Анечка

«Анечка просила снять маечки,
Анечка…»
Земфира

Вечер выдался на редкость тёплым, даже для середины марта. Весна в Москве, что бы там не говорили синоптики, наступает, как известно, только в апреле, да и то никогда нельзя быть уверенным в том, что на майские праздники не будет заморозков. Однако в наступившем году погода с небывалым упорством и странным непостоянством выдавала сюрприз за сюрпризом, сбивая с толку не только профессионалов, но и знатоков народных примет. Начать хотя бы с того, что снег, выпавший таки с 31 на 1 к великой радости всех тех, кто боялся, что придётся встречать Новый год под дождём, благополучно растаял уже шестого числа, и Рождество сопровождали не заснеженные улицы, а обнажившие траву газоны. Правда, цвет у них был как у лишившегося всех своих пиявок да лягушек, а вместе с ними и пруда вообще, водяного, но всё-таки было приятно. Снега не видели вплоть до крещенских морозов, да и морозов на девятнадцатое января тоже никаких не было, что озадачило даже самых стойких служителей культа. Зато в двадцатых числах термометр ни с того ни с сего показал вдруг сначала минус 10, затем 15, а потом, в начале февраля, и все 25. Те, кто ещё давеча переживал по поводу отсутствия настоящей зимы, обрадовано вывалили на улицу и, возвращаясь с красными как у алкоголика носами, восторженно говорили, что вот теперь, наконец, всё как надо. Другие же, повидавшие на своём веку не только московскую зиму, но и ещё какую-нибудь ханты-мансийскую, недовольно ёжились на улицах и на все возгласы о наступившей зиме только крутили пальцем у лба. Морозы продержались недели две, но затем быстро пошли на спад, и когда наступил первый календарный месяц весны, стало ясно, что странная зима на этом закончилась, отсылая всех недовольных в районы крайнего севера, где снег лежит почти круглый год. Таким образом, середина марта напоминала самый настоящий май: дни стояли жаркие, ярко светило солнце, и чувствовалось всеобщее движение жизни. Правда, на дорогах всё ещё было грязно, и попадались иногда грязные серые сугробы, словно забытые и никому не нужные осколки распавшейся великой державы, но в целом кругом царила благодать и радость. Вечера были тёплыми, и сидеть дома совершенно не хотелось. Именно в один из таких вечеров студентка филологического факультета одного из столичных ВУЗов Анна Николаевна Карпова, или попросту Анечка, как её называли преподаватели, надела своё весеннее пальтецо и вышла на улицу.
Как справедливо кем-то было однажды замечено, девушки на свете бывают либо красивыми, либо очень. Да, да, именно так, а всё остальное придумали они же, поскольку женщине проще поцеловаться с чёртом, чем назвать другую красавицей, о чём сказал ещё Гоголь. Это мужики есть симпатичные, страшные, брутальные и тому подобное, а у девушек всё гораздо проще. Анечка была красива. У неё были длинные русые волосы, довольно стройная фигура и чуть веснушчатый нос. Глаза её смотрели мягко и несколько отрешённо, а голос был грудным и задумчивым. Говорила она всегда медленно, как бы растянуто, но не оттого, что была заторможена, а только в силу свойственной ей от природы флегматичности. Во всём её поведении, казалось, вообще не было никакой суеты. Ехала ли она на занятия, возвращалась ли домой или просто гуляла по вечернему городу – всё это делалось примерно одной и той же неспешной походкой. Жила она вместе с матерью в однокомнатной квартире, в одном из спальных районов на северо-востоке Москвы. Будучи коренной москвичкой, город Анечка не любила. Возможно, это было связано с тем, что с самого детства её постоянно тянуло в деревню, где она гостила у бабушки каждое лето ещё маленькой девочкой. Бабушка умерла, дом продали, но Анечка продолжала тосковать по сельской местности, затерявшейся где-то под Липецком. Часто она представляла себе, как в будущем построит себе дом, заведёт корову и, сидя на завалинке, будет наблюдать за тем, как она пасётся поодаль. Потом, выйдя на околицу, можно будет вдохнуть полной грудью свежего чистого воздуха и поклониться матушке – земле. Жизнь в городе не нравилась Анечке, и ей хотелось оказаться подальше от городской суеты и шума. Москву же она не любила особенно, предпочитая ей, если не деревню, то хотя бы какую-нибудь Вологду, где ей несколько раз довелось побывать. Подобно многим коренным москвичам, никогда не жившим в провинции и выезжавшим за пределы окружной автострады только на короткий срок, она никак не могла понять, зачем жители маленьких городов так сюда рвутся. С ней, однако, не соглашался сокурсник Лёша Павловский, приехавший откуда-то с севера. Он часто говорил о том, что провинция бывает разной и если жить где-нибудь в Ярославле, Ростове Великом или той же Вологде вполне можно, особенно тем, кто не любит кишащего муравейника мегаполисов, то северные города, особенно те, что возникли в середине двадцатого столетия, совершенно к жизни не приспособлены. «Есть провинция с историческими корнями, где духовность сохранилась, а есть люмпенизированная. - говорил Лёша. – Как можно жить в городе, где нет ни одного театра, ни институтов, ничего, один только макет скважины на центральной площади, которому все поклоняются, словно языческому божеству. Язычники! Оттуда не то, что в Москву – на край света запросишься, лишь бы не видеть всего этого. И почему я должен сидеть в какой-то дыре, если мои мама и папа из-за своего идиотского патриотизма или ещё чёрт знает чего, поехали туда осваивать недра. Жил бы сейчас в Самаре без всякого геморроя. А вместо этого теперь общага, менты с регистрацией замучили, да ещё и билет в один конец кучу денег стоит». Анечка слушала, но всё равно не понимала, чем же в Москве всё-таки лучше.
