Зачем мне такая мама?

 Ранним субботним утром стартер моей машины только чихал, но искра не появлялась. Ночная влага испоганила всё не только снаружи, превратив пыль в безобразные бурые разводы, но и внутрь проникла, пропитала собой то, чего бы ей лучше не касаться. Я была вынуждена открыть капот и подставить восходящему солнцу для просушки отсыревшее за ночь зажигание.
 Мимо в сопровождении мужской половины cвоего потомства прошел сосед. Он шел в синагогу к утренней молитве. На меня  только взглянул с сожалением  - и отвернулся. Сожалел  о том, что я встретилась ему на пути, что попала в поле зрения нежелательная, как таракан в супе. Но это было только сожаление – не стал он гневом, даже праведным, осквернять субботы.
 Наконец всё пообсохло - машина завелась. Я развернулась и помчалась в  интернат, обогнав и даже слегка окропив дождевой водичкой из лужи благочестивое соседское семейство с тфилинами на плечах. В зеркале  поймала неодобрительный взгляд и прибавила газу.
 В детском интернате все будни похожи друг на друга, но день седьмой – суббота – самый трудный. Обнявшись в дворовой беседке, горько плакали брат и сестра Даниели. Нельзя было ни успокоить их, ни просто развести по разным группам. Они вцепились друг в друга и то ревели в унисон, то беззвучно рыдали, размазывая по щекам сопли и слезы.
 Своим несчастным видом они напоминали остальным о спрятанных душевных болячках, и цепная реакция откупоренных отрицательных эмоций понеслась по интернату, как сплетня по деревне.
 Мы тушили, как умели, локальные очаги этого пожара, но основным его источником были тринадцатилетний Рон и десятилетняя Дана. Нечего было сказать им в утешение, вся надежда была на то, что поможет доктор Цайт*.
 А начиналось всё так хорошо! В среду у Рона был день рождения. Не простой день рождения, а бар-мицва. Рону исполнилось 13 лет: он стал юношей. К этому событию своей биографии Рон относился трепетно: он готовился к нему с равом Шимоном, на память заучил большие куски из Торы, сочинил длинную благодарственную речь. В этой речи Рон обращался ко всем, кто поучаствовал в процессе его воспитания: к государству Израиль, к школе и её учителям, к интернату и всем его работникам, к раву Шимону как главному учителю, к сестре Дане, для которой он всегда был старший, а значит,- взрослый. Не было в этом перечне только родителей, потому что их не было вообще, сколько Рон себя помнил, хотя и сиротой  не считался. Ничего не знал Рон о своих родителях, но думал о них много, строил догадки , фантазировал…
 Толчком для его главной фантазии послужил один не очень понятный факт. У них с Даной был официальный опекун. Не просто человек, а целая организация - благотворительное товарищество, существующее на средства Минобороны государства.
 Дважды в месяц к ним приходила холёная дама, типа генеральской жены, и возила детей гулять в Каньон. Там она покупала им совершенно инопланетные вещи. Тогда еще было мало мобильных телефонов, но Рон, лежа в кровати, играл на мобильнике в электронные игры. По утрам ставил на подзарядку, чтобы вечером снова играть: звонить по телефону было некуда – весь круг знакомых расположился на параллельных койках. Сама благотворительная дама не ведала, почему именно здесь она благо творит, но творила и в средствах на "добрые дела" была весьма свободна.
Нам она так и говорила: " Эти дети не будут начинать с нуля. У каждого из них к 18-ти годам есть приличная сумма!"
 Это казенное внимание и подтолкнуло Рона к отчаянной догадке, поверив в реальность которой, он ощутил, что на нем лежит огромная ответственность и за себя самого, и за сестрёнку Дану: быть достойными своих родителей.
 Среди детей потомственных проституток и безработных наркоманов они были как белые лебеди на птичьем дворе: и лица другие, и взгляды, и язык подвешен получше, и мозги иначе устроены. Рон и Дана учились прилежно, книжки из библиотеки читали, в кружках занимались. Они ждали, что однажды наступит такой день, когда родители – секретные агенты или простые разведчики – выполнят свой долг перед Родиной и придут за ними. Рон и Дана всё делали с прицелом именно на этот день. Со временем Рон забыл, что это лишь его догадка, вернее – предположение. Для него это стало скрытым из соображений государственной безопасности биографическим фактом, и факт этот стимулировал амбиции и в плохом, и в хорошем смысле.
 В среду Рон стал взрослым, ему исполнилось тринадцать лет. Социальная работница Михаль попросила его пропустить школу на следующий день, остаться в интернате и к девяти утра подойти к ней.
- Это важно для нас обоих!
 Рон и без того никого своеволием не злил, а к социальным дамам умел даже и подлизаться. Из этого всегда выходила польза: то одежду новую выдадут, то карманных денег прибавят.
 Без четверти девять Рон занял позицию возле кабинета Михали. Аккуратный мальчик с ровненьким пробором сидел на крылечке и терпеливо ждал, когда она появится. Михаль не опоздала, улыбнулась Рону по-свойски и впустила в свой кабинетик. Она налила в пластиковые стаканчики кока-колу себе и Рону, будто они всегда так запросто вместе колу распивают, подсела к столу и сказала:
-Моего мужа по контракту в Нигерию посылают на три года. Я поеду с ним. У тебя будет другая социальная работница.
Эта новость не произвела на Рона никакого впечатления, поэтому ей пришлось продолжать без паузы.
 – Я вела тебя почти три года, мы проделали вместе большой путь!
 Опять со стороны Рона реакции не последовало. Разговор не складывался, но Михаль спешно доделывала всё, чего еще не успела сделать, чтобы улететь в Нигерию с чистой совестью. Она хотела сделать это поэмоциональней - Рон не шел на контакт, сидел безразличный и безучастный. Михаль продолжила:
-Ты уже большой мальчик, поэтому я должна познакомить тебя с твоей мамой!
- Мои родители в Нигерии? Ты возьмешь меня туда?
 Реальность в голове Рона запуталась в разросшихся кореньях фантазии, но Михаль методично возвращала его к действительности.
-Ты не понял, прихлебывая из стакана колу, сказала она. - Это я с мужем через пару дней улетаю в Нигерию, а ты остаешься здесь. Но сегодня я хочу успеть свозить тебя к твоей маме. Это недалеко, в Шар-Менаше. Ты ведь её совсем не помнишь…
 Рон знал, что Шар-Менаше - это огромная психушка, но фантазия всё еще не отпускала его навстречу такой неприглядной реальности, а Михаль продолжала:
-Только пообещай, всё, что ты увидишь и поймешь, останется нашей тайной. Я увезу свою половину тайны в Африку, а ты будешь хранить свою тайну здесь. Дана пока что мала, ей нельзя рассказывать.
 Мальчик уловил фальшивку, но загасил первую злость любезной улыбочкой. Не Михали учить Рона, как хранить тайны. Никто в мире, кроме Рона и Даны, не знал, какие у них особенные родители. И про разведку, и про секретные задания они говорили очень редко и только между собой, когда поблизости никого не было. Рон умел хранить тайны, и оговорка Михали о сохранении секретности только укрепила его в уверенности, что он всё понимает и делает правильно.
Михаль заторопилась, засуетилась, - и Рона не надо было подгонять. Со скоростью пожарной команды на вызове они сели в серенькую "Сузучку" Михали и поехали.
 Рон был в хорошем настроении. Он думал о том, что разведка – это такая невидимая паутина, которая покрывает собой весь мир, и удивлялся широте её размаха, глубине проникновения.
 Михаль про разведку ничего не знала, но тоже удивлялась, что Рон не задает никаких вопросов, не напуган, не встревожен. Она ведь точно объяснила, куда они едут.
" Неадекватная реакция" – она наконец-то подобрала нужную для отчета формулировку.
 По прибытии на место выполнение формальностей отвлекало от самого ожидания встречи: проверка документов, дорога к корпусу с зарешеченными окнами и запертыми дверьми. Они долго давили на большущую красную кнопку, и в глубине корпуса раздавался гонг – такой был голос у звонка. Никто не подходил к дверям, а они снова звонили и звонили. Наконец изнутри появился огромный мужик с фигурой борца сумо. Он еще раз попросил показать пропуск, и Михаль прижала его к дверному стеклу.
 Дверь открылась – их впустили в крошечный бокс –и тут же заперли за ними дверь. Громила потребовал, чтобы Михаль открыла сумку, а Рон вывернул наружу карманы. После этого обыска их точно также впустили в следующий бокс. Рона это не раздражало, это полностью вписывалось в его представление о тайне, к которой он вот сейчас должен приобщиться. Гигант вышел еще через одну дверь, которую тут же за собой замкнул. Рон и Михаль остались одни в крошечной комнате для свиданий. В ней было четыре стула, обшарпанный стол с пепельницей на цепи и мусорное ведро.
