Комитет, или Отчет о посещении. Роман. Фрагмент 4

Мизер с «паровозом»

Скучно было вечером в квартире у одинокого пенсионера Кукина. Старик, кряхтя, занимался уборкой на кухне – присев на маленькую скамеечку, ржавым, зазубренным шпателем он скреб по линолеуму, счищал налипшие на нем ошметки паркетного воска. На плите поспевал постный суп, белые сухарики, распространяя горьковатый сытный дух, подсыхали в духовке; то пускалась вскачь, а то застывала, как нарисованная, белка в своем колесе. Вот Кукин сгреб мусор в ведро, поло¬жил на место шпатель и, морщась всем лицом, осторожно сделал несколько неглубоких приседаний; коленные суставы стреляли и потрескивали как кастаньеты. Потом он медленно выпрямился, подвигал одеревеневшей от сидения шеей и выключил огонь под супом и в духовке. Точно дозируя чувства и поступки, Кукин таскался по кухне, брался за газету, крутил телевизионные программы, пугал скучающую белку, но время не шло. Наконец, в окне напротив вспыхнул свет, и Кукин привычным жестом отстегнул кобуру бинокля и стал подгонять окуляры под слезящиеся глаза.
Трудно было определить точную численность семьи, жившей в той квартире, там дневали и ночевали гости, часто заглядывали знакомые и совсем незнакомые Кукину люди, которых, правда, стало поменьше с тех пор, как хозяевам поставили телефон. Старик искренне огорчался и клял свой склероз, когда его очередную "объективку" приходилось переписывать заново: то объявлялся какой-то новый родственник, то внезапно исчезал прочно установленный старый. В прежние времена Кукина это бы не смутило, он просто бы поставил в графе "Привлекался ли к судебной ответственности" свежее число, но условность всякой игры имеет свои границы, сегодня исчезновение или появление человека нельзя объяснять только тем, что он сел или освободился. Старику приходилось изобретать самые разные причины – от замужества и переезда до длительных зарубежных командировок, и его картотека пополнялась все новыми сведениями и данными.
Мужчину в возрасте, возвращавшегося домой строго в четыре пятьдесят и носившего вместо скабеднишного домашнего платья белые рубашки и брюки, Кукин обозначил как Ивана Никифоровича, Директора, человека положительного, семьянина, но лакомку и лентяя. Его женой – Аграфеной Петровной – была пухлая дама, просыпавшаяся после двенадцати и до ужина ничего не евшая, кроме конфет, тортов, варенья и фруктов. Их сын, названный Кукиным Антоном, худой, невзрачный парнишка, целые дни просиживал один у магнитофона, манипулировал с гитарой, флейтой, пианино, но выяснить, умеет ли он по-настоящему играть, было невозможно. Неопределенного возраста женщины, посещавшие сей дом попеременно, проходили по делу как тетя Ира и тетя Аня. Они помогали стряпать и убирать, но едва ли были прислугой, поскольку иногда ночевали и вставали тогда не раньше хозяйки. Примерно раз в неделю в гости приходил Студент Петя, робкий молодой человек лет тридцати, забывавший снимать при входе обувь, что всегда беспокоило Аграфену Петровну. Он пил чай, брал книги почитать, изредка беседовал с Антоном, а под конец всегда рассказывал что-нибудь очень смешное.
Наконец Кукин справился с биноклем, протер вспотевшее окно, досадливо поморгал на кружащиеся в вечернем воздухе снежинки, мешавшие наблюдению: к утру обещал лечь снег. Рядом с первым засветился и второй квадрат окна, ведущего в комнату дочери (для Кукина она была Светланой, с этим именем у него связывались воспоминания).
Кукин припал к окулярам, отмечая нечеткость изображения, вынужденного проходить через два двойных оконных стекла – его и Светланино. Девушка как раз подошла к окну, чтобы затворить форточку и задернуть занавеску, но Кукину, смотревшему чуть сверху, это не мешало – занавеска была в пол-окна. Раздражаясь на дрожь в пальцах, он затаил дыхание и испугался, что переодевающаяся Светлана вызовет у него головокружение, и он упадет и ударится головой о батарею. А та и в самом деле простодушно сняла свитерок, и, расстегивая юбку, даже повернулась в профиль так, что Кукину стал виден волнующий рисунок её маленькой груди.
