Броневик

Никто не в силах выбрать эпоху, в которую рождаться. И я родился в начале двадцатого века. Мой город был не очень большим, но приятным, утопающим в зелени, с маленькими домиками, сложенными из белого камня. От его скромных улочек прямо-таки веяло чистотой и покоем, и с самого детства я был уверен, что лучшего места нет нигде в мире.
Отец работал мастером на заводике, цеха которого были сложены из темно-красного кирпича. Этот завод сначала делал какие-то машины, а потом стал делать снаряды для пушек. Поэтому по городским улочкам я ходил с гордо поднятой головой. Ведь мой папа изготавливает знаменитое русское оружие, которое побьет на поле брани любого врага!
Происходили мы из рода кузнецов, по-здешнему – ковалей, потому и фамилия наша была Коваленко. Отец сказывал, что из поколения в поколение у нас передавался редкий дар – чуять душу металла, и у меня, по всей видимости, тоже должен быть такой талант.
Не знаю насчет таланта, но с самого детства я страстно любил всякие железяки и шестеренки. Машинами и механизмами я всегда интересовался гораздо больше, чем девочками. Особенную же радость, смешанную с удивлением, я испытал, когда по нашей улице прокатилась диковинная штука, повозка без лошади. Я сразу побежал за странной повозкой, и скоро нашел ее стоящей у обочины. Что-то в ее нутре фыркало и выдыхало наружу тоненькую струйку беленького дымка. Рядом стоял усатый возница, в больших перчатках и кожаном шлеме, на котором блестели стекла широких очков.
- Дяденька, а что это за повозка?!
- Повозка?! – усмехнулся усач, - Эх, ты! Ведь это же – авто!
- А Вы – возница?!
- Какой же я возница? Я – шофер!
Я еще долго ходил вокруг чудесного авто, любуясь блеском его начищенных деталей, и прислушиваясь к фырчанию мотора, будто хотел услышать в нем какую-то дивную сказку. Шофер подмигнул мне, прыгнул в машину, и, издав гудок, поехал дальше по улице. А я стоял и смотрел ему вслед.
Скоро автомобилей в нашем городке стало уже несколько, и люди постепенно стали к ним привыкать. Привыкли к ним и лошади, они уже не шарахались, едва услышав далекий гудок. Возле отцовского завода открылась мастерская по ремонту этих чудесных творений.
Мастер и его подмастерье оказались людьми добрыми, и разрешали мне везде сунуть свой нос, пристально рассмотреть содержимое автомобильного нутра, подержать в руках гайки и шестеренки. Иногда они давали мне в руки гаечный ключ и позволяли закрутить какую-нибудь гайку. Так, день за днем, поражаясь ловкости человеческого ума, я и познал устройства автомобиля до мельчайших деталей. Моя дружба с мастерами зашла так далеко, что те уже стали разрешать мне садиться за руль и кататься по улице, которая шла от мастерской к центру нашего городка. Сперва сидеть за рулем было боязно. Казалось, будто подо мной спрятана какая-то сила, норова которой я до конца не познал, и в любой момент она может выйти у меня из повиновения. Каждое мгновение я ждал, что машина вот-вот разбузится, сбросит с себя малолетнего седока, и примется сама собой носиться по улицам, давя зазевавшихся прохожих. Но прошло время, и я познал всю терпеливую послушность железа, когда даже малый трепет моей руки передается металлу. Так я и стал неплохим водителем.
Со временем я стал даже немного лихачить, набирая большую скорость и заправски вписываясь в повороты самых кривых переулков. Гудя клаксоном, я весело разгонял куриные и утиные стайки, которые, шумно хлопая крыльями, смешно разбегались перед моей машиной.
Когда я узнал, что началась война, то нисколько не расстроился, и, даже, не удивился. Ведь, если мой отец уже столько лет делает снаряды, то должно же им быть какое-то применение! Не могут же они вечно спать на каком-нибудь складе, видя во снах свои несбыточные мечтания! Они жаждали лететь вперед, и целовать людей своими смертельными поцелуями, и вот настал тот светлый день, когда их желание сбылось. Теперь остается только дожидаться того денечка, когда вся железная смерть улетит от нас к противнику, и мы услышим слово «Победа»!
Грохот фронтовых канонад до нашего тихого уголочка не долетал, и город сохранил свой сладкий сон. В солдаты у нас тоже почти никого не забрали, ведь снаряды фронту были нужны больше, чем бойцы из плоти и крови. Все городские бездельники тяжко вздохнули, и отправились в прокопченные заводские цеха, чтобы участвовать в таинстве рождения железной смерти.
Отец, ясное дело, мечтал, чтобы моя жизнь залетела выше, чем жизнь его. Поэтому, едва мне исполнилось шестнадцать лет, он определил меня в механическое училище. Пространство передо мной мгновенно наполнилось циркулями, линейками, и чертежами.
Но учиться мне не очень нравилось. Нарисованные железки казались уж очень бездушными, их нельзя было потрогать, ощутив тяжесть и холод. Изучение технических наук по сравнению с былыми занятиями в мастерской казалось делом несерьезным, и, даже, комичным. Но, как бы то ни было, первый курс я окончил с отличием.
