Не по правилам

Не по правилам
По Ласточкиному спуску Люда побежала вниз, узкой глубокой лестницей.
– Я с Ольгой! – закричал Гридин.
– Нельзя в толпу, – сказала Оля, – Люда, назад! К тебе, к тебе, – закричала отчаянно.
Продираясь сквозь улицу, словно плыли в густом борще. Горько и горячо пахло дымом. Погромом пахло. Гридин, не отпуская локоть Ольги, крепкими влажными пальцами схватил за руку Люду и потащил. Люда, как пристяжная, не отклеиваясь от Гридина, закашивала, пытаясь прикрыть Ольгу слева. Так тройкой добрались они до Театрального переулка, когда раздался хлопок, и Оля побелела, напряглась и сказала:
– Попали!
Пауза повисла, и стало душно, знобко… Постепенно рокот и плеск толпы, прущей с бульвара в сторону центра, накатил и накрыл троицу с головой. Гридин, схватив Ольгу в охапку, вращал синими белками, и глаза его были безумны.
– Идемте, не стойте, не надо! – резко сказала Люда. – Мы уже почти пришли.
В доме пахло влажной уборкой. Оля лежала с открытыми глазами, в глазах горели оконные стекла заходящим пожаром – солнце скатывалось к морю, и высокий берег был багров, и небо, отражающееся в стеклах, и стекла, отражающиеся в глазах, и Ольгины глаза были багровы.
– Будет много смерти, – сказала Ольга.
Гридин мял пальцы, сминал щеки, теребил подбородок, и Люда, не выдержав зрелища, дала ему в руки тарелку. Гридин оцепенел с тарелкой, дымящейся супом, и сказал:
– Спокойно, надо готовиться.
– Я вроде как уже приспособилась, – хмуро сообщила Ольга и, улыбнувшись, – но я протестую.
– Да уж, приспособилась, ты что, детей с ней крестить собираешься?
– В недолгом, но счастливом браке, – отозвалась Оля на Людин голос, и обе невесело рассмеялись.
– Телефон работает, значит, почта и телеграф не взяты, – сказал Гридин. – И есть шанс вызвонить Кудимова.
– Бери саквояж, Чехов! – сказал Гридин в трубку Кудимову, – мы ждем в Театральном, 16. Скальпель захвати.
Через двадцать минут Кудимов, то есть Чехонте, уже колдовал над тихой Олей. Пуля сидела под ключицей. Потом звякнула о фаянс чашки, и чашка неожиданно треснула. Люда зачарованно смотрела на трещину.
– Твою мать, двойной разор! Ольку хоть зашьем, а с этой что делать, она же течь будет.
На счастье.
Чехов потер Олин висок большим пальцем с выпуклым голубоватым ногтем.
– Ну, голубушка, знак жизни подашь?
Ольга глаза приоткрыла и сказала:
– После сорок восьмого года погромы в Одессе прекратились, потому что готовность сохранялась и страх жил всегда…

Когда рвануло в Татарбунарах в конце века и цыгане пошли на гагаузов, как черностенцы на жидов, в 1905-м, стало ясно, что моя статья «Как это делалось в Одессе» о еврейских погромах конца позапрошлого века безответственна, но актуальна. Только поздно было, статья разошлась тиражом в тридцать две тысячи. Мы думали, что для газеты с именем «Знамя коммунизма» это смелый демократический шаг, а теперь, оказывается, я автор руководства по погромам. И руководство это спущено как бы сверху…
И «Знамя коммунизма» гордо реет на ветру.
- О, – сказал Чехов, – вполне жива и жить будет. Но вредные последствия неизбежны. Вина, агрессия и тексты – какие тексты! А – есть хочешь?
– Нет, – сказала Оля строго. – Суп есть не хочу. Спасибо тебе, Чехонте, за пулю и шрам на левой груди. Я тебя отблагодарю, когда все кончится. И как думаешь, это что происходит? Когда сюда шел, ты что-то понял? Это переворот?
– Радость моя, – сказал Кудимов. – Грудь у тебя несколько ниже, и она все еще прелесть как хороша…
– О, если бы, – сказал Гридин. – Но это происходит рецидив прецедента.
– Что? – с ужасом спросила Ольга. – Моя грудь?
А Люда сказала строго:
– Твоя грудь не может быть прецедентом. Прецедентом может быть только событие. И мы про «прецедент» не знаем ничего. Мы что, к Турции присоединились или поддержали Приднестровскую республику?
Гридин дернул Люду за ухо, наклонившись, ласково шепнул:
– В Одессе решили национализировать личную собственность. У товарищей отбирают галстуки и бабочки. И у остальных – бюстгальтеры, – попыхивая трубочкой, добавил Чехов. – Господа! Середина двадцать второго века ознаменована в Одессе погромом по «личному поводу».
Но Люда сказала:
– Коммунизм – скоммуниздили. Идиоты.
– Но «Знамя коммунизма» осталось!
– И это справедливо, – сказал Гридин. – Только его переименовали. В «Юг».