 Минуты ожидания в запертой со всех сторон комнате показались Рону вечностью, но забряцали ключи, защелкали замки. Могучий санитар втолкнул в бокс почти бестелесную женщину в бесцветных одеждах и непарных шлепанцах на босу ногу. Один из них был синий, а другой коричневый. Щелкнул замок – дверь заперли снаружи...
 Глаза у женщины бегали и ни на чём не могли остановиться, губы тряслись, но речь была внятной.
-Сейчас, сейчас, вот они,- и она извлекла из кармана нечто, завернутое в бумажную салфетку. Когда она эту салфетку развернула, Рона чуть не вырвало.
Женщина один за другим вставила в рот бело-розовые протезы, сделала какое-то движение, и пластмассовые челюсти сели на свои места.
-Теперь и поговорить можно. Здравствуйте, товарищи! Её дикция стала четкой, интонация- мажорной, голос- уверенным, как у диктора на радио. Это не вязалось с её внешностью.
-Кто же Вы такие будете, господа хорошие?
 Женщина обращалась к ним, но глаза её бегали и никуда не смотрели.
- Мне сказали – сын. Но сын у меня маленький, ему только четыре… хорошенький такой, глазастенький.
- Он вырос,- спокойно вставила Михаль,- теперь ему 13.
- Этого не может быть,- категорично ответила женщина, и Михаль не стала с ней спорить.
 –Этого не может быть! Я знаю своих детей: мальчик…не помню, как его зовут, но ему четыре года, и девочка, совсем маленькая… тоже хорошенькая… и я хорошенькая, нет я настоящая красавица!- сказала страшная женщина и извлекла из какой-то одежной складки одну сигарету и одну спичку. Спичку она очень профессионально зажгла об стену, прикурила от неё и затушила в пепельнице плевком. Рон вжался в стул и окаменел в своём углу, а женщина продолжала:
- Вы что, интервью пришли у меня брать? Спрашивайте – отвечаю. Училась в Амстердаме,- это не здесь. Европа… Швейцария…Между словами женщина держала добротную паузу, прямо по Станиславскому.
- Швейцарские часы… швейцарский банк… Деньги …много денег…Нет, Роза их сняла…Да, Роза,Роза, Роза,- почти пропела страшная женщина.
-Роза меня любила и забыла… И я забыла, а вот сейчас вспомнила: мой отец… Билл Гейтс.., или, тьфу, Клинтон.., не важно, прислал мне факс, много факсов: нужно поливать цветы! Сигарета догорела до самого фильтра, и женщина сунула окурок в старый плевок. Прошло еще две или три минуты. Все молчали, и Рон смотрел только в пол. Где-то далеко забряцали ключи, щелкнул замок, и санитар увел женщину. Он замкнул за собой дверь, потом вернулся, открыл другую , потом еще одну и Рон с Михаль оказались на площадке, залитой солнцем, между клумбами разноцветных роз. По дороге туда они всего этого просто не видели, но сейчас это был светлый мир, жизнь.
 Молча они сели в машину, миновали ворота, и дорога запетляла между апельсиновыми садами, которые еще не были полностью убраны, но уже опять цвели.
 Рон подавленно молчал. Фантазии оставили его, вернее предали и передали в полную власть реальности.
-Зачем ты это сделала?- почти шепотом он обратился к Михали. Я не хочу этого знать! Просто: не хочу! Не хочу!
И тут он понял, что всё, чего не узнает сейчас, может уже завтра улететь в далекую Нигерию вместе с Михалью и её мужем. Сейчас или никогда, и Рон начал спрашивать:
- Но ведь она не всегда была такой?
-Конечно, не всегда,- отвечала Михаль. Она поняла, что между ними начался тот самый диалог, ради которого она работала три года. Михаль снизила скорость, а потом еще сделала круг километров на сорок, чтобы разговор успел произойти здесь и сейчас.
-Твоя мама была очень красивая и образованная женщина, в университете преподавала, какую-то философскую дисциплину…
- А отец где?- поскакал вперед галопом Рон. У него еще теплилась крошечная надежда на что-то.
- Отец ваш тоже когда-то красивым человеком был. Красивым, но азартным. Он умер два года назад здесь. Вас они в прежней своей жизни очень любили.
