Рай

Там с десяток старух преблагих по садочку гуляло,
Пило райский кефир и учило псалтырь наизусть.
Никаких им прорух. Благовоние благовоняло.
Пруд, нектар да сортир – благодать! Но я к ней не стремлюсь.

Вот где их организм отгребет свою долю оргазма!
За не жизнь на земле – ублажение чрева в саду.
Никого из друзей! Лишь гуляют седые маразмы –
Те, кто весело жил, продолжают веселье в аду.

«Иже еси на небеси», – скорбными лилипутскими голосами тянула а капелла из трех бабушек в платочках оптимистическую песню. В песне предлагалось освятить имя и способствовать приходу царства того, кого хоровые старушки почему-то фамильярно называли на «ты».

Раз песня по сути была веселой, то грустный вид старушек можно было объяснить разве что неблагодарностью аудитории. Тут надобно указать, что аудиторией являлся толстячок средних лет в строгом костюме, фривольно лежащий на столе и слушающий трио вполуха, да и то вряд ли. Руки нерадивого слушателя покоились на груди, а между средним и указательным пальцами правой конечности – там, где обычно дымилась сигаретка – торчала парафиновая свечка. Тлеющий огонек, как водится, располагал к интиму, но никаких танцующих вакханок с чашами молодого вина на столе решительно не наблюдалось.

Закончив торжественную песнь, бабуси высморкались, с укоризной глянули на аудиторию, но аплодисментов так и не дождались. Тогда певчие старушки перешли на ре минор и затянули весьма печальную композицию, в которой неблагодарный толстяк назывался рабом.

Когда-то, очень давно, во времена голодной коллективизации, Дуня, Фрося и Параша водили маленькими пальчиками по букварю и неуверенно читали по слогам: «Мы не ра-бы, ра-бы не мы». Трудно подозревать бабушек Авдотью, Ефросинью и Прасковью в том, что они скурили тот букварь, как комсомольский вожак Пахом, весело насвистывавший «Интернационал» на тракторе, обращающем в руины церквушку 15 века. Тот вертопрах Пахом, к слову, годов уж тридцать тому дотла сгорел в геенне огненной воды инфернального качества, в просторечии именуемой «паленкой». Впрочем, это для протокола, а уж старушкам доподлинно было известно, чья длань отвесила трактористу фатальную затрещину.

Так вот, с бабушкиной точки зрения, к владельцу длани не грех было и в рабство. Точнее, грех было к нему не в рабство. Да и о каком рабстве вообще может идти речь, ежели главным призом сулим был правоверным вечный променад в таких красивых и приятных местах, что не любой батюшка и описать брался. Вход в те заповедные места невозможно было приобрести за бренное злато. Бренные платина с бриллиантами тоже не котировались. Пятьсот условных единиц, хранившихся у каждой из старушек под матрасом на черный день, разумеется, не в счет. Вход осуществлялся исключительно по пригласительным билетам. Чтобы добыть такой билет, бабушки всю жизнь не ходили на большую дорогу, не сквернословили, не прелюбодействовали и не употребляли спиртного и скоромного. Язык даже не поворачивается рассказать про все то, чего бабушки не делали. Давайте лучше о том, что они записали себе в актив.

Толика старушечьих пенсий исправно поступала на расчетный счет епархии, ибо заниматься благотворительностью ни в каком возрасте не поздно и ни с какими доходами не зазорно. На столе у батюшки каждый день бывали парное молоко и яички, всем нам на радость и батюшке на здоровье. Без выходных и отгулов направляли старушки стопы свои в храм, где ходатайствовали перед высшей силой за себя да за непутевую родню, периодически рассказывали батюшке о себе нелицеприятные секреты, а сегодня вот выступали с протекцией упокоить душу грешного раба Семена.

То ли бабушки малость фальшивили на высокой ноте, то ли, алча райских кущ, были не так бескорыстны, как при молитве надо бы, то ли зря в безбожное время платили членские взносы в ячейке упыря Пахома. Просьба их была услышана и выполнена. Но, увы, только частично.

***

Семен, очкастый коротышка с профессорской лысиной, поспешал в продовольственный магазин, который сначала был гастрономом, потом стал супермаркетом, а нынче поднялся в чине до приставки «гипер». Семену страсть как было интересно, какой же будет следующая приставка, призванная вывести обитель колбасы и йогуртов на галактический уровень.

