Комитет, или Отчет о посещении. Роман. Фрагмент 3

Материнские хлопоты

Есть две категории женщин. Первым удается сварить кофе, не потеряв ни капли этого драгоценного напитка и не испачкав плиту, у вторых кофе убегает всегда.
Софья Марковна не признавала такой классификации, но прочно осела во второй категории. Сегодня, впрочем, тому были особые основания. Она не выспалась, полночи ныла голова, потом все утро не могла проснуться, из-за своего пониженного давления ходила вялая, а вчера опять обнаружила недовложение в упаковке морфия, и некому пожаловаться, ключи всегда с ней. Не то чтобы неоткуда возместить недостачу, но в своем отделении Софья Марковна управлялась куда более лихо, чем у плиты, и не любила подобных сюрпризов. А тут ещё телефон профессора Николаева куда-то задевала, утром переговорить собиралась и на тебе.
Зазвонил телефон, и Софья Марковна сняла трубку. Услышав голос Натальи Петровны, она просияла – профессора придется приглашать к ужину, хоть бы чего-нибудь вкусненького... Этого звонка она ждала, Наталья Петровна уже второй раз напоминала ей о приятельнице, которую надо проконсультировать в онкоцентре, но без направления и вне очереди – такие вещи за спасибо не делаются, а она женщина деликатная, по телефону об этом не станет.
- Наталья Петровна, мы поговорим с Вами об этом, я могу заглянуть к Вам на работу, или нет, давайте напротив, в сквере, сегодня можно? Вообще-то дело непростое...
- Я тут приготовила кое-что к ноябрьским, маленький пакетик. Вы сумочку захватите, ладно?
- Ой, что Вы, зачем это, мне неудобно, ну, хорошо, хорошо, до встречи. В пять часов, хорошо? Да, скажите, а Серафима Павловича я могу по этому вопросу побеспокоить? Вы его предупредите? Огромное спасибо!
Софья Марковна только собралась уходить, как Ирина впустила в переднюю Шейлу, волочившую увесистый тюк.
- Все, Софа, получили разрешение, помоги втащить, все руки отмотала. У тебя есть кто-нибудь?
- Ирочка, оставь нас, пожалуйста, к телефону не зови, если мужской голос - спрашивай, кто. Проходи, Шейла.
- Вот, давай посмотрим, может, что-то тебе удастся предложить. Это все за тысячу отдаю, не волочь же с собой.
- Ох, Шелли, неужели всё? Как ты не боишься... Брось ты это барахло, я тебе так денег дам, может, встретимся еще, а?
- Нет, ты посмотри. Не боюсь, говоришь? А если я бояться буду, то кому ж тогда делать все? Мишка весь книгами обложился, зубрит, у него через месяц после приезда экзамен, если не сдаст – на что жить будем? Старики вообще по частям разваливаются, дети до полуночи пропадают, все на мне. Ну, устала, я тебе скажу, вот так бы лечь и лежать, сил нет никаких.
- На вот, держи, Сёма вернется, тогда Ирка остальное отнесет.
- Спасибо, сейчас пойду, дай только отдышаться. Налей стакан водички, в горле пересохло. У меня в "Алмазе" квитанция на два часа лежит, надо бежать.
- Чаю, быстро, давай? Или кофе?
- Не надо, а то расслаблюсь. Голова кругом. Ещё минутку. Ну, всё, встали! Прощай, Софа.
- Ты что, прямо так?! И не зайдете больше?
- Ой, не знаю, ничего сейчас не знаю. Дай обниму тебя. Тебе писать не буду, только на Верин адрес.
- Шелька, что с нами делается, как жить будем, неужели навсегда, Шелька!! Это как смерть. Ох, чтоб я так жила! Прощай.
* * *
... Дверь с табличкой "Служебный вход" Софья Марковна отворила спокойно, её здесь ждут. Моложавость директора не мог притушить строгий темный костюм, а внушительное имя "Серафим Павлович" ему решительно не шло. Накинув короткую дубленую куртку, он жестом пригласил следовать за ним.
Софье Марковне рассказывали, раньше директор работал в НИИ, защитил диссертацию.
Безруков по этому поводу заметил, что современный научный работник стоит перед альтернативой. Если он не любит науку, то уходит директором магазина, а если любит – идет в дворники. Только тому, кто равнодушно относится к науке под силу работать в ней. Безразличие, или иначе – объективный подход, есть неотъемлемое свойство научного мышления. В подвале Софья Марковна сразу поняла, что сохранить научный взгляд на мир она не в состоянии.
