Мизантропия

0

Гаснущее солнце похоже на ржавое колесо. Пыль оседает слишком медленно. До сумерек мир так и не увидит горизонта.
Шар проворачивается. Полутона сочатся сквозь оконные стёкла.
Некто сидит на тревожной границе дневного и ночного. Свесив ноги вниз.
Обычно отсюда только тени видны - на улицах и в глазах.
Правда, сегодня особый день. Всё ждет Леру. Она совершит обряд гребня.

- Ты готов платить за откровение? – спрашивает темнота за его левым плечом.
- Я принёс в жертву всех.
- Это кровавая жертва.
- Я не знаю других.

Город проваливается в неоновое свечение. На черноте крыш бьётся багровая краска. Тяжёлая ртутная истома по улицам.

- Смотри, вот она! – еле слышно шепчет Некто.

Вышла. Расчёсывать пряди. Дополнять свечение обнажённого тела. Смотреть на пасмурную влюблённость осени в жизнь.
Вокруг только ветер, конструкция, сажа.

У Леры была фамилия. К чему помнить о ней? Фамилия. Обычная такая. Как ирония над тысячами людских прозвищ. Прискорбно простых.
С именем все по-другому. Родители когда-то решили, что в нём есть особая неординарная гибкость. Имя должно быть
достойно обладателя. И не столь важно, каков он.

- Август особенно украшает смертных, - констатирует темнота.
- Тебя это печалит? – спрашивает Некто.
- Нет. Меня печалит, что вы остановились. Мир – схемка. Жизнь - эскизик. Утром артериальная свежесть, вечером венозное безразличие…
- Любишь же ты тумана напустить.
- А ты крови… понапускал.
- Посмотри, какое глубокое небо над этой схемкой и над этим эскизиком.
- Да. Но это абсолютно пустое небо.

Она подбирается к последней струйке волос. Некто чувствует себя крошечным насекомым. Застыл на клейкой ленте без всякого движения.
Время тянется.

Время тянется… как жевательная резинка, к подошве прилипшая. Однажды и Лера это чувствовала.
Оставили одну, в квартире с окнами на запад. О причинах никто не докладывал. Очевидно, важные причины. Прагматические.
Правда, совесть свою они успокоили. Денежные переводы приходят в срок, от нужды Лера не страдает.
Ма и Па уехали. Их принял в свои объятия самый далёкий курорт на свете. Там где прозрачный песок, вбирающий в себя одинокие дни. Это можно назвать смертью. Небесный банк предоставил неограниченный кредит. Должно быть, она живёт на ангельские подачки. И всё бы ничего, да только единственный страх - пыль…
Старая мебель, кажется, порождает белесую нежить. Она расползается по стенам, полу…

Не знал, что пойман. Ещё одна тень отделилась от окружающего внизу. Где-то между ржавой конструкцией карусели и склепами автомобилей.
Ждал последнего движения. Но рука дрогнула. Его не случилось.
Гребень выскользнул из ладони Леры. В крепчающих сумерках превратился в печальную черную птицу. В тварь с излучиной клюва, но абсолютно бессильными крыльями.
В растерянности посмотрела вниз. Темнота засмеялась. Некто захрипел и прыгнул следом.

Через мгновения странный глухой удар отзвучал. Взметнулись две пернатые тени с испуганным всхлипом. Стройный женский силуэт появился над распростертым телом.
Тонкие черты. Окаменелая бледность. Лихорадочный испуг в глубине глаз. Она подходит к изголовью и улыбается. Как ребёнок. Радостное недоумение.

- Что же… Они больше не летают? – взгляд ее на мгновение поднялся вверх. Там Лера. Словно зачарованная, без сил пошевелиться. Она не знает, кто этот сумасшедший. Она не знает, кто сейчас стоит над ним. Прядь осталась не расчёсанной. Всего лишь одна прядь.

Потом свечерело. Блики лампы въедались в стены. Посуда в серванте начищена. Неестественный блеск. Серебрится лунным светом.
Стало страшно закрывать окно, хотя ветер осенний и ночью в комнату наверняка заползёт промозглая сырость. И ещё навязчивый шум города.
Она впервые обратила внимание. Тысячи незнакомых голосов. Совсем чужих. Мир внутреннего сгорания. Оставила сигаретный пепел на подоконнике. Через три дня.
Листала телефонную книгу. И только на последней странице хоть что-то любопытное. Лера напрягла память. Ничего. Номер принадлежит неизвестности. Он вписан чужой рукой. Эпизод, вставленный против её воли. Поэтому и неизбежный.
Теперь ей показалось, что дни закончились давно. Вполне возможно, что было просто пасмурно. И осень спешила вверх по течению северных рек.
Имя рождалось само по себе. Беспричинно прорастало где-то - над пустеющим заброшенным полем.

1. ПАМЯТЬ - ПРАХ, ЕСЛИ ВЕТЕР ВРЕМЕНИ В СКАЛАХ

Поле редело. Жухлая трава. Когда наступал моросящий полдень, оно казалось разрушенным кладбищем.
В жаркое время года здесь было полно добытчиков. Вереницы людей из недр пригородных поездов. Но никогда их не интересовали эти пустующие пространства. Где тени прежней жизни. И так много забытых значений.
Андрей перебрался через гребень холма. Почти птичьи голоса. И чьи-то крылья в тумане. Разбухшая полевая дорога. Он месит эту грязь и не смотрит наверх. Туман с неба сошёл, чтобы к земле прикоснуться.
Андрей массировал левую кисть. Тянущая боль. Раздражённый и жёсткий взгляд. Аномальная погружённость.
Андрей вспоминал о Дилере. Тот не любил прозвищ. Но сам в припадке величия себя как только не называл.
Последняя их встреча случилась пару недель назад. Вряд ли его странный друг запомнил этот день. Они проходили мимо шеренги тетушек, торгующих садовыми цветами. На автобусной остановке лежал мёртвый голубь.
- Ха… Берегите голубиц своих, - выдавил из себя дилер.
- Тело должно быть предано земле.
- Если тело не предало тебя.
Вместе они провели ещё три часа, но в абсолютном молчании. В центре города Андрей потерял Дилера, а Дилер где-то потерял себя.

Мысли устали. Его лицо равнодушная маска. Под маской раскалённые угли. Никто не умел так прятаться.
Приходилось.
Одни боялись радиоактивной пыли витавшей в воздухе. Другие умалишённых. Андрей чувствовал опустошение. Оно возрастало. Вместе с каждым встреченным взглядом. Возрастало с водой и воздухом. Возрастало с осенью и даже с этим заброшенным полем.
И ещё было непонятное предчувствие – его убедят. Во Всеобщей Правоте.
- Который час? – спросил он себя. Потом вспомнил, что часов на руке нет.

Слева появилась чернеющая груда бараков. Впереди неясно проступили очертания станции. Он медленно и глубоко втянул в себя воздух. Здесь у него особенный привкус машинного масла. Такой бывает только от близости поездов.
В этих местах Андрей и оказался только из-за них.
Так бывает. Бесцельно бродишь по городу. Сворачиваешь в сторону вокзала. Оказывается, до отправления пригородной «кукушки» минут пять. Немного запаха пота в раскалённой очереди. Пьяница газетами торгует – отобьёшься. Бутылку дешёвого пива в руки (чтоб за своего принимали). И в путь.
Андрей выходил на одной и той же станции. Шёл одной и той же дорогой несколько вёрст. Всегда возвращался к обратному поезду.

И вот. Всё как всегда. Кроме боли в руке. В двух шагах уже разбитая лестница платформы.
- Это от сырости – сказал некто в старомодном плаще.
«Ветеран госбезопасности», - подумал Андрей, глядя на его худое серое лицо. Глаза цвета олова, а улыбка словно приклеена.
- Бывает достаточно один раз простудить и надолго, - продолжал незнакомец. - Особенно нам, - он подчеркнул свой возраст, как некое достижение комичным самоутверждающим жестом.
- Вы не местный, кажется, да? Подскажите, я не опоздал? – для Андрея казалось естественным увлечься разговором. Так должно было меньше болеть.
- Да,.. - как-то неопределенно протянул старик. – Я тоже жду этот поезд, но сойду раньше, чем он придет к конечной станции. А вы? Я не знаю, как зовут…
Из интонации проступал непонятный второй смысл. Андрей потянул с ответом, но несколько мгновений спустя, опомнился.
- Андрей…
- Вы не удивляйтесь. Я имею особенность говорить такие вещи, что… они не всегда оказываются понятными или понятыми. Вот и сейчас. Мне не хочется вас пугать. Поверьте. Но ничего не могу поделать – этот поезд не дойдет до конечной станции.
Андрей вдруг почувствовал усталое раздражение. На иронию не было сил, на поиск смысла - тоже. «Везёт мне на придурков…».
Рука заныла еще сильнее.
- Ну что ж,.. - пробурчал он. - Я люблю странные события.
- Значит, вас не интересуют серые пепельные птицы… Хотя, конечно, чего уж… Не важно всё это. Вот левая рука,.. - незнакомец сладковато ухмыльнулся. – Да… левая рука, Андрей. Тем более ветер-то меняется, станет еще холоднее.
Его последние слова утонули в грохоте колёсных пар.

Это был старый состав из пяти плацкартных вагонов на общие места. Разбитая колея, обязательный машинист. Поезд брёл клячей.
Добытчики радовались. Розовощекие старушки перебирали весь божий свет. Свои огороды. Чужие огороды. Манна небесная.
Молодые затесались в их компании. И горько жалели об этом. Мрачно таращили глаза. Или часто выбегали в тамбур.
Плесень сгущалась за окнами, кое-где капало из щелей.
Жуткая толчея. Андрей решил перебраться в соседний вагон. Его поразил контраст. Состав собирали с бору по сосёнке. Первый вагон остался позади давящим на сердце жёлтым пятном. Второй как будто был просторнее. Его светло-голубой пластик что-то менял и в лицах людей.
И вот, редкая удача - свободное место подвернулось почти сразу. Рядом тюки и четверо. Мать, отец, дети. Едут с дачи. Последний осенний вояж за вязанками чеснока, кошёлками яблок и ностальгической радостью.
Родители что-то вяло потягивают, изредка произносят по две-три фразы. Младший отпрыск, накоротко стриженный, глупо и устало смотрит на ползущее мимо однообразие.
Напротив Андрея девочка, лет двенадцати. Он невольно рассматривает её. Лицо худощавое. Скорее всего, смоляные волосы по плечи создают такое впечатление. Глаза тоже чёрные, но без микрона глубины, как ночная озёрная гладь.
Её взгляд изучает. Пробежался по Андрею, прикрылся веками. Припухшие губы чуть поджались.
Отчего-то стало неловко. Хмыкнул.
Девочка коротко посмотрела на него, потом в сторону родителей, повернулась обратно, чуть заметно пожала плечами.
Ей любопытно. Хотя это осторожное любопытство.
- С дачи?
- Да, в последний раз… Ты до города?
- До города… Вы тоже, наверное…
- Нет, мы раньше сойдем. Здесь редко кто едет до последней.
«Это я уже слышал». Дежавю. Вслед ему нервная дрожь.
«То есть, надо поверить: поезд всегда ходил не так, как я думаю… Чёрт, а как я думаю?»
Странная догадка уже родилась. Её замедленная взрывная волна разгибается. И всё исчезает. Мысли, ощущения… Остаётся образ. Его ещё не осмыслить. Но контуры, слова, становятся всё отчётливее.
«И вот снова её глаза и грустная улыбка…»
Испарина на коже. Рука дрожит, нащупывает сигареты, голос сбивается на свистящий шёпот.
- Ты едешь с ними? – Андрей осторожно посмотрел вправо, на людей. Они продолжают неспешную беседу.
Девочка повторила движение его глаз. И с этого момента в ней начались неуловимые пока взглядом изменения.
- Нет, я еду одна… Совсем одна,.. - будто подыгрывая, точно таким же шёпотом ответила она. - Неужели хочешь стать братиком?
- Погоди, как тебя зовут?
- Менязовутникак, - в этот миг её лицо перестало быть детским. Теперь в нём была тьма дьявольски хитрого. Удивительно вспыхнула усмешка глаз.
- Нет, нет… Я знаю тебя, я помню…
- Ты помнишь меня? – её голос стал громче и глубже. Андрей испугался.
Они Все, вдруг, разом, могли стать свидетелями его открытия. Сейчас вагон обернётся и со скотским интересом уставится на происходящее.

Поезд продолжал движение. Но никого не осталось в вагоне. Кромка зрения утонула в белой пелене. Через крошечную щель для взгляда, Андрей уже почти не видел Менязовутникак. Только одинокий фиолетовый контур.
С трудом встал. Пара шагов на не разгибающихся ногах. Почти вывалился в тамбур.
Затем металлический холод под левой щекой. Как будто нет сил встать. Пути превратились в подобие тоннеля из тумана, смешанного с дымом.
«А машинист-то ничего не видит… Ничего не разглядеть в такой туман. Прав был старик. Сейчас. Сейчас раздастся грохот, и мы пойдем под откос…».

Наверное, прошла лишь пара минут, а он уже вернулся в вагон. Застыл от удивления. Снова были те же люди, медленные разговоры, запах вспотевшей усталости. За исключением одной маленькой детали. Менязовутникак исчезла. И Андрей тут же всё понял.
«Не было никакой девочки… Все это происходило. Конечно. Но только во мне и для меня. И всё-таки, как же не хочется в это поверить».
Сел на прежнее место. Нерешительно дотронулся до плеча соседа. Тот повернулся.
- А где… девочка тут сидела? – в ответ был взгляд недоуменный и изучающий.
- А была она разве? Вер! Вера, здесь рядом с тобой сидел кто-нибудь?
- Никто не сидел, - ответила жена. – Я сумку с сиденья только что убрала.
- Извините, я, наверное, ошибся вагоном, - промычал себе под нос
Андрей.
«Нелепое объяснение, надо сказать…», - тут же подумал он.
Ничего вроде бы и не остаётся, кроме того, как встать и уйти. Но то ли от бессилия, то ли по инерции просто, Андрей продолжал сидеть. Мысль его была занята каким-то незначительным фактом (вроде цвета и качества материала на сиденьях). Зато соседи излучали почти враждебную отчужденность. Он это чувствовал.
- А почему теперь раньше сходят? В смысле, едут не до конца, –
неожиданно для себя спросил Андрей.
- В смысле – раньше,.. - сосед был теперь в еще большем недоумении. – До вокзала нет в городе станций, хотели сделать… Ты часом не того? – мужчина сделал характерный жест рукой в области шеи. – Не устал, в смысле?
- Нет, нет, все хорошо…

Бывает десять минут абсолютного одиночества. Теперь он просто считал последние километры городских предместий. Это появилось снова. Главное отличие от остальных. Есть время вспомнить.

«Пять лет уже? Даже чуть побольше».
Никто в точности не имел представления, как всё произошло. За городом, километрах в двадцати, в кювете лежала разбитая машина. Водителя, которым был его отец, и ещё одного пассажира, которым, как рассказывали, была его мать, не было в салоне.
Он один замер в загустевшей крови на каше из грязи и стекла.
«А, чёрт…».
Иногда Андрею было просто досадно, что его подобрали. Даже шрамов почти не осталось. Парочка под волосами, но он не стрижётся коротко.
«Ещё сигарету, мистер Беспамятство? Да, спасибо».
Он не стал идиотом, а это была счастливая случайность при таких-то обстоятельствах. Но по его представлениям случилось нечто более неприятное.
«Не так ли, мистер Беспамятство? Почти что герой романа, двоюродный брат Железной Маски…».
Жизнь его начиналась пять лет назад. Он смело мог сказать о своём возрасте точно так же. Обо всём, что случилось до магического «20», Андрей не знал.

Поезд отводили на запасные пути. Вечерняя привокзальная площадь. Город на холмах встал над Андреем. Особенно давил на сердце своей огромностью. В мороси не было видно даже крыш. И заводские трубы тонули где-то в небе, казалось, соединяя свод с землей. И расползалась людская ветошь по швам, истлевая в дождевых отпечатках.
Неожиданно вернулась подзабытая боль в руке. Он усмехнулся. Ссутулился. Не спеша тронулся с места. Затем ускорил шаг. Как будто нырнул вслед остальным. Остальным серым пепельным птицам.
Машинная жизнь продолжала биться.
Менязовутникак куталась в плащ, наблюдая за удаляющимся силуэтом Андрея.

2. БЕЗУМИЕ ПЕРЕБЕЖКАМИ

В динамиках радиобезумие. Слишком большой город, слишком небольших возможностей. Место, где он постепенно сходит с ума. Умирающие тротуары. Тлеющие афишные тумбы, бумажное отрепье. Водянистые разводы на стенах домов как аллергические пятна.

«…Я больше не могу так. Ты хочешь понять, ради чего ты здесь… Этого ведь многие не могут понять. Но что из этого? Я умру – а ты не заметишь, ты будешь искать… и не заметишь…».
Это были строки, которые она оставила для него напоследок, перед тем, как уйти. Последние два года в его жизни женщин было много. Ольга задержалась на четыре месяца. Наверное, в ней было чуть больше самоотверженности и надежды.

У Андрея была мысль спрятаться в недрах кирпичных гнёзд. Рядом с полуголой беспомощностью коммунальных жил и неухоженностью дворов. За дверьми подъездов, где на лестничных площадках резало глаза от духа кухонь и кошачьих проделок. Закопаться в запах любимого человека, затянуть глаза окон веками штор и умереть в процессе соития.
Это было иллюзией. Но было невозможно жить чем-то иным кроме иллюзий. Потому что и двадцать списанных памятью в утиль лет вполне могли быть заменены чужой фантазией. Например, встретивших его после долгой темноты парочки родственников, о которых он ничего не знал.
«Что, - спрашивал он, - неужели не было людей причастных к моей жизни? Не было женщин? Не было друзей? Не было соседей и дома, где 20 лет отпечатков, запахов, записей, отметок о росте на дверном косяке?»
«Да, - отвечали ему, - были люди причастные к твоей жизни, но их немного. Кто-то уехал, кто-то умер, кто-то делает вид, что не узнает тебя…
Да, возможно, были и женщины, даже, скорее всего, но мы о них ничего не знаем, потому что не вмешивались в ваши дела, а родителей твоих по сию пору не могут найти…
Да, были и соседи… Но дом решили снести, соседей расселили, а бумаги потерялись. Проще говоря, цепь случайностей, и мы не можем обнаружить никого из них…
Что касается записей, фотографий, вещей и мебели, то кое-что мы оставили тебе…».
И на всё это он отвечал: «Я вам всем очень благодарен».
Продолжал хранить свой единственный осколок прежней жизни, похожий на ледяную призму в сердце Кая. Этим осколком был неясный женский образ.
Изредка приходил во снах. И галлюцинациях

Переступал через затопленные дождём выбоины. В дебрях квартала. Дома был через десять минут.
По ту сторону порога. Не уют. Обои цвета осени, разбросанная обувь и как будто ни одного привычного запаха.
Ольга ушла, хаос снова царит повсюду. И всё-таки кое-где ещё чувствуются прикосновения тёплой лёгкой руки. Скоро они растают.

Андрей хорошо помнил тот майский вечер, когда из него решили сделать примерного мужа. Невольной сводней стал Дилер. Проторчал три недели. Таким вот он был. «Певцом миров иных». Проторчал и сам уподобился многочисленным жертвам своего ремесла. Лежал в двадцати шагах от входа в Собор. Аккурат между одноногим пьянчужкой и парочкой нетрезвых «расиян».
Ситуацию те оценили. Пытались обирать прихожан. И повод нашли хороший. Помянуть безвременно усопшего.
Андрей до собора был не ходок, но иногда прогуливался неподалёку, в сквере.
На Дилера он не обратил бы внимания. Но не так давно «Дудочник» (как его ещё называли), выкрасил волосы в радикально-малиновый цвет. Даже на фоне весеннего многообразия красок, это уж слишком бросалось в глаза.
Недолго думая, Андрей дал по десятке жаждущим. Вместе дотащили новопреставленного до такси.
К себе домой, благоразумно не повёз. На «конспиративную квартиру», где хранился товар, ехать было бессмысленно и небезопасно. Для подобных случаев у Андрея был адрес сестры Дилера.
Дверь открыл дед в трико и тельняшке. Впускать долго не хотел. Причин называлось много. Запомнилось только, что «за это могут даже ухи отрезать». Смирившись, Андрей внимал старейшине, но тут из глубин квартиры появилась Ольга, и он отключил слух.
У неё были тёплые карие глаза. Встревоженные. За то время пока он смотрел в них, тревога сменилась на смущение. А ещё ему показалось, что в зеркале этой души скрывается что-то сродни неудовлетворённости…
Впрочем, последнее качество Андрей приписывал глазам всех симпатичных женщин. Если те смотрели в его сторону.

Через десять минут Дилер безжизненно лежал на софе. Скорую не вызывали.
- С ним такое случается, - сказала Ольга. – Он может так ещё пару дней проваляться. Знаешь, это редкие моменты, когда я могу побыть с ним рядом. Обычно такое невозможно. Да и противно, к слову.
Они пили зёлёный чай. Андрей его не переносил. Но моральный кодекс гостя заставлял терпеть.
- Как ты вообще связался с ним? – испытующий взгляд. – Мишенька – случай классической дряни, которая не лечится. Антигерой времени…
- Так его Мишей зовут?
- Кто и как только не зовёт… Он и сам точно, по-моему, уже не помнит настоящее имя…
- А ты помнишь… своё?
- Ты победил в номинации вопрос месяца – она впервые улыбнулась так, как улыбаются все женщины весной… мужчинам, которые дольше чем положено, были одиноки.
- А ты своё забыл? Как он?.. - Ольга кивнула в сторону Дилера.
Дальше Андрей уже знал, что делать. Он расскажет ей свою печальную историю, в которой пафос Солженицына смешается с апломбом Корнея Чуковского.
- Забыл ли я…

Возможно, люди были гораздо лучше, чем ему казалось. Только всё давно было расфасовано в целлофан. Тела в нём просто потели, а к душам, для лучшей сохранности, приходилось добавлять консерванты.
Полуфабрикаты стройными рядами шагали по миру. Их гордая похожесть убивала любые оттенки отличий. Целлофан был униформой всего людского.
И всё-таки случались погрешности. Пахли они исключительно дурно. Почти как Дилер, после месяца странствий. И самое печальное, что выбирать часто приходилось именно между вонью и податливой плёнкой.
Андрей плохо различал запахи.
Однажды невменяемый Дилер сказал, что «жизнь – дыхание над кромкой воды». Никакого смысла в эту фразу он не вложил. Просто так. Бред. Но слова были подарены миру. Этот человек стал для него Настоящим.

Три недели с Ольгой ему не приходилось вспоминать. Он отрезал до, отрезал после. Оставил сейчас. Это напоминало танец психопата в стремительно застывающей жиже.
Потом наступили будни. А за ними август. И достопамятная кухонная сцена.
- Ты не думаешь, что нам стоит пожениться? – спросила она.
- Забавно,.. - он даже не понял о чём речь.
- Забавно, что?
- Кажется, ты спросила о чём-то?
- Вообще-то да, - Ольга была слишком сосредоточена, чтобы он мог всерьёз воспринимать то, что ему говорят. – По-моему это логично, я бы хотела остаться с тобой. А ты в одиночестве просто сойдёшь с ума.
- Погоди… Ты сказала пожениться… Ты серьёзно это сказала? – у него даже голос дрогнул.
- Только не говори, что ты никогда не думал об этом. Я не феминистка, не «emancipe» с лесбийским уклоном. Не потребую равноправия по дому, хотя ты никчёмный хозяин. Я буду всё для тебя делать. Только радуй меня почаще… собой, - фоном к лесбийской «emancipe», служила провисшая под тяжестью белья верёвка, протянутая из одного угла кухни в другой.
- Отчего мы не господа?.. - Андрей осмотрел всё поле бытовой битвы, как Наполеон в минуту отчаяния при Ватерлоо. – Я бы и согласился… Только… Дни запотели. Целлофан.
- Целлофан?
- Да, целлофан. И ещё ты не поможешь мне. Никогда. Потому что не соединишь с тем, чего я не знаю. Понимаешь… Мне придётся искать. Я обречён на это. Всё пафос, конечно, красивые слова… Но нет, нет…
- А я кто на очередном нескончаемом этапе поисков?
- Ты? – он задумался на мгновение. - Не знаю…
Так исчезла Ольга.

Разбросанная обувь… Что ещё в остатке? Зеркало, заплывающее грязно-коричневыми разводами старости. В нём лицо особенно одутловатое, мёртвое.
Он не был дома всего лишь день, а звуки оживающей воды и электрических приборов уже словно просыпались, удивленно и медленно.
Телефон в молчании, под потолком тончайшая сеть паутины.
Затем чёрный горячий несладкий чай. Обычно он хоть на мгновение возвращал к жизни. Только не сегодня.
«Странный кошмар… Этот старик на платформе и эта… эта…».
Сбросил крошки со стола на пол. Зажёг спичку, чтобы прикурить. Засмотрелся на огонь и передумал.
«Кто же ты? Ключ, открывающий прошлое…».
- Ключ, - вслух произнёс он. – Жизнь бьёт ключом. По темечку.

Когда он вернулся в мир к полному одиночеству, то чувствовал только город. Видимо, впитал его порами. Во время одиноких прогулок сердце нередко замирало от предчувствия. То странно нахмурившийся прохожий, то слишком уж знакомая страница в переплёте улиц… Где-то пряталось начало спирали, впившейся в прошлое.
Зацепиться самому, оттолкнуться самому, найтись самому.
Среди пугающих его обманов, Она была самым достоверным. Как только может быть достоверным обман. Уходила и возвращалась. Каждый раз обретала всё новые краски. Наряд осени, неизбежно ветшающий в октябре.
Андрею и хотелось бы смириться. Время должно было заставить его или привыкнуть, или умереть. Но Она появлялась снова и снова.
Окружающее теряло смысл.
Окружающее лишалось единственно верной и надёжной формы – обыкновенности.
От этого открывалась бездна. От этого Андрей становился одним из тех, кого принято называть сумасшедшими.

Вышел на балкон. Открыл двери в осень. Теперь, казалось, обрёл ещё одно воспоминание.
«Ветер меняется, станет холоднее… ветер меняется».
Вслед третьей по счёту сигарете всё ещё доносился его полубезумный шепот.
«…Холоднее… Ветер…».

Утром разбудил телефон. Он поднял трубку, как оказалось лишь для того, чтобы услышать короткие гудки. Желудок скомкало судорогой. В первые часы после сна это случалось. На несколько минут Андрей решил прилечь снова («попрощаться с подушкой»). Такая странная детская привычка. Андрею хотелось верить, что его привычка.
Некоторое время он выбирал между походом в душ и одной из очередных идей. В таких случаях сомнения были недолгими.
Рылся в фотоальбомах. Пропыленных. Это привилегия другого возраста, но ему хотелось опровержения. Любой общей семейной памяти. Черно-белой или бурой (советской цветной).
Все как-то очень складно на этих фото. Он единственный нежно всеми любимый цветок. Произрастает из конфетно-дрожжевой полки шкафа. Отвратительной плиты с кипящей капустой и одной неисправной конфоркой. Любимой плюшевой жизни, закопанной где-то в песке, метрах в ста от дома.

И все же. Странный глубокий взгляд деда. Совсем уж явственный блеск в глазах его жены. Пугающее присутствие в материнских чертах.
«Что это? Скрытый дар, тайна, о которой мне не узнать? Что это за глубина?
Возможно, лишь дыхание крови. Пропитанная предками трехмерная клаустрофобия. Вылинявшая рвань обоев. Присущая сожженным стихам крылатость».

Тень её призрака вальсировала по самому краю памяти. Тень жила по ту сторону остановленных мгновений.
- Впрочем, странно не только это… Ни одной фотографии отца!
Андрея лихорадило от предчувствия открытия.

3. ОТПЕЧАТКИ НА ЛИСТЬЯХ ПИСЕМ
 
Уже четвёртые сутки дождь и уже третий день, как Лера топчет осеннюю грязь. Если бы она могла стать телефонным сигналом… Пробраться через сплетение проводов. Ворваться в полутемную квартиру и ждать, ждать…
Но нет. Никто не ответил. Ни вчера, ни сегодня. Ищейка. Поджав хвост, след не найти. Поджав хвост, ожидают лишь удара тяжёлым сапогом…

Людная остановка. Одиночество кленового листа. Она смотрела под ноги. Страшно. Иногда забываешь, сколько бывает незнакомых чужих глаз.
В сантиметрах от неё бодро прошагал старичок с радиолой. Лера обратила внимание на то, что он одет в валенки с калошами. Пахло гнилой сыростью и навязчивым одеколоном. Люди дышали нервно, прерывисто.
Всё переменилось.
Несколько дней без гребня и она беззащитна.
И перед автотранспортом в несколько полос.
И перед указаниями светофоров.
И перед наглой ухмылкой гражданина в «торговых марках».

На подножке троллейбуса жестокие локти и холщовые сумки.

Её поразили раздражение и неприязнь.
- Очевидно, их культивируют как редкостные гибриды, – сказала она
вслух. С трудом державшийся за поручень профессор естествознания, чуть не свернул шею от любопытства.

Город из окна Леры походил на муравейник. На поверхности земли ей на ум приходили совсем другие сравнения.

«Загон на скотобойне. Обречённые всегда думают, что им известен выход. Но Правда одного обречённого всегда разнится с Правдой другого. В предсмертном ужасе и душевной агонии стадо топчет, ревёт и хрипит. Самые откормленные хряки, при галстуках и бабочках, пытаются проповедовать, всё ещё надеясь на большую миску баланды. Но в проёме двери уже стоит крупный небритый мужчина, с папиросой в зубах и циркулярной пилой. Стадо зовёт его почтительно – Апокалипсис».

Странные мысли порой приходят одиноким ангелам в переполненном троллейбусе.

Лера не хотела считать себя человеком. И это очень усложняло ей жизнь. Она видела слишком много особой грязи. Того липкого налёта, с которым большинство из людей свыклось, и на который уже не обращало внимания.
Она любила городские аллеи весной и в сентябре. Любила маленькие укромные уголки парков в тени июльской листвы и зимние пустоши в пойме реки.
Старалась, как можно реже сближаться с кем бы то ни было.
Но всё равно приходилось.
Дар видеть то, что недоступно людям, не давал власти над ними. Странные видения, которые терзали её в те дни, когда луна была в последней четверти, только пугали. Она не понимала их смысла. И потом… слишком много серых теней чудилось ей на вершинах городских крыш, вышек и мачт. Лере часто приходила в голову мысль о собственном безумии. И она пряталась от него за маской человека, за этой же маской пытаясь скрыться от других людей. Удавалось. Достаточно легко. Красота её была понятна далеко не всем. Природная замкнутость позволяла не превращать случайные знакомства в отношения.
Глаза у Леры были светло-голубые, похожие на северное небо. Сумасшедшие были глаза.

Сегодня слишком много людей. Дрожащие руки старика кажутся хищными когтистыми лапами. Глаза его жены на соседнем сидении - пустыми впадинами мертвеца. В них живёт только бездна ужаса и ненависти ко всему молодому. Снисходительная полуулыбка сына, стоящего рядом, на деле - ликование, рождённое сознанием физического превосходства.
Липкий пот людской ненависти заволакивал глаза – менял лица, выворачивал наизнанку слипшиеся комья душ.

Лера вспомнила свой последний разговор с мамой.
В тот день на столе в стеклянном графине увядал букет ирисов.
- Люди сотканы из страхов, - сказала Ма. – Они боятся верить.
- Почему, мама?
- Вера обманывает их.
- Как вера может обмануть?..
- Они верят в иллюзии. И знают об этом. Не так просто это объяснить…
- Верят во что-то ненастоящее?
- Они заменяют настоящее ненастоящим. И верят в это ненастоящее.
- Значит, и вера у них ненастоящая?
- Да… Поэтому люди боятся. И больше всего боятся света. У них светобоязнь.
К тому времени уже лет шесть Лера знала всё о своём происхождении. И все эти шесть лет она росла отдельно, училась отдельно, и выбиравшиеся из коротких юбочек подружки, никогда бы не приняли её в свой мир. Детство рассыпалось. Стало похожим на разноцветные стёклышки. Пару из них удалось спрятать. Например, двоюродного брата, Олега, её ровесника. Лера часами говорила с ним и жила в эти часы его мыслями и чувствами. Узнавала про свою юность. Про то, какой она могла бы быть.
Потом всё заполонил запах весны тягучий и страстный. Запах этот страшил. Свои 13, 14 и 15 Лера пересидела на лоджии, тайком наблюдая за жизнью через щёлочку. Ужасало, что телом ей всё равно придётся стать женщиной. И вырастут мужчины из этих нервных подростков. И потянет к себе мускус молодого пота.
В шестнадцать она перестала бояться и прятаться. Радовалась своей наготе, ибо та освобождала красоту от одежды. Стала уверенной в себе, хотя никому не пришлось оценить то, что Лера берегла до срока.
И ещё она знала, что не придётся выбирать. Предназначение для ангелов слишком естественная вещь. И где-то подрастал мальчик сродни ей. Тот, который будет навсегда. И он был бы совсем скоро… Только прядь осталась не расчёсанной.

«Душа пустеет, а тело предаст меня…».
Лера вздрогнула. На сидении неподалёку устроился бомжеватый сумасшедший. Старый кожаный чемодан, донельзя набитый всяким хламом, он прижимал к груди.
- …Шесть, семь, восемь… Тридцать один. Тридцать один,.. - его глаза замерли и закатились в каком-то немом приступе. – От меня воняет, - сказал он Лере.
- Воняет, - подтвердила она.
- Но это не вонь!.. Хе-хе… Так пахнет свобода…
- Светобоязнь,.. - прошептала Лера. – Господи, куда же я…
- Мы все сгниём! – завопил сумасшедший. Кондуктор погнала его к выходу.
- Господи, куда же я приехала?
- Мы все сгниём! – продолжал вопить он, уже скатываясь с подножки троллейбуса. Тридцать оставшихся в салоне пассажиров хранили олимпийское спокойствие.
- И ведь знают, что сгниют…

Она сошла на конечной. И словно очнулась. Продуктовый магазин, вскрытые тромбы канализационных люков. Крыши, взрывающие небо. Многоквартирные усыпальницы. Любимые места ангельского отрепья. Где, как не здесь, лучше всего осматривать своё редеющее перо? Или взирать на кунсткамеру жизни людской? Или размышлять над несовершенством этих бескрылых тварей?
Лера старалась не смотреть. Но она чувствовала, что многие из них смеются всем телом: от указующего перста, до тоскливо обречённых лиц из пепла. Это своего рода признание. Они приветствуют её. И даже могут простить, за человеческое, если, конечно, Лера очень попросит…
Но не в этом она нуждалась. Надежды угасали, как осенняя природа. Гребень, дарующий власть над прядями судьбы, утерян. Избранность и надежды были единственным её багажом. Пластмассовая безделушка, величайшая фамильная ценность, заключала в себе эти дары.
Лера широко открыла глаза. Но огромный мир был плоским. Сигаретный киоск, патлатая собака, нетрезвый сантехник.
«Одиночество – это когда ищешь похожий взгляд там, где не бывает похожих взглядов…», - подумалось ей.
Тошнило пустотой. Гасли голоса большой улицы. Будний полдень. На обочине города в это время совсем немного людей. И Он сразу бросился ей в глаза.

Сумрачное лицо, спрятанные под брови глаза. Угрюмый. Человек. Одет во что попало. Серое, чёрное, бурое. Но жёлтые ботинки. Идёт навстречу, уверенно, целеустремленно. Лера почувствовала это. Испугалась. Но не его. Сама не поняла, откуда этот безотчётный страх.
- Эй, ты! – окликнул её незнакомец. – Подойди сюда…
Благоразумие. Она была шагах в тридцати, и теперь отступала назад, оставляя себе возможность бежать.
- Да стой ты, дура! Ничего я тебе не сделаю… Дело есть, на две минуты…
- Кто вы такой? – она продолжала отступать, соблюдая приличное расстояние. Изредка оглядывалась, чтобы не упасть. Незнакомец остановился.
- Ты Лера, - утвердительно сказал человек. И сразу же заметно смягчился. - Не бойся, я должен передать тебе ключи.
- Какие ключи? Откуда вы меня знаете?
- Пришлось узнать, но это не важно… Я всего лишь должен сделать своё дело…
Лера смотрела на него. Первый испуг прошёл, и отчаяние в глазах напротив кольнуло английской булавкой. Если бы знать, кому можно или нельзя отказать.
«Лицо, как гипсовая маска. Интересно, есть ли за ней что-нибудь?»
- Ну?
Она кивнула. Чуть помедлив, мужчина подошёл и протянул два ключа.
- Вот. Это от первой двери, это от второй… Может быть, ты найдешь не то, что хотела. Но когда ищешь, не всегда важно, чем всё закончится…
- Где это?
- Недалеко. Вон в том доме. Один подъезд. Шестой этаж, 34-я.
- Но всё-таки…
- Не спрашивай. Никаких вопросов. Делай, что тебе говорят, – он снова стал груб и неприветлив. – Иди теперь. Быстрее.
Она послушалась. Почти бегом помчалась. Мужчина не двигался. Плечи его поникли. Через минуту рядом с ним уже стояла Менязовутникак.
- Молодец, папочка…
- Она, конечно, должна прочесть. Ведь для неё написано… Но я меньше всего хотел этого. И ты меня больше не заставишь…
- Ещё как заставлю! – она почти рассмеялась. – Ещё как! Ты заплатишь за всё, если не больше того. Ты же хочешь… знать? Печальна жизнь в неведении.
- Ну и пусть…
- Что ты сказал?
- Я… я говорю, пусть будет всё, как есть… да.

Леру колотило. Лифт не работал, и она бежала по лестнице. Едва слышно поскрипывала высохшая грязь на сером бетоне. На побелке стен темнела сырость.
Каждая лестничная площадка встречала её мимолётным запахом. А ещё были детали. Смятые половицы, изрезанная обивка дверей, пепельницы из пивных банок. Утром отсюда уходили люди. Теперь это напоминает исковерканное отражение детской мечты… Когда все взрослые исчезли, и сладкое можно истреблять безнаказанно…

Ничем не приметная дверь.
- Глупость какая-то… Заговор, – она усмехнулась, но не помогло. – Ну что же… тук-тук…
Постучав, она выждала, насколько хватило сил. Потом открыла. И тут же оказалась в тёплых сумерках. Ощущение жизни в полумраке, которая завершилась мгновение назад. Лера отчётливо поняла, что события опережают её. Но пока рано было отчаиваться. Осмотрелась. Всё чисто и аккуратно, всё на своих местах.
Включила свет. Через стекло люстры он мягко растекается по передней. Уютно. Вешалка, зеркало, столик, на нём пара каких-то счетов и телефон, знававший лучшие времена. Дальше проходная комната, и ещё слева дверь, плотно закрытая. На правой стене одна за другой несколько фотографий в одинаковых тёмно-коричневых рамках.
Лера разулась. Непонятно, что на этих снимках. Два из них вообще засвечены. На другом вроде бы отпечаток ладони. А фон для этого отпечатка тёмно-бурый, цвета свернувшейся венозной крови.
- Добрый день,.. - пробормотала она пустой квартире. Слова утонули в
ватной тишине.
Потом была комната. На её обстановку Лера уже не обратила никакого внимания. Поглотил письменный стол, нелепо, вопреки здравому смыслу помещённый прямо под распятием четырёхконечной люстры. Школьная общая тетрадь, раскрытая на первой странице. Чернильные пятна. Неровный, явно мужской почерк.
Она поняла, что именно ради этого оказалась здесь.

«Для Леры N.

Прочитав это, не спеши приговорить меня. Я знаю, что не смогу остаться в живых. Я совершил страшное предательство, на моих руках кровь других людей. И ещё я сумасшедший. Тебя не должно обманывать то, как здесь всё будет написано. В эти несколько часов я свободен от страшного наваждения, в которое превратился для меня мой очень близкий человек. Не смогу рассказать всего, что случилось. Многое я забываю, потому что не в силах помнить. Просто поверь, встреча со мной… точнее с тем, в кого я превратился, это была бы страшная для тебя встреча.
Но кое-что я должен рассказать о сестре. Младшей. У нас четыре года разницы. Она была особым человеком. Не походила на родителей, ну, может, немного от мамы что-то… Я называю её сестрой, хотя не уверен, подходит ли это слово. Мы очень дружили в детстве. И так сильно, что остальные дети нас мало интересовали. Мы знали всё друг о друге. Наши игры были очень странными… Наверное, это было влечение, но поскольку мы ничего в этом не понимали, а у нормальных детей его вообще не должно быть, то игра и чёрт с ней.
А когда мне исполнилось восемнадцать, то произошло нечто такое, о чём я не решаюсь рассказать. Мы оставались вместе до последнего времени. Умерло уже много людей и не своей смертью. Вина на мне, а причина в ней. Всё это не грязь – от неё можно отмыться. Это уже давно не грязь. Может быть это как экзема. Проказа. Я радуюсь, что мы не увидимся. И надеюсь, что ты не встретишь её. Повторюсь, она особый человек. Боюсь, ей под силу найти тебя. Что именно произойдёт после этого - не знаю. Только не пытайся бороться. Не справишься. Слишком сильная. Всё залито кровью. А я бесцветен. Ты не узнала бы своё предназначение даже на расстоянии вытянутой руки. Прощай. Люби себя».

Некоторое время Лера жила изумлением. Потом всплыл в памяти странный телефонный номер… Потом… А потом неведение и мёртвый незнакомый голос, однажды уже говоривший эти слова: «На расстоянии вытянутой руки…». Она впала в мрачное оцепенение.
«Посмотреть бы на себя в разбитое зеркало… Только несчастье уже пришло».
Предчувствия не обманули. Нити жизни ускользнули из её рук.
Схватила тетрадь, то ли с желанием разорвать, то ли просто, чтобы удержаться от плача.
- Нет, нет,.. - всё-таки сдержалась, - это подсказка. Это ещё не конец. Он должен быть жив, или она должна быть жива. Та, что встала на моём пути…
Лера сползла на пол, и лицо её покрылось испариной. Но это был не обморок. Настигало видение. Она почувствовала чьё-то присутствие. Голоса мира шевелились теперь на грани слуха… Лера проваливалась в беспамятство. Словно вглядывалась в летнюю ночь. В кромешной темноте были видны лишь кроны деревьев. Лёгкий и влажный ветер касался лица. Из всех звуков различала только шелест листвы.
- Ты… Почему Ты не поможешь мне? Почему молчишь?.. Я должна найти Всепрощение. Примирить семя и солнечный свет. Но ведь я и человек ещё. Обречённая жить с дьявольским геном и наблюдать за тем, как он неизбежно одолеет меня. Нет власти над Днями. И его тоже не будет. Судьба играет мной… Так не должно было произойти.
- Не хочешь ли ты обвинить меня в жестокости?
- Я бы не хотела этого делать, но ты забираешь ровно столько, сколько и даруешь…
- О, нет. Я ничего не забираю. Но и не всё в моих силах.
- И ты не можешь мне помочь?
- Нет. Искать всепрощение там, где его не существует, значит пытаться создать его из ничего. Это гордыня. В этом помощи не будет.
- Значит, тебя нет. И ничего нет. Я просто больна и говорю с воображаемой тенью.
- Обычная трезвая мысль человека.
- Нет. Я пьяна. Своей болью. И разочарованием.
Лера открыла глаза. Видение отпустило. Но теперь она и наяву чувствовала чьё-то присутствие. Обернулась. Это был не звук и не ощущение взгляда, не прикосновение, не шестое и даже не десятое чувство. Это был Ужас. Нет гребня, нет предназначения. Ужас. Господь посыпал себе голову пеплом и действительно умер. Ужас. Чудится движение в углу. Мысль колотится в ознобе. Пыль пробивается по углам. Совсем небольшая поросль серости. Невидимые ветви едва-едва коснулись сердца, нащупывая дорогу к нему. И вот окружающие Леру предметы приходят в неистовство. Жажда убийства. Звенят столовые приборы. Остро заточенный нож, который взять в руки - и тут же мертвенный свет вспыхнет на лезвии. Нужна жертвенная кровь. Металлу нужна кровь, чужой одежде в платяном шкафу - вечное молчание. Она нежная, тёплая, любящая, насквозь пропитанная молью и всё той же пылью. Обнимет, расслабит, задушит.
В этой квартире всё пропитано смертью. Нет, и не было никакого уюта. Он только копоть. И лучше не думать, что скрывается под ней.
Здесь ангелам нечего искать, кроме смерти.
Бумаги к сердцу, как последний клочок человеческого чувства в её адрес. Призраки рвут на части, грызутся у ног. Призраки прежних надежд, обращённые в плотоядных тварей разбитым зеркалом.

Лера не поняла, как оказалась на лестнице, уже одетая, с тетрадью в руках. Это не страх, это звериная жуть. Еле могла идти.
«… Я как будто не вернулась обратно до конца…».
Потом в голове билась одна только мысль. Нельзя быть среди людей, именно сейчас. Она пугало для этого мира. Открыта и совсем беззащитна. Ни во что не верит. Истины превращаются в прах… Могут просто сожрать.
И мысль воплотилась в галлюцинацию.
Один из прохожих уже удаляется прочь, оглядываясь в её сторону. Летят мгновения. Летят. Редкая цепочка прохожих превращается в сплошную стену, железобетонную силу толпы. Их тысячи. У всех вытянута вперёд правая рука и длинный острый коготь на указательном пальце.
Она Должна Вернуться К Нам!
- Пошли вы все!.. Про-очь! – Лера закричала, и её эхо спеленало пасмурный вечер.

Дворы заметало листвой. Крик замирал над городом. Незнакомец пошевелился, услышав его, но смог сохранить безразличие на лице. Менязовутникак рисовала мелком на асфальте.
- Что ты рисуешь? – спросил он почти безучастно. - Похоже на
виселицу…
- Это не виселица. Это три причины не жить.
- Что за причины?
- Первая: нежелание.
- Вторая?
- Нежелание.
- Ну а третья?
- Смерть.
Потом они одновременно обернулись. Лера стремительно удалялась прочь, и ветер поднимался прямо ей в спину.

- Наш ангелок угодил в силок, - сказала Менязовутникак.

4. СИЛКИ ДЛЯ АНГЕЛОВ

Однажды где-то в середине июня, на излёте её юности, тягостный летний зной сменился на долгий угрюмый холод. Сначала несколько дней дул лёгкий северный ветер – город радовался его прохладе. По небу расползлись перистые спирали. С реки по вечерам поднимался вязкий туман. В воскресенье по закату расползлась цинковая плесень. А на утро бушевал настоящий шторм. Ледяной дождь рвал кроны, сёк плетьми асфальт. В этой буре была страшная безысходность, казалось - ей не будет конца.
Лера пыталась прятаться под одеялом. Бесполезное дело.
Ветви деревьев ломились в окна. Мир грохотал и её внутренняя тишина пала под ударами стихии.

Теперь приходилось мчаться как кошке от своры собак, хотя никто не бежал следом. Чередовались переулки, какие-то скверы с лавочками, на которых распивали…
- Эй, красивая, стой! – неслось вслед.
«Обнажена. Боже, как же я обнажена. Быстрее, быстрее. Облепили взгляды. Как на ипподроме – возбужденные глаза на крупах лошадей. Они думают, что я животное, подобно всем им».
- Лерочка. Лерочка. Доченька. Лерочка.
- Мамочка. Мамочка.
- Да, Лерочка. Да, доченька. Мы теперь живём хорошо, - будто ей очень хотелось это узнать. – Надеюсь, ты задумываешься о своём будущем? Ничего не изменилось с той поры, как мы называли тебя. Я знаю, ты такая же хрустальная куколка, ласковая и добрая ко всем. Только не обижайся на Ма с Па. Нам ведь тоже хочется жить. Тебе сколько ещё всего предстоит, а нам меньше, гораздо. Сегодня у нас погода солнечная. Ты же знаешь, как в это время года у моря. Жалко, что ты не бывала здесь. Ночью ветер холодный, но земля не остывает. И стрекозы. Огромные стрекозы над волнами по вечерам.
- Мамочка, они все смотрят…
- Но ты ведь не потеряла мой гребень?
- Потеряла. Потеря-а-а-ла-а…

Потом она задыхалась от бега. И силы начали покидать.
«Смотрите. В центре города никуда не спрячешься, так что смотрите. Вы очень неплохо выглядите на этой чёрно-белой фотографии. Угрюмая поросль, я боюсь вас, но смотрите».
На самом же деле никто не обращал на Леру внимания. Только однажды постовой схватил за плечо, когда она, перешагнув бордюр, оказалась прямо перед потоком машин. Лера упала и схватила его за ногу. Он тщетно пытался расцепить её руки. Люди улыбались, но им обоим было не до смеха. Наконец, постовой ударил.
И ещё прошло с полчаса. Кто-то незаметно коснулся лба губами. Беззвучно. И на мгновение над головой задержалась спасительная тишина. Ничего не случилось. Мысли о смерти как появились, так и исчезли. Сходишь с ума и уже другое представление обо всём.

Знакомая для Леры аллея. Недалеко от дома. Асфальтовая дорожка чиста, лужи разметены, невдалеке замерли три фигуры в белом.
Фонтан не работал, сколько она себя помнила. И скульптуры были изъедены временем. Нищие всегда устраивались у потемневших стоп. Теперь фигуры ожили на глазах. Она оказалась рядом и вслушивалась в тревожный шёпот одежд. Лера не видела лиц, но память говорила ей, что это женщины.
Закружились в танце. Вторили останки листвы.

Менязовутникак вошла в сквер. И смотрела…
Как одинокая девушка вальсирует. Вколачивает подошвами в землю свои беды. И смеётся без всякого стеснения
- Ну хватит уже!

Лера смеялась без всякого стеснения, пока не заметила четвёртую фигуру, будто плывущую к ней по дорожке. Девушка среднего роста, с необычайно правильными чертами худощавого лица. Даже издали она видела, как блестят глаза из под тёмного капюшона. И ужас вернулся к ней. Танец прервался. Хриплые крики, стая ворон вокруг. И сумерки наступили мгновенно. Слабость.

Менязовутникак стояла над ней. Но Лера уже взбиралась к пасмурным лохмотьям. Оглянувшись, была поражена. Глазам. Всезнающие кристаллы сапфира…
Руки наливались силой полёта, и он являлся наяву, только не для тела уже.

Замечательная мысль об оперении. Уже случалось что-то похожее. Было ей лет четырнадцать. Смешное зелёное пальто, башмачки чёрные. Проталины и неуютная голая земля. Какая же она неприветливая в середине марта, до первоцветов и настоящего солнца! Траурные грачи вышагивают. Она одна наблюдала за ними, потому что сумерки близились и отчего-то молчали старые качели.
«Похожа ли я на этих траурных птиц, бестолково глядящих на ботиночки с мехом?»- думалось ей.
Только и в небе пусто, и ещё неуютней, чем ранней весной, с высоты полутора метров роста.
На засохшем клёне снегири, напыщенная бестолковая парочка:
«Кто это внизу?» - «Может, я питалась сладкой от холода рябиной?»
Тонкая короста льда. Предательский треск, улетели свиристели.
«Или перепела? Соседский пёс Ветер часто таскал подстреленных перепелов из зарослей. Они бывают живыми? Кто-нибудь видел охотника с живой птицей на плече или в руках? Вот-вот, пожалуй, ближе к делу. Подстрелена».

От пальто ничего не осталось, а башмачки спрятаны. В башмачках, как лабораторная мышь, её неприкаянность в тех сумерках середины марта.

Но ещё выше поднималась Лера над кронами и крышами. Мир ширился, приобретая объём, теряя в содержании. Движения людских толп, собачьих и воробьиных стай, нагромождение индустриальных шлакоблоков и труб, чудовищные столбы дыма. Однозначность. Абсолют.
А ещё дальше от земли был только непроницаемый свинцовый колпак. Сколько она не пыталась пробиться сквозь него – все старания были напрасны. Поднимался ветер. Пустоглазые нелюди задирали головы в небо и пытались взять её в прицел язвительных выстрелов. Копошились бродяги и черви. И вороны, вороны…

Вслед за Менязовутникак, на аллее появился и её спутник.
- Мы должны помочь ей.
- Твоё представление о помощи отлично от моего.
- И всё же я хотел бы…

Лера зажмурилась, а когда открыла глаза, обнаружила, что лежит на асфальте. Вокруг действительно не спешно вышагивали несколько крупных серых птиц. Всё-таки вороны, правда, странные. Ни единого, черного пятна.
Аллея пуста, только груда опавших листьев обозначила место, где свершился необычный танец. Небо хмурилось, готовое к плачу. Закончилась дорожка, дальше, за пустырём, вырастали знакомые дома, чернело печальным агатом ее окно.

Тетрадь Лера всё ещё сжимала в руке. Пальцы побелели, стали холодным камнем.
С ней однажды было так. Хотелось донести огромный пакет с черешней. Тогда ещё родители были рядом. Ягода вкусная, похожа на полудрагоценную россыпь.
Когда Ма с Па уезжали, они тоже купили черешни. Лера забыла про неё. Какая-никакая память в итоге оказалась негодной к употреблению.
«Как и вся моя жизнь», - Лера задумалась и присела на лавку. – «Хотя, что
я о ней знаю? Никогда не интересовалась подобной мелочью… Что она, в самом деле, такое? Вот привезли тебя с розовой ленточкой, маленькую красную, будто в кипятке обваренную, в люльку положили, погремушку дали, соску. Потом долгих четырнадцать лет на поводке (когда по рукам получишь, когда по головке погладят). И вскоре вот она – жизнь - в самом вроде как неприкрытом виде. Только простые, словно топором рубленые истины, которые тебе внушались, на деле оказываются блесной. Заглатываешь, а дальше уж как повезёт…».

Люди меняются. Обретают что-то вроде способности оценивать объективно, дар изредка не наступать на одни и те же грабли. Обычно это с гордостью именуется жизненным опытом. Сколько в этом опыте настоящей жизни никого не интересует. Вряд ли захочется дергаться по поводу бесцельно прожитых лет. К тому же ради одной только сказанной самому себе фразы: «Всё иллюзия, великий обман и моя собственная глупость».

Лера ещё долго оставалась одна. Хотя для неё это было лишь продолжением бесконечно долгого одиночества последних дней.
- Они цепляются за этот отрезок… от люльки до могилы. Никто и никогда не объяснит мне зачем… Зато десятки способов самоубийства. А может быть и сотни. И предела совершенству нет. Пожалуй, подавлюсь на досуге косточкой черешни. Намеренно, конечно.

Когда она оказалась на последней ступеньке, рядом уже был незнакомец.
- За ключами?
Удивительно, что её не хотят оставить в покое.
- Если бы вы подкараулили меня, чтобы размозжить голову, или ещё что-нибудь в этом роде, я думаю, это была бы радостная встреча. Но это вряд ли так, вот вам ключи и…
- Я не только за ключами,.. - мужчина был совершенно растерян. – Я должен предупредить кое о чём.
- Вот как? Ну, хватит уже. Мне непонятно, что происходит. Вы обманули мою надежду. Теперь я знаю только, что меньше всего хочу разговаривать с вами. Уходите отсюда.
- Лера. То, что я сделал, в том не моя вина. Я не мог поступить по-другому. Я вынужден был это сделать.
- Что это меняет?
- Ничего… Но я действительно хочу помочь. Я здесь не могу обо всём рассказать, многого я и сам не знаю…
- Я не пойду, я не верю ни единому слову, убирайтесь, или я позову соседей…
- Ну… Иди! Ты потом поймёшь, только поздно будет… Узнаешь всё!..
Лера зашла в квартиру, захлопнула дверь и стояла в полной темноте.
Она перевела дух и тут же поразилась тяжести затхлого воздуха. В тот момент, когда зажёгся свет, все стало очевидным. Очевидным ужасом, сковавшим сердце. Пыль проросла. Она была всюду, сугробом, погубившим сквозняки и дыхание.
«Как же тяжело проталкивать в себя воздух и слабость всё растет. Наконец-то всё, или… нет, я хочу полной грудью, океанский, теплый, невероятно свежий смысл. Чтобы за ним гигантская волна освобождения от стен, мебели и одежд, если даже кости мои и душа не выдержат напора этого счастья. Но уже… цветы, аромат, сады (я не вижу, потому что не в силах)… А мысли, последние, совсем неожиданные, еще есть. Звонят?.. Звонят?..».
Лера почти в безумии схватилась за трубку.
«…Алло! Алло! Вы слышите меня? Лера, ты меня слышишь? Эй, что с тобой?..».
- Помогите,.. - прохрипела она.

5. ВОЗЬМИ ЯД В УСТА СВОИ. И ПОЦЕЛУЙ…

Он жил в клетке обеспеченности. Андрею подарили благополучие.
В паутину обязательно кто-нибудь да попадает.
Про него можно было так сказать. Про остальных нет.
Кажется, всё вокруг стремилось в этот липкий мир, где в призрачном зыбком пространстве бессмертные души высасывало Нечто огромное и неназываемое. Везло тем, кто прежде успевал иссохнуть и истлеть. А так... сколько смертей, преждевременных инфарктов, жестоких жертв, психических расстройств.

Андрей продолжал смотреть фотографии. Среди них был и портрет человека, который силился заменить отца. Или делал вид. Или просто наслаждался тем, что может стать покровителем… Что удалось лучше всего.

На снимке П.А. облачён в английский костюм. Он любил эту страну.
Пётр Александрович (более известный всем, как просто П.А.) был его дядей.
Дядя очень любил рассказывать фамильярные подробности детства Андрея. Просто потому, что тот их помнить не мог.
Дядя виртуозно выворачивал наизнанку тошнотворность жизни. Благодаря этому, он мог оправдать себя всегда и во всём.
Дядя был хитроумным прагматиком. Настоящим героем своего времени.
Он подобрал все Тридцать Сребреников. Положил за пазуху.
Пока пророки искали их, чтобы втоптать в грязь, П.А. виртуозно подстригал свой английский газон.
Пётр Александрович не перегружал Андрея работой. Племянник знал, что его переводы с английского слабы. Что они не стоят и десятой части тех денег, которые ему регулярно приносил домой в жёлтом пакете специальный агент.
П.А. редко занимался благотворительностью.
Случай с Андреем был, пожалуй, единственным отступлением от его незыблемых жизненных принципов. Но иногда он любил напомнить о своей значимости. Агент приходил с непривычно лёгким конвертом… В конверте было письмо, написанное рукой дяди на прекрасном английском.
- Впрочем,.. - Андрей засмеялся. – Впрочем, всё это с лихвой компенсируется.
Он перелистнул ещё одну страницу. Широко открытые, красивые в своей пустоте глаза молодой женщины посмотрели на него. Это была жена П.А. Когда Эля только родилась, Андрею исполнилось уже 4 года. Если верить метрикам.

После обеда проснулся странный азарт.

Пакет вскрыт. Теперь в карманах эта особая на ощупь бумага. Что-то не глаженное, но дорогое одето. Такси вызвано.
«Куда?» - Андрей протягивает водителю смятую газету. Тот разворачивает. Денег очень много. Его лицо заливает румянец.
«Куда?!» - лёгкая истерика.
«Катаемся».
«Понял!!!»
FM…
Скорость.
День лёгкий, воздух прозрачный, прохладный. Люди ещё по-летнему одеты. Во всём тёплое чувство, которого ему не понять. Во всём. Не одиночество.
Они в центре. Андрей тормозит машину. Движение кончилось.

- Вы любите сентябрь? – смех в ответ, две школьницы. Свобода в пивных банках.
Студентки.
- Вы любите сентябрь?
Так… безразличие показное. Третий раз должен всё решить.
- Вы любите сентябрь,.. - утверждающе.
Кто она? Рыжеволосая и взбалмошная… Глаза зелёные. Удивительно неправильная красота. Для таких нет среднего определения. Или совершенство, или… совершенное уродство.
- Нет. Я люблю август.
- Отлично,.. - они у перил на смотровой площадке. Здесь речная круча. За ней лента воды и километры стареющего луга. – Я ненавижу август.
- Ищешь вечер с кем провести?
- Нет. Жизнь.
- Враньё?
- Да…
Она внимательно смотрит, справа пикирующее на закат солнце. Андрей слепнет, левый глаз слезится.
- Это хорошо, - говорит. – Стабильность слишком скучна. Постоянство слишком безысходно.
- Умница какая… я думал у нас такие не живут.
- Долго? – она кривит рот. – Я здесь уже давно не живу.
- А я и вовсе давно умер.
- Как зовут мертвеца? Впрочем, если хочешь не говори. Зачем мертвецу имя.

Звали Маша. Только он забыл через полчаса. Потому что был поглощён ею. Стемнело, они обошли все кафе в центре. Почти везде накурено и поют в караоке. Обычно ему наплевать, но сейчас раздражает.
- Ты умрёшь? – это был его коронный вопрос. Она повернулась, смерила долгим напряжённым взглядом.
- Зачем тебе знать?
- А бывает как-то по-другому? – центр опустел, они сидят на ступеньках театра, который подсвечен, каким-то адским ультрафиолетом и подпирает небо. В небе звёзды. Фонари погаснут через десять минут.
- Может быть, я не хочу быть мертвецом, как ты, - прильнула к нему. Всё закружилось вокруг. Жар. Звенящая тишина. Только её огонь. И этот адский ультрафиолет. Кажется, он поднимается из самых тёмных глубин. В них тоже эта темнота.
Хотят друг друга. Странные, одинаково опустошённые.
- Поедем,.. - шепчет она.
- М-м…
- Поедем…

Они ловят такси. Водитель в напряжении. Что-то происходит на заднем сидении…
- Эй! Уж и потерпеть нельзя что ли?

Они в подъезде. Гусиная кожа. Сквозняки. Её руки всюду.
На лестничной площадке дремлет кошка.
- Может, всё-таки… Тут ещё один пролёт…

Они в квартире. Это тянется бесконечно. Тусклый свет падает из окна на стену. На отражённых признаках рассвета их вязкие тени.
- Это не может закончиться…

Это заканчивается. Рассвело.

Он смотрит на неё спящую. Неинтересно. Даже скучно. Думать мешает. Им снова владеет поиск. Нащупывает одежду. Достаёт деньги. Кладёт на тумбочку. Уходит. Занавес.

Андрей без всякого желания садился за переводы. Дешёвые бестселлеры в мягких обложках. Он почти всегда очень легко угадывал, что там, на следующей странице. «Массовая продукция». Впрочем, никогда не придерживался оригинального текста. Глубоко прятал собственные детали, тайные символы. В этот раз на каждой тринадцатой странице. Зомбировал домохозяек. Пусть попробуют на вкус. Семя его психоза.
“What does friend mean to you? A word so wrongfully abused are you like me, confused all included but you alone…”
Он уже ненавидел англоязычный мир.
Надо встретиться с дядей. И поговорить. Об отце.

П.А. жил в центре, но в стороне от главных улиц. Выкупил старый купеческий особняк. Трёхэтажный. Тогда не было даже перекрытий, только стены.
Теперь внутренний двор, бетонный забор. Системы защиты. Штат охраны. Всё как у людей.
Андрей позвонил. Его здесь знают. Дежурный - тёзка… Проводит к дверям. За ними Анна. Встречает.
- Здравствуйте, Андрей Алексеевич.
- Здравствуйте, Аня.
- Пётр Александрович сейчас занят. Подождёте здесь?
- Да, конечно… А… Элеонора дома? – мило улыбнувшись.
- Элеонора Викторовна дома. Но она тоже занята, с сыном. Подождите…
Он остался один в «гостевом зале». Или «деревянной» комнате, как ещё называли это место. Здесь дорогие панели с изображением животных, хрустальные плафоны, диваны. Стеклянные цветы. Нагромождение мелких деталей. Отсутствие вкуса.
Впереди парадная лестница, уводящая на верхние этажи. Слева от лестницы вход в библиотеку, справа - в каминный зал. Там охотничьи трофеи, дорогие муляжи.
Дом высокий, стройный сам по себе. А всё, что внутри его стен, - мишура, хлам.

Андрей присел. Закурил. Потом краем глаза увидел движение на лестнице. Это Эля.
- Привет, - её свистящий шёпот. Он кивнул и широко улыбнулся. - …Я тебя жду… Он завтра уезжает.
Андрей беззвучно рассмеялся.

- Проходи, садись, - они, как обычно устроились в гостиной на втором этаже. П.А. наливал в бокалы коньяк. Это случалось редко и по каким-то особым случаям. Андрей не мог припомнить, когда это он становился таким «особым случаем». – С чем пожаловал, дорогой?
Андрей внимательно смотрел на дядю. Немного усталого, но по-прежнему развязно вальяжного. В халате, с перстнем золотым и бокалом. И глаза собачьи. Вот этой своей тоской псиной он, должно быть, и сводил всех с ума. Мошенники с такими глазами обречены на величие.
- Пётр Александрович, вы меня извините, я пришёл с вопросами…
- Давай, валяй, - П. А. демонстрировал благодушие.
- В последнее время происходит странное. Я начинаю вспоминать что-то… При этом воспоминания такие яркие… А образы такие реальные, что я вижу их наяву…
- Так,.. - хозяин насторожился, но внешне это не отразилось на его лице. Просто деловой тон. – Так, так, так… Ну и что же, Андрюша, что это за… образы?
- Мне кажется, что в моей семье был ещё один человек. Женщина или девушка. Это так? – Андрей смотрел внимательно, но собеседник был непроницаем.
- Скажи мне, дорогой мой… Ты больше не употребляешь те средства, ну?.. - П.А. начал кружить вкруг стола и коньяк его больше не интересовал.
- Я ничего не употребляю, - Андрей попытался встать.
- Послушай… Нет! Сиди! Послушай меня…
- Пётр Александрович…
- Я переживаю. Потому что ты нездоров. Ты знаешь об этом. И я знаю. Если ты не будешь себя беречь, твоё нездоровье может прогрессировать…
- Дядя,.. - Андрей глотнул коньяка, коротко и резко вздохнул. – Сейчас я всё прекрасно соображаю. И задаю простой вопрос. На который я должен знать ответ.
П.А. остановился, долго и как бы душевно посмотрел на племянника. Сел рядом. Сама доверительность.
- Кто-то ещё был? – Андрей настойчиво повторил вопрос.
- Едва ли, Андрей. Едва ли. Я бы знал об этом. Я не забываю про наследников, - П.А. улыбнулся. - Ладно, если серьезно. Потеря памяти… Всё, что произошло, это очень… страшно. Я и сестра отнеслись к этому, как подобает. И я уже говорил тебе… Мы были единственными, близкими людьми для тебя к тому времени. Ты думаешь, что мы были способны лишить тебя прошлого, части твоего мира?
- Я так не думаю – примирительно заверил Андрей.
Сомнения его лишь окрепли. Всё было слишком неестественно. Заготовленный сценарий.

Через полчаса они были увядшими цветами под осенним небом. Андрей думал, что человек напротив никогда не терял себя. Седеющий холеный мужчина. Сознательно лишился друзей. Сознательно лишился любви.
У него редакции, типографии, глянцевые издания. У него магазины, гостиницы. Сотни и сотни людей...
У него красивая жена, которую он считает своей собственностью. А большего и не надо… Ибо собственность есть вершина, смысл деятельности…
- Мне кажется, я напишу об этом книгу, Андрей… Да, сразу на английском. Чтобы не прибегать к твоим переводам, - язвительная усмешка.
- Книгу?
- Ты… Хм… Поймёшь… Собственность – это… воплощение тебя в мире,.. - дядя приподнял брови и сделал многозначительный жест. – Посмотри вокруг. Здесь всё моё. Значит это я. И чем больше у тебя собственности, тем больше тебя в мире. Я логичен?
- Дядя, мне кажется вам вреден коньяк…
- Ха! – П.А. оценил шутку. – Ты знаешь, возможно, я гораздо больший псих, чем ты. Мы ведь все такие,.. - он как-то резко осёкся на этих словах. И тогда Андрей спросил самое главное.
- Почему у меня нет ни одной фотографии отца?
П.А. помедлил с ответом.
- Разве?..
- У меня нет ни одной фотографии отца. Покажите мне его…
- Андрей… Ты меня пугаешь. Пять лет прошло уже… И ты только что заметил, что нет фотографий? То есть… Я не знал, что их нет… Просто говоришь ты мне об этом только сейчас…
- Дядя, я просто хочу посмотреть на фотографию своего отца.
- Хорошо, - П.А. встал, сильно расстроенный. Он подошёл к полкам, что-то поискал, вернулся с фотокарточкой. Старой. Лет тридцать ей было, не меньше. – Это твой отец. Алексей Александрович. Мой брат.
Андрей смотрел с минуту. И отложил фотографию.
- Мне кажется он жив…
- Андрей, – хозяин явно устал от разговора. - Я сейчас спущу тебя с лестницы. Мой брат погиб пять лет назад, другого объяснения нет! Столько времени прошло… Почему только сейчас тебе интересно это?
Видимо мне пора, прошу прощения, – Андрей встал. П.А. отвернулся и словно бы всплакнул…
- Не стоило вам тогда ехать, Андрей, – еле слышно пробормотал он.
- Дядя…
- Да всё… Я завтра смотаюсь в столицу. А потом хочу и тебя отправить туда. Хватит здесь прокисать… есть работа…
- Вы серьёзно?
- Я вижу, что ты рад, – П.А. посмотрел ему в глаза. – Пора уезжать из этого города. Слишком много… теней.

Андрей долго думал над последними словами дяди, пока ехал в такси домой. Он ожидал прозреть, увидев портрет отца. Но этого не случилось. В нём не было ничего такого, что могло бы разбудить разум.
«Но всё-таки здесь много лжи…», - думалось ему. «Есть вещи, которых я не понимаю, а он боится. Поэтому и ложь его неестественна, продуманна, но…».
Дома очнулся от телефонного звонка. Темень за окном.
- …Алло…
- Андрей, это я, Эля!
- Погоди, а времени сколько?
- Половина четвёртого. Он уже уехал. Я сейчас возвращаюсь из аэропорта. Хочу к тебе…
- Слушай… Ну, сейчас… И потом, ты на его машине, водитель всё расскажет.
- Ничего он не расскажет!
Она впорхнула в квартиру уже через четверть часа. Стройная бессмысленная блондинка, с итальянской скоростью речи. И было только два способа заставить её молчать. Убить, или…
- В твоих устах яд, - прошептала она.
«Слишком глубокомысленно для Эли. А может быть это не она, а суккуб, демон в женском обличии? Хотя нет… Наверняка имела в виду мой язык, который похож на жало, или что-нибудь ещё в этом роде…».
Андрей чувствовал себя вором.

6. О ПОЛЬЗЕ ВЫСТРЕЛОВ В ГОЛОВУ

Две недели затем, он стремительно погружался в осень. Обветшала листва. Его встряхнуло предчувствие открытия… Но затем всё закончилось новой неопределённостью. Надо было учиться чувствовать жизнь. Через это проходили все… Каждому доставалась своя болезненная радость.
Если роса и промокшие насквозь кеды, то обязательно сосны, вслед которым отвесная стена обрыва. Озеро…
Если небо, пробитое насквозь в охотничий сезон, то неизбежно она – промокшая и заочно простуженная.
Волосы, даже если поседеют (вдруг, доживёшь), всегда будут со следами того дождя.
У Андрея был несладкий чай. Сейчас. Память для меланхоликов сродни опасному недугу… К старости кладовка…
Её можно ненавидеть. Если она есть.

Андрей дождался осеннего солнца. Начало третьей недели было яростно светлым и гнетуще радостным. Вдохновляющая поэтов падаль запылала под ногами. Дышать стало легче. Серые маски притворились живыми людьми.

Ему было страшно оттого, что никто не приходил. Заказ Андрей давно выполнил… Апатия овладела каждой его клеткой. Только это солнце заставляло двигаться.

Понедельник, полдень, корочка льда на лужах давно растоптана. Больше всего хотелось увидеть Дилера. Слишком много времени прошло… И увидел.
У него была мягкая кошачья походка. Даже на расстоянии двухсот метров спутать с кем-то было невозможно…
Дилер одевался в третьесортное рванье, и беспрерывно терзал правой ладонью эспандер. Если курил, то перекладывал эспандер в левую.
- Я слишком отличаюсь. В этом вся и беда, – Андрей решил поделиться.
- Ты отличаешься? Только тем, что ещё большее дерьмо, чем все остальные. Знаешь, сколько я вчера впарил? – осенью он всегда был сверхэнергичен.
- Что, дела идут в гору? – Андрей всё мог ему простить. Этот человек хотел с ним говорить и даже сохранял известную честность.
- Так ты спросишь у дяди своего. Мой успех – количество трупов в холодильнике. Мля, тошнит от этого мяса… Хотя трупы в холодильнике – это безобидно для душевного тела. Другое дело, когда они по койкам валяются… В больничках. Если бы я сам не пользовался своим товаром, давно бы сгорел… на работе, - глаза затянутые масляной плёнкой смотрели мимо Андрея. – У меня больше рабов, чем у любого полевого командира. О бабах я и не говорю. Да, синячки под глазами. Венки грязные, да. Не девственные… Но они любят. Знал бы ты, как они любят. Ломка на свежевыглаженном постельном белье. Мечта…
- Очень заманчиво, - Андрею хотелось быть ироничным. – Только всё это плохо кончится. Ты же знаешь.
- Что за банальную чушь ты несёшь! Всё закончится. Только однажды ты поймёшь, что мог бы ни к чему не стремиться. Без разницы, в этом поганом городе, или в другом. Ничего не делать и иметь всех глубоко в виду. Итог будет одинаковым. Что тебе и где воздастся? По каким таким заслугам?
- Я знаю, что ты не веришь в загробную жизнь.
- Они там все должны были уже задохнуться от нашей вони.
Дилер уронил эспандер. Досада какая. Хотел поднять. Грязь. Махнул рукой. Обернулся.
- У тебя проблемы? – само сочувствие. – В детстве я для всех был придурком. Мечтал стать парикмахером животных. Теперь я стригальщик тех самых паршивых овец, что смешивали меня с дерьмом. Ты чем-то похож на меня. Или будешь похож. По глазам вижу.

Дальше речной пляж.
Здесь никто и никогда не жил. Летом паслись коровы. В осени оставались только выточенные стволы дуба, редкие царственные персоны.
Здесь не мчались птицы. Они тоскливо застывали, ожидая неизбежного ястреба, что срывался откуда-то из-под облаков.
В сердце июля, на горизонте, словно степном, вырастали гряды дождевых туч.
В это время года что бы не происходило, все означало лишь смерть.
Несколько километров в радиусе было его одиночество. Никто не смог бы найти здесь испуганную душу. Некого было искать и ей.
Андрей провел здесь почти целый день.
Ему приходили мысли о том, что мир устроен хотя и цинично, но весьма справедливо.
Никогда не склонялась в его душе мать над колыбелью. Небо не открывалось первозданно ярким. Расстояние до звёзд не измерялось высотой старых сосен. Никогда.
Воскреснув пять лет назад, он не почувствовал перерождения.
«Но зато если деревья привязаны корнями», - думал Андрей, - «то я их лишён. И пока они обречены быть прикованными к своей судьбе, я могу что-то изменить сам. Потому что избавлен от тягостной неподвижности».
Иначе говоря, он претендовал на абсолютное отличие от человека.

Андрей проводил часы на пустынном берегу, наблюдая, как кромка воды выдает движение тончайших струек ила. Именно здесь он снова почувствовал приближение. В привычный мир стали просачиваться иные цвета и звуки.
Предчувствие встречи превратилось в уверенность. Задолго до сумеречных красок ему пришлось отправиться в обратный путь.
Бездумно следовал всем излучинам реки.
Город приближался медленно.
Усталость догнала.
Он поднимался по деревянной лестнице из поймы в старую городскую часть. Здесь вишни, как крестьянские жены, плодоносили от юности до полусмерти. Собаки, лишенные хозяев, собирались стаями, нападая только со спины.

«Слышишь ли? Не я заполонил твои поля, одинаково существующим семенем. И не я, человек, скрестил ангела с обезьяной, став плодом их и проклятием».
Небо потемнело. Людная центральная улица попряталась от дождя. Ботинки все в грязи, на левом шнурок развязался.
«Что же сталось с тобой? Любого спроси, твой красивый палестинский жест пропадает даром. Дилер не перестанет торговать дрянью, даже если ты явишься перед ним и строго погрозишь пальцем.
Эля не полюбит звёздный свет в золоте купола, больше чем свои склянки и милую мордашку.
Я не стану колебаться, продав себя всего, ради одной моей тёмной и забытой стороны».
Дождь стал стеной ливня. Последние женские лица с визгом исчезали под арками и в жерлах магазинов. Реклама и электронные панно кричали только пустоте и десятку авто.
- Ну, как добрались, Андрей? – в том же сером плаще. Взял под руку. Как детям говорят, «грустинку проглотил», так и этот: понурый, зонта нет. Волосы тряпкой.
- Поезда ходят, как обычно. Пути исправны, станций никаких до города нет, и…
- Неужели вы, Андрей, считаете, что я способен на такой грубый и некрасивый обман? Мне нет резона… Просто за вами пришли. Начинается последний оборот.
- Вы религиозный человек?
- Нет, конечно. Прошла уже эта мода. Ладно, чего уж там… Никакие предсказания не сбываются сразу.
- То есть следует подождать?
- До следующей весны.
- Я могу идти?
- Да, - старик медленно обернулся, лицо его странно вытянулось. Потом бросил на Андрея какой-то шальной взгляд, сбил каплю с носа. – Ты готов?
- Я? К чему?.. - «о, нет, глупый вопрос…». – Она?
- Она. Поспеши.

Андрей помчался, как если бы только что заметил, что промок насквозь под ледяными струями. Окна, скверы, деревья, столбы.
«Даже не надо знать, кто это «она». Просто «она». Отвратительно быть рабом больного разума, который способен уничтожить всю цепь событий, людей и прочей ерунды. Это так… Рассуждая о пользе выстрелов в голову».

Вечером не осталось ничего кроме имени. Как чудовищный магнит он ощущал притяжение другого полюса. Мчался навстречу уже несколько лет.
Она подвела губы, стройная и черная, но без тени южной крови. Удивительное исключение из вымирающего светловолосого севера.
Таким никогда не доставались брызги машин. Такие не истлевали. Лишь покрывались налетом времени.
У таких, не было «до» и «после». Только нервное «сейчас» и жажда гибели.
Насколько он ее обгонит? На пять… десять минут?.. Она уже идет, пробирается сквозь человеческие корчи, вырванные драповые лоскуты, бессмысленные витрины… Мимо испуга старика, который почувствовал что-то и почти умер от ужаса.
У нее сломанные протезы крыльев в камере хранения на вокзале. И дыхание: частое, глубокое, детское.

Первая мысль не открывать. Можно выключить свет, затаиться, вырвать провода звонка, замереть, задержать дыхание.
Но поздно. Уже не успеть.
Как быстро она идет, капли шагов сейчас, кажется, сольются в шумный слитный поток. Она постучала. Руки не вспотели? А лицо? Можно ли избежать гримасы? И вот.
- Привет, ты Андрей?
- Да, я… привет.
- Тогда я кажется к тебе.
- Тебя зовут?..
- Меня зовут, - улыбается, как будто понимает. – Меня зовут Поля. У тебя такое лицо, как будто мы встречались… Но это впервые. Ты меня не можешь знать, - Поля заметно удивилась его испугу. – Я переводы тебе принесла от Петра Александровича…

«Ах, как же жаль. Или наоборот. В любом случае печаль неизбежна, как линии на ладони».

- От Петра Александровича… Удивительно. Он обещал мне работу, но не ранее чем через месяц и не здесь…
- Ну… Тебе его лучше знать. По мне, так выгодное дело, прежде всего… Может, впустишь? Через порог говорить не очень удобно.
- Да, конечно…Входи.
Андрея не отпустило совсем. Всё сложилось воедино. Всё, кроме причины появления Поли.
Напряжённая жилка на виске, продолжала констатировать пульс.
Странное сходство былых видений и словно их воплощение…
«Она до удивительного похожа на…».

- Не очень-то ты живёшь – без всякого стеснения заявила Поля, осматриваясь в его прихожей.
Андрей очнулся и испытал острое чувство стыда. Кругом действительно был беспорядок.
- Ну, да…
Надо было срочно отвлекать.
- Хочешь чаю? У меня есть там…
Он снова встретился с её глазами, и снова поразился: «Как в поезде. Хотя нет, это же была галлюцинация. Сначала ночная летняя тишина, а потом ужасающий чёрный аметист в самом сердце взгляда. Но сейчас она смотрит вопросительно…».
- У меня есть хороший чай.
- Ну, чай, так чай. Только я ненадолго. Есть дела.
- Тебе ведь лет не так много?..
- Спасибо. Вряд ли это был комплимент. Мне 18. Но я, как видишь, уже при деле. Про Олю твою, кстати, знаю…
- Вот, как…
«Пожалуйста, тебе, нарвался на сплетни».
- Я смотрю тебе неудобно? Прости.
Андрею давно не было так неудобно. Он нервно схватил заварник, обжёгся, неловко улыбнулся.
- А что, - она резко сменила тему разговора, – я разве совсем молодо выгляжу? – И ресницы прыгнули, как у семиклассницы.
«Конечно, конечно. На самом деле ты выглядишь также безнадежно свежо, как после первого укола. Правда, уже неизлечимо жизнерадостно».
- Да, - просто ответил он. – И вообще, странно, что ты пришла. Ко мне, обычно, гости не захаживают.
- У тебя нет друзей? Только женщины? – она резко рассмеялась.
- Да. Но если честно, и женщин последние две недели нет.
Потом они начали пить чай. Как всегда в этом доме, он был несладким. Андрей подумал, что, вероятно, следует спросить, нужен ли ей сахар. Но не спросил.
- Я слышала про тебя много интересного. Ты странный. Живёшь один и почти никого к себе не подпускаешь.
- Что странного в том, что я один?
- Нет, ничего. Просто, обидно будет… В петлю полезешь, некому будет записку на прощание черкнуть…
- У тебя замечательный чёрный юмор… Оставлю судебным медикам, или милиции.
Она внимательно посмотрела на его руки. Одна из них всё ещё болела. По кисти пробегала лёгкая судорога.
- Ты, наверное, соскучился по женщинам, - она так проникновенно сказала это, что Андрей испугался. Вскочил.
- Погоди, ничего не надо… Не стоит. Я… не хочу ничего.
На лице Поли было удивление. Она по детски скривила рот и бросила взгляд куда-то в сторону оконного проёма.
«Вот теперь я сам как заварник. Глупый, красный, потный заварник. И что со мной… С какой стати я подумал такое… Боже мой, какая глупость…»

- Так я действительно молодо выгляжу? – спросила она.
Ради спасения надо было отвечать.
- Да, пожалуй… Понимаешь, если бы не глаза…
- А что глаза?
- Глаза… Чужие. Не твои. Совсем.
Чай был выпит. Поля не обижалась. Говорила как малый ребёнок. Много гримасничала.
Но Андрею было не по себе. Её контур не становился фиолетовым. Она не исчезала. Слишком страшно.
Выяснилось, что уже пора прощаться. Коротко. Она чмокнула его в нос. Чего-то там бормотала, короче скоро зайдёт. «Оназайдётскоропростотак». Вот. Поля. Смерть его разума.

Всё представало долгим чудовищным бредом. Через пять минут уже не верилось в то, что она была здесь. Призрак стал осязаемым.
«Ты разгадываешь, идёшь по спирали, и каждый виток в экстремуме всё ближе. И всё больнее касаются души Её шаги».
Прошло ещё минут двадцать, прежде чем он понял, что неожиданная гостья не оставила никаких бумаг. Подумав немного, Андрей пришёл к выводу, что при ней вообще не было документов. Это напоминало новый приступ.

Среди подсвечников и дорогих охотничьих трофеев, перед камином, в дорогом шёлковом халате, П.А. чувствовал себя почти английским лордом.
Зазвонил телефон. Старинный аппарат, извлечённый из кабинета сороковых годов, настойчиво прервал его мысль на каком-то очень важном моменте. Он даже прищёлкнул пальцами от разочарования.
- Алло… Андрюша? Здравствуй, здравствуй…. Ну, как ты?… Нет, Андрюш, никого не посылал. Девушка говоришь? Она обо мне и об Оле,.. - Пётр Александрович насторожился, припоминая все свои неплатонические связи, но с девицей лет семнадцати… Нет, разве он мог себе такое позволить… - Слушай, она не по наводке, какой, часом? Смотри, вернёшься домой… Ну, что значит брать нечего… Ладно, ты приезжай как-нибудь… Нашёл я тебе дело. Ну и просто так поговорим. Я позвоню. Жду тебя. До встречи!

Аккуратная рука еще несколько мгновений лежала на телефоне, затем потянулась к сигаретам. Неприятное воспоминание заставило Петра Александровича нахмуриться. «Чёрт знает что, вечер испорчен…».
Он вспоминал огромную металлическую дверь с одним только оконцем. В нём несколько визжащих и плачущих лиц, медсестра с криком оттаскивает детей прочь, потому что свидание закончилось.
Она молчала, и её взгляд просил… совсем тихо. Ему доводилось видеть это только однажды. Нет, он не хотел её забирать, он боялся сумасшедших.
Откуда-то из глубины комнат раздался мелодичный голос жены. П.А. вскочил, мальчишкой, с абсолютно освобожденным от мыслей лицом, и почти побежал на этот зов.

Утро октября улыбнулось Андрею уголками губ. Прелестное утро. Невыблеванная смерть в сортире. Крюк под ребро и на бойню.
Он стряхнул пепел на стол. Между первой сигаретой дня и воспоминанием о ней минуло несколько секунд.

«У человека есть колючая проволока, у человека есть спираль Бруно, у человека есть пластмассовая зажигалка. Человек изобрёл телевизор и газовую камеру. Человек счастлив. Нелепость, бред и мастурбация собственной тоски. Лучше ничего не видеть. Особенно то, во что превращает людей пресловутый смысл жизни. И лучше не знать бога, который спрятался за доску иконы. Потому что он не научил никого любить. Никто не научит любить без пули в висок.
Если бы она пришла сейчас. Если бы эта юная убийца пришла сейчас. Что бы я сделал?
Одел бы в махровый халат, бигуди накрутил, тряпку дал половую. Отвратительно и бессмысленно изнасиловал. Потом застрелился (нет, не из чего…). Тогда бы по-женски вскрыл себе вены. Но она не придёт».
Андрей знал, что она не придёт в этот худший из дней. В такие минуты никого не было рядом (поразительное везение).
«Ты ведь помнишь, сволочь. Ты помнишь, эмоции, чувства. Ходил же по краю, летал же, был же… Бесплотные воспоминания. Ущербный. Да, вся беда в том, что ущербный. Неизвестно, что там было в эти лучшие годы жизни каждого. Неизвестно. Но мир точно не замыкался в круг из выкуренных сигарет и умирающих лёгких. Мир похож… Мир ни на что не похож. Мир это я, пожравший всё видимое и невидимое. Мир от игольного ушка до миллиардов кубов пустоты. Мир абсолютный ноль в те часы, когда ничего не имеет значения кроме собственной боли. Кроме острой ненависти ко всему, что цветёт, пахнет, растёт, гадит и гниёт без твоего участия».
Утро перестало ухмыляться. Похмельная каша, волосы сальные… Андрей вспомнил, наконец…
«Ветер меняется, станет ещё холоднее». Так говорила его мать. Ему казалось, что для него только… теперь он понял, что нет…
Был леденящий ветром день, в конце октября. Её глаза заволокло чёрным недовольством от того, что пришлось надевать нелюбимую шапку. Уже из детской тянуло запахом предстоящего плача…
«Посмотри на брата, дочка… Посмотри, он же тепло оделся. Однажды он сильно простыл… А если ты заболеешь…».
«Не хочу! Колючая шапка. А он подлизывается. Он не хочет кипяченого молока пить».
«А ты будешь обязательно, потому что заболеешь…».
«Не хочу…».
«Я куплю тебе новую шапочку, а сейчас надень эту…».
Быстро вниз по лестнице. Потом только радость оживляющего щеки румянцем, холода. Потом весело, но… Уже сложно вспомнить.

7. КРАЙНИЕ СПЕКТРЫ

Под одеялом, в тёмно-синей пижаме. Укутанный ребёнок. Лера не была бы удивлена, услышав низкий грудной голос матери.
Комната с россыпью безделушек и двойными стёклами – средством от поздней осени. Как будто детская. И в этом её единственная нормальность, потому что она фиолетовая. Интенсивный глубокий цвет, чуть более светлое пятно люстры на её фоне, и плохо различимая кроваво-красная надпись:
«Попробуй. Только я писал красной масляной краской. Но думай, что это кровь».
Лера вскочила затравленно. Стены были испещрены словами, а прямо над кроватью, вниз головой, в нелепом клоунском костюме, висел гипсовый человечек, прикованный ногами к двум большим металлическим кольцам.
«Один господь, два господа… Один ангел, десять ангелов… Раскрои мне душу… Там тысячи дьяволов». Лера прикоснулась, человечек покачнулся, колпак упал на подушку.
Она поёжилась. Здесь не было пыли, но всё распадалось. Кто-то небрежно оставил десять минут желания и вечность сумасшествия на стенах. Лере почудилось, что она узнаёт почерк. Хотя тут не приходилось говорить о каллиграфии, явствовала только одна манера, одно безумие, поскольку он «…очень похож на пушистую тварь с розовым бантом. Чист, стерилизован, сыт и почти свят». И ещё (чуть ближе к дверному проёму) знает: «…всё должно стать пеплом. Весь мир должен обрушиться, чтобы из его мертвечины произрастали мои цветы до самого Солнца, и я сделал шаг по свежему кровавому следу».
Дневной полуденный свет – основа, разложенная на один только фиолетовый, крайний цвет видимого. Единственная данность. Хотя и необходимая часть тоже.
В его отсутствие, наверное, зажигали большие свечи, по одной в трёх углах. Значит, здесь жили, пока однажды одеяла от странного ребёнка не перешли к Лере. Она начинала бояться, остро испытывая неустойчивость всего вокруг.
«Что вы говорите? Мои символы пугают вас фиолетовым? Но я ужаснулся от вашего символа. Просто во мне чуть меньше смысла, просто во мне всё меньше меня. Но я прощаю. Место, где вы находитесь, склеп, среди неба и Ничто, потому что всё, что кроме неба, - Ничто. Место, где вы находитесь – двойное дно смысла, видение слепому, молитва глухим. Здесь Перестало Всё, даже птицы в груди».

Чуть прикрыв за собой дверь, она оказалась в просторной светлой зале. Здесь были изящный стол, накрытый на две персоны, дорогие вина, фрукты. К обеду никто не звал, часы на стене спешили слишком очевидно. Кроме звука секундных шагов, ничего. Лера попробовала отворить окно, но оно не поддавалось. Больше того. Оно и не должно было открываться. Рамы были частью толщи стен. Тогда ей пришла в голову мысль разбить стекло. Лёгкий пластмассовый стул отскочил назад с той же силой, с какой она ударила. Склеп, кажется… И новая надпись на подоконнике, правда тонкой кистью: «…боги из машины приехали. Распни их и выйди вон, в воды лунного беззвучия, с пепельными волосами».
После этого случился первый живой шорох, потом скрип двери и шаги.
- Входи, пёсик…
В зале появилась Менязовутникак. На четвереньках, вслед за ней, послушно следовал мужчина. Тот самый незнакомец. Лицо его было искажено мучительной усталостью, глаз он не поднимал, одежда была вся в грязи, руки кровоточили. Наверное, они уже онемели от боли.
Она. С испорченной внутренней ненавистью красотой тонких черт. Губы сжаты. В глазах болезненная утомлённая плесень. Кажется это знак некоего последнего сомнения… Хотя, скорее, лишь тлеющий отпечаток, на сером расчётливом металле.
- Пёсик наказан, - пояснила она Лере. – Я знаю, что он обидел кое-кого, пытался испортить всё дело, испугал бедную девушку, - Менязовутникак поворачивалась то к застывшему в усталом напряжении мужчине, то к поражённой происходящим Лере. – Мало наказали, ещё придётся… Сколько раз тебе говорили: не лезь, не лезь, - она схватила его за волосы.
- Что ты делаешь? – Лера готова была броситься на неё, и наверняка это сделала бы, но тут мужчина поднял глаза и хрипло произнёс:
- Успокойся…
И Лера, вдруг, остыла, уселась за стол. Видя это, он отполз в угол.
- Не хочет есть из миски, - словно бы злая копия заботливой хозяйки. – Ему ещё три дня осталось ползать, боюсь, как бы не издох, может ведь ещё пригодиться.
- Так это ты привела меня к письму, через него?.. – Лера начинала кое-что понимать, и поскольку на лице собеседницы нарисовалось молчаливое согласие, продолжала.- Ты звонила мне и спасла меня? Не ты ли та самая?..
Менязовутникак быстро переменила мину. Не было злой иронии, только абсолютное отсутствие эмоций.
- Я спасла тебя, но не из добрых чувств. И сестра его здесь вовсе ни при чём. Наверное, это письмо так подействовало на тебя. Она умерла, правда, не тогда, а совсем недавно, недели за полторы до нашей с тобой встречи. Звонила я. Тебе повезло. Одиночество притягивает смерть. Её образы так и роятся вокруг.
- Но ты знаешь о том, что я ищу, и кого! Откуда ты знаешь? И как зовут тебя?..
- А как бы ты назвала меня? – она вскинула глаза, полные чёрной проницательности, и Лере пришлось судорожно искать ответ.
- Не знаю, - она начала было говорить что-то, быстро перебирая все знакомые, но сейчас абсолютно неподходящие имена, но была прервана.
- «Незнаю» - хорошее имя… Какая разница как меня зовут? Мне нравится быть безымянной. Но если хочешь, зови меня Незнаю. Хорошо, теперь меня зовут Незнаю. Пёсик, ты слышишь? Э-эй!.. Нет, не слышит. Спит, а может и сдох…

Она была в высшей степени безучастна. Её равнодушие ко всему происходящему казалось бесконечным. И всё же оно продолжало углубляться. Уже ничего не осталось во взгляде. Тень легла на него.
Незнаю убрала прядь со лба, и принялась за еду. Расчётливые и осторожные движения, изысканная гибель. Лера всё не решалась повторить вопрос…
- Я слишком хорошо знала того, кого ты ищешь. Человек этот ушёл в тот же день, что и его сестра, хотя и не знал об этом. Ты опоздала.
- Не могу в это верить. Его номер я нашла в телефонной книге. Он знает о моей потере… Точнее, я надеюсь, что знает, – Лера чувствовала недосказанность.
- Ты всё ещё бредишь желанием изменить что-то? Мечта каждого. Но только я могу это сделать. И то, лишь потому, что научилась управлять собой. Абсолютно управлять. Ты видишь то, что лежит в углу? Это мой отец. И я могу заставить сделать его всё, что угодно… Чего хочешь ты?.. Я догадываюсь. Воплощения мечты о единении, гармонии. Может быть, ты про себя называешь это счастьем. Я даже не буду убеждать тебя в том, что оно невозможно… Ты хотела бы променять свою прозрачность? На одну только, с каждым годом желтеющую фотографию… Момента сочетания в браке, например…
Хотя нет, наверное, это не для тебя. …И всё же, вечность не оставит ничего, даже пепла, даже пыли. – При слове «пыль» Леру передёрнуло. Она уже забыла. Салфетка оказалась испачкана чернилами.
- Гребня больше не будет, - сказала Незнаю. – Посмотри, что он там написал напоследок.
«У Роженицы отошли святые воды. Волхвы растоптали пелёнки. Я поджёг ясли. У меня клеймо себялюбца-самоубийцы. Я возлюбил Тебя, мой Господь, приди же за мной».

Всё чаще она проводила время на холодной веранде, пахнущей свежим лаком. Это был летний второй этаж. Ожидая скорую зиму, отсюда вынесли вещи. Пламеневшие молодой древесиной стены, содержали в себе только белый табурет и Леру.
Укутали в чужую искусственную шубу.
Стёкла замерзли уже после первого её появления здесь. Пальцы белели. Но всё же на стёклах оставались маленькие проталины.
Несколько минут одинокого всматривания.
За окном была, кажется только одна морщина заброшенной тропы, которая пряталась в окостеневшей от холода берёзовой роще. Потом и её замело первым настоящим снегом, когда кануло всё, кроме тишины.
Сначала она боялась безумия, будто бы подступавшего. Но потом поняла, что ей некуда идти. Жизнь без ежедневного путешествия от фиолетовых стен к белым полотнам совсем скоро казалась уже невозможной.
С хозяйкой дома встречи были редкими. Куда-то она исчезала, вместе с хранящим безмолвие странным спутником, которого называла своим отцом.
И ещё оставалось слишком много времени думать. Она не привыкла делать это так долго и бесцельно.
Каждое появление Незнаю оставляло в душе ядовитый осадок. Новую пищу для размышлений.
- Вспомни о людях. Здесь нет никого из них, но одиночество делает образы отчётливыми.
И они проступали из глубин памяти, словно на белой фотографической бумаге. Лера вглядывалась, поражалась. Посмертные маски, фиксирующие единственную жутковатую гримасу. Никто не улыбается, никто не плачет, нет эмоций, зато есть ужимки – предательские сокращения лицевых мышц, выдающие потаённые стремления раздавить и пожрать. И за этим машина интеллекта, работающая неустанно.
Она задавала мысленный вопрос, получая ответ вслух.
- Ты видишь моими глазами, - говорила Незнаю. – В людях нет ничего больше и никогда не было – это мой единственный ценный опыт… Всё остальное, человеческое, о чём они там говорят, выдумка, в надежде обмануть друг друга.
Лера пыталась закрывать слух. Тщетно. Что-то внутри упорно убеждало в абсолютной верности мрачных откровений.
Просто она никогда по настоящему не открывала взгляда… А мир всегда был таким, с Большой Общей Ложью в основе.
Жила последние годы одна, брошенная всеми… С единственной возможностью уложить дни и события в тонкие пряди… Чтобы потом, когда случилась беда, никого не оказалось рядом, кроме чужой равнодушной, всезнающей убийцы надежд.
Верно всё. Чудом не нарвалась на этот людской маховик, просто не успела. Да-да, в глубинах её души всегда жило подозрение, что те слитные людские толпы, которые она видела из приоткрытого окна, именно механизм. Одиночка. Она одна. Все умерли. Или никто не рождался. Нет души. Ни у кого. У неё есть. И у него была. Он оставил её на своих фиолетовых страницах.

- Вы меня выпустите на улицу? Я бы хотела пройтись вокруг дома. Здесь, конечно, ничего, но уж больно всё приелось.
Он аккуратно складывал дрова в камин. Лицо и руки были испачканы в саже.
- Надо бы почистить…
- Но вы не ответили мне. Выпустите вы меня или нет?
Мужчина сложил остаток дров. Обернулся с каменным лицом, со сведёнными скулами.
- Я не так давно встал с четверенек, чтобы научиться говорить, – страшновато улыбнулся. Провёл рукой по вспотевшему лбу, и ещё больше стало на нём чёрной пыли. Пошарив по карманам, он отыскал пачку дешёвых сигарет, закурил, устроившись прямо на полу, заодно и растопил камин.
- Тебе что, есть куда идти?
- Но я же только попросила выпустить меня прогуляться… Я никуда не уйду.
- Можно быть здесь, или нигде, - сказал прямо, как бы отметая все иные возможности. – Хотя… Вернётся она, спроси…
- Так вы, в самом деле, её отец? Я не очень в это верю, - Лера придвинулась поближе, хотя её и раздражал едкий дым.
- Придётся поверить, - и больше ни слова…
Огонь разгорелся. Тепло разливалось по комнате. Её онемевшая душа словно очнулась.
- Зачем она с вами так поступает? Она сумасшедшая? Но она всезнающая… Хотя нет, с чего… Она действительно сумасшедшая, скажите что это так!
Молчание продлилось минуты две. Лера уже отчаялась получить ответ. Она готова была уже уйти, но всё же спросила устало:
- Скажите, хотя бы, как вас зовут?…
- Я её отец… А от имён мы давно отказались. Она сумасшедшая, она и всезнающая. Мне приходится выполнять всё, что она требует. Во-первых, потому что это моя дочь. Во-вторых, только я виноват, в том, что она такая, какая есть. Я пытался предупредить тебя тогда кое о чём, но чувствую, теперь не смогу рассказать. Всё это слишком страшно и грязно. Удивляюсь, почему она не выдержала. У меня было больше поводов.
Лера слушала почти зачарованно, испытывая такое чувство, будто бы рядом ожил и заговорил камень. Она надеялась, что он будет говорить долго.
- Что же такого произошло? Хотя бы намекните.
Смотрел в пол и говорил против своей воли. На самом деле не хотел ничего рассказывать. Просто знал, что если не сделает этого, не поймает хотя бы тень ответной жалости, то наложит на себя руки. Нынче же вечером.
Обычный, хотя приятный внешне мужчина за сорок, он выглядел старше своих. Раб совести.
Не хотел говорить о дочери… Кажется, был запуган её неумолимостью.
Начал со странного дня в переплёте весеннего запаха.

Не составляло труда представить, что это был за день. В солнечном свете ещё не проскакивали рыжие демоны, поджигающие иссохшие недра торфяников. Блики поселялись в склепах льда, а они, протаивая насквозь, погибали, рождая тот влажный морок, от которого душа колотилась в ознобе, а кровь ликующе убыстряла свой бег.
Он был совсем молод, верил каждому акту искусно поставленной трагедии, верил своим силам перешагивать через годы, не теряя ни в жизни, ни в чувствах.
Встреча с ней не сопровождалась громами и молниями, он не почувствовал безудержной страсти, только затрепетала иссохшая дикая яблоня под лёгким порывом ветра.

Уже распечатали зимние окна. Накатывал звенящий гул, стихийный бунт счастья вопреки.
Надежды на будущее в то время были, как вывеска лавки торгующей живыми цветами. Пока находились силы поверить в то, что лишённые корней шипы и лепестки ещё питаются соками земли, любая ложь сходила за правду. А те, кто не сумел себя заставить поверить… О тех не говорили. Хотя уже тогда прежняя незыблемость системы была поражена ржавчиной. И шептались (у них никогда не было храбрости крикнуть без команды, поэтому шептались), что привычный мир рушится, души пустеют, как вечерние аудитории, а единственно не попранная наука оттого лишь избежала печальной участи, что сама попрала всё иное.
Он устроился на подоконнике и не мог совладать с желанием замереть, впитывая и переполняясь чувствами. Похоже, это было единственным, что их сближало, потому как Лена тоже пришла сюда.
В Университете её интересовало немногое, лишь то, что могло быть любопытно красивому черноглазому ребёнку выше среднего роста. К таким людям, как она, официально принято было относиться с недоверием. Молодые (и моложавые) люди в стандартных тёмных костюмах местной швейной фабрики поддерживали это недоверие.
Но это для Лены не имело никакого значения, потому что о понятии «общественная жизнь» она имела смутное представление. Также мало её волновали пророки и оппозиции, мрачные фанатики знания и их поклонники в чересчур больших роговых очках. Лена не экономила слов, расцветая в кругу подруг и обожателей. Циник не упрекнул бы её в праведности, праведник в распущенности.
Он скорее мечтал стать таким, чем мог бы быть. Его восторгал ореол, который виделся вкруг неё будто бы наяву. Нимбом это не было. Наоборот. Скорее можно было говорить об основных дьявольских признаках. Если, конечно, это не были крылья, стыдливо спрятанные за спиной.
Двое присматривались друг к другу, захваченные потоком проснувшегося воздуха. Потом Лена заговорила первой.

Через год умерла его мать. Переехали в старую квартиру с высокими потолками и останками чужой жизни. Лену всё меньше волновали старые знакомства, новые не появлялись. С каким-то ожесточением она занималась домом, похоронив себя в обязанностях и мелочах. Наверное, это была жертва, которой он не заметил.
Некоторое время спустя, когда она прижималась щекой к его коленям и тихо пела, он уже не находил в ответ ничего, кроме заученных вариантов консервированной страсти.
«Всё сглаживается. Камень обтачивает вода, любое сильное чувство вырождается в привычку». (Это сравнение казалось ему очень удачным, если только не было чьей-то цитатой).
Впрочем, он делился самым сокровенным, чем должно было делиться с женой, – видами на собственный карьерный рост. Инженеров было много. Слишком много, и он был не лучшим, хотя старательно и аккуратно пробирался наверх.
Рассказы об этом порождали в её глазах усталое отвращение, которое однажды привело к срыву, долгой страшной истерике, тоскливому беззвучному плачу на несколько дней.
За ним была апатия, которая на время отступила, когда родился сын, первенец. Но несколько счастливых лет пролетели слишком незаметно, истаяв в день рождения дочери.
Теперь Лена не всегда находила желание или силы, чтобы заниматься воспитанием. Только иногда, со странным упрямством начинала учить дочь говорить или писать. У нее появились странные провалы в памяти, странная манера говорить с пустотой, странная привычка жечь бумагу (воображаемые письма).
Это происходило как раз в то время, когда обрушились ветхие устои. Хотя нет, не обрушились - истлели, наполнив окружающее вонью газетных разоблачений и всеобщего раздражения. Люди хватались за оружие и прыгали из окон. В прямом эфире двигались колонны боевых машин. После того, как они прошли и площади опустели, наступило нечто Последнее, как казалось. На смену прежнему лицемерию, в каждой второй душе проклюнулся прагматизм. Жажда деятельности во благо своё.
Он издёргался, искурился. Наблюдая за исчезновением очередной смятой пачки сигарет, приходил к мысли, что, возможно… Что очень даже возможно, им придётся умирать от голода.
Оборачивался в сторону старого маминого кресла.
Видел безразличие в её глазах. Руки опускались.
Однако, чувства в первый и последний раз не подвели. Инстинкт подсказывал, что он сможет хотя бы на время приспособиться, а значит, выжить.
Как и большинство, начал Дело. Не так успешно, но всё же успешнее многих. Делом называлось всё, что приносило деньги. Тогда было не до мыслей о Правильности. Он просто преодолевал тошноту. Потом свыкся и уже перестал обращать внимание на досадные мелочи.
Лена утратила привычку что-то оценивать и предлагать. Она просто не говорила. Летнюю жару переживала за зелёными шторами, холод под пуховым одеялом.
Не было сомнений, что она безумна. Жена похудела, кажется, не видела ничего вокруг и была похожа на аутичного ребёнка. Ему пришлось нанять домработницу, чтобы та убиралась, приглядывала за дочерью (да и за Леной тоже).
Но однажды всё же случился разговор. Один из редких и, как оказалось, последний.
Он сидел за столом, время было к полуночи… Сидел за столом и считал деньги. Мог ли он подумать десять лет назад, что денег будет столько, что их придётся вот так считать (думал ли он, что они приобретут такую ценность)?
Лена подошла, медленно. Положила руку на плечо, он обернулся. Улыбнулась. Презрительно…
«Мы с тобой родили смерть. Мы посеяли смерть для двоих. Ты ещё поймёшь о чём я говорю… Ради чего всё это? Есть хоть сколько-нибудь смысла в том, что мы есть? Я знаю только, что вид мог бы выжить и без моей помощи. А выглядывать из-за прилавка с ощущениями шлюхи, ожидающей клиента, я не хочу. Тем более, что ты уже делаешь это за нас двоих и мне больно».
В её словах была странная угроза. Он понял, что может произойти нечто непоправимое. Надо было говорить, убеждать, заставить верить (правда, во что?), или хотя бы заставить расплакаться. Но возня, грязь. Ничего не осталось. Не было силы в словах. Банальные истины, чуть ли не обвинения. Это лишь ещё больше разочаровало её.
«Слабость, ты говоришь? Попробуй, решись на такую слабость, когда у тебя двое любимых детей и человек, которому ты пожертвовала свою жизнь. Ты спросишь, зачем же тогда? Я отвечу. Достаточно одного моего Нежелания Принимать Всё Как Есть».
Он закричал о лицемерии. О том, что она не любит ни его, ни детей, что ей давно наплевать на всех. Но она больше не хотела говорить.

И это случилось. Не сразу. Через три недели он первый раз вытащил её из петли.
В ванной были зеркала, друг против друга, и жёлтый свет. Она замерла в бесконечности своих отражений… И глаза дочери побелели от ужаса.
Тишина в комнатах, шум летнего дождя за окнами.
Ещё через неделю настал серый вечер, когда она по-прежнему не говорила ни слова, но улыбалась. Перед сном поцеловала дочь – та странно поглядела в её глаза. Потом Лена легла спать, улыбаясь. И скованная сном она улыбалась тоже.
Ночью не сомкнул глаз. Отблеск надежды, как яд в капельнице. Он уже смирился. Теперь, как ему показалось, что-то можно исправить. Улыбка должна стать началом выздоровления.
Так время примчалось к полудню. Её сон стал тревожить своей продолжительностью. Он подошёл. Лена лежала под одеялом, но совершенно ледяная, и белая, как полотно. На секунду засомневался, стоит ли что-то делать. Кажется, это непобедимое упрямство, кажется, она несовместима с жизнью. Но слабость была мгновением. Он отвёз её в больницу.
Врачи настояли на том, чтобы Лена оставалась под наблюдением. От слабости она не смогла бы уйти, или что-то сделать с собой. Сильное было отравление.
Странно… Именно теперь к нему пришла уверенность, что жена вовсе не безумна. Это была та уверенность, которая не требовала объяснений. Может быть, Лена просто стала походить на себя в прежние, счастливые годы. Или это душа просвечивала сквозь истончившееся тело. И ещё он почувствовал в ней что-то нечеловеческое…
С больничной койки Лена встала только через двенадцать дней. Тогда её и нашли в подсобном помещении.
Он заметил, что смерть делает лица угловатыми.

- Что же ты остановился? Неужели на этом так всё и закончилось? – Незнаю стояла в дверях. – Самое интересное в этой трагической истории наш друг утаил, - обратилась она к Лере. – А жаль. Мне недосуг продолжать. Впрочем, папик, можешь быть доволен. Ты сорвал не только аплодисменты, но и заслуженную долю жалости… Ладно, советую поспать. Завтра мы совершим путешествие по местам боевой славы нашей семьи. Кое-кто, - сказала она, обращаясь к Лере, - наконец, подышит свежим воздухом.

8. ПОСЛЕ ПЕРВЫХ ЗАМОРОЗКОВ МИР ПУСТЕЕТ

«Библия собственности» не была бредом. П.А. действительно мечтал о том, что сможет остаться в вечности, как «философ от Дела». Его выводы были мелкими, далеко не новыми… Но вокруг не осталось людей. Подсказать и остановить некому. Буква «я» последняя в алфавите. Человек последний в списке. Вещь, материя далеко впереди.
У него остались слабости. Например, лунатизм. Прислуга знала об этом. В доме было несколько лунных календарей. В опасные дни охранник тайком от хозяина дежурил на балконе, а консьержка у дверей комнаты.
Были и слабости другого рода. Грешил он гадко, мелко и осторожно. Хотя прекрасно знал, что никто и никогда не посмеет ему ни в чём перечить.
Элю приобрёл для официальных выходов и приёмов. Наследник опять же… Лёшечка. В честь брата придурочного. Зайчик. Ничего-то он ещё не знает о жизни. Но схватывает на лету. Недавно установил плату за вход в свою комнату… Папе с мамой так уж и быть, абонемент…
А впрочем, пороки его уже мало интересовали. Они также необходимы, как смокинг. Демонстрация. Безгрешность слишком подозрительна.

Но вот уже три недели, как не спится. Наверное, нужен настоящий хороший отдых. Дела на помощниках. Ещё через месяц воровать начнут. Такая у них порода… Нюх на слабость.
«Поехать куда-нибудь… В Ирландию… Нет… На самый край… Какой-нибудь заброшенный тропический остров. Только чтобы без насекомых и змей».
Не стал он английским лордом. Архивисты прочесали родословную. Сорное семя. Ни князей, ни «графьёв». Даже иностранцев нет. Можно, конечно, и это купить. Всё бывает. Жил себе жил инженеришка, разбогател, заказал исследование… Потом в газетах статьи, в журналах. «Потомок Ричарда Львиное Сердце»… Или Фридриха Барбароссы. Какая к чёрту разница.

А всё же не спится. Почему…
П.А. стоял недвижимо в центре своей золотой клетки. И снова вспоминал эту железную дверь, и окошечко, и лица в нём. Никак не оставит его этот полуминутный фрагмент.
Она умерла. Он попросил их, чтобы она не мучалась и умерла.

Стало тяжело дышать.
«Никаких сомнений… Всё было правильно, им незачем жить».
Дорогой фужер с хрустальным стоном разбился об пол. Сердце заколотилось, как сумасшедшее.
«Тихо, тихо», - пробормотал он себе. – «Нельзя же так, а то… Телефон».

Собравшись с мыслями, он гадал, кто это решился тревожить его после десяти. Пётр Александрович, не спеша, взял трубку.
- Слушаю вас.
- Приветик! – молодой женский голос резанул слух. – Ну, узнал ведь, представляться не надо…
- Ты откуда? - он осел в кресло, в голосе осталась только бледная растерянность.
- Приготовься, - сказала Она. – Можешь «скорую» не вызывать, не успеешь. Сердечко-то пошаливает, а?
Пётр Александрович бросил трубку. Ему не хватало воздуха и теперь уже по-настоящему прихватило сердце. Ещё через миг он почувствовал сильную слабость и залился потом. Снова звонок. Брать или нет? Надо… надо…
- Худо тебе? А ведь сдохнешь сейчас… Я вернулась. Ты думал, больше нет маленькой девочки? Нет, не произноси имён. Меня по-прежнему зовут Никак, - голос что-то говорил ещё, но он уже не слышал. Глаза округлились, и смысл растаял в них. Ниточка слюны потянулась вниз.
П.А. скончался. Бессмысленно и глупо. И больше тут нечего сказать.

Весть об этом на следующее утро разнеслась по городу. Началась сумятица. В офисах резко опустели сейфы с бумагами. Стопы заявлений с просьбой об увольнении. Самые чудовищные слухи. В доме полно милиции и людей в штатском с оловянными глазами (им то, что здесь надо?).
Эля была в ужасе. Заламывала руки, рыдала. Потом запиралась в комнате и тряслась от счастливого истерического смеха. Снова выходила на люди с миной бесконечного горя на лице. Думала о завещании. Что в нём?

«Умер. Да как же это? Умер… Не вижу ничего, не слышу, не осязаю. Ни запаха, ни движения и даже ни одного внутреннего ощущения. Одна только мысль».

Андрею очень захотелось присутствовать на вскрытии. Он никогда не был в морге. Пребывал в ожидании крайностей… Храм смерти, утонувший в свечении дневных ламп… Или грязный притон, где замасленная газета, бутылка спирта и нетрезвый получеловек в белом.
Ничего подобного. Почти как на приёме в поликлинике. Только лекарств не выписывают. И формалином пахнет.

«И что же?.. Зачем я прерван во всём, кроме мысли? Мысль. Течение. Вносят, разрезают… В синем свете трое, судебный эксперт… Поезд с сестрой. Костюм голландский…».

- Как ты думаешь, ему бы понравилось? – Эля кажется, спрашивала всерьёз. Вокруг суетились бравые ребята из похоронного бюро.
- Ты… про костюм? – Андрей постарался сохранить тактичность.
- Ну, да… Голландский костюм, хороший. Мы вместе покупали… Как ты думаешь, в завещании он нас указал?
- Не уверен, – ему очень захотелось выпить коньяка.
Прошёл в гостиную. Достал ту самую бутылку. Армянский, двадцать пять лет выдержки.

«…Сколько их… Официальный приём по случаю. А земля-то холодная… Но ещё не промёрзла. Что-то не больно дороги похороны…».

Простывшие брошенные места. Ветошь обескровлена. Небо перевернулось над черной, пустой равниной. Уста прикоснулись к ней лишь однажды… И почти сразу здесь появилась первая могильная плита.
Медленно и молча пробиралась вереница людей, потом несли гроб, а уже за ним шествовали редкие безмолвные слёзы. Оттепель наступила так странно и быстро. Накануне земля была схвачена первым сильным заморозком. Теперь выросла кисельная плесень тумана.
- Мы вычеркнули его из нашей жизни… Да, теперь мы можем сказать кого потеряли, - пролился елей речей. Андрей как-то резко затосковал.
- Бог…
Два придавленных окладом клерка обернулись в его сторону.
- Он был богом… - истерическим полушёпотом добавил Андрей. Клерки нервно сглотнули.
Ждали священника. Но он запаздывал. Оттого, собравшиеся впали в беспокойство. Даже всхлипы прекратились. Казённые плакальщики поутихли.
«Адвоката давай…», - зашептались помощники. - «Пусть читает…».
Андрей устало вздохнул. Покойный при всёх своих недостатках явно не заслужил казёнщины.
- Эля…
- Да, Андрюш.
- Тебе плохо, солнышко?
- Очень
- А тебе его жалко?
- Очень.
- А ты меня хочешь?
- Очень.

Наконец, появился невзрачный человек в чёрном. Настоящий душеприказчик. Чувствовал он себя явно неловко. Но о завещании говорили уже вслух…
- Читай… Читай…
- К несчастью, - наконец заговорил адвокат, - мы не можем полностью выполнить последнюю волю покойного. Дело в том, что он оставил нам два завещания. Из первого следует, что покойный просил снять деньги со всех своих счетов… Итак, просил снять деньги и положить их в свою могилу…
- Вот это номер…
- Но, - торопливо продолжил адвокат, словно опасаясь реакции, - это завещание юридически не оформлено и не имеет потому никакой силы…
- Господи… ну и жлоб, – Эля вцепилась в руку Андрея. – Нет, ну ты подумай…

«Слетелись… Никогда не ценил вас и прав был… Никогда и никого. Дрянь какая… Священника давайте, поскорее… Глаза бы мои не видели».

Через минуту Эля и Андрей стали очень богатыми людьми. Болото угомонилось. Вновь зарыдали (от разочарования что ли?), а некоторые прятали усмешки.
Молодая вдова теперь была просто безутешна… Отныне каждая слезинка на её щеке сродни бриллианту. Десять-пятнадцать капель - уже маленькое состояние.
- Да, Андрей, да… Всё-таки как же я его любила…
- Понимаю…
- Нам следует подумать как лучше распорядиться этими деньгами.
- Сегодня же вечером?..
- А зачем тянуть?
- На днях приедет ещё один персонаж. К слову, обделённый наследством. Ты не забыла об Ирине Александровне? Что касается моей доли, то не переживай. Как-нибудь сам решу.
Они мило улыбнулись друг другу. Андрею очень хотелось применить в отношение Элечки удушающий приём.

После закурил в стороне, больше не интересуясь происходящим. Осиновые ветви над головой, как кости. Стволы исчезают в тумане. Настоящая обитель усопших.
Откуда-то привели, наконец, странного священника с навсегда испуганными глазами. Хотя никому уже не было дела, он усердно кадил. Теперь с одеколоном и водкой мешался запах смерти.

«Священник. Засыпают… Зеркало серых вод подо мной. Море бесконечной тоски и одиночества».

Когда Андрей услышал голос, церемония подходила к концу. За чередой смутно темнеющих невдалеке могил его звали. И он пошёл.
Настиг адвокат, вручил папку с бумагами. О них Андрей тут же забыл, потому что теперь слышал уже и странные слова… Наконец, снова её увидел. Менязовутникак стояла, прислонившись к могильному мрамору.
- Эй…
Не отозвалась. Безмолвное видение. Даже не глядя в его сторону, начала удаляться. Хотя Андрей почти побежал следом, догнать её в молочном сумраке было невозможно.

Оглянулся назад. Слышались заметно повеселевшие голоса. Начали поминать. В руках бумаги.

Уже вечером город покрылся саваном.
Северо-западный ветер путался в каменных дебрях, рассыпая скрытые смыслы. Колючий проволочный иней сменился однозначным, снежным покоем. Грязь пряталась. Из подвальных щелей вырывалось всё больше пара. В ожидании транспорта, земные боги заметно нервничали.
Контуры.
От вокзала стремительно наступала пожилая женщина в мехах.
Ангелы улетали на юг, согреваясь дьявольской огненной водой.
Поля прикрывала лицо рукавичками.

Знал, что она придёт. Прошло два или три дня. Может быть? четыре. А может быть… Просто немного устал ждать её появления.
Алкоголь сильно исправил распорядок дня. Задремал после полудня. Сон был странным. Очнувшись, Андрей помнил о пятипалой птице, соломенных прядях и лучших днях. Чувствовал тепло. За окном вечер уже превратил мир в чернильное пятно, засыпанное солью ледяной крупы.
Порывы ветра бились в стёкла. Неправедные тени от одиночества освобождали сознания. Раскрывали объятия на битом стекле. Поля пришла к его двери из царствующего над миром не уюта. Она замёрзла и устала.
Пару минут стояли друг против друга, в проёме двери. Растекался свет ста свечей.

- Это вино лишь подделка, - он не пытался произвести впечатление, просто констатировал факты.
- Жаль, что у тебя нет камина.
- Я думаю построить дом за городом. Это будет несложно исправить.
- Не по настоящему, - Поля не поднимала глаз. – Ты живёшь не по настоящему.
Она закурила.
- Ну и как понимать это?
- Никак не понимать. Это правда. Тебе придумали жизнь, и ты в ней остался. - Поля по-прежнему, с тихой полуулыбкой рассматривала свои колени.
- Откуда ты знаешь?
- Время вопросов ещё не настало, – подошла к окну, задёрнула шторы. В движениях ожила податливость воска.
Вино было терпким, прошлое серым.
В его взгляде нет любопытства. Одно только желание.
Поля обернулась.
- Ты хотел бы изменить свою судьбу? Предначертанное?
- Как же я могу изменить то, что предначертано. Я сам предначертание.
Она покачала головой.
- Это очень просто. Ты научился ходить и говорить. Ты можешь научиться и этому, так же легко, как и расчесать волосы заново. Я думаю, что смогу изменить твою судьбу. Прошлое было иным.
- Мне не нужно этого знать.
- Прошлое тебя не спросит… Но об этом потом.
Оттолкнуть было бы преступлением.
Он чувствовал, что в ней сходятся и все призраки, и все воспоминания, и все тайные подозрения. Никто не благословил сдержаться. Даже соломенные пряди.
Поля прильнула к нему. Очень скоро за прикрытым окном погас свет и Андрею приснился сон.

Старуха. Серый шерстяной платок, коричневое пальто, красные от холода глаза. Движется параллельно потоку транспорта. Зима. Песок, соль превратили выпавший снег в грязевую кашу. На двухэтажном старом особняке вывеска «Почта».
Взгляд чуть ниже, она хочет отправить письмо, наверное, давней и последней подруге. Вцепившись в конверт, как, судя по всему, и в жизнь, она осторожно перебирает ногами в валенках с галошами.
Небо глухое, бетонное Нечто. Голоса будут стучаться в него – вечером в храме праздничная служба.
Она то же будет стучаться. Просить, чтобы ей оставили время до весны; погреть кости на солнышке, послушать воскресающую жизнь.
Рядом огромная ворона. Старуха озирается, боится спугнуть. Она помнит.
Когда ей было лет десять, отец поймал воронёнка. Тот вырос. Прятал посеребрённые пуговицы под ковёр.
Ворона не боится, она ждёт, наклонив голову вправо. Старуха падает, хрипит, испускает дух. Птица уносит её письмо в клюве, из-под шапки вырываются молодые светлые волосы.

Поля, наверное, и вовсе не спала. Сейчас в руках она держала маленькие чётки, но смотрела не на них. Странно склонив голову, словно наблюдала за чем-то в углу спальной.
- Тебе снился страшный сон? – спросила не поворачиваясь.
- Не совсем, но,.. - Андрей попытался продрать глаза, на часах, кажется, был четвёртый час. – Ты чего не спишь? Утро же скоро… Что за чётки?
- Из больницы. Подарили. За мной ухаживал бывший заключённый. Я знаю только, что он курил папиросы и всё время присылал мне записки, просил ответить. Потом сообщил, что выписывают, прислал чётки. Они из хлеба. Говорят долго надо делать. – Поля нехотя расслабилась, отложила чётки, легла на левый бок, подложив руку под щёку, уныло и равнодушно.
- Что ты чувствуешь ко мне? – она это спросила слишком безразлично, будто вовсе не интересуясь ответом.
- Ты удивишься, наверное, но я давно тебя знаю.
- Вот как? – она странно улыбнулась. – Я же тебе говорила - этого не может быть. Хотя и не удивительно, что ты так говоришь. Продолжай…
- У меня видения, галлюцинации, как будто воспоминания прошлого. И ты в них. Иногда мне кажется, что ты моя сестра, иногда - что просто засевший в памяти образ… Я и в женщинах тебя вижу, и пришла ты, когда я ждал тебя. Слишком много совпадений, или это тоже бред.
- Не думаю,.. - она заметно погрустнела. – Но ты так и не сказал, что ты чувствуешь? Ну, говори же.
- Не любовь. Скорее, как это ни удивительно, привязанность, такую… как к очень родному человеку.
- Перестань,.. - она резко оборвала его и отвернулась. Больше ничего не было сказано, а Андрей не решался проверить спит она, или нет. До рассвета оставалось ещё часа четыре, да и ветер выл всё так же без устали.

9. НОЯБРЬ ИМЕЕТ СВОЙСТВО РАСПРОСТРАНЯТЬСЯ ПО ВЕНАМ

Зима пришла рано. Воздух окаменел. Для ноября слишком холодно.
Он погасил свет на кухне. Огонь газовых конфорок, потоки тепла тянутся к потолку. Андрей жадно затянулся, прижавшись к батарее. Сквозило. Где-то под подоконником щель, там наверняка решили перезимовать мухи. Но им не повезло. Затылок ноет от ледяного дыхания.
Сейчас-то он уже понял, что потерял всё. Разом. Призрак воплотился и пожрал смысл. Сигарета истлела, пепел свалился на линолеум, тошнит от дыма. Ночной ноябрь мрачен, Андрей в его сердце. Светобоязнь.
- Прошлое умерло, - сказал он, обернувшись в сторону невидимых в темноте часов. – Я обездвижен.
- Дождись весны, - знакомый голос.
- Я думал призраков больше не будет, - он улыбнулся.
- Я не призрак. Я лишь напоминание. Тебе ещё предстоит сесть в этот поезд.

На следующий день черкнул Поле записку. Не очень рассчитывал вернуться скоро… Если он шёл к Дилеру, то надолго. Старой приязни в жертву приходилось отдавать многое.
Обледеневший тротуар закончился минут пять назад.
Андрей немного жалел, что хорошо одет. Пустырь, гробы заброшенных гаражей и строительный мусор вокруг. Сюда ангелы слетаются на стрелки.
Дом, где живёт Дилер, под снос. Две жилые квартиры.
В одной из них старуха, которая почти не выходит на улицу.
В другой - тени, серая фантасмагория, отблески, шорохи, несколько болезненных лиц.
Постучался и долго ждал. Когда дверь отворилась, за ней оказалась бесцветная девушка. Она коротко и устало посмотрела сквозь него. И только.

Хозяину делали наколку. На правой лопатке вырисовывалась голова торжествующего дракона.
- Пришёл? Садись. Я не долго.
Классический притон. Грязная одежда и посуда, безымянные тела по углам. Острый химический запах. И, наконец, просто холодно. На кухне хоть и стоит подобие буржуйки, от неё больше гари, чем толку. Есть и ещё одна комната. Движение. Кто-то с любопытством выглядывает через едва прикрытую дверь. Андрей почувствовал, что знает этого человека. Но кто он (она?) не понял.
Только через полчаса кольщик устало откинулся назад.
- Ну, хватит на сегодня...
- Ладно, - Дилер распрямил спину. – Иди в комнату. Возьми там… на столе.
О госте он вспомнил ещё минут через пять.
Глаза как всегда никакие, трёхдневная щетина. Сглатывает нервно.
- Ну что, - улыбка до ушей. – За счастьем пришёл?
- Да нет вроде, - Андрей не знал, как начать разговор.
- Прижало?
- Ага.
- Покурим?
- Пожалуй.
Дым прошёлся по лёгким, как асфальтоукладчик. Где-то в бронхах засел тяжкий ком. В голове прояснилось. И Андрей рассказал. О странной девушке, видениях и разочаровании. Общение с Дилером в этом случае имело один несомненный плюс. Он никогда бы не отправил его к психиатру.
- Пришла. Но ответов нет.
- Целлофан?
- Откуда ты знаешь?.. – дилер не ответил, опустил глаза, потом как-то слишком уж трезво посмотрел, за левое плечо.
- Вот он всегда рядом, - характерное направление взгляда не оставляло сомнений насчёт предмета разговора. – Стоит, советы ценные даёт. У тех, кто в этой квартире кроме него никого… У тебя, брат… всё по-другому. Твои призраки здесь. Твои черти ходят по улицам, они разрушают твой мозг и льют дерьмо в твою душу. И на самом деле ты их ненавидишь, потому что неполноценный…
- Но дело-то не в этом, я просто хочу знать…
- А для чего ты хочешь знать? Чтобы стать таким же, как они… Ты не уникальный. Ни фига ты уникальный. Они дерьмо. Ты ещё большее дерьмо, потому что даже они полноценнее тебя.
- Я не знал что ты… психолог, – Андрей ненавидел его в это мгновение, что было очень естественно. – Всё так, наверное… но… Я не знаю, что мне делать.
- Застрелись, - Дилер криво и как-то даже неприязненно ухмыльнулся. – Тебе нужно прошлое, в которое ты поверишь. На твой больной мозг мои средства лягут очень хорошо. Возможно, ты спалишь себя до конца… А может быть, что-то и всплывёт как г…, раз уж тебе так этого хочется.

Он встал с дивана, медленно прошёл в комнату. Наверное, с четверть часа отсутствовал. Одно из тел зашевелилось и очнулось. Осколки глаз, что-то мёртвое и окостеневшее.
Смотрит на него. Сознание на нуле. Андрей легко представил себя в роли этого тела. На сердце трупная вонь. Или это мир пропах гниющим болотом. Здесь человеческая помойка. Окружающий мир живёт в её предвкушении.

Дилер вышел из комнаты, но не один. С ним была Ольга. Со спутанными волосами и серым лицом. Небрежно одетая, видимо, не совсем чистая. На полпути к телам в углу.
Андрей широко раскрыл глаза, сердце заколотилось. Почувствовал привкус крови во рту. Оказывается губу прокусил.
- Это что ли твоё средство? – прохрипел он.
- Нет. Это человек без целлофана. Средство сейчас отправится путешествовать по вашим венам, сэр…


Блеклая, дряблая, с опустевшими старческими глазами, тяжело встала. Чаще всего жизнь вознаграждает своим циничным дыханием тех, кто слишком черпал из неё.
- Я всё думаю, нет ли здесь какой-нибудь ошибки? Мне крайне интересно, кто работал с бумагами завещания!?.
Обернувшись к вдове, Ирина Александровна почти зло прищурилась.
Эля боялась. Эля боялась уже не первый вечер. Это не свобода. Это заключение… Сейчас, правда, стало спокойнее... Если эта зловредная баба не умудрилась взять своё сразу, нахрапом, значит, всё будет в порядке.
Наверное, дело в отталкивающих чертах. Течение выбивало на берег нетленные, необтёсанные камни. Таким камнем и была эта женщина. Это монумент - путешествует из поколения в поколение. Пугает рассудочным содержанием. Неодушевлённым смыслом.

- Ты, Эля, не очень расстраивайся, - продолжала она. - Я к тебе неплохо отношусь, может быть, ты здесь ни при чём, но я должна разобраться,.. - её обвисшие щёки дрожали от негодования. - Мне обидно… Что не любил, знаю. Так выходит, и не уважал ещё? Хамьё…

Ирина Александровна приехала всерьёз и надолго. Потому что было несколько больших дорогих чемоданов. Оккупация произошла в течение двух-трёх дней. Весь первый этаж перешёл в её безраздельную собственность. Тронным залом стала каминная. Именно отсюда теперь растекался характерный запах… окончательной победы над вкусом.

Случайно вылетевшая из коммунальной кухни муха, дорвалась до заветного гниющего мяса. Подобных ей нагло жужжащих тварей уже немало. Перепачкались в золотой химической краске. Окончательно обезумели от отравления. Даже забыли о своем единственном предназначении – пожрав отвратительное месиво, продолжить род.
Зато поднялись до понимания Ужаса. Детские ручки с лёгкостью отрывают крылья и сажают муху в коробок. Позолота отваливается, остаётся только запах.

Эля с благоговением наблюдала за тем, как Ирина Александровна употребляла цыплёнка. Огонь в камине почти погас. Свежее нежное и сочное мясо беззвучно поддавалось. Красное вино заметно облегчило страдания обманутой сестры.
- …Ладно. Свинья твой муженёк, однако ж. Пускай он покойник, я имею право о нём говорить, как угодно… Всё одно всех черви скушают… Ну, Петька… Сестрёнка на старости лет могла бы хоть дом обставить по человечески. А лучше новый купить… И чтоб всего в достатке было, ну хоть раз…

Переполненный небесный контейнер. Зловоние нестерпимо очаровательно. Это только мученикам. Тем, кто подыхал на клейкой ленте, тем, кто был разодран млекопитающей тварью, только им… Над этим контейнером безмолвные тени парящих. Подобно осенним, они убелены сединой… Жрать можно бесконечно. Жрать можно целую вечность.
Но это надо заслужить. Только искренней верой во Всеобщее Разложение. Только осознав. Сволочь. Ничего не значим. Зато нас много. И Мы Все Вместе Одно Большое Правое. Следуем в Вознаграждающий Контейнер.

- Ты думаешь, я из-за себя так обижаюсь? Нет, Элечка. Просто он, Петька, не заслужил памяти той даже, похабной, которую после себя оставил. Эта такая лиса была, э-эх,.. - она отодвинула тарелку и ещё раз запила съеденное вином. – Ты про бедного Лёшу слышала, про братца нашего?.. Нет?.. Подай мне десерт, да… Шоколадного, того… да… Что с ним сталось-то не слышала? А я тебе расскажу… Думаешь он умер? Если бы так… А жена-то его… Господи… Носила же земля убогих… С чёрными изломанными крыльями. Хе…

Эле на секунду показалось, что пропала маска пергаментной кожи и на неё смотрит череп странной конической формы, а под стареющей плотью скрываются конечности насекомого. Они скрежещут плохо смазанным механизмом.
Ей почудилось, что надо всем висит странная тишина. Будто бы время остановилось. Подобное чувство посещает единожды в жизни.
В пятнадцати метрах от ворот насмерть замерзал пропившийся бродяга. Он тоже чувствовал эту тишину.
Андрей смотрел на уходящий в бездну потолок, судорожно цеплялся за календарные листки, пытался вспомнить. Вслушивался в безмолвие.

Голый, как тростник на зимнем болоте, стоял в оконном проёме. Андрей смотрел на это странное зрелище снизу, пряча в ладонь пламя зажигалки. Пока прикуривал, старик пытался что-то кричать охрипшим разбитым голосом.
Надо было прыгать. Но он тянул. Занавески трепало ветром, внутрь просачивались снежные струи.
«Я мог бы превратить это в спектакль… Нанять оркестр и поставить его под окна… Устлать место будущего падения чёрными розами. Но неужели от этого мой прыжок будет другим?… Распластаюсь точно так же».
Послышался истошный вопль, в проёме появились две мощные руки и взбешённое лицо крепкой пожилой женщины.
- Чёрт бы тебя!.. Слезай отсюда!
Мгновение и старик послушно спустился с подоконника.

Через три минуты в диагоналях лестничных пролётов.
Уже не нужно никаких вещественных доказательств. Миллиграммы белоснежного смысла. Андрей никогда бы не смирился. Она не хотела тогда надевать колючую шапку. Это же так очевидно…
Даже Поля не разубедит. Чтобы не говорила, про искажённые штрихкодом зрачки… Про… Да чего там! Пришла, забрала его жизнь, сделала любопытным объектом для близости.
Когда начинаешь отходить, возвращается ощущение времени. Больше нет бурых цветов оплетающих икры. Глаза в зеркале напротив - не обездвиженный шар пустоты.
Но тяжесть небес над головой становится слишком значительной.
Там слишком много убитых детей, а ещё толпы херувимов…
«Моя маленькая сестра, ты где-то рядом, свернулась в клубочек, поджала ноги. Мне не страшно сделать это снова, чтобы ощутить твоё приближение. Не страшно заменить тобой всё, что попало в кровь».

- То, что ты делаешь, очень глупо. Я немного жалею, что не была против в самом начале. Немного жалею. Ещё глупее, что ты думаешь о ней. Не было никакой сестры, была только я. Всегда.
- Она близка!.. Теперь она точно близка, и я останусь рядом с ней!
- Ты будешь верить в это всё сильнее. Ты быстро потеряешь рассудок, руки задрожат, потом ты поизносишься. Ощущение старой тряпки будет сначала неожиданным и новым, потом привычным. Я изучила это в принудительном порядке. Однажды ты забудешь о вере толкнувшей тебя на глупости. И о самой глупости забудешь, и о том, что жил по-другому тоже.
- Ты просто никогда не знала, как мило она сворачивается в клубочек…

Было уже столько деталей. Вспоминал совсем крохой. Её первые гримаски, неловкие попытки сесть. Её платьице. Лепет. Кроватку. Капризы, ночные представления. Игрушки. Потом… Банты, альбом для рисования. Карандаши.
Его рвало от тоски. Его тошнило счастьем. Теперь он знал о другой жизни.
И одиночество стало осязаемым, материальным. Вещество поселилось в каждой клетке. Новый день открывал новые подробности. Он наращивал дозы, лежал в беспамятстве сутками. Сходил на нет. Быстро утратил ощущение времени. Только белая порошковая масса и более ничего. Пока кровь справлялась, он жил в эйфории. Но сил было немного. Всё чаще довлела усталость. Иногда он заходил в кинотеатр, но быстро переставал понимать сюжет… Читать больше не мог.
Люди сначала вызывали беспричинную тревогу. Наркотик подогревал паранойю. Не было опасения за жизнь. Было просто Опасение.

Вечер. Редкие снежные хлопья. Мир можно перевернуть с помощью рычага. Страх можно победить. Для этого немного надо. Всего лишь почувствовать металл ствола в кармане. Откровение пришло во вторник на ночном сеансе.
Голливудский мужчина с многотонной тяжестью подбородка, оставил следы крови.
Он дьявольски хитёр. Любит, ненавидит, карает, прощает, – но всё это время глаза его отрешены от мира. Механика. Особый мир с десятком смертей, пробоина в принципе жизни. Уверен и лишён страха. По телам он ползёт к великой цели. Леса заливают напалмом. Военные инвалиды в колясках стройными колоннами уходят на закат… Самолёты-шпионы передают координаты цели. Удар. Над сгорающим реквизитом тучи сажи и пепла. Сценарист и режиссёр погибают от рук взбесившихся статистов. Меконг – кровавая река.
А у Него в запасе всегда есть револьвер.

Снова наступили глубокие сумерки. Правый карман пальто глубок как колодец. На дне прохладно, это действительно успокаивает. В троллейбусе тусклый свет… Глазам спокойно. Снежные валы ползут за окнами. Маршрут кольцевой, кондуктор лузгает семечки. Блаженство тишины нарушается. Нетрезвая компания, четверо. Двое садятся спереди, у одного в руках банан, у другого бутылка. Остальные повисают на поручнях. Руки силы ещё не утратили, а ноги как тряпка.
- Друг,.. - хрипит кто-то коренастый и нетрезвый. – Друг!..
- Ты мне? – Андрей медленно поворачивается и смотрит в глаза.
- Друг… пересядь, а…
Пальцы в кармане сами по себе оживают. Успокоительное почему-то не действует. Успокоительное почему-то просится в ладонь.
- Друг,.. - толкает в плечо. – Друг… мы вместе, понимаешь. Мы вместе. Пересядь, а?
Во рту пересохло, язык как в пещере и распух.
- Мест много,.. - Андрей еле выговаривает слова. Пот проступает на затылке и что-то внутри колотится.
- Друг… пересядь, а? Ну, вишь… и пацаны тебя просят. Друг…
- Мест много…
- Друг, ну пересядь, а…
- Отстань… от меня, – с трудом глотает, может ангина?
- Ты, козёл! – рядом заводится другой. – Ты слышал, пацаны тебя просят?!
Андрей вспомнил о Поле. Захотелось тепла, если она ещё ждёт… Ждёт. Наверняка ждёт.
- Сука… - его ударили по голове.

И родился другой человек. Револьвер во рту заводилы.
Выстрел, испуганный мат.
В проходе и на сидениях кровавая каша.
Выстрел и новые крики.
- Друг… - хрипит, сползая в грязь. Троллейбус остановился.
- Ты чего встал, сволочь! – Андрей уверенно идёт по проходу вперёд, чуть спотыкается о тело. Револьвер в вытянутой руке. Кондуктор - белое полотно. Кулёк с семечками падает. Андрей стреляет в неё и снова в голову, но руку выбило. Перекладывает в левую. Водителя видимо просто задело, он охает, валиться к окну.
- Она не хотела надевать шапку, уроды!.. – голос срывается. Двое отступают к задним дверям. С ними женщина. Но шансов никаких. Водитель не успел открыть… Андрей механически считает количество выстрелов. На четверых не хватит, наверное… добавляет патроны. Из левого кармана.
- Мужик, перестань, - тот, что с бутылкой, играет в психолога. Другой со страха доедает банан.
- Не надо, пожалуйста,.. - женщина прикрывается сумкой.
За окном надсадно сигналят авто. Улица узкая, троллейбус мешает проехать. Но они проползают, переваливаясь через обочину.
- Слышь, мужик… Мы никому не скажем, честно…
По сценарию именно в этот момент психолог осознаёт, что совершил роковой промах. Андрей внимательно смотрит.
- Заложишь…
Быстрые выстрелы. Обойма разряжена целиком. Дверь он выломал, ушёл дворами. Снова эта блаженная, хотя и тревожная тишина. На её грани заунывный собачий вой.
Расстрелянный троллейбус застыл. Авто всё так же буднично проползают мимо.

К полуночи выбрался в центр.
Были стёкла витрин. И вывески. И рекламные щиты. Ледяная пустошь в центре городского созвездия. Редкие встречные глаза прятались. Пот на лице замерзал. Если лицо пугает, это признак… Как будто бывает клеймо убийцы. Нет, конечно. Бывает печать. Жестокого ощущения свободы. Большей, чем положено для всех.

- Что закажете?
Если есть бессилие… И невозможно избавиться от всех сразу (а это и невозможно)… Надо идти туда, где они обязаны служить тебе.
Андрею доставляло удовольствие просто смотреть. Официант молодой, лет девятнадцать. Они все одеты в эту униформу. Шёлковая жилетка на белом. И хотя приветливость положена по должности, похоже, за штампом обязанности приветливость настоящая. Циничная по отношению к всеобщей циничности. Безразличная к принципам всеобщего одиночества. (Одиночества, одиночества, одиночества…………………………………..)
- Извините, вы не могли бы присесть за мой столик?
- К сожалению, нет, я на работе, - сразу спрятался (испуг). Странная просьба от человека с ненормальностью глаз. И пальто в бурых пятнах.
- У нас работает гардероб.
- Я прошу, – Андрей прищурился. Голливудским мужчинам страшно отказывать. Официант поджал губы, покосился в сторону барной стойки. Устроился на краешке стула.
- Лет сколько?..
- Девятнадцать…
- Вас зовут?
- Олег. Можно на «ты», - и ожидание, тревожное. Вот так всё больше закрывается раковина. Или черепаха прячется в панцирь.
- Как у вас здесь уютно,.. - Андрей подумал, что свет слишком спокойный. И музыка…
«Ты когда-нибудь видел механических птиц в портах? Только тонкая грань стекла отделяет от них. Стекло легко разбить».
Потом только понял, что говорит вслух. Невменяемый. Нет, не об этом он хотел сказать.
- Расскажи мне, где этот берег с бесцветным песком. Он вбирает одинокие дни.
- Так, что вам нужно?..
- Что?.. Ах, да… Есть тяжесть на сердце.
Он не смотрел. Но понимал, что на другой стороне стола страх и желание показать спину. А в спину не хочется стрелять.
- У меня, собственно, только один вопрос. Я люблю его задавать… Скажи мне, Олег, ты умрёшь?
Официанту, конечно, всё уже ясно. Тоскливое отвращение не скрыть. Оно написано на лице. Не пьян. Может быть сумасшедший. К чёрту вежливость. Или стерпеть?
Они встретились взглядами. Олег ответил. С достоинством, сам не понял почему.
- Конечно.
Андрею стало легче. Даже оживился немного. Прикоснулся к оружию.
- А как же «смертью смерть поправ»? Это не про тебя? – странное возбуждение. Лицо в миг раскраснелось.
«Как хочется тебя размазать…».
- Это к людям не имеет отношения, – очень сухо, но вежливо, правда, подчёркнуто вежливо.
- Разве?.. А что, вечная жизнь уже перестала быть человеческим желанием? Или может, ты надеешься устать от неё?
- Пусть всё идёт, как идёт.
- Знаешь, очень часто так бывает. Ты можешь быть никем и не бояться терять, особенно, когда терять-то и нечего. Потом появляется Нечто, привносящее значение во всё. Это не всегда стоит жертвы, чаще всего даже не стоит. Но главное качество Нечто в том, что оно приходит раз и навсегда. И ты заботишься о нём, холишь, лелеешь… Обременённый смыслом. А смерть никогда не идёт на попятную. И вот, однажды, ты на всё готов ради своего спасения, или хотя бы отсрочки исполнения приговора. Но даже… если ты целиком поменяешь кровь, каждый лоскут кожи… сам превратишься в абсолютный витамин… всё равно истлеешь. Душа истлеет. Всё завершится формалином и пеплом.
- Ну и что с того? Это неизбежно.

Вглядываясь в лицо напротив, Андрей не обнаружил никаких изменений. Спокойное понимание.
«Это фаталист. Бывают же и в 19 лет фаталисты. Интересно, как бы он смотрел, наставь я на него ствол».
Олег думал о том, стоит ли отвечать. Всё говорило за то, что не стоит. Рано или поздно клиент успокоится, или его придётся выбросить вон. Придут другие люди, и надо будет работать. Но почему-то в нём родилось странное желание поиграть… или заглянуть поглубже.
- Вы никогда не читали лекций? Из вас получился бы забавный лектор. Всё, что вы сказали, верно. Но ещё говорят о душе. Банальность, конечно, но вот вам и вечная жизнь, и главное - никаких переливаний крови, и никаких пересадок ворованных органов.
«Вот он уже побагровел, битый хрусталь в глазах».
«Глупо», – Андрей прощупал барабан. «Очень глупо вот так отдаваться. Я ему безразличен, мы оба это знаем… Зато у меня есть выстрел в запасе, и даже варианты, в кого стрелять. Да он приветлив, действительно неплохой парень, но я для него отброс».
- Ну-ну, душа… Кажется, нужно во что-то верить, и вера не нуждается в подтверждении… Кажется, и я так думаю, ты прав, есть душа – некое слово, понятие, недоказуемый факт. Мы можем превратить её в человека, близкого человека, мы часто превращаем её в себя. Но сколько в этом истинного смысла? Я уверен, что для большинства душа, о бессмертии которой ты говоришь, не более чем трёхрублёвая свечка за упокой её. А ведь на свою даже этого не потратить… Ты бы хотел уверенности, о вере тут и речи нет. Ради уверенности ты бы и Его сковырнул оттуда, только возможности не предвидится. Есть душа, есть, я знаю это. Только это не про тебя, - Андрей срывался, зная, что ничего не доказать.- Ты в этой дряни, в жилетке этой, в паршивом углу самого убогого на Земле города ни при чём. Вне всякого твоего желания она остаётся неизменной. Не думай, я как все боюсь смерти, я больше всего боюсь смерти, я сошёл с ума от этого страха, я даже бесконечно люблю, испытывая всё тот же страх,.. - он уже почти кричал. Бармен делал красноречивые знаки. Из кухни выглядывала миловидная брюнетка.
- Замечательно. Красиво. Всё что сказано в мой адрес я принимаю. У меня, знаете, интеллигентные родители, поэтому к вам никаких претензий и обид. Но есть человек, к которому всё это не имеет отношения, и поэтому не надо больше пустых слов. Вы не будете ничего заказывать, значит, вам нечего здесь делать.
- Что же это за человек такой?
- Я могу сказать, в обмен на обещание, что вы уйдёте.
- Да, конечно, я уйду.
- Моя двоюродная сестра. Я давно её не видел, но… Там никаких явлений, видений и прочего. Младше меня на год. Зная её, я могу поверить во всё что угодно. Пожелал бы и вам встретить… убедиться. Правда, мне не очень хочется, чтобы это случилось… Я думаю, она не любит подобной настойчивости… И я тоже.

Андрей имел полное право сказать на это всё что угодно. Достаточно безосновательный довод в споре.
«Девушка, ну и что с того… Кто сравнится с чёрными крыльями во весь горизонт».
Но он не смог ничего возразить.
- Зовут-то как?.. - иногда хочется убежать домой, как в детстве. Там-то не достанут. Только дома давно не было никого, кроме той, что не даст ему покоя.
- Зовут Лера.
«Лера… Лера…», - словно пробовал на вкус имя. «Да всё может быть…».
- Знаешь, я ненавижу всех. И тебя ненавижу. И если она действительно то, о чём ты говоришь, она тоже ненавидит. К вам нельзя относиться иначе. Это просто, как у подростков. Вы чёрное, я белое, или наоборот, но это второй вопрос.

Как уходить Андрей не знал до последнего. К концу разговора ему казалось, что он разрядит в этого парня всю обойму. Теперь более всего хотелось унизить. Пускай это глупо. Взвешивать что-то на весах разума в последние месяцы было бы ещё большей глупостью.
Он бросил деньги. Банкноты плавно оседали на пол. Для студента, который подрабатывал три или четыре дня в неделю это было целое состояние.
Андрей надеялся на последний маленький успех. Тот, кто считает его отбросом, должен ползать. Может быть, даже истекая слюной ликования и жадности.
Стоял в дверях. Смотрел. Ждал.
Олег не шевелился, опёрся на стойку. Бармен опустил глаза.
«Странно… В кино этот номер обычно имеет успех…».
Возможно, никто не заметил жеста. Но едва ли так.

Наркотик подогревал паранойю.

10. ПОД ЛОПАТКАМИ

Дом даже не стали закрывать. Он только подпер дверь поленом.
Идти было тяжело, тропу перемело. Короткий зимний день уже перевалил за полдень. Берёзы спали, и всё окружающее походило на театр теней. Только тени белые. Тени ангелов.
Через полтора часа.
- Идти долго… До ночи не успеем, – сказал отец.
- Тут некому летать, чтобы исправить это… До ночи выберемся к шоссе, – Незнаю тяжело опустилась на снег и перевела дух. Лера рядом.
Уже доносились звуки дороги. И места были обжитыми. Следы топора на сосне, лыжня, отдалённые редкие голоса.
Лёгкое движение ветра, и пыльца инея посыпалась с веток. Ничего случайного. Это чья-то жизнь, чьё-то желание погладить сосновые лапы. Чья-то вертикаль к солнцу, что за свинцовой пеленой декабря.
«Здесь так легко…».
- Здесь нет людей, Лера, - она второй раз за все эти дни назвала её по имени.
- Но они рядом.
- Нет. Они далеко. Они в своём лесу. А мы в своём.
И молчали втроем.
И для каждого эти минуты были покоем. Здесь жила радость. Сон делает лица чистыми и искренними. Масок нет.
Спящие деревья сама невинность. Безгрешность в десятой степени. А значит, абсолют.
Чистый лист.
Чистый лист - это отсутствие цвета. Лера поняла, что здесь нет красок. Зрение открывалось. Её истинная природа брала верх.
Мир являлся таким, какой он есть. А в настоящем мире, как понимала она теперь, нет ничего, что можно было бы осознать, оставаясь человеком. Не подходили зрение, слух, осязание. Ничего не подходило. Пограничное шестое чувство и ещё с десяток далее по списку.
Просто о них не знала, только догадывалась раньше.
Подлинная форма освобождалась от иллюзий, за которыми была спрятана.
И когда Лера обернулась к Незнаю… то так и не смогла назвать то, Что она увидела.
«Ты открыла мне всё это… но я ненавижу их…».
«Сначала ты будешь ненавидеть их, а потом станешь равнодушной…».
«Но я не должна была их ненавидеть…».
«А я не могу научить любви».

Была ночь, пустая трасса, вьюга. Они замерзали. И никто не хотел остановить. Наконец фура, лоснящийся толстяк с бутылкой дешёвого лимонада. Сменщик спит.
Троих брать в машину не хотел. Пришлось дать денег. Много. Пытался говорить, но они молчали. Тогда решил, что с похорон.
Отец задремал, а Лера прижалась к ней… Ледяные руки обнимают голову, ледяные губы слегка касаются лба.
Незнаю вернулась в своё безразличие. Каждый шаг впереди был ей уже известен.
А Лера всё думала об утерянном предназначении. И даже нежданное чувство к той, что открыла для неё мир, не могло освободить от этого.

На следующее утро улицы были полны людьми. На тротуары и скверы проецировалось предпраздничное оживление. Перед глазами Леры подвыпившее счастье, крепко сдобренное гирляндами, мишурой и нездоровым румянцем.
Они шли, как две близкие подруги, взявшись за руки, мимо опустошённых магазинов. Лера схватилась за Неё, безотчетно, лишь потому, что отвыкла от обилия глаз и голосов. Незнаю, казалось, не обратила на это особого внимания, но сжала ладонь в ответ.

Вот оно и появилось, отвращение к Ним, чувство исходящей от Них угрозы. Они должны наброситься…
Лера не сопротивлялась бы. Это лишь подтверждение…
Как паразиты они распространились по миру и испачкали его.
Должны наброситься… но проявляют равнодушие. А значит это, что опасность ещё больше. Да, да… Значит это скрытая опасность. Воздух ледяной, в нём есть некое качество сродни твёрдости. Как и у всех зимних красок. Даже закат слишком откровенный. Персиковые тона – как пустая кровь больного анемией.
Отец идёт позади.
«Обитатель странного дома, слуга безумной хозяйки», - так она думала раньше.
«Тварь, меланхолик», - так она думает сейчас.
«Она пожирает меня… Мрачная, чёрная, неназываемая», - так она думала раньше.
«Моя спасительница. Открывшая ставни. Показавшая истинные лица серых пепельных птиц», - так она думает…

Он тоже боялся улиц. Но по человечески. Фобии. Правда, давно перестал воспринимать страх всерьёз. Потому что видел больше, чем все эти праздные обитатели предновогоднего города. А теперь Она вела его по слишком знакомому маршруту.
- По-моему, я догадываюсь, куда мы идём, - сказал, угрюмо потупив взор. – У меня нет никакого желания их видеть.
Незнаю вернулась в прежнем образе. Жестокая ирония.
- Разве ты не соскучился? – томным таким голосом. – Или тебе хватает меня одной?.. Но, по-моему, даже родная дочь может вызвать усталость.
Продолжали идти. Он бы сбежал, только держало острое предчувствие беды.
- Не переживай. Я умею переносить одиночество.
- Вот как!.. - хихикнула. – Тогда у тебя уникальная возможность продолжить его исследование. Дом пуст. И никого там нет.
Незнаю заметно ускорила шаг. Они свернули на тихую пустынную улочку, застроенную двух и трёхэтажными особняками. Аккуратные бордюры, вялое свечение нескольких окон и препарированные деревья.

- Знакомое место? – Незнаю впервые обернулась к нему.
Спустя несколько минут подошли к приоткрытым воротам с окошечком в одной из створок.
- Это больше не частный дом. Сюда через месяц въедут какие-то бумагомараки. Наследников ведь не осталось. Мы не в счёт, правда? – она тихо рассмеялась.
- А где?… Куда все подевались?
- Отгадай, - она засмеялась. – Отгадай, отгадай, отгадай!..
Терпеливо ждал, когда она перестанет.
- В доме был жуткий погром. Решили, что работала группа из нескольких человек. Да, папик… да…
- Ты его заставила. Но я даже за это не смогу тебя упрекнуть…
- Никого я не заставляла, – почти зашипела Незнаю. – Ты единственный кого я искренне… глубоко ненавижу. О, мои крылья, что ты с ними сделал!.. Ты убил всё. Своей несвоевременной слабостью и своей человечностью…
Слушал невнимательно. Впервые за последние месяцы. Смотрел на дом, его явно нежилые глазницы окон. И качал головой. Думал, что сердце остановится. Но нет, нет, нет… Оно ещё будет биться.
- Иди туда… Фамильный склеп. Он тебя ждёт.
Что-то бормотал. Медленно прошёл во двор, искорёженный, перепаханный. На полпути к двери остановился, оглянулся. Некоторое время смотрел на них.
- Я могу остаться здесь? Ты отпустишь меня? – спросил раздавлено.
- Оставайся, но я тебя не отпускаю. Это не от меня зависит. Ты ничей,
потому что никто.
Шёл медленно, сгребая ногами снег.
Лера прижалась к ней. Молчание затянулось.
Только когда вошёл в дом, слова отогрелись.
- Что здесь произошло?
- Здесь… всего лишь была поставлена точка. Не стоит тебе об этом думать.
Лера почувствовала её губы. Ледяные.
Всё-таки лёд может быть нежным… Когда над головой мёртвое зимнее небо. Когда клонит в сон, а у кромки леса, под сенью елей голодные волчьи глаза.
- Что мы делаем…
- Очень скоро ты совсем станешь собой – сказала Незнаю. Коснулась губ. И всё.
- Я должна найти…
- Они мертвы, мертвы… поверь мне. А живой она бы тебе его не отдала… Это её брат. Её. Так просто не отдают братьев.

Она больше не вернулась к фиолетовым стенам. В тот вечер Незнаю отвела в новый дом. Квартира на третьем этаже, окна на север, рамы в трещинах. В трещинах лёд. Холодно.
Пусто.
Кровать, стол. Старые обои на стенах. Здесь ночевала зима. Укрывалась периной метели. Одинокая и обречённая на смерть в апреле.
Зима должна была стать её единственной подругой. Потому что ангелы рождаются в безмолвии. И никто никогда не был тому свидетелем.
В ту ночь они прятались под шерстяным одеялом, и Лера прикоснулась к её лопаткам. Когда-то из под них вырвались крылья. Теперь только страшные шрамы. Она целовала её плечи, но равнодушие отталкивало.
- Не стоит… этого мне уже не понять, - Незнаю говорила с ней в последний раз. – Завтра утром я исчезну. А ты родишься. Совсем скоро. Это закон, принцип… Если угодно, ты моё продолжение.
- Ты совсем другая… В начале мне казалось…
- Просто ты уже не человек. И запомни, пожалуйста, то, что я скажу…
Незнаю приподнялась. И запрокинула голову. Её темные глаза обратились к потолку.
- Мир враждебен… Одиночество - великая награда. Твоё равнодушие станет самой большой победой… и для меня тоже. Ты ведь знаешь, что есть тишина… Самая первая, настоящая тишина. И когда в этой тишине раздаётся звук колокольчика, значит это, что хрусталь родился. И он наполнится. Сейчас ты и есть хрусталь.
- Я всё это знаю… Только…
- Что…
- Не смогу отказаться от… него. Я должна найти, - говорила Лера еле слышно, прижимаясь к ней, как к сестре.
И тогда Незнаю опустила голову. Задумалась.
Ещё до того, как зашумел оживающий город, она исчезла.

Через три дня Лера поняла, что ей больше не нужна пища. Только немного воды. Что-то совсем иное давало силы… расти и меняться. Черт человека оставалось всё меньше. Зеркало подтверждало. Правда, сторонний наблюдатель никогда бы не понял этого. Разве что… ангел.
Только по глазам можно догадаться. В них родился жестокий ледяной блеск и абсолютная уверенность.
И уже совсем скоро начала волновать резкая боль в спине. Она мучалась, но терпела. Квадратные метры не услышали и тени плача.
И всё же иногда ей хотелось вспомнить хотя бы свою улыбку. Не получалось. Кривить рот ещё не значит улыбаться.


Хрусталь полнился отражениями. Как губка он собирал в себе всё, что поднималось вверх вместе с дыханием, молитвами и проклятиями. Со всем, чем жил город.
Силы крепли, но ум терзали видения. Никакое отравление не дало бы подобного «прихода».
Каждая слеза ребёнка, каждая убитая девственность, каждое рождение и каждая смерть.
Чистое абсолютное знание, без сострадания и участия. Лера становилась равнодушной. И равнодушие помогало ей ценить открытую истину, без поправок на человеческие слабости.
«Они больше не знают Тебя».
И птицы сторонились её окон. И запах весны не коснулся их. Даже когда головы обнажились, и блеск появился в глазах. Даже когда за вычурной тоской отступающих снегов, появились предвестники солнечного торжества.

Одна из первых мартовских ночей была особенно тяжёлой.
Ей хотелось забыть своё имя, прекратить ток крови и жизнь сердца.
Ей даже хотелось помолиться.
Потом беспамятство отступило. Лера начала подбирать ключи к чувствам. Они открывались медленно...
Вот темнота взращивает пласт серого потолка над головой, вот тончайшие звуки, вот холод…
Что-то произошло.
Зрение.
Цвета растаяли.
Она их помнила, но только догадывалась о том, какое качество имеют те или иные предметы.
Как кошка. Чёрное, белое и лёгкие оттенки.
Как кошка. Слышала теперь отчётливо каждый шорох, по струйке тепла могла бы догадаться о любой, даже крошечной жизни рядом.
Но нет же, нет… Один цвет ещё, один. Красный. Он стал интенсивным. Насыщенным.
Вся постель в крови. Она изучает тело ещё ватными от борьбы с болью руками. Добирается до спины. Удивление… Торжество! Вот оно…
Неукротимо прорываются сквозь плоть под лопатками, деформируют кости, источают сладковатый запах ладана.
И всё-таки. Ещё вполоборота у зеркала. Глазам поверить чтобы. Почти дальтоник, но здесь-то уж всё ясно… Слипшаяся масса молодого пера, чёрного… И кровоподтёки.
Лера тихо смеялась.
«Гребня не будет? … Повтори-ка это теперь».
То, что было спасением, третьим выходом из выбора между миром и его отрицанием, станет… Чем станет… Станет…
Она почувствовала пыль. И на самом деле, маленькая щель в пространстве между стеной и кроватью забита пылью. Пыль.

Уже ожили лица. Она очень странно смотрелась в своей шубе, и некоторые даже оборачивались.
Лера щурилась, попадая взглядом на солнечного чертёнка. Что пахнет весной, для неё это тоже не секрет. Только пройдёт. Нежиться в отражении молодого неба забавно, если забыть о влечении.
Наследие зверя. Влечение - волчий взгляд и щетина дыбом на загривке.
Сокам положено распирать жилы весной. Сытое семя осени лениво.
Весеннее семя – на впалых щеках, в резких нетерпеливых движениях рук и безумном ощущении вседозволенности – подобно кислоте.
Лера питалась совсем другими чувствами и трепета почти не испытывала.
Хотя она и была смущена, но совсем по другой причине. Не приходилось в последнее время принимать решений. Теперь должно было что-то менять.
Солнечный чертёнок. Отпустил. И вот приветливая рука из толпы.

- Олег, мне нужны деньги, чтобы одеться, - наверное, ей казалось, что сказано это было мягко и просительно. Но если Олег теребит кончик носа, значит, вовсе нет.
- Без проблем… Наверное, стоит заглянуть к нам,.. - он не успел сформулировать заученную вежливость.
- Я не хочу к вам. Вряд ли полезно общаться со мной, - Лера встревожилась. И почувствовала След. Присутствие кого-то третьего меж ними.
- Лерка… Что вообще произошло? Бр-р… Ты как…
- Ёжик… Очень глупо, что ты вспомнил это…
- Незачем читать мои мысли. И перестань ломаться. У нас полно ваших вещей. Пойдём.
Лера прикрыла глаза. Ей так мешали крылья.

В доме у Олега была вежливая холодность. Это не имело ничего общего с характером хозяев. Это была просто интеллигентность. Когда-то подобные экземпляры нанизывались на колючую проволоку.
Лере пришлось бы тяжело, только говорили мало и тоже холодно. Она отвечала скупо.
Мама. Где-то она теперь? Вполне возможно, что многие поезда отправляются прямо в рай… Вот. Отыскала её старые вещи. Когда-то забрали на хранение. Такие старые, что успели снова войти в моду.
«Кто же этот третий? Однажды принявший участие в твоей жизни, Олег? Твой знакомый, твой друг, твоя любимая? Кто?»
Какой милый длинный плащик, до самых пят. Нелепо, но, наверное, это можно носить.
Интерьер здесь совсем непривычный. В этих интеллигентских семьях книжные стеллажи центр мира… и пыли.
Отчуждение может быть разным. Понимаешь ли ты что-то в высоком, или делаешь вид, что понимаешь, – пролетарий уже имеет право целиться камнем в твоё окно.
Только незадача. Бросать его он, скорее всего, не станет, а тебе ждать этого всю жизнь.
Отчуждение.
Что на панели стоять…
Или на амбразуру грудью…
Или затылком к стволам.
«Олег… Ты, конечно, не прячешь этого человека, просто не придаёшь значения встрече с ним… Это лицо убийцы… Эта темнота в глазах и отталкивающая человечность…».
Лера подумала, что крылья скоро подрастут так сильно, что нельзя будет уже и помышлять о том, чтобы появляться среди людей. Уже сейчас приходилось сутулиться. Как шахтёру.
Потом у Олега нашлись красные очки, и она немедленно их похитила.

- Ну что… Увидимся снова через годик… - Олег держал её руку. Она пыталась смотреть мягко, но он снова потеребил кончик носа. Лера про себя чертыхнулась.
- Нет. Я назначаю тебе встречу… Будь в моём старом дворе завтра в сумерки.
- В сумерки это как?..

Шла по улицам. И видела их.
Ещё одно зрение, присущее её новой природе. Странные тени, что прятались прежде по углам при одном появлении Леры, не были плодом больного воображения.
Однажды схватила за руку. Вырывался слабо, лицо пепельное, глаза глубоко посажены, дна не видно. Наверное, его можно и пожалеть, если совсем плохо с головой. Оскал такой, что никаких иллюзий не остаётся.
Шла по улицам…
Тени Леру не трогали, не доставляли беспокойства. Очень скоро она даже привыкла к ним.
Другое дело херувимы. Их понять было сложнее. Обычно сидели на карнизах или балконах. Иногда по двое, по трое, иногда по одиночке.
Поскольку летать ещё не умела, смотреть приходилось снизу вверх. Обидно. В некоторых лицах надменность, в некоторых даже неприязнь.
Один из них как-то попытался заговорить, но уж столько было в физиономии участия, что тошнило. Правда он долго смотрел вслед, Лера чувствовала это…
Шла по улицам… настигали новые откровения.

Нырнула в подъезд, прикрыла дверь за собой. Забралась на чердак. Главное - нет никого…
Разделась и аккуратно сложила вещи на бетонный пол.
Одно из верхних окон впускало свет, и на пятиэтажной высоте солнце заглядывало к ней.
Кожа выбелилась от холода. Волосы спрыгнули на лицо. Она надела очки, старательно разгладила перья. Потом присела на корточки, сползла на колени…
Это было чем-то вроде гремучей смеси тоски и возбуждения. Нечто обратное состоянию полёта. Погружение. Проходили мгновения, и всё вокруг становилось зыбучей трясиной. Сотни крошечных воронок. Полотна окружающего плывут, просачиваясь в них.
Её трясло от возбуждения и тоски.
Лера увидела иконостас со сменными ликами…

Иконостас со сменными ликами. Каждый, отслуживший своё, растоптан, и остро пахнет мочой. Каждый, занимающий его место, ярок, нагляден, декоративен.
Капище воздвигнуто из шлака и мусора, у подножия толпятся дети. Одни лишены глаз, другие слуха, третьи конечностей и способности передвигаться. Они одеты в серые робы, и каждый обречён работать над укреплением Храма.
Чем выше его стены, тем толще слой испарений, поднимающийся к небу.
Работа требует всё новых рук, и дети уныло плодятся, поколение за поколением продвигаясь вперёд в своей особой эволюции.
Те, кто уникально уродлив, беспримерно жесток и абсолютно бездушен, получают особое право пребывать в кольце стен, воскуривать фимиам, источать миро и ладан, свершать шаманские пляски и испражняться с высоты на головы снующим по истощённой и выработанной равнине, рабам.
Параллели, помыслы и чаяния – всё сходится в одномерность светила неизвестного цвета, стоящего в вечном зените над иконостасом. Светила не дающего тепла, но хранящего в себе единственный смысл, который может представлять для детей ценность. Смысл, которого им не понять, но к которому они не могут не стремиться.
И конус храма медленно тянется вверх. Даже самым недалёким и бессловесным понятно, что он никогда не будет столь высоким, чтобы воссоединиться с объектом всеобщего поклонения. Но они строят, потому что иной выход уничтожить храм и сгнить заживо – долго, мучительно и зловонно.

- Я хочу, чтобы шёл дождь, в тот день, когда мне было пятнадцать, и я ещё ничего не знала. Не знала ни о той мерзости, которая пришла однажды, чтобы остаться навсегда, ни о той надежде, которая делает мерзость ещё более откровенной и неодолимой.
- Мне знакомо это, Лера. Мне всё это в тебе знакомо. В мире много изменений. Уже невозможно быть по-детски циничным. Только по-взрослому, страшно.
- Я попросила тебя о встрече, чтобы ты рассказал о том человеке, который был предназначен мне. Ты встретил его однажды. Живого мертвеца, которого мне так и не довелось увидеть…
- Вспоминается один человек… Но как ты узнала об этом?
- Пожалуйста, не спрашивай. Просто расскажи. Каким он был в тот день, о чём говорил… Всё, что помнишь.

Они сидели на карусели, замерев, как две бесплотные тени. В вечере. В оранжевой неге, в холодном отчуждении ко всему. Люди спешили, как и пары вагонных колёс в пойме реки. Ивы уже готовились. Птицы уже верили. Но было холодно, как на Крещение.

- Это был уже не человек. Если как-то в двух словах… Наверное, разговора у мёртвого с живым получится не могло бы. Лучше умереть прежде своей души. Хотя он был убедителен. Кажется, это своеобразная мания величия, – Олег пожал плечами. – Считать всех стадом, отказать человеку в праве называться человеком, в этом ничего нового нет. Это никакое не открытие…
- Но ведь прав он, Олег, прав. Всё слишком очевидно…
- Я сказал ему о тебе. Не знаю зачем, может быть, и зря… Впрочем, он был не слишком оптимистичен. Сказал что-то вроде: «она должно быть такая же, как и я»…
- И он прав. Ты мне мало помог, но всё равно спасибо. Боюсь поздно.
- Что поздно?
- …
- Что случилось, Лера, с того момента, как мы виделись год назад?
- Я сильно изменилась.
- Это для меня уже не новость, - Олег хотел прикоснуться к ней, но Лера отпрянула.
Разом вернулись и боль, и жестокая сила.
Олегу пришлось схватиться за металл конструкции. Такая нездешняя пустота и отрешённость бились в её странных глазах…
Ему стало жутко. Мгновение спустя, это определение было бы уже весьма слабым… Он дрожал каждой жилкой. Её одежда с треском разошлась, угасающий день рассыпался…
Что сравнится с тёмными крыльями во весь горизонт?

Через мгновение Лера была высоко, невидимая для любого из людей.
Олег сполз на снег, и только когда совсем окоченел, попытался встать. Его руки сгорали от ледяного праха.
Смотрел на небольшую проталину, в нескольких метрах от карусели. Дешёвый пластмассовый гребень. Безотчётно взял и положил в карман пальто. Потом плакал от страха. Если кто-то из прохожих обращал внимание, то без участия. На четвереньках во дворах только падаль всякая.

11. МИЗАНТРОПИЯ

Детали.
Город стремительно терял тепло. Оно просачивалось из распахнутых настежь окон. И канализационных люков.
Вечером город окоченеет.
А сейчас ослепительное зеркало. Мир обозлённого солнца выжигает глаза. Они слезятся. Шарфы, дублёнки, ледяные дорожки на тротуарах. Групповые портреты в бетоне. Сутулые фонари свысока, воробьи осаждают балконы.
«Только не замерзнуть…».
Центральное отопление бывает мечтой.

Одиннадцать утра. Ломит в висках. От виски ломает. Просто ломает. Но уже невозможно начинать новый цикл. Тело как решето. Воздух - арктическое стекло. И кто-то осколок за осколком пропускает через тебя весь этот декабрь без остатка. Люди в ч/б. Во взглядах суета и воплощенный бег. Вне света.
Схема.

Андрей вернулся до полудня. Должно быть, неделя пролетела, или чуть больше. Давно уже были свои календари. Без чисел. Только белые даты. Зимой только белые. Или красное на белом.
Не сомневался, что потерял её. Квартира пуста, и он будет обедать свинцом. Или завтракать. Поздний завтрак.

В коридоре на ходу сдирал пальто и обувь. Вошёл в комнату. Увидел спящей.
- Всё-таки ждала,.. - Андрей сказал это негромко, но всё равно разбудил.
- Андрей…
- Только не спрашивай…
- Не буду спрашивать, - Поля подбежала, повисла у него на шее, а он упал от слабости. Голова кружилась. Расстрелянные тени воплотились в рвотном приступе.
- Я хотела тебе рассказать… все эти дни.
Но она ничего не стала рассказывать. Задёрнула шторы, потому что его время остановилось. Солнечный день страшен, если внутри полночь.
Изредка просил воды.
Воскрес через трое суток.

Тяжесть над головой иногда исчезает.
Оттепель.
Он снова чувствовал своё тело.
В газетах о нём писали. Безымянный герой. Ждали продолжения.
Но пока нет. В исключительных случаях замерзает и Меконг.

В дом покойного дяди Андрея пустили без вопросов. Даже с пониманием отнеслись к идее с пожарной лестницей. Забравшись на второй этаж, он прильнул к тёмным стёклам.
Эля нервно поправляла волосы. Её жизнь изменилась не в лучшую сторону. Детский обычай грызть ногти. Это, конечно, не украшает.
Кому-то подобное добавило бы обезоруживающей простоты. Но она ненавидела эту новую слабость. Да ещё и в порядок себе не привести.
Флакон дорогих духов вдребезги. Зеркало потемнело, или она начинает терять молодость.
Андрей был в необычной для себя роли Развлечения.
Эля страдала от изоляции.

Ирина Александровна окончательно переехала в её дом. На второй этаж она, правда, не поднималась. Старуха вообще боялась высоты, даже тех нескольких метров, что открывались с лестницы наверх.
Чёрт с ней. Пускай живёт. Это можно перенести. Но Эля не принимает тотального контроля.
Выйти из дома одной обычным путём было невозможно. Старуха увязывалась следом и брала под руку. Пару раз удавалось бежать по той же пожарной лестнице.
Результаты.
В доме по её возвращении полный хаос.
Медицинская бригада наготове. Молодой лейтенант милиции в качестве психолога. Пожарный расчёт нервно курит у ворот. Старуха, завидев Элю, бросается к ней. Истошно вопит. Просто захлёбывается. Рассказывает что-то о предательстве и тяжкой вдовьей доле.
Чтобы Ирину Александровну успокоить, нужно было непременно открыть бутылочку марочного вина.

- Мама…
Эля быстро набросила халат.
- Лёша, иди спать… Или, нет, погоди, ещё же рано… Ступай в комнату, сейчас придёт няня, и вы будете играть! Поиграешь с няней!
Эля, извиняясь одним взглядом, повернулась к Андрею. Но ребёнок за спиной не хотел уходить.
- Ну, мама, ты же…
- Я что тебе сказала!.. Ну-ка быстро!
Лёша насупился и смотрел недоверчиво, будто не в силах поверить этим словам. Андрей опустил глаза, через мгновение мальчика уже не было в дверях.
- Опять не заперла, прости. Лёшка ладно, а вот если Эта, вдруг сподобится прийти, номер будет.
Отчего бы не простить. У неё фарфоровые плечи. Редкое явление. Ей немного стыдно.
И всё же редкое явление. Каждая пора кожи дышит. Ни одного лишнего движения и звука. Он тонет в тепле. В эти минуты ни тени нервозности. Только потом у зеркала новые признаки истерики.
В его руках Эля, как хрупкая дорогая вещь. Это не усиливает желания. Если бы хоть что-то непредсказуемое… Но нет этого. И самому приходится быть механичным. Только внутреннее остервенение подстёгивает выбить что-то кроме положенного, что-то кроме: «Ах. Спасибо. Это было так…».

Когда она дремала, Андрей перебирал в себе бисер. Так потускнел.
В чём суть вещей? В том, что они иллюзия. Можно взять для примера его прошлое. А можно маленький столик, пепельницу или стакан сока.
«Погаснет свет, и я не буду уверен в их существовании. Не верю. Вера ведь не нуждается в прикосновении… ха-ха…».
Что-то ухватилось за сердечную мышцу и всё мощнее разгоняло кровь. Эля уже крепко спала. Андрей вышел в коридор и прошёл к детской. Сон мальчика тревожен. Одеяло почти съехало на пол.

Поля снова ждала. На этот раз чуть дольше. Пришёл совсем пустой. Несколько дней просто не говорил. Вряд ли был бы счастлив больной с такой сиделкой. Но иногда достаточно увидеть своё отражение. И уже не так одиноко.

- Где ты их достаёшь? Это не праздный вопрос…
Поля заглядывала в глаза, с долей лёгкого участия.
- Я здесь с тобой, ты помнишь об этом?
Всё так же странна и прелестна. Тонка и порочна.
- Ты ничего не говоришь о себе… Я не понимаю, зачем ты здесь и что ты хотела мне открыть. Ты чужая. Ты просто присутствуешь. В моей жизни. В которой меня и самого уже нет.
Он сидел в кресле. Думал о тошноте. И людях в троллейбусе.
- Странно, что ты ещё можешь связно говорить. Скажи, что-то осталось? Смысл, принципы? Хотя, погоди, я угадаю…
Поля присела на подлокотник кресла.
- Смысл, сестра, принцип – поиск. Это абсолютно твоё право определять смыслы и принципы. Но может быть я и есть твой смысл и твой принцип?..
Взяла его лицо в ладони и повернула к себе. Андрей опустил глаза. Некоторое время они сидели неподвижно, словно выжидая, кто же первый ослабит цепь.
- Ты должна мне рассказать всё. Жить было странно. До тебя. Теперь я теряюсь, в своей боли и своём страхе.
Слова его будто канули в пустоту, и он забылся. Поэтому не видел её лица.
- Если бы ты знал, о чём просишь.
- Я бы хотел, чтоб моя сестра была рядом со мной…

Он едва закончил эти слова, как вдруг проявилось что-то.
Учебники собраны с вечера. Только один забыла положить, чёрный с голубым земным шаром. Кто-то ещё в комнате. Нет, никакой грубости. Девочка спокойная, не понимает, правда, что происходит…
Действительно. Ей кажется странным, что не пускают в школу. Хотят отправить в больницу. Что там делать? Она чувствует себя прекрасно. Весна, уже совсем скоро каникулы, послезавтра у подружки день рождения.
- Вы знаете, какая у неё была мать? Господи сохрани,.. – тётушка. – Дура дурой… Естественно бедненькой пришлось несладко, вот и…
- Зачем ты так про неё? Откуда ты знаешь, какая она была, ты видела-то её раз в году… Она ангел и я ангел. Просто в темноте не заметить чёрных крыльев. Мы пролетали над сажей ваших пожаров, там, где птицы задыхаются. И не избавимся от копоти…
- Это ещё ерунда, она и не такое говорит!..
- Ах, ты …
В ответ удар по рукам, старый чёрный учебник упал.
Потом скрутили. Почему он это помнит? Неужели всё видел и ничего не сделал, или это чужой взгляд, чужая память? Санитары оттаскивают тётку, но та бьёт по лицу. Хотя уже нет сознания и кровь.

- Она рядом, Андрей… Твоя сестра рядом.
- Я бы хотел, чтобы она была совсем рядом. Я хочу, чтобы она прикоснулась ко мне и спасла меня, чтобы забрала отсюда, – со стороны это походило на пьяную истерику. – Как ты не можешь этого понять?
- Ты не боишься?..
- Я боюсь только себя.
Поля медленно сползла на его колени, обняла за шею.
- Андрей.
- Что…

Это ведь было так очевидно. Конечно. Два месяца он спал со своей сестрой. Он и тогда с ней спал. Когда ещё в школу бегала.
Ага.
Наяву.
Поджав колени.
Уже никогда не будет желания цепляться за пряди света.
Никогда.
Если свет возможен после высохшей кожи её губ.
Снова забыться, ничего не знать.
Ему двадцать пять. Да…
Лучше бы не помнить, не помнить… Не просить её рассказывать всё это.
Как он говорил? «Ты просто не видела как…». Поля и не могла видеть.
Не ставить же зеркало напротив, чтобы посмотреть.
Стоит ли теперь прятаться?
Теперь…
Когда одна большая жгучая язва от первой души, до последней и самой жалкой.
Когда птицы окольцованы, повязаны и слишком похожи…
Лишь одно неприкрытое желание. Подарить распятие для всех.
Ага…
Каждому по стальному жалу в запястье.
По чёрной повязке на глаза.
По багровому шраму на шею.
По бассейну сукровицы ядовитого цвета
По навсегда замершему в крике предсердию.
Ага…
Она обратилась к почитанию смерти.
В серой пустыне, серый призрак, миллиарды никчёмных песчинок.
Какая там старуха, задувающая свечу? Нет никаких свечей, не было никаких свечей – раскрошенная до состояния праха скальная порода. В неё вдохнули рассудок, её выкрасили в разные цвета, она заполонила Всё. Человеческий прах.
«Господи, спал с ней… Сестра...».
Глубина глаз.
Преступил даже через это. И преступит. Их закон. Препятствие слабаков, откровение от Молекулы, заполонившей его небо. Так безгранична Любовь...

Дверь слетела с петель. Хлипкая была.
Дилер спросонья ничего не мог понять.
- Давай всё что есть…
- Ах ты… Идиот. Совсем свихнулся. Ничего. Пошёл… Идиот, - его и самого колотил озноб. Взгляд пустой, как небо атеиста. Повернулся, побрёл зачем-то в комнату. Андрей двинулся следом.
В кровати светловолосая девочка. Даже не накрыл её одеялом. Но бледность всё же не от холода.
- Где ты таких находишь?
- Ты ещё здесь?! – дилер совсем вышел из себя, окрысился. - Вали отсюда, или я пристрелю тебя. Вали к чёрту!
- Ты? Пристрелишь меня, ты, дерьмо?
- Нет, это ты дерьмо! Или ты просто пришёл в гости? Чайку-с?!
Андрей захрипел. Дилер понял, что дело плохо
Он поубавил пыл.
- Ладно, ты сядь, успокойся. Деньги-то принёс?.. Ты же понимаешь, я не фабрика грёз, я… чего молчишь? – он снова злился. – Чего молчишь, деньги принёс? Или ты на самом деле совсем ох..ел?!
Дилер отвернулся. Была странная слабость мышц. Андрей замер. Вымотанные блёстки пота проступили на лбу. Посмотрел на кровать и девушку. Дилер тоже смотрел на хрупкую фигурку. Приложил усилие и ухмыльнулся. Зачем-то заставил себя. Оттого была не усмешка, почти оскал. В полутора метрах друг от друга зияли два отвращения. Их роднило лишь общее отношение к порядку вещей.
- Помнишь, когда мы встретились с тобой?
Андрей помнил.
Время сжалось. Несколько месяцев стали для обоих равноценными десятку лет.
И снова этот накат крови.
Хозяин свалился на пол под тяжестью Андрея, но неожиданность не делала его слабее.
Переключение к рукам, ломающим кадык, ещё одно усилие, тошнота отступила, зато ломит в висках. Привстал на четвереньки. Это одно из воспоминаний (протащили в удавке несколько метров, лет шесть было). Теперь молча раздавить эту дрянь. Думают одинаково. Мыслят предметно, (что может стать подручным средством?). Стеклянный столик, достаточно тяжелый.

У Андрея не было времени задуматься над тем, умер Дилер, или нет. Он слышал, кто-то осторожно заглянул в дверь, и потом шаги дробью вниз. Это просто любопытство (он их знает), не страшно.
Сначала подогрел ложку, потом зарядил револьвер. Бледная девочка открыла глаза и попросила воды.
- Ты зачем здесь?
Она не отвечает. Ей хочется пить. Андрей спрашивает, но ей хочется пить.
- Ты знаешь, в чём ты? Тебя размазали по серому кровью…
- А тебя нет?..
Он ударил её по щеке. Виновна, виновна, виновна.
Она всем расскажет.
Не всё ли равно?
Нет, она расскажет и ему придётся умереть раньше, чем надо. Наркотик и снова паранойя. Кажется, догадалась, закрыла глаза и молчит.
Стрелять было страшно. Зато его даже не вытошнило. В том, что всё выглядело малоприятно, не было сомнений, но он и не смотрел.
«Ага. Вот так и не возвращаются. Это и к лучшему. Вы искупаетесь в своём корыте. Я Так люблю».

«Как же я счастлив в момент после победы над своим страхом, жаль, что тебя не было рядом в пустоте комнаты, где два раздавленных мною цветка: один блудливая белая роза, другой – прожорливая орхидея. Неразделённое одиночество, кажется последнее, от чего хотелось бы избавиться. И почему ты не сказала о себе раньше? Я прятал, я хранил свои мнительность и чуткость именно для момента нашей встречи, но теперь от меня требуется нож в сердце; изогнутый, серповидный – не просто убить, вырвать. Да, да… только это. Ужас безысходного ожидания, неопределенность ожидания и разочарование.
Господь Он, или кто – я люблю Его, но только не за расчётливость, только не за трезвый расчёт. Я ненавижу логику первооткрывателей теорем (попробуй, повтори!). Ты додумала за Него. Я знаю, как толкают в спину, впереди шаткий дощатый мостик.
Но ведь и ты знаешь, обречена знать, потому что кровь от крови, плоть от плоти. Знаешь, что непохожесть – то, что скрывают, или отдают по капле, или более того, шифруют в предсмертных письмах. «Прошу никого не винить», значит лишь «я не скажу – вам всё равно не понять».
Ты знаешь и выносишь мне приговор своей болью. Как по-другому мне платить за неё?.. Только новой».

Главное - не превратится в чайку. Со многими это происходило. Желание, с которым не совладать, смертельно.
Не бывает даже секунды полёта. Лишь мгновение стремительного нисхождения. Но городские чайки находили это достаточным.
Их крайнее счастье лишь едва заметная лёгкая тень. Фон - слишком продолжительная посредственность. Жизни.
Сидя под лестницей, когда слышна крысиная возня и тусклая лампа тлеет на лестничной клетке первого этажа, трудно поймать ветер крылом.
Раз-два, кто срывает незрелые яблоки, оставляя их гнить на земле?
Раз-два-три… Так это скакалка. Во дворе, с тонкими косичками играла лучшая из всех.
Раз-два, кого увезли на «скорой»?
Раз… кому на пятку бирку с номером?
Раз…
Андрей отчего-то не мог вспомнить, когда же её забрали. Он ведь был в памяти... Лишь спустя несколько месяцев случилась эта авария. Может, всё обошлось без его участия, а может…

Чёрные, чёрные, чёрные от копоти, глянцевые миры, отщебетавшие птахи, общепринятый стандарт: один смертельный случай на десятерых.
Отчаянная борьба за здоровье пациента. Таблички, решётки, окошечки. Тысячи горюющих с передачами. Тысячи мертвоглазых и безразличных (как бы самим не свалиться с Олимпа здравого рассудка)…
Мы точим-точим, заточили. Хлебный нож, огромный хлебный нож. Срубили наши крылышки под самый корешок.

«Девочка, ты чего плачешь?.. Лекарства надо пить… Надо, надо… Лена! Готовь для N-ской укол! Что ты будешь делать, ещё брыкается… Посмотри на эту, три недели назад тоже брыкалась, какая разница-то теперь… А ну-ка перестань, я тебе, дрянь, устрою, ты, дрянь, перестанешь казённые лекарства переводить, мы тебя пропишем, да тебя уже прописали… Стреляла бы вас…».

«А что врач не приходит?» – «Он придёт, он приходит раза два в неделю, но чтобы ты не волновалась, таблеточки примем. Врач у нас хороший, его беречь надо. Таких, как ты, вон сколько, а врач у нас один». – «Я хочу погулять, я просто хочу погулять, здесь везде душно». – «Летом, летом будем гулять». – «Но ведь уже…». - «Да отвяжись ты…».

«Что тихо ночью? Все по командочке на укольчики и бай-бай. Ты знаешь, какая я ласковая?.. Почему мне нравятся девочки? Ну что ж, природа такова. Кому-то видятся цветочки, бабочки и ангелочки, а кому-то нравятся девочки… Как же ты бессильна… я заколю тебя, шлюха малолетняя, если ты закричишь, я тебя заколю, мля… Какая же ты нервная. Я знаю, что ты не хочешь, я хочу. Мы хотим. Мы все этого хотим».

Вот он фонарь. Залился кровавой жижей. Мутно-жёлтый фонарь.
(Одиночество, одиночество, одиночество………………………………………………………………….).
Стены слабы. Они идут, они пробираются. Спрячьте меня. Наползают из-за спины. По углам, с собачьими головами, тусклый свет глазниц.

Это делает нас похожими. Окоченение и расширение зрачков, ледяной пот и кожа похожая на пергамент. Остывающий камин, дорогая форма мира, фон вечного молчания.
- Это сделает нас похожими – Андрей покачивался, остывая и сглатывая от донимающей легкой тошноты. Ему казалось, что вечер наполнился запахом жжёного сахара. Эля приоткрыла губы, глаза наоборот прикрыты. Тело прелестной молодой женщины.
Тётка рядом, завалившись набок, на лице обычная брезгливость – что-то умудрилась-таки забрать с собой.
Нет, он не был доволен, он уже успел пожалеть. Отчего сделано это так быстро...
Голливудский мужчина может довольно скалить зубы. В ресторане вместе с дорогой блондинкой. Что там они пьют-то? Ах, да, «уиски».
Холодно. Зимний воздух откуда-то сверху из распахнутого окна. И февраль тоже умирает, чернила вьюжных ночей остаются лишь сажей и настом. Уходить сейчас особенно страшно. Оказаться в заснувших уличных сплетениях одному, всё равно, что отгородиться железным занавесом.
Похоронить себя, всё равно, что принять сильнодействующий анаболик.
- Ну, да,.. - Андрей взглянул вверх и увидел на лестнице мальчика.
- Лёша. Иди сюда, спускайся…
«Ребёнок. Цветочная изгородь, за ней качельки. Летние запахи. Кто же так поступает с розами? Не пора ли вам завести садовника? Вырвать их всех с корнем…».
Не дожидаясь пока мальчик подойдёт. Андрей подбежал к нему и схватил на руки. Они закружились вокруг распростёртых тел.
«Ты помнишь, с тобою вместе в распаханном дворе мы так же кружились. Дохлая кошка стала на мгновения центром мира. Нет, это не было убийством. Мы были охотниками и добыли зверя. Страшного тигра, кто-то метнул камень из пращи. Метко. Мы добыли с тобой зверя, Лёша, посмотри. Теперь охотников ждёт пир. У них будет веселье, много вкусного мяса, в глиняных кувшинах что-то терпкое, согревающее. Мы танцуем. Нас не пугают глубокие тени вокруг. Если даже тени одеты в саваны и преследуют нас всюду, мы уже не испугаемся, ведь правда? Только надо поддерживать огонь. Если огонь погаснет, они подберутся совсем близко. Но не бойся, и тогда ничего не случится, всё уже случилось… Но что же это. Нет веры в твоих окаменевших глазах? Зато тебе больше никогда не будет страшно. Отнялся страх, отнялась боль. Немой и слепой. Только шорохи, похожие на шелестящий лиственный букет. Это Господь говорит с тобой. Скажи ему, как ты благодарен. Ах, ты уже не можешь. Так я скажу. – «Спасибо, что наделил когда-то дыханием».

- Снова вернулось…
- Что? – Поля сидела на полу, перебирая хлебные чётки.
- Вены наливаются тяжестью и ещё мигрень. Ненавижу зимнее солнце.
- Тебе ведь не стало легче? Мне тоже от этого не может быть легче. Веришь? То, что они сделали, ничем не исправить. Но моя месть не имеет ничего общего с этими смертями.
- Я знаю, что безумен, но как-то по иному, чем ты. Что я должен делать? – Андрей подошел к ней, присел на корточки и взглянул в упор. Поля не отрываясь, смотрела теперь ему в глаза. Было два совершенно разных лица. Умиротворённое спокойствие против смертельной усталости.
- Мне ничего не нужно от тебя Андрей. Ты можешь принять всё, как есть? Боль, унижение, издевательства, моё отличие? Ты можешь любить меня как прежде, как в детстве, до всего, что произошло?
- Ты понимаешь, что я убил их ради тебя?
- Мне не нужны были эти убийства, но я вижу, что тебе плохо… Нам стоит уехать отсюда. Будет много шума и возможно неприятностей.
- Ты не любишь меня, - крайнее опустошение глаз.
- Признайся себе. Ты очень давно хотел сделать это. Просто наступил предел усталости. Нельзя ведь прятаться вечно? Желание отомстить всем и вся только за то, что мир сложен не по твоим правилам…
- Нет, нет. Я многое вспомнил, и многое узнал, даже и без твоих рассказов… Я знаю, как они это с тобой делали, я знаю даже и кто. Они ещё получат своё, мне только надо отдохнуть.
- Это неправда. Ты придумал. Ты всё придумал. Приснилось в кошмарном сне, можно и так сказать, если стыдно оправдываться.
- Так может и убийства плод моей больной фантазии, и ты тоже действительно лишь тень, галлюцинация?
- Это очень даже может быть, - Поля была теперь холодна. – Научись же, наконец, презрению к ним. В ненависти слишком много человеческого. Выйди из их ряда. Всё станет по-другому. Я научилась, потому что нельзя сохранить себя иначе.

В сердце страшного пустого дома. У каминной. Есть всё для жизни – жизни нет.
Лёша провёл здесь уже два дня. Ничего не ел. Замёрз. Нашёл вина и тогда только немного согрелся. Потом подумал и камин растопил. Всё равно ведь никого нет.
Дни проходили перед ним, как галерея портретов без лиц. Лишь глаза угадываются и взгляд этих глаз тяжёлый.
- Какая тишина, чёрт… Не тишина - пустота. Даже когда угли трещат.
Дни проходили мимо. Ему пришла мысль о том, что так бывает перед смертью. В пользу того, что она близится, говорило странное спокойствие на душе. Оно снизошло, как благословение.
Сколь давно хотелось только этого. И вот на пепелище. Дочь одержимая и сын… Больше в мире никого. Но покой приходит.
«Она меня ещё не отпустила. Правда смерть не спрашивает разрешений».

Сознание того, что всё утратило смысл, бесповоротно, что всё исчерпано, перерождало тупое спокойствие в радость. Сначала это было лёгкое поветрие, подцепляющее уголки губ, потом всё растущий трепет, потом пляска сумасшедшего.

«Вина, вина, вина!..».

И не было потолка трёх метров, но был высокий свод цветного стекла. Неизвестно какой высоты, готической гордыни преисполненный свод и птицы под ним.
Кричал. Птицы бились о стекло и кричали в ответ.
Когда силы покидали Лёшу, он вновь понимал, что кроме великой усталости ничего не осталось.
Тогда корчился на полу. Ждал, пока холод усыпит, или одолеет слабость болезни. Однако не случалось этого.
На третий день Лёша обошёл весь дом. Искал. Может письма какие-нибудь... но всё уже было вывезено. Кое-где мебель осталась, и ту ободрали.
Второй этаж, одна из дверей заперта. Он порыскал взглядом. Ключ отыскался в маленьком настенном шкафчике.
Когда Лёша вошёл, глаза заслезились. Свет дневной. Окно.
Комната была совсем пуста, от паркета воспоминание одно. Кто же додумался так аккуратно её закрыть? Ах, вот же пожарная лестница. По ней и выносили. Большое зеркало только не тронули.

Он смотрел на себя. На лицо небритое, с ввалившимися глазами, впалостями щёк. На всклокоченные волосы. И зрачки изучал, странно расширенные. Опустил взгляд на мгновение, когда поднял, рядом стоял брат. В зеркале.
На абсолютно изменённом лице не было и тени прежнего П.А. Сразу и не узнать.
«Что же может так изменить человека? Только большая боль…».
Лёша сел на пол. И курить не хотелось. Когда три дня не ешь, курить почти не хочется.
- Ну, что молчишь Петенька? Оказывается, схоронили тебя. Чего не спится?
- Не скоро мне теперь заснуть.
- Что такое случилось? И на том свете дел по горло?
- Не смейся. Сам скоро рядом встанешь.
- Сволочи вы. Чего наделали-то? Что вы с моими детьми сделали?
- Не надо лицемерия. Сделали то, что сделал бы любой. Даже ты.
- И это страшнее, чем преступление.
- Нет, всё так устроено. Просто всё так здесь устроено.
- Ты ведь мог их спасти.
- Я не Спаситель. Да ещё Ирина не вовремя вмешалась. Но Вина только на тебе. Знал бы ты, с кем провёл все эти годы, чьих детей растил…
- Да уж понял. Смерть породил от смерти и для смерти. Мне не жалко тебя и себя. Ребят жалко. Андрея бы увидел.
- Может, увидишь, только не здесь.
- Как-то разом все уходим.
- Это как проклятие. Птицу обескрылить – беса в ней родить. Бес же один не приходит. Мы как бумага сгорели, огонь же сам себя пожрёт. Теперь я всё знаю.

Потом Лёша стал молиться. За окнами медленный снег. Тишина преображалась. Она вновь была абсолютной, но голодная галлюцинация придавала ей всё новые значения.
Лёша уже не мог их понять, но город с высоты птичьего полёта видел отчётливо.
Огни прятались за бесконечностью снежной стены. Ни души на улицах. Когда он звал, некому было ответить. Некому было в порыве любопытства задирать голову. Это и было началом его Откровения.

«Вина только на мне», - воспалённая совесть на время похоронила покой. Он вспоминал, исступлённо казня себя. «Сначала запил, месяца два чёрти где был. Потом вернулся, квартира пуста. В машину сел, рванул за город, по шоссе, пьяный. На обочине голосовал кто-то…».
Лёша встал. Уже тяжело вставать и он сел на подоконник, голова кружилась.
«Да нет же… Не то чтобы виноват. Глупая, злая судьба. Свалился в кювет, вместе с голосовавшим. Это был Андрей. Господи, как же страшно стало. Без сознания лежал. Жена мертва, и вот ещё сын. Бросил его, бежал. Бежал, пока деньги были. Месяц за месяцем. Потом как нищий побирался. Вернулся не скоро, а тут она. Воплощение моей боли и худших ожиданий».
Молиться больше не хотелось. Откровение пришло.
Не осталось живых. Кто там ходит по улицам, что за нежить наполняет конторы и салоны автобусов, он не знает.
Известно только, что на сотни километров вокруг пустота сердец.

Он тоскливо вглядывался в ночь. И вдруг напрягся. Скулы повело.
За окном человеческая фигура, как бы сотворенная из струящегося тихого снега. Лёша поднял руку в жесте приветствия. Человек в ответ слегка кивнул.
Лёша понял, что это смерть и облегчённо вздохнул.

Потом они шли под руку. Фонари погасли. В небе оттенки лилового.
«Приветствую тебя, мертвец. Полночь, ветер с севера. Саван. Накрывает всё. Выше самых высоких деревьев, крыш и труб. Нет тоски, нет памяти, нет судьбы. Покой».
«Приветствую тебя, смерть. Нет надежды. Нет любви. Серый пепел обжигает стопы».
«Дорога будет недолгой».

12. ФИОЛЕТОВЫЙ ПОЕЗД

Теперь, спустя три месяца, май завершался черёмуховой пеленой на плёнке воды.
Теперь, спустя три месяца, проведённых в нервном ожидании ареста, он почти перестал думать о том, что сделал.
Оса отчаянно пыталась выбраться. Новая доза мира и покоя.
Оса похожа на радужное пятно. Искрящийся веер чуть не успевает за её движениями. Замедленные фильмы о простой красоте мира. Приелось. Кстати, всё постепенно теряет прежнюю насыщенность. Воздух исчезает в пространстве освобождённого сознания.
Есть ещё несколько вопросов. Например, существует ли какая-нибудь заключительная степень погружения? В сущности, ему всё равно. Есть долгожданная ясность мыслей.
«Даже Безмолвный позавидует мне. Кстати, как же Он амбициозен. В который раз убеждаюсь. Одно создание мира чего стоит. И всё же без шуток. Я встречал многих и никак не мог понять, что же заставляет их двигаться в непрестанно гниющем настоящем.
Земля уйдёт из под ног, но они до конца будут рвать друг другу глотки… А она уже уходит, она уже вырывается вместе со смертельным поветрием человеческого присутствия во всём… Вот он, смысл. Незачем искать другой. Достаточно Просто Не Принимать Этот».

Никакой радости новой весной. Одно лишь изумление в распутных глазах. Серые распутные глаза неба. Испитое лицо, выползающей из под снега земли.
Револьвер запылился и даже не шевелится. И барабан не предсердие. Он так давно перестал. Перестало биться всё птицею в груди.
Интересное наблюдение. Сжимается металл и кровь бежит. Правда, не по венам, а тонкой струйкой. Взгляды одухотворенные, птахи невинные, ласточки мои.

Андрей мало спал.
Нечего рассказывать.
Сестрёнка как-то странно смотрит.
Нечего рассказывать.
Любому понятно, отчего умирают мысли.
Бессвязно.
Убей меня.
Нечего рассказывать.

Они сидели на чемоданах. Поля распорядилась деньгами. Загородный дом наверняка пахнет свежей краской. Они спрячутся там. И умрут в один день. Это далеко. Тела съедят крысы. Остальное истлеет. Если кто-то и найдёт остовы – испугается.
Они больше не занимались любовью. Андрей боялся утонуть в вагине. Впрочем, и чемоданов никаких не было. Образно. Это как грибы после дождя, дурно пахнущие стельки, или Гавриил с трубой своей. Образно.

Поля сладострастный всё же типаж. Если отвернутся от неё, а потом скосить глаза, насколько хватит сил – это сразу заметно. Потому что за краем зрения всегда тени.
По вене и ещё глубже тени.
Тонкой струйкой, и они над тобой.
Теряешь сознание, и они в тебе.
Поля – сладострастный типаж. Клиника духа.
«Ты всё ещё ненавидишь этих насекомых?» - «Хо-хо-хо… Всё ещё».
Только на электричке. На виллу только на электричке.
Сладострастный типаж особенно возбуждает на фоне потных огородниц. Миро сочится из сочленений.
Авоська. Бабушка какая-то глупая. Бежит. Брови нарисовала, щёки нарумянила. Только дедушку уж списали (за маразм).
«Поедем, милая, за город. Предадимся, так сказать, делу».

Андрей гулял по аллее. Один, потому что его тошнило. Желудок подвёл. Через полчаса на второй платформе. Она его будет ждать через полчаса на второй платформе.
Солнце в молодой листве. Кажется, можно взяться за лучи. Только страшновато, вдруг они как паутина?
Парочки гуляют. Ветер мягкий. Трепет по траве. Крутобокая майская бессмыслица. Он думал первоцветы есть, но какие, к чёрту, в мае первоцветы? Сирень уже. Кругом на асфальте растоптанная сирень.
Каждая гниющая заживо клеточка наливается, как спелое яблоко. Это последний, но очень глубокий вдох.
Бывает ли нечто прелестнее? Какое слово. Прелестно. А что нам говорит псалом № 665?
«Изблюй врага своего…».
Андрея стошнило. Он бы полежал на газоне, но боялся не встанет.
Ангелы с юга летят. Хотя и не ангелы это вовсе, так, вороньё.

Тогда была ещё другая Лера. В лёгком голубом платье. На тонких пальчиках серебряные колечки. Мир – свобода плюс праведность. Тело – пастель с египетских стен.
Она и ходила по иному. Ступала по-кошачьи. Без мужчин, без женщин, с тетрадным листком собственных трёхстиший. Заколки дешёвые – волосы драгоценность. Лучшая фотография.
Беззаботна ли ты?
Лера грустна, но, пожалуй, беззаботна.
Трагическая неслучайность, что он встретил её именно в этот день.

Крался следом.
«Неужели я мог так ошибаться?»
И сразу же удивление от предельной ясности всего.
Крался следом.
Сначала Лера прошла мимо. В двух всего шагах. И руки задрожали. «Неужели, неужели…».
Это было худшее, что могло произойти. Он давно разбил зеркало, чтобы не видеть, кто это в нём, с глазами на жёлтом пергаменте кожи.
Поля в эти минуты пьёт коктейль из жестяной баночки. И улыбается. Потому что всё знает. И он тоже кое-что теперь знает.
«Зачем же ты так, сестрёнка? Я ведь не переживу этих минут. Да, тряпка, убийца, кровь, мальчик этот мёртвый на руках».
Лера сидела на лавочке. И это было всё равно, что ответный поцелуй Иуде.
Андрей встал рядом. Мог бы дотронуться. Только Лера его не заметила. Он вспомнил о бесцветности. И ещё несколько минут рядом.
Поля допила коктейль и раздавила баночку. Им было теперь одинаково плохо.
«Всё равно, ты проиграла, сестрёнка».
Поля нахмурилась. На платформе ждала его. С билетами в левой руке.

«Мы бы забрали тебя с собой!» - так пели ангелы, царапаясь крыльями в окна общего вагона.
Но в пригородных поездах окна обычно запечатаны. Общие для всех, значит, приемлемые для большинства. Большинство задыхалось от собственного пота, но боялось сквозняков.
«Мы бы забрали тебя с собой…», - отчётливо, как прощание. Удаляются голоса. Теперь это не больше, чем скрип колёс.
«А у Господа за пазухой, наверное, тишина, благодать, кондиционер и освежитель воздуха. Не то, что здесь».
Поля зашла в тамбур.

- А, это ты сестрёнка?
- Теперь ты так меня будешь называть?
- Да, ведь ты же моя кровная сестра… Кстати, ты не находишь ничего преступного в том, что мы вместе?
- Перед кем я совершаю преступление?
- Передо мной.
- И в чём же оно?
- В том, что ты отняла у меня право на спасение.
В глазах Поли неподдельный интерес. Шумно. Чтобы слышать друг друга, приходится почти кричать.
- Ты смешной…

Андрей посмотрел на неё. Всё также красива и тонка, подобно иве.
Потом Лера. Это воспоминание делает мысли ватными.
Проклятие, наказание, Бог с ними. Разочарование.
Всё не так. Он ничего не понял, и теперь поезд уносит его туда, где смерть будет слишком естественным финалом.
Андрей достал из рюкзака револьвер. Поднёс ко рту. Ствол до боли прижался к нёбу. Может быть, он убил их только для того, чтоб было легче сделать это сейчас?
Последний взгляд на Полю. В этот момент её глаза олицетворение полного безразличия.
- Пугало, - говорит одними губами, чтобы он не слышал.

Осечка. Потом вторая. Просто револьвер не заряжен. Он плачет. Это очень страшно. Ты приносишь жертву, но забрать её некому. Сквозь щели тянет с полей травяным духом. В вагоне неспешные разговоры дачников.
- Ты знала, что он не заряжен?
Она не отвечает.
- Ты знала, что он не заряжен?!
- Конечно нет. Откуда…

Вагон резко накренился. Тяжелый удар и скрежет. Крики в салоне.
Поезд сошёл с путей.

Разбрелись по обочине. Коридор однопутки уходил в парящий болотами лес. Мат и детский плач. И тут же смех – начали распивать. Поникший машинист и две проводницы возле тепловоза. Руки в боки. Костерят кого-то.
Андрей выбрался первым, подвернул ногу. Поля ловко спрыгнула.
Озирались. Табор. Кажется, по настоящему никто не сожалел. Только досадовали. И всё-таки был один резкий крик, диссонансом. Мальчик в соседнем вагоне руку сломал.
Его выводят, плетью предплечье болтается, лицо раскраснелось.
«Ничего, ничего… всё пройдёт».
Спустя минуту он заплакал, как-то безысходно и безутешно. Суета не спадала. Но мгновение за мгновением картина менялась. Какая-то тень проросла в лицах. Сочувствие. Странное, почти истерическое сочувствие завладело людьми. Наверное, человек тридцать собрались вокруг него. Вместе, нестройным хором горланили что-то сентиментальное. Бессмысленное. Гражданин за сорок предложил налить пострадавшему. Дачницы зашипели. Мальчику совали леденцы, бутерброды, его зачем-то накрыли старушечьим платком. Утешение стало смыслом. Гомон поутих. Потом непонятная тревога. Они смотрели на тёмную стену леса. И совсем скоро уже никто не замечал, что жертва катастрофы не плачет. Напротив, улыбается сквозь слёзы.
Андрей замер у подножки вагона и еле слышно шептал что-то.

Поля вела его по едва заметной тропе, небо заволокло. Нервно и беспокойно озиралась. Что-то происходило. Андрей знал и втайне радовался. Потому что были не одни.
Рядом. Едва поспевая и задыхаясь от быстрого шага.
- Ну что, Андрей, убедились, наконец? – он всегда в этом сером плаще.
- Очень убедительно. И похоже на конец истории. Только она продолжается.
Сестрёнка резко остановилась. Брови дугой, как два кота драчливых.
- С кем ты говоришь… Андрей? Кто здесь?
«Ни слова ей, ни слова… убийца мечты… нет пуль для тебя, только равнодушие».
- Что мне делать? Вот продолжение моей истории,.. - Андрей указал на Полю. – Стрелять в неё я не могу…
- Продолжай идти. Фиолетовый мир заждался.
Матовый блеск. Сфера неба. Эти крылатые твари в нём вовсе не птицы. Увидел их впервые. И понял, наконец, что и сам такой же. И Поля такая же.
- Я всё-таки отличаюсь,.. - засмеялся.
- Андрей… Пускай он уйдёт… Я твоя сестра, – озиралась, искала, бесполезно.
- Она меня не видит, - незнакомец криво улыбнулся. – И не слышит. Потому что отказалась. Я только твоя тень… Верь мне и делай то, что я скажу.
- Андрей… Пожалуйста, – умоляла и чуть ли не на колени сползла. – Пожалуйста, не слушай его…
- Теперь она твоя, Андрей. И я твой… Ты нашёл своё прошлое. Делай с ним, что хочешь, – они оба засмеялись и были счастливы оттого, что понимали друг друга. Поля плакала. Полгода назад он молился бы на эти слёзы.
Теперь вёл сам. Забыла дорогу. Андрей знал. Незнакомец продолжал говорить. Спину ломило. При свете луны кровь была чёрной. Из под лопаток кровь.

13. ; )))

Плат огня. Под ногами разлита мегаваттная бронза вечера.
Ловить мгновения. Их несколько. Мгновения озарения, выводы, которых можно в ином состоянии и не сделать. Всякий обретающий власть над судьбой, уже не может быть спасен в человеческом образе. Смерть, или…
Предмет её поисков также опасен, как и недосягаем.
Наконец, новое бытие требует иного смысла и совсем иных дел.
Так казалось.

Чуть не разбилась. Прижавшись к неизвестной покатой крыше, Лера поражалась прочности своего тела… И его странной расслабленности. Потом истоме в конечностях. Это невидимая обезьяна. Мрачная, умная и очень даже человекообразная. Ищет паразитов на крыле. Не дарвиновский фетиш, слезший с дерева за рубилом. Древний сосед.
Первый раз его увидели в отражении на дрожащей водной глади…
У ангела (любого) за правым плечом пустота. Только пресловутый древний сосед (за левым). Искушение тем сильнее, чем выше ты способен взойти.

Лера лежала пентаграммой на куполе храма. Обезьяна испуганно отползла, озираясь и повизгивая.
Всё сильнее и отчетливее желание сказать Ему то, что так хотелось в последние дни.
Пентаграмма на куполе. Мало кому приходила в голову мысль подобного богохульства. Но это случилось само собой.
Нашлись силы, спустилась к окну. Свет, как от софитов. Трое с кистями. Стремянки. Обновляют цвета. Замоленные образа прячутся под свежей краской. Скрывают старость. «Самое главное, чтобы никто не понял, как Ты стар… Ведь так?».
Лера ударила в стекло. Брызги его ринулись вниз. Иконописцы испуганно обернулись.
Её невидимое лицо воплощало чистейшую память о Первом Звере. Отрицательная бесконечность. Жестокая холодность, вместе с морозным ветром через проём окна.
Заползала внутрь. Иконописцы не видели ни её глаз, ни её крыльев. Зато запах страха, сродни аммиачному облаку опустился на них.
- Что это?.. - старший нервно стащил очки, стёкла протирая ветхим платком. Она смотрела. Двое с тихим стоном ползли к выходу.
- Петя, Костя, вы куда?.. – у мастера задрожал голос. Вроде бы дёрнулся следом, но потом в нерешительности остановился.
А она всё смотрела.
- Господи,.. - пригляделся к ликам на стенах. Краски сами по себе расплывались. – Голова, что ли кружится?..
Быстро пожалел о том, что приглядывался… Всюду оживал её взгляд.
- Петя, - мастер остался один в храме.
Сотни жестоких глаз рвали его душу ледяными крючьями. Схватился за сердце и упал без сознания. Она перешагнула через тело. Опрокинула стремянку. Поблекли царские врата.
- Здравствуй.
Своды молчали. Лера медленно подошла ближе. Крылья устало волочились следом. Ещё не отошла от первого полёта. Скалилась. Так хотелось смеяться Ему в лицо.
- Ну что мне, повторять что ли? Здравицу тебе произношу… Хватит молчать. