Дача

1

Я не помню в точности как она выглядела в те годы и случись мне теперь ее увидеть в профиль или издалека, когда почти незаметны глаза, я наверно бы ее и не узнал. Самое запоминающееся в ней были именно глаза. Не могу вспомнить их цвет, год от года они темнели, но и в те поры были уже такими темными, что в цве-та них совсем не оставалось. Думаю был в ее глазах, не то что огонь, но какое-то тление, рождавшее неровный гнилой свет и то что она видела, когда ей приходи-лось глядеться в зеркало было вполне сродни тому, что мучило Уайльдовского ге-роя, когда он поднимался на чердак.
За исключением этого не могу припомнить ни одной мелочи, делающей ее хоть сколько-нибудь необычной. Помню разве, что любила она холодное белое ви-но и в любую пору года зябла. Не только летом, но весь год она была загорелой, оливково-смуглой, а к осени делалась просто копченой и почти никогда не выпус-кала из бесконечных медленно гнущихся пальцев длинную сигарету с золотым ободком. И конечно же браслеты их она никогда не снимала. Все в ней казалось претенциозным, даже имя Ева, которое так ей не шло.
Говорили, что она была дочерью посла, она и сама часто на что-то такое на-мекала, но мы ее ни о чем не расспрашивали, опасаясь польстить ее самолюбию: в те годы мы избегали говорить даже комплименты. Из ее слов можно было заклю-чить, что она профессиональная пианистка и что при этом ничуть не любит музы-ку. Ни в то ни в другое не верилось, но потом оказалось, что и то и другое правда. Во всяком случае пианисткой она и в самом деле была.
Руки у нее были необыкновенно красивы, хотя и казались гораздо старше ее. К слову сказать, не было решительно никакой возможности по ее внешности опре-делить возраст, даже приблизительно. Когда ее спрашивали, она называла разные цифры и сколько бы она не называла этому было крайне трудно верить. Особенно сомневались те, кто знал ее давно. Она не менялась как Агасфер и как Агасфер приносила несчастье.
До знакомства с ней я не без иронии относился к пересудам подруг и сдер-жанному злословию бывших ее поклонников. Вокруг нее ходили не просто сплет-ни - легенды и ни одна из них ей не льстила. Когда же они, обойдя всех доходили и до нее, она ни слова не говорила в их защиту, никогда ничего не отрицала, просто улыбалась едва заметно: чуть сгущая сеточки морщин в уголках глаз, неподвиж-ных, почти неживых и до того мрачных даже в самую ясную погоду, что у них ка-залось не было дна. Эти несоразмерно большие, просто огромные на узком и невы-разительном лице глаза, в любой толпе выделяли ее мгновенно и вызывали самые смешанные чувства. Первые впечатления забывались, к ней так или иначе привы-кали, но даже тем, кто знал ее давно не всегда удавалось долго выдерживать ее взгляд направленный в упор, наверно потому и Ева, даже с кем-то заговорив, смот-рела обычно не на собеседника а в сторону. И хоть я по сей день не могу найти ос-нований винить ее в тогдашних своих несчастьях, многое трудно, почти невозмож-но без этого объяснить и порою мне кажется, что в тот год, когда я с ней познако-мился, какая-то тень скользнула по моей судьбе. Не могу поручиться, что всякий раз, когда судьба обходилась со мной не по дружески, мне случалось пред тем ви-деть Еву, зато если случалось, хотя бы мельком в толпе заметить ее глаза, я без всяких сомнений мог ожидать несчастья и всегда его дожидался.


2

По словам Бекасова, который знал все, у нее было два недостатка: она смот-рела на всех свысока и никому не отказывала. По мнению же второго нашего при-ятеля, подвизавшегося на поприщах медицины и от того получившего между нами прозвище Асклепий, человека не утонченного и не глупого, оба эти недостатка при случае можно было принять за достоинства.
Ева сама предложила поехать за город и еще до того как она успела догово-рить, Бекасов, который казалось на духу ее не переносил, начал всем своим видом выражать безоговорочное согласие. Зная как долго придется отпрашиваться дома и что наставления, которые я ради этого принужден буду выслушать неизбежно ис-портят поездку, мне ехать совершенно не хотелось, но ни с того ни с сего меня одолела непонятная неловкость и я почти тут же согласился.
Объявив, что для поездки ему нужно “доукомплектоваться”, Бекасов тотчас же пересел за соседний столик, где тоскуя царила в безраздельном своем одиноче-стве томная, почти неподвижная барышня, которую он уже с час охмурял на рас-стоянии с помощью особой, им самим разработанной системы взглядов. Говоря проще - школьной игры в гляделки, обогащенной Бекасовым едва заметными, но многозначительными подмигиваниями, романтической мимикой и прочей ерундой о которой с серьезным видом мог говорить один только в мире человек - сам Бека-сов. На первое место в своей системе он ставил внешнюю индифферентность (“чем меньше женщину мы больше...”), ритм и последовательность действий, которые он, демонстрируя всем желающим, чуть ли не выверял по часам.
И хотя с первого, да и со второго взгляда теория Бекасова казалась полным бредом, что-то определенно было в этой галиматье: на поверку оказывалось, что он куда чаще добивался успеха на деле, чем мы в теоретических спорах. Надо ли гово-рить, что за наш столик он вернулся с новой знакомой. “Поэтесса” - отрекомендо-вал он ее. Отчасти это оказалось правдой.
Поэтесса была некрасива и навязчиво грациозна. Она надолго застывала в неудобных для глаза позах, подчеркивающих, как ей казалось то, что выигрывало в ее фигуре и вообще не ходила, не стояла и не сидела, а как бы невыносимо медлен-но танцевала неизменно приковывая взгляд и бесконечно его утомляя. Раньше я подозревал такое у танцовщиц, пока случайно не оказался в одной компании с профессиональною балериной. Она ходила, стояла и сидела как все и вообще все делала как все, только как-то необыкновенно ловко и эта ловкость никого не ско-вывала, не лезла в глаза хотя и была всем заметна, Более того, непостижимым об-разом, пусть и в незначительной степени передалась остальным женщинам, а муж-чины, не заметно для себя втянули животы. Не найдя лучшего объяснения, я ре-шил, что именно этим разнятся профессионалы от недоучек. Оставалось надеяться, что “поэтесса” - поэтесса хотя бы в поэзии.

3


Дача была престранная, с пальмами в кадках и коврами. Был даже гипсовый грифон, подпиравший ложный камин.
- Что ни говори, - покачал головой Бекасов, а грифон тварь злобная и спать в одной комнате...
Благоразумно воздерживаясь от банальных острот Асклепий все же заметил: - Не будем преувеличивать: грифон - самая обыкновенная летучая собака, я видел десятки таких. Еще Брэм отмечал, что: “...в перерывах между перелетами эти мле-копитающие с той же охотой задирают ноги у столбов, что и самые обыкновенные псины, а их толерантность в отношении котов, с лихвой окупается ненавистью к прочим, менее счастливым пернатым...”
Все без исключения вертели головами оглядывая обстановку. Изломанная мебель давно уже не могла и не желала служить по назначению, но охотно позво-ляла собой любоваться. Все казалось в одно и то же время шикарным и загажен-ным. Рассадив гостей в безопасные места, хозяйка величественно, как цапля пере-секла комнату и задумчиво распахнула холодильник.
- Не время ли выпить? - протянула она так медленно, что к концу фразы ус-пела повернуть голову от холодильника к гостям.
- Сему всегда время, - пробасил и без того смахивавший на диакона Аскле-пий.
- Не скажи, - возразил во всех случаях возражавший Бекасов и тут же под влиянием минуты ударился в романтические обобщения. - Не всегда. Бутылка, да-же самая любимая, должна посетить тебя не утром, когда нужны еще и завтрак и работа, не ночью когда нужна женщина и уж конечно не днем, когда наконец при-ходит время о чем-нибудь подумать и хоть что-нибудь сделать, а именно и непре-менно вечером.
Даже самые мелкие из своих мыслей Бекасов тщился облечь в афористич-ную форму. В такие минуты он увлекался и за остальными своими действиями те-рял контроль. К счастью на этот раз все обошлось и перехватив взгляд заколебав-шейся было хозяйки, он спохватился и благоразумно добавил:
- Впрочем, сам я пью в любое время суток.

Веселия, тем не менее не случилось и, что хуже не предвиделось: Асклепий раскопав в углу книгу Сартра, включился в беседу и, не встречая сопротивления застенчивого классика, зажатого размахавшейся десницей, во всю собственную ширь распространился о нынешних трудностях экзистенциализма. Все заинтересо-ванно скучали и хозяйка, заметив, что без закуски пить действительно вредно, от-правилась в огород за овощами.
- Надеюсь ты успеешь доформулировать до ее прихода? - попытался осадить его я.
- Отчего такая спешка? - поразился лектор.
- Ее это не увлечет, - вступился я за Еву, - у нее простая душа.
- Чем примитивнее женщина, тем она охотнее говорит и слушает о сложном.
Бекасов, потолкавшись по углам тоже нашел для себя нечто: допотопный магнитофон и тут же к нему прикипел, после чего, лишенный оппонента Асклепий сделался совершенно невыносим. Что бы хоть как-то его нейтрализовать пришлось нашептать поэтессе все обо всех достоинствах лекаря, точнее обо всех которые бы-ли в моем словаре. Я не стеснялся в средствах и еще до окончания этого шепота поэтесса попросила нашего увальня научить ее что-то там танцевать. Он был так польщен и заинтригован, что не смог отказаться, но, к сожалению, даже танцуя продолжал вещать. Все попытки его урезонить оказались бесполезными. Асклепий, как и положено будущему врачу, всегда внимательно слушал, но никогда не отве-чал на вопросы собеседника. Делая при этом вид, что отвечает именно на них, он преспокойно продолжал говорить о том, что его самого занимало.

4

- Расскажи притчу, - попросил я его, чтоб хоть как-то сбить с надоевшей всем темы. Это было последнее средство и не самое приятное.
- Изволь. Некий человек возмечтал познать смысл жизни и потратив на это лучшую ее половину, впал в страшный грех - уныние, но господь смилостивился над ним и послал ему в утешение ангела. Не сходя с неба, ангел опустил смычек на струны, сыграл всего одну ноту, как святому Франциску...
- Ой святому ли, ой Франциску ли, - не удержался неуемный Бекасов. Ему было все равно чему возражать, на все эрудиции хватало. Мне было не все равно и опасаясь, что разговор вернется к “психо”анализу, я снова встрял.
- Ну какая разница, какого святого тебе надо. Пусть хоть Франциск, пусть, условно. Асклепий сладчайше улыбался, “наблюдая борьбу умов” и только убе-дившись, что дружба не победила, продолжил.
- ... и единственная эта нота была столь сладостна...
- ...что по ей, аки по радунице, вошед блаженны до времени в рай...
На этот раз Асклепий ответил.
- Я всегда с благосклонным вниманием слежу за начинающими сочинителя-ми притч, но твой случай просто клинический - ты мою благосклонность исчерпал на несколько лет вперед. Это я тебе на всякий случай. И на несколько лет вперед.
Не давая обмануть себя медоточивому тону Асклепия, Бекасов понял, что достиг цели: поколебал слегка твердыню и на время угомонился. Асклепий вернул на лицо благообразное выражение и продолжил:
- Сладостный звук, едва достигнув слуха, утешил его, но увы родил нера-зумные мысли. Тщась доискаться для чего он спасен всевышним, человек возом-нил, что божественный звук назначен был направить его на иную, новую стезю, где суждено ему исправлять грехи ближних, услаждая им слух.
К несчастию, бог, бесконечно к нему милосердный, не был бесконечно щедр. Преодолевая отсутствие таланта, несчастный принужден был тратить нече-ловеческие усилия, что бы достичь того, чего с легкостью достигает посредствен-ность. Жизнь его прошла в страданиях и без пользы. И все же он спас одного мужа праведна, своего соседа, жившего с ним в одном доме - человека почти святого.
Не выдержав пытки, причиняемой музыкальными экзерсисами заблудшего, сосед этот покинул свой дом и подобно Цинцинату удалился в деревню.
В ту же ночь разверзлась земля, поглотив и музыканта и весь скарб его.
- Вот как. Значит он и бога понял правильно и жизнь прожил не совсем на-прасно, - равнодушно отметила Ева, - Если уж бог ради одного праведника мог спа-сти целый город, отчего бы не пожертвовать ради того же одним грешником.
- Ну да, а грешнику что за радость, - возмутилась как могла тронутая поэтес-са, - он ни трудов своих не увидел, ни смысла не нашел. И со скрипкою жизнь про-маялся, и других замучил.
- Что ж, - переполнился медом Асклепий, - судьба была к нему жестока, но господь справедлив и утешил его.
- Хорошо утешение, которое не дают даже рассмотреть.
- Посмертное, дитя мое, посмертное...
- Вот это по божески. - возмутилась не получившая христианского воспита-ния поэтесса.
- По человечески, отроковица. По человечески. Все истинные награды наши - посмертны.


5

Время шло, паузы затягивались и не выносившая их поэтесса, решила, что сейчас самое время для литературных отвлечений. Дискуссии всех так усыпили, что никому не достало пороху возражать ей и она начала ставить прямо на нас свои литературные опыты. Читая, она поводила плечами, и раскачивала головой точь-в-точь как старые девы в гостях за роялем. Я подремывал пока дело не дошло до трамвая.
- ... когда с дождя забираешься в набитый трамвай, - индифферентно сооб-щала поэтесса, - там всякий и каждый ощутимо пахнет чем-то своим, но чуть дело к ночи и трамвай пустеет - вымокший он пахнет остывшим чаем...
- Ну ты не поэтесса, - прошипела хозяйка с равнодушным восхищением, - ты Джульбарс.
- ... водитель не стал ради одной меня жечь свет и с легким щелчком, трам-вай до верху заполнился черною пустотой. Я болталась в нем как ложка в стакане.
Асклепий, выпучивая глаза стал медленно выползать из огромного лишен-ного ног кресла, валявшегося прямо на полу. Окончив этот процесс он ошарашено вытянулся как суслик у норы, осмысливая слышанное и не на шутку опасаясь, что все это всерьез. Поэтесса между тем перешла к чтению стихов, причем читала их от лица мужеска пола.
...Чего там взвешивать - я пуст.
Я пуст,
я в клетке попугаев...
И грех мой скучный извиня,
Вся пустота ночных трамваев,
Переливается в меня...
Воцарилось неприятное молчание, которое не утерпев, нарушил славный Асклепий.
- Как все-таки прав был Козьма, как прав: “Не верь читатель тайну я тебе открою - поэт мужчина, даже с бородою.”
Все облегченно заострили на философские темы, а ранимая поэтесса удали-лась курить в огород.


6

Вернувшись она, к своему неудовольствию застала дискуссию на той же точке, где оставила.
- ... как не определяйте и не отделяйте слова старость и страх, никогда и ни в каких философиях они не разделятся, - мелким бесом рассыпался Асклепий, - Настоящий страх, не рефлекторное отдергивание руки от камина, а страх осмыс-ленный, поселяется в сознании только рядом с пониманием своей первопричины: старости и с этой минуты остается там навсегда, особливо у недолговечно прекрас-ного пола, им старость горше смерти. Ибо! как говаривал Ларошфуко: “Старость - преисподняя женщин”...
- Или примерно так говаривал, - вставил отдохнувший от себя и набравший-ся сил Бекасов.
- Не важно. Важно, что простейшая логика сочетала эти пресловутые поня-тия нерушимейшим браком, - распалялся, увлекающийся своими речами Асклепий.
Мне сделалось так скучно, что стало даже не по себе. Как ни крути, разгово-ры такого рода напоминают цитирование таблицы умножения и никогда не пре-восходят по сложности игры в домино. В них почти все охотно принимают уча-стие, однако темы быстро исчерпываются и возникают затяжные паузы. Возник-шую на этот раз паузу неожиданно для всех прервала малоразговорчивая Ева.
- А вот я, поперек вашей простейшей логики не боюсь старости. Ничуть.
Асклепий окинул ее взглядом, но не промолчал.
- Так уж заведено: слабый пол при всяком случае ополчается на логику, но по счастию ее законы не поддаются никакому обаянию и как это обаяние ни проти-вится, подчиниться закону, рано или поздно бывает принуждено - несколько слад-коватое звучание собственной фразы вызвало у него плохо скрываемое удовольст-вие.
Чуть ли не впервые в жизни его поддержал Бекасов:
- Сколько бы швейная машина не воображала себя лошадью, все равно ей не научиться есть сено. - Он исподтишка бросил взгляд на аудиторию и не нашел в ней сочувствия. Ева дождалась пока он это поймет и ответила:
- Логика работает там, где ставки не велики, а здесь согласитесь...
- Прежде чем обижаться на логику, - обрадовался и такому вниманью Аск-лепий, - надо либо научиться ею пользоваться, либо перестать делать вид, что пользуешься. В противном случае неизбежны неприятности. Там же где логика во-обще не работает и от этого не проистекает никаких сложностей все мы будем до-вольно скоро и очень надолго, точнее навсегда.
- Заблуждение. - равнодушно парировала Ева, - Только там и работает ваша логика. Для живых она ни чуть не важнее разгадывания кроссвордов...
Поэтесса, вяло как сомнамбула, ни на кого не обращая внимания подсела к Бекасову и о чем-то засекретничала. Дождавшись пока он равнодушно пожмет пле-чами, направилась ко мне и установилась в той позиции из которой приглашают на белый танец. Не успев меня огорчить, она протянула губы к моему уху и прошепта-ла:
- Оставьте нас одних.
С удивлением я узнал, что “одних” - означает одних с Асклепием. Не стану притворяться - я ничего не понимаю в женщинах и потому всегда с ними соглаша-юсь.
- Я-то могу, и не только я, но вот Бекасов...
- Бекасов идет на реку купаться, - В ее интонациях было так много от чехов-ских сестер из мало художественных провинциальных театров (которые я грешным делом и втайне обожаю), что я окончательно сдался.
- Ох и напрасно ты это сделал, напрасно ей царствие посулил, - немедленно осудила меня из угла, всегда и все слышащая Ева, - Никто тебе за это спасибо не скажет, ни одна душа, - но как она сама ни старалась быть услышанной, поэтесса и ухом не повела.

7

Не дожидаясь пока поэтесса исчезнет, Ева подошла ко мне, по матерински взяла за руку и повела в узком проходе между враждебно хохлившихся и черных без света чужих дач.
- Куда мы, - спросил я безо всякого энтузиазма.
- Тут недалеко.
Оказалось и вправду недалеко. Ева пошарила рукой за калиткой, откинула щеколду и провела меня среди густых зарослей нахальных георгинов по глухой, ей одной известной дорожке к невысокому сказочному домику на курьих ножках.
Ключ она не могла найти долго. Наконец, отчаявшись, просунула какую-то, не весть откуда взявшуюся железяку в петли замка и сорвала его. Не скажу что бы это мне понравилось.
- Это тоже ваша дача, - заинтересовался я.
- Нет, - ответила она просто.
- Тогда, пока не поздно вернемся на вашу.
- Пока не поздно, - задумчиво повторила она, не спеша прошла внутрь, сбро-сила халат и аккуратно постелила его на топчан, потом повернувшись ко мне доба-вила, - Та дача, тоже не наша.
Я похолодел. Как и мои родители, как знакомые их знакомых, как вообще все кто меня окружал, я испытывал священный ужас перед чужой собственностью, не меньший чем пожилой дикарь пред святилищем чужого племени. С другой сто-роны, благородно удалиться, в этой ситуации означало грубо обидеть женщину. Не то что бы я полагал, что женщин вообще не следует обижать, но для грубых обид у меня не хватало пороху: некоторое отличие от дикаря все же сказывалось. Из двух зол я по обыкновению выбрал то, что требовало меньше усилий.