Дело в том, что Семен был ботаником – в том самом, обидном смысле этого слова. Голова его вечно была занята авантажными мыслями, которые могли бы, к примеру, обогатить филологию, да вот самого Семена не обогащали ни на рубль. То Семенов пытливый ум вдруг возьмется проводить аналогию между английским «bulb» и белорусской «бульбой». Не поленится, залезет в словарь и с детским восторгом обнаружит, что «a bulbous nose» означает «нос картошкой». То, читая газетку, задумается о том, что современные экономические «вызовы» отнюдь не связаны с плохой работой правительств, а являются результатом плохой работы переводчиков. И так далее. Ботаник – что еще скажешь. Далекое от народа ботало на псевдонаучной фене, ни разу не видевшее внутренностей бачка унитаза.

Себя Семен считал мужчиной, который состоялся… как неудачник. Когда же он впадал в привычное для себя филологическое состояние, досужий мозг издевательски подсказывал, что для того, чтобы сделать карьеру, Семену не хватает самой малости – карьерного самосвала. Жизнь-злодейка на Семеновы каламбуры отвечала в тон, изо дня в день приводя ему шаланды, полные фекалий. На работе, не дающей пищи для ума, но обеспечивающей пропитание для желудка, он попал под сокращение. «Попал под раздачу», – перевел Семен с бюрократического на фразеологический. Потом от него ушла жена. «Хлопнула дверью», – брякнул неуемный мозг ботаника. И вот что было дальше.

Пребывая в увлекательнейшем состоянии общения самого с собой, Семен рассеянно брел по улице. Мимо медленно проползла витрина с зеленым гадом, обвившимся вокруг фужера для коктейлей. Этого было достаточно, чтобы возникла ассоциация с Блоком: «Аптека. Улица. Фонарь». Блок, надо заметить, не заставил себя ждать. Он с грохотом бухнулся с крыши строящегося социального объекта и развалился на бетонные куски в метре от невезучего. «Обделался легким испугом», – пискнуло воображение, привычным манером спасая своего владельца от стрессовой перегрузки. За сим последовала глупейшая мысль о том, что лучше бы новостройка была буржуинской, поскольку в этом случае свалился бы всего лишь кирпич. А кирпич, как известно, меньше и гуманнее.

Пельменей как-то расхотелось. Сомнительно, чтобы хоть один приговоренный хотел пельменей, пропади они совсем. А приговор, между нами говоря, уже вступил в силу и обжалованию ни в коем случае не подлежал.

На ватных ногах Семен добрел до перехода, где не оказалось ни светофора, ни пешеходов, ни машин. Впрочем, когда мурашки онемения покинули Семеновы нижние конечности, подобно крысам с тонущего корабля, одна машина все-таки появилась. Пешеход сделал шаг на проезжую часть. Водитель честно притормозил. Пешеход качнулся обратно. Водитель нетерпеливо махнул рукой, пропуская. Пешеход тоже поднял руку, закрывая глаза от солнечных бликов на лобовом стекле. Значение всей этой жестикуляции оба поняли одновременно, но по-разному. Водитель нажал на газ, а Семен метнулся на дорогу.

Вы когда-нибудь летали во сне? Семену дано было испытать это замечательное чувство в последние пару секунд жизни, когда о сознательном бытии говорить уже не приходится, но и телесных травм, несовместимых с жизнью, «скорая» еще не зафиксировала.

Дальше все происходило совсем как в американском кино. Когда обезумевший водитель вытаскивал идиота из-под колес джипа, прокручивая в голове шансы на минимальный срок, эфемерная семенообразная субстанция, видимая в фильмах о призраках не окружающим, а, исключительно, глазастой аудитории кинозала, отделилась от изувеченного тела и в недоумении зависла над местом происшествия.

А вы говорите – бабушки. Бабушки с фольклорным вокалом, командированные приходом, были уже потом…

***

Сколько дней-ночей околачивался экс Семен по городам, весям и погостам матушки-земли, мы рассказывать не будем. Скажешь тридцать – обидятся одни, скажешь сорок – не поймут другие. Решал последние проблемы: заверял завещание у нотариуса, поправлял могилки на кладбище, возвращал на родину деньги из швейцарских банков и помогал оставшейся в живых родне разобраться с обидчиками. Вам уже смешно. Это потому, что Голливуд для вас, воспитанных на соцреализме, так и не стал своим.

Правда ведь, какие такие проблемы может месяц или даже больше решать существо, которого никто не видит и не слышит? На самом деле все было так. Перво-наперво пытался Семен в сердцах съездить по уху тому Шумахеру, да убивец ничего даже не заметил. Затем проводил себя в последний путь, как водится. Слетал на Кипр отдохнуть, чего при жизни не мог себе позволить. Был там на час раньше самолета, но очень быстро испытал дефицит общения, почувствовал себя чужим на местном празднике жизни и вернулся в светлый мир родных березок и покосившихся крестиков.