Война, грохотавшая где-то на западе, и прорывавшаяся к нам лишь через шелестливые страницы газет, внезапно расползлась по всей стране. Уже нельзя было сказать, кто с кем воюет, русские с волчьей яростью принялись истреблять русских. Осьминог этой войны хватал в свои щупальца все новые земли с новыми людьми, но это никак не успокаивало его аппетит, и он разбрасывал свои щупальца все дальше и дальше. Скоро уже вся страна трепетала в его тоскливых объятьях.
- Да, сынок, этой войны тебе не избежать… - грустно говорил отец, когда набивал свою трубку.
- И за кого я буду воевать?! Я же даже не знаю, кто и с кем воюет?!
- Это неважно, - махнул рукой папа, - Война сама тебя подцепит, и кому-нибудь определит. Сопротивляйся тут, или не сопротивляйся, все один черт…
Я же не думал о войне, я думал о любви. И, пахучими летними вечерами, нарвав букет полевых цветов, я шел встречаться с Наташей Гончаренко, дочкой керосинового лавочника. Она много и быстро говорила, много смеялась, и от ее черных волос пахло вовсе не керосином, а степными травами. По дороге к ней я замечал, что город наполнили люди с винтовками, кое-где торчали стволы пушек и пулеметов, а звезд офицерских погон было больше, чем звезд небесных. Но до того ли мне было, когда вместо сердца в груди пылала печь любви?!
Через пару дней город стали обстреливать. Кто стрелял по нам – я не знал. Но я хорошо знал, что снаряды свои, русские, сделанные, быть может, моим отцом. Один из снарядов разорвался прямо в нашем палисаднике и разом выбил все звонкие стекла, которые негде было достать.
- Ну что же ты?! – говорил я исчезнувшему вместе со взрывом снаряду, - Ведь мой батька же тебя сделал. Чего же ты по своим бьешь?! Или ты очумел?! Или заблудился, пока на войне был, и все дороги перепутал?!
Ответом мне было безмолвие, а потом – новые взрывы снарядов, уже где-то далеко. Осталось только вздохнуть и отправиться к Наташке. У нее, как выяснилось, тоже случилась неприятность – снаряд разрушил угол их керосиновой лавки. Так и целовались мы с ней на кусках битого кирпича, и я слизывал с ее губ острые каменные крошки. Отовсюду слышался грохот, будто среди ясного неба разразилась гроза.
Едва на другой день я выглянул из дома, как увидел на улице совсем других людей. На их головах торчали острые шлемы с красными звездами, и от них почти за версту несло потом и водочным перегаром.
- Папа, кто это? – спросил я у отца.
- Красные, - спокойно ответил он и добавил, - Ты лучше к ним не попадайся, а то мало ли что…
Но как было послушать отца, если вечером меня ждала пышущая любовью Наташа?! И, прихватив заранее приготовленный букет, я вышел на улицу. Но не успели мои ноги пронести тело и через пару кварталов, как спина почуяла прикосновение стального холода.
- Стоять! – прогремело в моем правом ухе.
«Красные! Я пропал!», екнуло несчастное сердечко и провалилось ниже пяток.
- Возраст?! – рявкнул кто-то.
- Восемнадцать, - автоматически промямлил я.
- Подлежишь мобилизации! Следовать за нами! – опять рявкнул незнакомец.
Я огляделся по сторонам. Наверное, еще можно было убежать, скрыться в глухом переулке, залечь под яблоней в чьем-то саду. Но страх сковал мою волю, тем более, что я не знал, сколько у меня преследователей – парочка, или добрый десяток. Краем глаза я видел одного, наряженного в шлем с красной звездой и с лицом, ничуть не отличающимся от всех прочих красных.
Так мы дошли до главной площади, и подошли к дому, где прежде жил градоначальник.
- Кто идеть?! – спросил «краснзвездник», стоящий у пулемета.
- Це не бачишь, шо це мобилизованний! – проговорил некто за моей спиной.
- Так бы сразу и сказал!
По широкой лестнице мы поднялись на второй этаж. Нестерпимо воняло махоркой и тем неотразимым запахом, который бывает у потных носков и портянок. Меня толкнули в спину, и тотчас перед моим носом отворилась дверь.
- Проходи! – услышал я перед собой.
В кабинете сидели двоя. Оба были одеты в кожанки и фуражки с красными звездочками. Но первый незнакомец был высокого роста, курносый, с большой бородой, по цвету напоминающей спелую рожь. Уголки его рта хранили едва заметную улыбку, а чуть прищуренные глаза смотрели весело без всякой злобы.
- Командир Третьей дивизии Красной Армии имени Взятия Бастилии Парижскими Коммунарами, товарищ Хомяков, - бодро представился он и протянул руку.
Его товарищ был совсем не похож на командира. Черная, как смоль, бородка, крючковатый нос. Все это дополнялось выпученными, как у акулы, глазами, и, выпирающими вперед, как у обезьяны, челюстями. В его взгляде было что-то нехорошее и лукавое, как будто там сидел бес.
- Комиссаг Тгетьей дивизии Кгасной Агмии имени Взятия Бастилии Пагижскими Коммунагами, товарищ Гигшинзон, - представился он, но руки протягивать не стал.
«Наверное, он – еврей», решил я. Тем временем Хомяков о чем-то задумался, а потом с заинтересованным видом спросил:
- И что же ты, товарищ, умеешь?