8

На Еве оставалось две тряпочки из тех, что охраняют приличия на пляже, но когда я попытался освободить ее и от них, она недвусмысленно остановила меня.
- Не спеши. У меня это лучшие минуты. - И удержав жестом мое красноре-чие продолжила, - Завтра ты пожалуй что и узнавать меня не захочешь. Только да-вай без стандартных возражаний, - снова остановила она меня, приложив мне к гу-бам узкие холодные пальцы, - Я такие вещи превосходно наперед знаю.
Знаю, что в голове у тебя больше шампанского чем... - она подумала, и на-верно выбрав, что-то наименее обидное, добавила, - чем всего остального. Только-только выветрится сам прекрасно поймешь... что ничего путного из этого даже на один вечер не выйдет. А раз мы оба это понимаем, давай малость повременим, пока нам еще хорошо. Сама не знаю почему - не хочу причинять тебе никакого зла.
В силы зла она искренне верила, то и дело намекала на какие-то с ними свя-зи и во всем ее виде, повадках, долгих взглядах из под бровей, даже в походке бы-ло то-то от ведьмы, если я в этом вообще что-то понимаю.
Тем не менее я не слушал ее, я спешил. И не только по понятным причинам: на меня давила непосильная ответственность за всех остальных, которые ничего ни сном ни духом не ведая все еще оставались на первой даче.
Ни о чем другом я не задумывался и мне было невдомек, отчего она так пря-чет эти пустяки, как Дориан свой портрет, но лишь только она сдалась я понял.


9

Светало рано, раньше некуда и что бы не пропустить рассвет я остаток ночи морочил голову Еве своими нелепыми взглядами на жизнь, музыку и живопись, ничуть не заботясь насколько ее это занимает. Несмотря на мои усилия ей удалось заснуть.
Я сидел и смотрел как она спит, томился и не мог дождаться когда наконец она проснется. Попытался читать, но оказалось слишком темно, зажигать свет было не ловко: ей могло еще прийти в голову, что я нарочно пытаюсь ее разбудить.
Закрыв книгу и аккуратно положив ее на край стола, я снова стал ждать. На этот раз хватило не на долго - на несколько минут. Потеряв терпение я стал легонь-ко, одним пальцем двигать книгу к краю.
- Из-ви-ни, - сказал я почти одновременно с грохотом, который свалившись учинила книга. До этого я и не замечал, какая тишина стоит в доме.
Ева проснулась, выпростала из под одеяла руку, запустила пальцы в волосы и повернула ко мне несвежее ото сна лицо. Лицо было мрачным, но разглядев в су-мерках, что я уже одет, Ева сделала его еще мрачнее.
Преотлично известно мне, что глаза даже у самых злых кошек, светятся только отраженным светом, тем сильней поразили меня, глаза Евы вспыхнувшие в почти полной темноте. Нечего было им отражать и горели они нехорошим внут-ренним светом, как гнилушки в бору.
- Хороший мальчик, - процедила она одобрительно. Враждебность, которою она от меня отделилась была почти осязаема, никуда потом она не исчезла, так и осталась навсегда. Я даже толком не понял что произошло, извиняясь пожал пле-чами и показал рукой на будильник, на котором из-за темноты не различал ни стрелок ни циферблата. Все что я мог сказать ей укладывалось в одно слово;
- Пора.
Ева безо всяких возражений оделась, кое-как навела вокруг порядок и в пять минут мы оказались на месте.