Когда сияющий поток с идеально отрегулированным температурным режимом наконец-то мягко подхватил его и повлек куда-то вверх, он испытал большое облегчение. А потом, в первый раз за много дней, уснул и дорогу не запомнил.

***

Долго ли, коротко ли, а предстал он перед огромными вратами. Изрядно пожилой швейцар с белой, как лунь, бородой отрекомендовался Петром и обозначил пространство за вратами как рай.
– Да неужто правда?! – не поверил Фома, то есть, Семен.
– Святой истинный крест, – побожился старик, – гидом буду.
С этими словами он распахнул створки ворот и сделал хлебосольный жест. В сопровождении Петра Семен проследовал в парадиз и с любопытством осмотрелся по сторонам.

Внешне рай представлял собой преогромный, но весьма ухоженный сад, сплошь засаженный яблонями с мелкими красными плодами. Сад был разбит посыпанными белым песочком аллейками, вдоль которых утопали в зелени аккуратные коттеджики с явными признаками евроремонта. По аллейкам прогуливались опрятные старички и старушки, впрочем, немногочисленные. Ненавязчиво щебетали райские птицы, похожие на наших павлинов. Солнышко ласково гладило присутствующих по головам, и было им ни холодно, ни жарко. Легкий ветерок, как хорошо отрегулированный вентилятор, приятно обдувал лицо. Ни мух тебе, ни комаров. Все для человека, все во имя человека.

– Ну, как, дух, нравится? – осведомился Петр. Казарменное обращение несколько уязвило Семена, но, как ни крути, а старик был прав. «Дух, душа, душечка», – поискал он компромисс, и каждая новая находка была приятнее другой.
– Да просто рай какой-то.
– Вот здесь я тебя и поселю, – указал апостол на один из коттеджей. – Старый жилец сменил прописку аккурат к твоему прибытию. Коли чего не хватает, мне скажи, в момент доставим со склада. Выполним любой каприз, убиенный. Крылья для полетов по территории найдешь в шкафу. А вот и твой ангел-хранитель: секьюрити, холоп и сказитель баек по совместительству.

В дверях коттеджа, потягиваясь, показался здоровенный, румяный херувим. Увидев посетителей, херувим сконфузился, расправил крылышки и с покаянным видом подлетел к Семену.
– Ты уж извини, хозяин, я того… не уследил, – сообщил ангел, опустил глаза долу и покачался с пятки на мысок.
– Да чего там, кто старое помянет… – вздохнул Семен.
Благодать, разлитая в атмосфере чудесного сада, не располагала к критике и репримандам, и сие пройдохе-херувиму было доподлинно известно.
– Ну, ладно, мальчики, – молвил апостол Петр. – Думаю, вы подружитесь. А засим откланяюсь – дела.

Последующие несколько дней херувим добросовестно вводил Семена в курс дела. Как ни странно, идеологически вредные домыслы скептиков и атеистов касательно невозможности обустройства рая в тропосфере, стратосфере и уж, тем более, открытом космосе оказались, по сути, верны.

– Ну, какой бы это был рай, хозяин, если бы из каждого пролетающего мимо «Боинга» всяк норовил на нас вылупиться, как из яйца! Во-первых, как тут сохранишь интригу? А во-вторых, сплошной шум, вредные выбросы и вмешательство в личную жизнь, – сокрушался ангел, производя влажную уборку в помещении. – Вот Господь и сотворил рай подальше от ваших физиков, днем с огнем не сыщешь. Вселенная большая – делов-то!

– А сам-то давно здесь?
– Я-то? Да почитай, с самого начала, с 33 года от рождества Христова. Это не считая командировок, – почему-то покраснел ангел. Очевидно, за последнюю ему все-таки было совестно. – Появились истинно верующие, тут же и наш департамент по хранению спасенных душ создали.

– А что стало с теми, кто жил до христианства?
– В расход, – зевнул херувим. – А нечего было верить в абы кого! В Зевса там, Перуна, а то и просто в корову. Громом греметь да с бодуна молниями с горы швыряться – ума много не надо. Поразил одного, разразил другого, а людям, им доброты и ласки хочется. Вот и растерял электорат, даром что олимпиец.
– Вот и я: сначала сыну ремня дам, а потом мороженое куплю, – поделился педагогическим опытом Семен.

