Из дикого леса вестимо...

(главы из романа "Поединок со смертью"

               
Лариса МИРОНОВА




ПОЕДИНОК
СО СМЕРТЬЮ


Р О М А Н
          со своей судьбой



             Издательство "Балабанов"
             МОСКВА
        2007


УДК 82
ББК 84
М64



Миронова Лариса Владимировна
М64   Поединок со смертью: роман, стихи / Лариса Миронова. М.: «Издатель И.В. Балабанов», 2007. – 336с.



ISBN 978-5-901049-83-9

Жизнею смерть поправ, героиня побеждает, пожалуй, самое страшное – cам страх перед ней. «Поединок со смертью» - реалистичное, полное оптимизма и веры в неисчерпаемые силы человека, произведение. Возможно, роману более подошло бы название – «В поисках утраченного рая», когда поиски эти длятся Один День, имя которому – Век. Но оно, это название, уже классически занято, да и всё-таки главная тема повествования - именно поединок со смертью, в самом широком смысле.
                Миронова Л.В.,2007
               
ISBN 978-5-901049-83-9


   
Вместо предисловия


«Поединок со  смертью»  написан  по  горячим  следам.
События, о которых рассказано, реальны, а если и являются художественным вымыслом, то - лишь в самой небольшой степени.
Однако это всё же роман, а не документальное повествование, поскольку, помимо повествования о вполне конкретных событиях, создан художественный образ эпохи – безвременья, в котором мы все реально живём – здесь и сейчас.
 «Поединок со смертью»  рассказывает о том  кошмаре, который главной героине довелось внезапно пережить и, несмотря ни на что, выжить и возродиться.
«Зелёная»  книга – роман  «Наказание без преступления» (1989),  а  также  две  книги  (в жанре  «романа с историей») «Непотопляемая Атлантида» - «голубая», и «синяя» «Молодо-зелено» (три романа о подростках и юной трепетной любви), готовятся к изданию.
Итак, включив свой комп однажды вечером, примерно около семи, я вдруг поняла, о чём мне следует немедленно рассказать своему Читателю…


                Автор                07.07.07.               

               



   Ч А С Т Ь 1
   Возвращение


Поезд пришёл с большим опозданием, уже густо темнело, в пяти шагах ничего толком не видно - лицо человека, стоявшего неподалёку, казалось неясным серым пятном. Провинциальный городок погружался в хмурую бесприветную дрёму.
На перроне в нерешительности бродило и стояло несколько человек. Один, в сером пиджаке и большой, серой же кепке, громко выкрикивал, смешно щуря и без того узкие тёмные глаза:
- Покупайте орехи, большие орехи, очень крупные орехи! Кому орехи? Кому на орехи?
- Ты чё, мужик, крыша поехала? Это ж капуста. Цветная капуста.
- А ты чё, думаешь, я такой дурак, кричать: «Кому капусты?» Мне ж за это голову оторвут.
- Кто оторвёт?
- Да хотя бы тот вон придурок.
- А то, - согласился второй, искоса глянув в указанном направлении.
- Тут за копейку убьют, а за капусту…
- Это ты правильно говоришь, с землёй сравняют. Но всё равно, ты не прав, это не орехи - даже с такой поправкой.
- Почему так?
- На орехи задают, сам понимаешь.
По его тону нетрудно было догадаться, какой разговор он начнёт, когда вернётся домой. И обоим этим мужчинам, очевидно, придётся объяснять матерям своих детей то, чего те никак не хотят понимать своей упрямой женской логикой:
Где деньги?
Сакраментальный вопрос, ответ на который, особенно в провинции, и по сей день непреложно должен знать любой семейный мужчина, даже если его разбудить и спросить об этом со сна. Отмолчаться не получится…Вот тут бы мне и услышать, в этих его забавных, вроде совсем несерьёзных словах, но зато таких понятных интонациях, предупредительный обертон судьбы!
Увы и ах, сказочная моя интуиция, наверное, легкомысленно была занята в этот момент бог знает чем, но только не моей личной безопасностью…
А ведь здесь мне дело предстояло не шуточное. Я ехала в свою деревню, туда, где у меня уже семьнадцать боевых лет есть частный дом, в смысле - дача.
Мне снова предстояла непредсказуемая встреча с необыкновенными людьми. Скорее, некими мифическими созданиями (в восприяти большинства горожан - а я тоже отчасти знавала сей грех, провинцию представляющих по идиллическим произведениям деревенщиков, а также других уважаемых письменников про народ), селянами, моими почти что, в определённом смысле, теперешними - то ли родственниками, то ли сродниками, свояками, как это здесь издревле принято считать, раз уж соседи... И я трепетала!
Конечно, для них, этих запойных читателей идилличских произведений, селяне, которые хотя и были похожи на обычных людей и всё делали, как обычные люди, обладали всё же какими-то неповторимыми особенностями - по сравнению с обычными гражданами-горожанами, как бы  это  сказать… некой иной внутренней сущностью, что и позволяло считать их, селян, почти отдельной, однако несомненно весьма и весьма благородной расой…
Мужчина с корзинкой стал снова азартно выкрикивать свои рекламные кричалки, но теперь он предлагал уже нечто более калорийное, нежели орехи:
- Покупайте мозги! Кому жареные мозги! А кому мозгов жареных?
Голос весёлого торговца был щедро окрашен милой местной интонацией – очень мягко произносились шипящие, и в конце фразы тон был заметно восходящий. Его собеседник весело засмеялся и сказал:
- Это хорошо ты придумал – мозги нонче не в цене, не отберут в случае чего, с мозгами можешь опасаться разве что вон той кошки, или там собак. Тоже ить голодны, те что хошь сожрут. – Он почесал в затылке, сдвинув кепку низко на лоб, и спросил уже вполне конкретно, тихим заинтересованным голосом, тем, что не для публики: А что, капуста ноне уродилась?
Его собеседник бегло оглядел окрест и сказал так, как если бы произносил на исповеди некие тайные откровения:
- Бог дал. У меня ферма. Пять соток – три лука и две - капусты. Помимо картохи, сам понимашь.
- Ого-го! И почём она, твоя капуста плёночная? – сказал назойливый покупатель, снова сильно возвысив тон на «плё…», и в его голосе теперь уже пробивались трудно управляемые, а потому и не поддающиеся сокрытию завистливые нотки.
Однако хозяина овощного изобилия это не очень смутило.
- Ну и что, что под плёнкой, – сказал он весьма амбициозно. - Зато рано.
- Ну и? – спросил любознательный, сам превращаясь в ходячиий вопрос. – Почём же, так и не сказал.
- Велки идут за стольник, - с вызовом ответил торгующий фермер.
- Ого, как мясо, - удивился, теперь уже больше для задора, его любознательный собседник.
К ним подошла угрюмая пожилая женщина с подносом на широком ремне -на нём тоскливо лежали три пережареных пирожка. Заглянув в сумку продавца, она поморщилась и доверительно сказала:
- Брюссельскую сажай, так выгодней. И улитки её не пожрут.
- Совсем?
- Совсем.
-.А почему не жрут брюссельскую? Плоха или как? – спросил второй мужчина.
- К импорту не приучены, вот чаво, - ответила женщина.
- Эт точно, - усмехнувшись, сказал мужчина с сумкой. – Только лучший фрукт, скажу я вам – это, по-нашему, рыба.
- Какая те рыба? – обиженно сказала женщина, видно, совсем не любившая юмор и не знавшая цены хорошей шутке.
- Какая ещё рыба бывает, если, конечно, не в реке. Копчёная, сама понимаешь.
Женщина уперлась руками в бока и сказала вызывающе:
-Да разве копчёная рыба фрукт, мужик, а мужик? Ты что мне мозги обуваешь? Думаешь, раз баба…
Но «мужик-обувальщик» не дал закончить рассуждение.
- Баба, что-то ты откровенно циничная стала, думай, когда говоришь, - сдержанно сказал он, искоса глянув на меня подозрительным глазом.
Однако женщина с пирожками не смутилась. Подумав, она так же громко добавила ещё несколько весьма эксперессивных выражений.
- Тётка, я сказал, помалкивай и не ругайся.
- А то чё? – с наглецой спросила «тётка».
- Помалкивай, а то милиция заберет, - опять буркнул вконец смущенный столь бурным натиском мужик.
-А чёй-та я должна помалкивать? – уже во всё горло орала на него «тётка» с пирожками.
- Клиентов отпугиваешь, вот чево.
 Однако женщину это предостережение только раззадорило.
- А ты чё мне… что рыба это фрукт? Какой те рыба фрукт, а? Рыба рази фрукт?
- А ты вон у тех спроси, в комке, вон туды глянь, туды… Вот почему у них написано на вывеске «Овощи-фрукты», а на витрине, глянь, голая лососятина лежит.
Женщина с пирожками тупо уставилась на витрину и долго молча на неё смотрела - вытянув шею и слегка приоткрыв плоский маленький рот.
Мужчины, успешно отбив атаку, весело перемигнулись и снова, деловито, с полным взаимопониманием, заговорили между собой.
- Да, такие у нас порядки…
-.Совсем народ оконтрапупел.
- Ага, было бы с чего ... Тут один мужик с нашей улицы сбрендил, может слыхал, Васька Кривой.
- Не слыхал, а что?
- А вот какое дело вышло… Правда, не слыхал?
- Говорю те, про Ваську Кривого знаю, ну есть такой, а что сбрендил – не слыхивал.
-Вон чево… Я думал, все уже знают, - раздумчиво проговорил его приятель.
- Выкладывай уже, раз начал, - нетерпеливо сказал мужчина с неопознанным товаром в корзинке.
- А что говорить?
-.Сбрендил, говоришь?
- Кто сбрендил?
- Да этот… Кривой Васька что ли, или как его…
Мужчина почесал в затылке.
- А у нас вроде кривых и нету.

Его заведённый собеседник даже взвизгнул от возмущения.
-.Йииё… Сам сказал, Васька Кривой сбрендил.
- Я сказал?
- Ты сказал.
- Так и сказал?
- Так и сказал.
- А что сказал?
- Что Васька Кривой сбрендил.
- А, этот!
- Так что он?
- Точно того…сбрендил.
-Тогда рассказывай уже, что к чему и отчего он… этот…Васька Кривой… того… сбрендил. Может, и не сбрендил вовсе, зря болтают. Ну, говори уже, чёрт драный!
Однако пытка любопытством продолжалась. Мужчина, который знал или делал вид, что наверняка знает, отчего Васька Кривой сбрендил, неторопливо раскурил притухший окурок и спросил так, будто очень сильно удивлён:
- А ты что, и, правда, не знаешь про Ваську?
- Про Ваську не знаю.
- Ну так если ты про Ваську не слыхивал, так на кой тебе про него говорить?
- Про Ваську знаю. Что он Кривой. А что ссбрендил, не знаю!!! – уже кричал на весь перрон разъярённый мужчина с корзинкой.
- Тогда ладно. Нет, ты честно скажи, ты, правда, не знаешь…
- Вот такой ты всегда – два пишем, пять в уме, весь в скрытностях. Говори уже! – весьма угрожающе сказал мужик с корзиной, похоже, намереваясь, в случае чего, даже расстаться с лотком и, если понадобится, силой выбить признание про сумасбодство некоего Васьки Кривого. – Так с чего это Васька… того…- спросил он громко, весь дрожа и бледнея.
- Чего того?
- Сбрендил, ты ж сам сказал… Да говори ты уже, достал! Тьфу ты… моё-твоё…
Он с отвращением сплюнул в сторону.
- Вот именно, твоё-моё…
Добившись, таким образом, полного внимания всех близ стоящих граждан, рассказчик, тоже весьма недвусмысленно, пару раз жирно сплюнув, начал, наконец, в полной тишине долгожданное повествование про сумасбродство Васьки Кривого.
- Ну вот, значицца так... Когда рыбзавод откупил бывший директор да всех прежних, наполовину, повыгнал, он, этот Васька без работы и остался. Всё жалобы писал, что ему за три месяца не заплочено.
- И что? Получил?
- Получил.
- По башке да по почкам, надо понимать?
- Вот именно. По башке да по почкам. С тех пор как напьётся, так всё бегает по улицам да орёт.
- Чего орёт?
- Да просто так орёт.
- А спрашивали его, чего орёт?
- Ага.
- И что?
- Что, что?
- Чего орёт, вот что, сказал он или как?
- А, это…
- Ну да.
- Так он и говорит: «Я просто так ору, без всякого смысла».
- А смысл какой орать без всякого смысла?
- Вот именно, как раз это и спрашивают у него. Я ж говорю.
- А он?
- Молчит.
- Ты ж говорил, орёт.
- Опять говорю, молчит теперь. Када уже проорался.
- Так что, мать моя женщина, орёт или молчит?
- Я ж говорю. Так орёт, а как спросят, молчит.
-Вломить бы ему…- в сердцах сказал совсем измученный неопределённостью дотошный мужчина.
- И вломили.
- А он чё? – оживился приунывший, было, от полного отсутствия понимания ситуации собеседник.
- Тогда вот и признался.
-.И что сказал?
- Ну, говорит, ору, потому что бегу за своим голосом.
- На кой? – взревел уже доведённый до отчаяния мужчина.
- А чтобы узнать, докуда он доходит. 
- Ну, наконец-то, - с облегчением вздохнул дотошный и вытер пот со лба.
- Тяжёлый случай в сельской практике, - сказал громко случайный слушатель, который тоже приостановился послушать конкретно про Ваську-крикуна – зевак собралось немало.
- Да уж не лёгкий, твоя правда, - ещё раз вздохнув с глубоким облегчением и поправляя ремень на плече, сказал любопытствующий, вполне, однако, удовлетворившись рассказом про Ваську Кривого.
- Такое вот дело, - с чувством выполненного долга закончил вполне удовлетворённый произведённым эффектом, рассказчик.
- А у тебя чево фингал под глазом?
- Из-за бабы подрался.
-.Из-за какой? – снова навострил уши его собеседник.
- А которая с девкой на околице живёт.
Оглядевшись по сторонам, его собеседник тихо спросил:
- Это которая Мясного Барона отшила?
- Ага, она самая.
- Да ты что? Из-за энтой? Эвона!
Мужчина хлопнул себя на ляжкам.
- Из-за энтой, - не без гордости ответил лотошник.
- Уважаю эту бабу непреклонного возраста. Дуэль, значицца, полюбовная у вас из-за её состоялась.
- Вроде да, - уклончиво ответил лотошник.
- Лучшая дуэль – это када на гранатах дерутся. Дед рассказывал…- вставил реплику вольнослушатель, всё ещё стоявший неподалёку- все засмеялись.
- Ну, деду можно хоть на гаубицах. Вон за Дивеевом договорися с мужиками, пара свинок да бычок – тут тебе и гаубица с доставкой на дом. - Снова посмеялись.- Ага-ага…
- А с кем дрался-то? – оглянувшись по сторонам, тихо спросил любопытный.
- Да с женой.
- Чьей женой?!
- Да со своей.
- Ну ты и оторвался… Она ж и убить могла.
- Да уж…- уклончиво ответил довольный собой лотошник.
Его собеседник задумчиво почесал в затылке.
- А было хоть за что?
- Не-а.
- Так чево ж ты, дурья башка, за энтой бабой бегаешь тады?
Лотошник повернул голову в сторону дороги и кивнул на проезжавшую по привокзальной площади, неспешно виляя справа налево между большими лужами, будто пьяную легковушку. За тёмно-вишнёвой «девяткой», заливисто лая, вприпрыжку скакала трёхногая дворняга.
- А ты вот у ей спроси, чево она бегает за машинами, рулить-то ей иномаркой точно никто не даст.
- «Девятка» не иномарка, - резонно заметил смельчак с лотком.
Любознательный мужчина чувствительно посмотрел на собаку, потом, уже не без сочувствия, на того, что с лотком – похоже, он был явно расстроен таким поворотом дел.
- Вот так и живём, - сказал он, на сей раз непонятно в связи с чем. – Не успеешь одно дело не сделать, как уже не успеваешь сделать и кое-что поважнее.
- Эх-хе-хе…
Помолчали, думая каждый о своём. Оглядывая критическим глазом непроданный товар, лотошник вдруг ни с того ни с сего вскинулся, напустившись на женщину, всё ещё стоявшую рядом и зачарованно глазевшую на странную витрину овощного магазина:
- А ты, маманя, зенки зря не мозоль, не глюк это, а рыба, лосось он и есть лосось, сколько ни смотри, никак буряком не станет.
Тут они с мужиком, рассказавшим страшную историю про Ваську Кривого, снова весело перемигнулись и, окончательно примирившись, громко засмеялись, а женщина, всё так же пристально смотревшая на витрину овощного магазина, где, вполне возможно, весьма ошибочно, а вовсе не для злостного поправния законов биологии, возлежал посреди моркови и капусты одинокий подсохший лосось, обиженно отошла в сторону и стала так же напряжённо и подозрительно смотреть туда, откуда должна была явиться электричка. Временами она смотрела так выразительно, как если бы из перспективы уходящих в закат рельсов вдруг возьми да и вынырни с диким ржаньем тройка борзых рысаков – будто не поезд из шестнадцати вагонов плюс два прицепных, а мчалась по важнейшему и главнейшему направлению сама стремительная птица-тройка Русь... Тут мужики, весело глянув на меня, а потом снова на женщину с пирожками, неожиданно дружно рванули «Барыню», постепенно возвышая тон, качая в такт головами и лихо притопывая сапогами:
Шла барыня из Ростова
Поглядеть на Льва Толстова,
Только Лёва ей сказал
Чтоб чесала за Урал.
А барыня из Орла
Неизвестно куды шла,
Повстречался ей Толстой
И сказал: ходи босой…
Я быстро перескочила через рельсы, а мужики вслед мне всё так же весело пропели:
- Куды, барыня, пошла?
Потом продавец овощей громко крикнул:
      - Эй! Подь назад, чево покажем!
Второй, тоже громко, сказал:
- Не чувствительная она к искусству, ничего здесь не попишешь.
- Ой, нечувствительная… - Он снова громко засмеялся.

Я, тупо прохаживаясь туда-сюда по платформе, в попытке скоротать вдруг сильно замедлившееся время, снова стала прислушиваться к разговорам, которые и здесь уже весьма бойко завязывались. И здесь народ не безмолвствовал. Женщины активно выясняли - что, где и почём. Мужчины вполне серьёзного вида энергично обменивались репликами на политическую тему:
- Вечный вопрос – могут ли на Руси жить без вечного «попроси»? Вот без вечного этого вопроса.
- Что-то больно мудрёное ты завернул, - ответили ему.
- Тогда проще сформулирую вечный вопрос современности.
- Есть ли жизнь за МКАДом?
- Ого! Вот это точно вопрос… Хотя… Есть она там, нет её там, у нас жизни всё одно никакой нету. Однако, хорошо спросил.
Его собеседник довольно улыбнулся.
Люди оживились, лица повеселели, глаза заблестели.
-Или вот ещё, очень современно, слушай: кому теперь на Руси жить и работать?
- Тоже неплохо, - похвалил его собеседник. – Однако, вопрос вопросов иной. Может ли она, наша глубинка, вообще жить, или лучше сразу вагонами китайцев на плодородные равнины завезти и, как дрессированных тараканов, выпустить на бывшие совхозные поля?
Вокруг них уже собралась приличная компания вольнослушателей. Некоторые живо кивали головами, другие как будто просто так слушали - с унылым выражением сосредоточенного безразличия на лице.
- Да, не принято у нас выносить сор из сказочной избушки власти. А на месте вопить, что «все всё тощут», так это все горазды.
- Ой, горазды…
- И громче всех вопят как раз те, кто больше всех сам и тощит.
- Ясное дело, а то как тащить скоро станет нечего? Тогда как жить?
- Ватета точна.
Гоготнули, покурили, поплевались и снова закрутили дискуссию.
- А что, так оно и будет. Когда дачников, что из города понаехали, стали повсеместно разорять, а они ж деревне, скажи, только в помощь, я так и подумал, что неспроста деревню нашу гробят, не озорство это от питейного дела, а штука куда как серьёзнее.
Слушатели запереглядывались, некоторые его дружно поддержали, разговор всё больше оживлялся.
- Вон дали крестьянину филькину грамоту – свидетельство на земельную собственность. Какая-то седьмая копия на газетной бумаге.
- Да ещё и написано на ней, чтоб не сомневались: временный документ, до особого распоряжения.
- А как надо? – спросил у него тревожно и даже как-то испуганно мужчина с большим чемоданом, хватаясь за боковой карман.
- А надо, чтобы документ был на гербовой цветной бумаге и с печатью земельного комитета, а не сельсоветовской, слепой и щербатой, как у всех нас.
Так ответил осведомлённый собеседник, а мужчина поставил чемодан и опустил руки – они у него дрожали, как листва на ветру.
- Так… Выходит, опять надули? Теперь уже с землицей? Лох земельный, ой-ёёёёёё… какой же я лох…- Тут он на секунду замер, потом, встрепенувшись, спросил со слабой надеждой: Или это пока только предположение?
Ответ был суров и категоричен:
- Абсолютно фактура.
- Деньги отданы, так теперь чего уж…
- Ой, застрелюсь… Ну как тут жить? Народ, а? Что скажете? – стонал мужчина, очевидно проколовшийся на покупке земельного пая.
Ему никто не ответил. Возможно, многие молча сочувствовали «лоху земельному», среди своих таких уже немало было. Я прошла дальше. Невдалеке стояла небольшая группка людей – человек пять, они о чём-то громко и возбуждённо разговаривали. Я медленно прохаживалась по платформе – идти всё равно некуда, гостиница, очень похоже, наглухо закрыта. Ни одного светлого окна. А здесь угарно весело. Просто Агора греческая, а не платформа местечкового вокзала… Остановилась снова рядом с той, особенно энергично спорившей группой.
- А  када  налоги всякие там лохи вовсе не платют, дела в стране сильно ухудшаются, - налегая на «г» фрикаттивнеое, горячо говорил мужчина в широком коротком пальто на двух пуговицах, по моде шестидесятых годов, из светлой, сильно затёртой по краям, брезентовой  ткани.
- Ухудшаются, а то как, что ж им ещё остаётся делать, - авторитетно согласился другой, в синих спортивных штанах и большой, с портретом Зюханова, футболке навыпуск. – Вот перезагрузят общественную говорильню тяжеловесной думой, и всё вниз покатится с ускорением в одно большое «жо».
Внимание устойчиво переместилось на его персону.
- Ты что, за коммунак пропаганду ведешь, дурья твоя башка? – выступая вперёд, с вызовом спросил его коренастый мордыш - плотный румянец во всю щёку недвусмысленно говорил о его статусе.
- Ровно наоборот, - сказал тот с вызовом.
- А портрет тогда чево напялил?
- А чтоб и самый тупой понял, что по кругу ходим.
- От Зюханова к Сюханову что ли?  Ой, шёл на него и попал на него. Ну ты и прикольщик.
- Ты посмотри повнимательней, глаза твои раскосые, и прочти, если читать не разучился, что под ним написано.
Он повернулся к мордышу другим боком.
- Обалдеть… - растерянно сказал мордыш и тут же громко расхохотался.