В жирной паутине контейнеров, сверкающих чревах холодильников громоздились сокровища деликатной пищи: палки венгерской салями и батоны финского сервелата, золотистые тушки чешских копченых кур, надменные банки югославской ветчины и китайских сосисок, толстые бруски ароматной корейки с тонюсеньким слоем сала, аккуратными интеллигентными стопками лежал карбонат в окружении бесформенных свертков с шейкой, и наконец, на отдельной полке вальяжно покоились оковалки коричнево-розовых, со слезой, окороков и бежевой на срезе буженины. Директор выразил сожаление в связи с отсутствием чего-нибудь необычного, но потом покопался в контейнере и вытащил круг телячьей вареной колбасы – «исключительно диетическая пища, чудом осталось!»
В мозгу Софьи Марковны жадность боролась с трезвым расчетом, и она ограничилась парой кур (когда-то в Карловых Варах они их здорово уплетали!), куском ветчины и, конечно, не могла пройти мимо чуда своего полузабытого детства – балыковой колбасы сырого копчения, она резалась кружевными ломтиками цвета красного дерева, ну, просто смерть! Софья Марковна непроизвольно нащупала в кармане упаковку аллохола и вино отбирала уже в каком-то трансе, взяла первое, что попалось на глаза – одну сухого красного испанского "Гран резерва" и бутылочку "Дольчетто"; потом подумала и добавила "Энесси" и шерри – кто-то ей оказал, что пить шерри – это очень элегантно.
Всякий раз, когда приходилось платить строго по прейскуранту, Софье Марковне виделся в этом скрытый подвох. Пусть Наталья Петровна не думает, что купила её так дешево, потерянных нервов ничем не возместить. В конце концов, можно было взять торт и напоить профессора чаем, все равно, как начнут с Сёмой обсуждать предстоящий Пленум ЦК по идеологической работе – съедят и не заметят.
Софья Марковна не уставала поражаться неистребимому оптимизму этих много повидавших, прошедших войну и пятидесятые годы, пожилых интеллигентов. Они настойчиво искали в документах партии и правительства тайные знаки грядущих перемен: стоило только распространиться слуху, что на Пленуме будет сказано о "перестройке идеологической работы", её наивный Сёма уже связал это с выходом томика Мандельштама в "Большой библиотеке поэта", предстоящим изданием Цветаевой в малой серии, встречей Брежнева со Шмидтом, событиями в Польше и ОСВ-2. Дурачок, уже забыл, как внимали речам "отца народов"? Никак не расстанется со своей верой в коммунизм. Там давно бы был свободным и богатым человеком, а в этой помойке кое-как к шестидесяти достиг самостоятельности и рад-то, рад-то!
К шести часам вечера Софье Марковне удалось выпроводить Ирину, уговорить Самуила Яковлевича сменить старый спортивный костюм на домашние брюки с рубашкой, накрыть на стол и слегка прибраться. Николаев, как интеллигентный человек, задерживался.
- Сёма, в этом году Ирише защищаться. До конца срока аспирантуры надо получить анкету. Пора думать о работе, на кафедре её не оставят. С Николаевым тебе говорить об этом нелегко, я знаю, но больше ведь не с кем? Пойми, это твоя дочь. Вспомни, как тебе было нелегко в свое время. Почему ты молчишь!? Эх, Сёма, Сёма...
Секретариат на перекуре

Бешеный визг тормозов заставил Безрукова вздрогнуть. В метре от него, вплотную к поребрику, оставив за собой два жирных черных тормозных следа, проложенных в жидком снегу, юзом пришвартовалась грязная "тройка" Кольцова. "Вот свинья," - беззлобно подумал Безруков, стряхивая с брюк клочки серого месива.
- Привет, старина! - заорал, выпрыгивая из машины, Кольцов.
- Здравствуй, моя лапочка, - воркующе прозвучало над ухом Безрукова ароматное приветствие Надежды, и он ощутил у себя на щеке её губы.
Взглянув на Надежду, Безруков, как обычно, удивился неглубоко скрытому диссонансу между стремящейся к строгости поверхности её фигуры и мощному призыву, исходящему из её глубин. Крича, что они опаздывают, Кольцов потащил обоих в помещение, но в раздевалке выяснилось, что спешить некуда. Навстречу им из лифта вышел Первый, бегло поздоровался, сказал Надежде вести комитет вместо него и, не одеваясь, нырнул в черную "Волгу", пыхтевшую выхлопной трубой у самых дверей.
