Полевой сезон. Глава 5

Кончалось северное лето. Август самое прекрасное время года. Сколько грибов растёт на этой земле! Не сосчитаешь! Разные, только нет опят, а может быть не попадались.
В кустарниках можно собирать корзинами белые грибы с коричневыми шапочками, белянки, рыжики, грузди, сыроежки. Но особенно захватывало зрелище, когда вступаешь в царство маслят.
Маслята здесь на каждом шагу в лиственничнике, в кедровом лапнике. От маленьких до полуметра в диаметре. Их можно собирать тоннами. Поднимешься на сопку, а она жёлтая от маслят. Прикоснёшься, они липкие, или сухие, если переросли.
А ещё здесь растут оленьи грибы. Странно, но я не замечал нигде несъедобных грибов.
После того как уволились Виктор и Саша мне работы прибавилось. Теперь я работал день с Клепиковым, день с Клавой. Голованов редко уходил с лагеря, писал отчет о проделанной работе.
С Клавой мы замеряли углы откосов сопок. Она смотрела в угломер, а я держал рейку на пикетах.
Погода стояла жаркая. Донимали оводы, они своим жалом прокусывали даже брюки.
– Катя Прямикова замуж выходит, – сказала мне Клава, когда мы с ней сидели, сделав небольшой привал перед подъёмом на сопку.
– Откуда тебе известно? – удивился я, услышав такую новость и, передразнил Клаву, – чай в лесу живем! Что кедровка на хвосте принесла?
Клава засмеялась и ответила:
– Об этом я знаю без всякой кедровки!
– Клава, у меня нет слов, – я развел руками.
– А знаешь, жених кто? – загадочно проговорила Клава.
– Кто?
– Женя Пастухов.
– Женя!
– Да, твой дружок. Вот только ты отстаешь. Такой скромный, – Клава озорно засмеялась и продолжала несмешливо, но безобидно подкалывать меня:
– Ты не настойчивый. Хотя на лицо ты красивый. Девушки на тебя заглядываются. Вздыхают, а ты их не замечаешь. Страдают зря! Отчего же ты такой тихий? Неразговорчивый. Ты что боишься женщин? Или никогда не влюблялся? Да? Ну, что же ты молчишь? – повысила голос Клава, слегка сердясь.
Я потупил взор. Сидел красный как рак. В голове не было ясных мыслей. Я задыхался. Хотелось вскочить и от стыда бежать. Вспомнил свою первую роковую любовь. Неужели я не могу забыть лицо той, которая живет далеко отсюда. Ведь Клава чем-то на неё похожа! Эта мысль резанула меня в сердце.
– Хочешь, я тебе найду девчонку? – голос Клавы был слегка печален и наигран, – вот закончится полевой сезон. Я тебя познакомлю с моей хорошей подругой. Только ты не будь хамом, сразу не приставай.
– Не надо, Клава, – тихо попросил я.
– Почему?! – изумленно спросила она, рассматривая меня широко открытыми глазами, в которых мне показалось, блеснули бисерные слезинки.
– Не надо, – автоматически как робот повторил я заученную фразу, и, не соображая, что говорю, выпалил:
– Ты мне нравишься! Я тебя люблю!
– Я?! Меня?! – Клава задергала ресницами, словно боясь, что они у неё склеятся, и так впилась в меня взглядом, отчего я покраснел, наверное, ещё сильнее.
Представляю, как я сидел перед ней не только с красным лицом, но и с красной шеей и с малиновыми ушами.
Клава от моего признания слегка растерялась, раскраснелась, расцвела. Её глаза оживились, в них отразился зелёным пламенем лес, полыхая любовной языческой силой. В этом испепеляющем взгляде было всё: возмущение, удивление, таинственность желаний.
Она завладела мной как Берегиня – волшебная славянская дева, управляла моим дыханием, биением сердца. На её губах появилась улыбка.
Кокетливо поправила пряди каштановых волос, подкрашенные хной:
– Глупый ты, – произнесла Клава грудным ласковым голосом, – разве можно так признаваться в любви, – она дернула плечами и продолжила кротко совсем о другом, – что-то мы засиделись с тобой. Не к добру это.
Она звонко засмеялась, как цветок ожившей лилии или коробочка погремка, его семена стучат от ветра, поют песню.
Её смех горячил мою грудь. Верно её характер похож на характер девушки, которая жила в моей памяти. Как я раньше не обратил на это внимание. Боль разлуки сделала меня меланхоликом в жизни.
Я встал, машинально взял в руки рейку. Осмотрелся. Кругом был лес. Действенный лес. Толстые лиственницы прятали нас от любопытных глаз.
Было тихо. Солнце пробивалось сквозь плотные ветки, освещая жаркими лучами поляны, засыпанные сухими иголками и шишками, сброшенными с веток пугливыми белками.
Не знаю, сблизило ли нас неожиданное мое признание? Что там не говори, но пустой разговор вылился вдруг в серьёзный. А он чему-то обязывал.
Мы молча поднимались на сопку. Вдруг прямо из-под ног выскочил заяц. От неожиданности я отпрянул. Клава радостно завизжала и захлопала в ладоши.
Я бросил рейку и кинулся за зайцем, который почему-то побежал вверх на сопку. Отчаянно старался догнать беляка, который скачками удирал от меня, задирая уши и поворачивая голову, кося глазом. Не зря говорят, что заяц видит на триста шестьдесят градусов вокруг себя! Не знаю, для чего я снял накомарник и размахивал им.
Клава бежала за мной и смеялась от души. Наконец, заяц скрылся с наших глаз и затаился где-нибудь под кустом.
– Что же ты накомарником махал? – спросила меня Клава, – зайца, как бабочку хотел поймать? Да? – Клава заглядывала мне в глаза, не пытаясь сдерживать смех.
Я смущенно пробормотал:
– Знаешь, какие у него когти. Все бы руки подрал, если бы я его поймал.
– Но ты же не поймал! Не поймал!



***

Как изменилась Клава. Почему-то сторонится меня. Сидим у костра. Она не выходит из своей палатки. Вечерами я лежу на нарах, и мне слышно, как она разговаривает с Клепиковым, Головановым.
Временами до меня доносится её смех. Значит её грусть напускная. Неужели из-за меня? Я ворочаюсь на нарах и тяжело вздыхаю, иногда до самого утра не могу уснуть.
– Что ты крутишься? – не выдержав, спрашивает меня Леонид.
Я лежу, открыв глаза. Холод заставляет меня спрятаться с головой в спальный мешок. Раньше я так укрывался от комаров, набрасывал сверху лица марлю, а теперь комаров нет.
Перед тем как лечь спать, Леонид жарко протапливает печку. Но к утру холод проникает внутрь. Не хочется вылезать из спального мешка, но приходится. Побыстрей одеваешь одежду и бежишь к ручью, умыться ледяной водой. Руки и лицо обжигает студеная вода.
Утром на траве много росы. Туман расстилается по долине. Как только скользнёт лучом солнце, сразу становится тепло. Туман тает на глазах, исчезает лёгкой дымкой.
Клепиков стал каким-то задумчивым, и, кажется, даже менее раздражительным. Мы с ним ходим в особенно тяжелые маршруты, когда подъёмы и спуски выматывают своей однотонностью и тупостью.
Клепиков смотрит в магнитометр, записывает характеристики пород. По одному маршруту проходим несколько дней подряд, проверяя нет ли изменения в магнитном поле. По полученным данным Клепиков строит схемы, отыскивая аномалии.
– На сегодня хватит, – говорит он мне, – всё равно ничего не измерим.
– Почему? – интересуюсь я.
– Магнитная буря.
Такой крутой сопки, на которую мы забрались, я больше нигде не встречал.
Клепиков лёг отдохнуть, а я пошёл по её голой вершине. Три сопки соединялись в этом месте, образовав вверху переход буквой “П”.
Я прошелся по их вершинам и спустился немного по склону вниз, рассматривая долину. Вдалеке я увидел трассу. “Отсюда можно спуститься, и выйти к посёлку”, – сообразил я.
Склон сопки был голый. Вдруг я увидел ниже по склону что-то не похожее на ветки или ствол, издалека белевшее. Я спустился вниз. То, что привлекло мое внимание, оказалось лыжами. Они были обшиты обшарканными ветхими оленьими шкурками мехом наружу.
Такими лыжами пользуются чукчи. Но почему охотник оставил их здесь на сопке? Если их он бросил зимой, то куда он шел, проваливаясь в снег по пояс? Как-то не логично. Много тайн хранит эта земля. Эта загадка одна из них. Я задумался. Как часто приходится натыкаться на следы человека в этой, казалось бы, безлюдной земле.