Светлана бегала по комнате в неглиже, собираясь в ванную, а у Кукина бинокль прыгал в руках, левую икру свело до боли, и в боку вдруг закололо отчаянно – что называется, ни вздохнуть – ни перднуть. Прошло то время, когда он мог трудиться без устали по три часа, получая с каждым разом все более острые ощущения, в то время как его подружка уже сжевала, сдерживая крик, всю наволочку. А как послушны ему были эти девушки! Да что с того, что ничего другого им не оставалось, не-ет, шалишь, он и так парень был хоть куда, как тогда пели: "А парень был кудрявый, нельзя же отказать..."
Наконец Светлане удалось накинуть халатик и скрыться, и Кукину полегчало. Подавив мутное трепыханье в увядших чреслах, он среагировал на третий продолжительный трезвон в дверь и заковылял открывать. В прихожую ввалился разрумянившийся Кольцов и прямо с порога, сунув старику в руки здоровый кулек, завопил.
- Ну, дед, плакала твоя пенсия! Я сегодня без машины, так что держись, сейчас загуляем – тошно будет!! Где там твой Степаныч, третий нам нужен или как? Давай, старый, цепляй его за хобот! Бутылку – в холодильник, и – "семидесятку" по копеечке распишем!
Что-то похожее на оживление мелькнуло в белесых кукинских зрачках, и он, карябая толстыми ногтями по диску, стал набирать единственный телефонный номер, который помнил наизусть. Через четверть часа он уже впускал в комнату своего соседа, белобрысого крепыша лет сорока пяти, от которого за версту несло могучим пристрастием к пиву. Степаныч, дежурный электрик ЖЭКа, и жил, и работал одновременно, не лишаясь при этом мелких мужских удовольствий, а потому мог выполнять функцию бессменного партнера по преферансу. Меланхолический организм его тела не давал сильных реакций на внешние события жизни, и это позволяло ему быть удачным дополнением бурному напору Кольцова и хитрой усталости Кукина.
Кольцов как вихрь носился по квартире, вытряхивал из кулька принесенную им снедь, срывал грязную скатерть со старого дубового стола, ставил на плиту кофейник. Он любил, чтобы в его присутствии все бурлило и ходило ходуном, не терпел постных физиономий, и люди поддавались его энергичному импульсу, оживлялись, начинали двигаться и говорить. Стихия игры пронизывала Кольцова до самых глубин его существа.
Таукитяне, зависнув на низкой орбите, увидели в нем классического представителя того типа человекообразных разумных, который был назван "Homo ludens" , или "Человек играющий". Нет, не подумайте, он вовсе не был изнеженным баловнем судьбы, помешанным на удовольствиях и пустом времяпрепровождении. Его жизнь, сколько он себя помнил, складывалась с постоянным напрягом, даром ничто не давалось. После школы работал монтером, честно оттрубил два года в десантных войсках, потом снова работал, поступал, но неудачно, и, наконец, осел на рабфаке. Здесь его ни на минуту не оставляли общественные нагрузки, а как же, в чужой организации приходилось отчитываться за прохождение кандидатского стажа, это не просто. Однако если выражаться высоким штилем, игра для Кольцова была парадигмой культуры, её внутренней структурой и образцом. Человек тем и отличается от животного, что играет, а не просто существует, в этом он был уверен крепко. Правда, если бы его спросили, в чем сущность игры, что такое игра вообще, он затруднился бы с ответом так же, как и австрийский философ, Людвиг Витгенштейн. Последний, как известно всем таукитянам, не видел ничего общего между разными видами игр – настольными играми и играми с мячом, Олимпийскими и карточными играми и т.п., – кроме того, что все это – игры. Только возможно полное описание "семьи" всех игр, но не общее понятие игры, дает представление об её природе, и Кольцов, бессознательно следуя этому философскому принципу в своей практике, стремился участвовать во всех играх, в которые играют взрослые.
Формой его сегодняшней жизни была карточная игра — преферанс. Каждый воскресный вечер Кольцов обрекал себя на погружение в волнующую стихию вистов и пасов, распасов и мизеров, прикупов, докупов и недоборов. Грубая музыка карточного языка, отражавшего яростный азарт борьбы за "приз", отчаянную надежду на удачную игру "в темную" и следующую за ней "бомбу", суровую необходимость "врубаться головой в забор", т.е. идти на неоправданный риск, перебивая невезуху, и реальную трагическую возможность "крутого нагрева", или пролёта, была малодоступна для звездных антропологов, предпочитавших телепатическое общение. Яркие метафорические аккорды карточных фраз, содержащие социальное, бытовые и эротические аллюзии, производственно-практические аналогии и образы, проходили мимо их сознания, вникавшего лишь в голую технику взаимоотношения мастей и фигур. Ну что им могло видеться, скажем, за идеей "спиливания марьяжа с помощью мелкого козырька"? Уж конечно, не жуткая картина инквизиторской пытки или сцена из фильма ужасов, и не сладкий морковный запах мороженой сосновой доски, сочащейся опилками под действием острой ножовки. Угроза "американской помощи" не отсылала их воображение в голодные годы войны, а вежливое предложение играть "лежа" или "стоя" гак же, как и страстное намерение "влить" противнику, никак не связывались с позами из "Кама-сутры" или кадрами из "Глубокой глотки".