- Могу машину водить, еще собирать и разбирать ее умею, год на инженера учился, - пожав плечами, ответил я. Командир прямо-таки расцвел от радости и весело сказал:
- Молодец! Будешь командиром нашего бронеотряда! Броневик и его вооружение, думаю, освоишь быстро, а там и командовать научишься!
- Товагищ командиг, - прошипел Гиршинзон, - По-моему, командигом может быть только пговегенный, идейный человек. А тут – пегвый попавшийся, мобилизованный, и, сгазу в командигы!
- Отставить! – по-простому сказал Хомяков, - Был у нас идейный, с тех пор один броневик не починить. Что твой убежденный, жопой в бой машины толкать будет?! Мне нужен человек грамотный. Где сейчас таких найти?!
Гиршинзон прошипел что-то недоброе, но спорить больше не стал.
Броневиков было всего два, третий за негодностью разобрали на запасные части. Со своими бойцами Грицем, Ванькой, Петькой и Мишкой я сразу же подружился. Гриц, Ванька и Мишка были крестьянами, угодившие к красным также как и я, по мобилизации, говоря проще, были схвачены в своих хуторах и деревнях. Лишь один Петька происходил из рабочих – металлургов, и к красным пошел добровольно, потому что в родном городишке стало нечего есть.
От своих бойцов я узнал много сказок и баек, без которых невозможна крестьянская жизнь. Они рассказали мне, кто есть домовой, кто – леший, кто – болотник, кто – водяной. Потом Ванька, живший в деревне на берегу широкой реки, поведал мне про водяных, русалок и кикимор, а Гриц, обитавший среди широких степей – про полевиков. После этих историй жизнь наполнилась сказочностью, и стала гораздо краше, даже на солнце стало можно смотреть, не прищуривая глаз.
Меня переодели в кожаную куртку и краснозвездную фуражку, форму командиров того времени. В таком виде я ходил к своей Наташке, она мне немного удивлялась, но не очень сильно. Лихие годы постепенно стирали из людской жизни краску удивления.
Гиршинзон каждый день собирал нас и рассказывал что-то про светлое будущее и про мировую революцию. Еще он вещал, что Маркс выдумал специальный «порошок от смерти», который будет помогать только «после полной победы мирового пролетариата». Из-за его картавости мы понимали лишь треть всего сказанного, и услышанное нам казалось не сильно убедительным. Когда он спрашивал, готовы ли мы идти на Варшаву, мы, конечно, отвечали, что готовы, ведь все уже привыкли быть готовыми туда, куда пошлют.
Через пару недель меня вызвали к Хомякову.
- Пришла разнарядка отправить один броневик на северный Урал, там бушует восстание всяких там несознательных элементов, - сказал Хомяков.
- Бугжуазного кулацкого кгестьянства, поддегживаемого миговой бугжуазией! – добавил внезапно вошедший в кабинет Гиршинзон.
- Мы решили отправить лично тебя и Грица, который, по твоему усмотрению, может быть водителем, а может – пулеметчиком… - продолжил Хомяков. Было заметно, что он чем-то озабочен.
- Я все-таки считаю, что не следует командира отправлять, он и здесь нужен, - резко сказал он Гиршинзону.
- Мы стоим в обогоне, а там бои идут. Огужия нет, боепгипасов – тоже, наш бгоневик им ох как пгигодится! А газ они едут в бой, то и отпгавить надо самого умелого, кто у нас есть!
Командир покачал головой. Чувствовалось, что у них с Гиршинзоном бывают лютые разногласия, и тот настаивает на моей отправке, скорее всего, чтобы просто насолить Хомякову.
Как бы то ни было, уже на следующий день мой броневик стоял на железнодорожной платформе, прицепленной к длинному красноармейскому эшелону. По обе стороны от него простирались бескрайние поля с неубранной пшеницей, потом замелькал строй деревьев, быстро спутавшийся в непроходимые чащобы. Среди этих чащоб то там то здесь цвели зеленые болота, сперва мелкие, а потом выросшие в такую топь, в которой и конь захлебнется.
Поезд шел долго, неделями простаивая на станциях и полустанках. Наш вагон отцепляли и прицепляли к все новым и новым эшелонам, и перед нами мелькали все новые и новые лица. Один раз в вагоне, что был перед нами, ехала лихая ватага матросов. Мы с ними два дня подряд пили самогонку и слушали рассказы про плеск синих волн, крики чаек, свирепые шторма, да грозные морские бои. Мы с Грицем, никогда не видавшие моря и представляющие его чем-то вроде большого мельничного става, слушали, широко раскрыв рты. Когда матрос Федя в красках обрисовал залп главного калибра линкора «Петропавловск», Гриц даже подпрыгнул до самого вагонного потолка, и набил на темя большую шишку.
Распрощались мы с морским народом по-братски, хлопая друг друга по плечам. На смену веселым матросикам привалила публика нехорошая, угрюмая и молчаливая. То был особый отряд ВЧК. Не найдя общего языка с этими мрачными людьми, мы ночевали в броневике и едва не примерзли к его броне за холодную октябрьскую ночь.
Так, потихоньку, мы и добрались до заросших лесом гор северного Урала. Здесь было неожиданно тихо, даже громкий голос терялся среди гор и валунов, и я впервые понял, почему эти места зовут в народе глухими.
Здешний командир был так мрачен, будто его совсем недавно вылепили из земли, и он еще не успел просохнуть.
