Комитет, или Отчет о посещении. Роман. Фрагмент 1

Начало

Первый снег действовал на Безрукова как полнолуние на профессора Понырева, в прошлом поэта Бездомного.
Всю ночь Безруков кряхтел, ворочался, порой вставал к окну, буравил ноябрьскую темноту, зябко переступал под струйкой воздуха из щелястой рамы, отливал, пил воду, ложился опять. Часа за два до рассвета веки каменели, слипались, и тревожное сознание Безрукова затихало в полудреме. Будильник приносил с собой противное, очумелое пробужденье; затуманенное стекло с трудом впускало в комнату утренние сумерки, и Безруков судорожно сглатывал вязкую слюну, заставая внешний мир как бы пер¬возданно чистым и белым, бархатистым, приятным для глаза. Комкая утреннюю процедуру сборов, Безруков хватал портфель и, на ходу за¬стегивая пальто, сбегал по лестнице. Он удовлетворенно хмыкал про себя, убеждаясь, что опередил нерадивых дворников, и с благогове¬нием наступал на нежную белизну. Нога ложилась мягко, словно в вату, Безруков продолжал движение через самую середину двора, и его ботинки вырезали аккуратные асфальтовые трафареты на нетронутом белом листе.
Таукитяне, пролетая на тарелке над двором, вполне могли бы принять ровную строчку безруковских следов за послание внеземной цивилизации и долго бы ломали голову над оригинальным начертанием незнакомых букв. Но следы Безрукова остались бы непо¬нятны инопланетным антропологам, поскольку никому не дано было постичь внутренний смысл этой мании, одолевавшей тридцатилетнего преподавателя общественных наук, кроме разве что уже почившего в бозе Зигмунда Фрейда, проницательно расшифровывавшего са¬мые разные формы сублимации.
На пути к университету Безруков исписывал не одну страницу тайными знаками своих подошв, но у самого входа на территорию он испытывал болезненно-привычное разочарование. Девственный ещё какой-то час назад покров уже был захватан и разрушен до черноты десятками и сотнями гладких и рубчатых подметок, острыми уколами каблучков, режущими отметинами санных полозьев и велосипедных шин. Безруков страдал, отмечая бездумное обилие людей на Земле, ему не хотелось вливаться в эту толпу мертвых следов, в эту тупую колон¬ну черных муравьев, которыми утренние физкультурники, студенты и молодые мамы с обреченными на ясли или сад детками испещрили очередной лист Книги судеб. Он физически ощущал утрату своей индиви¬дуальности и, не желая с нею расставаться, продолжал свой путь по гранитному поребрику, окаймлявшему пешеходную дорожку.
Справа от Безрукова сливался в длинную черно-белую зебру величественный чу¬гунный забор, огораживающий университетский городок и делящий его на зоны: охраняемую и неохраняемую. Первая охватывала собой детище великого вождя, изначально едва ли предназначенное быть вместили¬щем интеллектуального богатства; многоэтажные башни этого колосса устойчиво стояли на костях врагов народа, в проходных скучали ми¬лиционеры и безразлично окидывали взглядами пропуска, которые им предъявляли потенциальные шпионы и диверсанты. Однако охранитель¬ная сила заборов и милиционеров, радеющих за внешний порядок в храме науки, не шла ни в какое сравнение с мощью общественных ор¬ганизаций, чья тайная игра не являла себя откровенно-острыми пи¬ками вороненой ограды и казалась органически присущей советской науке и педагогической практике.
Безруков не знал, огораживает ли чугунный забор территорию от остального мира или мир от этой территории. Ему не виделся за¬бор как таковой, он стал частью жизни, в которой жил Безруков и другие. Эта форма жизни, удивительно целостная в своей противоре¬чивости, такая спокойная в своей вечной нервотрепке и осмысленная в её абсурдности, затягивала человека в скучную и нескончаемую сказку, в которой добро уже давно победило зло, вытолкнув его за забор – никто только не знал, по какую сторону от забора.

Факт и комментарий

Врачи рекомендуют опорожнять кишечник по утрам.
Просыпаясь, Митенька внимательно прислушивался к процессам в своем организме и старался предугадать, удастся ли ему провести утренние процедуры в полном объеме или придется вернуться к ним после завтрака. От этого зависело, сумеет ли он со вкусом прочитать "За рубежом", перемежая ложкой овсяной каши с подсолнечным маслом милые сердцу сообщения о новом перевороте в Латинской Америке, о злодействах мафии, о последней поездке генерального секретаря ООН на Ближний Восток. Заряжаясь с утра этой информацией, Митенька чувствовал себя как сорокалетняя женщина, которой на рассвете неожиданно овладел вечно усталый муж, которая успела насладиться кофе и макия¬жем и при этом не опоздала на работу. Внутренние органы, очищенные от шлаков и газов, с одной стороны, и подпитанное внешнеполитичес¬кой информацией сознание – с другой создавали в душе Митеньки бод¬рое, приподнятое настроение, которое весь день позволяло ему без отвращения реагировать на грубую объективность мира.
- Митенька, ты уже поспал?
Мамин голос, воркующе-нежный, был, однако, для Митеньки с утра несколько резковат, и, зарываясь лицом в подушку, он решил не откликаться, чтобы продлить свое единство с теплотой постели, покорной и верной ночной подружки. Мама неслышно скользнула в спаль¬ню, быстрые пальцы пробежали по одеялу, отыскивая прячущееся тело, и не успело чадо опомниться, как одеяло слетело, а мама, оттянув резинку пижамных штанов, звучно чмокнула Митеньку в обна¬жившуюся круглую ягодицу.
- Ах, какая красивая попка у моего сына! Вставай, мой коз¬лик, через полчаса у папы машина, он подбросит тебя до университета, тебе ещё бриться и завтракать надо не спеша.
С чуть брезгливым смущением Митенька отвел мамины руки и, по¬тянувшись, проследовал в туалет. Аккуратно уложив на стульчак вырезанную по форме собственную махровую подстилку, он удобно расположился и послал первый импульс вглубь своего кишечника. Там отозвалось не сразу, недаром Митя вчера заснул позже обычного, давление понижалось, при потеплении так всегда бывает. Он предпринял ещё одну попытку, стараясь сдерживать возникающее легкое волнение, и почувствовал слабую внутреннюю динамику. Сосредоточив¬шись на деятельности толстой кишки, Митенька одновременно напря¬женно прислушивался к телевизору, злорадно завершавшему показ ут¬реннего мультфильма. Ожидание первого выпуска международной инфор¬мации требовало ускорить перистальтику, но процесс шел своим чередом, не считаясь с динамизмом телевизионной программы. Митя попы¬тался наддать, однако история показывает, что грубое воздействие на естественный ход вещей никогда не приводило к успеху. Будучи докой по части запоминания всяких событий и дат, Митя все же не улавливал внутреннего смысла исторического времени, которое, как любил гово¬рить Безруков в курилке, "отражает стихию коммуникативно-деятельностной природы человеческого бытия". Тут бы Митеньке осознать свою теоретическую неграмотность и расслабиться, но невротический импульс уже ввел в смущение завершающую часть пищеварительного тракта и засто¬порил её работу.
Из кухни раздавались обычные звуки, там рождались исторгающие слюну запахи, но прикованный сознанием собственного долга к стуль¬чаку, Митенька маялся в безысходной тоске. Телевизор замолчал, как это обычно он делал по окончании мультфильма, а затем раздался го¬лос любимого Митиного диктора, возвещавший о приеме египетского президента в Кремле. В сознании сортирного страдальца маячила ан¬глийская поговорка, знакомая ещё со школы, которая переводилась буквально так: «попасть между львом и глубоким синим морем». Автоматически ей подыскивались синонимы: "между Сциллой и Харибдой", «между двумя огнями», "между небом и землей", хотя последнее, кажется, не совсем годилось. Уже плохо сознавая, что он делает, Митя напрягся изо всех сил, выпустил целую розу ветров, и из него что-то упало. Вслед поспешному творению полетела салфетка, и Митя, очертя голову, вылетел из туалета. Скрипя зубами от досады, что не удалось изучить цвет и консистенцию, он решил все же пока не спускать воду, чтобы не пропустить процедуру контроля, и с грохотом ввалился в кухню.
Поверх папиной головы Митя поймал диктора, глубоко ушедшего в жизнь Центральной Африки. Там происходил обычный процесс – страна, находящаяся на уровне родоплеменных отношений, вступала на путь социалистического строительства. Проверяя свою память, Митя воспроизвел весь перечень имен важного африканского лидера, но, засомневавшись, есть ли они в его картотеке, рванулся в спальню с риском упустить точный срок, в который, согласно принятой программе, африканцы придут к развитому социализму. Он тотчас вернулся, сгибаясь под тяжестью ящика, и пристроил его на кухонном столе. Папа отодвинул тарелку и прошествовал в туалет. Его недовольный возглас и звук спускаемой воды отдались саднящим теснением в Митиной диафрагме, и он издал протестующий крик, поскольку не успевал заносить в картотеку новый состав итальянского кабинета министров.
Заполнив половину перфокарты своим мелким, убористым почерком, Митя поставил ее в надлежащую ячейку и испытал чувство удовлетворения. Рассеянно прослушав информацию, касающуюся братских социалистических стран, он выключил телевизор в тот самый момент, когда новый диктор обрушил на него поток сверхпланового чугуна, выплавленного на страх врагам в тяжелых метеорологических условиях уральского существования. Митя не любил информации о внутренней жизни, его ум не справлялся с её грубыми реалиями в образе миллионов тонн, метров, штук и условных банок, поскольку в его действительной жизни предметы эти почти не встречались и казались воплощени¬ем той самой абстрактно-всеобщей, пустой идеи, против которой вы¬ступали и Гегель, и Ленин.
Международная информация, напротив, воспринималась им как конкретно-всеобщее, то есть как реальность, но находящаяся на дос¬таточно высоком, доступном только благодаря телевизору, уровне. С ней хорошо было иметь дело, там просвечивало нечто существующее в действительности, и одновременно её было можно истолковывать то так, то этак, в зависимости от потребности и настроения, ибо существо¬вала она далеко и совершенно объективно, независимо от воли и со¬знания советских людей. Митя с наслаждением включался в дискуссии о том, как, например, следует квалифицировать страны третьего ми¬ра: как развивающиеся, слаборазвитые или вступившие на путь – то ли некапиталистичеокого, то ли социалистического развития, а мо¬жет, лучше назвать их странами той или иной ориентации? Каждый подход имел свои весомые основания, и Митя, обладая хорошей па¬мятью, с внутренним удовлетворением и не без внешнего блеска опе¬рировал дистинкциями, принятыми в политологическом языке. Или как, скажем, оценить войну арабов и евреев на Ближнем Востоке – то ли это национально-освободительная, то ли захватническая? Это смотря о какой стороны смотреть, разъяснял он: до Кэмп-Дэвида или после, во время Насера или Садата, в наши дни или вскоре после образова¬ния государства Израиль. А вообще по этому вопросу существует мас¬са разных точек зрения – так обычно Митя завершал свои выступле¬ния, словно намекая на то, что большая часть его глубоких познаний осталась ещё не обнародованной.
Тщательно пережевывая овсянку, Митя склонился над тарелкой и полностью отдался пищеварению. Однако нет-нет и всплывали в его тревожном сознании медальный лик Первого, незаполненные карточки на стенде контрольной комиссии и трепетная строгость предстоящего заседания. Митя живо вообразил себя, стоящего у длинного комитет¬ского стола по левую руку от Первого, и холодный пот заструился между лопаток.
"Опять в твоем шкафу бардах? Неужели некого поса¬дить в отделе заняться с папками? Сам тогда упирайся, завтра про¬верю".
Митя испуганно выплюнул овсянку и потряс головой, прогоняя непрошеное видение. Телефонный звонок отбросил его от стола.
"Не подходить?.."
Трубку взяла мама, и Митя внутренне сжался. Но на этот раз угроза миновала, звонила мамина подруга.
В Митину голову не приходила мысль, что он до сих пор находится под воздействием рассказа, услышанного позавчера от Безрукова в курилке. Мистическое настроение, навеянное этим рассказом, было вообще не свойственно Мите, однако на этот раз оно попало в унисон тому внутреннему сжатию, которое он испытывал о тех пор, как попал в коми¬тет. Накануне он позвонил Безрукову.
- Аким Тимофеич, я вот по какому делу вас беспокою... У вас в этом году контрольная комиссия работала? Папки смотрела?
- Да что ты, Митя, волнуешься, они ведь итоги подводят пе¬ред пленумом ЦК, а он ведь ещё только в декабре будет. Да и вооб¬ще ты плюнь на эти глупости и наслаждайся жизнью. Диплом-то пишешь?
- Да я вот как раз поэтому и беспокоюсь, что не успеваю все сразу делать, все время на секретариате меня ругают, а мне научный руководитель такую библиографию дал... Аким Тимофеич, еще один вопрос, я вас не задерживаю?
- Слушаю тебя.
- Может быть, научное студенческое общество примет участие в работе по лекционной пропаганде? У вас ведь есть такое направление работы? А то нам такой план из вузкома спустили, что одному нашему отделу не потянуть...
- Ладно, посмотрим, правда, ничего не обещаю, у нас отчетность по этому направлению в порядке, да к ней и не придираются. Приходи как-нибудь на заседание Совета, выступи, увидишь, как аппарат среагирует на дополнительную работу. Вот если найдешь возможность заинтересовать материально...
Хотя этот разговор и не принес Мите очевидных дивидендов, но воспоминание о нем ослабило давление под ложечкой, поскольку внесло успокаивающий элемент обыденности в магическую суету комсомольских дел. Митя не уставал поражаться парадоксальности своей комитетской деятельности, в которой совпадение средств, цели и результата было не просто редким, но случайным и непредсказуемым событием. Можно было с утра до вечера заседать, вести индивидуальную работу с курсовыми активистами и доводить их до бессознательного состояния методическими рекомендациями по организации Ленинского зачета, но сроки сдачи ЛКП – личных комплексных планов – срывались, комиссии не собирались, а на политзачет просто страшно было заходить. Курсовые секретари, нещадно переврав даты и контрольные цифры, только дезориентировали своих замов по идейно-воспитательной, и никакими учебами кадров не удавалось достичь эффекта. Но когда у Мити уже всё опускалось и он впадал в тихую истерику, по незаметному знаку Первого ему на помощь приходил многоопытный орг – Надежда Ивановна Жильцова (для друзей – просто Надя Ивановна). Она спускалась на курсовой актив и, используя боевые качества кадров своего направления, которые держали руку на пульсе всех мероприятий, спасала положение. Практика упорно показывала Мите, что чем меньше он насилует свой непроклюнувшийся организаторский талант, тем более успешен результат задуманного дела. Однако глубоко присущая Мите добросовестность не позволяла ему манкировать своими функциональными обязанностями, и он тоскливо маялся над вечной философской проблемой единства сущего и должного, когда тянул реальные цифры до желанных отчетных.
На повороте "Волгу" слегка занесло на тонком ледке лужи, Митю прижало к папиному плечу, и в глаз брызнуло вынырнувшее с улицы солнце. В подкорке произошел какой-то процесс, и Митя мысленно перенесся в памятный ему сибирский райцентр, где он жил в детстве, когда папа работал главным инженером строительства крупного завода, Во рту воскрес вкус морозной смеси озона, хвои и солярки; слепящее холодное солнце, страх перед уличными мальчишками вновь заставили зажмуриться и внутренне сжаться, потянули назад в комнату к новенькой радиоле Бердского радиозавода и ветхим перегруженным книжным полкам, доставшимся от прежнего владельца жилья.
Здесь, в уединении и неприятии грубой реальности мира рождалась картотека международных событий и интерес к внутреннему функционированию своего организма. Здесь возникал и культивировался своеобразный способ теоретического миросозерцания, в котором природа факта отодвигается на задний план и заслоняется его истолкованием. Способность объяснить или, по крайней мере, уяснить себе всякое событие жизни, сколь бы невероятным, иррациональным и неприемлемым оно ни было, поднимает человека над реальностью и внушает ему превосходство перед теми людьми, которые на это не способны. Только принятием такого миросозерцания Митя мог оправдать свое хроническое внутреннее сжатие и увидеть в нем глубинную особость своего организма.
Таукитяне, наблюдая за Митей, могли поразиться тому, что в двадцатом веке птолемеевская концепция, располагающая мир вокруг человека, все ещё так влиятельна; инопланетные антропологи, конечно, затруднялись в проведении различий между гео- и эгоцентризмом, между представлениями о личности и Вселенной. Дело в том, что они давно уже жили в полном единстве с природой и рассматривали её как обладающее своеобразной душой живое существо.
Коротко глянув в зеркале заднего вида на нездешнее, мрачновато-напряженное Митино лицо, водитель понимающе затормозил у чугунного забора, не доехав полсотни метров до ворот, – демонстрация черной "персоналки" была совершенно ни к чему. Митя заученно поблагодарил, кивнул отцу и, цепляясь за обивку двери замком портфеля, выкарабкался из машины. Его правый ботинок скользнул на снежной слякоти, Митя едва не растянулся во весь рост и неловко выругался: "Черт, дерьмо, ч-черт!"