***

– Кто-то был в лагере! – Голованов выскочил из палатки и подбежал к нам, – пропал у меня свитер. Леонид, у вас ничего не сгинуло?
– Не знаю. Я в палатку не заглядывал.
– Посмотри, пожалуйста, что-то мне не по душе это.
Я и Леонид пошли к нашей палатке. Одного взгляда хватило, чтобы понять, что и у нас кто-то побывал. Мой спальный мешок лежал на земле. Леонид заглянул под широкие нары, на которых он спал раньше с Сашей и Виктором, а сейчас спал один как барон.
Леонид выдвинул ящик с продуктами и щёлкнул от досады языком:
– Тушенку украли.
Мы выбежали из палатки.
– Ну, что? – не вытерпев, спросил первым Николай Иванович.
– Продуктов часть взяли, – ответил Леонид, переминаясь с ноги на ногу.
– Слава, глянь на месте ли карабин.
– Сейчас, – Клепиков побежал к палатке.
– Здесь он! – услышали мы радостный возглас, Клепиков в спешке вылез из палатки, чуть не на коленках, – не нашли!
– Спасибо скажи, что я тайник догадался сделать – Голованов сел, вытирая пот, слегка успокоившись, на скамейку у костра.
– Леонид, ты куда-нибудь уходил из лагеря?
– Не надолго, – хмуро отозвался он.
–Так больше нельзя. В лагере кто-то должен быть всегда. Где Клава?
– Недавно была здесь, – глухо ответил Леонид, приоткрывая крышку у котла, чтобы бурлящий кипяток, не заливал огонь.
– Ну что делать будем? Воры у нас объявились, – Голованов посмотрел с надеждой и тревогой на Славу.
У Клепикова от ветра зашевелились волосы, казалось, они встают дыбом от мыслей в его мозгу.
– Попались бы они мне, – Слава стукнул кулаком по столу рассерженно и потерянно.
– Нет, я серьезно. Тут до несчастия один шаг. Кстати пойду, посмотрю, целы ли приборы, – Голованов встревожился не на шутку, чуть ли не бегом направился к палатке, выбрасывая высоко, как конь, длинные ноги в сандалиях.
Мы тоже приуныли. Ждали, нет ли ещё какой-нибудь пропажи. Нивелир и теодолит ценная находка для воришек. Приборы стоят на учете. Можно использовать как бинокли для разведки. Вдруг к нам пожаловали шпионы! К счастью приборы были на месте.
Голованов присел к нам с озабоченным видом. Ему как начальнику отряда было над чем волноваться. Он был ответственным за всё. За технику, за людей.
В самом деле, в этих сопках мы были оторваны от цивилизации, жили без охраны. Крепких стен нет, замков тоже. Собаки и той не было. Она хоть бы лаяла, предупреждала об опасности
Палатку при желании можно разрезать ножом или порвать когтями. Застать врасплох нас спящими. Одно успокаивало, живём мы не на вражеской территории. На своей земле. Летом медведи не страшны. Им хватает пищи.
Лицо Николая Ивановича осунулось:
– Можно, конечно, участковому в посёлок сообщить. Мало ли тут с тюрем бегают, – произнёс он, и почему-то с досадой посмотрел на Леонида, словно он был один из тех, кто сбежал недавно с тюрьмы.
– Вам виднее, – неопределенно ответил Леонид, чувствуя, что пауза затянулась.
Суп был готов, а из нас никто не хотел есть.
– Ладно, чёрт с этим свитером, всё равно он старый, – высказался, наконец, Голованов, думая вслух о своих неприятностях.
Мы улыбнулись. Занятной показалось нам его мысль, словно он согласился с неизбежной жертвой, подарив без злобы украденную вещь неизвестному похитителю.
Сзади палаток показалась Клава. На голове у неё повязана белая косынка. В руках она несла трехлитровую банку с ягодой, прижав её к груди, чтобы случайно не уронить.
– Вот и я, – сказала радостно она, подойдя к нам.
– Где ты была? – спросил Голованов, хотя можно было не спрашивать.
Банка, наполненная доверху голубикой, говорила за Клаву.
– Ягод вам набрала.
Голованов, кашлянул, и сказал нетвёрдым дрожащим тоном:
– Клава, ты далеко не ходи от лагеря.
– А что?
– Да у нас такой случай.
– Что-то случилось? – заволновалась Клава.
– Обчистили немного нас, – Голованов заёрзал на скамье.
Ему не очень-то хотелось рассказывать Клаве. Как человек интеллигентный, он понимал, что пугать девушку раньше времени не стоит.
– Да свитер его кто-то взял. По палаткам пошарили, – не задумываясь, выпалил Клепиков, словно на исповеди все новости.
– Какой свитер?! – удивилась Клава, чуть не выпустив из рук банку.
– Да мой красный, – недовольный несдержанностью и излишней болтливостью Славы ответил Николай Иванович, скрипя сердцем.
– Красный? Да я же его замочила. Неужели мокрый взяли! – Клава, поставила банку на стол, пошла к ручью и тут же вернулась, улыбаясь:
– Лежит в воде твой свитер камнем придавленный, – Клава фыркнула в ладонь.
Клепиков, не выдержав, захохотал:
– Ну, ты уморил, старик!
Голованов сидел смущённый. Рука его невольно потянулась к банке за ягодой. Набирая горсть за горстью, он с удовольствием съедал их, собираясь с мыслями.
– Подождите, а как же тушёнка! Её же украли! – вспомнил вдруг он, почесав свой затылок синими пальцами.
Мы невольно посмотрели на Леонида. Что-то не ясно. Куда же действительно подевалась тушенка?
– Пойдём еще раз посмотрим, – предложил Клепиков, – здесь что-то не чисто.
Мы все залезли в нашу палатку. Смотрели, как Леонид вытащил из-под нар пустой ящик:
– Тушенки нет, – развел он руками.
– Конечно, тушёнка не свитер, – задумчиво проговорил Голованов, о чём-то размышляя.
Клепиков, пожелал сам убедиться, заглянул под нары Леонида, затем под мои нары:
– А это что? – сказал он, выкатывая из-под моих нар банки с тушёнкой.
Леонид стукнул себя по лбу:
– Ну и дурак же я! Совсем забыл, что я искал соль, а банки выложил из ящика. Вот склероз! Почему же я обратно их в ящик не положил?
– А ты мой спальный мешок на них уронил, – высказал я свою догадку.
– Нет, это начальник во всём виноват. Сбил меня с толку. «Украли! Украли», – передразнил он Голованова, копируя его голос до точности, как пародист.
Мы весело и облегченно рассмеялись.
– Коля, пора тебе в райцентр уезжать. Одичал в глуши, – высказалась за всех Клава, и первая вышла из палатки.
Хорошо, что так закончилось. Сразу пропала тревога. Голованов потерянно и чуть виновато посмотрел на нас, вышел из палатки, не говоря ни слова.