– Да ты вообще мужик умный, хозяин, – польстил херувим и продолжил. – Господь тоже разделил ведомства: одно наказания раздает, другое милует и в вечный дом отдыха направляет, на полный пансион. Какие-то вопросы, конечно, люди и сами решают: через пенитенциарную систему – одни, через медали, премиальные и профсоюзные путевки – другие. Но есть вещи и куда менее однозначные, морального свойства. Вот обожрался ты, скажем, пельменями. – Тут черед покраснеть наступил Семену. – За это, уж точно, геройского ордена не повесят, но и под суд не отдадут. Вот Господь и сподобил священнослужителей людей предупредить, уберечь от греха чревоугодия и иже с ним, по заповедям. А для стимула райскую планету и вечную благодать придумал. Вот тебе хорошо?

Семену было хорошо и интересно. Так хорошо бывает в санатории в первую неделю отдыха. Так интересно бывает за границей в первые несколько дней тура. А потом… Вы прекрасно знаете, что бывает потом.

На поверку рай оказался не таким уж большим: Семен облетел за день. Это сколько же правильных душ должно было переселиться сюда за двадцать столетий? То-то же! Небось, цифра в калькуляторе не поместится. Между тем, столпотворения не наблюдалось, а некоторые домики стояли совсем пустыми. Херувим по данному поводу заявил, что расширять и сужать пространство – сущая чепуха, коли делать это умеючи. Подумав, присовокупил, что демографические проблемы с кондачка не решаются, и вообще, мол, рай – не проходной двор. Глазки его при этом бегали, и было видно, что хранитель чего-то не договаривает.

Но хуже было другое. Кто из нас не представлял себе встречу в раю с той многочисленной родней, которая в церквах перечисляется нами на бумажке «За упокой», точнее, «О упокоении»: лобзания, объятия, прощение обид и долгие задушевные разговоры. Положим, Семена не удивляло отсутствие двоюродного дяди Федора, пившего горькую запоем и видевшего на стенке фантастических чудовищ. Но где же, в конце концов, остальные: милые, крещеные, богобоязненные люди, так любимые всеми, кому повезло их знать? Ау! Их здесь не было. Не было, и все тут. Херувим процитировал известное место из Шекспира об относительности познания, адресованное другу Горацию, но в глаза при этом опять не смотрел и тут же перевел разговор на замечательный свежий кефир с бифидобактериями, производители которого гарантировали вкусившему райское наслаждение.

Кстати, ни Шекспира, ни других известных личностей в саду тоже не встречалось. Справедливости ради скажем, что одна Семенова прабабка его таки узнала и даже одарила родственным поцелуем. Проблема в том, что видела она Семена в последний раз на горшке, сама с тех пор вернулась в светлый мир детства и в качестве собеседника интереса не представляла. Бабка предложила попрыгать через скакалочку или сыграть в классы, но Семен вежливо, но твердо отказался, сославшись на последствия ДТП для опорно-двигательного аппарата. Впрочем, старушка не особо расстроилась и уже спустя пару минут азартно играла в войнушку с бывшим сотрудником очень тайных спецслужб, которого разум оставил в результате чересчур интенсивных поисков внутренних и внешних врагов. Парадокс, но практически все безмятежные и улыбчивые обитатели кущ были слегка скорбны разумом, и это тоже наводило на размышления.

***
 
Так тянулись райские денечки, и один был длиннее другого. У Семена было все – все, кроме счастья. Садистка-память изводила его яркими картинками из навсегда утерянного прошлого: дети, когда они были еще такими маленькими и бескорыстно ласковыми; семейные чаепития с блинами воскресным утром; родители – еще совсем молодые и счастливые, и многое-многое другое. Эпизоды счастья у каждого свои, а боль от невозможности их вернуть у всех одинаковая. Тебе кажется, что ты упустил, не использовал то время так, как мог бы. Ты ругаешь себя за то, что счастье казалось тебе вечным. Когда твой ребенок залазил к тебе на колени или прибегал дотронуться губками до щеки на ночь, ты не понимал, насколько счастлив. А теперь этого больше никогда не будет. Этого не будет, даже если ты жив. Тем более этого не будет потом, в ярком солнечном саду наших бессильных фантазий. Добро пожаловать в рай.

Однажды утром Семен отправился к апостолу Петру. А его уже и ждали. Такими грустными и все понимающими глазами мог смотреть только информированный человек, а в углу, на пуфике, сиро ютился Семенов херувим. Очевидно, мимо шел.

– Почти месяц, – задумчиво промолвил старец. – Ну, что ж, это срок. Скоропалительные решения не угодны Господу… Итак, чего же ты желаешь?
– Один я здесь, отче, совсем один. Кому я нужен, кому полезен? Есть, пить, порхать по саду до скончания веков и все это время ощущать свою никчемность – ужель такую миссию предопределил мне Господь? Такого ли покоя все мы желали? Отпусти ты меня, не могу больше. – С большим трудом давались слова, но Петр хорошо умел читать души. А при чтении фонограмма не нужна.

– Я понял тебя. Теперь слушай. У каждого своя миссия. Я слуга Господа, и мое место здесь. Ты – гость, а пребывание в гостях миссией не является. Здесь ты прав. Справедливо и то, что гостей не держат насильно. В некоторых других вещах ты заблуждаешься, но это свойственно человеку, и виной тому неведение. Основное заблуждение состоит в мысли, что душа твоя никому не нужна. Она нужна Господу, и не стоит видеть в этих словах патетику! Так врачу нужна кровь донора, чтобы другой человек получил возможность жить.

Петр сделал паузу, чтобы дать возможность собеседнику подготовиться к главному.
– Истина состоит в том, что человек смертен, но душа его вечна. Души не исчезают в никуда – они просто меняют адрес. Господь милостив, и он дарует тебе выбор: ты можешь пребывать в раю вечно или передать свою бессмертную душу другому человеку. Добровольно. Теперь ты понимаешь: те, кого ты искал и не нашел здесь, рано или поздно принимали такое решение. Пришла твоя очередь. Ты готов сделать выбор?
– Я готов.

– Тогда последнее. Полагаю, тебе известно, что любой дар перестает быть собственностью дарителя. Догадываешься ты и о том, что человеку дается только одна жизнь, и прожить свою повторно ты уже не сможешь. Это значит, что человек, ставший обладателем твоей души, будет иметь право на собственную и неповторимую судьбу. А Семен… Семен перестанет существовать. Теперь спрашиваю тебя еще раз: ты готов сделать выбор?

Ветхозаветный старик исчез. Пропала скудно обставленная древняя сторожка. Остались лишь внимательные темные глаза, которые спокойно, но твердо глядели прямо в душу. И тогда он повторил:
– Я готов.

Позади уже стоял ангел-хранитель, почему-то в камуфляже и светлом пробковом шлеме. Последним, что Семен увидел, была десница святого Петра, осенившая его крестным знамением, и маленькая дверь со старинной иконой с ликом Иисуса. Когда эта дверь закрылась за его спиной, на иконе выступила прозрачная капля и медленно скатилась по древнему дереву.

Нечто, похожее на чуть светящееся белое облачко, плавно оторвалось от поверхности и на немыслимой скорости понеслось сквозь ледяную пустоту. Оно летело мимо миллионов мертвых звезд, комет и астероидов туда, где в озоновой колыбели нежилась маленькая зеленая планета.


 ***

А в это время в тропиках бедной африканской страны Ганы, в городке Аксим, нашедшем приют на самом побережье Атлантики, смеркалось. Огромное багровое солнце, сопровождаемое благодарными за передышку взглядами обожженных им до черноты людей, опускалось в океан, чтобы наутро вновь восстать из диких джунглей Того.

Жаркое влажное марево еще держало город в своих липких объятиях, но со стороны Гвинейского залива уже приходили первые, пока еще совсем робкие волны блаженного бриза. Громче всех наступающей прохладе радовались цикады, наполнившие сумерки оглушительным стрекотом. Сладко вздыхали магнолии, и любому становилось понятно, почему британские колонизаторы с такой неохотой расставались с этой далекой, чужой страной.

Впрочем, Джон Мумба, чернокожий работник местной мебельной фабрики, на пение цикад внимания не обращал, да и до волшебных запахов ему не было ровным счетом никакого дела. Он стоял у ярко освещенных окон городской больницы и крепко сжимал в ладони старенький мобильный телефон. Где-то там, в ослепительно белом родильном отделении, в эти самые минуты жена Джона принимала страшные, но неизбежные муки во имя продолжения его рода.

Когда новорожденный комочек человеческой плоти испуганно закричал и забился в руках акушерки, а хирург перерезал скальпелем окровавленную пуповину, откуда-то сверху, растворяясь в ослепительном свете ламп, к младенцу метнулся некий смутный силуэт и слился с трепещущим тельцем. Впрочем, этого никто не заметил. Улыбающаяся акушерка поднесла ребенка к лицу роженицы и произнесла всего одно слово: «Девочка». А через пятнадцать минут в руке Джона нетерпеливо завибрировал телефон.

Малышку назвали Симона.