На курсе она была единственной из коренных столичных жителей, если не считать пары-тройки оболтусов, неизвестно для чего поступивших в гуманитарный ВУЗ – военной кафедры в таких не бывает. Анечка не раз ловила себя на мысли: слава Богу, что в этой стране ей посчастливилось родиться девочкой. Женская доля, может быть, и вправду сложнее, а миром правят мужчины и деньги, однако девочек всё-таки не хватает в метро милиция и не доставляет принудительно в военкоматы для последующей отправки в войска. Всем ведь давно известно, что молодые люди в большинстве своём получают технические специальности не из любви, скажем, к механике или разработке нефтяных и газовых месторождений, а преимущественно для того, чтобы получить заветные звёздочки офицера. Не для того, понятное дело, чтобы идти служить лейтенантами, а потому, что так спокойнее, и вполне возможно, пронесёт. В крайнем случае, можно оформить какую-нибудь аспирантуру или ещё какими-нибудь способами, которых, надо сказать, с каждым годом становится всё меньше, защититься от государства. К Родине эта машина по переработке человеческого мяса имеет столько же отношения, сколько группа «Ласковый май» – к искусству, поэтому слоган «Защита Отечества» в наше время настолько же пошл, как призыв не дать себе засохнуть при рекламе Спрайта. Однако в том случае, если человек выбирает путь, заведомо обрекающий его на прохождение срочной службы по призыву, совершенно непонятно, почему он так разгильдяйски относится к процессу обучения. Ведь филолог – это вам не какой-нибудь технарь, кое-как сдавший все сессии и с горем пополам защитивший диплом, прочитав на своём веку три или четыре художественные книги, да и те в выпускном классе. Так или примерно так думала Анечка в свободное от занятий время, присматриваясь к одногрупникам. Впрочем, ну их!
В институте она слыла отличницей и умницей. Училась она с удовольствием и, несмотря на раздававшиеся ещё робкие заверения матери, что нужно получить какую-нибудь более прибыльную профессию (сама она была уборщицей в супермаркете и, безусловно, разбиралась в вопросе), Анечка, как это не пошло звучит, вполне осознанно выбрала свой путь и теперь шла по нему уверенной и твёрдой поступью. Однажды она уже совершила ошибку. Под нажимом отца, работавшего личным водителем начальника одного из московских научных центров, ей пришлось уйти из школы после девятого класса и поступить в техникум для получения среднетехнического образования, к которому она не питала ни склонности, ни интереса. С точки зрения родителей, профессией могло называться только то, что можно было бы как-то увязать либо с цифрами и какими-то вычислениями, либо с тупым и грубым физическим трудом. О музыкантах и писателях отец вообще отзывался крайне презрительно, называя первых балалаечниками, а вторых – словоблудниками. Стихи же и вовсе отказывался признавать в качестве культурного явления. Но, несмотря на полное безразличие к процессу обучения, закончившемуся отчислением после первого курса, Анечка всё-таки выработала в себе философский подход к жизни и ни о чём не жалела. На это, впрочем, было несколько причин, главной из которых стало определение со своим будущим призванием. Учась в техникуме, она увлеклась зарубежной литературой. Читала она на лекциях и семинарах, пряча книгу на коленях, в метро и троллейбусах, в кровати перед сном, одним словом, постоянно. Перечитав всего Оруэлла и несколько книг Ричарда Баха, Анечка увлеклась произведениями Франца Кафки. Проглотив сначала «Процесс», а потом «Замок», она приобрела полное собрание сочинений австрийского писателя, после чего неожиданно для себя начала писать сама. Не раз она представляла себя трудящейся по окончанию техникума на каком-нибудь Богом забытом предприятии, с утра до вечера, от звонка до звонка. Потом возвращение домой, приготовление ужина, грязные кухонные тарелки и, наконец, развалившийся на диване муж, потягивающий баночное пиво и наблюдающий футбольный матч «ЦСК-Фенербахче». По ночам же, вместо сна, она бы писала свои рассказы и повести, теша себя надеждой, что кто-нибудь однажды их всё-таки напечатает. Однако чем яснее вырисовывалась в её воображении эта картина, тем меньше ей улыбалась идея провести так всю свою жизнь. Ей было обидно читать биографию своего любимого писателя, ставшего культовой фигурой только после смерти, при жизни оставаясь известным лишь в узких литературных кругах и трудясь каким-то мелким служащим, чёрт знает где. В конце концов, она решила, что хочет заниматься только интересным ей делом, а не тем, к чему её склонял отец, бросивший их, кстати сказать, по иронии судьбы именно тогда, когда Анечку отчислили из техникума. Немного пошатавшись без дела, она, наконец, определилась с выбором профессии и начала готовиться к поступлению в институт на филологическое отделение. Кто знает, думала она, вполне возможно, что если бы каждый человек оказывался на своём месте, а не просиживал для видимости штаны в какой-нибудь конторе, потому, что так хотели родители, тогда, быть может, и жили бы все гораздо лучше. Писатели бы писали книги, музыканты играли музыку, учёные делали открытия, и все были настоящими профессионалами, каждый в своей области. Но думать об этом было бесполезно, и Анечка поняла, что единственное, за что она отвечает, так это за свой собственный выбор и дальнейший путь, и это был лучший ответ на все поставленные вопросы.