- Ну что, мужики, перекур с дремотой? Мы сегодня как длинная масть на мизере без "хозяйки", проторчим на комитете до ночи. Бутылку надо было взять, что ли? А то после всех постановлений я до машины не доберусь, а?
Усмехнувшись, Кольцов поиграл крупными чертами своего лица, достал пластмассовую пачку "Филипп Моррис", угостил, и, закурив, они расселись на батарее в огромном стеклянном вестибюле.
Вокруг десятками таких же маленьких группок стояли и сидели рядовые комсомольцы, красуясь джинсовым многообразием, обязательно-дежурными золотыми с некрупным бриллиантом сережками в розовых девичьих ушках и столь же обязательными "дипломатами" с номерным замком у ребят. Сытая, модная, длинноногая и сексуально озабоченная молодость обменивалась флюидами, с печеринским безразличием в полуопущенных веках перебрасываясь обрывками фраз.
Ах, сессия ещё только через месяц! Ещё успеем внушить преподавателям мысль о нашем усердии в науках, поскучать на лекциях и помучаться на семинарах, а пока самая сласть в том, чтобы почувствовать себя частью этого единого и красивого организма, вкусить элитную прелесть сидения на любимом «малом сачке», проникнуться своей значимостью, легким презрением к темноте, живущей за забором, циничным смирением перед властью от ректора и секретаря парткома до исчезающих в тумане верхов.
Ах, комитет ещё только через десять минут! За это время ничего не стоит узнать, кто сегодня при деньгах, у кого вечером не будет родите¬лей, какая из этих гладких и мечтательных будет благосклонна хотя бы на пару часов, выкурить сигарету, позвонить по телефону и договориться обо всем, а то и ухватить стакан сока и бутерброд. Науки и заседания – прекрасно, но жизнь, жизнь клокочет и требует движения, наслаждения, опьянения и совокупления, а удовлетворенность возникает лишь как математическая точка на непрерывной линии желаний и стремлений.
Поглядывая на часы и не выпуская окурка изо рта, Кольцов ожесточенно крутил последнюю суперновинку – кубик Рубика, успевая одним глазом отслеживать всех проходящих красоток и спортивно подмигивать им. Надежда сосредоточенно курила, по-видимому, заранее проигрывая неожиданно свалившееся на неё мероприятие, у Безрукова печально дымила между пальцев дорогая сигарета, а сам он витал где-то далеко. Раздраженно бросив кубик в "дипломат", Кольцов внезапно расхохотался.
- Ребята, гляньте! Наш старый пень разразился новым приказом!
И в самом деле, на временной стойке у стены красовался приказ ректора, запрещающий отныне курение на "малом сачке", то бишь в вестибюле. Никто, однако, не обращал на него внимания, и Безрукова это подвигло на глубокомысленное замечание.
- Вот вам наглядная иллюстрация смысла нормативного творчества. Сформулирована норма: "не кури там-то и там-то". Если бы эту норму поведения выполняли, она перестала бы быть нормой и стала бы простым описанием наличного положения дел. Норма сохраняет свой статус лишь тогда, когда её нарушают; более того, она даже и не предполагает, что её станут выполнять. Смысл нормы в другом: в духовном порабощении человека, который вынужден отныне испытывать муки совести и страх перед наказанием. Не о противопожарной безопасности заботится наш ректор и не о нашем здоровье; он хочет просто продемонстрировать нашу зависимость от него, а мы подыгрываем ему, нарушая установленную им норму, вместо того, чтобы выполнением её обезоружить его самого. Нельзя бороться с деспотом, кроме как подчиняясь ему.
И Безруков выпустил безразличную струйку дыма.
Надежда, внимательно следившая за ходом рассуждения, в какой-то момент, видимо, потеряла его нить, и глаза её расширились и округлились.
- Постой-постой, что-то я не пойму. Значит, если я выполняю норму, она уже не норма? А если не выполняю, то норма? Так?
- Вот именно. Норма по своей природе бессмысленна. Она либо невыполнимая норма, либо отрицающее все нормы руководство к действию. Если хочешь двигать экономику, то нарушай закон. Если хочешь, чтобы теория была практична, то пересматривай её. А если хочешь выжить, то молчи.