Портрет Зюханова неким чудесным образом превратился в лицо, напоминающее Чувайса и Хайдара одновременно.
- Понял теперь? многозначительно спросил носитель сложного портрета.
Этот Левиофан о трёх головах был помещён в рамку, по которой шла разноколиберная, но довольно чёткая многократная надпись:
«ИХ РАЗЫСКИВАЕТ ПОЛИЦИЯ»
- Ну ты и прикололся, - засмеялся другой, такой же коренастый мужчина, с пустым уже лотком, и смеялся он весьма удовлетворённо (видно, у них тут целая артель лотошников промышляет).
Разговор пошёл активнее.
- А что, я не прав? – сказал носитель наглядной агитации.
- Не в бровь, а прямо в адамово яблоко.
- Я ж не какой-то там интеллигент рафинированный, быстрорастворимый.
- Угадал, ой, угадал… Одна артель, это точно, - дружно согласились с ним остальные.
- Коммуняки сдали страну либералам «по договорной цене».
- А те уже толкнули всё народное достояние бандюкам, и теперь стригут с них проценты.
Ему снова дружно поддакнули.
- Верно, и не просто сдали, а ещё и народ подставили, - сказал круглолицый мордыш.
- Это про чё? – спросил кто-то.
- О гапоновщине девяносто первого, - сказал его сосед.
- И я про то же. И - всерьёз.
- С каких пор?
- С энтих, я правда, уже неделю не в штоф-интересе.
- Что так? Подшили маленько? – прозвучал сочувственный вопрос.
Он с достоинством ответил:
- Я в политику ухожу.
- Надолго?
- А пока жена к тёще свалила.
- Крутой.
- Ага. Как яйцо… Один чирик оставила, стерлядь вяленая, мать её тудыть… А чё на него купишь?
- Буханку черного и спичек коробок.
Опять посмеялись, потом с новым интересом стали разглядывать футболку со странной наглядной агитацией.
- А ведь всё так. Сначала либералы мозги народу пудрили – прогоним коммуняк, сразу жить начнём, как на Западе. Теперь, когда всё ещё хуже для народа стало, снова мозги пудрят: страна, мол, такая грёбаная, вот вступим в Европу, сразу станем жить как люди.
- Ага. Именно. Лишь бы во что-либо вступить. Мы это, помницца, лет двадцать назад уже слышали. А потом, когда этот Евросоюз костью поперёк горла у всех встанет, станут лопотать, что сам наш человек, как есть, от природы существо тлетворное, что и вообще в дело не годится, вот истребим его, со всеми его правами, под корень, в овраге закопаем, и жизнь повсеместно станет просто зашибенная…
- Евросоюз через могилу народов братскую за полезными ископаемыми в Сибирь нашу лапища загребущие вон как тянет.
Дружно поддержали:
- Верно, как ни перестраивай, а всё одно и то же получается. Народ у нас, как всегда, не в интересе.
- И опять по той же схеме начнём жить? – риторически спросил агитатор, оглядев довольным взглядом дружный кружок продвинутых граждан.
- А что, не всё ещё распродано – земля, реки, горы, поля вот…
- В самый раз аукцион по новой закрутить. Новые ваучеры опять же напечатают на кровные денежки налогоплательщика.
- Какие те ваучеры! Теперь бандитская власть уже от своего имени всё народное достояние продаёт. Фиг вам дадут ещё раз ваучеры. У народа больше нет ничего, кроме права надеть петлю на шею.
- Точно, ничего. Своё теперь уже не твоё. Попробуй, получи по наследствию где-нибудь подальше от центра собственность, особливо ежли там ещё и земля имеется.
- Фиг получишь, точно. У нас в деревне всех дачников повыгнали, не мытьём так катаньем согнали людей с участков, а теперь ихние земли сельсоветы да поссоветы захапали в свою личную собственность, продают уже от себя самих каким-то там посредникам.
- Хороший, скажу я вам, бизнес. Земля всегда в цене будет. Грех не присвоить. Да, нет у народа больше правов ни хрена.
- Кроме права поскорей умереть и не мешать жить дальше власть и деньги загребущим…
- Не, не так. Не мешать имеющим деньги иметь власть.
- Именно. Всё, сволочи, продали. И Родину продали, и наш колхозный пай продали.
Разговор приобрёл второе дыхание.
- Э, нетушки. Много чего ещё можно продать, вот откуда у нас миллионеры берутся? Что ни день, то новый миллионер. Вот откуда они свои миллионы подворовывают, эти воры в законе?
-Теперь уже миллиарды. Инфляция, девальвация, реставрация… мать их всех опять же тудыть…Мозги полощут, как детям. Демократии никакой вааще не стало.
-Какая тебе, япона мама, демократия ещё нужна? – накинулись на него все дружно. – Итак уже не знаешь, куда её девать. Хошь не иди на работу, хошь иди – всё одно ни хрена не платют. Полная свобода выбора.
- Правильно, мужики, вопрос ставите, – сказал всезнающий агитатор. – Демократия ведёт народ к прямому вырождению.
- Постойте. Это как? – спросил мужчина с рыбьим хвостом в авоське.
- Это так. Демократия приводит к власти среднего человека. Он, этот средний, сиречь, серый, придя к власти, что начинает делает?
- Демократничать.
- Правильно понимаете ситуцию. И так демократничает, что к концу его избирательного срока ни одной светлой головы поблизости не оказывается. Вокруг одна совсем уже серая серость. Кого, справшивается, она может выбрать? Ещё более серого.
- Понятное дело. Кто ж любит, что умней его вокруг люди были?
- Верно опять же, - удовлетворённо похвалил агитатор. - И если этот процесс идёт слишком быстро, то очень скоро такая демократия перерождается в диктатуру тёмных сил. Другого выхода нет.
- А в других странах есть?
- Там же не за одну пятилетку демократию насаждали.
- А какая связь?
-Простая, дурья твоя башка, бараньи уши. Потому что общество не успевает за такие короткие сроки выработать защитные механизмы от диктатуры. Диктатура рождается естественным путём, без всякого кесарева сечения, непосредственно из легальной демократии.
-Все они одном миром мазаны, что демократы, что диктаторы. Ещё когда сказано было.
- А выход какой?
- А выхода нет, как в автобусе.
-.Когда это?
- А когда народ без царя в голове.
- Так ты нас за монархию агитируешь? – враз встрепенулась совсем приунывшая толпа.
- Да не за монархию, дурьи вы головы…
- А за что? Ты ж сам сказал – без царя в голове.
- Без царя – это аббревиатура такая. Значит, без цели разумной. Допетрили?
- Ну, это понятно, - подмигнул рыбий хвост. – ЦР, ЦУ, ЦРУ, точка РУ. Знаем такие аббревиатуры, хоть и в сельской местности обретаемся..
- Вот именно.
Накал страстей слегка поуменьшился. Стали неторопливо переговариваться между собой. Агитатор молча смотрел на собравшихся. Возможно, он ждал, когда народу станет побольше.
Однако понемногу дискуссия снова стала выходить из берегов.
- А правительству вообще пора кончать эти дела, а то ведь доведут народную плоть до крайности, - угрожающе сказал тот самый активист- с большим пакетом в руке, из которого на километр торчал пахучий рыбий хвост.
- А крайность… у народной плоти… это где? – ехидно спросили у него.
- А это когда воровать начнут уже посередь бела дня.
- Да уж… Это крайность…
- Точно беспредел!
- Беспредел, ага.
- И получается это оттого, что учат нас жить не старцы премудрые, а молодая, зелёная педократия.
- Педрокария… это что? Она ж раньше была вроде  голубая.
- Да не педро, а педо. Власть, значицца, сопляков упакованных с папашками именитыми. Хайдарята, немчурята там разные, ещё и говорить толком не научившись, уже зажигают и светятся на всех экранах и публичных трибунах.
Народ одобрительно загудел.
- Во-во! Мало им собчачеч крашеных, так теперь ещё немчуру ясельного возраста  в политике разводят. Хотя, согласен, и педрилам живётсяс сейчас гой еси как привольно на Руси.
- Молодая политпоросль разноцветной ориентации, всех их в бога душу мать…
- Нда, ну и дела пошли в Датском королевстве… Пердократы…
- Педократы, говорю тебе.
- Они самые. Значит так… Преемственность курса, говоришь, обеспечивают?
- А это есть великое зло, - нравоучительно изрёк тот, что с рыбьим хвостом.
- А почему?
- По качану. Не ясно что ли? Ведёт прямиком такая преемственность к застою. Потому что политический процесс должен быть живым и со здоровыми  почками.
- С почками? А печёнка не требуется?
- Не требуется, особенно, ежли твоя.
- Это почему же? Чем же моя не хороша?
- Так она ж у тя циррозная.
- Пить что ли нельзя? Ну вы совсем…И тут за трезвый взгляд на вещи… Мама мия… Значит, почки нужны здоровые… Отбитые не подойдут… Беда.
- Почки, в данном случае, – это не орган, а задатки новой творческой системы, - ответил агитатор противнику трезвого образа жизни и затем, отвернувшись от него, сказал человеку с портретом на майке: Будущее непредсказуемо как погода. Верно я говорю?
Носитель сложносочинённой наглядной агитации, всё это время участливо слушавший перепалку по поводу «педократии», снова решительно выдвинулся в центр, произнёс краткую речь и, как бы подводя итог беседы, довольно громко, но не как на митинге, а просто чуть громче, чем полагалось для того, чтобы быть просто услышанным близстоящими, сказал:
- Слушай сюда. Вас окружают космополиты и стяжатели. Вы поняли?
Группа дружно шумнула и стала с любопытством глазеть по сторонам.
- Чево ж тут не понять?
- Это точно, обложили, гады пердократы…
- Педократы.
- Не всё едино? Кто такие, если по-простому?
- Объясняю для особо одарённых: космополиты и стяжатели – это раковые клетки своего народа. Если их вовремя не удалить из организма, они его сожрут.
- Точно. И сами подохнут.
Гыгыкнули и вдруг всё сразу стихло, люди тяжело замолчали.
-Тогда слушай сюда. Понадобится триста лет, чтобы отвоевать право быть и жить в своей собственной родной стране, - пафосно продолжил полностью завладевший вниманием агитатор, грозя крепко сжатым кулаком на запад. - И пусть не думают, что мы сдадимся без боя. Ну?! Ваше слово, народ.
- Не-а, ни за что, - дружно взревела группа в момент встрепенувшихся митингантов. – В бой хоть сейчас. Наливай.
Агитатор удовлетворённо кивал головой.
- Мужики, я понял. Антил дес, как говорят наши братья по разуму, что означает - за жизнь будем бороться до самой смерти.
Тут народный энтузиазм сразу как-то поутих.
- Чево так много-то – триста лет? – почесал в затылке тот, что с рыбьим хвостом. – До самой смерти, ого-го…тут и жить осточертеет, не то что бороться.
Снова дружно заговорили.
-С такой предвыборной агитацией много голосов не соберёшь, слышь, мужик. Людям счас жить нады по-людски, а не через триста годов, - сказал специалист по неполучению законного наследства.
Его дружно поддержали:
- Триста лет… Чаво захотел! Тады уже и астероид может упасть, а как на моё поле угодит? На кой тады мне эта ваша хренократия?
- А я ваще демократию не уважаю, - высунулся из толпы мужичок в спортивном костюме.
- С чего бы это?
- А всякий раз какие-то поломки. Задолбали эти ремонты.
- Я понял, про что он, - сказал рыбий хвост. – Это ж у тебя домкраты ломаются, дурья башка, - постучал он по лбу мужичка в спортивном костюме. – Засовывайся обратно.
И он ткнул мужичка довольно сильно в тощую, «измученную нарзаном» грудь.
- А не один хрен? – не сдавался тот, подавая реплики теперь уже из заднего ряда. – Всё одно демократия это не-божески.
Центр дискуссии мгновенно переместился на периферию.
- Это как?
- А просто, - сказал весьма гордо мужичок и приосанился. - Там, где ноне живут демократы, ресурсов нет ни фига. А всё почему? Потому что народ в древности был умный, божественный, и селился только там, где были углеводороды. А тех, кто не хотел жить по-людски, их за грехи ссылали на окраину, подале от людей. На поселения, по-нашенски. Чтоб оне там демократничали от пуза и людям труда жить не мешали. Бог завсегда за справедливость и трудовой народ. Только не у всех мозги есть, чтобы понять это в полном объеме. Ёлы-палы…
Народ, не успевший ещё остыть от дискуссии о творческом процессе строительства будущего, заводился с полоборота. Кольцо вокруг агитатора стало зловеще сжиматься.
- Так это… антил дес… на американском диалекте, говоришь?
- А чевой-та… эт самое…американюгу злобного ты братом по разуму называешь?  Ты что, за этих… дерьмократов что ли?
-Вот именно. Шибко грамотные все стали, разумны все, япона ваша мама… На кой нам энтот американюга вшивый сдался?
Однако тут в спор вмешался оппонент по земельному кодексу, у которого двоюродный брат три года назад уехал в Америку. Он, очень удачно и своевременно замолвив словечко в защиту «американюги злобного», тут же развернул общественное мнение в более дружелюбное русло.
- А чевой-та он вшивый? Ему хоть как можно умным быть.
- Это отчего же?
- Счас скажу. У них в Америке, брательник в письме давеча писал, Коломбия Пикчерс представляет, и кажен почти что день.
Ему тут же резонно возразили:
- А теперь и у нас Коломбия эта Пикчерс тоже кажен день представляет, хоть дома, хоть в видеосалоне, за церковью, оттянуться можно по полной. Пять боевиков за раз посмотришь и сразу человеком себя чувствуешь.
-.Под пивко особо хорошо идёт, - сказал «шибко грамотный», в коротком пальто на двух пуговицах.
Но не все, однако, были согласны с этим мнением - насчёт «американюги злобного». Убийственный аргумент  в духе махрового антиамериканизма едва не разрушил едва сложившееся хрупкое равновесие.
-.Он Бен Ладена, американюга энтот, понимашь, в пещерах взрыват, а я что ли братом должон родным ему за это быть? – весьма негодующе вопрошал любителя кинопродукции США другой спорщик.
Тот озлился и весьма задиристо ответил, что американское кино – что там ни говори, настоящее мировое искусство, потому как хорошо промывает мозги и, что особенно важно, учит Родину любить. На вопрос: как это – ответил сразу. Если, говорит, в одной ихней серии убили не менее десяти человек за сеанс, то жизнь в нашем городе Тьму-Таракане, по сравнению в жизнью, представленной Коломбийской продукцией, совсем райская, чтобы не сказать – просто сказочная, потому как здесь пока рекорд – всего три трупа за день, и уже второй месяц показательный уровень криминальных достижений держится строго этой отметки, ни трупом выше. Народ удовлетворился и согласно шумнул – безопасность превыше всего. Агитатор поднял руку, требуя внимания.
- Американец нам брат по разуму, да, я не оговорился, - сказал агитатор с некоторой досадой на пустую трату времени. – Но только совсем по другой причине, чисто лингвистической. Слово это, «американец», при правильном произношении говорит само за себя, его специално враги исказили, придумав байку про некоего Америгу Веспуччи. А слово-то наше, славянское – «а-мы-реканцы», что, естественно, значит: «А мы речём, то есть, говорим Слово, то есть – проповедуем, несём Слово Божие в тёмные заблудшие массы, вот что это значит. Иными словами, говорили они просто,без всякой ложной скромности: «А мы – словяне».
- Так что ж, выходит, Америка – это… наш законный штат?
- Выходит, что так.
- Вот блин печёный… А чё ж мы тут  до сих пор протухаем? Поехали что ли.
Такой оборот дел, однако, показался некоторым спорщикам странным и недостаточно понятным. Некоторые открыто смеялись.
- Они чё, шизы совсем, бегать и кричать  - «а-мы-реканцы!», пока весь свет не услышит и на карту эту их землю американскую не нанесёт? - осторожно, однако не без ехидства, спросил у агитатора стоявший рядом с ним мужичок. Тот с досадой ответил:
- Да они не бегали и не кричали, чувичкин ты сын, сам понимаешь. Они таким образом представлялись туземцу при встрече: дескать, мы не захватчики, а, сам видишь, простые мирные проповедники.
- Как это?
- А так. Подходят они к туземцам знакомиться, а те, пока ещё непуганные европейской цивилизацией персонажи, вежливо так говорят, показывая друг на друга: «Вот этот – Ястребиный Коготь, а вон стоит Тот, У Которого Орлиный Глаз. А вы кто такие будете, господа хорошие?
- Вот именно, кто.
- Ху из мистер Пути?
- Ага, именно. Признавайтесь. Хто из вас здесь будет ху.
- Ху дзинь-дзинь. Тау-тау.
Лицо агитатора выразило угрюмое недовольство.
- Опять с курса сбились. Мужики, не западайте, мы про Америку, ку-ку. Китай пока отдыхает. Не было там никакого тебе ни Пути, ни мистера, ни Твистера, ни даже дяди Тау. Вообще никакого дяди не было.
- А кто ж у них главный был тады?
- Там Караченцов был, вот кто.
Толпа и на этот раз проявила бдительность и выразила законное недоразумение.
- Какой ещё Кара…ченцов?
- Не, чеченцев нам сюды не нады. Тут и без их с вершком цыган хватает.
- Вот именно, всё что ни попадя хватает, только оставь без присмотра.
Агитатор терпеливо объяснил:
- Из «Ленкома» Караченцов, какой же ещё.
-Ну и лабуда. Мы в «Ленком» не ходим, мы в палатке «Ромашка», здесь, на площади, праздники отмечаем. Скверик рядом, полный сервис – и выпить и перепихнуться в темноте…
Посмеялись, приободрившись, поговорили о разном, потом вдруг снова к «американюге злобному» интерес забрезжил.
-Давай, слышь, про энтих… брательников по разуму подробные разъяснения. Как это они, голодные волки прерий, вдруг русаками оказались?
Агитатор вновь стихийно попал в центр внимания и больше из него уже не выпадал до полного выяснения вопроса.
- Ну вот. Слушай сюда. Представились индейцы по всем правилам и от наших ждут разъяснений. Тогда наши и говорят весьма вежливо и простым народным языком: «Вы, значит, индейцы, это мы в школе проходили – Ястребиный Коготь, Орлиный Глаз и всё такое. А мы тоже вам не чужие, вот он, к примеру, точно ваш родной брат, Беркут – Золотой Орёл, прибыл в ваши знойные дебри прямиком с Алтайской глубинки. Да и мы – орлы первоклассные. У нас вааще что ни мужик, то чистый орёл. У нас орлов даже графьями императрицы назначают. Только крылья слегка подрезаны у них бывают… Ну ладно, посмеялись, порадовались за племя пернатых. И опять индейцы спрашивают, а как мы все, в целом, называемся. Наши на это, значит, и отвечают, как я сказал, без ложной скромности: а мы реканцы, все как есть поголовно, что, сами понимаете, значит, вельми речистые, то есть мирные проповедники. А вовсе не группа захвата типа «омон». Это хоть понятно?
- А чё не понять, понятно пока что. А дальше?
- А дальше всё, приехали. Ну, и стали их туземцы, по своему обычаю, полным текстом называть, с тех пор так и называют – «А-мы-реканцы», а всем иным впоследствии говорили, что ещё до Колумба приезжали к ним проповедники – братья из далёкой снежной России, то есть это про наших соотечественников, и называли они себя просто и незатейливо, без всякого хвастовства: «А-мы-реканцы», а главный у них был с Алтая, наш родной брат Беркут – Золотой Орёл.
Восхищённому удивлению не было предела. Народное резюме вынесли однозначно:
- Так вот с чего Америка пошла!
- …йоо-моё…
- Твоё, твоё. Правильно рубишь.
- А поселения их стали называть, сам понимаешь, Америка.
- Верная постановка вопроса.
- Вот откуда есть пошла Земля Русская, поняли теперь, ущемлённые?
Толпа снова ахнула.
- Неа, не поняли, - сказал озадаченный таким глобальным поворотом дел главный спорщик. – Это когда ж русский «омон» успел туда?
Его дружно поддержали.
- Ты про это не говорил совсем. Так что давай, мужик, начинай сначала, жили были два мочала, йоо-моё…
Агитатор снова разозлился и готов был даже рассвирепеть.
- А чё, блин, не понять? «Американец», значит «славянин», говорю вам, чего ж тут не понятного. - Глянув на часы, агитатор рассердился ещё больше. - Потому всё так получается, что славяне - это люди слова, значит, они и есть проповедники. Словянин - правильно так говорить, через «о», это они уже потом русских людей «акать» научили, а на севере и сейчас «окают», так что американец это и есть русский, славянин - человек слова, он же проповедник веры христовой. Дошло теперь, одинокая извилина?
Спорщик недоверчиво покачал головой.
- Круто.
- Ну да, круче не бывает, но только это чистая истина.
- А что дальше, сладились?
-А вот что дальше… Дальше, ядрёна мама, стали обустраиваться, ну и жили себе в своей Америке, не тужили в полной гармонии с природой родного края. Потом, когда прогресс настиг их даже в прериях, настроили со временем высоток с лифтами и стали жить совсем уже лучше всех.
Но тут агитатора ждал новый подвох.
- Так американцы… они ж, вроде, своих предков в Ирландии имели? - сказал весьма ехидно человек с рыбьим хвостом и торжествующе посмотрел на товарищей – факт с Ирландией вряд ли удастся предать забвению даже в сердце мордовской глубинки. Однако агитатор и здесь не растерялся.
- Это уже потом со всего света каждый, кому делать дома не хрена или задолжал кто в той же Ирландии или где ещё, стали по-тихому с чужими паспортами сваливать в Америку, или вообще без паспортов, в трюме пиратского проходящего мимо судна. Получился такой вот плавильный котёл, в некотором роде.
- А космополиты тогда там откуда взялись? – озадаченно, но не без ехидства снова спросил главный спорщик.
Агитатор ответил с большим сердцем:
- Оттуда, откуда и везде берутся. От бабок бешеных. Знашь таких?
- Знаю, ну есть оне у некоторых.
- Только не у нас.
Агитатор кивнул.
- Вот от них всё и пошло... Как стали люди приличные бабки заколачивать, так туда вся мировая шушера да шишиги разные и потянулись и всяко подпортили райскую обитель. Тут же банков понастроили разные Ротшитльды, пошёл чёрный передел законной собственности, а также наших с вами предков, потом земельной собственности, рейдерские захваты концернов и офисов, Север на Юг с вилами наперевес и тэ дэ и тэ пэ, и вот уже полный атас – результат весьма неутешительный: трудовая русская Америка беспросветно томится и днесь под гнётом стяжателей и космополитов.
- И днесь?
- И посейчас.
- А что так легко сдались-то? Русские вроде не сдаются, - опять ехидно спросил мужчина с рыбьим хвостом.- Взяли бы да и повыгнали тех, кто понаехали по-наглому.
- Кто их мог повыгнать?
- Те, которые понаоставалися.
- Да, точно. А что, блин, сразу сдаваться? Это легко.
Агитатор слегка занервничал.
- Кто сказал – легко? Просто изначально неравное положение у человека русского, честного и смелого, с голой грудью на врага, против наглого космополита-пройдохи, человечишки трусливого, однако лживого и весьма коварного, а потому вельми живучего, да ещё со спины заходящего.
- Точно, сточно… Такие есть, без мыла куды хошь влезут. А что ж они фортиции не строили на случай нашествия врага?
Агитатор ожесточённо плюнул себе под ноги и сказал:
- Какой толк их строить? Вон Константинополь Византийский какие укрепления вокруг себя не понастроил, даже по морю цепь чугунную протянули на сорок миль, чтоб ни один корабль без их ведома в гавань не зашёл, а турки всё одно их враз одолели. А ведь осаду они в своём Константинополе могли держать годами, у них под городом ещё один город был – специально для хранения воды, подземный такой дворец-резервуар, на тот случай, что враг акведук разрушит. Но мировая православная империя позорно проиграла туркам. Так Константинополь - столица мирового православия, стал Истамбулом - главным городом духовного интернационала. И всё почему?
По всем признакам, народ заинтересовался и снова внимательно слушал:
-.Да, интересно, как это они, эти чурки, так ловко справились с православной империей?
- А просто, - ответил агитатор. - Империя пала по причине внутреннего врага. Предатели своими подлыми руками открыли ворота неприступной крепости.
- Тяжёлый случай…
Помолчали, повздыхали – огорчённо и дружно.
- И что, больше теперь не «окают» эти.. амыреканцы? – нарушив тишину, осторожно спросил рыбий хвост.
- Неа, теперь они картавят, вместо «ррр»» говорят «гггг». А кто ещё на ту пору «окал», тот назад, в Россию сбежал. Старые русские роды – Рязановы, Караченцовы ну и некоторые другие иже с ними… Все сюда и вернулись.
- Так и на Волге «окают» посейчас, это что ж, и они американцы? - сказал его оппонент, широко и весело улыбаясь.
- Верно, и на Оке тоже. Но только это предки наши с тобой, а также – всех трудовых американцев. Въехал теперь? Так что теперешние честные американцы не меньше, а то и столько, как и мы, томятся под всемирным гнётом космополитов и стяжателей, которые повсеместно вытесняют белую расу и подчиняют себе продажные правительства много имущих народов, - по-прежнему бодро, но раздражаясь всё больше такой непонятливостью ущемлённых масс, завершил исторический экскурс агитатор.
Народ заволновался, пришёл в движение, однако снова послышались, тут и там, сдержанные, но весьма ехидные смешки. Назревал новый поворот в этом, и без того щекотливом вопросе.
- Интересно у тебя получается – что ни нация, то всё русаки, - тоже весьма задиристо сказал коренастый мордыш с румянцем во всю щеку.
Агитатор высморкался в разовую салфетку, аккуратно сложил её,сунул в карман и сказал категорично:
- Извини, парень, такова истина. И менять её, даже в угоду общественному недовольству целого райцентра типа ваш, никак не получится. Так уж сложилось. А кому это  не нравится, пусть себе поищут другую планету. Их много на сей день, космополиты пока не захватили.
Толпа тут же слегка поутихла, с опаской поглядывая на столь категорично мыслящего оппонента.
- Хреново как-то это всё…
- Мы бы поискали, да картошка нигде, кроме как на земле, не растёт. А мы без картохи никак. Вот и приходится издеся жить и мучиться.
Агитатор пожал плечами и, внимательно оглядев окружающих, вероятно, весьма подавленный безвыходностью положения местного населения, сказал уже чуть мягче:
-Так получилось, не обижайся. Ничего личного, как говорится.
- А эти… космополиты и стяжатели… они что, все как есть цветные? – с нехорошей усмешкой снова спросил непонятливый.
- Кто сказал? – вспыхнул, тут же раздражившись, агитатор.
В толпе произошло лёгкое замешательство.
- Ну, раз не белые, то цветные. Не бесцветные же они совсем! – таков был ответ.
- Бесцветных людей не бывает.
- Логично, - с усмешкой сказал агитатор и решительно оправил на груди футболку со странным портретом.
- Ну, не чёрные же, сам подумай.
Агитатор, ещё раз оглянувшись по сторонам, словно в попытке обнаружить где-то рядом наглядный материал – злополучных «бесцветных» персонажей, сказал серьёзно.
- Они какого хочешь цвета могуть быть, только это не люди вовсе. Понял теперь, осколок ущемлённой массы?
- А кто? – в ужасе ахнула толпа, снова тесно сгрудившись вокруг просвещённого агитатора.
- Оборотни в упаковке, что ли? – кричали одни.
- В спецжилетах, дурак, - тут же вносили коррективу другие. – Комиксы такие есть.
Агитатор, ещё раз оглянувшись по сторонам, тихо сказал свистящим шёпотом:
- Оборотни это что. Это… Клоны!
Толпа вскрикнула весьма устрашающе – ЙООО!!!
- Вот кто они такие. Въехали? Клоны!
- Клоны?  - обомлела, враз отхлынув, сильно смущённая толпа.
- Ну да, клоны.
- А как понять?
- Это которых по телеку показывали?
Агитатор посмотрел на безнадёжно непонятливых с большой тоской в глазах и сказал усталым голосом:
- У людей настоящих, даже сильно ущемлённых, как вы, таких вот хотя бы, как этот… - Он указал на стоявшего напротив него мужчину с рыбьим хвостом, тот зарделся и откашлялся, будто готовился сказать в порядке опровержения речь, но не успел - агитатор, возвысив голос, произнёс: У них, то есть, у вас, ещё не отмер истинкт сочувствия и стремления к правде. А эти же, клоны косопузые да лупоглазые, стремятся только к одному – к наживе, и никого не пощадят на своём пути, хоть и лепечут повсеместно про справедливость и права человека, любовь к народу и российским просторам, и не скупятся на всяческие пожелания добра ближнему в большом глобальном раю.
Речь агитатора произвела впечатление весьма неоднозначное.
- Не представляю, как жить дальше будем… - уныло отозвался главный его оппонент, и хмурая толпа печально утихла.
- Ты не одинок, Коломбия Пикчерс тоже не представляет, до чего всё хреново стало, - сказал уверенно трагичным голосом агитатор и снова недовольно посмотрел на часы.
Оторопевшая толпа вновь стала подавать признаки пробуждающегося сознания.
- Это точно, хрен знает до чего всё хреново стало…
- Точно, точно, как сказал наш премьер по телеку, дожили, мать их тудыть, в стране скоро и вовсе ни хрена не станет.
- Так и сказал?
- Ага, так и сказал – скоро ни хрена не станет, корову покрыть будет некому.
- Иди ты. Так и сказал – не станет?!
- Так и сказал.
- Про корову?
- Ну не про быка же.
- А что, всё как в Америке.
- А что как в Америке?
- Там по закону только осла нельзя покрыть.
- А корову можно?
- Про корову у них нет закона о непокрытии.
- Значит можно, раз нет.
- А у нас есть?
- Ну, раз сам премьер …
- И ему что - не вставили после этого?
- Теперь вставят, потому что это не его забота.
- Коров покрывать?
- Гы.
- Очень смешно.
- Вставят, не сомневайся.
- Приказ уже пишут.
- Ну, мужик, оторвался по полной…
- Довели, мать их тудыть...
- Да уж…
- До чего только люди в отчаянии не доходят!
- Какой ценой вэвэпэ удвояют!
- Во бесстыдники…
- Мерзавцы! Охальники поганые!
- Корову значицца… Так и сказал?
- Вот так вот на людях и признался, грешен, мол.
- Уважаю за откровенность.
Симпатии к отчаянно правдивому премьеру и сочувствие к его будущим страданиям за правду матку росли на глазах.
Тут разговор снова пошёл кривой колеёй, и спор о том, кто круче – американцы или наши, кто от кого произошёл, и почему Земля Русская пошла есть из рук Америки, которая сама некогда ела сухарики из жита русского и, чай, за счастье почитала,- разгорелся на новой почве пуще прежнего, грозя уже вот-вот перейти в массовую потасовку, потому-что кому-то пришло в, очевидно, нетрезвую голову припомнить массовую попойку на Троицу, когда разбирательство, по слухам, и, правда, едва не коснулось козы…
Однако, к счастью, дело до конца так и не дошло, потому что хозяйка козы, решительно заявив, что не станет попустительствовать увеличению поголовья козлов в сельской местности, да ещё таким постыдным способом, вызвала милицию, и та, на удивление, приехала, хоть праздник был в разгаре, и, что самое удивительное, приехала весьма скоро.
Правда, нашлись охальники, которые говорили, что этому поразительному факту торжества правопорядка в отдельно взятой сельской местности есть простое объяснение: и менты были не прочь разобраться с козой по существу вопроса самолично, потому и прикатили в два счёта на своём уазике.
В пылу спора, семена которого так неосмотрительно забросил в хорошо унавоженную почву сложносочинённый «атизюхановец», очевидно, считавший себя человеком, радикально преодолевшим всяческие предрассудки, попытался развернуть разбушевавшийся народ лицом к городу и начал сбрасывать из своего бездонного агитарсенала на головы весьма смущённых слушателей, число которых уже существенно превысило критическое «больше трёх», чисто нацистские лозунги и закончил свою речь решительно и – без каких-либо намёков на апрельские тезисы:
- Господа свободные селяне, короче, бывшие колгоспники, - пафосно сказал он, но был тут же, без всякой вежливости, перебит:
- Ты ж говорил, что мы ущемлённые? – снова ехидно спросил его мужчина с рыбьим хвостом.
Однако эта едкая реплика ничуть не смутила агитатора, который, очевидно, был весьма и во многих местах, потёртый калач. Он, брезгливо принюхавшись к рыбьему хвосту, на всякий случай, подобрал полу своего пальто по моде шестидесятых и уверенно продолжил:
- Свободные от зарплаты, потому и ущемлённые по основному своему праву на свободный труд, компроне? Но вы, однако же, не рубите в простых и понятных всему просвещённому миру вещах - по причине беспробудного глубинного пьянства.
Народу, однако, это нисколько не понравилось.
- А ты что, язвенник? – снова возник явно обиженный рыбий хвост.
- Нет, я не против, когда народ допингуется. Но не до такого же скотского состояния! Тут и до козы недалеко допрыгаться, я понимаю…
- Про козу уже и мы всё поняли, давай про платформу вноси ясность!
- Какую ещё платформу? Платформа у вас одна. – Он притопнул. - На чём стоим и стоять будем.
- Да про политическую.
- А, эта…
- Япона бога душу мать… кака ж тебе ишо?
Агитатор откинул голову назад, прищурился на тускло светивший фонарь и, снова пафосно, сказал:
- Да, пока есть ещё люди, косо смотрящие на нас под углом новомодных космополитических предрассудков. Но мы непременно должны доказать им, на что на самом деле способны.
- Должны… ой, должны… - в резонанс ответила опять уже готовая на всё хоть сейчас толпа.
- И будем доказывать это каждый день, вы поняли, ущемлённые? – спросил он, возвысив голос и ни к кому конкретно не обращаясь. – Ваша Родина относится к вам пренебрежительно.
- Эт точно… ой, точно… пренебрегает.
Агитатору такой поворот в сознании масс очень понравился.
-.Вижу, вняли. Ваш достойный ответ, массы?!
Народ переглядывался и подталкивал друг друга локтями.
     Лицо агитатора сделалось багровым.
- Что? Не слышу. Говорите, пока я здесь.
- Вроде да. Чего ж тут не понять, - ответили ему, наконец, сразу несколько ущемлённых голосов, - очень-на нами пренебрегуют в последние несколько лет и годов.
- В полном объёме поняли грозящий нам цветной синдром? - грозно спросил он у того, кто стоял ближе всех, при этом крепко схватив его на рукав.
- Понял, не дурак, антил дес, - сговорчиво ответил тот и, торопливо пробормотав: Не ндра, када ущемляют по-наглому, - высвободил руку и незаметно перебрался во второй ряд.
Агитатор снова подвёл итог.
- Так что вот, аборигены и туземцы, должно честно признать, проблема застарелая, как прошлогодняя болячка: ещё ваши предки были жестоко порабощены. Их историческая беда в том, что они, как и вы, были не дураки выпить, слыли добродушными, были приветливы и безмерно беспечны. Они радостно ходили в грязном, терпеливо жили в хлеву под соломенной крышей, были в меру ленивы, поклонялись фетишу и через пень-колоду трудились на совхозных полях. Но они постепенно вымирают. И это непреложный исторический факт. Сейчас их место занимают другие, но тоже дикари, во множественном количестве привезённые из голодных стран Востока. Они тоже грязны, однако трудолюбивы по обстоятельствам, мрачны и неприветливы, недоверчивы ко всем, хотя и постоянно улыбаются. – Агитатор окинул взором слушателей и продолжил: Они весьма усердно готовятся ко вступлению в сию райскую обитель, сиречь нашу Родину, где есть в изобилии плодородная земля, чистая вода и пока ещё свежий воздух, и тоже - в большом изобилии. Вы всё поняли, ущемлённые? Или .. …? – закончил он слегка ненормативно.
- Йооо моё… - в ответ с энтузиазмом дружно взвыла оскорблённая подозрением толпа, однако по-прежнему весьма уныло глядя на агитатора.
Агитатор продолжил:
- Они, эти новые дикари, уже готовы к полноценному захвату ваших кровных земель, а вас, таких доверчивых дураков, и в ад не пустят, потому что ваши тухлые мозги уже давно проспиртованы настолько, что и тухнуть там нечему. Не говоря уже о возгорании в их тухлых недрах искры мысли. А тем временем, пока вы тут заливаете горе «чернилами», миром правит денно и нощно, и без перерыва на обед, очень-на пребольшой бизнес.
- Ага, транснациональные корпорации, - вставил реплику просвещённый рыбий хвост.
- Да, корпорации, которым наплевать на вашу беспечную Родину, им нужна только прибыль, а не ваши стародавние традиции. Про них вы скоро совсем забудете и, как-нибудь однажды, нежарким таким вечером, безмятежно усопнув в крапиве под забором после очередного подпития, вдруг обнаружите, раз и навсегда, себя в новом качестве - космическим бомжем, которого изгнали из рая и не пустили даже в ад. – Он помолчал немного, потом деловито спросил: Я прав?
- А то, - в ужасе ответила зачарованная столь очевидной перспективой толпа - послушно и доверительно.
Агитатор продолжил:
- Немного свежей истории. Когда Горбач объявил курс на Запад и пошёл народу мозги парить, к нам, под его жизнерадостный трёп, завезли сто тысяч иностранных предпринимателей…
- Ни фига…сто тысяч… – ахнула толпа.
-…а когда курс, согласно моде, сменил ориентацию, к нам с Востока составами стали гнать китайцев и талибов, самую дешёвую в мире рабсилу. И что мы в результате имеем?
- Да, что.
- Предприниматель завезён, рабсила укомплектована, а вы, старые русские, древние мордовские, ветхие татарские и прочие исторические нацкадры, можете досрочно отправляться на свалку мировой истории. Вы даже хосписа не достойны, как, например, ущемлённые просвещённого запада.
- Хоспис? – выкрикнул один мужичок из заднего ряда. – Это я вам счас объясню. В нас в посёлке было две больницы, большая и маленькая, ну, чуть поменьше. И тут приехали из Америки бывшие наши граждане и говорят, что в их Америке повсеместно больницы закрывают, а вместо них открывают хосписы. Ну, и наши дурики, чтобы от моды не отстать, взяли и закрыли одну больницу, ту, что побольше, и навесили на неё новую вывеску – «хоспис».
- А на хрен вам этот хоспис? – спросили из толпы. – Пиво там хоть дают?
- Не то что пива, так и жратвы не дают вовсе, говорят, всё одно подыхать. Только музыка целый день играет по радио да новости идут.
- А на кой им новости, када оне умирают уже?
- А чтоб знать, чем тут дело закончится.
- Ясно, япона мама...
-У нас тоже хоспис открывали, - сказал другой мужичок. - Так там, в этом хосписе, один только врач был да две санитарки. Из еды давали пшёнку на воде.
- И больше ничего?
- Ничего. Говорят, всё одно помирать. Не санаторий. На тот свет и без прибавки в весе возьмут, худым помирать не зазорно.
- Так все и померли в голодных муках?
- Ну, кто как. Кто помоложе, так тех сразу порезали, они и не мучились.
- Как порезали? – полюбопыствовала мрачная толпа.
- На органы, кто говорит, а кто не согласен, говорит, что бабам на косметику.
- А что потом?
- Суп с котом. А что потом может быть? Как все померли, так по мешкам останки распихали да в землю и закопали всех разом, на пустыре за больницей. И больше в тот хоспис никто не пошёл.
Народ одобрительно загудел.
- Конкретно правильно.
- А только как это – не пошёл?
- Проявил потому как народ волю.
- Я чево её не проявлять, када взяли да и подожгли ево, этот самый хоспис. На кой он простому народу?
- Простой народ привык помирать дома. В собственных стенах, при родных и близких, с жизнью прощаться. И чтоб со всеми своими органами на тот свет прямиком и прибыть, а не в разобранном состоянии, как из мясной лавки.
- И верно всё говоришь, а то как выпить захочется? А печёнки у тя уже и нет.
- Да она у тя всё одно циррозная.
- Какая ни есть, а всё печёнка. Не, хосписы нам не нужны вовсе.
- Вот и они так же думают. Под забором, в крапиве и скоротаете последние часы своей никчёменой жизни, и совершенно незатратно, - сказал он очень сердито.
- Да уж…- понуро, то ли согласился, то ли усомнился задопингованный сверх всякой меры народ.
- Вам ещё не один раз лапшу на уши повесят моральные плебеи от пропаганды на тему о том, что у вас в крови живут неистребимые гены самоубийства, по телеку вам многократно покажут, как это делается, а по интернету укажут даже адреса, где это можно сделать с комфортом, если вас не устраивает плацкарт под забором в укрытии крапивы. Новому миру вы, ущемлённые граждане России, больше не нужны.  Ваши реки, горы, леса и недра пригодятся другим, более проворным, но лишённым этих благ народам.
Несанкционированный митинг снова заволновался.
- Это почему же? Мы что, хужее нигеров даже? – обиделся рыбий хвост.
- Он, этот новый глобальный мир, выше всяких наций. Ему в качестве рабсилы нужны покорные бараны с востока. Вы всё поняли, ущемленные, но всё ещё гордые люди равнины? – снова грозно возвысил голос агитатор и взмахнул густо татуированной рукой.
- В полном объёме…
- Антил дес… - рявкнули из толпы два-три голоса.
- То-то же. Молодцы.
- А мы понятливые от рождения!
Агитатор достал из внутреннего кармана лист формата А4, развернул его и сказал строго:
- Тогда ставьте подписи.
- Чево?
- Подписи, говорю, ставьте, и быстро.
- Чево-чево?
- А это обязательно? – словно очнувшись от гипноза, разумно усомнилась подавленная обрушившейся на неё информацией толпа. – Может, не нады так резко?
- Надо, Федя, надо, мне ещё одну станцию сегодня охватить надо, - с тоской бросив взгляд на часы, жёстко пресёк вновь назревавшую оппозицию агитатор, - и чтоб все писали правильный адрес, - сказал он, хищно глянув в мою сторону.
Сделав глаза пошире, я стала задумчиво смотреть сквозь него.
    Из негустой уже толпы незаметно выбирались на волю боязливые.
- А космополиты – это… евреи? – робко спросил один из подписантов.
- Не факт, - ответил, остро глянув на него, агитатор. – Вот греки да римляне ругали евреев почём зря, что посреди тогдашнего космополитического мира они всё ещё остаются националистами. Так что евреи бывают всякие. Еврей означает европеец, то есть крайний. Потому что Европа с краю от России. Украина как бы наша. Догоняешь? Еврейцы это - сокращённо европейцы.
- Понял, не дурак, - сказал сомневавшийся мужчина, однако  -не без ехидства. – А теперь всё наоборот. Это нонешние нацисты повсеместно ругают евреев космополитами.
- Космополитом может стать каждый, кто забыл, что есть Родина. А не только еврей, понял, рыбья твоя голова? – сердито сказал агитатор.
- Родина скоро будет есть помойку, всё к тому идёть, - сказал сомневающийся, после чего вёртко и скорёхонько ускользнул от встречи своего носа с кулаком агитатора.
- Вот и строй с такими демократию, - сказал тот, сжимая теперь уже оба кулака.
Толпа быстро поредела. Агитатор, мрачно пересчитав записи в почти чистом листе, сложил его вчетверо, засунул в карман и двинулся дальше. Я снова прошлась по перрону. Похоже, так всю ночь придётся коротать. Пока не скучно, однако. Но когда-нибудь они все разойдутся, и тогда… бррр…
В густых тяжёлых сумерках, неумолимо наползавших на перрон, медово-прозрачных, навевающих разнообразные воспоминания и тревожные настроения, было неуютно.
Сквозь фантастически призрачные, недвижно повисшие пряные запахи ярко расцветших клумб и острый дух сырой привокзальной земли я будто различала некие таинственные знаки судьбы. Меня не покидало волнующее ощущение близящихся магических перемен и, возможно, каких-то неординарных событий, но тогда, в ие часы, когда ещё не поздно было взять обратный билет, я не могла даже предположительно помечтать, что именно со мной произойдёт в ближайшем будущем. Это ощущение чего-то неожиданного, весьма странного и возможно даже дикого, в моём скором будущем появилось не сейчас, а немного раньше, ещё в поезде. Когда оставалось всего две остановки до нашей станции, вдруг остро защемило в дурном предчувствии неизбежного моё вещее сердце...
Это как из дома выходишть, думаешь, всё в порядке. А предчувствие говорит – нет, не всё. Ну, проверяешь в пятый раз – утюг выключен, балкон закрыт, ключ во внутреннем кармане, проездной вот тоже на месте. А предчувствие всё не отпускает. Подумаешь в сердцах – да глупости всё это, ничего не забыла, пора в путь…А потом, вечером, в метро уже, по дороге домой, вдруг отчётливо вспоминаешь: сегодня горячую воду обещали дать, а кран в ванной, наверное, открыт на полную катушку…
К вечеру я ждала своей станции с таким же ощущением – чтобы не пугать соседей тревожным видом, вышла из купе. Стояла в коридоре у окна и пусто смотрела на убегающую вдаль натуру запада. Яркая синева дня быстро уступала место мягким сумеркам. Лучи заходящего солнца уже не слепили глаза, только багровая громада всё ещё неловко теснилась у самого горизонта. А предчувствие не только не отпускало, но и становилось всё отчётливее – что-то ждёт впереди… Привокзальная площадь маленького райцентра густо облеплена частными лавочками и автобусными прицепами – танарами. Это всё были коммерческие магазинчики. Как грибы после дождя, нет, как мошкара на тёплой сырости, расплодились они здесь, особенно в три последних года их много стало… Народ с перрона неспешно расходился. Следующий поезд – местная электричка, почти через час. Суетливо сновали пока ещё множественные «таксисты» - мужички, у которых имелся свой автомобиль. Обернувшись ближним рейсом, спешно подбирали оставшихся. Однако желающих воспользоваться сомнительными услугами местного частного сервиса было теперь совсем не густо - доехать до ближайшей деревни на местном такси стоило дороже раза в два, чем вся дорога от Москвы на поезде. Но и - куда деваться? Теперь, последние лет семь, уже никто никого не подвозил на попутках, хотя машин стало раза в три больше.
Я приценилась у одного, другого, нет, столько «лишних» денег у меня не наличествует. Спросила, что так дорого. Мне ответили:

- Я хозяин, моя и цена. Не ндра, так и не ехай.
-Совесть-то надо иметь. Вы и со своих так берёте? – спросила я у другого.
- Свои на такси не ездят. У своих и своя тачка имеется.
- Но это же обдираловка! – продолжала взывать к давно усопшей совести я.
- Ободрать городского – дело святое, ответил, засмеявшись, хозяин старого «вольво» цвета молодой крапивы. – Особливо ежели москвич.
- Точно. Можно и похвастать среди своих, - поддержал его товарищ , но всё же – с ноткой осуждения.
- А чем вам так москвичи не нравятся? – спросила я с досадой.
Он засопел и сказал, с достоинством, амбициозно  и сердито:
- Меня в Москве обидели.
- Ах, вот оно что. Логично. Так вы теперь тоже решили обижать – всех подряд.
- Не всех, а только москвичей, - сказал он со значением.
Я отошла от него подальше и пристроилась к маленькой группке людей – пассажиров, оставшихся от моего поезда, и всё ещё стоявших на второй платформе. Они, похоже, кого-то ждали. Эти люди словно никого не замечали вокруг – они были сосредоточены и молчаливы. Народу на платформе становилось всё меньше, сумрак густел , стало совсем темно. Я, уже вконец затосковавши,- снова  слегка приободрилась. Может, за ними машина придёт? А вдруг да в нашу сторону? Наступала ночь. Становилось прохладно. Я застегнула молнию на куртке и засунула руки в карманы. Однако теплее не стало – холодало быстро. Раньше, когда я сюда только приехала, в девяносто первом, остановить машину было легко, без проблем могли и просто так «подобрать» человека, голосующего или просто стоящего на обочине, если, конечно, по пути. Это было как бы неписанным правилом. Однако нравы быстро менялись. И не в лучшую сторону. Народ с аразтом играл в ужасную, однако становившуюся весьма популярной игру «съешь ближнего, пока он тебя самого не слопал», и власти этому не препятствовали. Гостиница напротив станции - в полном простое, один этаж, говорят, уже работает в частном режиме - сутки - почти по европейским ценам, а комфорт всё тот же - нулевой. Когда-то, лет пятнадцать назад, я там ночевала – два рубля с полтиной койко-место в номере на четверых. Потом ещё раз довелось ночь коротать, как раз в разгар перестроечного бардачка с ценами, когда зарплаты всё ещё были советскими, а цены уже стали «немецкими». В номерах по-прежему стояло четыре или три кровати, но селили теперь строго по одному, зато стоимость этого удовольствия была полной – десять рублей за ночь. Всё то же, но только без соседей. В этот год опять ничуть не изменившийся номер, говорят, стоил четыреста пятьтдесят рублей. Это я знала от соседей по купе – двух женщин в монашеском платье, их самих здесь, на платформе не было видно, значит, уже определились. В тёмных окнах гостиницы, совсем негостеприимно и даже как-то устрашающе, отсвечивали станционные фонари. На привокзальной площади, погружённой в невесёлый полумрак, теперь уже все вместе, кучковались злые, не нашедшие удорвлетворения «интереса» таксисты – поездов дальнего следования в эту ночь больше не ожидалось. Первый придёт только в пять утра. В общем, было о чём задуматься. Рядом с молчаливой группой угрюмых людей, кого-то, так почему-то я решила, упорно дожидавшихся, в нерешительности топтались ещё двое – невысокий плотный мордыш, таких среди местных большинство, в серой плоской кепке и «дутой» короткой куртке с косой молнией, очевидно, местный, и некто приезжий, похоже, такой же, как и я, растерянный пассажир, в длинном тёмно-сером плаще и странной вязаной шапочке, из-под которой виднелся пучок стянутых резинкой вьющихся волос. Мы все пребывали в непродуктивных мрачных размышлениях – куда податься? Автобусы в ближайшие деревни пойдут, если пойдут вообще, только утром, и никак не раньше. Странная ,однако, личность, этот тип…
Я, от нечего делать, разглядывала его - пассажира в плаще. Мне уже стало казаться, что и в поезде он чем-то обратил на себя внимание. Просто я о нём быстро забыла – это как сон, снится ярко, а проснёшься, и ничего не можешь вспомнить… Кто же это такой? Почему его лицо мне кажется давно знакомым? Ах да, вспомнила! Ну как же! Он тоже подолгу стоял у окна и пристально смотрел на закатное небо – но не как обычно граждане смотрят на небо, отрешённо-просветлённо или просто безразлично вперяют глаза от нечего делать, или идут и идут себе, в закат глаза уставя, а так, как будто он там, в закатной полосе, что-то конкретное и удивительное разглядывал… Мне даже почему-то показалось, что он думает о смерти. Во всяком случае, рядом с ним каким-то образом ощущалось неуютное присутствие самой костлявой… Теперь я поняла, почему было такое чувство. Он, этот мужчина, всем своим телом, словно призрак, вообще не занимал никакого пространства! Нет, я отчётливо видела: он, конечно же, не был призрачным человеком-невидимкой, но доводы рассудка не очень на этот раз помогали… Его внешний вид всё же не был лишён приятности. Но если рассматривать этого человека как бы по отдельности, по частям, то почему-то создавалось несколько странное , даже как будто пугающее впечатление. И вот почему.
Его угловатое тело, всё какое-то иссохшее и тёмное, словно он долго жарился на солнышке - шея с большим выпирающим кадыком, а также лицо с обтянутыми острыми скулами, большие руки с длинными тонкими пальцами – всё было отчётливо видно мне и слегка напоминало… мумию, что ли...  И это вовсе не зрительная галлюцинация. Нет, конечно, я могу поклясться, что он такой же плотский, живой, как и все здесь стоящие люди. Или - даже несколько более, чем они. Или… менее? Никак не могу определиться. Но он, этот человек, был, безусловно, странной, возможно, парадоксальной личностью. Он живо и заинтересованно поворачивал голову и весьма сосредоточенно смотрел на того, кто в этот момент говорил что-то, по его мнению, интересное, но его глаза при этом не загорались огнём внимания, не лучились свежей мыслью в ответ. А смущённый взгляд исподлобья был столь отрешённым, что казался и вовсе не связанным с его собственным телом даже незримыми нитями. И уже только в силу этой, столь малой привязки духа к бренному телу он мог бы, наверное, считаться бессмертным. Возможно, он был заядлым курильщиком, а может, ещё и классно закладывал за воротник, во всяком случае, его внешний вид этому предположению не противоречил.
Однако одно было парадоксально, хотя и совершенно очевидно при взгляде на его, такую зримую, но будто совсем бесплотную на вид фигуру. Он категорически переживёт всех стоявших перед ним людей. Тогда, в поезде, он что-то, помнится, спросил у меня... Ну да, точно, это я что-то сказала.  Он, кажется пробормотал очень тихо, без всякого выражения, будто слуачайно: «красота какая!», и я поняла, что самодостаточно-нагло промолчать на эту его фразу просто недопустимо, хотя он и сказал это будто бы сам себе… Однако, и между делом вставить: «я тоже обожаю закаты!», было бы ещё более неуместно. И тогда я, рискуя исказить его восторженное представление о мире природы, сказала тоже как бы между делом:  «Мне вообще-то нравится северная природа, только, жаль, там не бывает настоящих закатов» - «Почему?» - живо повернувшись ко мне, но совершенно бесстрастно, тут же спросил он.-.«Для этого нужны богатые полутона, а они бывают только в средней полосе» - «И за это вы ещё больше любите природу средней полосы», - сказал, улыбнувшись своей бесстрастной улыбкой. Он будто хотел сказать совсем другое, ну, скажем, нечто вроде: «Распусти пряжу и отойди от станка, Пенелопа! Улисс не вернётся. Вчера, я точно видел, он сдал билет и взял плацкарт на совсем другой поезд. А это, уверяю, надолго». Я сказала в ответ чуть насмешливо: «Да неужели? Вы это точно знаете?» Он пожал худыми плечами, но так, будто ответил: «Я всегда всё точно знаю, с ним ещё была такая симпатичная рыжая кошечка…» Потом он спорил с каким-то мужчиной в тамбуре, я их голоса хорошо слышала, на тему о том, что: «человек сейчас совершенно несвободен, он - жертва обстоятельств и криминала, и вся его жизнь – конфликт пафоса и компромисса…» Я недолго слушавла их спор, он мне казался несколько надуманным, заумным, ушла в своё купе, забыла об этом человеке тотчас же и больше о нём не вспоминала до сего момента... Мордыш убеждал пассажира а плаще «поехать на такси», но тот разумно сомневался. Постепенно между ними завязался пространный разговор.
- А куда денешься? – говорил мордыш, заглядывая в лицо своей невольной жертве и всё ещё надеясь её как-нибудь залучить. – Шесть соток стандарт. На туда и на обратно.
- Дорого говорю.
- Бензин нонче дорогой стал.
- Ну не настолько же! – возразил всезнающий пассажир. – Совесть надо иметь.
- Чего захотел! – отчаянно замотал головой мордыш.- Какая совесть? По совести нонче не прожить и одному. А как семья? Вон жена у меня троих родила и заболела. Ведра с водой поднять не может. На мне все и сидят. А ты… совесть… -
- Ну живут же как-то люди, - не сдавался пассажир в плаще, бесстрастно поглядывая по сторонам. – Вон сколько кирпичных домин понастроили.
- Живут, - согласно кивнул мордыш, с вызовом скложив руки на груди и слегка приосанять. – Только живёт кто?
- Знаем, что за люди, - смягчился пассажир в плаще.
- Не люди, а начальники.
- А начальник не человек? – поднял бровь пассажир в палще.
Мордыш ответил сокровенно:
- Начальник – не человек.
- Правда? А кто же тогда?
- Стригучий лишай. Дай волю всего лишит простой народ вроде меня. И вся ихняя множественная родня такая… стригучая ли-шайка…. Сам сел на место, и всех своих посадил куда послаще да потеплее. Вон лес кругом захапали - одна-едина всё семейка. Сам начальник лесничества, сынок-Серый Волк лесопилку имеет, сватья-братья тоже на должностях  денежных. Вот и строят дома кругом. Да ещё батюшка с семейством усадьбу отгрохал. Видно по дороге будет.
- А что, церковная работа и посейчас такая прибыльная? – заинтересованно спросил пассажир в плаще.
- Ещё бы не прибыльная! Народ мрёт пачками, отпел, похоронил, и пошли поминки – девять дней, сорок, годовщина. А к праздникам поминания по записочкам? Каждная записочка теперь сто рублёв стоит, - загибал пальцы таксист.
- Это не деньги, - серьёзно сказал пассажир, огорчённо поглядывая на часы. – На такие копейки особняк не построишь.
-Жертвуют много, - потрясая сжатым кулаком, сказал таксист.
- Тогда конечно. Очень может быть, что и на особняк наберётся.
- Ещё как наберётся!
- А кто жертвует? –  уже не без интереса спросил мужчина в плаще. - Грехи что ли отмаливают?
Таксист пожал плечами и выпятил нижнюю губу.
- Кто как. Только больше, я думаю, народ таким способом усмиряют. Чтобы с горя совсем с ума не сполз. Жизни никакой, куда ни глянь, всюду запустенье.
- Церковь – последнее пристанище.
- Именно так, правду говоришь, - обрадовался таксист.
- Разумно.
- Вон у нас один бугор сидит у власти, к нему люди жаловаться пошли на произвол власти, так он и послал их с порога.
- Далеко послал?
- Как раз и недалеко.
- А что так?
- Церковь-то рядом.
- Связь какая?
- Прямая, как эта дорога. В церковь, говорит, идите, вон вам экую махину отстроили, туда и жальтесь, а ко мне не ходите больше. Я вам не собес. И вообще, мы теперь живём в цивилизованном правовом государстве, а не в совковом трудлагере. А вы всё по старинке – к начальству в кабинеты норовите проскочить да на обидчика нажалиться, всё про справедливость талдычите.
- Логично, - усмехнулся пассажир в плаще. – Они всегда такие были.
- А на церковь как раз и жертвовали бугры, их всех вроде как обязали. Бумаги не подписывали в администрации, пока на церковь денег не дадут. Так что вот…
- Ясно. Повсеместно махинации и произвол.
-Ещё какой! Чего изволишь, то и произведут над тобой.
-Либеральную шпану сменила обойма таких же амбициозных и.о. патриотов.
- Ио? А это что?
- Это аббревиатура, сокращение такое.
- Понял, гы…- весело засмеялся мордыш. – Иди-Оты значицца, если не сокращать.
Мужчина в плаще согласно кивнул.
- Сварганили наскоро скоморошный высший свет с правом родонаследия и денежного пая, и думают, что теперь всё само собой пойдёт путём. Ан нет.
- Не пойдёт, значит? – со злым смехом спросил мордыш.
- Не пойдёт, одни рапорты. Откуда вот возьмутся успехи в экономике?
Мордыш, весело будто, развёл руками.
- Откуда? Детский вопрос. От нефти да от вранья. Фальшивых лекарств понаделали, травят народ за его же денежки, а всем выгода – прибыль идёт постоянно. У нас аптек уже больше, чем магазинов. Широкий выбор у народа - лечись или питайся. А от этих лекарств только больных больше делается. Им лечить невыгодно, вот они и калечат, чтобы больше клиентов было. Хозяева центральной аптеки - самые богатые люди у нас   в районе, ещё вон главврач особнячок ничего себе так отгрохал.
Мордыш указал на большое красивое строение из белого кирпича недалеко от станции.
- У вас что, уже всех платно лечат? – спросил пассажир в плаще.
- Бесплатно только помереть помогут, но хоронить тоже за деньги, так что лучше самому себе заранее и гроб, и ямку заготовить. А все хорошие лекарства – что раньше, что теперь – всё за деньги. Кто чем сильно заболел, в больницу лучше не ходить без денег.
- Так всё серьёзно? – упорно выспрашивал мужчина в плаще.
- И ещё как! Недели не пройдёт, труп домой  повезут. А что делать будешь? Разве что в тихом безумии век коротать остаётся, других альтернатив нам не положено.
- Это почему же?
- Да потому, «же», что добиваться справедливости, сидя в дурдоме, откуда тебя никогда не выпустят, может только полный идиот, хоть  и в сокращении…
- Аббревиатура это.
- Ага, хоть без этой… как её… аббревиатуры. Обрыдло всё, однако.
Мордыш задумался, снял зачем-то кепку и долго молча хмурил лоб, обречённо качая большой стриженой головой.
- Да уж, - произнёс мужчина в плаще, похоже, с большим сочувствием, и снова посмотрел на часы. – Однако, сильно вас начальники заели.
- А чего, разве я не прав? - снова оживился мордыш. - В какие такие времена не подайся, всюду всё едино – главная фигура везде начальник. Хоть какой, лишь бы от него чево-то там зависело… - Он задумался и снова начал хмурить лоб, будто силился что-то неприятное вспомнить, потом вдруг сказал зло и с большим чувством: - Вот и будет, комариная …ть, выкабениваться, над человеком власть показывать. На тебя смотрит, а сам карман глазом обнюхиват. Наберёт мошну, потом в Москву свалит или в какой другой город, будет себе в упадке совести по ресторациям разгуливать, на закусь щёки селёдки заказывать да губы лосося…А то и лапу распаренную затребует. – сказал мордыш, глотая слюну.
- Лапу?
- Ага, медвежачью. Любят они это дело под водочку кушать. Особенно если водка финская, - нахмурившись до красноты глаз, сказал опечаленный мордыш.
Мужчина в плаще тоже нахмурился, потом сказал печально и вполне согласно:
- Это верно, все они всегда такие и были.
- Вон Никита Бледных из Москвы наехал с пацанами, так говорит, что в России сейчас два миллиона чиновником на полном довольствии у государства. И по сто тысяч зряплата, курорт бесплатно для всей семьи, всё другое тоже. За народ, видно, переживают сильно.
И он, взмахнув рукой, нарочито громко запел:
       Мажу маслом бутерброд,
  Одна мысль, а как народ?
Икра не прёццся в горло,
  Коньяк не льёццся в рот…

- Да уж…И, правда, беда… - согласно кивнул головой пассажир в плаще, подозрительно сощурив левый глаз.
Они замолчали и сосредоточенно смотрели перед собой.
- Это разве справедливо? – спросил после паузы мордыш.
- Нет, разумеется.
- А почему же тогда это так? А?
   - Плохо то, - вздохнув, сказал пассажир,  устало глядя на словоохотливого мордыша, - что вот эти ваши провинциальные отвратительные нравы расползлись уже по всему лицу страны и даже весьма успешно прижились в столицах. Теперь и в большом городе то же самое. Чистый феодализм. Чиновников в стране два миллиона, но полтора из них – это ваши местные князьки.
- Как это?
- А так.
- Не конкретно.
- Думайте.
- Кумекаю.
- Полмиллиона человек обеспечивают работу федерального аппарата, а в три раза больше – работу на местах. Местечковая власть это называется. Они всю беду и  творят на периферии. А мы всё на Москву бочку катите.
- Законы-то там принимают, чего ж не катить?
- Законы там принимают, а на местах исполняют – как кому в голову взбредёт, так и исполнят. По понятиям всё ещё живёте, вот что.
- А всё потому, что капитализма настоящего у нас нет, - находчиво отбрил мордыш.
- Это тоже Бледных вам сказал?
- А и сказал, так и что, если правильно? Вон в Америке какие деньги пензам платят да какие зарплаты на производстве? А в Германии? А в других местах? Был бы у нас капитализм без чиновников, и у нас бы тоже все хорошо жили.
- Ой ли? – покачал головой пассажир в плаще. – На западе льготы и программы помощи  малоимущим появились только тогда, когда повсеместно, во всём капиталистическом мире начали побеждать на выборах социалисты и коммунисты. И тогда, чтобы отпугнуть призрак коммунизма, Европа, равно как и Америка, скоренько стали заботиться о слабых и малоимущих. И даже СССР поспособствовали разрушить поскорее, чтобы собственный народ не соблазнялся лозунгами социальной справедливости.
- Вон чево. А ты что, лектор?
- В некотором роде, - сказал мужчина в плаще.
Мордыш долго прикуривал, потом, пуская кольца дыма, стал смотреть в сторону семафора – скоро должна прибыть электричка. Потом сказал тихо:
- Всё одно для народа никогда правды не будет, хоть бледных, хоть румяных на власть определи. Так, видно, жизнь устроена. Так что пусть уж всё идёт как идёт своим чередом. Всё лучше, чем никак. Только коммунистов взад не надо.
Пассажир в плаще беззлобно засмеялся.
Засмеялись и другие.
- И вам коммунисты не по душе? А разве в них дело? Хотя они и сами теперь не пойдут. Им в оппозиции удобнее – и ответственности никакой, и кусок стабильный.
- А в ком же ещё, если не в коммунистах? – с вызовом сказал мордыш.
- Вон ещё во времена перестройки тоже говорили либералы, старшие товарищи Никиты Бледных, вот прогоним коммуняк, и сразу начнём жить, как там на западе. И в магазинах всё появится.
- И появилось. А что, у нас всё есть.
- Да, есть всё, кроме денег у большинства людей.
- Так я не понял, они что, тоже лапшу развешивают по регионам? – с угрозой в голосе сказал мордыш.
- Именно так. Это две банды, которые дерутся друг с другом за власть и богатство страны. Только банда чиновников всё-таки хоть какой-то порядок обеспечивает, и все эти Бледных, Седых, Румяных да хрен знает каких ещё цветов радуги, а также всех их оттенков только пустой трёп разводят, чтобы народу понравиться. А как во власть попадут, тут же про всё и забудут.
- Зарплаты обещали повысить, пенсии. Так, по-вашему, обманут?
- Зарплаты, может, и повысят, а вот про цены они вам ничего не сказали, конечно? А это ведь главный вопрос. Если цены будут расти каждый год …
- …быстрее, чем зарплаты…
- Да ещё не как-нибудь, а в два-три раза, то в повышении зарплат никакого смысла нет.
Мордыш раздосадованно сплюнул.
- Он ещё говорил, что армии по призыву не будет, будут только контрактники. Разве это плохо?
- Смотря кому. Армию по призыву они же и разлагают, их эмиссары. Дедовщина началась при либералах.
- И раньше в армии деды командовали.
- Это раньше уже началось при либералах, а в той армии, которую вы уже не помните, такие случаи были исключением.
- Не скажи.
- Ой ли?.
- Контрактная армия всё равно лучше. Там деньги платят, - упорно твердил мордыш.
- Смотря кому лучше. Кто будет миллиардами рублей ворочать, тому выгодно. А только Отечество наёмная армия не защитит. Так всегда было в истории.
- Так зачем же её хотят наверху?
- Это смотря кто хочет. Наёмная армия нужна той власти, которая сильно боится своего народа, потому что она, эта конкрактная армия, будет выполнять и защищать планы власти, а не интересы страны и народа.
- Значит этот…как его… Бледных… того? Врёт всё что ли?
-     А парвда – врёт или сказки сказывает?
- Типа того. Если не врёт, то заливает.
- Так значицца…
Мордыш задумался и почесал в затылке. Мужчина в плаще произнёс с лёгкой усталостью в голосе:
- Значит это то, что их бледная партия затевает большую заподлянку для народа в недалёком будущем. Ровно так, как и их предшественники в приснопамятные времена гайдаровщины и чубайсиады. Вот и пекутся они о своей безопасности загодя. Молодёжь ведь многого уже не знает. Те, кому сейчас под тридцать, тогда ещё совсем пацанами были.
- Всё-то ты знаешь. А что ж их не разоблачают?
- Кто?
- Ну хотя бы телевидение.
- Телевидение…
- А что?
- Оно само нуждается в разоблачении.
- Во как!
Мордыш рассмеялся вполне удовлетворённо.
- Да, именно так. Журналистам тоже ведь глаза замылили.
- Ой ли?
- Ну, кому не замылили, тот, значит, ловко притворяется. Только никто прямо не скажет, что живём в преступной системе обстоятельств, а официальное государство выполняет лишь показушную функцию, а внутри системы, за
государственным фасадом действует вполне официально криминальный огранизм.
- А что ж их не ловят, не расстреливают… этих организмов? – снова хмыкнул мордыш.
Мужчина в плаще сострадательно посмотрел на мордыша.
- Кто? Кто будет ловить их, святая простота? Вот ловят отдельных персонажей, которые, кстати, только и могут открыть глаза народу на истину… Честных чаще ловят, чем жуликов.
Он быстро огляделся по сторонам.
- Знаю, кого ловят - оборотней в спецжилетах, ха! –  развеселился мордыш. – А их тут целые банды. Что ни отделение милиции, то организованное бандформирование, безвозмездно арендующее здание милиции. А в администрации вааще одни паханы.
- Это верно. А ещё ЧОПы. Верно, верно…
- Ещё как. Особливо про ЧОПы. Супербандюки.
- Верно подмечено, - хмуро повторил мужчина в плаще. – Только почему это так тебя веселит?
- А чево не веселиться, когда тебя за дурака держат?
- Это и, правда, неприятно, - согласился мужчика в плаще. – Вот ты говоришь – почему телевидение и всё такое… А ведь вот хотя бы Караулкин - вроде человек не глупый.
- Точно, а всё к себе на передачу старьё из бывших бугров таскает. Которые и в застой свою линию гнули, и теперь - опять двадцать шесть, они же - вперёд смотрящие.
- Именно. Он что, не понимает этого? Понимает, но продолжает делать так, будто всё от распущенности народа идёт. Что воровство – это национальная черта характера русского народа. Тонкая подводка.
- А не так? – хитро посмотрел на него мордыш и ожесточённо почесал спину.
- Не так. Точнее, не совсем так.
- Народ начинает активно воровать что ни поподя, и это – не черта?
- Ни черта ты не смыслишь, парень, к этом винегрете, - будто разозлился мужчина в плаще, но лицо его по-прежнему остававалось спокойным. – Воровать не все начали, кто-то всё-таки не ворует. Но ты прав, именно в том, что воровать начинают активно и массово, когда сама власть ворует в открытую и в особо крупных размерах.
- Как это?
- Путём дефолтов хотя бы.
- Ну… - ответил мордыш.
- Баранки гну. Понимать уже надо… Или путём немотивированного регулярного повышения цен на всё подряд. Тогда уже и слабая морально часть народа тоже рукава засучив ворует.
- И цопает всё что ни попадя. Цоп Энерго! Слыхали? Тарифы растут бешено, а сами себе зарплаты не устают повышать. Энергетики, не те, кто энергию добывает, а те, кто её продаёт и распределяет, сейчас получают больше, чем шахтёры когда-то.
- А ты? Ты… не цопаешь?
- Само собой. Но по мелочи. А их начальство, топ-менеджеры, загребают прямо как те космонавты.
- И это верно, - сказал мужчина в плаще. – И вот этим людям, ибо они и есть реальная власть, теперь дадут право расстреливать. Кого они будут расстерливать? Кто ворует? Взятки берёт? Нет, они начнут законно репрессировать своих личных врагов и конкурентов.
- Ну, скажем, пару-тройку барсуков непуганых, может, и отстрелят, - сказал мордыш, - но, в основном, так и будут делать – кто мешает, того, под пресс, под вышку значит.
- И что, это телевизионщикам непонятно? Что они за высшую меру наказания ратуют?
- Может, и понятно, но так им поступать выгодней.
- Или вот ещё предлагают: давайте, мол, такую высокую зарплату чиновникам дадим, чтобы они боялись работу потерять и не брали взятки, - подскочил к ним третий.
- А что, не так? – поднял брови мордыш.
- Не так, - серьёзно ответил мужчина в плаще. При таких служебных льготах они будут пуще прихода налоговой инспекции бояться ослушаться начальства. А ведь именно сверху идут очень часто преступные приказы. Только это не сразу очевидно. А потом, когда уже все всё поймут, через много-много лет, начинают легально говорить о перегибах или, как сейчас, о том, что: «хотели как лучше, а получилось как всегда»…
- Я понял, - сказал мордыш многозначительно. – Они, эти прыщи на теле общества, и не хотели, «как лучше», а просто говорили, что хотят. Их дело – нахапать поболе и свалить подале.
- Куда же? – поднял бровь мужчина в плаще.
- А туда, где у маленького члена при больших деньгах много всяких разных возможностей.
- Да, верно… - усмехнулся мужчина в плаще. - А может, они и хотели бы чего-то другого, но только по той колее, по которой уже катится государственный паровоз, приехать можно только на одну станцию назначения – туда, куда ведут рельсы. А хотеть, конечно, можно хоть на крыльях летать.
- Понял, не дурак, - сказал мордыш, надувая щёки. - Паровоз всё одно пойдёт по своей колее.
- Именно. Причём наличие этой колеи по-прежнему замалчивают.
- Ясное дело. Колея какая была, такая и осталась. Локомотив сменили, вот и всё. Я вот ещё про армию хотел спросить.
- Спрашивай, - сказал мужчина в плаще.
- Капиталы свои награбленные чтоб защитить, вот зачем им, этим бледным да нерумяным, нужны контрактники. А на народ им наплевать, одна болтовня. Верная мысль, шеф?
- Верная, - сказал пассажир в плаще и сухо прокашлялся. - Но всё же главная беда сегодня вовсе не Бледных и вся эта их хайдармия.
- А что?
- Это.. как бы это попроще сказать…
- Да как знаешь, так и говори. Мы понятливые, допетрим.
- Это повсеместное духовное обнищание, мздоимство, воровство и хамство, и вот все эти нравы, как я уже сказал, ползут прямиком из провинции, потому что здесь всегда так жили.
- Ой, верно. Особенно в последние пятнадцать лет. Вот эта беда - всем бедам беда.
- А что им не расползаться? Где деньги, туда и ползут ловкие люди. Вон мой сосед успел в Москве хапнуть место в одном управлении … жэкаху, так теперь дачу двухэтажную построил и сдаёт её за десять тысяч. А работать больше не собирается. Место теперь кормит.
- Тысяч чего?
- Зелёных. Чего ж ещё.
- Много.
- Да уж немало, - согласился мордыш и сказал не без злого задора: В Москве люди богатые живут, с них не грех взять поболе.
- В Москве разные люди живут, - сказал пассажир тоже без всякой вежливости.
- А сам-то ты кто? - спросил без вежливости мордыш.
- Я, скажем так, учёный.
- И зарплата у тебя две тысячи.
- Две тысячи, допустим и это.
- Ой ли?
- Да. Две тысячи. Именно так.
- Рублей?
- Рублей, конечно. Я же в рублевой зоне живу.
Его дотошный собеседник в упор уставился нанего.
- Я про Рублёвку слышал, - подозрительно сказал мордыш, только бедных там не очень. Так что не заливай. Какова зарплата, если по-черному?
- Две тысячи рублей, я же говорю.
Кепарь мордыша неудержимо полез на макушку.
-     Две тысячи рублей?
- Именно.
- А в магазины те же самые ходишь?
- Что и твой знакомый с дачей в аренду. Не верится?
- Допустим. Кто знает, куда вы там, на Рублёвке, ходите, - уклончиво ответил мордыш.
- А вот ваш знакомый с дачей, он местный? – тоже допытывался, совершенно не обидевшись, пассажир.
- Мой сосед бывший, здесь жил, а что?
- А то, что он как раз скоробогатый и есть, тот, у кого в кармане такие вот бешеные деньги.
- Бешеные? Откуда?! – возмутился мордыш. – Он труженик, как и я.
- Как и ты, вот именно. Чтобы дачу под Москвой построить такую, чтоб за десять тысяч зелёных сдавать, это надо уметь изловчиться. Вот они и есть эти новые богатые, да ещё чиновники у кормушки. А кроме них, три четверти Москвы бедствуют, концы с концами едва сводят. Тяжёлый это город для жизни.
- Не знаю, - недоверчиво покачал мордыш головой. – У нас мужики на заработки ездят в Москву, так им тыщу в день платят.
- Работа какая?
- А разная. Продавец на рынке тыщу в день получает.
- Москвичей на такие работы давно не берут. А если человек интеллигентной специальности? Он что, должен профессию менять?
- Пусть не меняет, если не хочет. Мне оне, эти ваши интеллигенты, и даром не нужны. Что они, хлеб выращивают, колбасу продают или  телевизоры?
- Они своё дело делают.
- Своё дело пусть их и кормит. Одни работают, другие зряплаты высиживают. Вот такое моё мнение.
- Но телевизор ведь инженер создаёт, а до него учёный разработки делает. Они во главе процесса, но денег им платят две тысячи в месяц. А те, кто их изделие продаёт, во сто сотен раз больше имеют.
- Никто не считал, - упорно возражал мордыш.
- Вот так и рассорили народ, - завёлся не а шутку вполне бесстрастный доселе пассажир в плаще. – Отлучили от родной истории, всюду произвол и насилие над фактом, отсюда и махровое невежество в самых банальных вопросах. Ваш знакомый откуда-то вдруг стал миллионщиком, я тоже знаю  человека…
Тут он запнулся, как бы сомневаясь.
- Ага! – поддержал его один из слушателей.
- …который, имея информацию и выгодно перепродав акции, в одночасье разбогател. А вот  сейчас я направляюсь по весьма страшному, дикому делу в одно село…
- В каком же это качестве? – напрягся мордыш.
- Я расследую это дело.
Мордыш надул щёки и спросил:
- Как адвокат, что ли?
- Да, именно так. Как адвокат. Меня наняли родственники обвиняемой.
- Ты ж учёный, - подозрительно посмотрев в лицо мужчине в плаще, сказал мордыш..
- А это вторая специальность, - спокойно ответил мужчина в плаще.
- На две тысячи жить в Москве, понимаю, не получается.
- Так и есть, но дело не в этом…
- А что с ней, этой обвиняемой, стряслось, если не тайна, конечно? – продолжал расспросы мордыш.
- История дикая, но для российской провинции сегодня обычная. Одна женщина, страдалица молодая, муж её жутко искалечен в Чечне, имеет пятерых детей. Измучившись трудами, в большом расстройстве чувств, она их всех и отравила…
- И мужа?
- Мужа первого определила, потом детей.
- Вон чево! – покачал головой мордыш. – А сама-то жить осталась?
- Лучше бы не осталась, - сказал пассажир в плаще не сразу, а после некоторых раздумий. – А в завершение всего этого дела дом свой подожгла рано утром, по темноте, а сама, в чём была, поехала на станцию на попутке и бросилась под поезд, да только ноги одной лишилась и, на своё несчастье, жива осталась. Теперь вот её судить будут.
- Так это прошлой весной было, слыхал про такую историю, маковым молоком опоила всё семейство. Силов жить не было, вот чево, - ожесточённо почесал в затылке мордыш и отвернулся.
- Вот если в жизни такие крайности возможны, то разве может общество развиваться в правильном направлении? Тут никакая вышка не поможет. А разоблачать эти безобразия уже некому: одни предпочитают не понимать, а другие, кто понимает, - желают благоразумно помалкивать. Высказать смелое слово истины теперь опаснее, чем прямо лоб под пулю подстивавить. Преследования тут же обрушатся на всю семью смельчака. Вот до чего доводит плюрализм по отношению к вечным истинам. Смазаны в слякоть последние понятия благородства и чести, они это понимают? – возвысив голос и подняв палец к небу, вопрошал пассажир в плаще - неизвестно у кого.
Он так сильно, словно в отчаянии, взмахнул рукой, что полы его длинного плаща разлетелись в стороны. Однако он спешно навёл порядок в одежде. Мордыш с удивлением всё же успел разглядеть на нём длинную одежду женского типа.
- А ты чего это, из Шотландии что ли юбку привёз? Там, по телеку видел, все мужики как бабы ходят. Или это халат такой? А может…- Тут в глазах мордыша сверкнула искра отчаянной догадки. - Слушай, ты, случайно, не оттуда? – спросил он, тоже указывая пальцем наверх. – Я понял. Ты с ревизией, точно?
Мужчина сразу ничего не ответил, просто поплотнее укутался в плащ и некоторое время сосредоточенно молчал.
Потом что-то пробормотал, вроде:
- Почему - «случайно»? Я принципиально не оттуда…А!.. – он снова взмахнул рукой, но уже не так яростно, и тут же поправил распустившийся плащ. Оглянувшись по сторонам, он сказал уже совсем другим тоном: Прохладно как-то стало…брр…
- А чевой-та у тя на руках? – спросил ещё более подозрительно мордыш, явно не желая упускать с таким трудом улучённую нить истины и силясь получше разглядеть странного пассажира-всезнайку.
- Стигматы, а что? - как будто с некоторым вызовом сказал мужчина в плаще и, ещё раз незаметно оглянувшись, прямо посмотрел на мордыша.
- Стиг…маты? Не понял… Татуяж такой что ли? – Тут лицо его просияло: А, знаю, ты с зоны, убёг что ли? Ну, молоток… Или из психушки смылся? Откуда у тебя эти клейма?
- В Древней Греции так клеймили преступников, это правда, - ответил, однако, не теряя лица, мужчина в плаще. – Но здесь уже давно не Греция.
- И правда, странный ты какой-то…Точно из психушки… Ладно, тогда точно, такси тебе не поможет, - сказал мордыш и, шагая вразвалочку, неторопливо отошёл в сторону, однако, без всякого смысла потоптавшись по платформе, он снова вернулся к собеседнику, и они продолжили о чём-то тихо говорить…

На привокзальной площади (она же была и главной площадью посёлка) становилось совсем пустынно. И только неярко освещённая двумя слабыми прожекторами, одинокая бело-серебристая фигура на постаменте, рудимент безвозвратно ушедшей эпохи, отчаянно прижимала левой рукой кепку к сердцу, а правой упорно указывала направление - на запад. Такие вот, морально устаревшие, серебристые дедушки Ленины зачем-то всё ещё сиротливо стоят в большинстве маленьких провинциальных городов России… За памятником, над административным зданием, вяло провисал аморфный триколор. Рядом, справа, в помещении прежнего Дома культуры, теперь была церковь. Мордыш, глядя на площадь, вдруг встрепенулся и переспросил понуро:
- Преступность, говоришь, растёт?
- Преступность растёт всюду, не только у нас. Телевизор-то смотрим, хоть и врут там всё, - сказали  в толпе.
- Единственное развлечение.
- Зачем? Но проблема есть, это верно. Теперь молодым некуда вечером податься, вот и собираются по закоулкам, выпить от скуки, перепихнуться… Чем ещё займёшься, когда делать нечего? Говорят, в церковь идите. В церкви цельные сутки стоять не будешь.
Пассажир в плаще протяжно вздохнул и, почему-то посмотрев на меня, сказал:
- Православие не может быть государственной религией, этот Левиафан нежизнен.
- Вы… вы... против… Православия? – спросила я, истолковав его взгляд как приглашение к разговору, в то же время несколько удивляясь его рассуждениям.
- Зачем так категорично, - с явным оживлением на лице сказал он, - но мысль именно такая, как я и сказал.
- Православие не спасёт державу, если будет официальной религией? – уточнила я (он кивнул). – Но почему же?
- Вся логика Православия враждебна самой идее державности. А Россия должна и не может не быть державой.
- Интересно… А какую же роль вы отводите тогда Православию? – спросила я, а мордыш, очевидно, получив решительную отставку, размышлял, куда теперь направиться.
Мужчину в плаще, он уже отчётливо понимал это, улучить в качестве пассажира такси никак не получится.
А тот, зябко кутаясь в плащ, снова посмотрел на меня, внимательно и серьёзно, потом сказал, несколько понизив  бархатный приятный голос:
- Духовная пропаганда, вот чем нужно заниматься. Везде и повсюду. Но прежде - духовное возрождение самой церкви, конечно. Понадобятся новые духовные лидеры. Развращённые корыстолюбием и подным соглашательством с преступной властью люди не должны проповедовать с амвона.
- Тем более, сидеть в телевизоре. – с энтузиазмом поддакнул вновь вернувшийся мордыш.
Мужчина в плаще посмотрел на него и ничего не сказал, потом снова повернулся ко мне.
- Верное примечание, - очень тихо сказал он, тряхнув стянутыми в пучок волосами.
- Это всё? – спросила я тоже очень тихо.
Он посмотрел вдаль, глубоким всевидящим взором, как обычно смотрят на сложный, но вполне конкретный предмет, и сказал:
- Нет, конечно. Ещё и полное, лучше системное, излечение от двух известных бед…
- Вы про дураков и дороги? – спросила я не без усмешки: этими навязшими в зубах тезисами, украденными у Гоголя, «дураками» на «дорогах», как раз чаще всего и пользовались эти самые дураки и большие путаники.
Однако мужчина в плаще сказал совсем другое:
- Нет, я не то имею в виду. Увы, самые страшные болезни, это не дураки на дорогах, а слепое упорство и слепое же легкомыслие.
- Как интересно.
- Да, именно. Упорствуем в ошибках прошлого, и упорствуем в легкомысленном разрушении лучшего, что ещё каким-то чудом сохраняется в общественной жизни от «проклятого» прошлого. И всё это повторяется с невероятной последовательностью на каждом новом повороте истории…
- С этим трудно не согласиться.
Тут к нам, возникнув из темноты, как фантом, ловко перепрыгивая через рельсы, пприблизилась очень полная, однако довольно молодая ещё женщина в спортивной куртке и, бегло глянув по сторонам и на секунду задержав взгляд на мне, что-то тихо сказала пассажиру в плаще, затем она снова поспешно скакнула через рельсы.
Он, сразу посветлев лицом, нетерпеливо вздохнул, кивнул мне и двинулся за ней вслед.
- Извините, и мне… мне тоже можно? – крикнула я и, не дождавшись ответа, в отсутствие выбора, поспешила за ними.
- Такси возьмёшь? – резво спросил подскочивший ко мне мордыш, стремительно теряющий последнюю возможность залучить, хотя бы в моём лице, пассажира – если не «за полтыщи», то пусть уже за четыреста, торопливо устремляясь за мной, как за своей последней надеждой.
-  Спасибо, у меня денег столько нет, - решительно сказала я, перепрыгивая через рельсы – вдали пронзительно светили огни приближающегося поезда.
-  А вам тоже ночлег? – спросила, не поворачивая головы, но всё же замедляя шаг, женщина.
- Хотелось бы… - сказала я просительно, вполне понимая, что ночь под открытым небом или в зале ожидания этой унылой станции однозначно грозит немалыми приключениями.
Оглядев меня, она, искоса взглянув на мужчину в плаще, сказала после небольшого раздумья:
- Пойдём, ладно.
- Далеко идти?
- Да к себе возьму, если одна и только до утра.
- Одна, конечно. В пять уйду, - торопливо сказала я, не смея верить своему счастью.
- Тогда ладно.

Определив постояльца, она сказала мне «пойдём» и быстро зашагала по едва видной тропинке. Мы молча шли по кромешно тёмным улицам – фонарей нигде не было. Также молча мы вошли во дворик дома. Здесь, на окраине городка, потом шумно, со странным охающим звуком захлопнулась дверь, лязгнул засов, туго входя в проржавленное гнездо, взвизгнули дверные петли. С весёлой энергией, слившейся воедино с наслаждением от тепла и света уютного домашнего очага, я умылась и переоделась в длинную майку и шорты.
Наконец-то! Да, мы в тепле и светле, и надёжно защищены от внешнего мира. Что ещё нужно в ночную пору несчастному путнику? В небольшом деревянном доме было тихо и спокойно. Глухой стук в боковое окно был единственных тугим комком звука, который вдруг как-то озорно и почти нагло упал в сонное марево спящей окраины и разрушил на время эту глубокую мирную тишину. Однако он, этот странный стук, больше не повторился. Но неурочный звук как будто испугал хозяйку, бледность мгновенно разлилась по щекам, шея и грудь пошли крупными красными пятнами. Её внезапное волнение передалось и мне, будто нам дали понять, что в этом безмолвии дома мы не совсем одни, и этот утлый остров свободы, видно, тоже не очень надёжен… Неприятное ощущение, что кто-то может попытаться войти сюда без приглашения, всё сильнее овладевало мною. Густое неколебимое  спокойствие сохраняли лишь часы-ходики   кукушка и шишкинские медведи на циферблате – их еле слышное тиканье словно окружало нас стеной тайны. Хозяйка, голосом, вдруг утратившим всякое выражение, пробормотала себе под нос: «Я так и знала, опять он здесь бродит…», подошла к окну и резким движением поплотнее сдвинула занавески. В ночном мраке улицы прозвучал чей-то негромкий смешок, глухо хлопнула дверца машины. Я спросила:
- Ты… ты чего-то боишься?
- С какой стати бояться? – сказала она, пожимая плечами – её голос звучал нарочито сердито, но, похоже, это была всего лишь боль от беспомощности. Сама же она, очень может быть, только и думает о том, как бы выкроить часок для встречи. Или… ей этого мало? И она просто устала биться головой о стенку, притворяясь счастливой?
Я была для неё сейчас не просто человеком, который пришёл к ней на случайный ночлег и что-то там заплатит… Возможно, сотню рублей. Но и та, кому она легко может доверить свои сомнения, поделиться настроением, как обычно делятся душевной смутой со случайным попутчиком в поезде дальнего следования, на завтра совершенно забывая о нём...
- Прости, - сказала я в смущении. – Я просто так, не подумав, ляпнула.
Она посмотрела на меня внимательно, потом сказала, отведя глаза внутрь себя и - почти шёпотом:
- Это как бы ты идёшь по мосту, а мост вдруг под тобой прогибается, вот-вот проломится. И такой ужас от этого в сердце, что даже и смерть не такая уже страшная кажется…Но ты всё равно идёшь дальше, идёшь, идёшь…и говоришь, что это всё ерунда…И только бы дойти, и всё в жизни тогда уже совсем другое будет…Но когда дошла уже, вдруг понимаешь, что первая реакция всегда правильная. И ничего менять в этом смысле вообще не надо было бы…
Тут снова раздался стук в окно. Однако она сидела молча и даже не глянула в сторону окна.
- Ты чего-то боишься? Извини, если я назойлива…– снова спросила я, тоже внимательно глядя на неё.
- Пустое… Все боятся, - сказала она просто, будто и не замечая моего извинения.
- Чего?
- А просто. Просто все запуганы, понимаешь, такие времена, вот и всё. А тебе не страшно?
Я взглянула в её в глаза – да, в них совсем не было страха. Тогда и мой мимолётный страх тут же исчез, даже притворяться не пришлось.
- Нет, ничего, я просто спросила. Нет, я не боюсь.
- А ты что, из Москвы уехала не из страха? – спросила она задорно.
- У меня дача здесь, в деревне.
Она долго смеялась и качала головой, потом вытерла слёзы тыльной стороной ладони и сказала:
- Картошка золотая с этой дачи. Дачу можно и поближе было бы купить. Или новую построить. Тут на одной дороге больше потратишь. А может, в Мордовии кто есть у тебя?
Она спросила это, низко наклонив голову и строго глядя исподлобья.
- Ну правда, нет. Я, признаюсь честно, даже не знала, что это в Мордовии, когда адрес получила.
- Мордовия – хорошая страна, - сказала она задумчиво.
- Да, но не в Мордовии дело вовсе, говорю тебе. Из всех стран, кроме нашей, конечно, я больше всего люблю Данию. Там бы и жила, если б можно было.
- Почему Данию?
Она подняла изломанные брови и даже слегка приоткрыла рот в удивлении.
- Не знаю, почему это так, может в детстве слишком часто Андерсена читала, но меня и  сейчас туда тянет. Я даже в Таллинн ездила ночным поездом из Москвы на один день, чтобы просто побродить в Старом Городе. Это похоже  на Данию.
- А там у тебя кто?
- Да никто.
- А на кой? Видалась с кем?
- Я одна там бывала, просто гуляла по улицам Таллинна.
- Таллинн? А разве это в Дании? – рассмеялась она.
- Да нет же, - рассмеялась и я. - Но мне казалось, что там всё такое же, ну, очень похожее… Гуляла по Старому Городу и предствляла себе, что я в Копенгагене. И душа моя трепетала птицей, сама не знаю, почему, правда... История у них необычная. Вот был такой замечательный датский король - Христиан IV, правил, когда на Руси Романовых на царство избирали. Христиана тоже выбрал Госсовет, а его сына уже не утвердили на эту должность. Жена его бросила, но он не сломался. Свою корону заложил, чтобы экипировать войско и вести его на защиту страны от шведов. Был тяжело ранен, но поля боя не покинул, встал из последних сил и повёл войско в бой. Конец его был ужасен – умер в нищите и болезнях, ещё будучи королём, в 1628 году. А на западном Тибете в это же время было другое могучее царство Гуго, существовало оно ровно семь веков и погибло после визита к ним португальских католиков – в 1620 году. Возможно, потому, что в это время создавалась как раз посередине континента альтернативная прозападневропейская монархия... Есть какая-то таинственная связь между всеми этими событиями, мне кажется.
Она долго тихо молчала, потом сказала серьёзно:
- Картошка здесь хорошо растёт, и воздух хороший тоже.
- Здесь воздух чище, конечно, а картошку я вообще не сажаю, - сказала я привычно упрямо (мне уже не впервой объяснять, что у меня дача за пятьсот километров от Москвы вовсе не для картошки).
Она с некоторой обидой посмотрела на меня и сказала весело, словно прощая за обман:
- Да ладно, знаем мы все ваши московские секреты.
- Какие ещё секреты?
- Так ведь все знают, что Москва скоро провалится.
- Куда… провалится?
- Под землю. Она же вся на пловунах стоит.
- А !?
- От так-то.
- Откуда знаешь?
Теперь уже смеялась я. Однако хозяйка не сочла нужным обидеться, долго смотрела на меня затуманившимся взглядом, потом сказала просто:
           -     А я строительный техникум закончала.
- И что?
- Земля там у вас дороже золота, вот и убиваются ловкие люди за ней. Строят, строят, уже на голове друг у друга строить скоро будут. Всё выше и выше. Да ещё под землёй начали строить целый город, по телевизору видела. А это точно конец.
- Ты так считаешь? – уже без всякого смеха спросила я.
- А чего считать, тут хоть считай, хоть высчитывай - это уже и так ясно. Москва стоит вся как есть на болотах да на речках. Короче, на воде. Раньше большие стройки ставили на холмах, а если в низинах строили да на текучих грунтах, то делали насыпные грунты. Возами землю да известняк возили ..
- А что такое пловун? – спросила я, удивляясь её осведомлённости.
- А это вроде как плот земляной. На нём город и стоит, как на грелке, а вода-то под ним, под этим пловуном, всё равно никуда не девалась. Так что город как раз и стоит на воде.
- Но раньше ведь строили…
- Говорю тебе, насыпи делали, - сказала она с лёгким раздражением. - Раньше в низинах строили мало и невысоко, насыпь не разрушалась от этого. А теперь строят так, что под землёй ещё на десятки метров роют. До самой воды. Какая, спрашивается, после этого устойчивость грунта?
- Это просто какой-то кошмар, - сказала я без всякого желания продолжать этот жуткий разговор.
- На вот, выпей, - сказала она, долгим, пристальным взглядом окинув меня и протягивая банку с квасом. – Могу, если хочешь, налить водки по стопарику.
- Нет, что ты, спасибо.
- И ладно. Да она у нас тут плохая. Многие травятся. Или выпьем всё-таки?
Я покачала головой, взяла квас из её рук, стала пить большими глотками коричневую густую жидкость, оглядывая поверх тонкого стеклянного края банки комнату – стол, стены, стулья, кровать, печку, хозяйку…  Она уже совсем родственно смотрела на меня. И вот теперь, словно по какому-то волшебству, в этот самый момент ощущение знакомости и близкого даже родства между нами было таким всамделишным и живым, и казалось таким надёжным, что мне сделалось всё равно, что будет ещё сказано и произойдёт между нами: мы уже, на этот вечер хотя бы, стали задушевной роднёй. Она встала, походила по комнате, потом хотела, было, присесть рядом на скамеечку, но вдруг резко обернулась к окну, замерла, будто прислушиваясь. Потом, с фальшивинкой в голосе, наивно сказала:
- Хорошо без мужиков.
Свет, падавший из сеней, на какую-то секунду испещрил её поблёклое лицо резкими тенями, сразу как бы состарил её. Гладко зачёсанные набок волосы тускло блеснули. На ней сейчас было надето домашнее тёмно-вишнёвое платье без лифа, длинное, до щиколотки, с очень большим, даже для её комплекции, вырезом, глубоко открывавшим усталую грудь и всю в складках шею. Полные ноги были босы. Большой палец сильно выступал вперёд и был немного загнут – видно, косточки её сильно донимали. Уютно цвыркал сверчок за печкой. Я стала незаметно разглядывать комнату. На столике в углу стоял компьютер – похоже, первый «пентюх» с громоздким монитором. Девочка лет двенадцати, молча и ловко, двигала фигурки игры «в войнушку». Хозяйка вышла, какое-то время её не было, она занималась чем-то в сенях, и я, чтобы хоть чем-то заняться и не сидеть истуканом, подошла к девочке. Та, совершенно не обратив на меня никакого внимания, быстро закрыла игру и поставила фильм. Я посмотрела на чернобелый портрет Хэма на стенке, потом вернулась на своё место. Девочка по-прежнему не замечала меня. Но вот в комнату вернулась хозяйка, непринуждённо согнала меня с табуретки, услужливо подставив стул в цветастом чехле, ласково коснулась моего плеча и сказала, как бы подбадривая или утешительно:
- Дома всё же лучше спать, чем на вокзале.
Я кивнула.
Она ответила с улыбкой:
-.. Ещё бы…
Потом вдруг остановилась и злобно посмотрела на дочь, лицо её вспыхнуло яростью.
- Опять?! – крикнула она и, подбежав к столику, рванула провод из сети.
- Мам, ну нельзя так компы выключать, надо санкционированно, - втягивая голову в плечи, несмело сказала девочка, обнаружив довольно красивый, почти уже женский голос.
Однако под строгим взглядом матери она тут же вышла из-за столика и легла на кровать вниз лицом.
- И зачем эту дрянь только выпускают! – ругучим голосом сказала хозяйка.
- А что она смотрела? – спросила я.
- Да эти дебильные фильмы… «про это».
- Что именно?
- «Основной инстинкт».
- Это классика.
- Классика? Это бредятина самая дешёвая! Что про эти инстинкты фильмы снимать? Разве что для психиатров да следователей по уголовным делам.
- Некоторые любят, - сказала я.
- Любят! Ещё бы не любили! Здоровых людей уже совсем скоро не останется. А ведь из-за этого тоже люди мозги ломают. Да, ломают, - с усилием повторила она, напрасно надеясь на мою поддержку. - И ещё как! А дети-то этого не понимают. Смотреть их, эти фильмушки, – всё равно что ковыряться в помойной яме. - Так сказала она, глядя в сторону дочери, и добавила: Помойка она и есть помойка, сколько в ней ни ковыряйся.
Я дипломатично промолчала. Ну вот, подумала я, конец идилии, теперь весь вечер будем ругать современные нравы и корить молодёжь – печальные плоды общения с массами.  Раньше ты была другой, милая дама, мне так почему-то кажется... Однако она быстро остыла, снова принялась за хозяйственную суету и, казалось, совсем уже забыла о дочери и запрещённом фильме. Хозяйка двигалась быстро и ловко, где-то отыскала прошлогодние журналы, бросила мне на колени – полистать от скуки, потом достала свежую скатерть, ловко кинула её на стол, сдвинула его к стенке, зажгла газовую плиту и поставила греть воду в большой кастрюле. Из духовки полотенцем вытащила посудину с борщом, ловко разлила еду по тарелкам, низко наклоняя призывно пахнущий котелок и бережно придерживая расписной деревянной ложкой лезшую через край аппетитную гущу. Она так хвалила свой борщ, что я невольно улыбнулась. Женщины почти всегда с особым энтузиазмом рассказывают даже о самых простых блюдах, приготовленных своими руками. Будто это не еда, а родные и любимые дети…
На столе стояла, обёрнутая полотенцем, кринка молока с плавающим в ней листом хрена, наверное, это помогало от скисания. Острый запах свежего борща приятно щекотал ноздри, на душе сремительно теплело и светлело, и я снова начинала верить в счастливое завершение своей сомнительной экспедиции в деревню. Там у меня экстремальная дача. Некоторое время мы говорили о каких-то пустяках, потому что я всё ещё чувствовала себя не вполне уверенно, хотя и маскировала это своё ощущение вежливой сдержанностью и любезными улыбками, но постепенно я вполне обвыкла, раскрепостилась, и мы, уже совсем непринуждённо, разговорились о главном. Расположившись поудобнее, я стала отвечать на её вопросы без всякого напряжения, сама же с откровенным любопытством погдядывала по сторонам. Разговор не прерывался, бойко тёк весенним ручейком. Мы сначала словно прощупывали друг друга, болтая о разном, без всякой цели, но вскоре я поймала себя на том, что мне очень хочется узнать о хозяйке побольше, возможно, что-то важное выяснить у неё. Я понимала уже, что это не просто случайный разговор. Однако расспрашивать её слишком настойчиво я пока не решалась. То, что было на самом деле лишь жадным любопытством к её личному прошлому, могло показаться ей чем-то более зловещим – я же не знала, что с ней было на самом деле, и что за жизнь она прожила, а жизнь эта, я понимала, была очень непростой. Я хотела, чтобы она  первая начала разговор. Сама заговорила о себе всерьёз. Я просто смотрела на неё и ждала. Её лицо внезапно омрачилось, и от этого она стала казаться старше. Мы долго молчали, потом она, первой прервав уже ставшее в тягость молчание, извиняюще улыбнулась мне и как бы между прочим спросила:
- А тебе, правда, интересно?
- Правда, - сказала я, и это было истинной.
- Я голода больше всего боюсь, - сказала женщина так, будто открывала мне какую-то опасную тайну - низким голосом и подперев щёку рукой, при этом пристально глядя на лежавший на цветном блюде неровно отрезанный кусок хлеба. – Всё могу вытерпеть, только не голод. А вот как это объяснить тем, кто никогда не переживал ничего такого? Вот как?
Я смущённо пожала плечами.
- А я ведь и в Москве работала. В магазине «Колбасы», - сказала она. – И покупатели меня любили…
Она долго задумчиво молчала, теребя край скатерти. Но вот её настроение снова изменилось. Руки наконец успокоились, мирно легли на стол, лицо просветлело, губы раздвинулись в добродушную, немного грустную улыбку. Вот было бы странно встретить её там, в московском магазине! Мы бы могли кивнуть друг другу, или просто даже не взглянуть одна на другую. Я бы ничего не узнала о ней, и она ни о чём не спросила бы меня. Всё случай… Да, это случай! Она глянула на немя и вдруг заколебалась – о чём говорить дальше и говорить ли вообще, лицо её мгновенно стало непроницаемой маской…

- Доводилось голодать? – спросила я после паузы. - Она кивнула. - И часто?
Любезность с её лица уже исчезла без следа, а во взгляде умных пристальных глаз опять появилось новое выражение – почти искреннего удивления. Поза её не менялась, но вся она как бы подобралась, насторожилась, как птица на ветке при виде изготовившейся к прыжку кошки. Потом снова повеселела, слабо улыбнулась лёгкой дружелюбной улыбкой, и теперь сидела так, словно забыла убрать её с лица. Она чего-то ждала. Я протянула к ней раскрытую ладонь – будто говоря жестом: «Продолжай,  я тебя внимательно слушаю». Но она по-прежнему молчала. И я спросила то, что может в подобной ситуации спросить каждый, не слишком боясь показаться назойливым и люботытным:
- А где же отец ребёнка?
Она, как-то смешно выпятив губы, пожала плечами и сказала безразлично:
- Я его выгнала.
- Почему? – спросила я уже вполне законно – такой ответ не мог оставаться без дополнительного вопроса.
- Не знаю. Невмочь наверно стало жить вместе.
- Как это?
- Так.
- Открыла дверь и выгнала?
- Ага, только сказала сначала: «Ну хватит уже глупостями болтать, пошёл-ка ты отсюдова!»
- И он ушёл?
- Ушёл, куда денется… А не уйди он сам, так на руках бы вынесла.
- Как это у вас так легко получилось? – искренне удивилась я. – Чем он так тебе не угодил, что ты его выгнала? В провинции ведь трудно без мужчины вести хозяйство. Верно?
- Верно-то верно, да это особый случай, - сказала она в раздумии. - Вообще он спокойный был, вроде нормальный, мужик как мужик, а тут вдруг на него блажь как найдёт, - что тот лис делается…
- Какой лис? – рассмеялась я столь неуместному, как мне показалось, сравнению.
- Из курятника.
- Почему?
- Как почему? Потому, - сказала она, широко разводя ладонями. – Когда ему что надо, таким ласковым прикинется, вокруг ходит, такой мягкий, хоть на хлеб мажь. А как власть надо мной хочет показать, такой вдруг злобный делался, что даже страсть берёт, когда вот так рыщет и рыщет кругами…
- Но почему всё-таки лис?
- Да я же говорю, он, когда злой, как тот лис в курятнике – ворвётся, передушит всю птицу, а на еду утащит только одну. Потому и страшно, что не знаешь, за что прибьёт – за дело ли, то ли просто так, от горячности, - сказала она громко, однако с нотками будто бы безразличия в голосе.
- Он бил тебя? И часто это такое с ним?
Она задумалась, потом сказала всё так же безразлично:
- Сначала вовсе не было, а потом, когда сжились уже, так и начал куролесить. А я к нему после этого даже всякий интерес, когда в постели, потеряла.
- И как же вы жили? Он ведь не мог этого не понимать.
- А я притворялась хорошо, - сказала она лукаво. – Они, мужики, совсем дураки в этом деле, и он такой - своего добьётся и давай петухом на заборе кукарекать.
- И что дальше случилось?
- А просто надоело это. Один раз глянула на себя утром в зеркало, а на голове уже седой волос блестит. Сначала думала, что это от света, вырвала – нет, точно седой. Так и решилась от него отделаться. Лучше одной маяться, чем так жить. Пока совсем старухой не стала. А ведь была любовь у нас
когда-то, - добавила она задумчиво. Потом шумно выдохнула воздух и сказала: Мужик в любви как спичка, пых –  и погас. А баба как печка - долго распаляется, остывает ещё дольше. Вот в чём проблема. В отсутствии фазы.
- Наверное, ты права, - сказала я. - И тогда большие сложности начались?
Она кивнула – ну, разумеется…
- Было дело.
- Нужда?
- А как-то так было, что в доме, кроме банки кислого молока и четверти чёрного хлеба, вообще ничего... Трудно это объяснить…
- Я понимаю.
- Вряд ли.
- Ну да… А как же огород? – спросила я.
Сознание, что ты не до конца понимаешь собеседника, иногда бывает тяжелее, чем самый сложный разговор. Она слегка нахмурилась, наклонилась над столом, словно собираясь встать и уйти, ей, наверное, было жаль, что разговор зашёл на эту тему. Её пальцы нетерпеливо сжимались и разжимались, пока она тщетно искала подходящие слова, а может, решала про себя, говорить ли дальше. Тут она снова бросила взгляд на дочку и строго прикрикнула:
- Волосы с лица убрала!
- Ну мам, это же стиль такой, - негромко, но упрямо сказала девочка.
- Я те дам стиль! Глаза портить? – снова крикнула она на дочь и сказала, теперь уже мне: Придумали стиль какой-то, что за стиль - детям здоровье портить? Клуб самоубийц по интернету придумали, слыхала?
- Да ты что, мам? Это же игра такая…
- Игра! Я те покажу, игра! – И опять мне: Игра! А на моё понимание, те, что организовал эту игру – самое настоящее бандформирование.
- Мам, я ж тебе объясняла. Правда, игра. Каждый член этого клуба должен предложить и выписать на сайте свой вариант самоубийства.
- Это как понимать? Для чего это ребёнку думать о самоубийстве? –  вконец рассвирепела мать.
- Мам…
- Чё мам?
- Это стиль такой молодёжный, эмо-кид называется. Дети должны думать о смерти и не бояться её.
- Что?! – угрожающе сверкнув глазами, вскинулась мать на дочку и за эти её слова.
- Эмоции прежде всего, - тихо сказала девочка, - эмо-киды живут эмоциями, их в мире несколько миллионов.
- И это разрешают! – сказала хозяйка мне, в озлоблении качая головой.
- Они же безобидные, эти эмо-киды, никому зла не делают. Почему их надо запрещать?
- Да, они не делают, а их обидеть может каждый, - это хозяйка говорила, с большим возмущением, уже лично мне. - Разделили детишек с младых ногтей на волков и овец, выбор небольшой: одно из двух – или ты овца, и тогда тебя съедят, или ты волок – и должен есть других.
- Мама, ты утрируешь. Эмо-кид - то просто стиль пассивного протеста против мира лжи и насилия.
- Что?! – вскипела мать. – Протестантка сопливая! Я те покажу «стиль» протеста!
Однако девочка не испугалась и упрямо повторяла:
- Ну мам, это же просто. Окружающий мир, считают эмо-киды, – самая большая иллюзия на свете, он погряз в обмане и сам тоже большой обманщик.
Мать встала и подошла к девочке, взяла её за плечи и крепко сжала их.
- Видала? – сказала она, обращаясь ко мне.
- Ох…
- Вот чему детей учат! Хорош молодёжный стиль, нечего сказать! А ведь им жизнь жить. Ходят, волосья глаза завесили и волков вокруг себя не видят…И вот ведь денег на эту подлую пропаганду не жалеют! – Она снова села напротив меня и сказала опять мне: А чтоб детский сад открыть на селе или там школу утеплить на зиму, так этого как раз и нету, финансы на детей по остаточному принципу выделяют. А ещё хотят, чтоб рожали…

Я смотрела на неё с теплом, мне очень хотелось, чтобы она ещё что-то о себе рассказала. Вот мы сидим здесь с ней, два разных, недавно совсем незнакомых человека, и движемся навстречу друг другу, как две частицы в космическом пространстве. Произойдёт ли встреча – знает только Бог… Чего мы хотим от этого разговора? Что мы пытаемся восстановить, какую истину? И что такое вообще – эта беседа по душам? Она заговорила - тихо и будто бы опять безразлично. Потом увлеклась, начала говорить быстро, порывисто, словно была готова начать острый спор и, конечно же, намеревалась непременно победить в нём. Поначалу мне показалось, что у неё негибкий, даже какой-то зашоренный ум. Но это была всего лишь местная манера себя держать. В конце концом она заговорила с настоящим жаром, как будто объясняла нечто очень важное человеку, для которого это знание жизненно необходимым.
Я внимательно, с большим интересом слушала её слова. Захваченная новыми для меня ощущениями,  я мысленно благодарила небеса за то, что в этот вечер мне послана такая собеседница. В тёмном домашнем платье, с гладко зачёсанными назад волосами, собранными на затылке в пучок, она действительно выглядела старше, чем показалась мне вначале. Я проследила её невидящий взгляд – на противоположной стенке в пёстрой рамке красовался большой портрет – фото мужчины с собакой и ребёнком . Ребёнок был…ну… лет пяти. Я присмотрелась. Лицо мужчины улыбалось, сам он был в безупречном летнем костюме из дорогой, великолепной материи – никаких складок или морщинок, сидит просто отлично. Такой на местном рынке не купишь. На руке его были часы, элегантно спущенные на запястье – легко угадать, в какую цену. Конечно, это не тот наивный простодушный провинциал, который, внезапно разбогатев, тут же для опознания нового статуса навесит себе массивную голду на шею. Или украсит свои руки грубыми перстнями в этническом стиле и прочим колониальным товаром. Однако взгляд его хитровато-умных глаз был таков, что делал его чем-то схожим с ящерицей, и не только внешне – гладко выбрит, скользок, увёртлив, но и  будто в душе такой же – в жару не жарко, и в холод не погибнет. Ко всякому колебанию жизни легко приспособится… В проёме расстегнутого по-байроновски ворота рубашки была видна густо волосатая грудь, напоминающая шерсть ирландского сеттера, преданно стоявшего у его левой ноги. Моя фантазия заработала с скоростью рапида  в кино. Вот он, во время очередного романтического визита, подходит у ней, торопливо целует в лоб, затем снимает свой дорогущий элегантный кост, аккуратно вешает его на плечики в шкафу или на большой гвоздь в перегородке, и остаётся почти совсем голый - в носках и плотных белых, честно облегающих достоинства, трусах из синтетики, конечно, отнюдь не белоснежных, потому что их, эти драгоценные трусы, его дорогая жена умудрилась постирать в стиральной машине вместе со своим цветным китайским фартуком… Но он продолжает ими, этими дорогущими белыми трусами из синтетики, гордиться, ибо об этом факте знают, кроме него самого, только двое – жена и любовница. И если для первой это, возможно, месть за неизбежные мужские шалости, своеобразная метка «это ё – моё!», то для другой – некая гарантия того, что она – единственная, поскольку жена, которая стирает выходные трусы мужа вместе со своим китайским фартуком, вообще не в счёт… Именно так… Затем он также торопливо направляется к хозяйской девичьей постели, которая на время должна стать супружеским ложем для них. А ложе это радушно настелено пуховиками и одеялами… А сверху покрыто лучшим покрывалом мягкого сероватого тона, с белыми рюшками по низу туго накрахмаленного подзора. А их так долго отглаживать, но и отказаться от этой рукотворной красоты провинциальной женщине просто немыслимо. Оформлению супружеского ложа она, и так часто бывает, отдаёт весь пламень своей неудовлетворённой души. Потому это ложе, в своём роде, и есть настоящее произведение искусства – так удачно и ладно подогнаны текстура, ткани, цвета и оттенки... А подушки лежат пирамидкой, такие призывно толстые и квадратные, да ещё покрытые спереди, с подушечного, пирамидой, фасада тонкой кружевной накидкой, будто невеста фатой, и вовсе не для банального спанья предназначенные.

Но он, этот густопсовый шерстяной ирландский сеттер, недрогнувшей рукой в один момент разрушает идиллическую красоту хозяйской кровати… Демонстрируя полное пренебрежение к стерильной белизне накрахмаленных простыней, тяжело валится на них и тут же, не тратя ни минуты на сантименты, лишь повернув зеркало на прикроватной тумбе так, чтобы в нём отражалось всё предстоящее действо на ложе, немедленно превращается в ужасное чудовище – напористое, громадное, с весьма устрашающе набухшим собственным достоинством, блокадная несыть, повсеместно покрытая густой курчавой рыжей шерстью, жадно поглощающая трепетное хозяйское тело… Возможно, в промежутках между спешными поеданиями, он, не менее жадно, курит, стряхивая пепел на пол, а может, крепко засыпает на несколько минут. И тогда его расслабленное лицо являет образец безмятежного спокойствия и чистейшего благочестия. А может, он ещё и мычит во сне, громко чмокая толстыми мокрыми губами…
А она в этот час? Это пока вопрос.
Но и для него - что всё это значит на самом деле? На миг и для него, этого шерстяного ирландского сеттера, возможно, остановятся часы вселенной, но можно не сомневаться: здравомыслие тут же вернётся к нему, едва он ступит за порог этого дома… Мне захотелось разглядеть его портрет получше. Воспользовавшись временным отсутствием хозяйки в комнате (она зачем-то снова отправилась в сени), я встала и подошла к портрету совсем близко, чтобы разглядеть его получше. На рамке, в самом низу было написано фломастером . Не без труда я прочла полустёртые размашистые каракули:
Лоб и глаза мне заливает едкий пот,
 Любовь плюс ноша верности
Теперь мне тяжелы.
Но я иду, кривя в улыбке скорбный рот,
Воспоминания застыли
и забвеньем сожжены…
Далее текст был зачёркнут и так затёрт, что я скорее догадалась, чем прочла окончание стихов.
Страх с обнажёнными клыками,
Крадётся по ржави полей,
Его с весёлой злобой отведу руками,
Такой я не хотела стать,
Но стала.
И куда как злей.

Я была в полной растерянности. Похоже, тут вовсе не тайное кормление ирландского сеттера, а совсем другая история. Мне, конечно, было уже ясно, что хозяйка – женщина с изюминкой, но такой её я не могла себе и помыслить. И чтобы она, такая отчаянно-страстная и безоглядно гордая, не сумела его обломать? Мне стало вдвойне интересно. Конечно, хозяйка была не из тех женщин, которые вызывают желание у мужчин действовать немедленно. Такие женщины не торгуют своим телом, прекрасно зная, что спрос на него невелик. Они не охотятся и за деньгами мужчин. Но в ней, моей виз-а-ви, был несомненный естественный шарм, проистекавший от избыточной внутренней силы, наверное. И если мужчина не слеп и, на счастье своё, разглядит это, то он, без долгих размышлений, конечно же, бросится к ней через все препятствия. И тогда она… Да, именно: она охотно примет его в свои объятия. Ибо - разглядел. А это, уж точно, стоит её благодарности. Она ведь не избалована пониманием. Но и она возьмёт с него плату, и весьма серьёзную – тотчас же постарается овладеть его душой… Но вот хозяйка вернулась, села на стул, и я села к столу. Она снова заговорила  ровным, почти скучающим тоном.
- Зимой это было, после Нового Года как раз. Работы уже год не предлагали, производство наше закрыли…
- А куда-нибудь устроиться? – спросила я.
- Ох… Куда ткнёшься, когда всё позакрывали? Одни магазины коммерческие. На работу теперь только по большому блату. Своих берут или хороших знакомых. У нас тут каждый второй, считай, безработный.
- А как же люди живут?
Она незаметно вздохнула – будто от досады на меня.
- Так и живут. Это только вид люди делают, что все равны по жизни, а это как раз и не так. Сколько у тебя денег в кармане, какой у тебя дом – это только и важно. Если этого нет, или есть, да не то, или мало, то ты – считай, второй сорт. Вот и вся арифметика.
- И всё-таки? Как выживают тут у вас? – настойчиво спрашивала я.
- Кто как. Кто ворует, кто грабит, а кто на заработки в Москву ездиит. Расклад не для слабонервных.
Она сказала это приглушённо и как-то возбуждённо хмыхнула своим мыслям.
- Да уж, - усмехнулась и я, - истина частенько выглядит страшно нелепо. - Интересно вы тут устроились.
- Куда больше! Живём мы весело сегодня, а завтра будет веселей…Судам вот и милиции вроде как спустили указ не вмешиваться в семейные дела. Так что теперь у нас в дому, в семье полный беспредел. – Она вздохнула, подперев щёку рукой и сказала с ожесточением: Мужчина ненавидит сильней, чем женщина, да и на расправу скор.
- Это понятно. Женщине ведь, прежде, чем ринуться в бой, надо выпустить из рук ребёнка.
- Вот именно, а мужчине нечего выпускать, кроме своей дури, - с энтузиазмом и весело  согласилась она, потом снова замолкла, пристально глядя в пустоту, будто всматривалась в своё подзабытое, но вдруг снова ожившее прошлое. - В тот год я сильно болела, два раза подряд оперировали. Располнела без движения, обрюзгла по-дурному… С осени всё и началось. Дождей много было, залило весь огород, а картошку ещё не копали. Я по межам в сапогах ходила, закатала штаны выше колен, ноги все мокрые, рвы копала, чтоб воду хоть как спустить. Ничего не помогло, только застудила себе все дела… Прихожу в дом, дочка и шутит, видно хотела меня развеселить:
-.«Я, - говорит, - знаю, почему осенью дни короткие делаются. Потому что… они садятся от воды». Она у меня умница, мамкина дочка… Помощница… Вон спит уже… не разделась…- Она подошла к дочери, погладила её по спине, та лежала неподвижно. - Так и пропала у нас вся картошка в тот год… И подпол залило весь как есть, место у нас низинное, заболоченное… Так что всё и погнило, даже то, что убрать успели. И моркошка, и тыквы… А мы без овощей, без картошки как? Основная еда у нас - картошка. Скотину вот пользуем картошкой опять же… Ну, той зимой и продала я хозяйство, кормить всё равно нечем, пальто зимнее, с опушкой из лисы, продала, всё продала, что в доме хорошего было, вот и дом уже хотела продавать…
- А жить где?
- В людях.
- У своих?
Она безразлично пожала плечами. В мягком полумраке комнаты её лицо теперь казалось бледным, совсем бескровным, со стёртыми до безликости чертами. И только в глубинах глаз её упрямо таился жаркий, неровный какой-то огонь. Меня охватило чувство глубокой жалости к ней.
- Как пришлось бы, - равнодушно сказала она.
- Это тяжело, правда, в чужом доме жить.
- Ещё какая правда. Только не надо меня жалеть, точно я совсем бессильная… - вдруг сердито вскинулась она.
- Жалеть всегда надо, когда человеку плохо, - сказала я смущенно, как бы оправдываясь.
- А если мне нужно больше, чем просто жалость? - сказала она с горячностью, прижимая руки к щекам.
- Ты просто была поглощена своими заботами, - сказала я, пугаясь такой её реакции.
- В том-то и дело, что меня ничто уже не поглощало. Кроме темноты. И мучилась я из-за этого. Правду говорю. Жила я тогда как в туннеле – темь одна со всех сторон, и больше ничего…
- Прости, я не сразу поняла, о чём ты. Это давно так с тобой?
Она протяжно вздохнула, из-под коротких ресниц снова нежно посмотрела на дочь, помолчала недолго, сердито сдвинув брови, затем, мелко раскрошив кусочек чёрного хлеба по клеёнке с большими синими цветами и катая катышки, стала неспешно рассказывать свою историю: 
- Нет, не очень давно, это правда. В юности своей я была очень даже счастливая. А потом будто что-то рухнуло, обломилось. И никакой боли, но ты уже знаешь, что что-то сильно испорчено в тебе. И ужас в сердце от этого леденющий… И как я могла выйти замуж за такого ублюдка? Такой занудный плейбей…петушиные потроха…
- Плейбой, ты хочешь сказать, наверное? – сказала я, смеясь.
- Одно и то же, - ответила она резко, и щека её дернулась. - Вот тогда и стало всё как-то безразлично и очень тяжело. Жизнь как будто идёт, а ход её холостой какой-то… Бессонница была от мыслей этих смрадных. Таблетки врач назначил пить, только я их все в ведро повыкинула.
- Это ты правильно поступила, одобряю.
- Я мне так хотелось уснуть и увидеть, хотя бы во сне, как он, этот петух жареный, крутится на вертеле.
- О как!
- А ты думала. Мне один раз даже стало казаться, что дом мой рушится до фундамента. А это меня колотун взял от страха и ненависти к нему.
- Сочувствую.
Она причмокнула бледными губами и покачала головой.
- Оттого тебе и не понять, что не жила такой жизнью, это надо на своей шкуре прочувствовать…
- Обойдёмся, - сказала я нарочито торопливо и запоздало подумала: - «Осуждая ближнего – осуждаешь себя», - это первая истина, которую следует выучить каждому сразу же после рождения на свет, и вторая, ещё более простая: «Другие ничем не отличаются от нас – в дурном смысле». – Так что дальше?
- Ну я рассказываю. Сидела тогда вот так же за столом, дочка спала, а я думала, чем завтра ребятёнка кормить. А сама ведь тоже есть хочу до смерти. Просто до утра не доживу, если не поем… Вот сижу и думаю, а что если я возьму и съем сейчас весь этот хлеб и простоквашу? Нет, думаю, не могу я это сделать. Плохо это будет. А если съем только хлеб? Тоже нельзя, а вдруг у дитя живот от кислого молока заболит? Ладно, думаю, выпью я сама это молоко, а дочка пусть утром хлеб ест…Опять плохо, что за еда всухомятку. Не водой же запивать?
- И чем дело кончилось?
- А ничем, - сказала она просто.
- Как это? Но ведь выжили?
- Выжили, как видишь. А тогда… Я так и просидела всю ночь, потому что от голода совсем спать не могла. В одной руке кусок хлеба держала, а в другой чашку с кислым молоком.
- А наутро?
- А наутро я поняла, что мне срочно что-то надо сделать со своей жизнью, или она что-то нехорошее сделает со мной. И прямо сейчас.
- И что? – испуганно спросила я, уже очень сожалея о начатом разговоре.

Память - штука избирательная, и стремление выдать желаемое за действительное  часто пользуется этим её свойством. Может, она просто ищет оправдание какому-то своему поступку, который с радостью бы и вовсе вычеркнула из своей жизни? Но если хочешь дружбы, хотя бы на один вечер, - а это было так, - надо смириться с тем, что тебе будут поверять все свои радости и беды, и без всякой ревизии. И без этого никак не получится. Мне вообще-то не очень верилось в искренность её чувств в рассказе о ссоре с мужем. Послушать, так между ними пропасть глубоченная, и чтобы обойти её, потребуются годы и годы. Но можно, одним прыжком, её перемахнуть, если только очень хочется. И незачем было бы копаться в памяти, выковыривая из неё, словно изюм из булки, рыжих тараканов – отвратительные события и воспоминания, которые, однако, иногда, под настроение так приятно щекочут больное самолюбие. Она, возможно прочтя мои мысли, многозначительно вздохнула и сказала, подпустив побольше тумана в глаза:
- Я тогда пошла к мужику.
Опля. Ну что – я не права? Я даже подскочила на своём месте. Спрашиваю не без иронии:
- Правда?
- Точно не труд.
- Конечно, «Труд» уже давно не выпускают. Но скажи, неужели так просто всё разрешилось?
- А все сложности мы сами себе выдумываем. – опять очень просто сказала она.
- И он помог изменить твою сложную жизнь?
Вопрос ей показался очень неприятным.
Она вздрогнула. Затишье стремительно быстро сменилось бурей. Она вдруг стала похожа на взъерошенную пятнадцатилетнюю юницу, так задел её мой легкомысленный тон. Лицо её вспыхнуло, но это не был стыд или презрение к себе, чего я очень бы испугалась. Однако она не отводила от меня горящих ненавистью глаз, но в её интонациях мне послышались почти умоляющие нотки. И я снова неуклюже попыталась несколько облегчить тон разговора, переведя его в шутливое русло:
- Понимаю. Если сначала ничего не происходит, то потом случится всё сразу, это такой закон сохранения энергии…
Однако она даже не улыбнулась.
- Я давно уже развелась со своим, - вдруг заговорила она спокойно и не глядя на меня. - Но мне не надо было, чтобы меня тут же снова взяли замуж, - сказала она, подавив лёгкий вздох и рассматривая свои руки. - Не за кого у нас тут идти…А притворяться я вообще-то ненавижу.
- А в постели?
- Это с тем дураком. Больше я ни с кем так не делала.
- А как? – нагло поинтересовалась я.
- А никак. Не идёт, ну и пусть его. А хорошо, так и само всё образуется. Ещё и тут старайся, работай. Этот бабий труд очен-на тяжёлый, я тебе скажу... Стоит выбиться из колеи, и всё сразу летит коту под хвост… Тут надо куда-то уехать, чтобы с человеком нормально побыть хоть один день… Понимаешь? Так что вот так и жила…А у него, у этого… как раз открылась мясная палатка. Сговорились, что лотки из-под мяса вечером мыть буду, за двадцать рублей в день.
- Всего-то? Разве можно на эти деньги прожить вдвоём?
Я хотела всё ещё свести к шутке наш не в меру серьёзный разговор. Мне совсем не хотелось этого признания сейчас, этой сложной откровенности. Однако мой тон её снова сильно обидел. Она побледнела так, как если бы её прилюдно оскорбили. Она смотрела на меня печально и улыбалась, затем продолжила говорить, почти не шевеля губами.
- Он ко мне стал ходить, лотки-то сюда носил, в дом, ну и мясца кусок приволакивал по случаю. Денег тоже давал, когда сотню, когда две… А когда уходил, целовал в лоб, как покойника, только ткнётся холодными губами, и всё. Я так и жила под гнётом страха: придёт ещё или больше уже нет. Он за дверь а я цепенею в лёд от смертной тоски и думаю: а если сегодня ещё не последний раз, то это будет обязательно завтра.
- Понятно… И снова мучилась?
- Мучилась.
- Тогда зачем?
- А всё равно с ним было в радость, - азартно сказала она.
Говоря так, она словно убеждала себя, что только не из-за глупого упрямства она не захотела принять простой выход – жить открыто с семейным человеком, хотя это, несомненно, и обещало: колотые рамы, крики разъярённой жены под окнами и прочие прелести открывшейся людям запретной любви.
- Мученье… в радость? Это какой-то мазохизм.
Она посмотрела на меня, извлекла горлом звук типа «гхм», потом сказала:
- Да, так и было.
- На земле живут миллиарды людей, и половина из них – женщины. И каждая из них хотя бы раз это испытала. Но, в конце концов, все или почти все как-то устраиваются, - сказала я, подводя итог этого, так пугавшего меня разговора.
Она с досадой поморщилась.
- Дело не в женщинах, а во мне самой. Мучилась, страдала, проклинала, пока нет его, а как придёт, враз всё будет забыто.
Она произнесла эти слова тихо и проникновенно, губы её сложились в скорбную складку, но теперь уже улыбались глаза – возможно, какой-то приятной романтической фантазии.
- Вот как… - вздохнув, сказала я.
- А к лету, как поправилась, снова хозяйство завела, радовалась, что дом тогда не продала. Всё своим ходом помаленьку и устроилось… Так что вырулила я из своего туннеля, прошла поворот, а за ним вдруг и забрезжил свет.
Ну-ну.
В её голосе слышалась мечтательная грусть.
- А люди? Судачили ведь? Городок-то маленький, все на виду.
Она пожала плечами в своей манере.
- Что люди? Кто здесь без греха? А тут одни подозрения. Точно ничего ведь не знали. А не пойман, так и отвалите.
- Наверное , - согласилась я.
- Тут одна мне стала мозги компостировать, так я её  чётко отбрила: «Никто, - говорю, - не считал, сколько ты сама стоек в поле сделала».
- А она что?
- Она и заткнулась. А вообще, все думали, что он ко не по делу ходит.
- В каком-то смысле так оно и было.
- И какой смысл завидовать чужой судьбе?
Её невозмутимость, похоже, снова не выдержала внутренней бури, бушевавшей в ней. Она стала смотреть на фотографию мужчины на стене, с какой-то скрытой завистью и даже будто восхищением. Она смотрела так, будто видела перед собой живого человека, с которым они были долго разъединены и вот теперь опять видят друг друга - и это в диковинку.
- Это он, тот человек? – спросила я, указывая кивком на фото.
Она кивнула и подняла брови. Её лицо и шея снова пошли красными пятнами, но она всё же улыбалась – обезоруживающе и какой-то очень одинокой улыбкой, будто её застали за тайным стыдным делом.
- Он. Тоже нельзя сказать, что жизнь у него сильно удалась, хотя и богатый, конечно. 
- Что так?
- Он слишком долго жил с нелюбимой женой, не изменял её только из страха.
- А чего боялся? – с улыбкой спросила я.
- Просто страх в нём был, и всё.
- Он сам это сказал?
- Нет, конечно, да я же не слепая. А боялся он тестя. Начальник большой, его тесть, как раз по мясному делу.
- Ах, вот оно что, - сказала я, пряча невольную улыбку – она очень забавно это произнесла: «по мясному делу».
- Так и жили по-мёртвому, спят как в целлофане. Если был бы хотя красавец, так нет же…
Эти слова она произнесла с отчаянной тоской и печалью.
Она снова долго смотрела на фотографию на стене – мужчины с ребёнком и собакой. Её жаркий, жаждущий взгляд быстро наполнялся отчаянием.
- Он любил тебя? - спросила я тихо, очень надеясь, что она меня просто не услышит.
- Он умный был, вот чево...
- И это причина того, что вы не вместе?
- Да ну тебя, - махнула она рукой в некотором смущении. – Намешано в нём было всего – и красивое и дурное… Это было, да…И много старше он меня, всё как отец хотел ко мне относиться. Чересчур как-то это было…Но всё равно, мы пожили достаточно, чтобы узнать всё друг про друга. А люди, да ну их… Злобе людской вообще не бывает предела.
- Сильно сказано, но верно, - согласилась я. –то выход.
Она поджала губы и замолчала, возможно, вспоминая некие крохотные жестокости, заполнявшие несчастные минуты дня. А мне подумалось о том, должна ли она вообще думать о тех людях, которые могли завидовать ей. Должна ли она отвечать на их вопросы.  В лучшем случае, они будут смотреть на неё, широко раскрыв свои любопытные глаза, потому что им, может быть, и вообще неизвестно даже значение таких слов – любовь, нежность… Они будут просто пожимать плечами и может втайне посмеются над ней, даже если и будут изображать на лице понимание. Их собственная будничная жизнь проста и очень скучного, серого цвета, в лучшем случае, им, этим любопытным людям, доступно лишь смутное ощущение, что жизнь истинная прошла мимо. Мне казалось, что у неё всё же есть реальный шанс вернуть себе то, что могло ей принадлежать - по праву искреннего чувства. И она это, похоже, понимала, однако предпочитала оглушать себя каждодневным рутинным трудом от зари до зари. Словно отвечая на мои мысли, она сказала, блеснув горящими глазами:
- Только дураки живут без запасного выхода.
- Обещай мне, что обязательно приедешь в Москву, - вдруг, неожиданно для самой себя, с горячностью попросила я.
- Обещаю, - серьёзно ответила она.
Я больше ни о чём её не расспрашивала. Милая хозяйка тоже не докучала мне расспросами, сама же, немного помолчав в мыслях о скаредном прошлом,  снова продолжила негромко рассказывать о себе, о нынешней своей жизни. О том, как выкручивается вдвоём с дочкой на три тысячи рублей – теперь уже платят пособие по безработице, и это тоже деньги. Но мало, конечно, за газ только шестьсот да за учебники для дочки каждый год почти тысяча… Так что гусей надо опять заводить, это выгодно – корма почти не требуется, с утра проводила со двора, они и плавают целый день в пруду, а вечером горсть зерна сыпанула, и ладно… Мясо на всю зиму почти дармовое. Ещё индоутки хороши, с них мяса много, и вкусное, особенно шея…Ну, и подработка тоже, постояльцами, за ночь с человека сто рублей, не помешает живая копейка в бабьем хозяйстве… Она легко двигалась в полутьме, то что-то тихо напевая, то снова принимаясь о чём-то негромко рассказывать. Я же необратимо погружалась в дрёму и, как ни старалась, не воспринимала её рассказ, как нечто целое, и только отдельные подробности всё же с необычайной ясностью впечатывались в моё подсознание.  Однако я понимала, что она права с самого начала. Права во всём и – без всякой скидки на обстоятельства. Для неё существовала единственная реальная возможность – жить и выжить. И кто доказал, что это не так уж важно?
Сквозь смеженные дрёмой ресницы я смотрела на ковёр на стене, в углу, где стояла кровать. Узоры на ковре и на  покрывале, которое висело на широкой спинке кровати, почти совпадали. Я люблю разглядывать узоры на коврах – что-то они значат? Это зашифрованное послание нам от наших просвещённых предков. На пальце у женщины сверкало большое недорогое кольцо… На стене, рядом с фотокалендарём, висела неплохая литография, какой-то летний, явно не местный, даже вычурный какой-то, сказочный пейзаж с огромным солнцем в центре картины… Царственное светило излучало нестерпимый, палящий зной… Пейзаж был исполнен  столь искусно, что я как-будто ощутила жар палящих лучей.
Хозяйка занялась спящей дочкой – раздела её и бережно, стараясь не разбудить, уложила под одеяло. А я, тем временем, легла на диван, расслабилась и с наслаждением распрямила затёкшие ноги. И как-то сразу, внезапно, в полудрёме, вдруг приоткрылась мне во всех красках жизнь моей приветливой хозяйки, самый краешек её, всего лишь небольшая, но очень важная малость.
Ясно и отчётливо виделся мне светлый, просторный дом, в котором она, возможно, жила когда-то, детская спальня с широко распахнутым в июльскую ночь окном, как невеста, нарядным, в белое крашеных, ажурной резьбы наличниках… За окном изредка шумно перепархивали таинственные ночные птицы, и вкусно благоухал ранними яблоками притихший старый сад, будто предназначенный для тайных свиданий.… А назавтра случилось горе - утонул младший брат… И стояли кучно хмурые люди у порога, и сидела смирно по лавкам у крохотного гроба скорбная родня, понуро свесив печальные головы, расположились у печки древние старики, горько смущенные тем, что их по какой-то несправедливой странности обошла резвая младость в тайной чёрной очереди на покой, сотрясалась беззвучными слезами мать в изголовье, а в сундуке, пропахнув нафталином, ещё долго бессмысленно занимали место политые слезами братнины вещи, и материнские руки без конца жалостливо перекладывали, из стопки в стопку, его рубашки в клетку да полотняные штаны… …Я уснула легко и незаметно, вроде  ещё только что уютно журчал над ухом голос добродушной хозяйки, а уже звонит будильник на моём мобильном телефоне. Но томный сон про некое райское сельбище, - где так прекрасны цветы и щедро плодоносят развесистые деревья, где круглый год поёт сладкоголосая птица юности, где нет ни печалей, ни забот, а хлопоты всегда лишь приятны, и все домочадцы родные да любимые … вот они, всегда рядом и никуда уже от тебя не уйдут, - ещё долго бередил мою растревоженную ночным разговором душу…
Утро. Хозяйка, вся заспанная, вялая, какая-то помятая, видно плохо спала, вышла меня проводить. Когда я уже выбежала на тропку , хозяйка  негромко  вскрикнула «эй!», я обернулась, она сказала в некотором смущении:
- Мы так и не познакомились по-людски, извини.
Она назвалась по имени – мы были тёзками… Немного помолчали у калитки. Я осмотрела улицу, и сердце моё защемило. Такая тихая, кроткая она была в этот час, окраинная улица маленького провинциального города! Вот эта её часть упирается в поле, его даже видно отсюда, а другой конец кривенькой улочки, конечно, а как ещё может быть, завершится каким-нибудь производственным объектом – комбинатом ЖБК или там автобазой… Верно. Это она! Я узнала.
Такая же в точности улица была в городке, куда родители привезли меня в двухлетнем возрасте к моей бабушке… Я посмотрела на табличку на доме – и та же улица Советская! Впрочем такие вот улицы – Советская, Пролетарская, Интернациональная, ну и, конечно, имени Октября, есть во всех, наверное, без исключения провинциальных городах и по сей день… Номер дома тоже совпадал. Мне стало весело – вроде как и впрямь родню навестила... Однако это не была  Мордовия… Бегу по утренней улице, нигде ни души, воздух пряный, свежий. Туман густо висит над огородами, туманное утро предвещает хорошую погоду. На автостанции пока ни автобусов, ни пассажиров. Но вот окрыли входную дверь, устремляюсь к окошечку кассы – ужасная новость! Автобус будет только завтра, потому что ходит он теперь всего три раза в неделю. Слава богу, сегодня воскресенье, батюшка в семь примерно поедет в наше село, прощались год назад по-доброму, обещал встречать с поезда, если что. Позвонила, трубку сняла матушка. Прошу позвать отца Василия, она говорит, что таких здесь нет. Уточняю адрес, снова говорит – нет, нет здесь таких. Однако по голосу точно знаю, это она, матушка, набираюсь наглости и говорю:  «Надя, это же я, помните, вы обещали подвозить, если что…» Она смущена, но говорит твёрдо: «Мы всё равно не сможем взять тебя в машину, двух причастников везём на службу… А чего тебе туда ехать? Там же, в вашем доме, ни окон , ни дверей…» Отвечаю: «Тогда буду ждать автобуса». Она, уже с бойцовым азартом – просто пулемётная очередь: «Так автобус больше не ходит!».-.«Совсем?».-.«Совсем. Лучше и не ехать»..-.«Мне надо деньги отвезти рабочим, звонили, договорилась о ремонте».-.«Деньги везёшь?» - оживилась она. -«Ну да, для рабочих».-.«А много?»-«Аванс». Мне было горько и обидно. Матушка мне казалась чистым ангелом – у неё был волшебный голос, когда она пела в хоре, слушать её без волнения и полного смущения сердца было просто невозможно. Таким же необыкновенным человеком казался мне и батюшка, бывший тракторист. Он служил с тем же вдохновением даже тогда, когда в церкви не было ни души, кроме разве что клира.
Так этот разговор ничем и не закончился.



