Договор

Стены здесь насквозь сырые. Капли воды набухают, и, раз в несколько секунд, одна за другой, скатываются по скользкому камню, оставляя за собой извилистые мокрые дорожки.
Девять шагов вдоль, пять поперёк. Окно, шириной в три ладони, крест накрест перечёркнутое толстыми прутьями решётки.
Решётка сильно проржавела от сырости. Но в камень она вмурована накрепко, не выломаешь. Нечего и пытаться.
Впрочем, я и не пытаюсь.

Через окно я могу увидеть городскую площадь с высоты птичьего полёта. Если встану на цыпочки и просуну нос сквозь прутья. Но делаю я это редко. Что я, площади не видела, что ли?
Гораздо чаще я смотрю в небо. Особенно по ночам. Округляющийся бок луны заменяет мне традиционные для обитателей мест, подобных этому, полоски, выцарапанные на стенах. Помогает отсчитывать ничем не отличающиеся друг от друга дни.

Еду мне подают в корзинке, которую я втягиваю по верёвке, всё через то же окно.
Корзинка пролезть сквозь решётку не может, мне каждый раз приходится на ощупь шарить в ней, вытянув правую руку наружу.

Сюда никто не решается заходить.
Они меня, видите ли, боятся.
Я их – нет.

В первый раз они, конечно, решили, что им помешала случайность. Верёвка оборвалась. Бывает.
Потом слетел с древка топор. Гораздо более странная штука – чтобы отказал палаческий топор? Бред, согласитесь.
В третий раз не сработала гильотина. А может, это был четвёртый?

После седьмого или восьмого раза до них дошло. Один из палачей сошёл с ума – мне, честно говоря, даже интересно: это закономерное следствие безуспешных попыток прикончить меня или очередное проявление сил, которые не позволяют этим самым попыткам завершиться успехом? Как бы то ни было, один из палачей впал в полную невменяемость, а прочие благоразумно отказались иметь со мной дело.

Так я и поселилась здесь. Нечто вроде занозы в пальце: досадное недоразумение, мешающее всей этой компании насладиться плодами своей аферы – идеально провёрнутой, и споткнувшейся о всеми забытый, досадный пустячок.
Споткнувшейся о Договор. Тот самый, в котором пункт о том, что я не могу умереть насильственной смертью, набран петитом где-то в самом конце обширного списка гораздо более интересных вещей.

Время от времени моё положение кажется мне смешным, иногда вызывает ярость. Но чаще всего я чувствую удивление: до какой же непостижимой для меня степени может простираться человеческая глупость.
Кажется, я так и не научилась понимать людей. Даже прожив среди них столько времени.

В лунные ночи я сажусь на пол у окна, в перекрестье теней от решётки, и пою. Люди, спящие в своих домах внизу, слушают моё пение, точно так же, как слушали его в лунные ночи последние три года. Наверное, в эти моменты страх в их сердцах становится особенно сильным.

А ещё я трачу свои дни и ночи на то, что вспоминаю.
Чаще всего я вспоминаю первые мои годы здесь – первые годы после заключения Договора.
Спокойное время. Счастливое время…

Тот день, когда король и королева вышли на городскую площадь, держа меня за руки, я не забуду даже через тысячу лет. Залитые солнцем улицы. Толпы и толпы народа, запрокинувшие головы, старающиеся разглядеть меня. Юную принцессу, залог мира и процветания, символ одержанной победы.
Тогда они любили меня – все они. Я была щитом, отделяющим солнечное сегодня от ужасающего вчера. Моё присутствие на этой площади означало конец войны, безнадёжных сражений и сводящего с ума страха.

Я провожу рукой по мокрому камню стены, стряхивая капли, и под моей ладонью на стене проступает лицо с задумчивой улыбкой и прозрачными, серыми глазами. Её Величество.

…

Королева казалась мне словно окутанной туманом. Она скользила по замку, и слуги молча расступались перед ней. Провожали сочувственными взглядами. Никто и никогда не видел, чтобы она плакала, но я знала, и король знал, что все невыплаканные слёзы она носит в себе, и глядит на мир сквозь пелену нескончаемого осеннего дождя.
Она, одна из немногих, часто и с охотой проводила время со мной: мы с ней подолгу бродили по саду, или сидели в какой-нибудь из комнат замка и разговаривали, разговаривали. Она расспрашивала меня о том мире, откуда я пришла. Как и все прочие, она многого не понимала из моих рассказов, но, как никто, старалась меня понять.
Она читала мне книги и пела песни – нежные и тихие, грустные и красивые, как и она сама.
Она, единственная из всех, с самого начала и до самого конца относилась ко мне как к маленькой девочке, несчастной девочке, потерявшей дом.
Она любила меня – не так, как она любила бы свою собственную дочь, и не так, как она любила сына, которого потеряла, но так, как только могла. Я её любила тоже. Всем сердцем.

Вторым из тех людей, кого я любила, был Карл. Официально он числился хранителем Договора. Это означало, что в его обязанности входит забота обо мне. И он с первого же дня очень серьёзно отнёсся к своим обязанностям. Ему хватило одного-единственного разговора со мной для того, чтобы пойти к королю и настоятельно потребовать отмены первоначальных распоряжений, касающихся меня: назначения мне гувернанток, нянь и прочих слуг, положенных трёхлетним детям.
Карл был совершенно прав, потому что я только казалась трёхлетним ребёнком – казалась на первый взгляд, и притом не слишком внимательному наблюдателю.
Если на то пошло, я и человеком-то не была.
Всё было новым, все были чужими. Меня боялись – тогда меня боялись даже больше, чем сейчас.
Карл тоже боялся меня, но ему поручили заботиться обо мне – и он заботился. Всеми силами. До последнего дня.

Третьим из тех, кого я любила, был Марк.

…

Снова провожу по камню ладонью и вижу двух людей, держащихся за руки – спокойного мужчину с седыми прядями в волосах и мальчика лет десяти.
Карл и Марк.