- Ирка! Ты что это опаздываешь! Нас тут Безруков совсем утомил. Ну, ты сегодня красотка, Ирочка, я гибну, спаси!
- Руки прочь от Палестины, лучше сигаретой угости. А вы почему не наверху?
- А мы сегодня без Первого, ничего, подождут, Политбюро всегда последним заходит.
Ирина Горина представляла собой нечто среднее между Юдифью и Мириам, этими двумя идеалами иудейского народа, однако жертвенного начала было в ней все-таки маловато. Невысокая кудрявая брюнетка, она производила бы своими округлыми формами впечатление человека, любящего поесть, если бы не оливковая бледность её лица, говорившая либо о дурном характере, либо о более прозаических проблемах организма.
- Так о чем вы тут без меня спорили?
- О-о, речь шла о высоких материях. Скажем так: о жизни под властью норм. Или по-другому, чтоб тебе было понятно, процитирую "Иудейскую войну": "власть всегда недоверчива к духу; но дух эластичен".
- Ирочка, не слушай Безрукова, у него депрессия.
- Так дадите закурить или нет? И вообще пустите отдышаться.
Ирина взяла у Кольцова сигарету, прикурила и села в стороне, показывая, что не настроена на болтовню. Есть хотелось зверски, но она чувствовала, что уже не успевает. У нее заканчивался второй год аспирантуры, и кроме, как говорится, "первого варианта первой главы", ещё ничего не было сделано: предстоял серьезный разговор с научным руководителем.
"Вчера вернули документы на Югославию, как по секрету намекнули, одна печально известная инстанция возразила – так что ж теперь, вообще невыездная? К Первому с этим не подходи, сразу каменеет, понимает, не в его компетенции, надо выходить далеко наверх, а тут бы за себя допроситься... А-а, все равно последний год считай пошел, скоро моей ноги здесь не будет, где вот только она будет, кому такая нужна? Космополиты до сих пор не в моде, даже с русской фамилией, и никого не интересует, что ты ни на идише, ни на иврите и двух слов не свяжешь, и нос тоже не подводит. Так что зря отец фамилию менял, мужику его возраста пятого пункта не утаить, черт бы побрал дедушек с их библейскими обрядами! А ведь после войны ничего не стоило переквалифицироваться хоть в татарина, как только народ не таился... Однако оно так, может, и к лучшему, с ходу чувствуешь средний уровень дерьма в природе, хотя за функцию дерьмометра молока не дают".
"Безруков, противный! Почему ты такой милый и такой гадкий одновременно? Почему ты такой очень умный, но пассивный и неподвижный!? Вот мы читаем с тобой вслух Фейхтвангера, и я запоминаю наизусть целыми абзацами, а без тебя – все словно мимо ушей. Как будто на пленку в моей голове записывается твой голос, и я прокручиваю его по своему желанию. «Быть евреем – значит быть презираемым, преследуемым, гонимым, но вместе с тем быть единственным, сознавать, что все взоры обращены на тебя, быть всегда собранным, натянутым, точно струна, всегда настороже, в полном обладании всех чувств»... Ты – скверная свинья, Безруков, мне бы сейчас для душевной стойкости ширнуться хоть на кубик, а я сижу, глотаю бессмысленный дым и теряю сознательность. Не смотри на меня так, ты все равно обо мне ничего не знаешь, хоть я и краснею от твоего взгляда, как дура, ну и пусть думают, что влюблена. А может, успею до комитета забежать в туалет?.. И тогда буду веселая и красивая, и гордая, и непроницаемая совсем, такая, как надо. Успею?"
- Ну все, ребята, двинули, там Митенька уже пять минут за всех отдувается, никто ж не знал, что Первого не будет, комсомольцы набежали, небось, жуть!
- Кольцов, лапочка, понеси мою сумку, только за ручки не берись, ой, погоди, все сыпется! Мама-а!
Из Надеждиной сумки на мраморный пол с грохотом вывалились косметичка, яблоко и баллон с венгерским дезодорантом. Ба-ба-ах!! Как граната рвануло изделие дружественной страны, головка баллончика со свистом пронеслась по вестибюлю и звучно вмазалась в дверь лифта. Пострадавших, как назло, не оказалось. А может, все-таки поставят в честь такого события дощечку с надписью: "Взрывать баллоны с венгерским дезодорантом запрещено?"

 Продолжение следует.