16. Царапины

Не люблю Москву за то, что пережёвывает сейчас мою любимую. Москва её ещё не проглотила, ещё слышен её отдалённый, как эхо, голос, но слышится всё тише, всё отдалённее, как будто вот-вот потеряю её навсегда.

Звёзды, звёздная ночь. Кто-то где-то рядом, но его неумолимо скрывает ночь, безразличная ночь. На том конце несуществующего провода кто-то пытается набрать твой номер, но равнодушный голос отвечает, что ты недоступен. Бьёшь по унылому столу донышком бутылки и бьёшь бесполезно, как покупая билет на ушедший скорый. Мир меняется, но остаётся неприступная, как безмолвные ледники и непробиваемая как алмаз, ночь – та ночь, что нас разъединила. Наступивший день рассеет стену и рассеет виденья, что пытались бессонной ночью связаться меж собой, а мы как будто незнакомы пройдём мимо друг друга, лишь недоумённо взглянув. Но мы оба поднимем головы когда-то вверх. Всё меняется, лишь солнце остаётся, что на небосводе светит и не даёт нам забыть, забыть, что где-то есть любовь, которая ждёт – ждёт, плескаясь как океан в тесном стакане, и ждёт не смотря ни на что.

О том, что будет весна, мне напомнило не сверкающее солнце, не расстилающееся тепло, не звенящие с крыши капли, не свежий ветер, а выступающая кое-где из-под снега помятая, но живая трава и бережно укрытая ею тёплая земля. А солнце строго продолжало светить, напоминая о своей нелёгкой, часто суровой, но жизненно необходимой службе.

Взглянув назад я увидел, что моя жизнь, по крайней мере до сих пор, представляла собой осмотр жизни во всех её проявлениях, а также сбор от этих проявлений царапин. Я как будто проживал множество жизней – только очень маленьких и крепко связанных между собой какими-то неуловимыми нитями.

Нетерпимо переживаю за чужие недостатки.

Люди – все хорошие. Только окружение постоянно всех портит, а также потухшие надежды. Если бы надежды загорались над человеческими головами как лампочки, то сверху было бы видно постоянное мерцание. Люди становятся разочарованными и злыми. И очень сложно этому не поддаваться. Но, в любом случае, следы остаются навсегда.

Твои огни уходят из меня царапая по стенкам, гремя железом и оглушая до полной бестолковости. По пальцам брызжет горький дождь. Глаза становятся как замасленные блюдца, пристально смотрящие и скользко невидящие. Нужна точка для опоры – хоть и хрупкая соломка. Вступить на неё – и будь, что будет.

Весь день погода непреклонно ухудшалась, и выпал полосатый снег – снег, который разделил всё вокруг на белые полосы и полосы, уже оттаявшие, на которые снег не попал.

Эта роща похожа на праздник. Сплелись деревья корнями, как горячими руками друзей, держась крепко и в горе и счастьи, посреди сырых болот, цветут деревья не цветами, но светлой радостью своей.

День в наряде был сложный, а воздух над левым берегом и над горой стал изумрудно нежный. Ночь вслед за этим была чарующей и раскидисто звёздной.

Устремлены в небо ясные радостные взоры, тянутся миллионы жаждущих жизни колосьев, а небо стремится их всех вместить и обнять. И не опускающий головы ступает твёрдо. И даже если упадёт, поднявшись вслед за головою, продолжает свой путь невредимым. Взглянув же в вязкую пыль под ногами, мы падаем. Снова смотрим и снова падаем. А, тяжело вставая, поднимаем пыль вслед за собою на глаза. Пыли прах, а небу – светлое небо!

Военные всё время торопят, ускоряют времена года. Например, раньше лета перекидывают туда-сюда снег, чтобы он скорее растаял. Осенью трясут листья с деревьев. Всё время хотят что-нибудь изменить, раскопать, переместить. Они как будто стремятся смешать всё в кучу. Или же так они «вращают землю куда захотят»? Больше похоже на то и другое сразу – в той или иной степени, в зависимости от того, насколько в очередной раз перегнёт тот или другой дубовый начальник или его хлебосольцы.