…

– …Саша, это мой сын. Он будет с тобой играть.
Я оторвала взгляд от книги, которую читала, и посмотрела на мальчика. Лохматого, с улыбкой до ушей и янтарно-карими глазами. Под моим взглядом улыбка медленно исчезала с его лица.
Так случалось всегда. Никто не смог бы сказать, чем именно я настолько отличаюсь от обычных людей, но отличие чувствовали все.
– Привет, – сказала я холодно.
– Привет, – ответил он и улыбнулся снова. Это был почти подвиг, улыбнуться под моим взглядом. Я оценила его самоотверженность и опустила веки. Так людям было легче разговаривать со мной. Глаза в глаза я смотрела только на короля и королеву.
Карл поклонился мне, коротко кивнул сыну, и вышел из комнаты.
Я вздохнула и вернулась к книге.
– Меня зовут Марк, – он подошёл ко мне и опустился рядом, в кресло.
– Если ты будешь сидеть молча, Марк, – я перевела взгляд на гобелен за его спиной, – я успею дочитать вторую главу до того, как придёт время ложиться спать.
– Ты не хочешь со мной разговаривать? – спросил он.
– Это ты не хочешь со мной разговаривать, – уточнила я.
– Я хочу, – ответил он. – Просто это очень трудно, разговаривать с тобой. Смотреть на тебя. Но ты ведь в этом не виновата.
Я пожала плечами и ещё раз посмотрела на него. В упор.
Он побледнел, но выдержал мой взгляд, и снова улыбнулся.

Он стал приходить ко мне каждый день. Мало-помалу мы начали общаться. И задавать друг другу вопросы. С ним оказалось даже проще, чем с королевой – его глаза не прятались за пеленой дождя.
– Ты был знаком с принцем? – как-то спросила я его.
– Откуда, – удивился он, – мой отец тогда не брал меня во дворец. И потом, принц же был совсем маленький, ему было три года, когда… ну…
– Когда мы заключили Договор, – кивнула я.
– Мне, – он покраснел и сказал, явно через силу, – мне так жаль вас. Обоих.
– Вот как? – мой голос был ледяным. – Ты жалеешь своего будущего короля и его невесту? Как мило. Когда-нибудь я щедро вознагражу тебя за это.
– Нет, – он покачал головой и отвернулся. – Я жалею тебя. Тебе ведь очень трудно здесь. Я вижу.

Через несколько дней он спросил:
– А какой была война… с той стороны?
– С той стороны не было войны, – я вертела в руках цветок. Мы сидели на скамейке в саду. Сыпались лепестки – стояла поздняя весна. Карл, почти невидимый в сумерках, стоял, прислонившись к стволу дерева в дюжине шагов от нас.
– Не было? – растерянно переспросил он.
– Мы не воевали. Мы… просто нашли, – мне не хватало слов, – возможность появляться здесь. И стали заглядывать. В гости.
– В гости, – повторил он, не отрывая глаз от цветка, с которого я, один за другим, обрывала лепестки.
– Ты станешь упрекать лесных зверей, которые нашли дыру в стене деревенского пастбища, за то, что они станут наведываться в эту дыру и воровать коз и овец? – поинтересовалась я.
Он промолчал.
– А какой была война с этой стороны? – спросила я через несколько минут.
– Марк, наверное, слишком мал для того, чтобы тебе ответить, Саша, – произнёс Карл, выходя из-под дерева, и приближаясь к нам.
– Они появлялись по ночам. Странные, страшные существа из ниоткуда. Королевские отряды могли неделями прочёсывать леса, не встречая ничего необычного, а потом попадать в ловушки, где погибали все до единого. Люди с наступлением темноты боялись выходить из своих домов. Каждый, доживший до рассвета, радовался. На одного убитого с той стороны приходились сотни растерзанных, съеденных и пропавших без вести людей. Я, наверное, и сам начал забывать кошмар тех дней. Людям вообще свойственно быстро забывать плохое. – Карл замолчал. Вместе с отзвуками его голоса в воздухе гасли тоскливые крики, звон оружия и полный страха шёпот за стенами наглухо запертых домов.
– Но как… как же мы тогда победили? – Марк выглядел ужасно растерянным.
– Вы – победили? – Я бросила изломанный стебель цветка в сгущающуюся темноту. Мои глаза на миг вспыхнули зелёным огнём.
– Я думал, ты понимаешь, Марк, – сказал Карл, – Мы проиграли. Мы потеряли всё, что могли, и единственное, что сумели выиграть – это отсрочку длиной в семнадцать лет и короля, рождённого на нашей земле. Рождённого человеком.
Лепестки падали и падали, застилая землю бело-розовым ковром, застревая в моих волосах…

– Ты… Зачем ты… – Марк захлёбывался словами. Я стояла перед ним, глядя ему прямо в глаза.
Впрочем, в последнее время он выдерживал мой взгляд с возмутительной лёгкостью.
Между нами, на полу, лежал комок пёстрых перьев, минуту назад бывший маленькой птицей, случайно влетевшей в окно дворца.
– Ты! – кричал Марк.
– Я – что? – проговорила я медленно. – Я – чудовище? Тварь с той стороны, принявшая облик человека? Думаешь, я не знаю, что между собою говорят обо мне жители вашего расчудесного города?
Марк замолчал так резко, словно я залепила ему пощёчину.
– Зачем? – тихо спросил он. – Зачем ты её убила?
– Она помешала мне говорить, – ответила я.
Эти слова были правдой, и в тот момент, когда я поднимала руку и приказывала комочку перьев умереть, они казались мне совершенно достаточным основанием. Но теперь, когда Марк смотрел на меня, закусив губу, эти слова стали пустыми и фальшивыми, и падали из моих губ, оставляя на них горький и приторный привкус.
Зачем я её убила?
– А человека… Ты можешь вот так, одним жестом, убить человека? – В его голосе нет страха. Отстранённый интерес и… сочувствие?
– Человека не могу, – сказала я, опуская глаза, чувствуя, как дрожит голос.
– Почему?
– По Договору.

– У нас совсем такой же закат, – проговорила я, глядя на оранжевые всполохи вполнеба.
Королева обняла меня и ничего не сказала. Она тоже заворожено смотрела на небо. Карл, моя вечная тень, стоял в дюжине шагов позади. Мне не надо было поворачивать голову для того, чтобы убедиться – он не видел заката. Он видел только королеву.
К этому времени я уже начинала понимать, что такое любовь.
– Скоро закончится пятый год, – Её Величество крепче прижала меня к себе. – Скажи, ты скучаешь по дому?
– Иногда, – честно ответила я.
– А он? Он скучает… вспоминает? – её голос туманной дымкой плыл над замком и, казалось, что, слушая королеву, тускнеет заходящее солнце.
– Он вернётся, – звёзд на небе не хватило бы мне для того, чтобы сосчитать, сколько раз повторялся этот разговор. – Семнадцать лет, это много, но ведь и они пройдут.
Она покачала головой, и тихо запела одну из своих любимых песен – о девушке, которая долгие годы ждала любимого, каждый вечер зажигая для него в окне свечу.