Ч А С Т Ь  II
Буйство природы


Погода быстро менялась. Солнце, не успев подняться, тут же поспешно скрылось в сплошной облачной полосе. Накрапывал мелкий дождик. У меня в руках по сумке, не очень тяжёлые, но всё же… Однако добираться как-то надо, не сидеть же здесь до завтра! Беру билет до ближайшего села в моём направлении – туда автобус ходит пока ещё каждый день. Но хотя бы это, всё-таки почти треть пути. Оттуда по просёлочной дороге пёхом, ноги бить километров двадцать. Выбрала себе дальний, тёмный уголок, устроилась, на часы поглядываю. Тут ещё одна женщина рядом устроилась, сижу, жду объявления на посадку. Шумно откидывается дверь. В зал ожидания входит бугай в лиловом спортивном костюме, приближается ко мне, и, глядя прямо в расписание за моей спиной, сквозь меня, будто стеклянную, хрипло так говорит:
- Такси надо кому?
Все молчат. Молчу и я. Он неспешно прошёлся по залу.
- Что, сказать никто не может?
Теперь он, привалившись к двери и выставив правую ногу вперёд, смотрел прямо на меня. Смотрел - с бесцеремонным любопытством хитро сощуренных припухших серых глаз. Его тёмные жёсткие волосы были коротко стрижены, но длинная чёлка закрывала почти весь левый глаз. Плотный живот свисал над массивным, с металлической пряжкой, ремнём. Эта поза придавала ему слегка карикатурный вид, он словно сошёл со страниц комиксов. Маленький курносый нос на широком, круглом лице был приплюснут и сильно блестел. На какие-то минуты он застыл в нерешительности, солнечный луч скользнул по его непомерно широкому, крутому плечу. Он, болтая ключами на пальце, делает шаг мне навстречу.
- Не надо такси, спасибо, - говорю я.
- Почему? – угрожающе спрашивает он, скрещивая руки на груди и ударяя ногой в дверь – она распахнулась.
Если бы он был не так вызывающе наряжен, а был бы одет в просторный синий, или серого цвета, костюм, как здесь обычно ходят мужчины среднего возраста, и который можно купить недорого в воскресенье на рынке, и на нём красовался бы большой цветной галстук в полоску, никакого раздражения его вопрос, возможно, и не вызвал бы. В его наружности не было бы ровным счётом ничего примечательного. Но сейчас весь его вид был вызов! Я не отвечаю – зачем? Он ушёл, а на душе остался осадок – откуда этот тип? Вчера среди таксистов я такого не видела.
- А наглый какой! – сказала женщина, сидевшая рядом  со мной. – Уже силком свои услуги навязывают. Вынь да положь кошелёк ему в лапу.
- Вы не знаете, кто это? – спросила я женщину.
- Да это ж Магриба! – сказала она шёпотом.
- Не знаю такого, - говорю, прикидываясь местной.
- Через два дома от батюшки живёт.
- А, ну да… - сказала я, будто вспоминая этого наглого типа.
- Три раза сидел.
Но тут разговор прервался – из служебной двери вышла женщина и объявила посадку на автобус, при этом сердито сказав, глядя на мои и соседкины сумки:
- За багаж кто платить будет?
- Да здесь немного веса, меньше пятнадцати килограммов - сказала я, поднимая пакет, в нём стояло ведро с рассадой.
Вторая моя сумка, вполне компактная, была и вовсе на руках, килограммов пять, не более. Женщина ничего не ответила и, сердито сверкнув полосато накрашенным глазом, неторопливо пошла к автобусу, на ходу оглядывая других пассажиров. Мы потянулись за ней. Водителя в кабинке не было. Однако на посадке она строго потребовала, чтобы я оставила «багаж» для взвешивания. Я удивилась, где ж они возьмут весы. Она сказала, что весы здесь, рядом, на этой вот убогой привокзальной площади. Рядом бабульки продавали свой товар – картошку и молоко. Картошку «взвешивали» вёдрами, а молоко - трёхлитровками. Однако моё возражение не возымело действия. Она быстро схватила мою сумку, стоявшую на нижней ступеньке автобуса, и передала её тому самому бугаю, Магрибу, вертевшемуся тут же. Он схватил сумку и размашисто зашагал к хозяйственному магазину. Когда я увидела, что мою сумку уносят неизвестно куда, но понятно, зачем, то мой, пока ещё сдерживаемый гнев тут же вырвался наружу. Я, не стесняясь в пёстрых выражениях, громко обзывала их «ловкими грабителями» и далее по списку, грозила, что пожалуюсь на них в милицию, а если понадобится, то и в саму прокуратуру, но все мои отчаянные крики раздавались в полной тишине – никто из пассажиров меня в моём протесте не поддержал. Всё их внимание было приковано к Магрибу, который, отойдя с моей сумкой  на приличное расстояние, устроился на скамейке и бесцеремонно копался в её внутренностях. К счастью, то, что он, вероятнее всего, искал, лежало в кармане моей куртки, деньги и документы в сумках я уже давно не ношу. Однако я не побежала за ним, справедливо предполагая, что пока я буду за бегать за Магрибом по привокзальной площади, автобус благополучно уйдёт и мне придётся ждать следующего или… ехать с Магрибом. В той сумке был лишь пакет с бутербродами, несколько ранних отварных картофелин в мундире и бутыль с питьевой водой, ну и ещё кое-какие хозяйственные мелочи – из одежды, инвентаря и предметов туалета. Однако стратегический запас  жизненно  необходимых  вещей я, конечно же, не оставлю, потому и кричала на моих обидчиков почём зря. Со словами: «какая экономная!», Магриба, весьма разочарованный и злой, вернул-таки сумку и вразвалочку удалился. Контролёрша разорвала мой билет пополам и пропустила меня в автобус. Пассажирка, сидевшая за мной, постучала меня большим пальцем в плечо и, когда я повернулась, перекинула мой медальончик с изображением Казанской на грудь.
- А, это… Спасибо, - сказала я смущенно, поправляя цепочку и улыбаясь ей.
Она засмеялась и произнесла шёпотом:
-   А я уж подумала, что это мода такая – иконы на спине носить. Как жизнь?
Я едва в ней узнала женщину, которая когда-то встретилась мне в аптеке. Она искала для ребёнка рутин, а его в ассортименте не было, и я отдала ей две упаковки из своего запаса – я теперь всюду езжу с аптечкой, особенно, если со мной дети. Эта милая женщина до сих пор помнила меня и, наверное, испытывала благодарность, хотя услуга с моей стороны была копеечная – пачка рутина, мы тогда уже готовились к отъезду в Москву. Она мне и рассказала, тоже шёпотом, что все мои бумаги, которые хранились в деревенском доме – на этажерке и в большом сундуке у печки, сожжены. Я там держала, в основном, газеты и журналы, в которых были мои публикации, - на тот случай, если вдруг кто-либо заинтересуется моими работами.
И ещё. Она шёпотом рассказывала, словно боялась, что нас подслушают, что сделали это сразу же после нашего отъезда в августе электрики, которые взломали замок и вошли в дом якобы с проверкой пожарной безопасности. Меня это сообщение порядком расстроило, с горя у меня тут же разлилась желчь, но я понимала, что этого следовало ожидать. Местное население, условно говоря, делилось на три группы – милых и добрых людей без права голоса, терпеливо сносящих всё то, что выпадало на их долю, на ухватистых и наглых «бугров» (в эту же группу входило всем списком и разного рода начальство, то есть все те, от кого хоть что-либо в этой местности зависело), и, наконец, самая большая группа – средних, то есть тех, кто предпочитал ни во что не вмешиваться, жить сугубо своими заботами, не иметь своего собственного мнения и примыкать к тому, кто в данное время был в силе. Так кому помешали эти газеты и журналы, и почему их надо было публично сжигать? Статьи о лесе, о местных красотах, о зоне, наконец, где в начале девяностых самоотверженно трудилась горстка офицеров – менее половины состава, которым, к тому же, больше года как не платили зарплату, а производство на зоне стояло, и ворота на волю были открыты. Организовать массовый побег или кровавый бунт в то время было проще простого. Но этого, к счастью, здесь не случилось. Чтобы прокормить себя и зэков, они, эти отважные люди в погонах, не бросившие свой пост в  жутчайших условиях, сотками сажали на участках вокруг зоны картошку, капусту, лук и огурцы, чтобы кормить зэков…
Тогда я, возмутившись происходящим, от своего имени подала письменную жалобу в правительство и генпрокуратуру. Мне ответили скоро и чётко - отказом, сопровождаемым угрозой возбудить против меня дело за клевету. А в приватной беседе со мной начальник зоны, где я пристально «изучала обстановку», извинившись, что больше не сможет выписывать мне пропуск на территорию, намекнул, что меня могут даже, при желании, признать государственным преступником, если я ещё раз заикнусь об этом. Однако зарплату им всё же выплатили, полностью, что, увы, уже не имело такого значения – бешеная инфляция! Этот монстр... Да, инфляция стремительно съедала всю наличность. Кто-то на этой разнице хорошо наваривал. Разумеется, так было везде - кое-кто хорошо на этих всесоюзных «задержках» погрел руки. Бешеные деньги в те времена были самым ходовым товаром, денежную массу ловкие люди тут же пускали в оборот, получая свои немеряные воровские проценты,  сколачивали  состояния. Называлось это красиво:
«мэд москоу мани» -  бешеные москоу бабки.
Или, в аббревиатуре -  МММ.
И тогда я написала серию горячих очерков, а Полторанин, главный редактор «Правды», их лично подписывал в печать. После того, как эти мои материалы были опубликованы в центральной прессе, из министерства внутренних дел пришло негласное распоряжение – к зоне меня и близко не подпускать. Но поздно – всё, что меня интересовало на эту тему, я уже знала. И успела отчитаться перед неравнодушным читателем. Хотя, конечно же, я вынуждена была теперь сушить вёсла, придерживая своё перо, чтобы иметь возможность в дальнейшем предпринять кое-какие шаги. Однако, увы, теперь ситуация предельно  накалилась – земля  буквально горела  под  моими  ногами. Вот эти-то статьи, ну и многие другие, которые я опубликовала за последующие годы, и были сожжены, и сделали это публично – раз так широко местные осведомлены   обо   всём .Женщина, всё тем же шёпотом, поведала мне, что у неё уже есть внук – ах, какой умненький карапуз! – а я передала самый горячий привет её милым домочадцам…И всё думала – куда же запропастился шофёр, давно пора ехать. Собиралась туча,  а  мне  с  дождём не по пути…Но вот шофёр внезапно появился, запрыгнул в кабинку, спросив по-командирски зычно: «все на месте?»,  и  мы,  слава  богу,  поехали. Я, было, пожаловалась своей знакомой на контролёршу.  Она,  к  моему  удивлению, сказала:
- Так это не контролёрша.
- А кто?
- А кто её знает, что она... про…фурсетка эта. Хотели, видно, пошмонать  маленько  с  Магрибкой.
- А что же все молчали?
- Так не их же трогали.

…Когда автобус приехал на конечную, и моя знакомая поспешила к своему дому – она жила в этом, ближнем селе, дождь уже не накрапывал, а вполне прилично моросил. Тяжёлое серое марево  висело на северо-востоке, как раз там, куда я и направлялась – над Виндрей. А это могло означать только одно – впереди меня ждёт ливень, а то и настоящая июньская гроза. Долго размышлять некогда, надо идти, и я бодро двинулась в путь. День был воскресный, машины, если и попадались, то все они шли в противоположную сторону – возможно, люди ехали на базар. В моём направлении, если и поедут, то ближе к полудню, уж никак не раньше. Я шла очень быстро, изредка останавливаясь переменить руки – одна сумка была значительно тяжелее другой, в ней была рассада и кое-какой инструмент, который я всегда возила с собой – мотыжка с короткой ручкой, молоток, ну и пилка-ножовка. Ещё гвоздей штук двадцать – на всякий случай. В прошлом году не получилось на всё лето выехать, представляю, как там земля под гнётом сорняка отдохнула! Кустарник разросся, подрезать бы побеги… В моей другой сумке, кроме пакета с бутербродами, ещё и полиэтилен, метров шесть, скотч – затянуть окна. Стёкла, конечно, все выбиты, рамы покалечены, тут и гадать нечего. Ещё полотняная занавеска – на дверь, саму дверь сняли с петель год назад и зачем-то унесли, оставив на месте косяки. Лет семь уже, с тех пор, как некие негодяи от бюрократической власти объявили приём цветмета у населения, повсеместно начались системные погромы, особенно дачных домов, и повсеместные также «обрезания» электропроводов. Под предлогом поиска цветмета – для заработка и пропитания, безработные селяне дома уехавших в город дачников, а по пути - также и все пустующие  дома,  громили  и  просто  так. И все, кому не лень, присоединялись к этому сомнительному, весьма опасному и подлому развлечению. Поголовно участвовали в этом и городские внучочки, приезжавшие «на родину предков» во время каникул – им почему-то категорически не нравились городские дети дачников. Это стало своего рода массовым спортом. Начался разгул этого «спорта» дружно - как раз лет семь назад.
Как объясняли в прессе, это было «страшной местью» селян дачникам - «за потомственные удобства» городской жизни. Пакет с едой - три бутерброда и бутыль с кипячёной водой – обязательно беру с собой в любую поездку, потому что электричество, конечно, «обрезали», как всегда обрезают дачникам, якобы для пожарной безопасности – вот и местные уже об этом знают, а печку растопить не получится – если дождь, то сухих дров не найти, а если жара, то надо ждать до вечера, иначе недолго и пожар устроить. А кушать захочется… …За такими вот неспешными мыслями я незаметно прошла километров пять. Вдалеке залаяли собаки, среди этого удалённого брёха стали слышны звуки быстро едущего авто. Я сошла с дороги на обочину. Промчалась мимо меня батюшкина машина, злые языки говорили, что она была куплена на те деньги, что на церковь давали. Однако, думалось мне, это всё же был грубый поклёп, а появление новой машины, ровно через пять дней после внесения пожертвования - обычное простое совпадение. Он давно собирался новую машину купить,  я  это  знала. Батюшка, бывший тракторист, человек простой и сердечный, на службе человек вдохновенный и самоотверженный. Во всякие злые слухи о нём и его семье я по-прежнему не  очень-то  верила…
…Тёмное грозное марево, тем временем, стремительно приближалось. Середина июня редко стояла жаркой, чаще погода была средняя – если солнце, то тепло, а если дождь, то и прохладно бывает. Да и последние заморозки ещё могут быть – где-то в середине июня, чаще в ночь на тринадцатое. По-старому лето только и начиналось с четырнадцатого июня… Остановилась передохнуть. Вскоре, однако,  почувствовала лёгкий озноб, немудрено – вспотевшая спина насквозь мокрая. Дождь всё усиливался, пока не полил, наконец, как из ведра.

Туча, огромная, пузатая, не имела границ, теперь она была со всех сторон, стена дождя мешала смотреть на дорогу, дышать становилось невмоготу… Я громко молилась: «Господи, помоги! Господи, пронеси!» На дороге, по-прежнему, не было ни души. Но вот вдали показались две машины, я подняла руку, надеясь, пусть за приличные деньги – теперь мне было уже всё равно, уговорить их развернуться и отвезти меня в село. Они дружно пронеслись на большой скорости мимо, щедро обдав меня грязными брызгами, и умчались в сторону городка. В моём же направлении по-прежнему никого не было, проехал только, кивнув мне и слегка притормозив, весь закутанный в плащ, одинокий велосипедист, но он мне, конечно, ничем не смог бы помочь. Я помахала ему рукой – мол, спасибо и поезжай себе. с Богом…
Он всё же опять затормозил. Я снова помахала. Он ещё раз посмотрел на меня и кивнул – типа, «садись же на багажник» - но куда я со своей поклажей? Никак не смогу там уместиться. Повернув в мою сторону голову в большой шляпе с огромными полями, он внимательно, но бесстрастно смотрел на меня. Мы двигались почти вровень. Я поздоровалась, на всякий случай, он не ответил и, спустя минуту, резко прибавив скорость, поехал дальше. Его лицо мне почему-то показалось знакомым. Или… показалось? Да, показалось, что он чем-то похож на того человека из поезда, который спрашивал про закат, потом он же томился в ожидании на платформе и спорил с мордышом о политике, потом за ним пришла женщина, у которой я и переночевала… Да, это, возможно, он. Только тогда на нём была плотная вязаная шапочка, а не шляпа.
Мне вдруг стало спокойно на душе. Почему- не знаю. Хотя… почему – не знаю? Встретить даже шапошного знакомого в такую мрачную непогодь – уже хорошо. Так я, вся не своя от холода и усталости, прошла ещё километров пятнадцать. Впереди, когда мои ноги уже гудели страшным гудом, а руки просто одеревенели от холода и тяжёлой ноши, наконец, показалась крытая листовым железом остановка – это всего в километре от села Куликовское. Оно здесь недалеко, слева от дороги, в глубине полей, которые уже лет десять не обрабатываются, с тех пор, как совхозы и колхозы распустили. Бурьян в рост человека, вот что здесь теперь росло. А от села Куликовского уже рукой подать - всего пять километров - до нашего села.
Дождь усилился ещё больше, хотя это казалось уже совершенно невозможным. Я ускорила и без того быстрый шаг, просто побежала, гулко шлёпали мокрые сумки по ногам. Скорее, скорее под кров! Там спасение. И вот уже я под крышей, но боже мой – прямо над головой три огромных дыры… в этой самой крыше, на которую я так надеялась! Ну что ж, буду стоять под водопадом. Глубокая лужа занимает почти всё пространство, хоть  как-то прикрытое от буйства стихии - сильно проржавевшей жестью размером полтора на два... И всё же я, кое-как, - на одной ноге, вторая на мысочке, - устроилась в относительно сухом месте, в самом уголке, справа от остова лавки, слава богу, там почти не было воды. На большой ржавый гвоздь, оставшийся от спинки бывшей здесь некогда лавки, я повесила свои сумки. Онемевшие, в белых разводах, ладони получили, наконец, вожделенный отдых. Усталая до судорог, вконец измочаленная, я прижалась к спасительной, кое-где всё ещё сухой стенке, когда мимо меня, из села, лишь слегка притормозив, промчалась вихрем брызг белая легковушка. Минут через десять она уже неслась обратно, сильно виляя и щедро разбрызгивая воду из глубоких придорожных луж. Я, кажется, узнала водителя – это был Серый – хозяин лесопилки. И не только: а также всей прочей, общественной некогда, собственности, какая только имелась в этом селе. .Я уже давно и правильно догадалась, что этот объект номер два - лес, точнее, его хозяева, и будет моей «второй бедой» здешней жизни.


Между тем, мне на горе, определённо заходила новая напасть – большая, явно брюхатая грозой, туча. Да, несомненно, близилась гроза. А в июне здесь это очень и очень серьёзно.
Ура, стихия, что называется.
Чтобы отвлечься, снова стала думать об этом человеке - подробно вспоминала вчерашний разговор на платформе. Мне тогда очень хотелось вмешаться в бурно протекавшую беседу и сказать своё слово, но я благоразумно воздержалась. Ведь всё передадут, переврав и переиначив десять раз. У меня здесь и без того хватает врагов. И тут мне почему-то вспомнился тот мужчина  на велосипеде – в длином плаще и длинными же, стянутыми в пучок волосами. Тот, с которым мы ехали в одном вагоне и вышли на одной станции. И я слышала его разговор с неким пассажиром, лицо которого мне не было видно, - они стояли в тамбуре. Я думала о своём и смотрела в окно, однако краем уха всё же ловила обрывки их разговора. Что они тогда обсуждали, почему мне это стало интересно? Ах, да! Вспомнила.
Они что-то говорили о человеке. О человеке!
И тут мне отчётливо вспомнился весь их диалог. Я разволновалась ещё больше… Невидимый мне собеседник мужчины с пучком на затылке говорил несколько заносчиво и высокомерно:
- Зачем мне всё это? Я не верю ни в Бога, ни в чёрта. Я прагматик и предпочитаю вере рациональное мышление. За порогом смерти ничего нет, просто ничего. Одна пустота! Нет ни бессмертной души, ни Страшного Суда, а райское наслаждение – это длинноногая блондинка плюс батончик «баунти». И потому жить надо здесь и сейчас, активно и разумно употребляя тело в дело.
Его оппонент спокойно ответил:
- Хорошо, тогда я попробую вам объяснить тоже самое, но в доступных вашему прагматичному, рациональному уму терминах. Возможно, это вас убедит.
- Думаете?
- Надеюсь.
- Ну, давайте.
- Так вот,  если человек живёт прагматично, рационально и рассудочно, то места состраданию в его сердце остаётся очень мало.
- И что в этом плохого – жить без страдания? Не лучше ли ловить позитив?
- Извините, без сострадания, а это существенно иное.
- Надо же.
- Сострадание человеку нужнее, чем хлеб насущный…
- Опять вы о душе. Мы же договорись.
- Нет, я в русле нашего уговора. Сострадание, как движение души, вызывает вполне реальную физиологическую реакцию – выделение гормонов, без которых не мыслима активная жизнь человека. Если же человек-рацио забыл о том, что такое сострадание, что такое совесть…
- Ах, а этот груз зачем?
- Со-весть – это сопричастность вести, вечности. И вот если этого нет в человеке, то и…
- Ясно, гуд бай, Америка. Это вы хотите сказать?
- В ваших терминах – примерно это. Получать жизненную энергию и ловить позитив они могут только тремя способами – всевозможные развлечения, в первую очередь, секс, а также еда и собственность. Но эти возможности могут, внезапно или с возрастом, закончиться.
- И что тогда?
- Сладкие воспоминания о лучших днях своей молодости. Это, допустим, греет.
- Допустим и это. Что ж здесь плохого?
- Но смертный час?
- А что? Взял да умер. И ничего.
- Это категорически неверно.
- Почему же?
- Умирая, человек совершает качественный переход в иную жизнь. И у человека верующего, праведного проблем здесь не будет – его мозг выработает достоточно гормонов позитива, говоря вашим языком, а сам момент смерти сопровождается выбросом огромного количества опиатов, и это момент растягивается пропорционально замедлению времени, пока вовсе не останавливается, превратившись для него в вечность.
- И это рай?
- Субъективно – да.
- А неверующий...
- … неправедный  пересекает этот рубеж с большими муками. Его надпочечники, мозговой слой, уже давно не выделяют гормоны счастья, потому что у человека долго не было бескорыстной эмоциональной жизни. Не было сострадания. И его надпочечники давно уже не вырабатывают топлива для позитива.
- И как это мешает умереть?
- Не мешает, но смерть, в таком случае, превращается в ужасную, вечно длящуюся, опять же, в субъективном восприятии, агонию.
- Это и есть ад?
- Да, в наших терминах, это именно ад. Я вас убедил?
- Надо обдумать... Послушай сюда, я бабло на храм отстёгиваю. Это же в плюс?
- Не факт.
- А чем тогда бог отличается от чёрта?
- Дьявола.
- Ну, дьявола.
- Дьявола?
- Да.
- На вашем уровне понимания – дьявол это клон бога.
- Клон? Фильм такой есть.
- Возможно.
- И что?

- Клон – это не копия объекта, а его отражение.
- Поясните.
- Клон не имеет души. Он имеет только тело, которое может быть невидимым.
- А на кой дьяволу душа?
- Чтобы любить.
- И что?
- А коли нет любви, то нету и всесилия.
- А что есть?
- Вечная борьба.
- Хреново… - сказал голос и замолк.
…Этот человек говорил на перроне кому-то, что он учёный. Всё сходится. Это точно он! Опять наши пути каким-то образом пересеклись. Мне стало легче думать о том, что ждёт меня впереди – на моей разорённой, без всякого сомнения, фазенде. И я уже приняла решение – сдержаться, что бы там ни было. Спокойствие, только спокойствие. Не дождётесь от меня объявления войны. Не дождётесь! И за что только люблю эти места? И еду сюда, еду каждый год, несмотря ни на что. Что за оказия? Любить их, своих мстительных мучителей. Подлость ситуации заключалась в том, что формально никто никаких претензий ко мне здесь предъявить не мог, ибо свои журналистские материалы я всегда писала в защиту, а не в обличение - это оставалось между строк. И чтобы обвиняемый, таким образом, мог внятно сформулировать свои претензии, он, для начала, должен был признать свою вину. А вот на это, никто и никогда, сам не пойдёт. На этом-то и строился мой расчёт. А также – весь пафос статейной злободневщины. Не имея формальных причин для «наезда» на меня, «хозяева леса» подсылали местных «робятишок», которые жили, в основном, в лесхозе, в километре от нашего села. «Робятишка» ежегодно нещадно разоряли мой огород. Это местными вообще не осуждалось - старая традиция огородного и садового воровства, мол, чужое вкуснее... А «робятишка» - что с них взять? Да и закон вовремя подоспел – кража до двухсот рублей законом не наказывается. Вторая беда. Скотина – коровы, бычки, свиньи и козы, едва я уходила в лес, вольно паслись повсюду, в том числе, и на моём разносольном участке,  с аппетитом поедая отборные овощи, потому что сельское стадо пастух не гонял в луга, как положено, а просто хозяйки выпускали рано утром скотинку за ворота – и… спасайся каждый сам, как знаешь и можешь… Неорганизованное стадо вольно бродило где хотело, чаще – по улицам села и огородам тех, у кого, как и у меня, была «слабая» городьба – повалить городьбу, тем более, штакетник, мог хотя бы тракторист, проезжая мимо «под шофе», или сама корова, завидевшая аппетиную тыкву или кабачок на чужой грядке. Старинную хозяйскую трёхметровую (двухэтажную) городьбу я неосмотрительно разобрала в первый же год - из-за её устрашающей некрасивости, заменив невысоким, в метр двадцать, штакетником – и поимела…
          Этот жест открытости был понят превратно  - увы.
Били ещё стёкла – это тоже считалось нормальным явлением, так, якобы, наказывали за тайный блуд (а в провинции в этом грехе можно было обвинять огульно - любую женщину, живущую без постоянного мужчины в доме – подразумевалось, что это как бы «само собой»…). Прямо не говорилось, но все негласно понимали,  что если бьют стекла и колют рамы в доме одинокой женщины, значит, «за дело», жаловаться бесполезно - никто ведь не докажет обратное, а фантазировать никому не запрещено... Все здесь знали, что не только вредно для репутации, но и опасно для жизни – жить без мужчины в доме. Одна моя хорошая знакомая, в прошлом тоже москвичка (работала некогда главным инженером на столичном предпрятии, но потом навсегда переселилась в это село, благо, здесь были родные, - у неё я года три брала молоко, пока она не продала корову), как-то мне на мои сетования сказала просто: «Не обращай внимания и не вздумай жаловаться - посмешишь людей, и не более того. Будешь, как сердитый филин в окружении летающих вокруг пичужек, изливать своё возмущение, а тебе, в награду за всё хорошее, за то, что делаешь их зрячими, они тебе же глаза и выцарапают». И она была права – осуждать «робятишек» за их проделки вообще запрещалось: всё, что ни делали дети на улице, любое безобразие, творимое ими, было нормально. Детей родители наказывали лишь за провинности по отношению к собственному дому.
Их вообще не учили уважать других, или делали это на людях, формально, но зато их с детства крепко учили не попадаться на озорстве. Здесь так и говорили подозреваемые в краже, погроме или ещё в чём-то общественно нехорошем: «А ты докажи!» Не пойман - не вор. А ловить озорующих «робятишка», значит, обрекать себя на пожизненную ненависть со стороны всей его родни. Чужих «робятишек» можно было только хвалить. Правда, когда я уже через год жила на даче с тремя собственными маленькими  внуками, эту версию – о моих ночных друганах - стало сложнее «проводить в жизнь», и все вроде успокоились, но ненадолго: «умные люди»  и тут нашли выход – это, объявили они негласно, живут у меня вовсе не внуки, и мои собственные дети, которых я пригуляла здесь же, на сельской дачке. Так что опять – покой нам только снился… Погромщики, эти самые «робятишка», которым с детства прививалась жгучая ненависть к «чужим», дачникам из Москвы, вообще к москвичам - про заезжего афериста никогда не скажут – рвач, барыга, а скажут так: это тот, из Москвы, заехал и обобрал… Их же внучки, «робятишка», которые теперь жили в Москве, а не на селе, охотно несли традицонную «культуру» в городские массы – уже через несколько лет после начала «великого переселения» катастрофически расслоившейся и массово обнищавшей провинции в большие поселения (это началось «в полном объёме» в середине девяностых), погромы и грабежи в городах, - а их учиняли чаще всего выходцы из провинции, не нашедшие своего счастья в городе или просто на это нацеленные с самого начала новоявлнные граждане, уже становились делом вполне обычным и тоже массовым. Город, в этом смысле, быстро превратился в большую деревню в самом худшем варианте, со всеми её недугами. А поскольку городская милиция укрепляла свои ряды наполовину, если не больше, выходцами из всё той же провинции, то ситуация усугублялась ещё более - ждать порядка на улицах крупных городов теперь было делом весьма безнадёжным. Да, крупные города, большинство из них, постепенно превращались в «большие деревни» со смешанным населением и такими же, как в провинции, полуфеодальными, «азиатскими» дикими нравами. И этой беде город обязан только собственной глупости – не надо было бессмысленно «кадить народу», лучше было бы вовремя зорко увидеть его проблемы и правильно их понять. Народ, безжалостно и повсеместно отданный на заклание суекорыстному хаму, местечковым хозяйчикам, не выстоял, надломился, и теперь с каким-то отчаянным ожесточением уничтожал сам себя, азартно пожирая подчас своих лучших представителей…Это стало своеобразной национальной игрой – преследовать и травить неагрессивных. Так, вместе с недостающими рабочими руками, косяком шёл в город из полуфеодальной глубинки бытовой криминал…
    Вот опять машина Серого…
    Брызжа мутной водой, лихо развернулась и стрелой брызг стремительно пронеслась мимо – вот она скрылась за поворотом, там, всего лишь в километре от меня, дорогу с двух сторон уже обступал наш лес. Машина исчезла из виду, и на время установилась тишина, только ветер всё яростнее гнал волны воды по ущербному асфальту. Я же снова подумала об уничтоженных бумагах, оставленных в моём деревенском доме. Мои труды, мои труды! Они были для меня утешением все эти годы, заменяли мне всё, чего я была лишена, живя аскетично и даже надрывно, в полном одиночестве, если не считать малых детишек, в этой забытой Богом глухой сельской местности. Зачем я сюда приехала?

          Деревенщики роковых семидесятых страстно укоряли городскую интеллигенцию за невнимание к селу, призывали спасать село, но село имело на это счёт своё мнение. В моём жалком жилище уже который год, после моего отъезда, под бдительным оком милиции, хозяйствуют легальные воры, моя усадьба разорена, а дом едва не обращён в пепел. Спи я чуть покрепче, не избежать бы пожара той кошмарной ночью, позапрошлым летом. А поджигатели потом нагло смотрели мне в глаза и азартно улыбались – а ты докажи... Знали ведь, что доказать ничего не смогу. Люди… ау!
Возможно, я и простила бы им действия против меня лично, ну, просто не стала бы заморачиваться на этот счёт, но они мучили также нещадно и всю мою семью! Девятимесячную внучку только чудом не поранили стекло и булыжники, в первую же ночь летевшие в окна моего дома, когда мы с детишками приехали в апреле на дачу… В её кроватку как раз и угодило два самых здоровых камня. Я до сих пор содрогаюсь при мысли об этом кошмаре. Они, эти злыдни, рвались ночью в дом, где живёт женщина с маленькими детьми, и где нет ничего ценного, в их понимании, с одной лишь целью – поозоровать  и поджечь. Я ничего не могла понять – чем больше я для них, этих бедных, больных и заброшенных всеми людей делала, тем злее и коварней мне мстили «сильные мира сего», а «бедные» за которых я радела, с интересом наблюдали, чем всё это кончится… Было понятно и не так обидно – когда мстили местные бугры. А вот злорадство тех, ради кого я всё это терпела, было мне совсем непонятно и очень горько. Или мне, и, правда, давно уже пора начать действовать их же методами – взять и отомстить? Тогда, возможно, меня зауважают и сочтут за свою? Или они мне за что-то сами мстят? А мне на это не раз намекала моя соседка Рая. Но за что именно – им мне мстить?