По улице вяло бежал людской поток, оскудевший и уже никакой не поток. Отдельные граждане, прижимаясь к домам, запоздало добирались до родных дверей.
– Собственно, можно включить новости, – Люда нажала кнопку, и с экрана сообщили, что идет дождь и город сдан без боя.
Но вот уже сорок минут описывая, что происходит в городе, диктор не сообщил, кому город сдан. Этого не сообщили и через три часа.

Глубокой ночью, объединившей компанию в квартире номер 16 по Театральному переулку, 16, произошло… напрягшее всех еще больше. В открытую форточку влетела ракета, малиновая вспышка, рассыпавшая бенгальским огнем искры. Ракета утонула в платяном шкафу, он вспыхнул сразу и весь. И начался пожар.
– Блин, – сказала изумленная хозяйка, – это был мой гардероб! Весь! Я теперь голая. Гасите, я еще и без квартиры останусь.
Затихли через полтора часа. Потушить пожар удалось, и это было чудом, потому что он вроде как велением Господним погас, не токмо усилиями троих растерявшихся. И Гридин, поразмыслив, сформулировал: «Самое страшное среди тут уже позади. Кровь агнца пролилась. Бархат и парча взяты в жертву. Молчание наше велико, а скорбь и страхи безмерны. Пора соснуть, к утру прояснится. Возможно. Мы всех своих обзвонили?»
Оказалось, что никто вообще о своих не вспомнил.
– Так не бывает, – сказала Люда. – Олька не могла забыть. Ты не забыла?
– Да, – ответила растерянным голосом та, – я забыла.
– Это наведенное, – сказал Гридин. Потому что так действительно не бывает, чтобы Ольга не позвонила.
И он протянул Оле ее мобильник. И тут оказалось…