Этому я тоже научилась у неё – петь, если не умеешь плакать.

…

У меня осталось не так много времени на воспоминания. По ночам почти полная луна заливает светом городскую площадь. Тень от моей башни неутомимо описывает круги от западного края площади к восточному, словно стрелка гигантских часов.

Вот только вместо кукушки в этих часах прячется куда менее безобидное существо.
– Скоро, – говорю я сама себе, улыбаясь, и глаза мои вспыхивают изумрудным огнём.

...

– Скажи мне, Саша, – спросил Карл, – а что будет, если мы нарушим Договор?
– Ничего не будет, – ответила я. Мы втроём, я, он и Марк, ехали бок о бок на лошадях по лесной тропинке. – Это невозможно, Карл.
– Почему? – вмешался Марк.
– Просто невозможно, – повторила я. – Договор, заключённый между той стороной и этой, нельзя нарушить. Никак.
– А если формального нарушения не будет? – Марк отвёл ветку, грозившую сбить с меня шляпу.
Я промолчала. Иногда я до смерти уставала объяснять очевидные вещи.
– Время идёт, – сказал Карл, – я не знаю, как ты, Саша, но я вижу, что с каждым годом люди всё меньше и меньше придают значение сделке, заключённой так давно.
– Это ничего не меняет, – терпеливо объяснила я. – Они могут не придавать ей значения, но они будут соблюдать её. Поймите, это неизбежно. Договор ведь не просто слова на бумаге. С того момента, как под ним проставлены королевские подписи, он становится законом. Его невозможно нарушить точно так же, как невозможно заставить наших коней взлететь над этой тропинкой!
– А если, например, принц погибнет, по глупой случайности? – спросил Марк.
– А ты вообще читал Договор? – поинтересовалась я.
– Там сказано, что никто и ничто, ни на той стороне, ни на этой, не может причинить вреда принцу и принцессе, – объяснил Карл вместо меня. – В тот день, когда принцу Александру исполнится двадцать лет, он будет возвращён домой и станет законным королём. А Саша станет королевой.
– И нельзя этому помешать, – подвела я итог.
Потом мы долго ехали молча.

Очередная фрейлина отказалась служить мне. Не то чтобы я так уж нуждалась в чьих-то услугах, но принцессе положены фрейлины. У меня же не было ни одной.
Я ни разу не обидела ни одного из слуг, тем не менее, девушек хватало на месяц-другой. Через пару недель, проведённых в моём обществе, они начинали вздрагивать и вскрикивать от каждого шороха. Теряли аппетит. По ночам их мучили кошмары.
– Я не понимаю, – сказала я Марку. – Они же знают, что им нечего бояться. Это глупо.
– Они знают, – ответил он, – но они просто не могут не бояться. Это выше их сил.
– Но ты же можешь, – возразила я. – И Карл. И ещё несколько человек.
– Саша, быть рядом с тобой, – Марк задумался, подбирая слова, – это всё равно, что стоять на ледяном ветру. Ты можешь уговаривать себя, что мёрзнуть глупо, но будешь мёрзнуть всё равно. От тебя веет ужасом. Это… это как запах, который все чувствуют. Для того чтобы его выдерживать, недостаточно просто знать, что бояться нечего. Надо чувствовать, что…
Он замолчал.
– Чувствовать что? – переспросила я.
– Возможно, надо полюбить тебя, – ответил он, глядя в сторону.

Казнили заговорщиков. Злоумышленников, собиравшихся свергнуть короля и королеву. Честь раскрытия принадлежала Карлу: ему предложили присоединиться к заговору, а он жестоко обманул ожидания просителей.
Трепетала на ветру одежда приговоренных, ожидающих казни. Палач мерно взмахивал топором, раздавался едва слышный с большого расстояния хруст, и подручные ловко убирали очередное тело.
Толпа шелестела, как море в ветреный день, встречая единым выдохом каждый взмах топора.
Я наблюдала за казнью из-за зашторенных окон: Карл посоветовал мне не появляться на балконе.
– Забавно, – сказал он.
Взмах. Единое "а-а-ах…" толпы. Хруст шеи.
– Что именно? – поинтересовалась я.
– Забавно то, почему они пришли именно ко мне.
Цепочка осуждённых стала короче ещё на одного человека. Зрелище близилась к завершению.
– Они сказали: кому, как не герою войны с нечистью, возглавить армию.
– Армию?
– Договору десять лет, – в его голосе была озабоченность. – И кое-кто решил, что это слишком много для того, чтобы помнить о нём. Кое-кто не прочь бы начать новую войну. И, что самое печальное, этого кое-кого сейчас нет на площади.
Ещё одно "а-а-ах…". Я отошла от окна: на что там смотреть?
– Ты хочешь сказать…
– Я хочу сказать, что боюсь, Саша.

Мы вернулись к этому разговору через некоторое время.
– Карл, я хотела спросить тебя, – вспомнила я. – Ты был героем войны? Ты раньше мне не говорил.
– Принцесса, – сказал он с улыбкой, – я иногда забываю, что ты почти ни с кем не общаешься. Да, я был. Я был тем человеком, которому удалось приостановить охоту на людей, и даже провести несколько удачных сражений. Впервые с начала войны. Люди поверили в то, что победа возможна. И, когда мы заключили мир, они продолжали верить, что победили. Они верят в это до сих пор, Саша.
– Почему же тогда вы заключили мир? Ты не верил в то, что победа возможна? – спросил Марк хмуро.
– Я знал, что она невозможна, сын, – очень мягко ответил Карл. – Когда нас пригласили на ту сторону для переговоров…

Их пригласили на ту сторону для переговоров. Его и короля: того, кто сумел сопротивляться, и того, кто обладал властью над людьми. Они шли туда с гордо поднятыми головами. Им казалось, что они сумели дать отпор сильному и грозному врагу. В тот момент, когда враг всего лишь обратил внимание на то, что ему пытаются сопротивляться.

– Нас поставили перед выбором, – Карл рассказывал больше Марку, чем мне. Марк сидел бледный, опустив глаза, не смотрел на отца. Мне было жаль его.
Мне было жаль их обоих.

