8. Трепетное солнце

В лучах доброго, обещающего радостную весну трепетного зимнего солнца увидел сияющее Машино лицо.

Морская волна точит камень. Она может нежно ласкать его босые стопы, а может обрушиться сердитыми стенами. Стройте на берегу, что хотите, но волна всё равно может всё разрушить. Интересно, может ли иссякнуть морская волна?

Сквозь годы, сквозь разочарованья, по веры скошенным лугам, в сумерках надежд несу я обречённо своё усталое чело. Ноги цепляют пальцы тусклых и душных забот, небо застилает пелена непониманья. Но в прокисшем молоке тумана я вижу свет. Давай любить! Всегда любить ярче вместе. Давай пройдем с тобою вместе, давай дарить с тобою вместе! В лучах сверкающего света войдём мы все в небесный храм! А пока прижмись ко мне, будем сиять повсюду нашим общим солнцем! Пойдём со мной! Пойдём со мной!

Грязный, пропах здесь насквозь соляркой и маслом, но лучи солнца дарят каждый раз светлую думку о Маше. От них я даже в феврале загорел.

Едем по ущелью. Высунут из люка – снег буквально режет глаза, лицо невообразимо обветривается – но ощущение всё равно ни с чем не сравнимое. А засунешься внутрь, чтобы немного остыть – как лягушонка в коробчонке: сзади всё гремит, траки гремят, тесно, неудобно, холодно – всё равно здорово.
Дорога, точнее направление, шло вдоль речки – пересекая речку, непосредственно по речке, вниз, вверх, через ямы, через бугры, камни – всё лётом.
Идя по ущелью, наша колонна всё время вспугивала и гнала впереди себя большую белую птицу с длинным красным клювом, средней длины ногами, с короткой чёрной засечкой на самом кончике хвоста. Потом таких птиц, возглавляющих колонну, стало две.

Диктор без чувства протараторил, что весна не состоялась, ждите…

И всё-таки оно бьётся…

На улице – ураган. При порывах по лицу колотит крупный песок и сносит порядочно. На заборах висят грозди мусора, а в воздухе мусор летает во все стороны разными чудными созданиями. Падают деревья, ветки, крыши, искрят провода. По Тереку пожаром носится пыль. Я со взводом в парке…

Засыпал, а работающий в дежурке обогреватель мне настойчиво напевал весенним разноголосым птичьим хором. Но потом вдруг трели сменились треском вертолётных винтов.
 
Две ночи тянутся друг к другу, чтобы спрятать светлый день.

С каждым новым днём ощущаю всё большую беспросветность. Нужен срочно какой-то бальзамчик на душу, что-то очень хорошее, чтобы произошло маленькое воскресеньице.

Из консервных банок железо торчало во все стороны, они были похожи на розы – жуткие ржавые розы.

Взгляд, потупленный как ранняя весна, разместился по правую руку от меня. Он надоедливо цепляет за плечо. Но от него не отделаться. Ему не раскрыться пока не хватит места, чтобы расправить руки – почти как крылья.

Её молчание значит больше, чем её слова.

Иногда с Юга доносятся странные звуки: то ли шум моря, то ли ветра, то ли клокотание множества птиц… Но на самом деле – кваканье несчётного числа лягушек.

После плутаний туда-сюда по ущелью остановились, наконец, на тоненькой полоске земли, зажатой между скал, на берегу реки. В речку здесь впадали ещё несколько ручьёв и ручейков.
Здесь мне вдруг очень понравилось, как ребёнку, плескаться в речке – мне это так напомнило родную большую воду.

Навалится водопад на плечи так, что на миг невольно закроешь глаза и напряжёшься весь, чтобы не свалиться под грузом радостной воды и не уплыть мимо…

Жернова обыденности расплющивают мысли. Кто-то, кружась под ними, чувствует себя уютно – он вырабатывает свой добрый продукт, у других верчение вызывает страшную головную боль и желание вырваться куда-нибудь; кто-то из последних выбирает страшный путь и теряет человеческое общество даже в земле…
Фонарь просвечивает сквозь волнующиеся от ветра и мокрые от дождя листья. Всё это так сверкает и переливается, как огни на новогодней ёлке.

Смелее в темноту: левой, правой – всё равно. Только смелее и без оглядки. Пробей мрак теплотой своего сердца, подружись с призраками, которые здесь спрятались – они не что другое, как твои страхи. Не бойся! Ступающий твёрдо не упадёт. Ни о чём не думай: тебя сейчас нет, есть только душа, и есть небо…

Небо, ты подарило свет! Широко раскрытые глаза хотят тебя отразить, а сердце хочет раскрыться тебе навстречу. Губы шепчут тебе неслышную песню, а ладони распахнуты вверх. Небо, свети нам и радуй наши души солнцем! Небо, будь с нами!

Небо – короткое слово, однако вмещает которое мир – верхний мир над нами. Его кто-то не хочет замечать, уставившись вниз, себе под ноги, чтоб не спотыкаться. Да, он, может, и не споткнётся, но обречённо шагает по кругу, по слепому как мрак и тесному как сырая колода кругу.