- Значит так, - пробормотал он, - Завтра идем в атаку, которая, наверняка, провалится. Но мы все равно в нее пойдем! Ваша задача – поддерживать своим огнем моих пехотинцев.
- Кто все-таки враг?! – спросил я с удивлением, ведь вокруг не было даже следов жизни.
- Да тут местные, - выплюнул он, - За горами укрепились, дороги камнями завалили, вроде как крепость устроили.
- А воюют-то чего? – поинтересовался я.
- Да хрен их знает. Ясно, что без поповщины здесь не обошлось, сектанты они какие-то, - протараторил он, и, резко развернувшись, зашагал к одной из десяти грязно-зеленых палаток, над которой развивался красный флаг.
- Нам-то що робить?! – поинтересовался Гриц.
- Пулемет чистить и колеса подкачать! – распорядился я.
Мы старательно вычистили ствол пулемета, накачали баллоны, даже подновили красную звезду на башне. Гриц почему-то долго любовался на свежевыкрашенную звезду, и ни с того ни с сего промолвил:
- Це – ангел!
Мне дико хотелось спать, и я не стал расспрашивать про сходство звезды с ангелом. На ночной сон завалились прямо под масляное брюхо машины, на еловые ветки, которые мы туда подстелили.
Перед смотровой щелью маячили шлемы красноармейцев. Двигаясь короткими перебежками, они приближались к гряде седых камней, за которой, вероятно, и находился объект атаки. Я сидел на месте водителя, и, выключив двигатель, смотрел через щелочку на бойцов. Бежали они красиво, мне даже показалось, будто нет никакой войны, а солдаты просто занимаются гимнастикой.
Вот уже двое усатых красноармейцев, шедших в первом ряду, начали взбираться на камни. В ту же секунду у меня заложило уши от частого грохота, и только спустя еще пару мгновений я понял, что это стреляет вражеский пулемет. Поля боя мгновенно засвистело сотнями пуль, и первые кровавого дождика оросили придорожные кусты. Пулемет Грица молчал. Должно быть, он и сам забыл про войну, а, вместо того, чтобы стрелять, конечно же, дивился невиданным на его родине горам.
- Огонь! – заорал я в переговорную трубку, и звон собственных слов прокатился по моим ушам, - По кустам бей!
Теперь загрохотал уже наш пулемет, и в дрожании, расходящемся по всему железному телу машины, было что-то родное. Каждый огненный плевок башни тут же отзывался ударом моего сердца.
Пули царапали камни и срывали с них мелкие кустики, бог весть как примостившиеся к этим холодным и недобрым валунам. Казалось, будто кто-то вдохнул в эти горы особую жизнь, и теперь они ведут с нами, жалкими людишками, бой, который с их высоты кажется, наверное, шутливой игрушкой. Наши пули для них – вроде бумажных шариков, но извергаемые ими куски материи несут нашей стороне смерть.
Неприятельский пулемет замолчал, и пехота пошла в наступление. Гриц вовсю шпарил поверх камней, не позволяя незримому противнику из-за них выглянуть и послать нам смертельный поцелуй. Вот уже солдат с красным флагом встал на гребень каменистой насыпи, перегораживающей дорогу. Я надавил на педаль газа. Надо было подобраться ближе.
Сразу два трескотливо-огненных языка лизнули верхушку насыпи, и те люди, которые еще мгновение назад были бодрыми и крепкими, безжизненно поползли вниз. За собой они оставляли кровавые ручейки, к которым сразу присматривались будто бы безучастно парящие в высоте вороны.
Машина разогналась, и остановить ее я уже не мог. Свинцовый дождик со звоном хлестал бронированную крышу, но причинить вред машине он не мог. Пара свинцовых жуков влетела в мою смотровую щель. Я пригнулся, и они звонко расплющились позади меня.
 Разгона автомобиля хватило, чтобы он взлетел на гребень насыпи. Машина повисла в воздухе, колеса завертелись в пустоте, и двигатель бешено взвыл, проклиная на своем языке разверзшуюся под ним бездну. Но тут же камни под нами зашатались, и тяжелая глыба броневика поползла вместе с ними куда-то вниз.
Я поднял голову и увидел ворота, которые выросли прямо перед нами.
- Вот оно как, - пробормотал я в трубку, но ответа не получил. Из-за спины опять послышался грохот боя, и я почувствовал, как вместе с бензиновым выхлопом мои ноздри наполняются щекотливым запахом крови.
Наверное, надо было повернуть обратно. Но разве повернешь, если впереди целые ворота?! Что было силы, я надавил на газ, и вот уже морда моей машины вклинилась в хрупкое дерево, обращая ворота в мелкую щепу. Тут броневик дрогнул, будто куда-то провалившись, и я откусил себе маленький кусочек языка.
- Кто там есть?! Выходи! – услышал я басовитый голос.
Некоторое время я еще раздумывал, лихорадочно надавливая на газ и тщетно вызывая через переговорную трубку Грица. Все тщетно – машина не сдвигалась и на вершок, от Грица не слышалось и вздоха. Поэтому осталось только плюнуть кровавой слюной на пол и открыть дверцу.
- Ты кто?! – спросил седобородый мужик, на лице которого сияли по-русски добрые серые глаза.
- Командир красного бронеотряда! – представился я.