 Впрочем, была ещё одна причина, по которой она не жалела о времени, проведённом в ненавидимом ею учёбном заведении. Отучившись несколько месяцев, она вдруг до такой степени озлобилась на отца, по наитию которого поступила именно туда, пожертвовав двумя школьными годами и выпускным балом, что когда тот бросил их и ушёл, только облегчённо вздохнула. Но ещё больше она возненавидела себя, за свою слабость, податливость и, как она часто повторяла, мягкотелость. В результате она решила, что отныне никогда больше не будет идти на поводу у мужчин, кто бы они ни были. Возможно, как раз этим объяснялся тот факт, что за все годы, проведённые в техникуме и теперь, в университете, у неё так и не появилось того, кто на современном языке назывался boyfriend (этого словечка Анечка не выносила совершенно, как и все прижившиеся слова из иностранных языков, вроде «шопинга» и «уикэнда»). Отныне больше всего на свете она ценила свою собственную свободу и никому бы уже не позволила распоряжаться ею по-своему усмотрению. Именно поэтому во время первых своих летних институтских каникул она устроилась на подработку и теперь считала себя независимой девушкой, способной самой себя обеспечить. Зарабатывала она не то, чтобы много, но деньги эти были свои, собственные. Совмещать работу с учёбой было не просто, но, тем не менее, это не помешало Анечке сохранить хорошую успеваемость, силы на чтение книг и написание собственных сочинений.
По вечерам она почти всегда выходила прогуляться и отсутствовала, бывало, часа по два, а в весеннее время и больше. Мать сначала волновалась и даже пригрозила, что запретит ей выходить из дома, в ответ на что Анечка сказала, что в этом случае уедет на съёмную квартиру, где никто не сможет ограничивать её свободу, и разговор сразу сошёл на нет. Особенно она любила весенние вечера, плавно перетекающие в ночь. Ей нравилось гулять в одиночестве и никого не бояться. Возможно, что и в этом сказывалось давнее презрение к представителям мужского пола, так как ей было трудно представить, что из-за страха перед кем-то, затаившимся в тёмном переулке, она могла бы не пойти на улицу и остаться дома. Самым замечательным было время между десятью и одиннадцатью вечера. В эти часы городская суета, как правило, затихала, люди устраивались поудобнее на своих диванах перед телевизорами, сразу бравшими их в оборот всеми своими вау-факторами, на небе появлялась луна, и на улицах можно было встретить разве, что влюблённых да безобидных сумасшедших, в то время как буйные обычно появлялись после полуночи. Анечкины маршруты менялись в зависимости от времени года и настроения. Летом она частенько хаживала в Ботанический сад, но делала это не через главный вход, а лазила в знаменитую дырку, ещё раз подтверждающую то, что в любом возведённом государством заборе можно найти щель, чтобы в неё пролезть. В саду бывало очень хорошо, и можно было отвлечься от всех дневных забот. Если было не слишком темно, можно было почитать книгу, в противном же случае посочинять что-нибудь самой – на природе страсть, как хорошо думалось. Любила Анечка и велосипедные прогулки. Нередко она приезжала в сад и с зажженным передним фонарём каталась по многочисленным дорожкам, пролетая мимо случайных прохожих. Иногда она отправлялась в Свиблово покататься в тамошнем парке, а когда было подходящее настроение, добиралась даже до Алтуфьевской усадьбы. Велосипедные прогулки продолжались вплоть до поздней осени, а потом колёсное транспортное средство отправлялось на балкон, где и покоилось мирно до следующего тёплого времени года. Поздней осенью, зимой и ранней весной Анечка гуляла исключительно по району. Центр она не любила, считая его чем-то сложным и к тому же полным людей, да и ни к чему ехать туда, на ночь глядя. В других же районах делать было попросту нечего, так как, во-первых, не существовало никаких знакомых, которых можно было бы навестить, а во-вторых, все спальные районы, так или иначе, похожи друг на друга. Возвращаясь со своих прогулок домой, Анечка заставала мать уже спящей и садилась за компьютер, чтобы записать крутящийся в голове сюжет, а если вдохновения не было, брала какую-нибудь литературу и ложилась в кровать, читая до тех пор, пока не закрывались глаза, и рука вместе с книгой сама не падала на постель.