Их поставили перед выбором: быть полностью уничтоженными за несколько (не так уж много) лет, или стать частью той стороны.
Случайно возникшая трещина, сквозь которую та сторона могла просачиваться на эту, могла стать широкими воротами. Всё, что для этого требовалось – добровольное согласие. И король был тем, кто мог дать такое согласие. Взамен на жизнь для своего королевства.

Живущим на той стороне это было гораздо интереснее, чем опустошить все доступные для них земли, лежащие неподалёку от трещины.
Живущим на этой стороне это было гораздо интереснее, чем исчезнуть с лица земли.

– Он долго колебался, – Карл произносил слова всё тише. – И тогда…

Король долго колебался. Он всерьёз был готов выбрать смерть для всех и каждого, уж слишком мрачным казалось существование в качестве привратников и слуг существ, наводящих ужас на всё живое.
И тогда ему предложили отсрочку. Отсрочку в семнадцать лет, до того момента, как вырастет его трёхлетний сын, и станет новым королём.
Принц станет королём и сможет принять решение: жить королевству или нет.
С двумя небольшими условиями. Первое из них: принц должен вырасти на той стороне. Второе: молодому королю будет выбрана королева.

Именно Карл сумел настоять на том, что будущая королева проведёт семнадцать лет отсрочки с людьми. И, разумеется, в течение этих лет ни одно существо с той стороны не должно было причинять вреда ни одному человеку.

...

Окно моей башни выходит на запад, и это даёт мне возможность каждый погожий вечер любоваться закатом. Я смотрю, как солнце погружается за горизонт, как его золотая кровь сворачивается, наливаясь охрой, потом медью, багрянцем, и, наконец, тяжёлым пурпуром. Как этот пурпур льётся с крыш домов на улицы, медленно заполняя чашу города до краёв.
Моя башня возвышается над этой чашей, подобно гильотине, возвышающейся над плахой казнённого.

...

Музыка, шелест шёлка и тихий перестук каблуков. Три недели мы с Марком репетировали этот вальс для того, чтобы танцевать сейчас на балу.
На балу в честь моего пятнадцатилетия.
– Плохая идея, – говорил Карл, и тут я полностью была с ним согласна.
– Я не могу поступить иначе, – говорил король, и с ним я была согласна тоже.
Держать меня взаперти далее попросту не представлялось возможным: слухи, ходившие обо мне, звучали всё абсурднее и уродливее.
По ночам оборачивается летучей мышью, вылетает из дворца и пьёт кровь спящих жителей королевства, предпочитая маленьких детей и невинных девушек?
Способна одним взглядом лишить человека рассудка, и подземелья дворца полны несчастных безумцев, которым не повезло разгневать принцессу?

Сейчас я танцевала, и десятки глаз следовали за мной, не отрываясь.
Глаза уверяли своих обладателей, что перед ними пятнадцатилетняя девушка.
Души твердили: чудовище. Монстр, повернуться спиной к которому – непростительное неблагоразумие.
Я танцевала. Я с улыбкой на губах скользила по волнам страха, смешанного с болезненным любопытством.
Словно по лезвиям ножей.

… на каком-то празднике, на площади, я видела медведя, который неуклюже переступал лапами в такт дребезжащим звукам скрипки. Толпа, в начале представления стоявшая в почтительном отдалении, к концу подвинулась ближе, благосклонно похлопала старательному танцору. Кто-то даже осмелился потрепать медведя по боку. Тот стоял, поглядывал на скрипача, терпеливо сносил назойливое внимание зрителей, и на его морде была брезгливость…

– Нет, – сказала я.
– Это было бы весьма желательно, Саша, – если король говорил "весьма желательно", это, вообще говоря, следовало понимать как "абсолютно необходимо".
Но мне было всё равно.
– Нет, Ваше Величество, – повторила я. – Никаких больше балов и приёмов.
– Ты очень красива, Саша, – произнёс король, – ты знаешь? Уже неделю как в столице говорят только об этом. А страшные сказки о том, что якобы творится во дворце, наоборот, пошли на убыль.
На этот раз я не стала отвечать, а просто покачала головой.
– Так нужно, Саша, – сказал он. – Так нужно. Для того, чтобы поддержать порядок и спокойствие в стране. В стране, которая уже совсем скоро станет твоей, принцесса.
И я поняла, что разговор окончен.

Нет, я не перестала чувствовать себя чужой в толпе: это, наверное, было невозможно. Но через некоторое время я поняла, что король знал, что делал, заставляя меня как можно чаще бывать на публике. Я привыкала находиться в перекрестье чужих взглядов. Я училась спокойствию и выдержке. Прямая спина, лёгкая походка и улыбка на губах. Я не обращала внимания на шёпот за спиной – и за моей спиной шептались всё меньше.
Люди тоже привыкали ко мне. Как это ни странно, ко мне действительно привыкали.
Я не знаю, сколько агентов Карла трудилось над этим, но, спустя полгода после начала череды приёмов, раутов и балов вся столица единодушно считала меня первой красавицей королевства.
Удивительно, но у меня даже появись поклонники!
Некоторые из них ухитрялись вообще не замечать волны чужеродности, идущей от меня. Возможно, они принимали холод, льющийся из моих глаз, за естественное обхождение прекрасной и неприступной принцессы с назойливыми почитателями.
А возможно, что прав был Марк, говоря мне "надо полюбить тебя, Саша".

Марк...
В один из длинных, зимних вечеров, наполненных тишиной и гулом пламени в камине, я перебирала письма: приглашения, восторженные признания, просьбы почтить присутствием, уделить внимание, стихи в мою честь…
Большая часть писем немедленно летела в огонь.
Один из смятых листков бумаги упал, отскочив от каминной решётки.
Карл поднял его, развернул и прочёл вслух:
– "Принцесса, вы озаряете светом мою жизнь. Только мысли о вас заставляют моё сердце биться…"
– Какая чушь, – заметила я, проглядывая следующее письмо.
– Пожалуй, – согласился Карл, – однако, то, что ты получаешь пачки подобной чуши, это совсем неплохо. Тебя любят, Саша. Тобой восхищаются. И я этому искренне рад.
Я не ответила. Огонь потрескивал, шелестела бумага.
– Впрочем, – сказал Карл, несколько минут спустя, – ещё больше я рад тому, как ты принимаешь эту любовь и восхищение.
Я снова промолчала. Порой мне казалось, что нам с Карлом давно не нужны слова для того, чтобы понимать друг друга.
Но на этот раз я ошиблась: ему хотелось высказаться.
– Я уже давно собирался сказать тебе спасибо, Саша. – Карл, не дожидаясь ответа, встал и направился к двери.
Мой вопрос остановил его на пороге:
– Ты с самого начала предполагал, что так случится? Ты этого хотел?
Он вернулся, снова опустился в кресло и замер, глядя в пламя. На сей раз молчание, заполнившее комнату, было густым и тёмным, как смола.
– Я не хотел, – наконец ответил он. – Только безумец может хотеть для своего сына подобной судьбы.
– Особенно если этот безумец сам выбрал для себя такую же судьбу? – спросила я.
Он тихо и безнадёжно рассмеялся:
– Ты права, принцесса. Марк слишком похож на меня. Мы с ним и впрямь безумцы, и упрямо желаем невозможного. Боюсь, что он сделал свой выбор, и ещё больше боюсь, что этот выбор он сделал на всю жизнь, как и его отец.