- Это ничего, - спокойно заметил мужик, - Был – красного, будешь – серебряного, какая тебе разница?! Или, хочешь сказать, ты разумеешь, кто есть этот, как его… Макс… Нет, Маркс!
- Где мой товарищ?! – спросил я.
- Эй, Коля, - прокричал он мужику, залезшему на мою башню, - Как там пулеметчик?!
- Готов… - грустно сказал он, и я увидел голову Грица, у которой вместо лба была кровавая окрошка.
- Вы его убили… - грустно промолвил я.
- Эх ты!.. – сказал седобородый таким тоном, как будто собрался меня стыдить, - Все равно мы все погибнем, а даже если и нет, то от того не лучше помрем всяко. Или, думаешь, этот, все забываю… Марс… Вот, Маркс! Так что же он, по-твоему, зелье от смертушки сварил?! Или, может, его заварил этот, тоже запамятовал… Кончак… А, вспомнил, Колчак! Так ведь тоже нет!.. Бьетесь, бьетесь, а все одно, смерть-матушка все равно всех подберет!
- Хотите верьте, хотите – нет! – вступился я за себя, понимая тягость своего положения пленного, - Не красный я! И не белый! Подневольным я шел!
- Понятно! – весело кивнул головой мужик, - Был бы ты этот… Комса… Как его… Комиссар! Так мы бы тебя сюда и не пустили, пришили бы еще в воротах, у нас там на то пушечка поставлена, и еще пулеметиков пара. И железо тебя бы не спасло!
- Как вы поняли, что я – не комиссар… - изумился я.
- Все мы знаем, у нас на то наша Марьюшка есть. Сейчас мы тебя к ней отведем. А о товарище не беспокойся, мы его сейчас по чину похороним. Не то, что красные, они своих мертвецов, как собак, просто в землю зарывают. А мы и домовинку сколотим, и в часовенке отпоем… - он показал рукой в сторону часовни, и, повернувшись к ней, размашисто перекрестился двумя перстами.
«Папа мне что-то говорил… Вроде, такие называются… Как же… Староверы!» вспомнил я.
Старовер отвел меня в большую избу, сложенную из свежих, пахнущих смолой бревен. Внутри было удивительно чисто, и по всему пространству струился изумительный сосновый запах. На лавке сидела женщина лет тридцати, с удивительно длинными волосами и простым деревенским лицом, которым она очень походила на нашу молочницу.
- Здравствуй, Марьюшка, гостя привел, - поклонился ей седобородый.
- Здравствуй, Иван. Присаживайтесь на лавочку, за столик, и угощайтесь, - предложила Марья.
На столе стояли чугунок с пареной репой и кувшин с квасом, рядом лежали три вяленые рыбы. Рядом стояли вырезанные из дерева узорчатые тарелки и кружки. Иван принялся за трапезу, и я последовал его примеру.
- Воюешь, значит? – спросила меня Марьюшка, и я кивнул в ответ головой.
- Вот, и мы воюем, - не дождавшись вопроса, ответила она, - Только не за красных и не за белых. И не сами за себя! Вот вы все друг друга бьете и бьете, злобу и ярость в себе пестуете. А мы и бьемся без ярости, любя, и всех, кого даже и побьем, сразу прощаем. Верно, Иван?!
Иван кивнул головой.
- Что мне тебе сказать… - обратилась она уже ко мне, - Про Конец Света слыхивал?! Так вот же он, перед нами, конец-то света! Все друг друга бьют, конца и края смертоубийству нету.
- Так и вы бьете! Моего товарища вот убили! – не выдержал я.
- Что поделать, - вздохнула Марья, - Только все ваши бои – пустое. И красные и белые, горластые, орут про братство людей, одни – рабочих, другие – русских. Ну, победят те либо другие, и где оно будет, братство-то?! У всех сейчас одна дума – как победим, так отожремся. Но разве бывают братья в обжорстве?! Братья – они только во Христе! А так лишь новая война выйдет, опять всех против всех, и так пока всех не поубивают!
- Странно Вы говорите! О любви, о братстве, а сами из пулеметов лупите…
- Приходится, - спокойно ответила Марьюшка, - Мы собираем на себя человечье зло, но в свое нутро его не берем. Наши кожаные оболочки бьются, но души – молятся. Так, оттягивая к себе ярость, мы очистим когда-нибудь на земле место, где человечьего гнева не останется. Вот туда и придет Господь!
- А если вас всех убьют… - прошептал я, - Красных, белых, даже всяких там зеленых – много, а вас – кот наплакал.
- Что же, пусть наши души идут к Господу! – сверкая глазами произнесла Марья, - Быть может, врата Рая и откроются только убиенным, а живые останутся здесь, только уже без Спасения.
- Может, Маркс для этих оставшихся какое-снадобье придумает, и они целую вечность будут топтать землю, и жевать еду! – усмехнулся Иван, - Только не хотел бы я так…
- Что же вы от меня хотите?! – взмолился я, - Я, может, домой хочу, у меня там невеста осталась!
- Хочешь – иди, тебя тут никто не держит, - кивнула головой Марьюшка.
- Только, на пути тебя, раба Божьего, и прихлопнуть могут, - добавил Иван, - Белые – как красного, красные – как белого. А если и не прихлопнут, так воевать заставят, а тебе, если уж на то пошло, не все равно, за кого воевать?!