Местное радио год назад каждый день бесстрастно сообщало, что убийцы журналистки Ларисы Пияшевой пока не найдены. А ведь уже прошло сколько времени. И это тоже была их месть?!
Да, здесь всегда и всем мстят, и ничего не прощают. Но я не знала за собой такой вины, которая была бы достойна столь жестокого отмщения. За что им мне мстить с таким остервенением, в самом деле? За то, что я хотела для них же лучшей доли, собачась с местечковым начальством по их же делам? Но им привычнее уныло и постыдно жить под своим «бугром», терпеть хамство и произвол, чем смириться с тем, что рядом с ними живёт человек, который вовсе не признаёт эти местные «авторитеты» и живёт вольно, согласно общечеловеческим понятиям о добре и зле. Да, теперь я понимаю, их раздражало моё неуважение этой постыдной традиции – вечной покорности обстоятельствам. Им это казалось высокомерием. Отрываться, мстя за свою неудачу, здесь должно было не на обидчике, а на том, кто или слабее тебя, или кого можно не бояться – в смысле ответной мести. Наглые гаврики, вместе с моими бумагами, сожгли и мою веру в то, что эти люди когда-нибудь прозреют и перестанут, ради сиюминутной выгоды, уничтожать себе подобных, себя и своё будущее – растлевая этой постыдной моралью своих же собственных детей. Тысячи людей, прочтя их, мои статьи о жизни на селе, так думалось мне тогда, научились бы видеть свет во мраке. Во мраке, в который всё глубже погружалось массовое сознание особенно здесь, в глубинке, где вообще нет никакой общественной жизни, кроме сарафанного радио ОБС – «одна бабка сказала»… Но это была страшная иллюзия. Моё понимание жизни села, вообще жизни – здешних людей, оказывается, их глубоко оскорбляло… На первых порах они меня воспринимали привычно – глупая ещё одна из Москвы понаехала… Жизни не знает, ничего, обучим. Однако моё упорное нежелание «учиться» их уже начинало бесить .

Эти несвоевременные мысли привели меня в сильное волнение - всё напрасно, да, я самообольщалась, теперь это уже окончательно ясно. Им начхать на все мои статьи, рассказы и прочие словесные откровения о жизни, той страшной жизни, которой они здесь живут, и которую я добровольно делю с ними уже скоро двадцать лет. Они не верят, не верят в отстутствие личного интереса. Меня всё ещё выспрашивают – зачем я сюда приехала? Мои объяснения не кажутся им убедительными. Но они всё же кое-что знают из написанного мною. Лучше бы этого вовсе не было! Мои слова их только злят, вообще читают хоть что-то здесь лишь единицы, да и то – чаще всего макулатурные коммерческие книжки из библиотеки. Они, эти карманные книжки шли, как жареные пирожки, нарасхват – один рубль за день. И только как бесплатное приложение к фирменной развлекаловке, читатели макулатуры могли прочесть и что-нибудь про жизнь, ту, которая рядом. К примеру, какие-то мои работы. Но таких было единично мало. А другие, осведомлённые о моих публикациях, знают о предмете лишь с чужих слов. Им всё равно, что будет с их селом, ведь «своя хата с краю» пока что стоит, а дальше этого края они не хотят и не будут смотреть. И бесполезно им объяснять, что свято место не пустует ((москвичи-дачники, вообще-то небогатые люди, вреда им никак не могли причинить, но их выжили из села, чтобы что?) и скоро здесь всё займут другие. Земли, а тем более леса и реки, нынче в цене. Да, ответ на вопрос прост. Бедных дачников выгнали, чтобы узнать приятную новость – скоро придут «благодетели» с толстыми кошельками. Но только им, бедным селянам невдомёк, что благодетелям с толстыми кошельками традиционное село и вовсе не нужно, им нужны только земля и наёмная рабсила, а от местного населения они найдут способ избавиться, и сделают это очень скоро. Но как им, бедным селянам, это объяснить сейчас, пока ещё не поздно, что нужно хоть что-то изменить и не допустить катастрофы?

Как поколебать их наивную, незыблемую веру в то, что всякое начальство, особенно местечковое, хоть и о себе не забывает, но всё же думает о народе, просто не всегда знает, как это сделать, чтобы стало всем хорошо?! Риторический вопрос. Они с готовностью приспособятся к любым обстоятельствам, но не потратят даже чуточку усилий, чтобы хоть что-то понять и действовать осознанно – в своих же интересах. Но такое  вот приспособленчество – совсем не жизнь, это - медленная смерть. И они выбирают её. Мол, на наш век хватит, а дети… Так те уже в городе… Я не горевала о впустую потраченном времени на просвещение этих людей, более того, я чувствовала, как в моей груди отчаянно трепещет сердце при мысли о нелюдях, которые морочат запуганному «маленькому человечку» голову скорыми переменами к лучшему. Более того, в голове моей уже давно мрачно роятся мысли о возможном мщении. Роятся, но не более…
Однако вскоре мне уже порядком надоело думать о своих обидах. Мстить я всё же не хотела да и не смогла бы, конечно. Ничего, кроме слякотной душевной пустоты, месть не даст – это я понимала. Обстоятельства к лучшему от этого никак не переменятся. И ещё: я не могла, не должна забывать о том, что кроме этой серой, полукриминальной и разложившейся массы с разжиженными мозгами, постыдно пресмыкающейся перед «буграми», как своими, так и заезжими,  обещающими райскую жизнь и торжество справедливости после принятия бутыля «чернил» или «палёнки» – здесь и сейчас, всё  ещё есть, хотя и в очень небольшом количестве, простые, сердечные люди, которым тоже эта жизнь невмоготу, но сделать что-либо они уже не в силах.
Да - их слишком мало.
Но они – важнее.

Вот потому и надо забыть о мщении, обидах, и просто жить дальше, жить так, будто ничего не произошло, каждый раз терпеливо начиная с нуля – и домоведение и отношения с людьми. Другого выхода пока я пока не видела… Я стряхнула с себя тяжёлое настроение, как прошлогоднюю пыль с пальто, посмотрела на беспросветное, сплошь покрытое тучами небо – оно устаршающе быстро темнело, беда… Стихия и не думала утихомириваться. Похоже, пока она лишь слегка разминала свои могучие мускулы.
Как бы в подтверждение моих предчувствий, издалека послышалось грозное протяжное урчанье. Затем, после минутной паузы, небеса словно разорвались на две части – очень близко сверкнул белый излом ветвистой молнии, затем раздался страшный оглушающий звук, источник которого, казалось, проник внутрь моего черепа – такой там стоял ужасный треск. Вода лилась теперь сплошной лавиной, и конца этому светопреставлению не предвиделось. Удары молний и раскаты грома продолжались с нарастающей частотой. Я знала, что стоять под железной крышей в чистом поле во время грозы опасно, но выйти под открытое небо, под проливной дождь было просто смертельно опасно – я уже едва дышала в этой, почти стопроцентной влажности. Зуб на зуб не попадал от холода. Всё тесней забивалась в мою голову лишённая всякого оптимизма мрачная мысль, что живой я отсюда уже не выйду. Самое отвратительное, что мысль эта была банальной и будничной и не вызывала страха. Однако она удручала меня, портила моё, и без того плохое настроение. Оставалось только молиться, и я повторяла и повторяла всё громче и громче одно и то же:
«Господи, помоги! Господи, пронеси!»
Но ливень и не думал прекращаться, раскаты грома звучали уже весьма угрожающе. И теперь мне начинало казаться, что дьявол всё-таки есть, и он сейчас здесь, где-то очень близко. Почему-то не хочет пустить меня в моё село, где у меня свой дом, где растут мною посаженные берёзки, ровесницы тысячелетия. Уже подрастает настоящая рощица, которую я создала по случайности, вырубив огромную ольху в огороде. От этого дерева, наполовину всё ещё живого (ствол лежал тут же, и от него вверх тянулись отростки, был жив и довольно высокий пенёк – его корни пустились плодить новые деревья вдоль моей речки, которая текла сразу за огородом), неурочная рощица и произошла. Конечно, это всё дьявол со своими проделками! Хотя, конечно, можно было бы решить, что это сам бог не хочет меня допустить до рокового места.
Нет, однако! Бог не станет этого делать, хотя бы потому, что всегда оставляет человеку право выбора и прекрасно знает, не может не знать, что я всё равно буду делать то, что решила. И от своего не отступлюсь. И уж своего дома, точно, не брошу. Раз я здесь мучаюсь, как бабы говорят, уже скоро два десятка лет, значит, это зачем-то нужно. Нет, конечно, всё это проделки дьявола, ему как раз и наплевать на волю частного лица. Именно он, замшелый либерал, и будет упорно навязывать человеку свои намерения. И он, как это ни печально, всё-таки на свете есть… Раньше, да, мне иногда казалось, что дьявол – это просто чьи-то злые придумки для какой-либо грязной пользы. Вся их совокупность.
Или дьявол – это некий дрянной человечишко, этакий харизматичный пиратишко с весьма приземлённым чувством юмора… Да, сатана – это просто нехорошие люди, которые не знают, что есть бог. Потому и творят зло – в полной уверенности в своей безнаказанности. Но как это влияет на природу? И потому то, что творилось в природе – здесь и сейчас, я не могла объяснить ничем иным, как именно проделками злой силы - кознями дьявола. Похоже, да-да, он, и в самом деле, есть, и он – не всегда просто человек. Это весьма неприятно, однако. Но я ничего не смогу с этим непреложным фактом поделать. Косой холодный ливень хлестал всё сильнее, угрюмо клубились чёрные тучи. Асфальт на дороге просто шипел и булькал, как бульон - он весь был густо покрыт пузырями. Иногда безумные порывы ветра стихали, ливень хлестал не так отчаянно, но вновь оказывалось, что стихия лишь набирала силы перед новой яростной атакой… Вдалеке, на горке, смутно виднелась лесопилка. Там, наверху, отсюда хорошо видно, этот порывистый ветер проносится настоящим смерчем, спускаясь затем в низину, замершую в полном безмолвии, где лишь еле слышно шепчет трава да зябко стучат друг о дружку испуганные мышки - камыши…
Становится всё темнее и темнее, словно уже наступил поздний вечер. Но вот мир вздрогнул и горку, всю её вершину, внезапно залил океан огненных красок. Деревья заметались в этом пламени и вдруг, словно сведённые судорогой пальцы, замерли на мгновение, ярко освещённые рвано сверкнувшей огромной длинной молнией. «Господи, помоги!» - кричала я, и мне приходилось напрягаться, всё больше повышая голос, чтобы перекричать стихию и докричаться, наконец, до всевышнего… Но он, казалось, меня вовсе не слышал или… жестоко испытывал? Как знать? После секундной тишины раздался оглушительный треск. Сначала слабо, как бы сердито и нехотя зарокотав, потом, ударом в чудовищные литавры, грянул оглушительный дивертисмент. Через минуту – блистательный ремейк. Но вот в природе наступило перемирие. .Ветер на время стих. Дождь тоже немного утишился. Это условное безмолвие природы, однако, вскоре снова нарушилось регулярными, с нарастающей силой рвущимися ударами молний и длинными раскатами грома. Отчаяние моё достигло предела, мне уже стало всё равно, от чего я умру – от переохлаждения и нехватки воздуха или от удара молнии. Такой грозы мне ещё не доводилось видеть.
Я приготовилась, по возможности, спокойно принять решение судьбы в том виде, в каком оно мне будет в скором времени представлено, и сразу же немного успокоилась. Надо просто немного ослабить сопротивление, тогда уменьшится и натиск. И в тот самый момент, когда я уже закрыла глаза и напряглась каждой мышцей – это помогало хоть чуть-чуть согреться и перестать думать о холоде и сырости, молния сверкнула в последний раз, ещё раз грянул прощальный раскатистый гром, и как-то сразу всё стихло. Стихия вскоре окончательно унялась, возможно, потеряв всякий интерес к бессмысленным испытаниям над вечной природой и вполне уже смирившимся одиноким человеком. Солнце несмело и как-то стыдливо – очевидно, за свой недобрый сговор с непогодью - глянуло в прореху между разбегавшимися низкими тучами и вновь исчезло... Оно пока тщетно пыталось пробиться сквозь сплошную тёмную массу, всё же, хоть и очень медленно, но уползавшую и уползавшую куда-то на восток. Стало теплее, и я, взяв сумки в непослушные руки, пошла по мокрой, в сверкающих лужах, дороге на негнущихся, совсем будто деревянных ногах. Ходьба согревала. Прошло совсем немного времени, а я уже радуюсь жизни, совершенно забыв о том, что ещё какие-то минуты назад если и не готова была смиренно проститься с этим миром, то находилась в состоянии, всё же весьма плачевном... Так или иначе, гроза проворно сбежала, облачные свитки также спешно расползались по неправдоподобно чистому, умытому дождём синему небу, а я в слепом пылу, забыв свои недавние страхи и мрачные мысли, неслась прямиком к своему дому.
Это счастье.
Ходьба окончательно разогрела меня, впереди показался наш лес, через него, если напрямую, всего ничего - около двух километров до села. Я поставила сумки и низко поклонилась, как всегда кланялась, когда входила в лес и рядом никого из людей не было.
Ну, здравствуй, милый!
Несколько часов мы проведём вместе, в полной гармонии. Я буду безмятежно существовать в лесу -этом волшебном, таинственном царстве растений и всякого разного зверья и постараюсь ничем не нарушить вековое равновесие этого дивного мира. В эти чудесные часы я имею полное право не думать о тех, которые неустанно источают ненависть и повсеместно сеют зло – по воле алчущего хозяйчика.
Здравствуй же, лес! Только не говори мне: «Здорово, дерево!», я ж к тебе по-человечески.
Внимательно приглядываюсь, есть много нового. Он, этот лес, уже чуть-чуть не такой, каким был прошлый год. Лес постоянно меняется, так же, впрочем, как и человек. Я страстно любила эти деревья, траву, зверьё и птах, всех тех братьев наших меньших, которые нашли себе здесь кров и дом. Каждый раз моё сердце начинало учащенно биться, когда в первый раз после зимней разлуки входила я под его сень. Смешанное чувство всегда овладевало мной – огромного счастья и очень-очень белой зависть. Зависти к тем, кто мог бывать здесь каждый день, и зимою тоже…
Если бы можно было жить в лесу всегда, если бы обстоятельства позволяли, я бы, не задумываясь ни на секунду, осталась бы здесь, среди этих вековых деревьев, в чудесном гармоничном мире - обществе незлобных птиц и дикого зверья…
…Когда я училась в университете, на первом курсе, у меня ровно под Новый Год появилась, неизвестно каким путём, новая отчаянная мечта. Я тогда приняла для себя тайное решение, которое, конечно же, не смогла исполнить: после получения диплома физика переквалифицироваться в лесники, уехать в тайгу, взяв с собой только книги, целую машину книг, чтобы поселиться в маленьком лесном домике, и зажить там одиноко и счастливо. Чтобы рядом только книги, деревья, птицы, лисы, зайцы…Солнце и луна едва видны через ветви верхнего яруса леса…Ну да, конечно, разное зверьё да птицы… И всё. Этого вполне хватит. Людей я уже итак много видела. Пусть они отдохнут от меня., а я по ним как следует соскучаюсь.
…Однажды знакомый лесник показывал, как проверяют наличие зайца в норе – он туда засовывал удочку с крючком на конце, затем прикладывал удилище толстым краем к уху и прислушивался – малейшее шевеление могло выдать обитателя норы…Даже уединённая жизнь на острове, посреди моря, в окружении бесконечной воды, а это была моя главная детская мечта до знакомства с лесом – чтобы плавать часами круглый год, мне теперь уже не казалась такой привлекательной. Лес победил мою первую любовь – море.
Когда я во второй сезон здешнего проживая заявилась сюда аж четвёртого марта (в Москве уже неделю стояли лужи, и люди ходили по-весеннему), здесь ещё лежал рыхлый, свежий снег в пояс. Работы в огороде в такую пору нет, по понятной причине, вот я и гуляла по лесу целыми днями. Именно тогда мне встретился лесник. Он меня увидел первым, я шла по тропке и глазела на вершины сосен.
- Вот лиса на тя смотрить, - говорит он мне.
Я глянула – и правда, лиса за кустом, только хвост мелькнул. Мне хотелось броситься на шею леснику, обнять его крепко, горячо расцеловать, но моя многочисленная одёжка превратила меня в настоящий качан капусты – на мне было, кроме моей куртки: ватник, плащ и длинное мужское, ещё хозяйское, доисторическое пальто с такими же архаичными, огромными пуговицами. Лесника я очень уважала и тайно нежно любила – и вообще, и в частности. Это был, в своём роде, мужчина моей мечты. Человек, который по роду своей профессии каждый день бывает в лесу, много лет смотрит за ним, охраняя от пожаров, вандалов и разных хулиганистых туристов, по определению не может быть плохим человеком. Так мы познакомились лично, и я часто вместе с ним отправлялась на обход. Я рассказала ему, что когда-то мечтала стать лесником, но в лесники с дипломом университета не брали, к тому же, у меня тогда уже были дети. Он охотно показывал мне ягодные и грибные места, рассказал сотни волшебных историй про лесных обитателей, вобщем, просветил меня и чудесным образом скрасил неурочную  «зимовку» в тот год, когда я так легкомысленно заявилась сюда в дикий мороз, налегке, в самом начале весны… В одну из таких прогулок я видела небольшую рысь на дереве. Он мне показал, я бы сама и не заметила её на такой высоте…


...Косой холодный ливень хлещет всё сильнее. Его извергают из своего нутра угрюмо клубящиеся чёрные тучи. Асфальт на дороге кипит и пенится, шипит пузырями.

 Иногда безумные порывы ветра ненадолго стихали, ливень хлестал не так отчаянно, но вскоре оказывалось, что стихия лишь набирает силы перед новой яростной атакой…

Всё, дыхание даётся с таким трудом, что хочется бросить поклажу к чёртовой матери и хоть как-то добрести до сухого места, крыши над головой.
Это погибель, такую влажность я долго не вынесу.

Вдалеке, на горке, смутно виднелась лесопилка. Там, наверху, отсюда хорошо видно, порывистый ветер проносится смерчем, спускаясь затем в низину, замершую в полном безмолвии, где еле слышно шепчет трава, да зябко стучат друг о дружку испуганные камыши…

Становится всё темнее, словно уже наступил поздний вечер.

Но вот мир вздрогнул, и горку, всю её вершину, внезапно залил океан огненных красок. Деревья заметались в этом пламени и вдруг, словно сведённые судорогой пальцы, замерли на мгновение, ярко освещённые рвано сверкнувшей огромной длинной молнией.

«Господи, помоги!» - кричала я, и мне приходилось напрягаться, всё больше повышать голос, чтобы перекричать стихию и докричаться, наконец, до всевышнего…

Но - увы, он меня вовсе не слышал или… жестоко испытывал?
Как знать?

После секундной тишины снова раздался оглушительный треск. Сначала слабо, как бы сердито и нехотя зарокотав, потом, ударом в чудовищные литавры, грянул оглушительный удар грома.

Ветер в испуге на время стих. Дождь тоже немного утишился. Однако это условное безмолвие природы всё же нарушалось регулярными, с нарастающей силой рвущимися ударами молний и длинными раскатами грома.

Отчаяние моё достигло предела, мне уже стало всё равно, от чего я умру – от переохлаждения и нехватки воздуха или от удара молнии.
Такой грозы мне ещё не доводилось видеть.

Я приготовилась, по возможности, спокойно принять решение судьбы в том виде, в каком оно мне будет в скором времени представлено, после чего немного успокоилась.

И тогда, в тот самый момент, когда я уже закрыла глаза и напряглась каждой мышцей – это помогало хоть чуть-чуть согреться и перестать думать о холоде и сырости, молния сверкнула в последний раз, ещё раз грянул мощный раскатистый гром, и как-то сразу всё прекратилось.

Возможно, дошла небесная почта.
Ну, знаете ли, с таким быстродействием...
В наш век хай-тек.

Стихия вскоре совсем унялась, возможно, потеряв всякий интерес к бессмысленным испытаниям над вечной природой и вполне уже смирившимся перед её лицом одиноким человеком.

Солнце несмело и как-то стыдливо – очевидно, за свой сговор с непогодью - глянуло в прореху между разбегавшимися низкими тучами. Оно тщетно пыталось пробиться сквозь сплошную тёмную массу, всё же, хоть и очень медленно, но уползавшую куда-то на восток.

Стало теплее, и я, взяв сумки в непослушные от холода руки, пошла по мокрой, в сверкающих лужах, дороге на негнущихся, совсем будто деревянных ногах. Ходьба согрела меня.

 Прошло совсем немного времени, а я уже радуюсь жизни.
Так или иначе, гроза проворно сбежала, облачные свитки также спешно расползались по неправдоподобно чистому, умытому дождём синему небу, а я в слепом пылу, забыв свои недавние страхи и мрачные мысли, неслась прямиком к своему дому.
 
Ходьба окончательно разогрела меня, впереди показался наш лес, через него, если напрямую, всего ничего - около двух километров до села, где у меня дача.
Я поставила сумки и низко поклонилась, как всегда кланялась, когда входила в лес ( если рядом никого из людей не было).

Ну, здравствуй, милый!

Пару часов мы проведём вместе, в любви и полной гармонии.

Я буду счастливо существовать в милом сердцу лесу - этом волшебном, таинственном мире растений и всякого разного зверья, и постараюсь ничем не нарушить вековое равновесие этого дивного края.
 
И в эти чудесные часы я имею полное право не думать о тех, которые...

Здравствуй же, лес!
Только не говори мне - здорОВА, дерЕВА!
Я ж к тебе по-человечески...

Внимательно приглядываюсь, есть много нового.
Он, этот лес, уже чуть-чуть не такой, каким был прошлый год. Лес постоянно меняется, так же, впрочем, как и человек.

Каждый раз моё сердце начинало учащенно биться, когда после зимней разлуки входила я под его сень.
Если бы можно было жить в лесу всегда, если бы обстоятельства позволяли, я бы, не задумываясь ни на секунду, осталась бы здесь, среди этих вековых деревьев, в обществе птиц и дикого зверья…
Однако, увы…

…Когда я училась в университете, на первом курсе, у меня ровно под Новый Год появилась, неизвестно каким путём, новая отчаянная мечта. Я тогда приняла для себя тайное решение, которое, конечно же, не смогла исполнить: после получения диплома физика переквалифицироваться в лесники, уехать в тайгу, взяв с собой только книги, целую машину книг, чтобы поселиться в маленьком лесном домике, и зажить там одиноко и счастливо.
Чтобы рядом только книги, деревья, птицы, лисы, зайцы…Солнце и луна сквозь густые ветви верхнего яруса леса…
Ну да, конечно, разное зверьё да птицы…
И всё. Этого вполне хватит.

Людей я уже итак много разных видела.

Пусть отдохнут от меня, сердешные...

Не сложилось, однако.
Когда я во второй сезон здешнего проживая заявилась сюда аж четвёртого марта (в Москве уже неделю стояли лужи, и люди ходили по-весеннему), здесь ещё лежал рыхлый, свежий снег в пояс.
Работы в огороде в такую пору нет, по понятной причине, вот я и гуляла по лесу целыми днями. Именно тогда мне встретился лесник. Он меня увидел первым, я шла по тропке и глазела на вершины сосен.
- Вот лиса на тя смотрить, вишь, - говорит он мне.
Я глянула – и правда, лиса за кустом, только хвост мелькнул.

Мне хотелось броситься на шею леснику, обнять его крепко, горячо расцеловать, но моя многочисленная одёжка превратила меня в настоящий качан капусты – на мне было, кроме моей курки: ватник, плащ и длинное мужское, ещё хозяйское, доисторическое пальто с такими же архаичеыми, огромными пуговицами.
 
Лесника я очень уважала и нежно любила – и вообще и в частности. Это был, в своём роде, мужчина моей мечты. Человек, который по роду своей профессии каждый день бывает в лесу, много лет смотрит за ним, охраняя от пожаров, вандалов и разных хулиганистых туристов, по определению не может быть плохим человеком.

Так мы познакомились лично, и я часто вместе с ним отправлялась на обход. Я рассказала ему, что когда-то мечтала стать лесником, но в лесники с дипломом университета не брали, к тому же, у меня тогда уже были дети.
Он охотно показывал мне ягодные и грибные места, рассказал сотни волшебных историй про лесных обитателей, вобщем, просветил меня и чудесным образом скрасил неурочную «зимовку» в тот год, когда я так легкомысленно заявилась сюда в двадцатипятиградсный мороз, налегке, в самом начале весны…

У него был свой способ - охотиться на крупного зверя без ружья. Однажды я сидела в лесной сторожке, пила чай из сухих брусничных листьев и молча наблюдала за его работой. Он как раз готовил оружие для такой охоты. Сначала растёр какие-то семена в плошке, потом долго жевал и сплёвывал туда же толстые упругие корешки, затем, достал из подпола банку с ядовитыми личинками, которых он накопал под землёй ещё осенью, и снова перемешал всё вместе, наконец, стал вдувать через трубочку эту массу в небольшую полую кость.
Рядом на лавке лежали маленькие, в ладонь, гарпунчики - такие игрушечные, по виду, стрелы-дротики. Он аккуратно засовывал наконечник стрелы в кость, держал там секунд десять, потом клал стрелу на блюдо сушиться.

«Это самый страшный яд, от него нет противоядия», - сказал он серьёзно.

«Так страшно?» - спросила я, всё ещё думая, что он меня разыгрывает.

«Но есть один приём», - успокоил он меня.
Я не поверила и попросила взять меня с собой на такую охоту. Он как-то странно посмотрел, но согласился.

Такой случай вскоре представился. Мы стояли в глуши девственного леса за липлейским лесничеством. Он вдруг гортанно зарычал, ему немедленно ответило несколько голосов. Я уже запоздало сожалела о своём нездоровом любопытстве и начала уговаривать его поскорее уйти отсюда.
Он сделал мне знак – молчать.

Затем лесник посмотрел вверх и прицелился на звук самого громкого рыка и аккуратно пустил стрелку. Тут же на землю, почти нам под ноги, с дерева шмякнулась небольшая рысь – яд вызывал немедленный паралич мышц диафрагмы…

Я была близка к обмороку. Мне было очень жалко это существо, убитое по причине только и только моего праздного любопытства. Лесник, однако, был сосредоточен и лишь криво ухмыльнулся.
Я его люто ненавидела в этот момент.

А дальше он повёл себя очень странно – подошёл к рыси, перевернул её на бок, сильно сдавил двумя пальцами место, куда попала стрелка, выдернул её, затем снова сдавил. Показалось несколько капель крови. Так повторилось несколько раз.

Рысь по-прежнему не подавала признаков жизни и лежала бездвижно.

Тогда он каким-то приборчиком, типа маленького пистолета, пробил рыси ухо и коленкой сильно надавил на её грудь. Рысь встрепенулась и начала дышать.

Я в шоке.

Мы быстро покидали это место – моего безусловного позора и несомненного торжества его умения.

Потом уже лесник мне объяснил, что таким способом он клеймит животных, вставляет в их уши маячки, чтобы учёные могли изучать миграцию. Смертельный яд в таких дозах быстро выйдет из крови, главное здесь – немедленно заново запустить автоматический рефлекс дыхания. Само животное этого сделать никогда не сможет и умрёт от удушья.

Тогда, в мою первую весну в этих краях, март выдался на редкость холодным. И только двадцать пятого числа, когда солнце уже повернуло на летний круг, пришла весна и в эти края – одномоментно и повсеместно началось бурное таяние.

Всё-таки природа, по крайней мере, здесь, всё ещё живёт по народному календарю.

Я уже не могла так беспечно бродить по лесу целыми днями - больше нечем в эту пору заниматься.

Вокруг стволов вековых деревьев неспешно начинал обтаивать снег, выступила тут и там влажная, напитанная пробуждающеся жизнью, почва. Она сплошь была покрыта прелой прошлогодней листвой и высохшими бурыми стеблями трав.

И вот это, похороненное под снегом, прошлогоднее лето, пробудив воспоминания, заставило больно сжаться моё сердце.

Природа словно давала последний шанс, ещё одну попытку своим бренным творениям взглянуть на солнце, прежде, чем молодая зелёная поросль пробьётся наверх, старое родит из себя молодое и затем, повинуясь непреложному закону природы, уйдёт навсегда;
и начнётся новый круг жизни…

Апрельские зори быстро становились светлее.
К запаху хвои всё сильнее примешивался свежий, неповторимый запах оживающей земли.

Лес бурно пробуждается после зимней дрёмы.

В это время серые вороны парами переселяются в лес, подальше от людей, подле которых им поневоле приходится коротать голодную зиму. Здесь, в лесу, они отыскивают большие сучья и складывают из них на высоких ветвистых деревьях большие гнёзда.

В нашем мордовском лесу - а это настоящая тайга, есть всё: много разных птиц, видела , и не раз, сову – серую, опять же, неясыть.
На высокой кривой сосне, на вырубках, повстречался как-то раз бурый беркут. Крылья у него такие, что, пожалуй, и все два метра будет в размахе. Повезло мне однажды увидеть и парящего над лесом подорлика.
Ястреба-перепелятника встретить можно всякий раз, как пойдёшь с утра пораньше на свидание с лесом.
Он красивого дымчато-серого цвета, словно матрос в тельняшке – полоски поперёк груди. Обрубки крыльев и длинный хвост – его ни с кем не перепутаешь…

Ястреб не парит, как орёл, и не кружит над лесом, а пролетает низко-низёхонько, брюшком почти касаясь вершин деревьев, а то летит и в самой гуще, выслеживая корм и внезапно бросаясь камнем на добычу.

А уж сколько здесь сарычей с весьма экстравагантными бурыми узорами на белоснежном исподе груди и крыл…
Птица говорящая, которая живёт у меня и озадачивает людей своими нескромными вопросами да криками, и есть этот сарыч. Птица кричит громко, звонко, её далеко слышно. Если ей всё равно, кто её будет слушать, она кричит так:

Эй! Э-ге-гей!»

Это может означать, к примеру, следующее:
 
«Чем бы таким интересным заняться, пока есть свободное время? Не подскажешь, дружок?»

А вот ещё интересная птица – бурый коршун, у него хвост вилкой. Селится он на самых верхушках сосен. Он тоже, как и птица сарыч, не боится находиться близ людей.

В Москве пары коршунов иногда гнездятся в больших лесопарках, летом кормятся на бойнях, не брезгуют и посещением помоек, если, конечно, украдкой…
Коршун и ястреб – хищники, они ради корма, уничтожают мелких птах, а вот сарыч, верный друг человека, ест охотнее всего мышей-полёвок и ещё ящериц.

У сарыча изогнутый по-арабски клюв и большой страстный глаз.

Мачо, однако.

Есть здесь и ярко рыжие пустельги из породы сокола.
Всех их можно без труда отличить по голосам.

 Ранней весной, как только проступят в лесу проталины, появляются у опушки дрозды-рябинники. Они кричат так, будто это трещит сорока.
Они появляются здесь первыми, а за ними уже тянутся дерябы и белобровики, черные и певчие дрозды.

Вот тоже персонаж – певчий дрозд. Для исполнения своей песни садится на самую вершину молодого дерева и поёт весь вечер напролёт, до полного упадка сил, иногда прямо так и сваливается вниз, под дерево.

Весь, без остатка, отдался искусству, бедняга...

И вот печальный итог.
 
У него есть конкурент, и может так случиться, что его песню, кругную, полнозвучную, вдруг начинает перебивать соло черного дрозда.

Но если, обидевшись, певчий дрозд замолчит, тишины всё равно не получится - тут же вступит со своей арией коростель или зяблик какой-нибудь - уже со своей скромной песенкой. А зяблика, с его красной грудкой и белыми полосками на крыльях, можно видеть, когда ещё листьев на деревьях нет…

Если, бродя по лесу, вдруг заглянешь в дупло, то, очень может быть, оно окажется заселённым - там может встретиться ну… хотя бы ворчливый клидух, это такой лесной голубь. Красавец редкостный – гузко у него под хвостом белое или чуть сизоватое…

Однако больше всех шумит в лесу, конечно, пёстрый дятел. Вот и долбит он деревья и сосновые шишки, выбирая из них любимое лакомство – питательные семена. Сидя на сухом сучке, он бешено колотит клювом по нему, выходит точно треть.

Но шумят, конечно же, самцы.
Своими криками они подманивают к себе симпатичных самочек. Петь они продолжают и после свадьбы, потому что это очень вежливые и покладистые в семейной жизни птицы. Они, вот умнички, таким способом развлекают своих подруг, пока те сидят на яйцах.

Но песни эти уже не такие темпераметные, как в период ухаживания и обволакивания, в них теперь больше добродушной, хорошей весёлости и сантиментов.

Простой семейный разговор...

Умолкнут они только к лету, когда множественные птенцы вылупятся из яйц, и тут уже не до сантиментов, прощай лямур-тужур - этих прожорливых детишек надо будет сытно и срочно кормить.

Родительские заботы превыше всего.

 Тут уже не до песен, ясное дело…

Песня птицы очень много для неё значит – так она выражает свои, порой очень сильные чувства.

 Некоторые певчие птицы во время ухаживания просто с ума на этих песнях сходят, ну прямо как люди!

Ещё по снегу, на вечерней заре, издали можно слышать глухие воркующие звуки, какое-то странное бормотанье…

И кто это такой?

А это сидит где-нибудь на дереве косач – тетерев-самец, чёрный, с голубым отливом. Белое подхвостье и красные бровки на длинном хвосте…

Крайние перья, как лира, загнуты в стороны. Его воздыхания, точнее, бормотания адресованы тетёрке, а она вся рябая, как та курочка-ряба, ржаво-коричневая, в небольшими такими пятнышками…

Токуют они ранней весной, и как обнажится земля, они тут же летят на зорях большими компаниями на токовища, собираются на больших полянах, и вот начинается ток, разговор по-английски, на этих самых мальчишниках…

О чём? Конечно же, о былых подвигах.

Расхаживают друг перед другом, бормочут себе и бормочут, а то вдруг кто-нибудь возьмёт да и испустит громкий крик:

«Гуф-фы! Гуф-фы!»

Что, возможно, означает:
«Хватит болтовни! Не сплясать ли нам комаринскую?»
Птичью, разумеется.

И тут же начинается скок и пляс и всякое разное веселье. Распустив крылья и хвосты, птицы самозабвенно пляшут.

Но если случайно, или как-нибудь ещё, один косач «наступит на ногу» или, потеряв координацию, вдруг налетит на другого, тем самым как бы усомнившись в правдивости иных откровений косача-суперптаха, тут и начнётся жаркий бой, ну точно как у петухов.

Мушкетёрские дуэли просто детская забава по сравнению с этими косачиными драками…

Так они себя заводят перед очень ответственным делом и, конечно, устанавливают приоритеты – чтоб каждый сверчок, то есть, косачок, знал свой шесток, то есть, своё место под лесным солнцем.

И не пыжился занять чужое…

Но вот уже солнце встаёт над лесом, ток закончился, пора от разговоров переходить к делу. Косачи деловито разлетаются – на поиски самочек.

Искать их долго не надо – они уже давно тут как тут.

Расположились поблизости в кустах и судачат друг с дружкой, совершенно не стесняясь в выражениях, о достоинствах претендентов.

Это восторженному косачу только кажется, что он сам выбирает себе подругу – почему-то в глаза ему бросится именно та, которая сама его уже загодя выбрала, наблюдая за током украдкой из кустиков.

Но - чу!

Кто это там хрустнул веткой?

А это добрые люди, которых сюда, однако, не звали.

«Добрые люди» приходят на ток не только полюбоваться птичьей игрой, но и чтобы руку правую потешить -

пострелять беззащитных птичек.

А влюблённая птаха ещё более беззащитна, чем влюбённый человек…

Охотники с вечера готовят себе шалаши близ тока и нетерпеливо караулят птиц.

И только умный глухарь, это такой тетерев размером примерно с индейку, обитает в самой глуши, токовать отправляется и вовсе на болото, вне компании,

но и ему, когда он сам с собой ведёт неспешную гамлетовскую беседу – в смысле, «быть или не быть», может случится так, что выпадет ему второе…

И здесь его настигают вездесущие "добрые" люди…

Вот он увлёкся пением – глухо пощёлкивает, потом слышно несколько ударов, и вот звук становится похожим на точение ножа о брусок:

«вжик… вжик…».

Потом секунда-две пауза – и снова самозабвенное щелканье.

Романтично настроенная птица, вся в эмоциях, так увлекается самовыражением - своих сложных душевных переживаний, что к середине песни уже полностью утрачивает чувство реальности –

 ничего, кроме своего пения, она не слышит в эти минуты.

Вот тут, когда уже совсем от счастья башню снесло, как раз и случается то самое роковое «не быть»…

«Добрый человек», охотник, скачками, быстро-быстро, приближается к дереву, на котором токует совсем уже отключившаяся, безбашенная птица, замирает, подняв голову, и кровожадно ждёт конца песни, чтобы свершить своё чёрное дело…

Токуют, однако, не только тетерева, но и лесные кулики. Только у них это называется не ток, а тяга, как у паровоза.

С ранней весны до начала лета вальдшнепы, лесные рыжие кулики, с узором на перьях и очень длинным клювом, всё тянутся, тянутся…

Он, этот безвинный перед человеком кулик, несёт тот же крест, что и дупель, бекас. У него очень вкусное мясо, и об этом, конечно, знают "добрые" люди под названием охотники.

Тяга начинается ещё по снегу. Птицы поют в лесу от зари до зари. Но только зайдёт солнце и стемнеет, птицы враз замолкают.

И только громкий голос чёрного дрозда продолжает разноситься по притихшему лесу.

В густых сумерках тянутся вальдшнепы. Они летят низко-низко над землёй, над порубками и сырыми низинами. Что они там высматривают на земле? Ну самку, конечно. И приговаривают они при этом как-то так:

«Квог!Квог!»

Любят они тянуться тёплыми сырыми вечерами, перед дождём. Так и хоркают, так и хоркает, едва начнёт накрапывать.

Если же бывает холодный ветер, кулики тянутся выше, и всё у них проходит быстрее, оно и понятно – кому охота предаваться романтическим мечтаниям на холоде и ветру слишком долго?

Так что не до сантиментов в непогоду, конечно.
Вот они и спешат.

Самое безопасное место для кулика – земля.

Его окрас – в тон сухих листье и хвои.
Заслышав человека, он бросается вниз, на землю, прижимается к ней, и даже самый зоркий глаз теперь не отличит его от земли. А ещё птица умеет так замереть на ветке, что её легко можно принять за какой-то сучок. Потому она и подпускает к себе человека совсем близко.