***

Мы шли между двумя сопками. Откосы которых круто поднимались вверх. Рюкзаки наши были полны грибов. Маслята встречали нас дружными семейками, прямо выбегали к нам на тропу. Не надо даже сворачивать в сторону. Нагибайся и режь перочинным ножиком упругую ножку.
Некоторые грибы поклевали кедровки, погрызли белки и зайцы. Им тоже хочется попробовать вкусного лакомства, да пришла пора готовить запасы на зиму.
Кедровка – крикливая птица. Не даёт прохода никому, ни зверю, ни человеку. Охотники её не любят.
Увидев кого-нибудь, кедровка закричит, а из клюва выскочит шишка с орешками или орешек. Орешки, прорастая, дают всходы маленькой хвойной веточке. Вот и отвоевал новое пространство стланик, перелетая от материнского куста на целые километры. За это хвала птице сеятельнице!
– Этим стлаником мы от цинги спасались, –сказал Леонид.
Много Леонид знает, если его не торопить, при случае, он задумается о чём-то своём пережитом, его душа, видимо, не терпит одиночества, он начинает свой рассказ.
За несколько месяцев прожитых с ним вместе я его раскусил. Он с виду такой нелюдимый. А на самом деле бурной была его жизнь. Ушли годы. Морщинами покрылось его лицо. Сам он неказистый на вид. Волосы редкие. Бородка небольшая. На загорелых щёках всегда щетина.
Одет в рубашку защитного цвета, старую застиранную, но аккуратно заштопанную. Обувь носит малого размера. Не скажешь, что он старик. Очень подвижный. Необходимо отметить, что он никогда не жаловался на свою судьбу.
Шёл следом за Леонидом и посматривал по сторонам. Кусты чёрной смородины ломились от крупных ягод. Я проходил мимо них равнодушно, так как набил уже оскомину во рту.
Леонид, заметив поваленный ствол, свернул с тропинки. У ствола снял рюкзак. Осторожно поставил его на землю, чтобы не помять грибы.
Я же от неопытности, а может от лени, бросил рюкзак на землю, посчитав, что маслятам от такой небрежности ничего не сделается, всё равно их в котелок.
Осмотрелся по сторонам. Если подняться по распадку повыше, то можно по вершине перейти к одной из сопок, мимо которых сейчас прошли. Мы так делали, когда работали здесь на пикетах.
Сейчас мы с Леонидом решили прогуляться, а заодно набрать грибов на обед.
Голованов ушёл в поселок. Воскресенье должно чем-то отличаться от будничных дней.
У нас с Леонидом общий интерес – поближе к природе. Она лечит хворь души и гонит гнетущие мысли. Забыться, отвлечься, набраться свежих сил. Как странно он почти старик, а я молод. Что у нас общего?
Леонид развязал свой рюкзак, достал котелок, дал его мне.
– Принеси воды, а я разожгу костёр.
Ручей был рядом. Я выбрал место, где ручей был поглубже, зачерпнул воды по самый верх. Отпил с края котелка воды с наслаждением. Поставил котелок на траву.
Леонид наломал сухих веток от упавших лиственниц, сложил их горкой, нарвал сухой травы и надёргал мха. Затолкал мягкую ветошь под ветки, зажёг спичку. Еле тлеющий огонь раздул тянувшийся по распадку ветерок.
Когда костёр разгорелся, и сучья стали весело потрескивать, Леонид воткнул в землю две палки с рогатинами на конце. На них положил осторожно жердочку с подвешенным на ней котелком.
Огонь пробивался сквозь сизый дым, лизал закопчённые стенки небольшого походного котелка.
Леонид прилёг на мох, опёрся локтем о кочку. Я смотрел на огонь, что взвивался вверх оранжевыми языками или сникал и клонился в сторону от воздушных струй.
– Вот так у костра проходит жизнь, – задумчиво произнёс Леонид. Он подбросил несколько сучьев в жаркие угли.
– Когда-то я был старателем, мыл золото в одиночку, – начал Леонид.
Я со вниманием вслушивался в его слова.
– Помню, вот также сидел у костра. Забрался я в один распадок. Место глухое. Лес спускался со склонов сопок. Ручей широкий. В той местности в один распадок с разных сопок сливалось несколько небольших ручейков, образуя один.
Я торопился, но пришлось заночевать в лесу. Уже темно стало. Можно, конечно, было дойти до поселка. Но я решил не бить ноги. В темноте ничего не видно, что впереди: кочки, стволы, камни. Как слепой котёнок бы шёл и спотыкался на каждом шагу. Фонарика у меня не было.
Разжёг я костёр побольше. Вскипятил себе воды, напился кипятка, разных листочков травы бросил для запаха. Чая я меня не было. Сальца с хлебом отведал. В общем думаю, раз ночь застала меня в пути ничего страшного в этом нет, не раз так бывало. Пересплю как-нибудь.
А время было как сейчас, август месяц. Ночи холодные. Прогрел я землю костром получше около ручья. Пока горел костёр, нарубил веток стланика. Погасил тлеющие угли. Набросал на место костра душистых веток. Лёг на них. Всю ночь меня землю грела. Да ещё сверху бушлатом укрылся.