Таукитяне рассматривали воскресную "пульку" Кольцова просто как тяжелую и бескорыстную заботу о социальном и моральном здоровье дряхлого пенсионера Кукина и тихого дебила Степаныча и поражались силе его характера.
Подслеповатый Кукин с очками не расставался, и Кольцов, щурясь на яркую лампу, терпеливо ждал, пока тот вскроет карты. Первая заповедь преферанса ("Посмотри в карты соседа, в свои – всегда успеешь") свята для бойца, а сегодня была, как никогда, актуальна для Кольцова. В "горе" он уже перевалил за сотню, "пулю" заполнил едва на треть, и возможный проигрыш зашкаливал за пределы тридцатки – суммы, ещё не казавшейся знамением позорного прова¬ла. "Если сейчас Кукину на первую руку ничего не придет, то надо биться до конца, но как узнать-то, хитрый пенсионер, днем отоспал¬ся, теперь всю ночь сидеть может и блефует ведь до чего бессовест¬но! Знает, что на своей руке ему задешево не купить, и вот будет упираться, чтобы в последний момент пасануть и вставить мне пистон. Он-то в "пуле" далеко ушел, может пока и на вистах набирать, это мне вдогонку бросаться пора".
Кукин пожевал сухими губами, развернул свои карты веером и начал, не спеша, рассовывать их по мастям. Уже перевалило за пол¬ночь, и в отблесках очков Кольцов искал если и не точное старшин¬ство карт, то хотя бы длину и соотношение мастей, чтобы обезопа¬сить себя на случай кукинского блефа. Самому ему уже давно ничего достойного не приходило, и медленно вытягивая карту за картой, он убеждался, что и в этот раз фортуна повернулась к нему не самым заманчивым местом. Хотя... Нутряное тепло бросилось в голову, ко¬гда один за другим выплыли сразу три туза. А вот еще дама, валет, десятка, остальное, правда, совсем мелочь. Кидая исподлобья кося¬ка на мутное отражение в очках напротив, Кольцов сосредоточенно отслеживал красную масть - её явно не хватало у Кукина, что внушало надежду на прикуп.
- Ну, разве что придет.., скажу-ка я "первых", а вообще, ко¬нечно, не идет, ну, как обрубило...
Кукинское лицо коварно выражало самое искреннее и безнадежное огорчение; вяло собрав карты, он опустил их на стол и с равнодуши¬ем уставился на Степаныча. Тот уверенно отпасовал.
- Есть у меня "вторых", рискую, правда, но что поделать. Как у тебя, дед, с бубями?
- Решусь, пожалуй, и на "три", хоть, видно, тебе и пришла карта, зато у меня в "горе" мало, могу позволить.
- "Четыре" здесь, и "пять" тоже, и даже семь "первых".
Обреченность скользила в каждом жесте Кукина.
- Вот попер-то, словно танк. Но "три" у меня есть же...
- Дед, имей совесть, дай сыграть, все равно ведь сейчас возьму и уйду без трех, но не на "восьмерике" же!
- Ладно, Сергуня, уговорил, бери на бубях, если хочешь, слаб я стал, не по мне такая торговля, пора за валидолом....
Кольцов перевел дух и подвинул к себе прикуп.
"Ну, хоть одну бубну или корольца..."
Степаныч с шумом всосал ноздрями воздух и крякнул, фаталистически прикрыл глаза и осел в кресле Кукин – один за другим в прикупе открылись бубновый и пиковый короли – к кольцовским тузам.
"Пришло! Восемь штук чистых; пять козырей, туз и другой с королем, валетом и семеркой – это при хорошем раскладе все десять, но ход не мой; неужели "девятерик" не наиграю?"
- Девять бубей!
- Вист!
- Пас!
- Приляжем!
Вот это расклад, что называется – в ноль! Четыре пики с тремя козырями у Степаныча и все черви у Кукина. Все просто: червовый туз падает на мелкого козырька, потом – отдача, и пики разыгрывать Кольцову. Надо же – такая карта, такой прикуп и – без одной!