Она может находиться, прижавшись к земле и замерев, буквально под ногами человека, и остаться незамеченной!

Если хочешь наблюдать лес и его обитателей, научись вот также замирать и подолгу стоять неподвижно.

Короче, хочешь жить - научись быть деревом.

Кроме птиц, есть ещё много занимательных обиталей в этих местах. Бегала у меня в огороде ласка – маленькая, длинная и гибкая, ласка кровожадна и смела. Поедает она весьма охотно полёвок. А в лесу может поймать даже птицу, правда, не очень крупную.

 
Может ласка напасть и на токующего косача.

Здесь раньше было много волков, теперь они редкость, на людей почти никогда не выходят. Волчица забирается в моховые болота, чтобы устроить там логово и вывести детёнышей. Целую дюжину может она сметать за один раз.
Во время войны, это одна моя знакомая старушка здесь вспоминала - восемь волком «гусём» шли вдоль дороги, друг за дружкой, долго шли, но людей не трогали.

Медвежьи следы я видела в лесу часто, и даже медведицу с детёнышем встретила как-то раз, собирая малину.

Вот как это вышло.

Страшно хотелось побыть в лесу одной, и я забрела подальше. Куда обычно ягодники не ходят, за вырубки. Устав от ходьбы, ползаю по лесу и радуюсь – благословенный девственный край!
 
Хотя бы здесь не ступала нога хама цивилизованного…

Но вот какое-то сопение за кустом.

Ладно, думаю, этого нахала я перехитрю, в таком большом лесу места ему мало!
Вот вреднюга, не нашёл себе другого куста малины!

Перебралась на другую сторону малинника, рву себе ягоды, ни о чём не беспокоюсь.

Я была в коричневой вельветовой курточке, голова обмотана платком – от комаров, ползаю вокруг куста на четвереньках, потому что за день блуждания по лесу сильно ноги устали.

И вдруг слышу сопение с другой стороны куста – смотрю, а это медвежонок за мной пристроился - ходить по малине, а мамаши его не видно, но, конечно, она где-то рядом. А может, и обрадовалась, что хоть на время «руки развязались», и тут же ускакала по личному вопросу…

Я тогда на четвереньках почти до самой дороги «бежала», а потом так припустила по трассе с высокого старта, что только пыль за мной столбом…

Медвежонок, наверное, обиженный, к своей мамаше-медведице вернулся. Она, возможно, для виду наподдала ему горячих – тяжёленьких шлепков своей материнской косолапой ручкой, а сама при этом, небось, сердито думала – и что не гулялось ему по малине с этой глупой тётей в вельветовой курточке?

Ох, уж эти мамашки на вольном выпасе!

..Ближе к маю от зимней спячки в наших болотах пробуждаются зелёные лягушки. И вот уже тёплыми вечерами громко звучат дружные хоры самцов.

Коричневая травяная лягушка, фаталистично сметав своих будущих детишек прямо в воду, блаженно перемещается на травку, на сырые места.

Она своё дело сделала. Теперь папа.

И самец рыщет по болоту, весь страстно дрожа, отыскивает плавающие там икряные сгустки…

Такая вот любовь.

...Красавица жерлянка, имеющая яркое пятнистое брюшко, и лягушка-чесночница тоже найдут себе местечко где-нибудь на бучиле, под плотиной...

А в лесу, между тем, обитает ещё один очень нтересный персонаж – кукушка.

Вот тоже существо…
Гнезда не строит, яиц не высиживает, детей не кормит, зато точно знает, кому сколько жить на этом свете.

Конечно, современное просвещённое человечество в этой услуге вовсе не нуждается, поскольку может на этот размытый вопрос получить вполне конкретный ответ, к примеру, у Глобы со товарищи.

А уж он-то получает эту стратегическую информацию как раз там, где надо - где всё и все учтены.
 Так что можно вполне доверять.

В то время, как кукушка, эта ветреная особа, у которой ни кола, ни двора никогда не было, выдаёт за истину, скорее всего, свои собственные дурацкие измышления (ну прямо как некоторые авторы - не будем указывать пальцем), Глоба-листы ведут строго научный учёт всему человечеству.

(Учёт и контроль, так учили нас классики.)

А каков её, этой кукушки, нравственно-моральный облик?
Дети, немедленно заткните уши и зажмурьте покрепче глаза.
Кукушка вас ничему хорошему не научит.

Нахалка, легкомысленно подзалетев весеннею порой, едва очнувшись от любви, тут же, в остром приступе прагматизма, пускается на поиск подходящих квартир - гнёзд птиц поменьше ростом, и кладёт на них глаз, а когда придёт срок, без всякой договорённости, явочным порядком, раскладывает уже свои яйца, хорошо ещё, по одному, по этим, приглянувшимся ей симпатичным чужим квартирам.

Бедняжка приёмная мать обречённо высиживает огромное яйцо, а вылупившийся кукушонок, едва появившись на свет, вместо благодарности, начинает тут же демонстрировать всеподавляющий либерализм – эгоистично требуя еды, много еды, и - только лично для себя, совершенно не беспокоясь о том, а как там другие?

Настоящий молодой олух-арх леса.

А едва оперившись, он тут же продемонстрирует отягощённую наследственность – выпихивает других птенцов из гнезда и теперь уже без всяких дискуссий единолично пожирает весь корм, который приносит безутешная приёмная мать, в благодарность за свою доброту, вообще оставшаяся без потомства в этом сезоне.

Единственным серьёзным оправдавнием существования этого оголтелого олигарха в перьях на белом свете служит тот факт, что кукушка, по причине своей фантастической прожорливости, за один только день пожирает столько – просто немыслимое количество - вредителей леса! – что и целой стае маленьких птиц не съесть.
 
В этом её несомненная польза -
недружественное поглощение мелких хищнических лесных корпораций
в особо крупных размерах.

Но если кукушка живёт беззаботно вне дома,
и единственная её обязанность – учитывать чужие лета
(так она исполняет важную функцию напоминания человеку о том, что вааще-то есть такой "момент - и в море"),
то птица сорока строит себе такое огромное и сложное гнездо, что ей даже может позавидовать иной архитектор.

Гнездо сороки как шар или что-то вроде здания белорусской национальной библиотеки – она строит над лотком ещё и крышу, потому что очень любит комфорт, и любит она комфорт настолько, что даже таскает у человека приборы – серебряные ложки, а также украшения и зеркала, чтобы всё было по-людски и чтобы всегда можно было полюбоваться собою.
В гнездо она влезает сбоку, делая вид, что у неё там специальная дверь.


Ну чем сорока не человек?

Здесь всё есть, я же говорю, в этой Мордовии.
 Нет вот только евреев и никогда, наверное, не будет.

Вот почему (по непроверенным слухам):
проистекает заминка с названием объединённой республики - мордва незачод не хотела уступать первое место - потому что получалось как-то парадоксально националистически-космополитично -

 "Евромордовия",

а если по-другому (чтобы мордва была на первом месте) - грубо, то и вообще неполиткорректно. Евреи обиделись и не стали жить в Мордовии вовсе.
И то: что они - здесь зоны не видели!?

На целых семь километров лагеря тянутся...

А так все другие здесь есть, и цыгане и чеченцы.
И ничего, живут, правда, на место в названии не претендуют.

Так что Мордовия - это СССР в миниатюре.

Храним, однако, традицию, хотя бы в лагерной зоне.


...А ещё в этих дремучих мордовских местах много летучих мышей. Иногда вечером сидишь на крыльце, а они – вжик, вжик! Ну, прямо перед самым носом проносятся…

Летают они очень быстро и совершенно бесшумно, неслышным полётом. Самая крупная, рыжая вечерница, летает рано, чуть только смеркнет.

Вместо пар ног у них крылья из перепонок, между длинными пальцами, и переходят они на задние лапы и хвост. Зимой они впадают в спячку, полностью окоченевают, безвольно повиснув вниз головой. Пристанище себе находят на чердаках заброшенных домов или в больших дуплах старых деревьев.

 Висят ровно мёртвые.
 
У этих зверюшек суперосязание. Они никогда ни обо что не ударятся. У них в организме есть очень точный приборчик, который измеряет скорость и отражённого от препятствия звука и плотность воздуха.

Глаза у них растут только ради красоты.
Возможно, когда-то они ими что-то и видели, но только не сейчас.


А ещё интересные существа – муравьи.

Жизнь их общины построена по строгому и чёткому трафарету. Никакого либерализма.

Каждый должен заниматься только своим делом, это как у американских специалистов: узкий специалист, к примеру, по первой главе «Иллиады» может и вовсе ничего не слыхать об «Одиссее».
Но зато первую главу он изучит «от и до».

Муравьи без устали делают каждый своё дело – одни трудятся, всё что-то строят, другие заботятся о пропитании, третьи ухаживают за яйцами и молодняком.

Это чётко отлаженный, никогда не дающий сбоя механизм.

У самцов во время брачного периода вырастают настоящие крылья
(вот откуда это «крылатое» выражение – «у меня от любви словно крылья выросли»! - в анамнезе муравьиные предки,
это воспоминая о том времени, когда люди были муравьями...)

Потом, после благополучного завершения главного дела жизни,
они, увы, свои крылья теряют.
 
Кажется, Бредбери этот факт использовал в рассказе о гарпиях, которые после близкого знакомства с мужчинами перестают летать, так как крылья их обугливаются и отпадают…

Ну, понятно, с больной головы на здоровую. Чисто мужской шовинизм…

У муравьёв, кроме девочек и мальчиков, есть ещё и бесполые граждане
( вполне продвинутое общество, наводит, однако, на размышления)

 – они по профессии простые рабочие. У пчел нечно похожее, у них есть матка-царица, она и окладывает яйца, все остальные работают на неё.

Но у муравьв всё обстоит гораздо сложнее. У них есть даже «озорники», то есть муравьи, которые занимаются разбоем, озорничают.

Чем они промышляют? Нападают бандами на чужие общины, крадут там яйца, уносят к себе, и вылупившихся из них муравьёв превращают в своих рабов.

Каковы, мерзавцы?!

Такие войны они ведут в большом порядке.

Возможно, это выжившие (не из ума, а по жизни) древние римляне зашифровались - в муравьёв превратились, да так и живут по сей день в нашем мире.

Другие, менее воинственные, не воюют, а мирно занимаются животноводством – разводят тучные стада тлей вокруг своего муравейника, их сладкое молочко является и для муравьёв лакомством, они его сладострастно слизывают.

Своё стадо муравьи бдительно охраняют и помещают тлю собственно лапно на подходящие для тех растения.

Это как бы их имущество - личный домашний скот.

У муравьёв, как и у всякого уважающего себя общества, основанного на неравенстве, есть, конечно, и свой ОМОН.

Это такие специальные воины с огромными жуткими челюстями (конечно, это римские легионеры - какая жуткая судьба!).

Они-то и возглавляют набеги на соседей.
Муравьи очень хорошо понимают, кто есть ху в большом лесном мире. Своего от чужого они отличают мгновенно.

Своим они охотно помогают в работе. А вот если чужой, по легкомыслию или по врождённой глупости на почве нехватки в рационе аминокислот, забредёт в их муравейник, они его, без лишних рассуждений, без перца и соли, съедят.

Муравьи, однако, подобно китайцам - вполне хорошие товарищи.

Если один муравей тащит тяжёлую ношу, он может её оставить, сходить за подмогой, и потом уже, артелью, они эту ношу дотащат до места.

Можно предположить, не слишком сильно фантазируя, что муравейник -
это конечный этап эволюции всякого тоталитарного общества.

Бог такой им положил конец. В назидание другим народам мира…

Чтобы не ограничивались изучением лишь первой главы истории человечества…


А вон там, если перейти длинное чёрное болотце, что вдоль дороги, как раз и выйдешь в темновые леса.

Это настоящий девственный лес. Я там чуть не наступила на жирного зайца. Звери в этом лесу совсем непуганые. В лесу нет светофоров. Заяц отпрыгнул в сторону и снова устроился досматривать сладкий сон - верно, про заячью капусту.

В этом непроходимом лесу человек и вовсе лишний.

Девственная чащоба - специальное место. Надо очень сильно любить лес, чтобы не затосковать, попав сюда.

Здесь тишина полная, особенно если ближе к полудню. Каждый шорох – как грохот. Не дикий ли зверь крадётся, чтобы в мгновение разорвать свою жертву на части и с аппетитом слопать её?

Множество самых разных растений толпятся без всякого порядка в девственном лесу. И даже двух похожих рядом не сыскать.

Это - неправильный лес.

Он везде разный. Тут выше. Там ниже. А дальше очерк – линия дугой. Он всюду разной формы, разного цвета.

Ну, это ещё больше увеличивает беспокойный вид леса.

Страсть!

А какие здесь, на одном и том же дереве, разные листья! Вот один, нежно пористый, а рядом, на той же ветке, как бы вырезан лопастями. То он узок, то широк, то заострён, как меч, то кончик его совсем круглый. Здесь он глянцевый и сочный, как молодая сила, а там сух и без всякого блеска. Словно старческая немощь…

У иных листьев нижняя сторона вся покрыта волосками, и когда лёгкий ветерок шевелит листву, они кажутся то серебристыми, то совсем темными, даже не видно зелёного цвета, то оживлёнными, то в полной меланхолии...

В девственном лесу царит вакханалия прямой демократия, полный её разгул.

Пестрота индивидуализма, а если где-нибудь и есть однородная группа, то это, скорее всего, молодая неопытная поросль от старого ствола, отростки, поднимающиеся от его корней.

Каждое дерево тесно окружено со всех сторон чуждыми ему формами, ожесточённо, бескомпромиссно оспаривающими у него пространство и воздух.
 
А там, где столько равноправных особей борются за обладание землёй, там ни одно дерево не имеет ни малейшего шанса разрастаться вширь.

У них одна только перспектива – расти вверх.

Теснота мешает деревьям распускать свои ветви в стороны; только поднявшись над соседями, может дерево, равноправный член сообщества «девственный лес», достичь царства свободы и света.

В награду за эту победу теперь оно может беспрепятственно распускать свою листву во все стороны.

Но здесь все стремятся к одному и тому же, а значит, толстые и тонкие деревья достигают почти одной высоты, и на стволах победителей красуются символы победы - маленькие, иногда карикатурно малюсенькие кроны…

Несмотря на свой огромный рост и толщину ствола, вид они имеют странный – вроде недоразвитые дети-переростки.

Но если сравнить их с дубами, которые растут сразу за селом, на горке, мне их хорошо видно с моего крылечка, то они, реально в два раза ниже и не с такими толстыми стволами, здесь кажутся настоящими исполинами.

Потому что у них, у дубов, нет дурной демократии, и всё - по справедливости.

Дуб – царь леса.
В девственном лесу он редко встречается.

Ему нужна воля.

Как легко, однако, ошибается глаз!

Ближе к воде, к пойме реки, этот лес становится строгим и окончательно неприступным. Кроны вековых деревьев соединяются, образуют почти непроницаемый для солнечного света шатёр. Здесь, на пойме, почва жирная, покрытая слоем перегноя, на ней не растёт мелколесье, не распускаются цветы, не летают бабочки.

Одни могучие деревья стоят недвижно и мрачно, как могильные камни на кладбище…

А уж какой здесь кошмар ночью! Загулявшись в ягодную пору однажды почти до темна, я незаметно удалилась от опушки, проскочила три знакомых поляны, закружилась за ягодой и незаметно потеряла ориентиры.

 Стемнело быстро, и я уже не смогла выбраться из этого леса, потому что, на беду, пошёл дождик, и я решила переждать - под густыми кронами можно было, прижавшись к стволу, не замокнуть.

Но когда дождь закончился, было уже слишком темно, и пришлось провести эту ночь, сидя на ветке и обняв ствол дерева.

К тому же, постоянно крепенько пощипывая себя, чтобы невзначай не уснуть и не свалиться прямо на ужин какому-нибудь зверюшке...

Темнота пугает – не видно ни зги, только светляки тут и там светятся, но лучше бы они этого не делали.

Изредка раздается дикий вой, похожий больше на стон…

Это чудо природы - девственный лес, апофеоз либерализма в мире диких растений.

Тихий ужас, когда разразится гроза и буря над лесом.

Внизу всё ещё спокойно, в наверху уже глухо гудит, будто проносится мимо табун лошадей.

И вот уже постепенно свист и вой спускается вниз, всё глубже, уже слышны удары верхних ветвей, молнии
разрывают густую тьму, стоголосое эхо разносит раскаты грома по чаще…

С корнем вырванное ветром, дерево с треском валится на землю, и в падении своём ломает , как былинки, соседние деревья, или вырывает их с корнем.

Среди этих ужасных звуков – воющего и свистящего ветра и треска падающих деревьев, различимы крики обезумевших от страха диких животных.

Здесь, за семнадцать лет моего пребывания, сильные бури были два раза.

Зрелище весьма угнетающее – девственный лес после бури…

Приветливый более-менее вид девственный лес имеет ранней весной, в начале апреля, когда только начинает проклёвываться молодая листва, и во всем растительном царстве пробуждается новая радостная жизнь…

Особенно хорошо там, где поблизости есть вода. Можно забыться и думать, что действительно находишься в потерянном и вновь обретённом земном раю.

Утро в девственном лесу - самое шумное время суток. Потому что хотя дневных зверей меньше, чем ночных, голоса их звучат куда более громко. Птицы не стразу начинают петь, они должны как следует прогреться, подзарядиться от солнечных батареек.

Чем выше солнце, тем громче поют они.

Но вот полдень, и птицы постепенно умолкают.

В это время у них законная сиеста – лес спит, наступает полная тишина. Там, где солнечные лучи пробиваются сквозь лиственный свод и весело играют на мелколесье, начинают порхать пёстрые бабочки, роятся блестящие жуки, а внизу, под кустом, может проползти и блестящая змея…

Все хорошо на солнышке, и живность этой ситуацией вовсю пользуется – пока по-летнему не разрослась крона.
 
Изредка в этой тишине раздаётся стук дятла – как удар топора по дереву. А то вдруг зазвучит голос человека - но нет, это не человек забрёл в лесную чащу и зовёт на помощь, это бормотанье и всхлипывание меланхоличных лесных голубей.

В солнечный полдень только хладнокровные не спят и не прячутся в тень – они безмятежно нежатся в солнечных лучах, широко разевают пасть, словно у них эпидемия ангины и они хотят как следует прогреть своё горло.

С наступлением вечера всё снова оживает. Как и утром, звонко поют птицы, но это уже другая песня - они теперь прощаются с ласковым солнышком до завтра.

С наступлением сумерек совсем другие действующие лица выйдут на арену лесной жизни.

 Большие летучие мыши прорезают лесную чащу и жадно гоняются за громадными вечерними бабочками.
Когда же наступит полная темнота, звучать будут только лягушки да филины.

Да ещё разрывают ночную тишину крики бедных животных, трагически проигравших битву жизни удачливому ночному хищнику.

Абсолютной тишины в лесу никогда почти не бывает. Но в три часа ночи лес уже начинает потихоньку пробуждаться.

Арена жизни здесь не менее трагична, чем в жизни людей.

Жизнь – функция среды, для одних и тех же видов она различна, если условия другие. Сито жизни беспощадно отсеивает всё лишнее.

Болото в лесу и болото в степи – это очень разные болота, как говорят биологи, это разные стации или станции...

И заяц в степи сильно отличается по своим повадкам от зайца девственнолго леса.

Всё в природе взаимосвязано.

Чем отличаются растения от животных в философском плане?

Растение, как это не удивительно, более самостоятельное существо.

Животное, оно ведь ничего не производит, это всего лишь машина, трансформирующая энергию; да, это химическая машина – для превращения вещества из одного вида в другой. Растение же само производит энергию, производя органическое вещество, трансформирует неорганику в более сложные соединения.

Вместе они образуют пищевую цепочку.
Так считают биологи.

А вообще, всё сложнее. Вот белки, зачем они в лесу? Они ведь не просто красивые зверьки с хорошим мехом, они выполняют куда более важную функцию, но… как говорится, добрая слава в сундуке лежит.

Пока дурная по дорожке бежит.
 
Белки без устали работают на всё лесное сообщество - они кропотливо закапывают семена, которые сами добывают из сосновых и еловых шишек, глубоко в землю.

Зачем?

А если вдруг случится лесной пожар и лес весь выгорит дотла, на этом месте весной, сами собой, вдруг да и взойдут сеянцы, и лес чудесным образом продолжит свою жизнь.

А всё спасибо белке. И никто, никакое лесничество ей мешок корма не вышлет,за это орден белке не выдадут, пособие по бескормице не выпишут в голодный год.

Но она всё равно это благородное дело будет делать всегда.
 
Или вот ещё – грызуны. Они ведь тоже живут не просто ради продления рода грызущего. Они и о среде пекутся по мере своих грызущих сил – у слишком разросшегося дерева они подгрызают корни, таким образом удаляя нахрапистого олигарха из лесного сообщества.

Как некогда в деревне – пускали «красного петуха» слишком быстро разбогатевшему мужику... Нуворишу.

Вообще, есть немало удивительного в мире леса, и вот ещё одна удивительная вещь в природе – «пирамида чисел».

Смысл её такой.
Существа из начальных звеньев пищевой цепочки занимают меньший ареал, а из конечных звеньев – больший. Но случается так, что в этих конечных звеньях вдруг оказывается много меньше персонажей, но зато очень активных и деятельных…

Такие расходящиеся концентрические окружности.
Всё, как у людей.

С той лишь разницей, что люди думают, что они сами всё это придумывают, а природный мир – растений и животных, всегда живёт по этим законам, естественно, самой природы, не принимая конституций, не заседая в думе и вовсе не собирая весьма затратных съездов.

Размышлять о природе человека и о человечности природы – занятие увлекательное и поучительное.

 Но только одно не ясно –

почему человек вроде бы разумный так ожесточённо ведёт войну с матерью-природой?

Или это месть за то, что он – её пасынок?

Или нет, это просто перестройка отношений, очередной виток эволюции:

вот и сейчас мы видим, как учит современная пропаганда относиться к родителям и вообще к старшему поколению.

И возрастной ценз "общественно-пригодных" граждан стремительно ползёт к ясельной отметке!

Скоро уже, недалёк тот час, когда очередной проворный отпрыск какой-нибудь бойцово-немцовской породы будет учить нас жить, ещё не вылезши из ползунков.

no comment, как говорится...

Однако, назад - в лес!

Последний километр остался, здесь начинаются уже сплошные болота, они выходят почти к самой дороге. А вернее, дорога несколько десятков лет назад прорезала лес и лесные болота в этих местах.

Жизнь болота очень занимательна.
О ней можно говорить в трёх ипостасях.

Первая – жизнь растений, которые растут на болоте, вторая – это жизнь болота самого, в смысле его дальнейшего роста, расширения в стороны.
И третья – это вековая жизнь, ибо болота, как и цивилизации, живут тысячелетиями.

Всё, что попадает внутрь болота, своя ли растительность, что-то наносное, всё это попадает или превращается в торф, или сохраняется в торфе, а он отличный «мумиофикатор».

Однажды, двадцать лет назад, я готовила для одного многотомного энциклопедического издания цикл очерков о жизни природы, и вот, когда я писала работу о жизни болот, долго не могла найти один необходимый мне источник и решила тогда попробовать поискать ссылку в генеральном каталоге Ленинской библиотеки. Спрашиваю у консультанта, в каком рубрикаторе находится литература, карточки на неё, где всё о жизни болот.

Женщина как-то странно посмотрела на меня, пожав плечами, открыла толстый справочник, полистала его и весьма злорадно сказала:

«А вот болот у нас как раз и нет».

Типа, делать человеку нечего, тут на хлеб денег не хватает…

Это как раз перед дефолтом было.

Тогда я, сбоку подсмотрев надпить на обложке тома, который она держала в руках, сказала не злорадно, но всё же слегка ехидно:

«Я с вами абсолютно согласна, в духовной жизни общества болот быть не должно. А что, если посмотреть всё-таки в разделе «биология»?

Она слегка смутилась, взяла другой том и тут же нашла мне нужный указатель – литературы о болотах в библиотеке было предостаточно, более тысячи единиц хранения. Я провела немало упоительных часов за чтением этих старых, пожелтевших уже изданий.

А сначала она, по ошибке, конечно, взяла том, где было всё о культуре…

О болотах и тине в этой области нашей жизни справочник умалчивал...

По находкам в торфе можно восстановить истинную жизнь самого болота и окружающей его природы. Можно узнать, кто жил в этих местах много сотен лет назад, и даже как.

Так что болото - это
Великий Хранитель
Тайн Природы.

Ну и, конечно, болото – источник дешёвого, экологически чистого топлива, торфа.

Откуда он берётся?

Из всяких отходов.
Получается всё гениально просто.

Остатки всяких живых существ – организмов, после смерти, лишённые души, мобильной связи со всем миром живого, – это всего лишь мёртвая органика.

Вот на эту мертвячину на открытом воздухе тут же набрасываются мириады вевозможных бактерий. В громадных количествах они проникают в мёртвый организм, теперь это их добыча.

Частенько они на свой пир допускают и гостей – не брезгующие ничем плесневые грибы.

Это такая белая сетка, она хорошо видна на прелых листях, в бочке или банке, где давно лежат солёные огурцы.


И, пройдёт совсем немного времени, как оставленный на окрытом воздухе мёртвый организм их совместными усилиями уже истлел в прах.

Его сожрали вечно голодные и бесконечно плодящиеся бактерии и разная всякая плесень…

Таков печальный финал всякой живой формы, брошенной без погребения.

Химия тут совсем простая.

Из чего сделаны конкретно мальчишки и девчонки, более-менее ясно, косички, резинки, плевалки и прочее...

А вот из чего вообще состоит живое тело?

Органическое тело, в том числе, и человек, состоит из трёх, примерно равных частей:

углерода, водорода и кислорода.

Ну, не совсем равных, углерода чуть побольше. И, как индивидуальная приправа к этим трём компонентам, немного минералов.

Если же яму с тлеющими растениями или дровами сверху прикрыть ветвями и землёй, то, при малом доступе кислорода, пойдёт бурное тление, и, можно, таким способом, получить в домашних условиях собственный древесный уголь, углерод в чистом виде, потому что кислород и водород уже благополучно улетучились.

Топите свои печи собственным топливом и смело плюёте на газпром.

Если уголь положить в огонь, он сгорит, оставив после себя горстку золы.
Эта горста останется от любого организма, в том числе, и некогда живого человека.


Эта зола и есть минеральная несгораемая добавка к любому живому организму,
её и кладут в погребальную урну.

Жизнь – постоянное горение.
Кто-то горит ярко и быстро сгорает,
а кто-то тихо тлеет,
но конец этого процесса всегда одинаков –
горстка золы.

Бактерии,
с аппетитом пожирающие мёртвые организмы,
 не могут, однако, жить вообще без кислорода.

Им тоже нужен воздух.

 
Вообще-то есть немного бактерий, которые могут жить без воздуха. Они-то и сотворяют торф в болотах, отходом их жизнедеятельности является перегнившее органическое вещество.

Но долго они там жить не смогут, и не потому, что им вдруг захотелось подышать чистым воздухом, а по той простой причине, что при гниении выделяется много ядовитых газов, вот они и задыхаются в этой газовой камере, которую сами и произвели.

Совсем как люди, усиленно загазовывающие большие города своими машинами...

А дальше процесс идёт уже без всякой помощи извне. Перегнивание торфа продолжается само собой, но очень медленно. Однако к нижним слоям это уже не тот сухой торф, который можно обычно видеть на раскопах, а жирный и мягкий, как масло, или размятый в пальцах коричневый пластилин.

Но для этого должны пройти тысячелетия.

И тогда мы получим лучшее в мире топливо – смоляк.

Где же на земле больше всего болот?
Где есть шанс сохранить своё тело на тысячелетия в почти неизменившемся, узнаваемом виде?

В цетрально-промышленной зоне России, конечно же.

Именно здесь у нас болот, по крайней мере, несколько десятков лет так было,
великое множество:
их 34 миллиона десятин было ещё в двадцатых годах.

Болота - наше национальное достояние.

Откуда они берутся?

К примеру, из озёр.
Зарастёт озеро – и вот вам уже болото…

А ведь в озере люди рыбку ловили,
по берегам его росли хорошие леса,
может, дуб или даже бук.

Так что когда нам говорят:

«Вот в этих диких муромских лесах и болотах жили наши предки», - мы не должны думать, что они, все покусанные комарами и поеденные мошкой, как дикари какие-то, лазили, продираясь кое-как в этих дебрях.

Мы должны представлять себе
совсем другой ландшафт того времени –
чудесное чистое озеро, полное благородной рыбы, строевой и прочий, ценных пород, лес…

За одну-две сотни лет дно озера, если в нём и на его берегах по каким-то причинам жизнь общественная пришла в полный упадок, может завалить тростник и осока, их отмирающие стебли.

И вот уже на его берегах теперь растут по кочкам всякие новые растения, ягоды болотные, кроме известных клюквы, брусники и морошки, и много всего другого…

В мелких чешуйках голубика. Или как её ещё зовут – пьяника. Ну и, конечно, кассандра – листья её твердые, как из жести…

Идём дальше.

Дубов и клёнов уже не видать, а по низине ещё есть кое-где ель, но всё чаще встречается сосна.

Растёт она на песке, а песок здесь в изобилии, вообще вся наша Виндря стоит на песках.


На обочине дороги, только шаг шагни, полно вереска и брусники. У брусники листья кожаные, а вереска – как чешуйки.

Подул горячий ветер, губы сушит и мешает дышать. Как быстро здесь меняется погода!

Скоро полдень.

Следов от дождя почти не осталось. Песчаная почва в этих местах быстро впитала влагу и стала на поверхности такой сухой, будто дождя час назад и вовсе не было.
 
Растения на этой болотистой почве, ведут себя совсем не так, как полевые или лесные.

Они напитались дождевой водой, не шуршат, не хрустят и не мнутся под ногами, а будто расползаются в стороны, образуя настоящий зелёный ковёр из мягкого ворса.

Наступишь на них, а они тут же и распрямились, снова стоят как и стояли.

Это лишайник. Такая вот лесная синтетика!
Он, хитрюга, не копит воду на чёрный день, когда палит солнце и не падёт в неба ни капли дождя.

Он просто замирает, впадает в спячку, когда наступает засуха, и вновь тотчас же оживает, когда его смочит, как следует, хороший летний дождь.

Нигде нет такого места, чтобы всё пространство занимал только один вид растений.

Даже на культурных посевах умудряются расти «незваные гости» - сорняки.

Мне даже иногда начинает казаться, что всё разнообразие природы – мир растительный и животный, вышли из одного небольшого общего целого.

Пока накопление различных изменений шло равномерно повсюду, на одной небольшой территории, развитие шло также равномерно.
Вид сохранялся.

Но вот территория обитания становится всё больше, шире. Условия жизни уже заметно обличаются в разных местах.

Зарождается новое теперь уже у всех по-своему.

Дальше – больше...

И вот уже кипит жизнь по всему лицу земли во всём её многообразии.

Господь, и говорить нечего, владеет ремеслом…

Лучше всего устраиваются в этой сложной, многоярусной жизни не одиночки, не тотальный массив одно и того же вида, а отдельные, тем или иным способом сосуществующие сообщества.

В этих сообществах могут быть симбиозные содружества самых разных видом.
Но всё в них, конечно, уравновешено и скомпенсировано.

Они, эти сообщества, взаимодействуют друг с другом, и в этом совместном процессе, в конце концов, достигают некоего равновесия и баланса.

Так и живёт эта большая, сложная система.

…Лес в этих местах, уже почти на подступах к селу, быстро меняется.

Вот уже появилась берёза, а лишайник исчез, вместо него зеленеют мхи. А вот и кукушкин лён. Это ещё тот товарищ! Таких бед натворить может! Зря, что такой невзрачный с виду и совсем хиленький, а погубить может целый огромный лес…

У небольшой лужицы, в теньке, тростник и осока, а дальше идёт длиннющее болото, как бы состоящее из отдельных ячеек.

Там, где есть склон, а это уже совсем у пекарни, самая низкая его часть заросла осокой, а дальше растёт густой коричневый камыш. Его почему-то не велят держать в доме.

Почти до самого села тянется эта болотная гряда.
Слева, ближе к моему дому, тоже много болот, но они там другие. В этом месте устье моей речки, и маленькие речушки устья образуют самый настоящий лабиринт, который никуда не ведёт, среди этого болота.

А вот плывёт по воде маленького лесного озерца дерновина, этот островок из осоки, на нём легко может уместиться трое человек. Он получился из корней осоки, которые густо усажены множеством пресноводных губок.

На таких пловунах даже могут расти берёзки и кустики. Ива вот уже разлапистая выросла. В прошлые годы такого ещё не было.

Постепенно прирастая к открытой воде, этот пловун со временем закроет целиком лесное озерцо, и на его месте образуется обычное болото.

Но и, вместе с тем, постепенно отгнивая и отламывая от берега, часть дерновины падает на дно и заполняет его илом, тут его называют иначе – говорят не илом, а «мулом».
По этому придонному илу, мулу и можно будет догадаться, что ранее здесь было настоящее лесное озеро.

Здесь, в этом месте, редкие, чахлые сосны, ни кустов, ни высокой травы, так только, мелочь приземистая кое-где, тут и там...

Если выдернуть мох из земли, прихватив его побольше в горсть, то корней, как ни ищи, не обнаружишь. Даже почвы настоящей подо мхом нет.

Вместо неё – всё тот же мох, но уже слегка подгнивший. Если копнуть ещё глубже, то появится коричневая густая масса. Отжав из неё воду, можно увидеть, что это совсем уже разложившийся мох.

И всё это вместе – будущий торфяник, источник дешёвого топлива. Если воткнуть в этом месте палку или шест, то он легко провалится, после метра глубины.
 
Дальше вода, а торф образует лишь мёртвую корку на этом подземном озере.
Правильнее – на подболотном.

Я присела отдохнуть.
Так хочется гладить траву, просто прикасаться рукой к лесной земле!

Ну, привет, принцесса леса...
Болота, конечно.
А вот и ты!

Прямо передо мной распростёрла свои прелести, в форме розетки с широкими округлыми листочками и дрожащими черешками, росянка.

Вся их поверхность густо усеяна красными волосками, на концах коротых малюсенькие пузырьки вроде капельки.
Из середины розетки поднимается длинная тонкая стрелка с несколькими невзрачными цветками на конце. Вот наивная мошка села на листик, хотела тут же взлеть – да поздно…

Она уже намертво приклеена к влажному пузырьку.
Соседние волоски начинают медленно наклоняться к мошке, листик загибается и… накрывает бедолагу.

Росянка с аппетитом обедает.

 Нет, не так, это всего лишь лёгкий перекус перед основной едой, она может и большого жука заловить.

Я бы выдернула росянку с корнем, и не потому, что сочувствую уж очень сильно глупой мошке.

Просто убийство средь бела дня… как это отвратительно!

Но я не делаю этого, а если бы сделала, то на её стебле насчитала бы множество розеток и придаточных корней.

Зачем ей это?

А чтобы поспевать за мхом – он растёт, бугрится, и она поспешает за ним. Ей проще создать новую розетку и придаточные корни, чем ответвить от себя новый побег.
Болотная почва, на которой растёт росянка, бедна азотом, но жить как-то надо, вот природа и дала ей такое свойство – улавливать и переваривать соком пузырьков, как мы желудочным, эту залетевшую на кухню «мясную» пищу.

Да, это её дополнительное питание, спецпаёк за особые заслуги.

 Можно, конечно, считать, что росянка, сама, в борьбе за удержание территории, стала живоядущей. Но что за прелесть жить на болоте, которое постоянно нарастает, закрывает корни, не даёт вольным воздухом дышать, не говоря уже о бедной азотом почве?!

Логичнее думать, что это не просто так она, росянка, живёт на болоте и каждый год выращивает себе по новой розетке и новой корневой системе.

Росянка выполняет очень важную функцию - и уже не просто в природе, мире животных и растений, в мире всего живого, в том числе, и человека.

 За что и дарована ей «животная» привилегия – умение питаться мясом.

Что же это за такое поручение?
А вот какое.

Росянка играет роль природного летописца, точнее, хроникера, или – хронографа. Части её стебля не сгнивают, они остаются в нижних слоях болота навечно. И вот по количеству розеток на этом стебле, и форме их можно точно сказать, сколько лет этому участку болота, и что это были за лета.

Это как годовые кольца на пеньке, в тем только отличием, что учитывается ещё и возраст самого болота.

А вот сосна болотная, бедняга, совсем зачахла…

Её центральный корень уже, конечно, давно отмер, кормилась она лет пять-семь боковыми корнями, и вполне успешно, она хорошо растёт, но это скоро кончается.
 
А вот чахнуть она может ещё лет сто.
Зрелище удручающее.

А вот помогает сосне прожить «по-человечески» эти пять-семь лет вот что.

На боковых корнях болотной сосны внезапно - ещё один необъяснимый (в рамках теории бездушной природы)феномен: вдруг появляется настоящая армия спасения, поселяются колонии грибков - бескорыстные друзья сосны.

Они, эти бескорыстные кормильцы, даже проникают в древесину её корешков и питают "беззубую" сосну, таким образом, уже «пережёванными» ими, абсолютно неудобоваримыми для сосны в чистом виде, торфяными веществами.

Что они сами с этого имеют, один бог знает.
Учёные - точно нет.

Жили бы себе эти сердобольные малышки где-нибудь ещё в своё удовольствие, но нет же, кормят сосну! И, таким образом, продлевают её успешную жизнь ещё на несколько лет.

Только благодаря этим грибкам, настоящей фабрике по переработке грубых форм пищевого сырья, сосна и выживает на болоте, а ель, вообще-то более влаголюбивая, быстро погибает.
Бактерии выбирают сосну.

За подаренные ей грибками дополнительные годы она успевает разбросать свои семена на более успешных почвах – с помощью, конечно, птиц и белок.
А белки, они ведь ещё и закапывают сосновые семена в разных, подчас очень удалённых почвах.

Как всё в мире взаимосвязано - и повсюду в природе мы имеем живые примеры
бескорыстной взаимопомощи и выручки,

а не только одну голую борьбу
за существование да пищевые цепочки!
!
Мир растений, вся растительная жизнь так устроены, что сами растения потребляют лишь малую толику из того, что лично производят.

Основная масса их продукции идёт на пользу другим растениям или в пищу и лечение животным и человеку.

Они сознательно сделали свой выбор.

А ведь могли бы вольно расслабляться где-нибудь на Багамах...

А сосны пусть себе бом-жуют в болотах...

Ну и кто за земле - существо разумное?!

Человека, к тому же, растения ещё и одевают, дают материал для строительства и обогрева.

Так что истинная правда в том, что растения живут совсем не для себя – для себя они берут только то, что минимально необходимо для выживания.

Живут они для красоты и пользы всего мира.

Так-то.

Торф, пока он копится, своё просто так не отдаёт, даже капли влаги не отпустит.

Что называется, зимой снега не выпросишь…
Но это не от жадности – иначе он не сможет стать полноценным торфом.

И только хомо сапиенсу свойственно бездумно грешить – делать то, что ни себе ни другим не полезно.

Он – противник, злобный пасынок природы,

всё хочет в свою собственность, всё только для себя, да чтобы побольше…

Он хочет власти над смирной и благородной природой, но этого права ему никто не давал.

Альтруистов в мире - какие-то доли процента.
Однако так вечно продолжаться не может –

и земля время от времени стирает с лица своего всякий след пребывания на ней этих ненасытных прагматичных сапиенсов, оставляя, однако, всякий раз, по своему благородству, возможность роду человеческому возродиться заново…

Ну что,
будем и дальше испытывать
терпение природы?!

Заболачиваются и луга. Особенно в долинах рек. Вода может по какой-то причине подняться, может, просто речку засорило, и речной уровень сравнялся с берегами, и тогда вода с лугов уже не стекает в речку.

И тогда, залитые водой, хорошие травы вымирают, а на лугах расселяются менее требовательные, простые – осока хотя бы…

Или ещё из-за ключей может заболотиться луг,
как у меня за моей усадьбой.

Ключевая вода расходится под почвенным покровом, увлажняет его. И вот уже он зарастают осокой.
На ключевом болоте хорошо ольхе, её там уже много. Ива ещё в подлеске и крушина.

По торфяной летописи можно восстановить жизнь поселений, которые когда-то были здесь.
 Из торфяных слоёв часто достают монеты, куски дерева, останки животных, даже тела людей…
По старым листьям росянки, по розеткам, сохранившимся в первозданности во мху, можно посчитать, когда что было.

Именно поэтому она так важна – и ей даровано бессмертие.

Пока росянку не сорвут, она сама не погибнет.

В то время, как её верхние части успешно растут и растут, опережая болото, нижние её розетки уже благополучно проходят процесс консервации на века и тясячелетия.

Вот и секрет бессмертия.

(Но это - не эгоистам, они живут здесь и сейчас.
И больше - нигде.)

 Меняться вместе со временем, и не давать ему ни малейшей возможности перекрыть себе кислород.

Россия и росянка – корни общие.

...Болото - это интереснейшая книга природы.

Кто любит природу, должен полюбить и болота.

Верхний болотный слой нарастает примерно семь сантиметров за сто лет. Потом слои садятся, делаются плотнее и тоньше. За десять тысяч лет глубина болота достигает шести-семи метров. А это уже полностью покрывают всю историю человечества.
В той формуле, которая сегодня принята.

Болота охлаждают климат тех мест, где они расположены. Они теряют много тепла путём испарения, а также излучая тепло.
Болота совсем не запасают тепло. Они мало прогреваются солнцем в глубину. Купаться в лесном озере, уже полупревращённом в болото, большое удовольствие. Прекрасно освежает.

Торф – отличный консервант. Крошками торфа раньше пересыпали фрукты и овощи при перевозках и хранении.

Слово «болото» по латыни «тельма», это почти как «сель-ма», то есть, «грязи-ща». Вообще-то русское слово.

А ещё – «селение». И это тоже верно.

...Если взять летописцы какой-нибудь местности, к примеру, пятнадцатого века, а они были во многих областях, то можно насчитать сотни и даже тысячи названий населённых пунктов, которых уже нет на карте, как таковых. Но зато этими названиями теперь называются хотя бы пустоши…

И не многие знают, что когда-то на них кипела жизнь.

Ведь болото – это не гора и не река.
Оно – сам ландшафт, на котором есть изобилие влаги.

В нашей стране почти семь процентов местности занято болотами. А если предположить, что хотя бы на десятой части этих территорий или где-то поблизости были поселения, то можно легко вообразить, как много людей проживало там!

Молодые озёра, которые образовались после ледника, имеют на своём дне слой извести. Потому они и «кипят».
Это такой озёрный мегрель.

Вон какой большой пловун на бывшем уже лесном озере! Даже за год как сильно изменилось оно. Постепенно пловун закроет всю поверхность, и только некоторые оконца из воды будут напоминать о том, что раньше здесь было озеро.

А потом и они закроются. И будет качаться нестойкий растительный ковёр, но по нему уже можно безопасно ходить.
Это болото как бы дышит под ногами, но не проваливается.


Озеро – о(б)зор веков…

Зрак времени.

...А вот опять кукушкин лён! И рядом пока нет болота. Но очень даже может скоро появиться. Он быстро забивает всё и начинает доминировать. И когда уже кукушкин лён, это такой мох, образовал слой торфа под собой, тогда на арене битвы за место под солнцем появляется ещё один персонаж – белый мох.

А это уже залог болота с гарантией. Белый мох, как губка, держит воду, постепенно её накапливается очень много, и… процесс пошёл.

Мох - маг леса.

И если это хвойный лес, где росли ель и сосна, то скоро он станет чисто сосновым, а потом - и чисто болотом, потому что сосна через десять лет начнёт чахнуть и ни на что уже, кроме дров, не будет пригодна.

Но никому здесь, похоже, до вырождения леса дела нет…

Я сняла обувь, надо дать ногам отдых.
Приятно шлёпать босиком по тёплому, мягкому моховому ковру.

Снова всё меняется. На кочках появляются новые виды болотного мха. Теперь он уже не зелёный, а коричневый, по склонам и вовсе красный-красный, как пурпур, а повыше какой-то жёлтый.

Оступилась, провалилась нога под кочку.
Лёд! Но сейчас это приятно.

Мох плохо проводит тепло, почти совсем не пропускает его, потому и забивают мхом для утепления щели и делают прослойки между брёвнами в срубе. Потому и началось потепление климата, что осушили тысячи тысяч га болот за последние два века, и стали эти территории использовать в сельскохозяйственных целях, или же на местах бывших болот выросли леса.

В любом случае, почва на этих местах стала активно прогреваться.

В масштабах всей планеты это прилично. Вот вам и причина потепления климата.

Долой Киотский протокол!

Конечно, это всего лишь смелая гипотеза, но, как сказал некогда Гёте, пусть гипотеза или некая теория будет простым вымыслом, ничем не доказанным фактом, но от неё есть несомненная польза:
она учит нас видеть
отдельные вещи в связи,
а отдалённые вещи – в соседстве.

И только так можно выявить границы незнания.

...Вот и вороника уже появилась, густо стелется по мху, у неё чёрная ягода, а листья как хвоя, только с нижней стороны тянется светлая полоска устьиц.
Вороника – не лишайник, она дрожит каждой каплей влаги.

Он болотного дерева золы не остаётся, картошку на таком костре не испечёшь. В болотной воде, как и на песках, солей почти нет. Потому нет и золы от сжигания болотных растений.
 
...Весной я почти месяц топила голландку сухими стеблями прошлогодней крапивы, золы за всё это время и совок не наберётся.

А вот и багульник, по местному боговик, по краю болота растёт, пахнет пьяно, клопов отгоняет, обкуривать дом можно от комаров, в сундук класть от моли.

Ну, и для здоровья вместо чая можно пить - от разных хворей.

Сосна чахнет на болоте, особенно на мочажине, на самой мокрой его части.

Почему? Очень даже понятно – потому что она, в отличие от хитрой росянки, не может отращивать себе дополнительные, придаточные корни.

Они, её корни погружаются всё глубже, воздух к ним не поступает, и они постепенно отмирают.

Увы.

...Оглядываюсь, видно невооружённым глазом, что болото образует бугор, оно выше всех окрестных песков. Почему же вода не втекает из него?

Да потому что торфяной мох растёт слой на слое, корней у него нет вовсе.

Он кормится стеблем и листьями. Эти слои мха и делают бугор на болоте.

Вот ольховая поросль вдоль моей речки слева уже виднеется, ольхи у меня много по всей усадьбе, они часто растут там, где есть выход ключей, особенно железистых.

Село можно было бы назвать не Виндра, а Рудня, а таких названий множество Полесье, где тоже много болот.

Здесь, да, были Петровские рудники на болотной руде.

Я поинтересовалась документами той эпохи, когда строили здесь, по указу Петра, чугунолитейный завод.

Попалось вот что. В пробах буровых образцов на местных болотах, (а они вот они – прямо за моим домом простираются, до самой Красной Горки и лесокомбината), поднятых с глубины в несколько метров, нашли множество сосновой пыльцы и вишнёвые косточки.

А это значит, что в доисторические времена,
а это слои больше десяти метров (Это в переводе на время - более 10 тыс. лет), здесь, на месте теперешнего железистого болота, на берегу тогдашнего большого лесного озера росли вековые сосны, а дома тогдашних жителей утопали в вишнёвых садах, коих и посейчас здесь полным-полно.

 Культурно жили эти люди - наши предки, ничего не скажешь.

Рыбку озёрную кушали, чай пили с вишнёвым вареньем.

И сейчас местные едят сырую рыбу и сырое мясо. Только присолят хорошенько, и – приятного аппетита!

Меняется ландшафт, приходит другая жизнь.

Это большое заблуждение, что растение, живое вообще селится там, где есть для него оптимальные условия.

Жизнь селится повсюду, и один вид доминирует вдруг не потому, что здесь для него лучшие условия,
а потому, что ему, этому победившему виду,
менее плохо, чем всем остальным, которые могли бы здесь жить и кое-как ютятся на задворках - на правах бедных родственников.

Просто он, этот победивший вид, сумел использовать в своих целях то плохое, что здесь ему предложила природа, а другие этого сделать не смогли.

Делаем оргвыводы, пока не поздно,
 товарищ человечество!

Вот и весь секрет – просто надо уметь обернуть свою беду в победу…

...А вот уже совсем последнее, крайнее с этой стороны болотце, здесь растёт одна осока.
Оно в низине и питается только грунтовыми водами.

С другой стороны леса, через село, на высоком склоне, есть ещё одно удивительное лесное место – отдельные компании сосен бесцеремонно заходят в лиственный лес.

В верхней части склона, где лиственный лес кончается, есть меловая площадка.
Сосна растёт прямо на мелу, без всякой почвы.
Где там её корни, не известно. Но сверху всё именно так.

А здесь вот ещё один болотный бугор, самый высокий такой бугор в этих местах почти семи метров «над уровнем моря».
Внизу, рядом, в овраге течёт ручей. Вот над его как раз уровнем и расположилось целое болото. И никуда не утекает его вода.

...На небе сияло солнце, где-то в глубине леса кричала кукушка, а на сердце был праздник – впереди уже виднелась крыша моего дома и заросли сирени вокруг него.

И всё же ноги не спешат бежать вперёд.

Лес уже почти весь пройден, я с томительной тоской оглядываюсь назад – с какой бы радостью я здесь, среди этого чудесного мира цветов, листков и зверей, задержалась ещё на несколько часов…

Нет! Это неверно.
Дней, лет!

Жить среди зверей и… жестоко скучать о людях.
Некоторым из них.

ВИЗИТ В ПРЕИСПОДНЮЮ

…Когда я подходила к селу, уже вовсю сияло полуденное солнце.
Одежда на мне дымилась от пара.

На улице не было ни души. Даже мычанья коров, которые обычно в это время вольно бродили по селу или беспечно лежали на мосту (там было меньше гнуса), или в поисках укрытия от солнца, забредали в чей –либо двор, нигде не было слышно.
Не разносился по селу и брёх вертлявых деревенских собак.

Так, в полной тишине, я и дошла до своего дома. Он стоял как бы на хуторе – справа и слева все дома откупили - «на слом» и вывезли, а новых здесь никто уже давно не строил.

Зрелище мой любимый дом являл устрашающее – городьба снесена, участок открыт со всех сторон для скотины, огород в таких условиях сажать бесполезно. Но рассаду я всё же бросить не могла. Она ведь тоже живое существо. И я посадила свои растения на склоне, среди высокой травы. Только после этого пошла в дом.

Крыльцо обвалено, кое-как запрыгиваю на верхнюю ступеньку, осторожно вхожу внутрь – дверь в сенях нараспашку, а двери в сам дом нет ещё с прошлого года. Пол засыпан стёклами, все окна разбиты, рамы поколоты. Кровати и стол вынесены, одна только, с кривой сеткой, на месте. Три доски на потолке оторваны, валяются на полу, над ними огромная дыра в крыше – залило весь пол, стена тоже вся мокрая.
Печка…

Моя печка – чудесное сооружение старинных хозяев ещё довоенного времени, комплект из русской и голландки, тоже порядком порушена. Три слоя кирпича сверху сняты – зачем? Трубу что ли хотели вынуть? С голландки тоже сняла железная арматура и дверцы, разобраны верхние слои кирпича.
Погром на этот раз просто чудовищный.
На полу валяются две пустых аптечных бутылочки – из-под спирта…
Это для вдохновения. Оттянулись по полной.

Выхожу в сени, надо заглянуть в кладовку, там у меня инвентарь хранится, рабочая одежда, посуда, всё ведь с собой в Москву не повезёшь и к соседям таскать не будешь. Не принято это здесь.

Но едва я сделала шаг в сторону кладовки, как пол подо мной рухнул, и я, в мгновение ока, оказалась на полу сарая.

Мой дом стоит на склоне горы, тыльная его часть получается, таким образом, двухэтажной. Глубина под сенями метра два с половиной.

Всё случилось так быстро, что я даже не успела испугаться. Я не почувствовала также и боли.

Лёжа на спине, заваленная досками, я смотрела вверх – прямо надо мной, в наклонённом состоянии, навис под углом в сорок пять градусов большой двустворчатый шкаф.

Он всегда стоял в сенях, вынесен был ещё при старых хозяевах. Я его использовала для хранения сухих щепок на растопку и железных изделий строго хозяина – все найденные в конюшне подковы, навесы для ворот и прочие металлические изделия, хранились в этом шкафу.
На нижней полке лежало штук пятнадцать кирпичей, я их держала про запас, для починки печной трубы.
И вот всё это хозяйство каким-то чудом всё ещё удерживалось на весу.

Теперь мне стало очень не по себе. Я была в сознании, и это главное. Голова моя цела, целы и были и руки. Я вот остальное своё тело я не могла видеть – на мне лежал слой всякого хлама, который хранился в кладовке, и теперь обрушился на меня. Я, осторожно пошевелив правой, потом левой ногой, с радостью отметила, что они, мои ноги, кажется, не сломаны, так же осторожно поворачивая голову, стала оглядывать сарай.
Обрушение произошло ровно по кромке – жёлтый слом досок говорил, что они не были гнилыми, да и гнилая доска ломалась бы с треском, не сразу. А здесь одномоментно обломились сразу все доски секции.

Ровно посередине проходило бревно, к котрому были прибиты доски пола. Эта вторая половина сеней, прилегающих к кладовке, и рухнула.
Но как можно было это сделать? Доски дубовые, вековые, они могли бы служить ещё не один десяток лет.

Я посмотрела на противоположную стенку. Ага, вот оно что! Верхнее бревно стенки сарая, служившее второй опорой для досок пола, было вынуто. Через щель можно было видеть его – оно лежало в метре от сарая, под вишней. Это бревно было порядком обгоревшим – попытка поджога дома два года назад.
 К счастью, тогда обошлось…

Так, с этим всё ясно, но как же сделали так, чтобы обломились толстые дубовые доски с другой стороны? Я посмотрела вверх – прямо над моей головой проходило то самое бревно, к которому и были прибиты доски посередине.

Теперь я отчётливо вспомнила ещё одну важную деталь, которой раньше не придала должного значения. Вдоль этого бревна, в сантиметре от ряда шпяпок гвоздей, был виден лёгкий надлом.
Всё выглядело так, как если щепку ломать через колено, а потом снова её выпрямить – сверху она будет как-будто целой щепкой, но сломать её теперь можно уже одним пальцем, достаточно слегка нажать на место надлома.

Значит, доски были подпилены снизу или…

Ну да, вынутое бревно давало возможность эти доски легко ломать, если только как следует надавить на торчащий край. Но чем? Весом тела человека, который может повиснуть на доске?
Или…

Ну конечно, весом верхней части сеней, но для этого надо вынуть нижнюю опору, на которой держится угол.
Так оно и было, скорее всего.

Немного изогнувшись, я могла разглядеть то место, где лежало верхнее бревно – да, сени как бы просели, крен очевиден, именно они, сени, теперь, в отсутствие крепёжного бревна, давили на доски пола и, в конце концов, сломали их! Сам же угловой столбушок был отклонён от вертикали прилично, да и вся стенка сарая порядком накренилась.

Однако, господа хорошие! Крутая вышла заморочка.
Техническое мышление на высоте, это надо признать.

И только сейчас до меня начал доходить весь ужас ситуации. Неустойчивое равновесие, сохраняемое каким-то чудом, в любой момент могло быть нарушено. И тогда дубовый шкаф, со всем его железным содержимым и кирпичами в нижней секции, рухнет прямо на меня, на мою разнесчастную голову.
А сени, которые утратят последнюю опору в виде пошатнувшейся стенки сарая, образуют отличное надгробие – под таким завалом вряд ли меня скоро найдут, да и станут ли искать?

Тот, кто устроил ловушку, эту классическую «волчью яму», точно спешить с моими поисками не будут, а те, кто наблюдал на этим действом со стороны, из обычного страха за свою жизнь и какое-никакое, но спокойствие, не станут в это дело вмешиваться.

Как бы в подтверждение моим мыслям, снаружи раздались голоса.
Я замерла.
- Грохот какой был, ты слыхала?
Это моя ближайшая соседка слева, Маня.
- Слыхал.
А это, похоже, Пётр, её свояк.
- Зайдём глянем?
- А чаво глядеть? Убилась так убилась. А не убилась, так и сама спасётся.
- И то правда. Чего их жалеть, когда сами себе не жалеют?
- Верно говоришь.
- Какие деньги на церкву дали, а себе дом построить хороший пожалели… В халупине ентай живут…
- Стал быть, лишние были…
- А у нас с тобой никаких нетути…
- Нехарошай это дом…
- Вот и я говорю…
Голоса их постепено удалялись и вскоре перестали быть слышны из-за грохота машины, которая лихо пронеслась мимо.
Потом снова шаги, кто-то, похоже, остановился у моего дома. Тихо скрипнула катилка – она единственно и уцелена на крайней секции из штакетника. Похоже, кто-то идёт в сени. И не один. Я затаилась.

- Есть кто? – послышался голос.
Я молчала. Что-то подсказывало мне, что надо морлчать.
- Иди глянь, - сказал полушёпотом тот же голос кому-то рядом.
- На кой?
- Иди, Серый сказал проверить..
- А чего проверять?
- Ну, жива или как…

Медленно открылась дверь, и в сени, осторожно ступая, вошёл человек. Я закрыла глаза и перестала дышать. Сквозь смеженные веки, однако, мне было видно, как некто наклонился над провалом и смотрел прямо на меня.

Я превратилась в камень.

- Ну что? – нетерпеливо спросил второй.
- Кажись готова, - ответил он.
- Шкаф пихни, плохо как висит.
- А чего его пихать?
- А на хрен ему так висеть?
- А тебе чево?
- Бесит, когда непорядок.

Он сделал шаг в сторону шкафа, половицы отвратительно скрипнули, хриплый голос раздражённо произнёс:
- Да пашшёл он… энтот шкаф… Нахрен тут всё фигакнется… Итак вон сикось-накось провисает…
Помолчали, потом:
- Крепко шуровали мужики.
- Оно и видно, мудаки корявые… Вон свая завалавена, а на хрен? Видно же, что не само по себе оно всё развалилось, и слом вон свежий, гнилья-то вовсе нету… Пошли отсюдова…
- Постой!
- Чего зря стоять?
- Хорошо смотрел?
- А чево там смотреть? Готова как есть.
- Палкой, палкой ткни, а то как живая.
- И так видно, чево тыкать, и что ты мне всё указываешь?
- Серый сказал, чтоб ты всё как следует обделал.
- С чево я? - опасливо сказал хриплый голос, торопливо выбираясь из сеней. – Сваливаем отсюда, счас бабы из церкви пойдут. Чуть что, так я…
- Серый сказал, нужен чтоб три «а». А это как раз ты и есть.
- Чево-чево?
- Три «а» - это «абсоютно аморальный адиот».
- Чево?
- Тихо, тихо ты, не пихайся, а то и в нас палками тыкать станут.
- Я те покажу адиота…
- Так это ж Серый сказал…
- Ладно, пошли уже, пока органы не возбудились.
- Чево? Какое ещё органы?
- Правоохранительные, дурак.
- Оооооо…ёёёёёё… Скорей покойник возбудится, чем ихние органы.
- Ладно, сваливаем, там разберёмся.
И они, всё так же осторожно ступая, вышли из сеней и покинули, наконец, мой разорённый двор.
Ух…
Кажется, пронесло. Но вот опять какие-то люди. Знать бы кто…
- Мужики, чево ищете? – послышался сиплый голос с плотины.
- Телка с вечера нету, вот чево.
- Глянули, може, в сени забрёл.
- А за бучилой вон трое ходят, и подсвинок с ними.
- Ага, ходят.
- Не твой ли телок? Во-о-он с белым пятном на лбу… За баню сунулся…
- Пойдём глянем. И точно, мой. А мы тут лазии, ноги ломаем…
- С тебя стакан.
- Сладимся.

Голоса стихли, ещё некоторое время раздавались удаляющиеся шаги, потом их тоже не стало слышно.
Тишина…

Освобождая с огромной осторожностью, ровно по миллиметру, своё, заваленное всяким хламом тело, я завораживающе смотрела на шкаф, который всё так же устрашающе нависал надо мной.
Здесь и сейчас, я безоговорочно верила в телекинез: отчаянным взглядом, стараясь создать нечто ирреальное, как бы некий невидимый упор, я посылала сигналы вовне.

Что мне оставалось делать?
В таком положении охотно поверишь даже в прилёт марсиан воскресным днём на какой-нибудь летающей тарелке...

И это не просто жажда жизни, и это не только страх смерти. Это, скорее, мощный инстинкт выживания, который требует от нас неукоснительно исполнения некоего священного долга, данного нам свыше – бороться до последнего издыхания...
Раз мы зачем-то пришли, в страшным муках, к тому же, на этот свет, то уж точно, не для того, чтобы вот так вот случайно погибнуть, провалившись летним солнечным днём куда-нибудь в подпол или как-нибудь ещё, не менее глупо…
Без точного выяснения этого вопроса назад нечего и соваться.
Боюсь, там нас не поймут…

Угол наклона, тем не менее, несмотря на все мои медитативные старания, хоть и медленно, но неотвратимо продолжал увеличиваться.

Пока эти ужасные кирпичи играли полезную и даже спасительную роль – они помогали шкафу сохранять устойчивость, смещая центр тяжести к низу. Но через несколько минут, а может, и мгновений каждый из них может стать причиной моего неминуемого бесславного конца.

Погибнуть, будучи пришибленной кирпичом!
Нарочно не придумаешь.

Ну, нетушки, извините, конечно, может, кого-то эта идея и веселит, однако, мне это совсем не кажется привлекательным…

Раздалось слабое шуршанье.

Я вздрогнула – этот тихий звук показался мне страшным скрежетом – так обострился мой слух…
 Но, присмотревшись, я с облегчением перевела дыхание – из-под сундука, из кукчи всякого хлама, выбиралась очень несмело, а потом быстро выбежала толстенькая землеройка-бурозубка, она и была виновницей этого, так испугавшего меня шуршанья.
Бурозубка - юркий и шустрый зверёк, которому всю жизнь приходится спасаться бегством.

Эти милые зверьки живут здесь с первого года моего поселения вполне легально и спокойно зимуют под печкой. Они ловко прыгают по лавкам в моём присутствии и даже как-то раз сидели на спине моей спящей собаки. Они, наверное, понимали вполне, что я им никакого вреда не сделаю.

Бурозубку я хорошо знала ещё на Вологодчине. Там она самый популярный зверёк среди четвероногих маленьких существ.
Но и в Мордовии она, похоже, также проживает охотно.

Землеройки-бурозубки человеческие запасы почти не едят, зерно их мало интересует, они куда как охотнее питаются разными насекомыми, вредными жуками, червяками.

В Мордовском крае столько лесов, настоящая тайга…
Бурозубки – санитары леса, они здесь, в этих декорациях, главные персонажи.
Симпатичные непритязательные зверьки живут повсеместно – и в пойме реки, и в светлом ельничке. Здесь вокруг столько заболоченного леса, поёмных кочкарников, есть и горки, и вырубки, и боры – они и в них тоже охотно живут.
Здесь, у моего дома, речка совсем рядом, в пойме всегда полно вкусных жуков и моллюсков, их легко добывать, даже рыть ничего не нужно…

Моя симпатичная гостья ждала от меня, конечно, гостинца – я всегда привозила с собой кошачий сухой корм, и они его, это московское подношение, охотно съедали.

Сейчас у меня этого гостинца не было, но в сумке, конечно, нашлось бы кое-что лакомое.
Однако, до сумки ещё надо как-то добраться.
Поощрять бурозубок полезно, они охраняют дом. И делают это на высшем уровне и к тому же совершенно бесплатно. Маленькая бурозубка легко может убить крупную полёвку, большую раза в два, чем она сама. И вообще, она за день съедает столько всяких жуков и вредителей, что их общая масса перевесит двух взрослых бурозубок.

Чтобы приручить этих милых зверьков, я, по случаю, подкармливала их - на завтрак дождевыми червями и мухами, на ужин майскими жуками. Обед они всегда просыпали. Жаль только, что эти славные мышки не ели колорадов, а то ведь какое облегчение было бы в хозяйстве!
Бурозубка, так и не дождавшись угощения, убежала в своё укрытие..

Я смотрела на сундук с одной отчаянной мыслью, ну где же она, моя зверушка? Понимает ли она, что со мной произошло? И что моя сумасбродная жизнь может, здесь и сейчас, так нелепо завершиться?
Я с ужасом отметила, что угол наклона нависшего надо мной орудия подлого убийства ещё на чуть-чуть увеличился.

Я боялась лишний раз пошевелиться, однако общество милого зверька мне было бы сейчас очень приятно и даже необходимо. Неужели это последнее живое существо, которое увидят мои глаза на этом свете?
Но вот снова раздалось знакомое шуршанье, и мышка вылезла наружу. Я так обрадовалась, что у меня даже слёзы навернулись.

Неужели эти мои домашние скотинки помнят меня, ждут моего приезда, радуются мне?
Мышка смотрела на меня немигающими маленькими глазками и всем своим видом демонстрировала добродушие. Ротик её был напряжённо полуокрыт. Зубки, хорошо видные мне, были ровными, острыми и совсем не белыми. Бурозубка с приоткрытым ротиком казалась милым, ласковым зверьком, отчего мордочка её стала очень озорной.

Она будто усмихалась чему-то…
Бурозубка бесшумно пробежала пару раз по ребру сундука и опять скрылась, видно, окончательно отчаявшись получить угощение. Я пошарила в кармане и, на радость мышке, а ещё больше – мне самой, обнаружила там обломок старинной обтёртой сушки.
Уррра! Мышка, беги обратно – кушать подано!
Подзывая её совсем не подходящим для этого рода зверя призывом -«кыс-кыс», я держала сушку на ладони, в вытянутой руке.
В позапрошлом году у меня была ручная мышка по кличке Тасик. Хорошо бы, если бы это была она. Подпалинка на спинке такая же…
И тогда я снова стала звать её, но теперь уже не оскорбительным «кыс, кыс», а более вежливо, по имени:
 
«Тасик! Таиска!»

Бурозубка, однако, к моему огорчению, не отзывалась и не показывалась больше.
Я позвала её ещё раз и печально констатировала, что соображать надо было раньше, когда приветливая скотинка любезно навестила меня в этой некомфортной обстановке и хоть на время отвлекла от мрачных мыслей о возможном скором конце…
Но вот она, совершенно неожиданно, снова проворно выскочила из-под сундука и оказалась совсем рядом со мной...

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы поймать её. Поначалу она оцепенела от неожиданности и затихла, но потом стала нюхать моё лицо, трогать его лапкой и даже слегка оцарапала мне щёку. Я прижала бурозубку к себе, это судьба – я теперь не одна.

Мышка было жилистой и худой, её тёмная шубка пахла мускусом и скипидаром. Боже мой, где ты только не лазишь! Я разжала руку, бурозубка торопливо отскочила в сторону и встряхнулась. Вот брезгунья!

Я бросила ей сушку. Сушка закатилась под доску, и бурозубка тут же деловито нырнула за ней.
Вскоре из-под сундука послышался слабый размеренный хруст, будто по малости отковыривали каким-то острым предметом засохший цемент.
 
А я, посмотрев на угрожающе нависший надо мной шкаф, снова стала отчаянно молиться, в то же время осторожно, по миллиметру высвобождая своё тело из плена.

«Господи, помоги! Господи, пронеси!» - шептала я довольно громко, тем самым как бы подбадривая самую себя.
 
 Звук собственного голоса был единственным несомненным признаком того, что я всё ещё жива.
Глаза мои от усталости и нервного напряжения поминутно закрывались, а когда я всё же с усилием открывала их, взгляд тот час же заволакивала багряная пелена...
 
ВОСХОЖДЕНИЕ

Но вот мои ноги, наконец, полностью свободны, я осторожно села, потом попробовала слегка приподняться. Шкаф протяжно скрипнул, слегка качнулся, но устоял. Большой сундук с пёстрой росписью, стоявший в кладовке, после обрушения пола встал торцом и от малейшего толчка тоже мог легко перейти в более опасное для меня положение.
Рядом с моей правой рукой лежал небольшой белый камень, он был довольно плоский и даже слегка заострённый с одной стороны. Его плоская поверхность была мелко испещрена какими-то значками.
 
Это как раз то, что мне нужно!
Если вогнать это камень его плоской стороной, как клин, между брёвнами, то получится что-то вроде ступеньки, и тогда я смогу, встав на него одной ногой и придерживаясь левой рукой за стену, попробовать с помощью правой подтянуться на опорном бревне и выбраться наружу.
Я осторожно воткнула белый камень в щель между брёвнами на высоте около полуметра или немного больше.
Цепляясь за бревенчатую стенку дома, я, преодолевая страшную слабость в коленях, встала, вплотную прижавшись к стенке, и замерла.

Вот и всё.

Всёёё!

Расслабься.

Я вздохнула полной грудью.

Шкаф скрипнул и наклонился ещё на несколько сантиметров, однако опять счастливо устоял, и не упал на меня. Но это было бы не смертельно – голова моя была уже за пределами досягаемости. Самое страшное, что мог сделать этот падающий шкаф, это сломать мои ноги или набить новую кучу синяков.

Но от этого не умирают. По крайней мере, сразу.

Я осторожно поставила ногу на камень, потом легко, рывком, словно взлетела, поднялась над землёй, и намертво ухватилась пальцами за бревно, быстро подтянулась на нём, боясь поранить ладони, сразу же легла на живот - из бревна угрожающе торчали обломки досок пола.

Упираясь ногой в стену дома, выбралась наконец наверх, в сени.

Каким образом мне удалось достичь этого, я не могла понять. Высота была такой, что мои руки должны были сильно вытянуться, и стать как у обезьяны, ну и позвоночник тоже должен был каким-то чудесным образом растянуться –в общей сложности, получается около полуметра.
Да, примерно столько каким-то чудом добавилось к моему росту в эти минуты…

Я смотрела вниз, туда, где ещё несколько минут лежала в кошмаре, думая о том, что очень легко это гиблое место может стать моей непрезентабельной могилой. Глубина была точно более двух с половиной метров.

Как я оттуда вылезла при моих ста шестидесяти пяти?

Ах, да! Камень! Белый камень!

Он так и торчит в стене, лишь несколько изменил угол наклона.

Царапины посередине теперь видны отчётливо – какие-то вертикальные палочки.
Похоже на какое-то слово по латыни.

Спасибо тебе, камень!

На сохранившейся половине пола можно было стоять без опаски. Доски по виду были прочными и в каждой торчали шляпки больших гвоздей.
 Откуда у меня тогда вдруг появилось столько сил, не могу понять до сих пор...
В поезде на вторую полку вряд ли бы с таким проворством залезла…

Сейчас я чувствовала себя в прямом смысле дважды рождённой. Шкаф с разъехавшимися стенками, накренившись почти под прямым углом, открыл пространство у стенки.

Я никогда туда не заглядывала, ведь для этого надо было бы отодвинуть от стенки этот тяжеленный шкаф.
На полу, между стенкой и шкафом, приваленные мусором, застряли две старых книжки в тёмных переплётах. Я, с помощью кочерги, валявшейся тут же, на полу, их без особого труда оттуда вытащила.
 
Одна книга была дейсвительно старинная - фолиант, возможно, не моложе семьнадцатого века, а другая – что-то вроде дневника в затёртой и вылинявшей кожаной обложке. На пожелтевших, в широких разводах от сырости, страницах бледными зелёными чернилами, мелким, но чётким почерком шли убористые записи…

Я вынесла добычу на крыльцо и вернулась в сени. Самочувствие моё не поддавалось никакому анализу, но страха всё же не было, однако, я понимала - это всего лишь стресс.
Когда-нибудь это пройдёт, и тогда наступит настоящий страх, липкий, ползучий, неодолимый…

Но это будет потом - через час, два, может, завтра.

А сейчас я, - несмотря на своё изменённое ситуацией состояние и притуплённые до полной округлости чувства, - раз уж мой ум контролирует ситуацию, должна действовать во своё спасение, и действовать быстро, пока израненное тело, очевидно, под завязку переполненное гормонами, не чувствует боли…
Когда я начну ощущать боль, а болеть есть чему, это уже очевидно, может приключиться паника, будет шок или со мной случится обморок, ну и всё такое малоприятное и опасное…

Тогда уже будет не до решительных действий.

 И теперь моя задача: отодвинуть как можно дальше этот момент – полного осознания происходящего, и срочно, без всякого промедления действовать - без права на ошибку.

Не надо реагировать на сигналы sos, которое оно, моё сознание, начнёт уже совсем скоро посылать, а попытаться абстрагироваться от своего тела, и, таким образом, – спасти его.

Если чего-то ужасного нельзя избежать, то нужно сделать этот кошмар, по крайней мере, неощутимым настолько, чтобы он, хотя бы временно, не мешал жить дальше. До полного прояснения ситуации, пока решение, само собой, не сложится в голове целиком и полностью. Не считая, конечно, разве что всяких мелких околичностей. Они уже будут решаться по пути, по ходу дела.

Надо попытаться свести всю задачу к уравнению с минимальнм числом неизвестных, потом бросить пробный шар – подставить какие-то прикидочные цифры и посмотреть, что может в этом смысле получиться. Если результат окажется неудобоваримым, попытаться сочинить уравнение иного порядка.

 Итак до тех пор, пока предполагаемый результат тебя не устроит.

Тогда уже можно начинать действовать - тем или иным способом.

Вот такая простая схема выживания.
Однако никто не должен понимать, что ты от всей этой катавасии не испытаваешь ни малейшего удовлетворения.

Не рассылать же в населённые пункты всего мира срочные телеграммы о том, что у тебя – такой кошмар! - едва не вышибли почву из-под ног…

 Разноголосый шум равнодушного мира тут же обрушится на вас со всех сторон, будто внезапно распахнулась обитая войлоком двойная дверь – голоса и смех, вперемешку с ехидным стоном

(«Опять это с ней!»),

 только разозлят вас, но вряд ли чем-то помогут.

И не нужно особенно сочувствия друзей и милых близких – это, скорее всего, может вызвать только досаду, даже если всё будет сказано искренне бесхитростно и непринуждённо дружелюбно.

Всё должно делать в оптимальном режиме -
«сам-один».

Да, решено и обсуждению не подлежит:

 я ничего больше не боюсь.
 
И пусть холодное солнце то и дело скрывается за мрачными тучами, сердито набрасывая на землю тёмные, резкие тени,
я буду упрямо мчаться по чёрному асфальту жизни, с улыбкой глядя на клубящееся мутными вихрами пасмурное небо и с волнением думать только о том, что ждёт впереди.

И тогда небо распадётся на снежные хлопья или прольётся очищающим ливнем, и в мглистой белизне безбрежного простора жизни обязательно нарисуются долгожданные очертания победы.

И это будет честная ника, законная виктория!

И тогда обязательно найдётся и своя тема, и своя идея, и жизнь не будет лишь собранием случайных эскизов, непонятно зачем начатых и так же бессмысленно брошенных…

Всё разумное, благородное, честное, что ранее было лишь слабым намёком на действие, готовым рассыпаться в прах под напором пустой фантазии, обретёт теперь осязаемую достоверность и логику жизни.

И мир, похожий на странный базар, где праздно толпится, глазея на пеструю выставку всяких товаров, чего-то вечно ищущий народ, постепенно начнёт превращаться в райский сад, законное место обитания, утраченное некогда бездумным человеком, по самую макушку охваченным гибельным чувством корысти и властолюбия.


…Настроение стало на октаву выше.

Да, я буду думать о чём угодно, но не о своём плачевном состоянии.

И вот я, как зомби, двигаюсь и действую, всё ещё не ощущая страха – по-прежнему, не осознавая до конца и не желая преждевременно «загружаться» - осознавать всё случившееся со мной.

Моя голова сейчас довольно чётко работает -
как сухой, расчётливый калькулятор.

Прошла, осторожно ступая, в дом, хотела прилечь на кровать, и тут только заметила, что по полу за тянется кровавый след.

Так, значит, не одни только ушибы, а я их уже вижу - на руках и ногах, есть они, конечно, и на моей спине, значит, и рана всё-таки есть?!
Но где? Откуда эта обильная, страшного, потому что абсолютно живого - алого цвета, кровь?

Кровь, выглядевшая, как отдельное живое существо, куда-то спешно и щедро бегущее, безжалостно покидала своего хозяина – моё тело…

Боли, однако, я по-прежнему пока не чувствовала. И страха всё ещё не было. Был шок, да, но - вполне осознаваемый мною.

Не знаю, что меня спасало – самообладание или многолетняя привычка смотреть на себя со стороны, беспристрастно и холодно анализируя свои поступки и всё, что со мной происходит...

Но что будет дальше, с трепетом подумала я.


Рецензии
Уважаемая Лариса!
Просто приятно было познакомиться с Вашими трудами, которые местами представляются поэтическими зарисовками.
Чувствуется, что Вы любите описываемый мир.
Желаю Вам дальнейших Успехов!

Евгений Миронов   11.07.2008 08:22     Заявить о нарушении
Евгений,
да, я не только люблю описывать мир,
но и просто люблю этот мир.
Я уже заглянула на вашу страничку - понравилось.
Потом отпишу.
Подумала, не мой ли это родственник( к тому же, у меня младшая дочь - Евгения Миронова).

Лариса Миронова   11.07.2008 18:54   Заявить о нарушении
Уважаемая Лариса!
Конечно же, мы родственники!
Мне приходилось бывать в верховьях Печоры, где целые деревни Поповых, Истоминых, Бажуковых. Там объясняли, что по берегам Вычегды так же имеются деревни Мироновых.
Дальнейших Вам Успехов!

Евгений Миронов   18.10.2008 14:30   Заявить о нарушении
На это произведение написано 5 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.