- Но ведь за вас воевать – все одно лечь под вражьей пулей. Ведь вас – очень мало, и силенок ваших мало, а их – много. Вы и целы-то пока только потому, что им сейчас не до вас. Комару, когда великаны дерутся, хорошо летать между ними, но горе ему, когда она закончится!
- Не в силе Бог, но в правде, - произнесла Марья таким тоном, что ее слова тут же впились в мое сердце, и уже не хотели оттуда вылезать.
Я тут же все обдумал. Эти люди понравились мне куда больше, чем прежние красные командиры и комиссары, а белых я просто еще толком и не видел. Если я с ними останусь, то война для меня обретет какой-то смысл, а если нет, то воевать все равно придется, только уже непонятно зачем. Не за «Марксов порошок» же!
И стал я воевать. В пулеметчики мне дали Прокопия, паренька хоть и неграмотного, но толкового. Всего за три занятия он научился мастерски разбирать и собирать пулемет, и еще через три урока смог на ходу сбивать шишки с гигантских елок и сосен. После того, как мы набили целую груду шишек, я сказал Прокопию, что он – прирожденный пулеметчик, русский самородок, с таким в любую битву идти не страшно. Он ответил, что отец его сам был лучшим охотником, и своего сына учил охоте, да только помер рано. А ружье или пулемет – то разница невелика, что там горячие свинцовые орехи, что здесь, только тут их не в пример больше.
Помню, как мы въехали на железнодорожный узел, занятый белыми. У меня зарябило в глазах от сотен золотых погон, от начищенных пуговиц мундиров, и я немного растерялся. Белые растерялись тоже, они, как завороженные, разглядывали красную звезду, все так же смотрящую с крыши нашей колесной крепости. Из оцепенения и их и меня вывело пение пулемета, донесшееся сверху. Наши противники тут же пришли в движение, забегали, замахали руками. «Славно стреляет! Лучше, чем даже Гриц! Он словно песню поет!» – с восхищением подумал я о Прокопии. Потом догадался прильнуть ухом к переговорной трубке, и в самом деле услыхал протяжную уральскую песню, сливающуюся с грохотом пулемета. «Молодец! Молодец!», подпевал я на мотив этой, неизвестной мне, песни.
Белые плясали на платформах и возле эшелонов так лихо, как будто справляли чью-то свадьбу. Да, с такими музыкантами, как мы с Прокопием, веселье обеспечено! Наконец, они принялись прятаться и разбегаться. Кто-то залезал под вагон, кто-то – в железнодорожные сараи и пакгаузы. Один из эшелонов тронулся с места, и в него, как кильки, стали набиваться белые. Скоро они облепили все буфера и площадки, висели даже на гладких бортах вагонов, где и держаться-то было не за что.
С криками на станцию выскочил десяток наших товарищей с ружьями, но их участия уже не потребовалось. На станции царил абсолютный покой, такой тихий и безмятежный после недавней беготни и воплей. Лишь несколько перепуганных, белых, как мыло, железнодорожников вжимались в столбы и семафоры.
- Выходите, не тронем! – махнул рукой пришедший на станцию староста Иван.
- Иван, а что мы будем делать, если всю Русь таким макаром возьмем?! – спросил я старосту.
- Что делать… Так ведь за кордоном зла больше, чем у нас! Вот и станем биться со всем закордоньем, пока мир не кончится!
- Так ведь за кордоном техники много всякой! Там даже железные жабы есть, с пушками и пулеметами, они танками называются. Надо, наверное, сначала заводы построить, самим всякие механизмы научиться делать…
- Пустое! – махнул рукой Иван, - Если есть Божья воля, мы с ними и без всяких там железных жаб управимся, а нет ее, так и жабы не помогут!
Следующий раз мы громили уже красных. Они, как и белые, тоже уставились на нашу красную звезду. Как я узнал позже, к ним должен был приехать какой-то большой начальник, и наш броневик они приняли за его машину. Выстроились по стойке «смирно», закричали «ура!», потом отчего-то запели «Вставай, проклятьем заклейменный». Мы, конечно, дали поверх их голов бодрую очередь, а красные, вместо того, чтобы убегать, почему-то встали на колени. Мы их, конечно, не тронули, только отобрали винтовки.
Сражаясь, мы захватывали склады, и везли в свою крепость горы оружия и еды. Среди еды попадались и невиданные кушанья – тушенка, соленая красная рыба, и даже красная икра, которую сотоварищи сперва приняли за испорченную клюкву. Быть может, мы бы давно зажрались, если бы не каждодневные бои, гремящие то здесь, то там. Все занятое мы не удерживали – не хватало людей. Да и не хотелось напрасно тратить свои силы на всякие там городишки да полустанки, решили вместо этого копить силы, а потом уж сразу брать столицу.
Народу потихоньку прибывало. Приходили потрепанные, голодные крестьяне, шли и красноармейцы, пришли и два белых офицера. В нашей общине они все становились равными, и уже вскоре становились новыми пальцами нашего кулака.
Сколько прошло боев – не сосчитать. В голове все время слышался грохот, который не прекращался даже в церкви, и потому я никогда не мог сказать, воюю ли я сейчас, или вдыхаю воздух покоя.