Выйдя на улицу, она решила отправиться в Ботанический сад, первый раз в этом году. Занятия кончились рано, а на работу идти нужно было только на следующий день, и Анечке захотелось насладиться столь ранней весной, которую она так ждала каждую зиму. Вполне можно было провести на улице несколько часов, не опасаясь замёрзнуть и заболеть. Добравшись до остановки, она села в подъехавший через пятнадцать минут 603 маршрут и, пройдя через электронного кондуктора, пристроилась на заднем сиденье, в самом хвосте автобуса. За стеклом медленно поплыли знакомые улицы: Декабристов, Мусоргского, Берёзовая аллея. Все они были грязными из-за растаявшего снега, однако смотреть на них было приятно, и по всему становилось видно, что снегу на тротуарах и под окнами домов нет больше места, власть его закончилась окончательно и бесповоротно. Когда, наконец, автобус остановился на нужной остановке, Анечка спрыгнула со ступеньки и направилась по направлению к знакомому, неофициальному входу, которым пользовались все местные жители. Пройдя под железнодорожным мостом, она перешла дорогу и свернула направо, затем спестилась вниз и, стараясь не запачкаться, осторожно обошла грязную лужу и прошла в открытую металлическую дверь в ржавеющем заборе. Идя по асфальтированным дорожкам, она вдыхала весенний воздух и с наслаждением смотрела вокруг. Людей было немного, и это делало общую атмосферу ещё более умиротворённой и радостной. Пройдя мимо Японского сада, Анечка хотела, было, идти дальше и уже свернула на очередную тропу, как вдруг заметила стоявшую неподалёку скамейку и, решив немного отдохнуть, присела на неё. На душе было хорошо. Кто знает, думала Анечка, быть может, если бы не было зимы, то и весна не казалась бы столь прекрасной и долгожданной, но с другой стороны, как здорово было бы круглый год наслаждаться тёплой погодой, распустившимися на деревьях почками и нежными лучами солнца. Вспоминаю строчку из песни в одном из любимых старых фильмов, она часто повторяла, что каждая погода благодать. Ей нравилась золотая осень, когда хотелось читать Пушкина и слушать группу ДДТ, любила она и лето, а к весне у неё вообще было особое, трепетное отношение. Зиму она переносила относительно спокойно и даже, наверно, любила бы и её, если бы та не была столь длинной и холодной. Вот бы такая зима, как в этом году, была каждый год, и пускай возмущаются разные глупцы, требующие своей дозы морозов и снега. Но самым невыносимым был период, наступавший обычно в конце октября и длившийся весь ноябрь, когда всё происходящее вокруг нельзя назвать ни зимой, ни летом, ни осенью и не весной. В это время Анечка была убеждена, что плохая погода у природы всё-таки есть – вот она, и больше всего хотелось залечь в спячку хотя бы до середины декабря, когда городская атмосфера будет пропитана ожиданием Нового года, праздника и десятидневных каникул. Ни февральские метели, ни летняя жара не вызывали у неё столько неприязни, как серые ноябрьские дни, и казалось совершенно неудивительным, что на это время приходился отменённый ныне праздник 7 ноября – когда же ещё происходить всякой мерзости, если не в это время.
Уйдя в свои мысли, Анечка не сразу обнаружила, что была она не одна. Повернув голову, она увидела сидевшего на противоположном краю мужчину. Как он появился, она не заметила и помнила только то, что когда она садилась, никого поблизости не было. Она мельком глянула в его сторону, отвернулась, затем посмотрела ещё раз и удивлённо уставилась на его наряд. На мужчине была строгий чёрный костюм, такая же чёрная рубашка, на шее висел какой-то знак в виде орла, тоже чёрный, а на ногах были чёрные замшевые туфли. Глаза человека были скрыты за тёмными очками, благодаря которым было не видно его глаз. Но самым странным предметом его туалета была чёрная широкополая шляпа, делавшая его похожим то ли на Михаила Боярского, то ли на Армена Григоряна, а может, и на того и на другого сразу. Незнакомец сидел неподвижно и смотрел не то в сторону, не то на неё, но из-за тёмных очков понять это было трудно. Почувствовав, что начинает попросту таращиться на необычно одетого господина, Анечка отвела взгляд, но давешние мысли куда-то ушли, предоставив её самой себе. Ей почему-то почудилось, что с ней сейчас заговорят, однако сосед по скамейке никак себя не проявлял, и она решила посидеть ещё немного. У неё было правило: никогда не разговаривать с неизвестными. В одной только Москве сколько разных сумасшедших, извращенцев и просто отморозков. Известно сколько. Точнее, совершенно неизвестно, сколько же именно. Все люди разные, и у каждого, как говорят англичане, в шкафу спрятан свой скелет. Бывает прицепиться какой-то дурак или сексуально-озабоченный, да так крепко, что сразу и не отцепишься. Самое главное в таких случаях сразу недвусмысленно дать понять, что с ним ты разговаривать не желаешь и уйти прочь. Делать это нужно на ходу, не останавливаясь. Если же, не дай Бог, всё-таки дашь себя остановить, пиши пропало. Сколько раз уже Анечке попадались самые разные невменяемые личности, при одном взгляде на которых было ясно, что надо им отнюдь не узнать, сколько сейчас градусов ниже нуля или как пройти в библиотеку. Один раз на ВВЦ за ней увязались два типа с абсолютно тупыми мордами, которые горячо доказывали ей, что она выиграла в лотерею новый утюг, причём этот самый утюг они настойчиво пытались ей всучить в руки. В другой раз ей и вовсе предложили заняться сексом, предложив ей же самой сбегать в аптеку и купить рельефных, особо чувствительных презервативов. Словом, палата №6 Гумбертом Гумбертом в главной роли. После этого Анечка начала проявлять особую бдительность и даже если спрашивали какую-то конкретную улицу, останавливалась только в редких случаях, внимательно поглядев на обращавшегося к ней человека внимательным взглядом. Но, в конце концов, нельзя же шарахаться от первого встречного. В конце концов, она первая сюда пришла. И только она успокоила себя этой мыслью, как человек в чёрном заговорил:
- Чудная сегодня погода, не находите?
Голос у него оказался низким и чуть хрипловатым.
«Началось, - подумала Анечка, - не зря говорят, что разговоры о погоде в высших классах общества выполняют примерно ту же функцию, что обсуждение интимных сторон жизни в низших. Хотя бы сексом заняться не предложил в окрестных кустах, и на том спасибо».
 Она промолчала и только слегка кивнула головой. Непрошеный собеседник несколько секунд помолчал, а затем продолжил:
- Хорошо здесь. Я, знаете ли, люблю это место. Часто бываю здесь в свободное от работы время. Впрочем, я человек свободной профессии, поэтому могу выбирать практически любое время. Вообще говоря, у меня замечательная работа.