Металлический голос сообщил, что, собственно, города больше нет. Все. Больше он ничего не сообщил, этот неживой голос. Люда в окно глянула.
– Город есть, – опровергла.
И зазвенел телефон. И Чехов, вслушиваясь, утвердительно головой кивнул. Положил трубку, звякнуло отбоем. Сказал успокаивающе: «Нет города. Не верьте глазам своим. Это только провинция у моря, город перенесен в другое место. Как здание, взятое под охрану государством и смещенное с улицы Подбельского на Еврейскую».
– А разве такое было? – усомнился краевед Гридин
– Такого – не было. Но теперь есть.
Ольга уткнулась в мобильник, дозваниваясь, и голосом, как необлизанное стеклышко, тускло сообщила:
– Центр перенесли в братский Ильичевск, к мэру Хмельнюку. Валерий Яковлевич решил спасти Дерибасовскую. Мэр Боделан хотел мостовые выкорчевать и застелить всю пешеходную зону Одессы своей розовой плиткой. В горошек.
– Они глючат, – сказала Люда. – Они там перепились, их колбасит и все зависли.
– Нет, они не зависли, они именно глючат.
– Не препирайтесь, – сказал Чехов, глядя в окно. – Там, в ночи, все неподвижно и тихо. Не видим мы, что происходит в темноте. И мы другие, и они не те. А может быть, телефонисты правы и дикторы не врут? Что там говорят на ночном канале?
Ночной канал передавал: Хмельнюк лучше Боделана. Боделана больше нет. Вся власть в руках… сосредоточена. Город-спутник Одессы Ильичевск, подставив румяные щеки степному ветру, перетягивает семейство бронзовых львов и фонтан из городского садика в район своего Ильичевского порта. А на месте горсада, что справа был от Дерибасовской, возник котлован с бьющими минеральными скважинами.
– Ой-ё-ё коломэнэ, - сказал Кудимов. – Прожопил таки Одессу хренов молдаванин.
Ночной канал голосом Саши Беккера сообщил: Боделан обнаружен. В ЮАР. Но стало известно из архивных данных начала 21 века, что он успел напакостить в Санкт-Петербургском порту.
– Господа! – сказал Беккер трагически. – Времена не выбирают! Все спуталось, и не понять «Россия, Лета, Лореллея»? Какого черта Руслан Борисович в святом городе розовым горошком плиток своих - мостовую кроет?!
Утро наступило с внезапной трели трамвая. Люда сказала хрипло:
– Здесь не может быть трамвая, его убрали после войны, лет двести тому! Он мордой упирался почти в театр, и это всегда раздражало предка! Отродясь такого противного звонка не слыхала. У кого-то сегодня чердак снесло, - добавила угрюмо Люда.
Там, где раньше была городская Дума, скалившаяся в затылок великому одесскому поэту Пушкину белыми, подсвеченными по вечерам колоннами, там торчал указатель трамвайной остановки и стоял красненький солдатик сдвоенных вагонов неизвестного маршрута…
– Все правда, – сказала Люда потрясенно и отшатнулась от окна. – А… как нам теперь быть? Как мы всех найдем?
И бросилась к телефону.


– А что телефон? – сказал Гридин. – Они, небось, списки вывесят на Куликовом поле…
Оля, не мигая, смотрела в экран. По седьмому каналу передавали балет «Белый лебедь». Она так и сказала:
– Белый лебедь. Опять.
– Оль-ля-ля! – сказал Чехонте. – Ты имеешь в виду «Лебединое озеро»?
– Раз Чайковский с утра – как минимум, труп, – процедила сквозь зубы Оля.
– Или государственный переворот, – хмыкнул Чехонте.
– Это инопланетяне. Хмельнюк скрытый поэт. Зашифрованный, – сказала Ольга. – Он просил меня в 1984 году прийти в горком, полистать его тетрадочку. От него я узнала, что инопланетяне на Одессу глаз положили.
– Иди и читай. Прямо сегодня, – грозно сказал Гридин – дешифровкой займись, дура, не сделала этого вовремя!
– Я не могу, – Ольга смотрела твердо и прямо. – Я раненая. И не злобствуй. Ты же сам меня недоохранил вчера.
– Не справился я, – сказал с печалью Гридин.
– И поэтому концы рубишь, посылаешь меня… – Оля задумалась, приподнялась с подушек и сказала: – А я ничего подобного в фантастике не читала.
– Это потому, что ты фантастики не читаешь, – сказал Кудимов.
– Сюжеты предложить можете? Вспомните что-нибудь похожее?
– А что? Нас все глючит? – спросил Гридин. – Я думал, что утром все закончится.
И все опять посмотрели в окно.