Но сон ко мне не шёл. То ли задумался или уснул, но вдруг услышал из-под земли зовущий меня голос. Мне стало не по себе. Может быть, птица какая-нибудь вскрикнула, мало ли сов в лесу. Не нашёл я объяснения этим странным звукам. Говорят, земля иногда вздрагивает и слышен гул, если лежишь на земле.
Свалил в конце концов меня сон. Проснулся лишь когда солнце начало светить мне в глаза. Поднялся. Какая красота вокруг!..
Вода закипела. Леонид встал, снял с огня котелок, поставил его на землю возле костра. Вытащил из кармана рюкзака пачку чая. Сыпанул в котелок полпачки и снова прилег на мох.
– Так вот, – продолжил он, – роса была большая на мху и кустарниках. Туман густой белый стелился вдоль ручья. Я, оказывается, спал на песке. Мелкий такой рыжего цвета песочек.
Решил я промыть один лоток. Набрал песка. И с первого лотка блеснул маленький значок. Ну, думаю, есть золото. Надо только поглубже взять. Золото оно тоже хитрое, на поверхности не лежит. Потихоньку сквозь песок вниз до коренных пород уходит, накапливается в разломах.
Кто на промприборах работал, тот эту особенность залегания золотоносных песков знает. И часто из таких “карманов” всё золото взять не удается.
– Почему?
– Скала. Её ничем не возьмешь.
– А на взрыв?
– Взрывают в основном торфа, если за лето не растают. А золотые пески скребут ножом бульдозера. Если взрывать пески, то золото при промывке уйдет в отвал, и считай оно потеряно. Водой мороженную породу не возьмёшь. Золото оно мелкое.
Но я отвлекся. Так вот, думаю, надо проверить этот участочек. Решил я шурф выкопать и промыть шлихи со стенок шурфа.
Ручей со временем менял свое русло, образовывая перекаты. Я наметил одну такую высохшую излучину. Стал копать. Больше метра может, углубился, как моя лопата вдруг скользнула в пустоту. Одна из стенок шурфа обрушилась, обнажив какую-то дыру.
Я подумал, ледяная линза протаяла. Но всё же немного углубился. Хотя мысль была не копать больше. Кто знает, вдруг под себя копаю. Что там под землей! Можно и самому рухнуть вниз. Но странно дыра не уходила вглубь, а шла куда-то в сторону, как пещера. Я докопался до низа этой полости. Затем стал расширять лаз, стараясь заглянуть в темноту.
Зажег спичку, но она почти сразу погасла. Я задыхался от какого-то тяжёлого запаха. Мерзлота, если тает, пахнет отвратительно, как гниль на болоте.
Я сделал несколько шагов по этой пещере, согнувшись в три погибели, продвигаясь вперёд на корточках. Чиркая спичками, освещал на секунду мокрые илистые стенки. Осторожно шаг за шагом, стараясь не упасть, пробирался до конца непонятной выработки, которая почему-то не разрушилась, хотя рядом протекал ручей.
Вдруг запнулся. Остановился. Зажёг спичку и посмотрел на землю. Ужас сковал меня. Я увидел ноги. Спичка погасла. Дрожащими пальцами пытался вытащить из коробка спичку. Затем долго чиркал её о коробок, еле зажёг, протянул вперёд руку.
Прямо передо мной сидел мертвец, прислонившись спиной к тупику выработки. У его ног лежала небольшая лопатка, палка с паклей и мешочек, завязанный бечёвкой, в котором как я догадался, было золото.
Сколько он там пробыл, не знаю. Но, думаю, он умер давно, год, а может два назад.
Я развернулся к мерцающему свету и пулей выскочил. Вздохнул свежего воздуха. Вспомнил про мешочек. Не скрою, мелькнула гадкая мысль, вернуться, взять золото. Но что-то остановило меня. Страх пересилил жадность. А вдруг земля обрушится, и я останусь там навеки.
Уж много лет прошло, считаю, что сделал правильно, лучше не тревожить покой умершего. А если бы я взял золото, оно бы мне не принесло счастья. Человек я был подневольный, да и образ покойника преследовал бы меня всю жизнь.
– Как же он туда попал? – с волненьем спросил я.
– Не знаю, но догадываюсь. Он, видимо, как и я начал рыть шурф. Наткнулся на золото и стал копать вдоль жилы. Метров пять может, выкопал, а когда был в конце выработки, потолок обвалился и засыпал его выход.
– А ты нашел его шурф? – с любопытством посмотрел я на Леонида.
– Нет, хотя и старался разгадать тайну его смерти.
– А ты покажешь это место.
– Это далеко отсюда. Да я сейчас не найду. Забыл. Пей чай, а то остынет, – сказал он мне, заканчивая свой рассказ.
Приятно пить слегка пахнущий дымом ароматный чай. Сгущались сумерки. Призрачные сопки расплывались вдали. Тропинка поднималась вверх по распадку. По ней можно было перейти к вершинам сопок, откосы которых отвесно возвышались над нами.
– Кто-то сюда идёт, – сказал вдруг Леонид, показывая мне на тропинку. Действительно с дальней сопки спускались двое, направляясь к нам.
Я и Леонид молча смотрели на приближающихся людей, призрачные фигуры которых, казалось, тонули в неясном свете.


