Кукольник 3

Я хорошо помню эти вечера. Они наползали на моё время медленно и, как будто рассчитывая каждый шаг. Понемногу всё покрывалось серым. Пыльная тень ложилась на мебель и стены. Я сидел и ждал. Просто ждал, пока в прихожей зажжется жёлтый свет, дверь в комнату откроется и мамино лицо, в рамке светлых волос появиться в проеме. Она всегда улыбалась, видя меня. От нёё неизменно исходил запах ванили смешанный со вкусом сушеной травы. Не знаю, как объяснить точнее.
Я был болезненным ребёнком. Не то, чтобы я подолгу и часто валялся, как другие с температурой, просто всё давалось мне намного сложнее. Я и ходить то начал почти на год позже, чем положено. Врачи, ещё во время беременности предложили матери сделать аборт, ссылались на какие-то проблемы с нервной системой и прочее. Но она отказалась.
Аутизм. Мне всегда нравилось это слово, а вот маму оно доводило до слёз. Чтобы не расстраивать её, я часто произносил его нараспев про себя, шевеля одними губами.
«Ау-ау-ау-т. Я ау-ау-у-ут!» Так, полушёпотом, в разговорах с ней называли меня врачи. Мне казалось это что-то вроде национальности, религиозной принадлежности или породы. Это слово делало меня особенным. Я им гордился.
Стоит ли говорить, что друзей у меня почти не было. Ну, скажем не «почти», а не было. Нарушений моторики после трёх лет уже не наблюдалось. Пожалуй, двигался я даже лучше многих своих сверстников, легче держал равновесие, быстрее бегал, дальше прыгал. Вот только проделывал это в стороне от них. Наблюдая и повторяя их движения и игры, как некий ритуал. Как ни странно, меня никогда не дразнили или не обижали. Меня просто обходили стороной, избегали.
Тюрьма в рамках детской площадки. Кажется, можешь коснуться нормальной жизни, если просто протянешь руку. Я протягивал, а люди вокруг суетливо собирались и уходили, или поворачивались ко мне спинами. Потом я перестал даже пытаться.
Мама всё время старалась чем-то меня занять. Она не могла понять, что в этом нет необходимости. Больше всего меня интересовало то, что я видел вокруг, чего я мог коснуться, что мог почувствовать. Иногда я часами разглядывал прожилки листа, бег облаков, или причудливый узор вен на собственных запястьях. Мне казалось, что я начинаю понимать, что это значит, быть ими. Что должен чувствовать камень, когда его спину облизывает солнце, или обдувает ветер. Как он напрягается, стараясь выдержать вес наступившего на него человека, или с каким нетерпеливым вниманием он ждёт ночи.
Я не умел тогда правильно объяснить всё матери, да и не уверен, что смог бы сейчас.
Когда мне исполнилось девять, она подарила мне фотоаппарат. Сначала я никак не мог примириться и поладить ним. Он напрочь отказывался видеть окружающее моими глазами. В его нехитром исполнении мой мир терял краски и упрощал свои формы. Однажды не сдержавшись, я со слезами кинул свой подарок к маминым ногам и закричал: «Забери! Он глупый! Не хочу!».
Через несколько часов, она зашла в мою комнату держа фотоаппарат в руках.
- Ты сделал ему больно – мягко и грустно сказала она. Пойми, он такой же, как ты или я, или любой другой. Он видит этот мир по своему, и это не всегда так, как хотелось бы тебе. Неужели, если я в чём-либо не буду с тобой соглашаться, ты так же бросишь меня.
Мне стало ужасно стыдно, и я изо всех сил отрицательно замотал головой.
-Если ты видишь лучше – продолжала она, нежно гладя мои волосы и лицо – научи его. Помоги понять себя и возможно с его помощью это смогут сделать и другие.

На это ушло почти 20 лет. Теперь Вы видите сами. Она была права. Дверь моей тюрьмы открылась, и в нее повалили люди. Все они говорили, что хотели бы видеть мир моими глазами, не понимая, что всю жизнь, я пытаюсь взглянуть на неё их… - он замолчал, и сделал ещё один глоток прямо из бутылки.

Во время рассказа девушка одну за другой перебирала коралловые бусы, намотанные вокруг запястья. Лед, трескаясь, медленно растворялся в янтарно-солнечном мареве её бокала.
- Даниил, сегодня мы о многом говорили и немало выпили, но вы так и не ответили на самый первый мой и самый простой вопрос: почему у каждой из Ваших кукол, Ваше же лицо и глаза?...