В тот вечер, после ухода Карла, я впервые запела, глядя на пляску языков пламени.
Марк…
Я тоже хотела невозможного.

…

Я стараюсь задержать воспоминания, но они проскальзывают сквозь пальцы и уходят. Следующие уже ждут своей очереди. На этом месте я бы рада остановиться, и вновь вернуться к началу, но, взявшись рассказывать историю, нужно дойти до конца. Это как песочные часы: их нельзя переворачивать до тех пор, пока из них не высыплется весь песок, до последней песчинки.

…

Всё закончилось. В один миг, сломалось, как сухая ветка. Всё то, что так долго и старательно возводилось в течение этих лет, рухнуло, исчезло, как песочный замок на морском берегу под приливной волной.

Королева умирала. Не было никакой причины, и врачи качали головами. Наверное, она просто устала ждать, когда вернётся Александр. Наверное, невыплаканные слёзы затопили её с головой. А это значит, что была в её смерти и часть моей вины.

Королева умирала. Она угасала медленно, долгие недели, и все дни и ночи, из которых складывались эти недели, я проводила с ней, держа её за руку. Карл, моя тень, был рядом со мной, а значит, и рядом с королевой. Горькое, но единственное утешение, которое было ему доступно: проводить в смерть ту, о которой он напрасно мечтал всю жизнь.

Все слова были бесполезны, и все лекарства были бесполезны, и король плакал у постели жены, а я завидовала ему сквозь черноту отчаяния. Счастливый, он, единственный из нас, мог плакать. Я не умела, а Карл не имел права.

Её Величество. Её глаза смотрели на меня с пасмурного осеннего неба, и замок был окутан серым туманом, непроглядным, беспросветным. Солнца не было, и дня не было, и ночи, один только дождь…
Календарь утверждал, что в королевстве разгар лета. Нелепое враньё.

Ничто не имело значения. Ни для меня, ни для короля, а при взгляде на Карла я всё чаще вспоминала тот глупый листок с глупыми словами, сгоревший в пламени камина. "Только мысли о вас заставляют моё сердце биться"…
Она ушла, и наши сердца замерли, потерянные. Она связывала всё воедино, невидимыми нитями любви и заботы.

Мне не случилось знать её тогда, когда она была счастлива. Вместо этого я оказалась частью того, что сделало её несчастной и, в конце концов, заставило умереть. Я и не знала, что умею так сильно скорбеть. Значит ли это, что я умею так же сильно любить?
Значит ли это, что я становлюсь человеком?

Ночами я пела, и мой голос летел над городом, проникая в дома, обдавая души людей тем холодом, который окружал мою душу со дня её смерти.
И те, кто, казалось, и думать забыл о том, что я – порождение той стороны, вспомнили об этом. Ожили страхи, шёпот, совсем было затихший последнее время, снова набирал силу.
А нам – нам всё было безразлично. Мы оплакивали нашу королеву.

Город полнился слухами. Обо мне, и, что гораздо хуже – о короле. О том, что я околдовала его. О том, что это по его вине погибла его добрая жена, и что теперь я заняла её место.
Но даже это было нам безразлично.

Марк был единственным из нас, кто в то время сохранил ясность рассудка. Хотя он и любил королеву, боль от её смерти не захлестнула его с головой, и он видел, что происходит. Он тревожился и пытался достучаться до нас – безуспешно, но он пытался снова.
В итоге, ему всё-таки удалось.

– Саша.
Сквозь туман, окутавший меня, пробилась лёгкое удивление: была глубокая ночь, и Марку никак не следовало находиться во дворце.
– Саша.
Я молчала. Я не хотела возвращаться.
– Саша, посмотри на меня.
Он стоял у раскрытого окна, и полная луна светила из-за его плеча. Его щёки и глаза были красными, а изо рта шёл пар. Холодный воздух лился в комнату.
Неужели уже началась зима?
– Саша, я хочу, чтобы вы очнулись. Всё катится в тартарары, отец не слушает меня, ты молчишь и поёшь, король носит траур и не управляет делами восьмой месяц. Пора проснуться.
Восьмой месяц? А, впрочем, какая разница. Я откинулась на подушки и отвернулась. Мне было всё равно.
И я пропустила тот момент, когда хлынула кровь. Я увидела это не глазами, а иным, нечеловеческим зрением – горячий фонтан, выплеснувшийся в морозный декабрьский воздух.
Я обернулась. Марк стоял у окна, и улыбался, глядя на меня, а из левой руки лилась кровь, предплечье насквозь пронзил блестящий в лунном свете нож с узким лезвием, который он держал в правой руке.
А потом он упал, а кровь всё продолжала течь, и этот поток, казалось, вымывал туман из моего сердца.
В дверях уже стоял Карл, которому кто-то, несмотря на беспорядок, царивший во дворце, всё-таки доложил о том, что окно в спальне принцессы раскрыто.

Марк был прав. Это был единственный способ нас разбудить. Он потерял много крови, и провёл в постели больше месяца, но он добился своего. Мы с Карлом вернулись к реальности.

Карл пытался что-то исправить. К сожалению, время было упущено, и, в отличие от нас, заговорщики не потеряли даром ни одного дня. Меня снова называли воплощением тьмы, и теперь точно так же называли короля. А что хуже всего, Его Величество, в отличие от нас, всё дальше уходил по дороге скорби за своей женой. Все усилия Карла оказались тщетными: туман затягивал его глаза плотной пеленой. И не было в этом мире никого, кого он любил бы, кто мог бы его остановить, подставив свою руку под нож.