***

Подошли они к нам молча. Недобрый взгляд маленьких бегающих глаз. Усмешка на губах бородатого. Одежда поношенная и ясно не с того плеча, так как рукава куртки были короткими. Ботинки солдатские.
Второй на вид татарин, угрюмый. Лицо с большим родимым пятном на щеке. Небрит. Одет также скверно. В какой-то измятый чёрный плащ. На ногах разбитые кирзовые сапоги.
Затаив дыхание, я, не мигая глазами, всматривался в их кирпичные лица, обожжённые солнцем. Волосы торчали не расчесанными космами. Похоже, эти люди давно не мылись.
– Ну, что белобрысый уставился? – вместо приветствия строго спросил меня бородатый. На его впалых щеках заходили скулы. Вместо зубов посередине открытого рта сияла пустота.
Я смутился, опустил глаза.
– А ты ему в глаз дай, чтобы запомнил, с кем встретился, – грубо посоветовал второй.
– Чай пьете, – бородатый потянулся к котелку, пропустив мимо ушей слова своего спутника, не спрашивая разрешения, взял грязными пальцами котелок, который был, наверно, почище его рук, и поднёс его к губам.
Начал пить, проливая себе на грудь, так как куртка была наброшена на голое тело.
– Что вы здесь делаете? – напившись чаю, спросил он, посмотрев на нас недоверчиво, держа котелок в руке, прижав его к своему животу.
Леонид, молчавший до сих пор, поднял глаза.
– Ни привета! Сразу за котелок. Волки! – выпалил он возмущенно.
От слов Леонида у меня сжались плечи.
– Что ты, мужичок! Что мы тебе сделали? – затараторил, как бы извиняясь бородатый, – воды пожалел? На бери! – он протянул котелок, губы его сжались презрительно. На горле заходил кадык.
– Не понял? – повысил голос Леонид, он сверлил взглядом бородатого.
– Много знать хочешь, – подошёл к Леониду татарин, озлобленный, сжав кулаки.
– Ахмет, это ты зря. Остынь. Я сам с мужиками поговорю.
Татарин враждебно посмотрел на нас, выругался, плюнул и отошёл немного в сторону, сел на корточки.
– Не обращайте на него внимание. С любым человеком так бывает. А у него недавно отец умер. Закурить есть? – не получив ответа, он вздохнул, – жалко, курить хочется. Думаете, с тюрьмы сбежали? – не зло спросил он. Кислая улыбка пробежала по его лицу.
– Нет, у нас всё сложнее. Старатели мы. Достарались. Видите, в обрывках в посёлок идем.
– А что случилось – Леонид мгновенно преобразился. Глаза его потеплели.
– История длинная, – бородач присел к костру, отмахиваясь рукой от изменившего вдруг направления дыма, который обволакивал его лицо, мешая дышать.
– На севере мы первый раз. Приехали сюда в марте. Я тракторист, а Ахмет сварщик. Взяли нас в одну артель. Сначала технику ремонтировали. Сезон начался. Работали по 16-18 часов в сутки. Торфа вскрывали. Три месяца без выходных. Недосыпали. А золота нет. Одни торфа.
Слухи пошли. Обманули нас. Я мордвин, человек тёмный, попался на удочку. Хотел больших денег заработать, – бородатый виновато улыбнулся, показывая нам беззубый рот.
– Открыто говорят, набрали нас глупцов, чтобы вскрыть полигон. Основная артель в этом году отдыхает, на нас выезжает. Осенью нас разгонят. А следующей весной в артель не возьмут.
– Да, – Леонид закрутил головой, сверкнул глазами, – подлецы! Ну, куда вы теперь?
– Переночуем в хибаре у старателей. А завтра телеграмму отобьём, чтобы выслали деньги на дорогу, – печально произнес бородатый и вздохнул:
– Ахмет, иди сюда, что дичишься людей, – крикнул он товарищу.
– Простого человека обмануть, как два пальца обсосать! – возмутился не на шутку Леонид.
Я смотрел на неудачников. Вот это рэкет! Где же гарантия защиты старательской артели от пройдох и воров! Настоящая эксплуатация подневольного труда в корыстных целях.
– Ты белобрысый на меня не смотри. Я тебе не девица! – усмехнулся бородач, встретив мой взгляд.
Подсел к нам татарин, подвигаясь к костру, исподлобья посмотрел на меня:
– Молокосос, старших не уважаешь? – начал он отрывисто со свистом произносить слова.
Видимо слова бородатого он воспринимал как команды, был ему предан. Судя по его поведению и возбужденным глазам, он мгновенно выходил из себя.
– Да ничего плохого о вас не думал, – почему-то стал оправдываться я, чувствуя, что меня подозревают в чем-то. Может быть, мой целомудренный вид раздражал их, людей привыкших к грубым эмоциональным всплескам. Или мое молчание настораживало и воспринималось враждебно.
– Что вы к пацану пристали? – пришел мне на помощь Леонид.
Татарин протянул руки к углям, обворачиваясь от меня:
– Вот скажи мне, – обратился он к Леониду, – ты, я догадываюсь, давно на севере живёшь. Законы и как в жизни бывает, знаешь.
Я за монитором по шестнадцать часов стоял. Если где трубу порвало или шлюз пробило, я за кабель брался и сваривал, несмотря на то, что вокруг сыро, одежда промокшая, и било от этого током, как кувалдой, по руке, когда держишься за болванку железную, которую привариваешь.
Да разве я один, все работали как ишаки. Посмотри на мои руки, – он выставил вперёд ладони с мозолями и ссадинами, – разве я похож на лодыря?
Леонид мучительно замотал головой и перебил говорящего:
– Что толку в том, что от работы как мерин в мыле. Деньги сейчас по-доброму не заработаешь.
– А как? – татарин раскрыл пошире глаза, насторожил уши, ждал ответа, смотря прямо в рот Леониду.
– Председатель артели думаешь, простой?
– Не знаю, работал как все, – он взглянул на бородатого друга, сомневаясь в своих словах.
– Он как паук высосал из вас все соки. Поди, Ирисов?
– Да он, а откуда ты знаешь? – изумился татарин, выпучив глаза, как попавшая в кипяток рыба.
– Это личность известная. Лет пять назад прогремело убийство двух братьев. Один из них был председателем старательской артели. Не знаю по какой причине их убили. Поговаривали из-за внутренней ссоры. Среди старателей были недовольные распределением заработка. Артель распалась. Бульдозера и промустановки были брошены на полигонах, ржавели под дождем и снегом.
Но потом через год эту технику прибрал к рукам Ирисов. Его утвердили председателем артели. Он раньше работал мастером, где произошли события. Говорили, что Ирисов был причастен к убийствам, но доказательств не было.
Ирисов пошёл «в гору», ему выделяли самые лучшие участки. Как это ему удавалось одному Богу известно. Алчный, он ни перед чем не останавливался. Мог кого угодно раздавить как червяка, если встать на его пути.
Поэтому я не удивляюсь, что он пошёл на такую авантюру с вами. Вы для него назем для выращивания барышей.
– Да, простит меня, аллах! Я уже взял грех на свою душу – не похоронил отца! Не хотел оставлять своих товарищей. Я зарежу этого шакала! – с ненавистью воскликнул татарин.
– Ну и что ты, Ахметка, этим докажешь? – не поддержал его порыв бородач, – жизнь свою испортишь.
– Я могу сказать больше, чтоб тебя успокоить – продолжил, покачав головой, Леонид, – любой на месте Ирисова поступил бы также. Деньги портят людей. Так что не бери дурного в голову. Захочешь сделать хорошее людям, сам останешься в дураках. Никто тебя не поддержит.
– Правильно, – с назиданием произнес бородач. Я, Ахметка, первым дам тебе по морде за такие дела.
Татарин растерянно захлопал ресницами, покраснел сильнее кирпича, пробубнил упрямо:
– Глупые бараны!
– Ты, Ахметка, не злись. Подумай, что мы с тобой теряем. Поедем домой. Чёрт попутал эти деньги. Начхать на них! Всё равно всех не заработаешь.
– А какой у вас трудодень получился в артели? – спросил Леонид.
– Восемь рублей.
– Не густо.
– То-то и оно. Высчитают за питание, а остаток, если будет навар, вышлют осенью. Как теперь домой возвращаться? Ведь засмеют.


***

Чувство безвыходной тоски заполнило мою грудь. Жизнь без радости. Вокруг меня чужие люди. Нет друзей. Я лежу на верхушке сопки и смотрю в холодное синее небо.
Один, и никто не ответит мне на сверлящий мозг вопрос, почему я как белая ворона на этом свете? Почему другие живут легко, а я боюсь, стесняюсь своих поступков. Живу тихо и незаметно. Дрожу как лист от ветра. Вместо того, чтобы утверждать в этом мире самого себя.
Может быть, виновата в этом несчастливая первая школьная любовь, срезанная под корень жизненными обстоятельствами и уже ничем не оживить растерзанные чувства? Отчего молодость так тяжело переживает разлуку, а с годами ко всему, наверное, станешь равнодушным? Или уж очень я сентиментальный, переживаю по пустякам. Извожу сам себя. Живу прошлым.
На память мне пришли слова арабской песни, которую очень любил за пылкие сокровенные слова:

“Возвращайся, я без тебя столько дней.
Возвращайся, трудно мне без любви твоей.
Возвращайся, кто бы ни встретился на пути.
Мимо счастья, мимо счастья не пройти…”

Обидно до слёз. Самое время жить. Но какой-то комок сдавливает горло. Не даёт свободно дышать. Я молод. Нацепил на себя в чертополохе колючек траура, несу их как крест. Я не человек, истукан, сухарь!
В голове моей проносятся разные видения, увлекает фантазия, которой почти верю сам. Кажется мне, что меня ищут неизвестные мне люди, придут к нам в лагерь и скажут:
– У вас работает Сергей Голубь?
Клепиков, Клава, Николай Иванович удивленно посмотрят на них:
– А в чём дело? – спросит кто-нибудь из них.
– Вы должны им гордиться, он герой!
Моё воображение рисует подвиги совершенные мной, которые я никогда в жизни не делал, не представилось возможности. Легко мечтать, но это бегство от жизни
Как грустно и скучно бывает от беспросветной пропасти одиночества, когда никто кроме тебя не знает дороги назад.
Неужели не интересна жизнь? Я понимаю, что это не так. Перед моими глазами необозримые дали. Лес и сопки. А сколько в этом смысла!
Во-первых, природа вечна, независима; во-вторых, она несёт истоки жизни через обитателей мира. Например, лиственница, что растет у края обрыва и я, лежащий на мху, являемся лишь частицами этого царства, нам дана только одна жизнь. Но мог бы я прожить свою жизнь как лиственница? Пусть она бессловесна, бесчувствительна, но она противостоит ветрам и стуже. У неё согнулся ствол. Нелегко ей расти ввысь. Но она держится. Откуда у неё силы, от корней или это заданный инстинкт жизни?
Почему же человек бывает так апатичен? Не тянется к жизни, опускает руки.
А может быть грусть и радость так естественны, что ненормальным явлением будет, если нет перемены чувств.
Кто мне ответит на мои сомнения и тревоги?
Далекое небо над головой не имеет границ. Я, теряя последнюю надежду, страстно зашептал:
– Бог, если ты есть на свете, помоги мне вернуть мою любовь к людям и к жизни! Сделай то, что я прошу тебя. Я поверю, что ты существуешь. Я буду молиться за тебя!
Но напрасно я всматривался в синеву. Нет ответа, или надо терпеливо и покорно ждать?