 Михаль кривила душой, потому что знала точно: для жизненного старта любому человеку необходимо знать, что его любили. И не так уж важно, насколько это соответствует действительности. Тут тоже много места для фантазии.
- Ну, рассказывай, что знаешь!- и Рон прикрыл глаза, как на американских горках, когда стремительно летишь вниз.
 - Твой папа оказался в больших долгах, мама отдала ему все свои деньги, но этого не хватило. Долги росли, и твой папа, чтобы быстро заработать, начал продавать наркотики. Потом сам к ним пристрастился и маму втянул. Когда их поместили в клинику, тебе действительно было четыре года. Вот и всё. Сейчас твоя мама от наркотиков чистая, но последствия болезни и лечения оказались необратимы…Разум к ней не вернулся.
-Нет, не всё! А почему мой опекун, то есть тётя Лёля, от Минобороны?
Рон попытался опереться на краеугольный камень своих фантазий.
-Это совсем другая история, но, если хочешь знать, - слушай. Тут ничего такого нет. – Первый муж твоей мамы был военный летчик, он геройски погиб. Военное ведомство всегда заботится о семьях погибших. Они заботились о твоей маме, сколько могли, ..а теперь о её детях заботятся.- Еще вопросы есть?
- Нет, уверенно ответил Рон, но вопросы у него были, только не к Михали, а вообще… вопросы. Первый – как спускаться с потухшего маяка, когда нечем даже под ноги посветить? Второй – как Дане объяснить, что хрустальный башмачок разбился вдребезги? И третий, он даже не был по сути вопросом, а был неким недоразумением: зачем мне такая мама? Что с ней делать? Что, вообще делать? Как дальше жить, и зачем? Это было ощущение, смутное и давящее, совсем не облеченное в слова…
Это был главный стратегический вопрос, но тактически самым трудным был второй.
 Два дня Рон бился над ним, как над уравнением, но корень из дискриминанта не извлекался. Утром в субботу он просто вызвал Дану в беседку и объяснил ей всё логично, как смог. Она поняла. В её понимании не было места логике и возвышенным сравнениям. Была тупая боль осознания факта, с которым нельзя бороться, можно только принять или спрятаться, убежать от него.
 Дана была девочкой, дочерью, а в будущем видела себя и мамой, поэтому у неё проклюнулся вопрос, до которого старший брат ещё не дотянул:
- А мы в порядке? Ты как думаешь? Это какая-то склонность, ведь не все так? – и было неясно, спрашивала Дана, или просто думала вслух.
       Так они просидели до обеда: серое крошево незаконченных мыслей, обволакивающая трясина обиды, частокол высокомерия, чтобы от всех разом защищаться, и пока еще нечеткие раскаты ярости, совсем не слышные со стороны.
-Я больше не могу так!- засуетилась моя напарница. - Надо что-то делать! Позвони директору!
-Не буду! - я ответила не раздумывая ни секунды. Но смолчала, почему не буду. По-моему, он сам должен звонить, и эта Михаль из Нигерии должна звонить,- ведь знают собаки, что затравили до предела… беспредел.. Собаки! Ну и борзые! Ну и легавые! А позвонишь, добьют: " Такая она, правда! Любая правда лучше лжи!" А если, - не ложь? Если фантазия? Мечта, блин.. в конце концов. Песня одинокого странника…жить помогает.
Нинка позвонила ему сама.
-Да Вы что? С самого утра? И до сих пор? Надо позвонить психологу! Звоните! И меня держите в курсе!
Нинка добросовестно выполнила оба его наказа.
 Психолог оказался в отпуске, и Нинка опять позвонила директору, чтобы его в курс ввести.
- Тогда психиатру! Не всё ли равно?!
Конечно, всё равно и все равны, и, чтоб ещё ровнее были, где нет слов, там таблеточки. Поднимем настроение! Оптимизируем ситуацию: получил – галочка, проглотил – умница!
 Домой я приехала поздно. Вылезла во двор покурить, расположилась на лавочке. На душе было пакостно, будто не туда вступила… чёртова отвсейдушистка.
 Суббота закончилась, и ко мне подсел с сигаретой сосед. Тот самый, утренний. Он курил молча, пристально рассматривал сигаретный дым, будто думал о чём-то, но сказать не решался. И вдруг сказал:
- Это тяжкий грех – в субботу работать!

*Доктор Цайт - Время.