Так прошло два года. Наши силы неожиданно начали таять. Красных в округе становилось все больше, и уже скоро не найти было в округе деревни, над которой не развивался бы красный флаг. Драка великанов подходила к концу, и рука победившего гиганта уже повисла над нами, отбрасывая свою колючую тень. Едва стоило нашему отряду пойти на разведку, как его тут же встречал град пуль, и, обливаясь кровью, ему приходилось отходить.
Погиб и Иван. Однажды в полночь он вполз в крепость, из которой еще недавно, бодрый и веселый, он уходил на разведку, собираясь в ближайшем городке сойти за крестьянина, отправившегося на ярмарку. Из груди старосты бил кровавый фонтан, и его сил хватило только на то, чтобы прильнуть к Марье.
- Тебе жизнь вечная будет, - успела шепнуть на ухо Ивана Марья, - А им что?! Порошок Маркса?!
- О-о-ох! – вздохнул Иван, и испустил дух.
Шлемы со звездами мелькали уже за околицей, и отгонять их становилось все труднее и труднее. Таяли, как воск в свече, боеприпасы, и скоро нам уже нечем стало стрелять. Хорошо еще, что Прокопий оказался столь талантлив, что не тратил понапрасну наши огненные стрелы, отправляя почти каждую прямиком в цель.
По вечерам я все больше и больше тосковал по Наташе, которую раньше, во время нашего торжества, почти и не вспоминал. Тогда мне казалось, что еще немного – и мы встретимся с ней, хоть на земле, хоть на небе, но живыми, и я буду победителем. Теперь, окруженный пропитанными злобой людьми, я уже не мыслил о встрече с Натальей на Этом Свете, и с каждым днем мне становилось все тягостнее.
Одной темной ночью меня растолкал общинник Антип:
- Вставай! Пойди, послушай, что там под горой делается!
Я поднялся, и мы направились к обрыву по скользкой тропинке, известной одним лишь нам. Вслушавшись в тишину, пустую даже от криков ночных птиц, я услышал явственный стук множества ломов и лопат.
- Подкоп роют! - догадался я.
- Я о том, - кивнул головой Антип.
- Но зачем?
Антип пожал плечами. Когда стало светать, мы совершили новую вылазку, и увидели целую толпу обнаженных по пояс красноармейцев, похожих на муравьев. Все они усердно рылись в земле. Наверное, если бы мы смотрели на эту картину с небес, она бы показалась нам очень смешной, и мы бы подавились от потустороннего хохота. Но мы стояли на земле, потому нам стало не до смеха.
- Взорвать они нас хотят, вот что! – тут же определил я.
Днем о подкопе узнали все общинники, и принялись размышлять о том, что же нам теперь делать. Сначала попробовали было сами рыть яму вниз, навстречу врагам, но уперлись в толстый камень, и поняли, что усилия тщетны. Сердца сжались, и люди окружили Марью.
- Обнимемся все, да взорвемся! – шепнула она, - Что нам, впервой, что ли?! Всяко на небо попадем, ведь во славу Божью гибнем!
Люди кивали головами, кивал своей головой и я. Но внутри все равно раздавался отчаянный трепет, а перед глазами плавало лицо Наташки.
Работа у красных шла полным ходом. Уже в середине дня цокот лопат и кирок дошел до наших ушей. Все общинники были бледные, но страха в их глазах не было, вместо него там сияли маленькие солнышки веры.
Мы опять пошли на обрыв, и увидели, что подводы с мешками пришли в движение. К горе они подъезжали прогнувшимися от мешков, и запах пота бедных лошадок доходил даже до нас. Обратно скакали они уже легкими, и лошади, почувствовав свободу от гнета, казалось, были готовы расцеловать своих возниц.
Подвод становилось все меньше, значит, все больше смерти набивалось в нашу гору. Ее там, явно, хватит на всех, даже еще и останется. Нервы напряглись, как струны старых гуслей.
- У меня есть мысля, - сказал я общинникам, когда мы ели свою последнюю в жизни картошку за общим столом, - После обеда помолимся, да я попробую на своем броневичке пробраться, да лазейку для вас пробить. Может, еще и уйдем!
Общинники как-то приободрились, лишь Марья, да еще два человека остались равнодушны.
- Делай, как знаешь. На все воля Божья! – произнесла Марья.
Мы помолились в церкви. Потом я проверил машину, усадил в башню Прокопия, и мы двинулись в сторону одной из стен, за которой был относительно пологий спуск. Стенку разобрали довольно быстро, мне даже показалось, что на общинников неизвестно откуда снизошли новые силы. Наконец я смог дать полный ход, и автомобиль, перевалившись через гребень, ломая кусты, грузной тушей пополз вниз.
Мы скатились прямо на десяток красноармейцев, которые, не ожидая ничего худого со стороны спины, спокойно ели кашу. Бедняги закончили свою жизнь прямо под нашими колесами. «Прости Господи», прошептал я и прибавил ходу.
Град пуль засвистел где-то рядом. На одном из поворотов под правым передним колесом машины вскрикнуло что-то мясное.
- Прикрой, Прокопий! – крикнул я в трубку, и, открыв дверцу, высунулся наружу.
Под колесом раскинул свои внутренности раздавленный человек в кожанке и с маузером. На боку у него была полевая сумка. Я схватил эту сумку, и мигом запрыгнул обратно. Мы помчались прочь, между огненных иголок, к тому месту, где, по моему мнению, у красных был отрыт главный подкоп.