Сквозь тьму, властвовавшую над годом моего девятнадцатилетия, лился свет невозможного. Между мной и Марком по-прежнему не было сказано ни одного слова, но теперь Карлу не за что было бы благодарить меня. Срок исполнения Договора стремительно приближался, в королевстве царил хаос, мы с Марком принадлежали разным мирам, и моя рука была обещана другому. Но это ничего не меняло. У нас с ним не было будущего, и настоящего у нас с ним не было тоже.
Ну и что?
Я жалела о том, что не умею видеть снов. Мне бы хотелось увидеть его в своём сне. И я радовалась, что для Марка возможно хотя бы это.

…

Я подхожу к окну, встаю на цыпочки и вытягиваю шею. Я вижу городскую площадь, в лунном свете. Я закрываю глаза, снова открываю их – и вижу ту же самую площадь, но в лучах солнца. Заполненную народом, так, что не видно ни клочка мостовой. И вся эта толпа…

…

– У нас нет другого выхода, – говорил Карл, отложив свиток с Договором.
Весь последний месяц они с Марком изучали его, задавая мне десятки дурацких вопросов.
Ну, разумеется, у меня не было никакой связи с той стороной – точно так же, как у Александра не было связи с этой. Трещина закрыта, и ничто не могло проникнуть ни туда, ни оттуда.
До истечения срока Договора оставалось меньше года.
– Вы должны бежать, – убеждал нас Карл. – Исчезнуть, и вернуться сюда тайно ко дню двадцатилетия Саши и Александра.
Мы с Марком уговаривали его отправиться с нами, но Карл не собирался бросать короля. Он был солдатом, и за всю свою жизнь ни разу не поступил бесчестно.

Мне ничего не грозило, о чём я устала повторять им обоим. Мне ничего не грозило, и бессмысленно было куда-то ехать, от кого-то скрываться. Карл не мог уехать, а Марк не оставил бы ни меня, ни его. В результате мы все оставались в столице, ожидая непонятно чего.

Я всё чаще задумывалась над тем, что же произойдёт в день исполнения Договора. В том, что Александр примет условия той стороны, я не сомневалась ни минуты. Люди станут привратниками, а мы с ним будем править страной привратников.
Та сторона и эта смешаются на этой земле, впрочем, противоестественный союз будет вполне жизнеспособен. Королевство будет вызывать ужас здесь и уважение там. Эта перспектива казалась мне очень заманчивой шестнадцать лет и три месяца тому назад.
Впрочем, что толку думать над тем, чего я при всём желании не могла изменить.
А я была не уверена даже в том, что у меня было желание.
Я ни в чём не была уверена.

– Я не могу иначе, Саша, – говорил мне Карл.
– Но ведь это никому не нужно, – со всей возможной убедительностью в голосе произносила я. – Зачем, Карл? Зачем тебе умирать?
– Понимаешь, Саша, – очень спокойно отвечал он, – я должен.
Я не просила его бежать. Я просила его всего лишь не сопротивляться. Его бы не тронули. Всё-таки, он был героем. Его любили. До сих пор. Удивительно, но ненависть ко мне и презрение к королю сочетались в народе с убеждением, что Карл ничего не знает, и только поэтому продолжает честно служить короне. Карл объяснял мне, что ничего удивительного в этом нет. Что именно это позволило заговорщикам привлечь на свою сторону большую часть армии, для которой имя Карла значило очень и очень многое. В глазах солдат, Карл не мог быть предателем. Но он мог честно заблуждаться.
Я просила его сделать вид, что он поверил в одну из многочисленных попыток раскрыть ему глаза.
Короля было уже не спасти, а меня не нужно было спасать.
– Саша, есть вещи, которые не имеют смысла, но их необходимо делать. Иначе выходит, что вся твоя жизнь была прожита зря, – говорил Карл.
Иногда мне казалось, что я понимаю его, но чаще я испытывала боль и жалость.
А ещё – желание что-то изменить.
Но что я могла сделать?

– Даже и не думай об этом, – говорил Марк. – Я буду с тобой.
– Хорошо, – соглашалась я, – тогда давай уедем вместе. Сбежим, как предлагал Карл ещё два месяца назад!
– Саша, – улыбался Марк, – я же всё понимаю. Тебе незачем убегать, ты хочешь уехать ради меня. А я – хочу остаться. Я хочу быть рядом с отцом. Значит, мы остаёмся все вместе.
– Ты глупец, – говорила я.
– Да, – соглашался Марк, – я глупец.
…Странно, почему эти слова каждый раз звучали, как "я люблю тебя" и "да, и я тоже тебя люблю"?..
В моих глазах, впервые в жизни, стояли слёзы.
Но что я могла сделать?

… Вся эта толпа молчала, казалось, даже дыша в едином ритме. Мы с королём стояли перед ними. На помосте, со связанными руками.
Я слушала приговор. Король – не слушал, туман клубился в его глазах.
Вдох – выдох. Я скользила взглядом по поверхности толпы, как по поверхности воды. В глубине был страх. Ненависть. И… сочувствие? Я в удивлении задержалась в глазах этой женщины: и в самом деле. Она не верила человеку, выкрикивавшему слова приговора. И вот этот толстый лавочник… и этот парень… и ещё…
Я чувствовала, как изнутри меня поднимается волна бессильной ярости. Где вы были, сочувствующие и неверящие, когда армия штурмовала дворец? Когда умирали те, кого я любила?

Я видела их смерти. Я ничего не могла сделать: строки Договора пламенели перед моими глазами. Ни одно существо с той стороны не может причинить вреда ни одному человеку.
Ни одному человеку.

Я стояла и смотрела, как Карла зарубили мечники. Он был последним, кто остался стоять перед дверью в тронный зал.
Его хотели взять живым, но не смогли.
Он улыбался перед смертью и беззвучно шептал два слова, нанося удар за ударом. Я видела, как шевелятся его губы. Звенела сталь. Первое слово было – Марк. Второе – Эллис. Эллис, так звали Её Величество.

Они вышли на балкон – пять человек. Интересно, как они будут делить корону? Перережут друг дружку, и последний станет тираном? Или объявят республику? Успеют ли они разобраться за те четыре месяца, что им остались? Жаль, что некому делать ставки!
Карл умер. Марк умер. Я осталась одна.