До здания университета оставалось не более двухсот метров, вот она, эта финишная прямая до комитета, тяжелая, словно путь на эшафот.
И с орбиты, и с высоты птичьего полета на Земле были отчетливо видны все неприглядные следы деятельности гомо сапиенса. Плодородный слой почвы исчезал под бетоном, асфальтом и шахтными отвалами; в редеющих лесах беззвучно страдали голодающие звери; в водопадах плотин, в засоленных озерах и отравленных реках гибла рыба; бездумно поглощали не годные для внутреннего употребления продукты, воду и воздух скопища человеческих индивидов. Эту картину не могла заслонить даже высокая перистая облачность, несущая в себе кислотные дожди, окислы тяжелых металлов и радиоактивную пыль.
Поэтому таукитянам не составляло труда понять субъективное Митино пристрастие к выделениям собственного организма: обилие антропогенных продуктов распада, то, что земляне в просторечии называют дерьмом, постепенно занимало все большее место в человеческом окружении. Но звездные наблюдатели, жизнь которых протекала в непосредственном слиянии с природой, не понимали той роли, которую играла для человека искусственная "вторая природа" и растущее на ней общество. С участием взирая на Митины личные трудности и грядущую экологическую катастрофу, они не находили социальной интерпретации всеобщего фекального символизма. Их характеристика деятельности землян, выраженная в формуле "рост благосостояния пропорционален растущему преобладанию отходов перед доходами" тем самым была лишена всякого социального содержания, хотя формально казалась вполне адекватной.



Материнские хлопоты

Раздаточный столик, осклизлый от куринской лососины, по двадцать пять за кило, жир которой не держала никакая бумага, к концу дня вызывал у Натальи Петровны невыносимую тошноту.
Этот запах дорогой рыбы прочно впитался и в стол, и в халат, и в счеты, и в учетные книги, и в полотенце, которым вытирали со стола, он снился ей по ночам. Косметичка всерьез советовала обратиться к одному модному иглотерапевту, и Наталья Петровна, прихватив блок "Мальборо", как-то заглянула к нему в дипкорпусовскую поликлинику. Плотный сорокапятилетний мужик, он был со всеми "на ты", без спроса хватал за самые неожиданные места своими каменными пальцами, бесцеремонно искал тайные точки и с силой вкручивал, пристукивая ладонью, безболезненные иголки. Механическая работа его рук сопровождалась непрерывным монологом, который вызывал неудержимый смех у Натальи Петровны и у всех, которых не было видно за соседними занавесками:
- У такой красотки и бессонница! Ну, вы это видали? Тебе не на иголки садиться надо, ты бы у своего мужа поискала, на что сесть, глядишь – и заснула без задних ног!
- Не-ет, не могу я тебе объяснить эффективность этих иголок, это ж не научная медицина, где на молекулы раз-два, разложил все, и готово, это традиция! Ну и что, что пять лет в Китае был? Хочешь, я тебе расскажу, что у тебя твоя инь плохо с третьего уровня бытия на пятый переходит? Или у тебя дефицит ян-субстанции? От этого и аллергия! А вообще-то, девочки, надо клизму делать хоть раз в два дня, а то и прямо из ручного душа промывайте кишечник, это все от него, и диету - то белковую, то овощную – попробуйте, от неправильного расщепления белка аллергия – это ж обычное дело!
- Иголки-то? Не такие они и безобидные. Вот тут ко мне пришла одна от бесплодия лечиться. Я её уложил, гипофиз нащупал в ухе и ка-а-ак воткнул ей c размаху! И что б вы думали? Она сразу же так вся черными волосами и покрылась!
- Что? Не-ет, назад здесь хода нет, это как из ухи в аквариум, пожалуйте бриться! Голубушка, пять минуток полежите, потом свою тележку на рельсы и ходу, ходу! Следующий!