- Ну, мать вашу за ноги, мужики! Хорош, давай-ка перекурим!
- Твое здоровье, Сергуня, не тушуйся, лучше закусывай, капустка с морозца ух как хороша! Хорошо пошла! Ну-ка, еще по одной!
Развеселившись, Кукин тяпнул одну за другой две стопки "Беловежской", закурил американскую сигарету и ударился в откровенность.
- Вот работал я в международном отделе, так мы с мужиками, как очередное дело закроем, собираемся и - двое суток гудим в дымину, сотенные "пули" расписывали по двугривенному за вист, в старых деньгах, конечно. А как башка перестает варить – брейк устраиваем, это – вроде перерыва, по-ихнему, только со жратвой и выпивкой. У нас порядок такой был: кто проходит свидетелем, те это все и организуют, ну и шмары же попадались, особенно из тех, кто иностранцев клеил – шик! Была там одна натурщица, так она голяком такое откалывала – куда этим французам со стриптизами всякими. А потом надоест ей одной, так она с мужиком представляет, а то и с двумя! Шороху давала, у меня после этого все мозги раком вставали, под вистующего с семерки ходил, во! А я, Серега, чуял, что ты зарвешься, поэтому и отдал, мне бы и самому играть можно было, но не хочу спешить, сидим больно хорошо.
Покачиваясь, Кукин встал, чтобы налить себе кофе, потом передумал и плюхнулся назад в кресло. Его покрасневшие глазки слезились и щурились, в глотке клокотало, но он чувствовал себя молодцом.
 - Сегодня мой день, нагрею я вас, ребята, будьте спокойны...
Зажигалка в руке Кольцова стрельнула бесцветным пламенем, лизнула сигарету, и та заалела мелкозернистым угольком. Затяжка, другая, и к нему постепенно возвращалось хладнокровие. Довольный дармовым угощением Степаныч смачно хрустел капустой, уши его, покрытые белым пухом, багровели как флаги, воткнутые к празднику под углом по обе стороны университетской башни. Кукину было уже лень толком перетасовать карты, Кольцов взял колоду и вместо того, чтобы просто подснять, разделил её на две части, совместил их углами и, изогнув, с характерным треском заставил их войти друг в друга. Так он повторял до тех пор, пока последней картой не выпал туз, затем подснял, чтобы этот туз попал в первую половину, и передал Кукину.
Сей невинный, но вполне работающий прием практически гарантировал, что при кукинской сдаче туз попадет либо к Кольцову, либо в прикуп – иначе такой бешеный напор не перешибить.
Шла сдача, Кольцов не вскрывался и подсчитывал в уме свой проигрыш. Что-то надо было делать, чтобы не уйти домой без штанов, попробовать "темную", что ли? В этот раз пришло Степанычу, на своей руке он был неудержим, но Кольцов не вскрывался. Не смотрел карты и Кукин, решивший, видно, закончить игру одним мощным ударом. Внутренний голос велел Кольцову посмотреть, и он едва сдержал откровенные слова своей души, рожденные сильной досадой: на руках был верный восьмерик. «Ну, пошла сила, и зачем вскрывался, а теперь, что, "светлую" играть? Так это мало будет. Думаем: у Степаныча и у меня крупняк, значит, у Кукина ближе к мизеру. Пусть лучше он возьмет и вмажется "без трех".
- Нет у меня, играйте сами, вон, Степаныч осмелел, пусть берет…
- Не-е, я уже зарвался, лучше деду отдам.
Медленно вскрываясь, Кукин сначала терял в лице, но потом его осенило. Он еще раз пересчитал и решился.
- Я возьму на мизер "в темную", ребятки, как, а?
- Ну, ты зверь, совсем раздеть хочешь?
Из головы Кольцова не выходило, что облюбованный им туз к нему не попал. "Может, он в прикупе? Тогда надо перебить мизер девятериком. Но если его там не? Опять рогами в землю? Ну уж нет".
- Давай-ка посмотрим, что у тебя, открывай прикуп.