Вдох – выдох. Слова приговора падают в замершую, молчащую толпу. Не каждый день казнят королей и принцесс…

Марк лежал на полу, и на этот раз кровь не била фонтаном, а вытекала ленивыми каплями, потому что крови в нём почти совсем не осталось. Солдаты, окружавшие меня, были столь любезны, что разрешили мне остановиться рядом с умирающим, и опуститься на колени. Он не мог говорить, но он узнал меня и улыбнулся – точно такой же улыбкой, что улыбался Карл.
Будь проклята эта земля. Будь проклят этот Договор.

Его Величество взошёл на эшафот. Тот, что зачитывал приговор, спросил короля:
– Есть ли у вас последнее слово?
Тишина на площади. Я посмотрела на короля, и увидела, что он здесь. Не бредёт сквозь туман где-то в своих снах, а смотрит прямо на меня.
И он сказал мне:
– Прости их.
Топор поднялся и опустился, помост залила кровь. Меня била дрожь.
Простить? Их?

А потом было семь или восемь безуспешных попыток казнить меня, палач, сошедший с ума и башня, возвышающаяся над городской площадью.

…

Завтра. Это случится – завтра. Час исполнения договора я чувствую кожей, сердцем, душой, всей сутью – всем, что у меня есть. Гигантские часы отсчитывают последние песчинки.
Завтра.

Сначала я слышу далёкий лязг, донёсшийся до меня от самого низа башни. Это открылась дверь.
Потом я долго, долго слушаю шорох шагов по каменным ступеням. Потом в замке со скрежетом проворачивается ключ. У меня гость. Верховный судья, точнее, бывший верховный судья. Один из пятерых.

– Это хорошо, что вы не надели короны, ваше сиятельство, – произношу я с вежливой улыбкой, – она была бы вам не к лицу.
Его сиятельство плохо выглядит. У его сиятельства иззелена-бледные щёки и набрякшие мешки под глазами.
– Я покойник, Ваше Высочество, – говорит он мне, словно читает мои мысли. – Мы все покойники.
Я смотрю на него. До какой же непостижимой для меня степени может простираться человеческая глупость.
– Столько лет. Столько стараний. Денег, людей... – судья тяжело опускается на табурет, качает головой, словно не верит сам себе. – И в последний момент выяснить, что единственное, чего мы добились, это собственная гибель. Смешно, не правда ли?
Я молчу.
– Я не буду ни о чём просить, и ничего объяснять, – он останавливается, чтобы перевести дыхание, и я слышу сипение, с которым выходит воздух из его груди.
Его сиятельство стар. Ему трудно дался подъём.
– Я пришёл проводить вас, принцесса, во дворец, для того, чтобы вы могли подготовиться к завтрашней коронации.
Ему всё-таки удалось меня удивить.
– Вы, наконец, поняли, с чем имеете дело? – Мой голос спокоен. Если я чему-то научилась за семнадцать лет, так это выдержке. – И кто ещё, кроме вас, знает, что происходит и что случится завтра?
– Совсем немного, – он тоже спокоен. Но я отчётливо вижу всю глубину отчаяния и разочарования, скрывающуюся под этим спокойствием. – Совсем немного. Мы… понимаем, почему Его Величество столько лет хранил эту тайну.
– Вот как? – мои глаза разгораются изумрудным пламенем. – Вы, в самом деле, понимаете?
Теперь молчит он. Его сиятельство молчит долго, и мой взгляд медленно гаснет. Старый, больной, обречённый человек.
Нет смысла его ненавидеть. Он всё равно умрёт завтра.
– Я понимаю, принцесса, – отвечает судья медленно. – Да, теперь я всё понимаю. Вы знаете, Ваше Высочество, что перед вами сидит последний из тех, что свергли короля?
Нет, этого я не знала.
– Отчего же они умерли? – Мне, и в самом деле, интересно. Кажется, Договор не должен был сработать подобным образом.
Он смотрит на меня с усмешкой, и я догадываюсь.
– Они покончили с собой, – говорит он просто. – Предпоследний, лорд канцлер, сделал это сегодня утром.

Мы спускаемся. К концу пути его сиятельство еле стоит на ногах – но внизу нас никто не ждёт. Ни стражи, ни слуг. Мы медленно идём во дворец.

Мои комнаты в безупречном порядке. Спальня, приёмная, гардероб, малая гостиная… Я не была здесь со дня переворота.
Каждая вещь здесь причиняет боль. Странно, но в камере, на вершине башни, мне было легче и проще ожидать неизбежного.
В сущности, то, что моя жизнь закончилась четыре месяца назад, ничего не меняет.
Она в любом случае закончилась бы – завтра.

…

Я просыпаюсь от того, что слышу нескончаемый гул, стучащийся в мои окна. На площади толпа.
Они помнят, так же, как и я. Они ждут. Возможно, они даже чувствуют.
Я подхожу к окну и смотрю.
Люди бродят, переговариваются друг с другом. Меж горожан полно солдат, и мирные жители сбиваются в кучи вокруг них.
Они боятся.
Я чувствую, как мои губы растягивает улыбка, больше похожая на ухмылку.
Семнадцать лет. Словно все эти годы разом легли на сердце, и оно пропустило пару ударов.
Да, я гораздо больше похожа на вас, чем вы думаете.
Впрочем, это неважно. Всё, что заставляло меня сомневаться, мертво. Вы заслуживаете всего, что с вами случится сегодня.

Я долго стою перед зеркалом. "Ты знаешь, что ты очень красива, Саша?".
Саша…
Мне всегда нравилось это имя. Моё истинное имя не приспособлено для того, чтобы его произносили человеческие губы.
Я почти забыла, как оно звучит.

Я выхожу на балкон, в слепящее сияние солнца – точно такое же, что сияет в моих воспоминаниях в этот день семнадцать лет назад. И точно также запрокинуты все головы, и гул толпы становится всё сильнее.

На том помосте, где четыре месяца назад я стояла со связанными руками, появляется одинокая светлая фигурка.
Вот так вот, просто и безэффектно.
Он поднимает голову, и безошибочно находит взглядом меня.
И знакомый, забытый шёпот течёт в моих ушах – над гудящей толпой, над площадью, заслоняя мир, сдирая шелуху семнадцати лет в человеческом облике.

Я делаю шаг. Переступая через низкие перила балкона, прямо в пронизанный солнцем воздух.
И ещё один. И ещё.
Взгляд принца ложится под мои ноги надёжней, чем булыжная мостовая, лежащая шестью человеческими ростами ниже.
Тишина падает на толпу.
Я иду.
Ты слышишь, мой принц. Ты видишь, Александр. Я иду к тебе. Я дождалась.