У иглотерапевта, ясное дело, не пообщаешься, разве что в очереди, но Наталья Петровна брала свое у парикмахерши. В част¬ном салоне на Фрунзенской мастерица стригла, накручивала, начесы¬вала и красила прямо с двух рук, на столе пыхтел электрический самовар, стояли английские крекеры, финский мармелад, сыр пяти сортов – так, ничего особенного, подумаешь, зашли подруги в гос¬ти, одни болтают, других по-дружески причешешь, четвертной ведь не деньги! Наталья Петровна тоже давала деньгами, носить та ни¬чего не просила, питалась исключительно из "Березки". Зато встре¬титься с нужными людьми кроме как здесь было негде, а уж когда домой приходила, её иной раз и Акимушка не узнавал. Вот глупыш! Нет, мамка у тебя ещё хоть куда! И накормит, и напоит, и оденет, может тебе и новую должность, и партийную анкетку подарить, толь¬ко скажи! Вот малахольный, не хочется ему. А ей, что ли, хочется? Так для сыночка только и паришься!
- Наталья Петровна, как я рада вас видеть! Думала, в сауне застану, так хоть здесь! Я к вам послезавтра за заказом, вы уж там чего-нибудь вкусненького, а?
Перед ней стояла Анна Андреевна, статная, красивая, сытая женщина, жена этого Ермоленко, из коллегии, главный контингент, заказы по первому разряду. Симпатичная, в прошлый раз обещала ко¬лечко принести показать.
- Мне Митенька все уши прожужжал про вашего Акима – и такой он у вас серьезный, и знающий, и авторитетный у студентов! Хоть бы Митеньке чему-нибудь от него научиться... Давайте присядем в уголке, поболтаем?
Из кожаного кошелька на свет появился бумажный пакетик, Наталья Петровна поковыряла пальцем и вытащила восхитительный перстенек, изящный, легкий, искристый. В серединке – нежный темный изумруд кабошоном карата на три, вокруг него десяток бриллиантиков по две десятых, ну, просто мечта, чтоб такой надеть, она готова шестой палец вырастить.
- Нет-нет, о цене потом, вы сначала скажите – нравится?
 Перстень Наталье Петровне нравился так, что дыханье сперло, она просто помотала головой.
- Ну, вот и отлично. Покажите, как на пальце. Прекрасно! Наташенька Петровна, я хочу с вами поговорить о деле. Вы ведь Серегина хорошо знаете? Да, завкафедрой Митенькиного. Понимаете, какая-то глупая история. Митенька ждет анкету, а ее отдают какому-то дурачку-третьекурснику! Поговорите, я вас очень прошу. Нет, вы колечко поносите, посмотрите, может, ещё передумаете. Через недельку, в понедельник, вы в сауну не собираетесь? Вот там и поговорим. До свиданья, милая!
Вот дура Маруська, и зачем было от Акима уходить, подарила бы ей сейчас это колечко, а так живи себе на сорок пять рублей алиментов и давись соплями за вздорность. Он-то без тебя проживет, маленького только жалко, на няньку денег-то нет, придется по садам-яслям маяться. А то бы гонор свой экономила, фу ты ну ты, ножки гнуты, жила бы тихо, где такую свекровь ещё найдешь? Она всем нужна, к ней люди от Львова и Ростова до Магадана и Абакана обращаются, все может, всех знает, а какое у неё образование? Три класса, четвертый коридор, зовите просто – тетя Наташа из министерской столовой лечебного питания, всю неделю кроме воскресенья.
Она глянула на часы, охнула, подхватилась и побежала в прихожую к общему телефону. Торопливо шаря близорукими глазами в записной книжке, набрала по коду Алма-Ату.
- Орынбек Сапарович, это Безрукова, у меня уже есть то, о чем мы говорили. Через неделю будете? Буду ждать, всего хорошего.
Хороший человек, надежный человек, сайгачатину присылает по первому классу, и ведь только Наталья Петровна знает, что сайгачатина слишком свежая для государственной и ценой на целый рубль ниже. Только от её реализации она ежемесячно имеет девять "кусочков", из которых отдавать приходится не больше трех. А денег Орынбека Сапаровича она не считает, её дело – только изготовлять все накладные парами – одна, по два пятьдесят за кило, для управделами, другая, по рубль пятьдесят, для Алма-Аты – и все.
А вот и её очередь подошла. Шестимесячная? Ни к чему, пожалуй, просто накрутите здесь и здесь, и челку. Корни темные? А-а, давайте весь полный набор – мытье, стрижка, покраска, сушка, укладка – я сегодня не спешу!

 Продолжение следует.