Моя любовь – чересчур странная птица. Мучает, терзает, летает выше облаков, не даёт собою насладиться и совершенно не хочет замечать. Но стоит попытаться прогнать ту птицу прочь, стремительно и быстро, что глазом не моргнёшь, бросается вниз лезвием, терзает, разрывает голову и сердце в горячую алую кровь и исчезает где-то возле солнца. Неужто обречён я на ненасытную любовь? Затем бывает что-то, во что не верится почти. Птица щедро одаряет, сама того не зная. Её дары приятны, но настолько необычны, что, получив их, не знаешь, как ими распорядиться. И думаешь – куда же ведёт меня моя птица и что же, мучая и не открывая губ, пытается сказать.
 
Так быстро пообедал в этот сумасшедший для части день, что на губах остался назойливый привкус недопитого кофе.
Погода сегодня от утра до вечера совершенно разгрустилась.
А вчера над плацем и сегодня пролетала сова. Кажется, в первый раз видел сову.
В последний день Масленицы над городом снова нахально разлеглась ушедшая уже, было, зима, а надо было бы зиму сегодня прогонять. Только она упрямо не даёт этого сделать – сегодня набелилась и гордо напустила на себя морозу.

Здесь есть стены с какими-то старыми военными картинками вроде выполнения строевых приёмов. Испещрённые временем они похожи на какие-то древние наскальные рисунки или древние фрески.

С ясного закатного неба луна сегодня светила бледной улыбкой, а на щеке у неё кокетливо поблёскивала яркая звёздочка.

Совершенно бредовая моя любовь. Просто сквозь любовь я начал познавать себя. А любовь... Зараза, не проходит. Но она мне надоела. Сколько можно молить асфальт и сколько он может отвечать лишь унылой разметкой и безответной серостью? Что-то рисую на асфальте, но асфальту всё равно.

В армии порой ощущаешь себя совершенно бесполезным. Но это уныние несколько неточно. Потому что, по большому счёту, все без исключения люди в армии – это винтики одного единого организма, где любой винтик, каким бы он бесполезным ни казался, находится на своём определённом месте, безостановочно работая на этот механизм. В гораздо большее уныние может вводить то, что этот винтик не может влиять на что-то в этом механизме, изменить в нём что-то к лучшему. Однако изменить к худшему – тоже не может. В этом случае винтик легко заменят новым винтиком. Что-либо изменить может только что-то общее – например вибрация. Но изменения эти, как ни прискорбно, могут происходить лишь к худшему: на работу механизма в целом изменения положительно не скажутся. Механизмы создают инженеры. А добросовестные рабочие собирают эти механизмы и следят за ними: подкручивают разболтавшиеся винтики и заменяют вышедшие из строя, сами являясь винтиками уже другого механизма, как и инженеры – ещё одного механизма. Где ж тут место живому человеку? Я думаю, за пределами механизмов – там, где есть место свободным мыслям и безграничным чувствам.

Куст малины свеж после унылой зимы, которая оставила для неё лишь безжизненную на первый взгляд солому. Так и небо постоянно полощется в грязных тучах, пока однажды ни нависнет вновь ласковым одеялом. Всегда, кто гибнет в ядовитом тумане, но продолжает, пусть задыхаясь идти, выползет и хоть замертво, но предстанет для счастья, для любимых и, может, – оживёт.

Покатался за рычагами гусеничной бандуры. На приличной скорости проскочил пару поворотов – но ей-то что.

Предподъёмный час – тихий, долгий. Он как бы застыл подо льдом и течёт еле-еле где-то снизу. И ожидает. Потопа.

В погружённой даже не в ночную, но в мертвецкую тишину палатке разгуливали лишь беспокойные отблески печки и ждали грозы. Она отгремела рядом и прошла мимо.

Странное время. Намерения мои самые обыкновенные – добрые. Но к чему ни притронусь, всё сразу искривляется и даже разбивается…

Тёмные полоски земли загнали полоски снега в горы и в ямы.

Как будто кто-то уже давно нарисовал мне в голове Машу. И всё последующее время я лишь открываю этот портрет.