13-30. Зазвонил телефон.
– Кто говорит?
– Мы разыскиваем Олю.
Ребенок сообщил – пятнадцать раз уже звонили. Искали Олю, искали…
– У вас нет Оли? Везде одно и то же, все потерялись. Не знают, где находятся. И мы не понимаем ничего. А те, кто звонят нам, не знают, где находятся, потому что те, кто из дому выходил, не вернулись, а из окон видно, что все переставлено, как в неправильных кубиках, и вот мы смотрим, смотрим, а картинка не складывается в то, что было.
Голос в трубке дрогнул:
– Так вы дадите нам Олю?
– Никуда не выходите, – заволновалась Люда. – Вы одни?
– Нет, – сказал Вероник, – мы не одни. Мы впятером в «Менеджера» играем. Мы не успели разойтись, а Мариночка, когда это началось, никого уже не выпустила. Так дайте нам Вику.
– Не волнуйся, – сказал Вероник в трубку, Олькин, раз мы тебя нашли, все будет теперь в порядке.
– Разумеется, – ответила Ольга. – А что ты видишь из окна?
– Море, наверное, – улыбнулся голосом Вероник. – Я вижу море. А прибой там, где раньше был наш хлебный.
– А может быть, это Хаджибей?
– Что я, море от лимана не отличу? Это море, и слева порт. На месте Еврейской больницы. Мариночка говорит, что мы видим Ильичевский порт – почему-то, – удивился голос сына.
– А справа что? Что ты видишь справа, выйдя на балкон?
– Ты, мама, не волнуйся, – вмешался голос дочери. – Нет теперь балкона. Его задело стрелой портального крана и снесло на фиг.
– Не выражайся, – автоматически одернула Виктория. – А справа как?
– А справа так же, как и было. Нас перенесло левой частью Мясоедовской. Кажется, почти целиком. Во всяком случае, выглянув в форточку, Мариночка видела и молочный магазин, и что по Халтурина мчалась пожарная машина. Значит, пожарка и все, что до нее, осталось с нами. Тебе нужны ориентиры, – догадалась дочь, – и ты найдешь нас!
– Да, я вас найду. Не сразу. Создадим карту местности. Разобраться нужно.
– Ты привяжись поточнее, мама, – Вероник дышал взволнованно.
– И не боись, Мариночка будет с нами. Ты не переживай, - рассудительно успокаивала дочь.
И Оля похолодела.
– Дай мне…
Но тут вмешался механический голос:
– Не циркулирует 00423, перерезка вириокинатарума по пульту номер четырнадцать.
– Чего? – пролепетала Оля.

Вторые сутки закатывались за неподвижный трамвайчик, торчавший в месте несоответствия. Из квартиры Люды никто не выходил – а куда? По телевидению показывали черт те что. По всем каналам танцевали лебеди, плавали в заливах, вышито сидели на ковриках, нарисованно стояли в каждом кадре, набивными чучелами украшали долгие столы, покрытые малиновым сукном – мертвое царство, зачарованное Чайковским.
 Было понятно: телефон работал как хотел. По телевидению показывали что хотели. Только непонятно было, кто.
– Кто, кто, кто? – завопил Кудимов, – в этом теремочке живет! Из какого Бокубанди это черте те что?!
Никто никуда дозвониться не смог. А на улицу лучше не выходить. Потому что неизвестно, где оказываются те, кто не возвращается, выйдя. Об этом предупреждали по всем каналам. В перерывах между лебедями. В паузах между Чайковским.
И стало очевидно, что Одессы больше нет. Как нет, впрочем, и Ильичевска, набухающего не по часам, а поминутно одесскими улицами, кварталами целыми, площадями с обглоданными переулками, жителями, теряющимися среди перепутанности пространств, и тумана, наползающего со степи.
А что есть, что получается из рушащегося и возникающего вновь мира - пока не ясно. И что делать со всем этим, никто не знал.
В этот момент всеобщего недоумения раздался международный тревожный звонок, и тут же голос диктора по интерканалу сообщил: «Не поднимайте телефонных трубок! Не пользуйтесь мобильной связью! Не смотрите в окна! Потому что дальше… никто ничего пока не придумал!».

P.S.:
– А почему я Чехонте, задумчиво спросил Кудимов, из-за вот этого? – и покатал на ладони пулю.
– Нет, шепотом ответила Ольга, – потому что ты теперь ответишь на все возникшие вопросы. Напишешь, что это такое произошло четвертого дня и когда я увижу своих детей. Ты сделаешь это.
– Ну, нет, – сказал Гридин, – нашла классика! Тот только и мог, что красотой спасать мир. А здесь требуется иное. И этого пока… никто не придумал. Тебе же только что по телевизору сообщили.
– Заткнись, – грубо оборвала Людмила, – и, хмыкнув, добавила – такие вот пирожки с котятами. А лепит их – вы сами знаете кто, – пелевины всякие, настоянные на сорокино-лимоновых. . Вот они за все и ответят, когда мы сумеем до них добраться.
Ольга согласно кивнула:
– Когда-нибудь.
Через тридцать два года тому – когда-нибудь наступило.