«Так, - опять подумала Анечка, - сейчас будет рассказывать, какой он весь из себя умница – знаем, проходили. Пой ласточка, пой».
- Особенно хорошо здесь в будние дни, - продолжал между тем незнакомец, - людей мало, все на службе. Сиди себе да наслаждайся. Я, знаете ли, людей не очень люблю и стараюсь их в большинстве своём избегать.
«Тоже мне, - Анечкины мысли готовы уже были вырваться наружу, - людей он не любит. А чего же тогда, собственно, ты сел на мою скамейку и пытаешься знакомиться, или женщины для тебя и не люди вовсе».
- Однако, - человек в чёрном сделал короткую паузу и произнёс, - я чувствую, что неплохо было бы представиться.
С этими словами он назвал своё имя и фамилию, и Анечка раскрыла рот. То есть она не то, чтобы почувствовала это, а просто увидела своё отражение в тёмных стёклах очков незнакомца.
- Вы тот самый известный писатель? – неуверенно спросила она.
Собеседник кивнул и даже приподнял шляпу. Анечка с изумлением продолжала смотреть на него и хотела уже назвать своё имя, но слова, готовые сорваться с её уст, замерли у неё на губах.
«А вдруг псих» - пронеслась в её голове тревожная мысль.
Незнакомец, словно прочтя её мысли, быстрым движением снял сначала очки, а потом и шляпу и широко улыбнулся. Сомнений не осталось, это был именно он.
- Очень приятно, - тихо произнесла Анечка, - я Анна.
- Взаимно Анна, взаимно, - ответил собеседник, вновь принимая свой первоначальный облик, - а я вижу, Вы мне не сразу поверили. Впрочем, я больше всего боялся, что Вы про меня и вовсе не слышали, поэтому готов уже был к какому-нибудь грубому ответу.
- Извините, - с досадой сказала Анечка, - но ведь не каждый день встречаешь в Ботаническом саду знаменитых писателей. А что насчёт вашей фамилии, так она мне хорошо известна, и многие Ваши книги я читала.
- Польщён, - улыбнулся известный писатель, - но насчёт встречи со мной Вы не правы. В Ботаническом саду я бываю практически каждый день, и здесь меня можно встретить без особого труда. Просто никому в голову не приходит, что это я.
- Знаете, - проговорила Анечка, - мне всегда было интересно, почему вы никогда не появляетесь на публике. Многие люди, наоборот, стремятся к этому. Неужели не хочется вкусить славы?
Известный писатель вздохнул. Было видно, что на этот вопрос он отвечал уже очень много раз.
- Люди вообще делают много глупостей, - сказал он. – Я терпеть не могу всевозможные тусовки, не говоря уже у публичности. Мне кажется, что лучшей моей характеристикой являются мои книги, в до всего остального никому не должно быть никакого дела. Впрочем, я не первый, кто придерживается этого мнения. Работа писателем вообще оставляет больше возможностей держаться в тени, и многие из них именно так и поступают.
Они немного помолчали. Анечке хотелось о многом спросить, и даже как-то не верилось, что рядом с ней сидит человек, чьи книги она с восторгом проглатывала из года в год.
- Почему вы в тёмных очках? Чтобы никто не узнал? – наконец, спросила она.
- Нет, для конспирации у меня есть другое средство, - он указал на шляпу. – Странное дело, но как только я её надеваю, то становлюсь совершенно неузнаваем, и даже те, кто отыскал – таки где-нибудь в Интернете мою фотографию, не могут меня узнать, а мой необычный вид сразу настораживает. Люди думают, что это какой-то сумасшедший и только настороженно косятся в мою сторону.
Анечка поймала себя на мысли, что несколько минут назад она и сама так думала.
- Зачем же Вам очки? Следуете имиджу? – спросила она.
- Нет, Анна, ни в коем случае. Более того, я вообще, откровенно говоря, терпеть не могу этого словечка. Никакого имиджа у меня нет. Всё гораздо проще: у меня просто слабое зрение.
- Но Вы могли бы носить обычные очки или использовать контактные линзы.
Известный писатель улыбнулся.
- Попробую Вам объяснить. Дело в том, что очки мне прописали ещё в школе. Сначала я очень обрадовался, потому что мне показалось, что в них я очень похож на Джона Леннона. Однако, мои одноклассники рассудили иначе, и вскоре за мной уже прочно закрепилось прозвище очкарика и ботаника, так как на свою беду я имел неосторожность хорошо учиться. Закончив школу и поступив в институт, я хотел, было, действительно, перейти на линзы, но тут мне в голову пришла интересная мысль. Я вспомнил Роя Орбисона и его сценический образ, после чего решил заказать себе очки с тёмными стёклами. Кроме того, школьные обиды давали о себе знать, и мне показалось, что если мои глаза будут закрыты от окружающих, я смогу защитить свой собственный мир, имея при этом возможность смотреть в глаза другим. Таким образом, я убивал сразу двух зайцев: во-первых никому бы и в голову не пришло, что я близорук, а во-вторых, таким образом я как бы огораживал себя от внешнего мира. Поначалу, конечно, были определённые проблемы с преподавателями, но вскоре все привыкли к этой моей прихоти, тем более, что учился я хорошо. Чёрную же одежду я выбрал исключительно потому, что она, как мне казалось, лучше всего сочеталась с моими очками. Я бы назвал их не солнце-, а, скорее, людезащитными. Как видите, не изменяю я своим предпочтениям и сегодня.