Любопытно, что если я становлюсь неизвестным, я что-то для неё значу. И она считает возможным удостоить неизвестного каким-нибудь словом. Как только я открываюсь и становлюсь собой, она сразу замыкается, и для неё я более не значу ничегошеньки, даже какого-нибудь ругательного слова. Она будто пытается втоптать меня в пустоту. Только это невозможно. Отрицать факт моего существования невозможно и выбраться из закоулков моего сознания тоже. Не знаю, какая воля, какая случайность – злая или добрая – столкнула два наших мира, но один мир уже не сможет уйти мимо, потому что самая малая его часть уже стала частью другого мира.

Сверкающе-белый, как молоденький снег, голубь взлетает высоко в небо, а потом влетает в тучу и исчезает в ней. Затем туча вдруг растворяется в потоке солнечного света, и туча становится сочным весенним солнышком.

В горских танцах присутствует какое-то трансовое, гипнотическое действие. Как, в прочем, в той или иной мере во всех танцах. Но в горских чувствуется какое-то древнее, первобытное начало и грозность, гордая красота и величавость горной птицы.

Луна – стройна, нежна, хрупка. Но она, будучи столь прекрасной, – всего лишь холодное отражение.

Там мой город. Он превратился в газ, прозрачный и колючий как стекло. Колючий – потому что больно быть в том городе, который становится лишь декорацией, в то время как артистов в том театре нет. Декорации плетутся из красивых воспоминаний – красивых, но уже неживых. И лишь старый друг, который оцепеневшего тронет за плечо, вдохнёт в картинки краски. Пусть кисть уже забыла свои старые мазки, рисовать она не разучилась и вспомнит главное – любовь. Расписав унылое ничто, художник нарисует дальше реки, небо и тёплые дома, где кто за чашкой чая, кто обнявшись – вместе ищут продолжения.

Широко расправив руки, взглянув без мысли – просто ясно вверх, распахнув свои ладони – взгляни на свет. Можешь увидеть там всё, что угодно. Но можешь узреть себя – то, что у тебя внутри.

Ночью чуть было ни уехали воевать, причём толком не зная куда.

Как брошенный в толпе ребёнок, выплакав все слёзы, людей наивно созерцаю. А все спешат, бегут куда-то, все по неведомым делам. Заботятся о благе семьи и государства, а маленького меня никто не замечает. Вот он я – замёрзший и голодный, и мне ведь так домой охота. Вот сижу я обессилев на колючем асфальте и жду. Придёт пышногрудая добрая тётя и заберёт меня с собой. Накормит сладкой кашей, напоит тёплым молоком. Не знаю, где находится мой дом, но мне и здесь совсем не плохо, я и здесь, как подсолнух, расцвету. Любовь, как солнце, вырастит любое чудо.

Нет рая на земле! Лишь маячки покажут верную дорогу среди петляющих пороков, и лишь один есть поводырь – любовь.

Туман – чем выше, тем гуще. Видимость – метра два. Идёшь и думаешь, как бы не полететь в пропасть слева, но и не уйти от неё – заблудишься тогда так, что до утра в таком тумане уже выйти никуда не сможешь.

Я поднялся на гору у плотины. Наверху оглянулся и несколько опешил от высоты: горка-то совсем маленькая, а пятиэтажки внизу кажутся коробками, а мне ещё к ним спускаться.

Владикавказ похож на лоскутное одеяло: лоскутки новых кварталов, пятна различных промышленных и военных строений, квадраты парков и полей вперемежку со старыми одноэтажными домами и часто с неприглядными трущобами.

Сколько встреч выпускников институтских и школьных здесь пропущено. Но я и не представляю себя на таких вечеринках среди всех, оставшихся далеко в памяти, людей. Я стал другим. Мы все пошли как будто по разным дорогам. Может быть, я когда-нибудь и присоединюсь к их потоку, но сейчас петляю совершенно иными горными военными тропинками, о которых даже рассказывать невозможно и бесполезно. Я всегда был немножко другим, чем остальные, но я был, по крайней мере, в их потоке. Поживём – увидим.

Как будто какой-то магией я прикован к Маше. Когда подумаю о ней – дрожь какая-то, даже, скорее, волна по телу пробегает, и тело как будто слегка расслаивается.

Ездил на городской переговорный и позвонил Маше. Душевно поговорили. Она как будто действительно была рада мне. Устроилась уже на новую работу, а на старой пока осталась за штатом. Про пыль рассказывала от многочисленных строек и производств. Сказала, что любит питерскую погоду тёплую, но с лёгкими облачками. А самое приятное и неожиданное: сказала, что думала обо мне, и что недавно я ей снился. Ну а мне о чём говорить? Про разные события последнего времени, про призрачный отпуск, про нашу непонятную войну? Всё-таки почувствовал Машу ближе к себе и роднее.