Пока Кукин с гордостью выкладывал на стол свой красивый, с одной маленькой дырочкой, мизер, на душе у Кольцова становилось все гнуснее. Достаточно одной карты в любую из трех мастей – и туши свет, дед закрывается и сразу же имеет по червонцу с каждого из них. А потом еще вливать будет… Да-а, а после такой ночки еще и комитет, глаза б мои не глядели…
- Серега, глянь, во дела-то, надо же, дед купил, это же усраться можно, ну, обмишулился, кровопивец, охо-хо, помираю…
Степаныч помирал от восторга, Кольцову это стало ясно сразу, он глянул на восковую физиономию старика и поискал глазами те¬лефон – на предмет "скорой". Кукина словно хватил удар; он замолчал и окостенел, и только веки мелко вздрагивали, нагоняя мокроту. Потом с трудом нагнулся и, не желая верить своим глазам, попытался бы на ощупь убедиться, что не все обстоит так решительно безыс¬ходно; потрогал и короля, и кольцовского туза, все-таки попавшего в прикуп и сыгравшего свою роковую роль.
- Да-а, знал бы прикуп – жил бы в Сочи, дед, а дед, не кисни, давай-ка запишем и сноси, хотя, конечно, одна взятка все равно...
И здесь настал звездный час Кольцова. Это был классический "паровоз". Степаныч ходит, они забирают свои четыре взятки, а потом отдаются Кукину. Такое случается раз в десять лет. Мизерующий здесь только наблюдатель, в игру ему никак не вмешаться, ни перехвата, ни отдачи под конец – последние шесть взяток достаются ему; и Кукину предстоит оторвать за каждую взятку по десятке, а за "темную" вдвое - все сто двадцать в "гору". Это радикально меняло всю картину; дед круто нарывался и не заканчивал, а кроме того, лишался возможности лихо рисковать. Кольцов взял игру на себя.
- Степаныч, ложись, сейчас добивать будем деда. А ты, старый, вперед за валидолом, а то потом возиться с тобой ... Ладно, не огорчайся, кто не рискует, тот не пьет шампанского, риск – дело благородное, но видишь, нашелся на хитрую жопу корешок с винтом, не вырваться. Давай-ка лучше вмажем для расслабления на три паль¬ца и перекурим. Хорош "паровозец" вышел-то, а?
К трем часам ночи игра была закончена. Кукин все-таки закрыл¬ся первым, но с такими потерями, что весь приз ушел на покрытие долгов. Проигрыш Степаныча уложился в трояк, а Кольцов против свое¬го ожидания даже получил больше четырех рублей за высокую кукинскую "гору" и удачную игру на вистах. Нерадивый электрик пошел досиживать вахту, а Кольцов, уложив раскисшего и пьяного деда, вышел во двор.
Первый снег лежал и падал одновременно, подошвы сапог скользили, и Кольцов уже представлял, по какой грязной слякоти ему завтра, то бишь уже сегодня, плыть на своем "жигуленке". Вый¬дя на улицу, он затормозился. До стоянки такси было с остановку, но там вернее. Все же он постоял минуту, всматриваясь вдаль, окинул взглядом теплую компашку молодых парней, в ожидании такси прикладывавшихся к бутылке, и вдруг ухватил глазом чуть мерцавший из-за поворота зеленый огонек. Такси вырулило в ближний ряд, и Кольцов, едва шагнув на проезжую часть, уже взялся за ручку, но си¬льным рывком был отброшен от машины.
- Ты чё, падла, оборзел, ну-ка, Саня, помни ему торец, чтобы он на "скорой" добирался. Ему без очереди надо...
Скользкий снег не позволял нанести удар в прыжке, и Кольцов, чуть присев на левой ноге, несильно ударил наивного Саню в голову маваши гери, то есть боковым крюком подъемом правой ноги. Не гля¬дя на медленно заваливающегося парня, Кольцов нацелился в са¬мого здорового из трех остальных и, повернувшись через левое плечо, завершил свою любимую связку: каблук левого сапога хрустко врезался в ребра противнику. Это был короткий вариант, рассчитанный на пло¬хое покрытие; в зале выходом из серии служил прямой удар ногой по третьему противнику, но сейчас, не желая рисковать, Кольцов просто захватил левой рукой отворот пальто и впился ребром правой в закрытое шарфом горло.
Злость уже прошла, и он, с некоторым сожалением взглянув на едва шевелящиеся и издающие невнятные звуки тела, все-таки рванулся через дорогу за четвертым. Посредине шоссе снег полностью растаял, и, догоняя парня, Кольцов в прыжке припечатал его в спину. Он падал совсем неудачно, Кольцову даже пришлось оттащить его с проезжей части и оставить рядом с остальными. На лицо его смотреть не хотелось.
Таксист ждал терпеливо, и Кольцов дал ему лишний рубль – то ли из кукинской пенсии, то ли из степанычевой зарплаты, такой старый, замусленный, его и в карман класть неохота.