Я иду, не отрывая от него взгляда. У него длинные, светлые волосы чуть ниже плеч. Широко распахнутые серые глаза, такие же, как у его матери. Улыбка, какой никогда не было у его отца – уверенная, сильная и открытая.

Я ступаю на помост в полном, абсолютном безмолвии. Люди на площади превратились в статуи, забыли, как дышать.
– Здравствуй, мой принц.
– Здравствуй, моя принцесса.

Мои губы холодны. Кажется, слова приветствия падают на помост хрупкими льдинками и рассыпаются под нашими ногами. Глаза говорят, что передо мной – двадцатилетний юноша. Душа же замерла в ужасе, и сердце онемело, и тьма подступает к горлу, захлёстывает, струится тёмной патокой вокруг меня и внутри меня, и шёпот в ушах рассыпается смехом сотен голосов.
Из глаз Александра на меня, улыбаясь, смотрит та сторона.
Я чувствую то же, что все эти годы чувствовали люди, расступавшиеся передо мной в стороны, бессильные выдержать мой взгляд.
Одинокая мысль бьётся в висках: Её Величество вовремя умерла.
Вовремя.
Умерла.
Иначе это произошло бы сейчас.

Сквозь недвижную толпу к помосту идёт, раздвигая в стороны замерших людей, старый, больной человек. Он движется медленно, потому что никто не уступает ему дорогу, и ещё потому, что ему приходится нести тяжелый свёрток.

Судья поднимается на помост, скрип его шагов и свист его дыхания болезненно режут мой слух. Он подходит к нам. Его лицо застыло в гримасе боли.
Звонкий голос Александра летит над площадью:
– Властью, данной мне от рождения…
Лучи солнца слепят глаза.
– И подтверждённой Договором, скреплённым подписями властителей…
Судья разворачивает свёрток. Платок цвета старого золота падает на помост, под ноги принцу.
– Я объявляю себя законным полновластным королём этой земли…
Корона дрожит в пальцах судьи, и разноцветные солнечные блики скачут по помосту.
– Да будет так!
Александр протягивает мне руку. Корона сияет в его волосах, хор голосов в моих ушах поёт осанну.
Да будет так. Я вкладываю свою руку в его.

Бывший верховный судья стоит перед нами, и гримаса боли на его лице становится ещё глубже, когда он понимает, что ему предстоит сделать.
Мы ждём.
– Властью, данной мне…
Каждое слово, произносимое им – как поворот ключа в замке. С каждым словом всё легче дышать, и изумрудный огонь в моих глазах разгорается всё ярче.
Свобода.
– Согласна ли ты…
– Да, – отвечаю я.
– Я объявляю вас мужем и женой, – голос судьи срывается.
Договор исполнен.
Свобода и вседозволенность.

Александр поворачивается ко мне, и я тону в его серых глазах. Вьюга поёт в моём сердце.
Слава тебе, мой король.
Судья сипло, натужно кашляет. Александр бросает взгляд в его сторону и рассеянно улыбается.
Да, действительно.
Его сиятельство растерянно моргает, и валится на помост. По его телу пробегает дрожь, и гримаса боли на его лице разглаживается.
"Она помешала мне говорить".
Да, Марк, теперь я могу убить человека. Одним жестом. Потому что Договор исполнен.

Вздох пробегает над площадью, как волна от брошенного в озеро камня. Александр оборачивается, и лицо его сияет.
Тускнеет солнце. Или это темнеет в моих глазах?
– Мой народ! – звенит над толпой.
Его прерывает истошный женский вопль, за ним другой. Вал толпы отшатывается от краёв площади, от помоста, мечется, подобно капле воды на сковороде.

Потому что от стен домов, из теней деревьев, из переулков выходят те, кто семнадцать лет был лишён возможности ступать на землю этого мира.
Их сотни и сотни.

– Я объявляю…
У меня кружится голова, и помост плывёт под ногами. Я гляжу вниз, изо всех сил стараясь не упасть. Изо рта судьи натекла лужица крови, она медленно впитывается в нагретые солнцем доски.
Как раз туда, где на этих досках расплылось широкое, застарелое бурое пятно.

"Есть вещи, которые не имеют смысла…"
Я смотрю на Его Величество. Он чувствует мой взгляд, но не может сейчас отвлечься: он произносит слова, о которых та сторона мечтала так давно, мечтала, считая даже не дни – минуты.

"…Но их необходимо делать…"
– Королевскую…
И холод из моего сердца выплёскивается.
Это оказывается удивительно легко. Александр замирает на полувздохе, и, словно птица, взмахивает руками.
– …во.. – шепчет он, – во… лю..
В его глазах бьётся изумление, безмерное, как полуденное небо над нами.

"…Иначе выходит, что вся твоя жизнь…"
Если бы он предполагал. Если бы он мог представить. Но от меня – он не ожидал от меня удара в спину.
Наверное, я сама его от себя не ожидала.
Я делаю шаг вперёд, к краю помоста. Передо мною – существа, пришедшие из того места, которое было моим домом.
С тех пор прошло семнадцать лет.
Не так много, наверное.
Но нам хватило, мне, и тому, что лежит сейчас у моих ног, глядя в небо остановившимся взглядом, с удивлением и обидой.

"…Была прожита зря".
– Мой народ! – раздаётся над площадью второй раз.
На моих губах горечь, по сравнению с которой полынь показалась бы мёдом.
– Я объявляю королевскую волю!
Большая часть людской толпы с площади разбежалась, воспользовавшись тем, что армия Александра не обращала на них внимания. Пока не обращала.
Не важно. Это как раз совершенно неважно.

– Мы отказываемся принимать на себя обязательства…
Удивительно странно говорить "мы" о себе и о людях.

Тысячи голосов в моей голове сливаются в долгий вопль гнева и разочарования, и я зажимаю уши ладонями, но это мало помогает, это совсем не помогает, и я ничего не слышу, кроме страшного крика голода.
Голода, который не будет удовлетворён.

Зато я вижу – вижу, как с восточной стороны на площадь вливаются люди, их много, удивительно много.
И солнце пылает на обнажённых лезвиях мечей.
Это безнадежно.
Но есть вещи, которые приходится делать, иначе…

И небо рушится на землю.

…

 июнь-октябрь 2007г.