Внезапно машину подкинуло и с размаху бросило на землю, его внутренний мрак окрасился сотнями огненных искр и стрел. По крыше застучали камни и твердые земляные комья, а уши будто заросли могучими костями. У меня упало сердце, и я развернул броневик в сторону горы. Верхушку ее будто срезало, гора осела, и стала будто вновь рожденная, дикая и нехоженая. Ни одна из ее черт не говорила о давнем знакомстве с человеком, лишь поднимающийся с ее вершины дымок говорил об уходящих в небесах душах.
- Не успели! – крикнул я, и, закусив до боли губу, ударился головой об лобовую броню. Из моих глаз брызнули слезы, смешавшиеся с кровью из разгрызенной губы, - Все, хана! Наши погибли! Погибли!
Молчание стало мне ответом.
- Гриц! То есть, Прокопий! Ответь! Ну, ответь же, наконец! Ты меня слышишь?!
В ответ не было слышно даже слабенького вздоха. Что делать?! Сразу же заподозрив худое, я помчался прочь, выжимая из машины все ее силы. Напоследок я посмотрел на обрубленную гору, стараясь увидеть юродивую Марью и своих сотоварищей, поднимающихся в небо. Через слезу, выкатившуюся из правого глаза, я, вроде бы, успел разглядеть кусочек Марьюшкиного сарафана, развивающийся уже посередине облака. Но подвернувшийся холм навсегда скрыл из моих глаз нашу обитель, запрятав ее в глубины сердца.
Когда броневик въехал в редкий лесок, я понял, что за мной уже никто не гонится. Только тогда я смог перевести дух, влезть в башню и извлечь оттуда остывшего Прокопия, полузакрытые глаза которого продолжали смотреть вверх.
Только теперь я понял всю непоправимость случившегося. Я остался один, совсем один в этом мире! Меня не взяли, не приняли! Я оказался хуже тех людей, с которыми недавно стоял бок о бок, значит, какой-то невидимый для меня червь живет в моей душе. Но теперь итог подведен, красная черта прошлась под всеми нашими жизнями, и, каким праведником не стань, ничего уже не изменишь…
 Чтобы хоть как-то успокоиться, я перевел дурные мысли в силу своих рук. Ими я выкопал могилу, и, произнеся над Прокопием единственную молитву, которую запомнил, похоронил своего последнего друга. Потом долго сидел между свежей могилой и щербатым от частых попаданий бортом броневика, вглядываясь в безмолвное небо, на котором высыпали звезды. Мне казалось, будто их теперь стало больше, и время от времени я начинал даже махать руками, чтобы достичь тех высей. Но взмахи оказались бесполезны, и тяжелое тело грузно осело на землю.
Очнувшись, я влез в броневик и завел мотор. «Мчать к Наташке! Она – последнее, что у меня еще осталось», решил я. Уже на ходу я раскрыл комиссаровскую сумку и нашел в ней серьезный мандат, подписанный самим тов. Троцким. С этой бумагой я и мчал по необъятным степям, продирался сквозь густые леса, потом опять выезжал в степи. Она чем-то походила на волшебный ключик, открывающий передо мной все кордоны. Красноармейцы, матросы, и даже чекисты, отдавали мне честь и с уважением глядели вслед. Но, увы, этот золотой ключик все равно не мог отворить ворота в небеса.
Так я и докатился до родного города, и спрыгнул с подножки машины как раз возле поросших крапивой руин, которые когда-то были домиком Наташи. Она тоже исчезла, ушла вслед за Марьюшкой и сотоварищами, вслед за Грицем и Прокопием! Но почему я все равно один, опять один, и вокруг продолжает вертеться мир, лишенный всякого смысла!
Глянув на цветастый камушек, жалобно смотрящий мне в лицо с поверженной кирпичной груды, я поднял руки, и обнял… небеса.
Броневик простоял на том же месте еще лет десять. Потом его, насквозь проржавевшего и неподвижного, вкатили на постамент и облили зеленой краской. Он превратился в памятник красноармейцам. Во время великой войны городок заняли эсэсовцы, и преподнесли его в подарок рейсфюреру Гиммлеру, как большевистский сувенир. В 1945 году его забрал в трофей какой-то майор СМЕРШ, и привез на родину, где запрятал в гараже.
И вот прошло много лет, за это время успел родиться я – нынешний. У офицера СМЕРШ родился внук, который совсем не помнил деда. Гараж вместе с машиной сперва перешел в наследство сыну майора, простому советскому инженеру, а от него – непутевому внуку. Внук, собираясь придать своей жизни хоть какое-то подобие блеска, по дешевке продал гараж моему другу под склад. Тот попросил меня помочь очистить приобретение от «никому не нужного хлама», и при этом подарить все то, что мне приглянется.
Так броневик и оказался у меня нынешнего, а вся рассказанная история сама собой пришла в голову, едва лишь я прикоснулся к шершавому борту. Должно быть, старое железо все помнит и способно передать…
Теперь я заканчиваю ремонт своей машины и собираюсь отправляться в путь. Трепетное сердечко чует, что где-то в необъятных глубинах нашей земли и сейчас есть община Марьюшки, и все мировое зло может быть скованно мной да моим верным броневиком.

Товарищ Хальген
2007 год