***

– Серёжа, почему ты такой невесёлый? – спросила меня Клава.
– Нет, настроения, – упавшим голосом ответил я ей.
– Что с тобой, ты заболел?
Я стоял перед ней, опустив глаза, не решаясь продолжить разговор.
К счастью Клава сама заметила мое смущение.
– Хочешь сходить с нами в кино? Мы вечером пойдем в поселковый клуб.
– А какой там фильм.
– Фантомас, – она засмеялась, – страх какой! Я смотрела одну серию. Прямо мурашки по спине бегают. Пойдешь с нами?
– А кто идет?
– Коля и Слава.
– Подумаю, – ответил я неопределенно.
Клава сорвала травинку, надкусила её зубами, посмотрела на меня изучающим взором. У меня кольнуло в груди от её пристальных горячих глаз.
Ветерок трепал ей волосы, обнажая пробор на виске до тоненькой белой полоски кожи. Её бронзовая шея без единой морщинки была прекрасна, так и хотелось дотронуться до неё рукой, убедиться, что мне это не снится.
– Я пойду, надо помочь Коле с отчетом, – тихо сказала мне Клава. Она почему смутилась моего молчания. Повернулась ко мне спиной и пошла к палатке, поправляя на ходу свои волосы.
Грусть снова нахлынула на меня, как тяжёлый камень сдавила у меня все внутри.
“Нет мне здесь жизни, задыхаюсь”, – думал печально я.




***

Велико стремление к искусству у геологов, если мы, пройдя три километра по крутым сопкам, жаждали попасть в клуб.
Билеты мы смогли достать только на первый ряд. Небольшой зал на двести человек был переполнен. Нам ещё повезло.
Люди стояли в проходе, некоторые принесли с собой стулья. Шум, крики. Обычная сцена перед сеансом особенно в клубе, где все друг друга знают. В посёлке, наверное, проживало около тысячи человек.
Я устал вертеть головой, поэтому сидел неподвижно, уткнувшись глазами в экран. Рядом со мной сидел Николай Иванович, за ним Клава и Клепиков.
Таким образом, я оказался с краю. Сидел молча. Ждал, когда погаснет свет, и не мог отбросить навязчивой мысли.
Я принял решение. Написал письмо, опустил его в почтовый ящик, когда проходили мимо конторы прииска.
Клава видела, как я дрожащей рукой бросил роковое письмо, это был трагический шаг в моей жизни, мне тогда так казалось.
Сколько дней идёт письмо? Наверное, дней пять и обратно столько же.
Вот удивится мой старый школьный друг, если я появлюсь у него в доме.
То, что мне отсюда лучше уехать, я нисколько не сомневался. Не могу я здесь жить один без друзей. У всех свои заботы и никому нет дела до меня.
Проблеск надежды, что вдруг я увижу ту, которую у меня отняло расстояние, словно я живу на какой-то иной планете, зажгло моё сердце, и оно стало биться страстно и сильно.
Начал гаснуть свет. Увлекающее кино захватило целиком, отодвинув на задний план мои мечты.
Но закончился художественный фильм, зажёгся электрический свет, возвращая нас к жизни.
Я встретился глазами с Клавой. В её взгляде была надменность, а может быть выражение моих глаз зеркально отразилось в её глазах? Мне было всё равно. Что-то внутри у меня оборвалось, как струна гитары, не допев песню.
Мы шли, не спеша, по посёлку. Было уже темно. Вдруг впереди послышалась ругань. Свет фонаря на одиноком столбе вырвал из мрака мечущиеся фигуры.
– Драка! – догадался Николай Иванович.
– Не ходите туда, – испуганно попросила Клава, прижавшись к плечу Клепикова.
– А что нам бояться! – возразил Клепиков, взял под руку Клаву, чтобы она не волновалась.
Я промолчал. В своей жизни никогда всерьёз не дрался. Отсутствие опыта в такой ситуации вызывает панический страх, не хотелось идти навстречу опасности, но я тащил свои ноги вперёд, так как чувствовал, что надо идти, если не хочешь быть трусом, тем более что мы шли в заданном направлении.
Когда подошли ближе, мы увидели, что кучка парней били одного. Он лежал на земле и стонал от ударов. Они его били ногами.
– Что делают, гады! – возмутился Клепиков. Не сговариваясь, мы побежали к ним. Клава на ходу пронзительно кричала:
– Сейчас же прекратите! Перестаньте его бить!
Заметив нас, хулиганы разбежались кто куда, исчезнув в темноте проулка.
Мы подняли с земли худенького паренька. Он хватался руками за голову.
–За что они тебя? – спросил с сочувствием Николай Иванович.
– Не знаю. Меня бьют постоянно, – ответил он как-то искренне. Глаза его были не по годам старые и полны боли и печали.
– Кто ты? – Клава вытерла своим носовым платком у него на лбу, сочившуюся из ранки кровь.
– Я, Андрей.
– Кто тебя бил? Я завтра схожу к директору прииска, – Николай Иванович задохнулся от негодования.
– Не поможет, – глухо ответил паренёк.
– Почему? – удивился Николай Иванович, наклонившись поближе, чтобы запомнить лицо несчастного.
– Меня всё равно, если завтра поймают, будут бить, хоть не выходи на улицу.
– Ну и дела! – присвистнул Клепиков, где ты хоть живешь? Мы тебя проводим до дома.
– Не надо, я один дойду.
– А если опять пристанут? – взволнованно спросила Клава, с состраданием вглядываясь в паренька. У неё даже слёзы появились на глазах.
– Нет, сегодня не тронут. Извините, я пойду. А то мать будет переживать. До свидания, сказал он нам.
– Подожди, – Клепиков взял Андрея за руку, хочешь, дам тебе дружеский совет. Я чувствую в тебе силу воли, запишись-ка в кружок бокса. Я знаю, у вас в посёлке живет бывший чемпион по боксу. Ты его знаешь?
– Конечно, знаю, он в школе ведёт кружок. Его дети туда ходят. Они были в той компании, которую вы разогнали. Я разве меня туда возьмут?
– Возьмут.
Он пошёл от нас, хромая. Его надломленная фигурка исчезла в темноте.