- Но ведь вы не оригинальны, - сказала Анечка и тут же спохватилась, ей показалось, что её слова прозвучали грубо. – В мире ведь был уже один человек в чёрном, которого звали Виктор Цой. А что до тёмных очков, то все помнят Ивана Демидова, который их вообще, кажется, никогда не снимал.
- Извините, Анна, но я не знаю и уж тем более не помню никакого Ивана Демидова. Виктора же, впрочем, уважаю. Но я бы на вашем месте начал бы всё-таки с Джонни Кеша. И потом есть ещё одна, последняя причина, по которой я ношу тёмные очки. Дело в том, что людям часто кажется, будто за ними я скрываю какое-нибудь уродство или, на худой конец, фонарь под глазом. Видели бы Вы их выражение лица, когда я всё-таки снимаю очки, под которыми спрятаны два совершенно здоровых глаза, если не считать, конечно, близорукости. Зрелища не вышло, а ведь так хотелось.
Известный писатель засмеялся, да так заразительно, что Анечка и сама расхохоталась и долго не могла остановиться. С тех пор она стала чаще, чем когда бы то ни было, бывать в Ботаническом саду и часто встречала знаменитого писателя на том же самом месте. Они подолгу беседовали, и ей было очень приятно иметь дело с таким знаменитым и неглупым собеседником. Она задавала ему самые разные вопросы, бдительно следя, однако, за тем, чтобы не перейти известную грань, и известный писатель охотно отвечал ей. Анечка никак не могла понять, что именно он нашёл в ней, если мог подолгу разговаривать с нею о различных материях, ни разу не намекнув на что-то такое, что иногда тешило Анечкино женское самолюбие.
«Ведь он гораздо старше меня, - думала она лёжа в своей постели после очередной поездки в сад, - что же такого он во мне нашёл?»
Однажды, когда они точно так же сидели на скамье, известный писатель неожиданно повёл речь о вещах, которые в своих беседах они обычно обходили стороной, но что так или иначе присутствовало в его романах.
- Анна, - говорил он, - нет никого страшнее в этой стране, чем люди, призванные заботиться о гражданах, их правах и здоровье. Когда-то мне и вправду казалось, что мундир военного или стража правопорядка является чем-то серьёзным и исключительно достойным. Однако я побывал в армии и увидел всё таким, какое оно есть на самом деле. В советские годы для того, чтобы поднять престиж КГБ снимали фильмы, а теперь их снимают про солдат и настоящих полковников. Насколько же всё это далеко от реальности! Когда я вижу на экране какой-нибудь сериал подобного рода, единственное, что я могу заметить, это талантливая или бездарная игра актёров, причём бездарностей, конечно, больше. Главная задача всех этих фильмов заключается в том, чтобы пропагандировать четь мундира, показывая обывателям исключительно достойных дядек в погонах. То же самое относится ко всем фильмам про нашу доблестную милицию. Один раз, когда мы с одним моим приятелем, служившим при советской власти офицером, а сейчас промышляющий оптовой торговлей, обсуждали проблемы в армии, я имел неосторожность сказать, что люди – не пушечное мясо. Знаете, что он мне ответил? Что человек, не имеющий военного образования, не смеет делать подобных заявлений. Каково! Как, скажите на милость, после этого можно рожать в этой стране детей. Для чего его вынашивает мать, растит, воспитывает? Неужели для того, чтобы в 18 лет его скрутил на какой-нибудь станции кордон ментов, принудительно доставил в военкомат, а оттуда, предварительно обматерив и унизив, отправили в доблестные российские войска? Вернётся ли он оттуда? У меня иногда возникает такое чувство, что мальчиков в этом государстве вообще лучше не рожать. Сделайте аборт и не мучайтесь – всё равно государство его потом либо искалечит, либо посадит за уклонизм. «Стране нужны ваши рекорды» - гласит сочинённый копирайтерами слоган. Демографическая проблема, низкая рождаемость, высокая смертность. А чего вы хотели, если у вас в мирное время в войсках гибнет столько человек от одной только дедовщины. Какую Родину они защищали. Какую?
Известный писатель сердился и горячо продолжал:
- А я вам скажу, какую. Родина у нас, как известно, мать, а мы её дети. Никакая мать не хочет видеть своего ребёнка в дощатом гробу или с ампутированными конечностями в двадцать лет. Так что Родина-мать здесь ни при чём. За всем этим стоит государство, бездушная и уродливая машина, давящая неугодных ей людей, словно комаров, большим пальцем правой или левой руки. Помните, как у Мандельштама: «А где хватит на полразгворца,//Там припомнят кремлёвского горца». Всё ведь делается по наитию свыше для того, чтобы нашему Сыну Неба хорошо спалось и спокойно дышалось. А врачи! О, только не спрашивайте меня о наших врачах. Это же уму непостижимо. Совсем недавно я побывал в одной клинической больнице города Москвы. Знаете, кто ко мне вышел? Совершенно испитый престарелый мужик со злобным рылом, который, назвав меня идиотом и дураком, с сигареткой в зубах принялся строчить что-то на бумаге. Будете в шестой клинической больнице, что на Старой Басманной, остерегайтесь хирурга по фамилии Кравцов. Он вас угробит, пожалуй, ещё быстрей, чем ваша болезнь, которая, может, и не опасна вовсе. Упаси Бог попасть кому-нибудь в наши больницы. И после этого эти лощёные хари, регулярно показываемые нам в девять часов вечера по первому каналу, заявляют о том, что государство заботится о народе. Да чихать оно на него хотело! Слава Богу, что мне… Кстати о Боге.