У калитки нам, мрачным и подавленным, встретился необыкновенно жизне-радостный Бекасов.
- Ничем не сдерживаемый оптимизм, для потомственного меланхолика яв-ление не просто болезненное, но и патологическое, - не удержался я. Наверно не стоило ему об этом говорить, но я сказал, за что тут же и поплатился, выслушав пространную повесть о прелестях отдыха на реке.
У дверей дачи стоял Асклепий. Рубаха его была плохо заправлена и вид он имел нарочито нечесаный и отчасти даже театральный. Мысли Асклепия были за-няты крошечным окурком, который он пытался раскочегарить. Наконец у него это получилось, он счастливо и почти не ожегшись затянулся. Ева подождала пока на лице у него закрепится довольная улыбка и, порывшись в каких-то дачных ящиках, протянула ему непочатую пачку. Отчего-то в большом количестве сигареты его огорчили.
Незачем было спрашивать Асклепия как прошла ночь, на его лице было на-писано, что поэтесса до утра читала ему стихи и некоторые из них на этом же лице при желании можно было прочесть. Не взирая на стальной отблеск в глазах Евы, я пытался говорить с ним об Оскаре Уайльде, о том, что вечность разрушая человека может и не затронуть его целиком, надругавшись над ним куда изощреннее, так как ей то за благо рассудится, но не встретил ни малейшего сочувствия. В сочувствии нуждался он сам.

10

Только после того как мы впопыхах навели косметический порядок и убра-лись с дачи я смог по настоящему, с облегчением вздохнуть. Начинавшееся утро было таким свежим, а заспанные мои сотоварищи выглядели так комично, что про-исшедшее ночью не казалось уже опереточным кошмаром. Все вокруг, куда не глянь казалось таким же заспанным и нелепым.
Из страшной дали, город казался совсем игрушечным, но эта драпированная серой дымкою даль была обманчива и что бы пересечь его из конца в конец и доб-раться до дома предстояло часа два трястись в метро и трамваях.

Трамвай враскачку и с непристойным визгом доставил нас к станции метро почти к самому открытию. Непроснувшиеся турникеты с отвращением глотали на-ши пятаки.
Я никогда до этого не ездил в такую рань и полагал, что в первые вагоны метро должны быть совершенно пусты, но люди были, только почему-то сторони-лись друг друга, так что на каждой лавке едва ли было по человеку. Была даже до-вольно привлекательная девица и у ее плеча крутился неутомимый, как шмель Бе-касов. В метро длинные разговоры не допускаются, нет смысла тратить время на “тонкие” подходы: на любой станции девица может исчезнуть не найдя повода ос-тавить номер телефона и похоже дозволенные речи Шахерезады подходили к кон-цу.
- Так мы встретимся ... или нет? - полуприкрыв глаза, басом жужжал неотра-зимый Бекасов.
- Даже не знаю... А когда?
- В восемь.
- Ой, как это все... И... где?
- Нет такого места, где я не смог бы быть в восемь ...


11

Потом мне случалось встречать Еву на улице или в метро, мы здоровались, но в кафе я уже никогда не садился за ее столик, даже если она бывала одна, что впрочем случалось крайне редко. Тотчас, стоило ей войти, бывала окружена она какой-нибудь пестрой, шумной и почти всякий раз новой компанией. Порой и сама она подсаживалась за чей-то столик, но никогда за тот где сидел я.
Она медленно пила белое вино и почти не принимала участия в разговорах и общем веселии, изредка дурачила своих друзей гадая по руке или на картах, если для этого был подходящий день. У нее всегда при себе, даже если случалось сме-нить сумочку, была толстая продолговатая колода из девяносто шести карт, торо-та или библия сатаны, со странными каббалистическими знаками, какую я видел только у нее, но тогда когда я ее попросил мне погадать она отказалась.
Случалось и мои друзья вспоминали о ней и о ее даче. В то, что она была дочерью посла мы разумеется не верили, как и в то, что огромные дутые браслеты, которые она никогда не снимала, были золотыми. Потом через много лет я случай-но узнал что она и в самом деле была дочерью кого-то в этом роде, но в браслеты я до сих пор не верю.