Чем больше Анечка слушала, тем больше поражалась тому, насколько ей было близко всё то, что он говорил. Однако во всём этом чувствовалась какая-та истерия, которую она так часто наблюдала в детстве, когда отец и мать сидели у телевизора и обсуждали последние новости. Зачем он говорил ей всё это? Все эти мысли давно уже были сформулированы в его книгах, причём там они были изложены в совершенно иной форме. Сделано это было мастерски, Анечка, как будущий филолог, не могла этого не заметить, более того, кругом присутствовал юмор и здоровая ирония по поводу всего происходящего. Но то, о чём говорил ей теперь известный писатель, было похоже на какой-то словесный понос, и ей начинало казаться, будто она выполняет функцию сточной канавы. Неужели с ней познакомились только для того, чтобы выплеснуть на неё весь этот ни к чему не ведущий негатив. Что, больше некому?..
Известный писатель, между тем, продолжал:
- Да, о Боге. Анна, Вы не поверите, но я ведь хотел когда-то стать священником и даже готовился к поступлению в духовную семинарию. Не могу ещё раз не вспомнить Антона Павловича. Помните, в его «Палате №6» был такой доктор Андрей Ефимыч, волею обстоятельств сделавшийся врачом. Вот и я тоже. Учась на третьем курсе института стали и сплавов.., да, да, не удивляйтесь, в литературный я попал, когда мне было уже сильно за двадцать. Так вот, учась на третьем курсе, я страстно увлёкся религией и начал регулярно ходить в церковь, вызывая недоумение всех своих родных и знакомых. Ровно год, каждые субботу и воскресенье я посещал службы, а потом обратился к настоятелю храма, в котором я был прихожанином, чтобы тот позволил мне прислуживать в алтаре. Сначала я был безумно счастлив, а потом вдруг начался кошмар. Не буду рассказывать Вам всех подробностей того, что там происходило, скажу лишь только, что не продержался я там и двух месяцев. То, что эти люди говорят на проповедях, не имеет ничего общего с тем, что происходит в скрытом от постороннего глаза пространстве. Алтарная перегородка именно для того и существует, чтобы преподносить наивным людям изящную обёртку, не посвящая их в то, что скрывается за ней. Точно также обстоит дело с политикой. Всё, что мы знаем о ней, это то, что показывают нам по телевизору. Вы думаете, существовали бы наши центральные каналы, если бы им вздумалось говорить что-то, расходящееся с установками власти? У нас есть теледепутаты, телеминистры и даже телепрезидент, но вы можете мне твёрдо сказать, какие законы он принимает там, в кулуарах власти, на охраняемой от постороннего взгляда территории. Нет, это не Родина, а нечто совсем другое. Впрочем, я повторяюсь. Возвращаясь к нашим баранам…Вы никогда не задумывались, откуда у наших попов такие животы. Я постился четыре раза в год, включая среды и пятницы, в результате чего похудел настолько, что близкие ужасались от одного моего вида. Откуда же, скажите на милость, берутся наши тучные, если не сказать разжиревшие, митрополиты? Или эти несчастные поминальные записки. Пришедшая в храм старушка уверена, что если она заплатит не пять, а десять рублей, выбрав вместо простой записки заказную, её прочитает священник. Как бы не так. Я сам читал все эти записки вместе с другими прислужниками, пока наш уважаемый батюшка, призывая народ к тому, что в православных храмах не принято сидеть, развалился тут же, сразу за престолом и обсуждал с другим священником, сколько народа пришло и сколько новых баб сегодня в толпе. Когда я ушёл оттуда, у меня было такое впечатление, будто меня выкупали в чане с дерьмом. Не верьте им! Государство со всеми его атрибутами – это не Родина, а церковь – не Бог. Самое грустное в том, что я люблю эту страну, люблю наш, русский язык, нашу землю, иначе я бы давно уехал отсюда к чёртовой матери и жил где-нибудь в Европе. Мне кажется, что самым точным определением всего происходящего могла бы стать строчка из Леонардо Коэна: «I love the country but I can’t stand the scene».
Анечка начинала злиться на себя за то, что втянулась в этот совершенно лишний и бессмысленный разговор. Она попробовала переменить тему.
- Скажите, - сказала она, - а Вы не боялись начинать писать? Многие ведь считают, что всё главное уже написано, и лучше бы в России было столько же читателей, сколько новых авторов.
- Знаете, Анна, - немного успокоившись, произнёс известный писатель, - я давно об этом думал, поэтому могу это довольно чётко сформулировать. Дело в том, что людям свойственно оглядываться назад, причём прошлое им почти всегда кажется лучше. Это видно и потому, как старшее поколение ругает молодых, а глупцы и невежды заявляют о том, что при советской власти жилось лучше, хотя единственное, что тогда было лучше, это то, что они были молоды, влюблялись и ждали от жизни много всего разного. По большому счёту
в мире уже столько всего было, что создаётся такое впечатление, будто всё главное уже создано. Зачем писать музыку, если вся музыка давно уже написана. Какой смысл читать современную литературу, если всё уже сказано Пушкиным, Достоевским или тем же Чеховым. Многие не верят в новые формы, а только перерабатывают старые. Нот всего семь. Но ведь Моцарт, хоть и мечтавший о четырёх руках, использовал те же самые ноты, а граф Толстой был когда-то точно таким же современником, как нынешние писатели. Того же Достоевского, например, тоже обвиняли в бездарности, вот, например, Белинский. Мне кажется, что все рассуждения о том, что всё уже создано и нет смысла двигаться дальше – удел слабых и бездарных созданий, оправдывающих этой мыслью своё собственное бездействие.
Они ещё немного поговорили, и Анечка сказала, что собирается ехать домой.
- Что ж, - сказал известный писатель, - вижу, что я вас несколько утомил. Прошу извинить. Бывает, знаете ли, иногда такая потребность выговориться. Уж простите великодушно.
Они помолчали.
- Знаешь, Аня, - неожиданно перешёл на «ты» знаменитый писатель, - я уезжаю завтра.
- Куда? – спросила Анечка и удивлённо посмотрела на него.
- Далеко, - ответил он, - не знаю, когда теперь увидимся. Хочу тебе сделать маленький подарок, - с этими словами он достал из чёрной кожаной сумки толстую книгу и протянул ей.
- Что это?
- Мой последний роман. В продаже его ещё нет, вот-вот должен появиться. Решил тебе подарить авторский экземпляр. Там моя подпись.. Почитай на досуге.
Анечка взяла из его рук книгу, а известный писатель наклонился и поцеловал её в щёку. Затем он поднялся и стал медленно удаляться в противоположном направлении. Анечка смотрела ему вслед, и ей вдруг показалось, что она забыла спросить его о чём-то очень важном. Она вскочила со скамейки и хотела догнать удалявшуюся тёмную фигуру, но внезапно передумала, повернулась и пошла прочь.
Автобус уже подъезжал к остановке, от которой было десять минут ходьбы до её дома. Она сидела у окна, держа в руках подаренную знаменитым писателем книгу, и думала. Ей почему-то вспомнилось, как давно, будучи ещё тинэйджером, она узнала адрес до боли любимого когда-то популярного исполнителя и отправилась посмотреть на дом, в котором он жил. Приехав по указанному адресу, она долго стояла под окнами, ожидая, пока кто-нибудь выйдет из подъезда, куда нельзя было попасть из-за кодового замка. Наконец, очутившись не лестнице, Анечка принялась, было, искать нужную квартиру, но вместо этого столкнулась на лестнице с тем, ради кого она, собственно, приехала на другой конец города. В жизни звезда выглядела совсем не так, какой её показывали по телевизору. Это был невысокий человек со слегка кривыми ногами и смотрелся он как-то затравленно. Всё это показалась Анечке настолько пошлым и повседневным, что она даже хотела расстроиться, но не успела. Поймав её изумлённые глаза, кумир смерил её презрительным взглядом и грубо сказал:
- Что таращишься? Звезду никогда в жизни не видела?
Не веря своим ушам, незадачливая поклонница так и застыла как вкопанная, а звезда быстро прошла мимо и хлопнула подъездной дверью. Придя в себя, Анечка вспомнила, что так и не попросила автограф, а потом вдруг села на ступеньки и разрыдалась. После этого она никогда больше не интересовалась ни адресами знаменитостей, ни тем более ими самими, считая, что вполне достаточно того, что делает человек: пишет ли книги или поёт песни. Ей не хотелось больше разочаровываться в людях. Все записи любимой прежде звезды нашли своё место в контейнере для мусоропровода, где им, надо сказать, было самое место. Кумиров у неё больше не было.
На следующее утро, когда Анечка спешила на занятия, в переходе метро ей встретился молодой человек с гитарой наперевес. На нём была чёрная кожаная куртка, которую называли косухой, а у ног лежал потрёпанного вида чехол от инструмента, на котором он играл, где виднелось несколько железных монет и одна мятая десятирублёвая бумажка. Было немного странно, что он стоял здесь с самого утра – обычно уличные музыканты появлялись ближе к вечеру. Он громко пел, что всё идёт по плану, и Анечка, несмотря на то, что ей пора было ехать, остановилась и решила немного послушать. Когда молодой человек кончил играть, она подошла ближе и спросила:
- Земфиру можешь?
- Я и Земфиру могу, и тебя тоже. Я всех могу, - парень подмигнул и сделал похабный жест.
- Тьфу! – сказала Анечка, - Пошляк какой!
Она хотела уже идти восвояси, но парень окликнул её:
- Эй, подожди! Что же ты, шуток не понимаешь. Ну, извини. Сейчас…
С этими словами он ударил по струнам и запел громким, правда слегка козлиным, голосом:
- Вороны-москвички меня разбудили, промокшие спички надежду убили…
- Нет, - она сделала останавливающий жест, - не эту. Про Анечку.
- Про Анечку? – удивлённо переспросил музыкант. – Первый раз слышу про такую песню.
- Эх, ты – расстроилась Анечка, развернулась и пошла прочь.
В этот момент до неё донеслись слова:
 «Ты белый и светлый, я, я тёмная тёплая, ты плачешь – не видит никто, а я, я комка из стёкла, дура…»
Улыбнувшись, она остановилась и снова подошла к нему.
«Ты, ты так откровенно любишь, я, я так безнадёжно попала…»
Анечка стояла и слушала. Когда парень допел последний куплет, она попросила сыграть ещё что-нибудь в этом роде.
- Говно вопрос! – сказал парень и опять заиграл.
Она постояла ещё какое-то время, улыбнулась чему-то далёкому, бросила на чехол несколько десятирублёвок и поспешила ко входу в метро.
Выйдя на нужной ей станции и поднявшись на поверхность, Анечка купила у стоявшего неподалёку торговца тёмные очки.
 2-4 октября 2007 г.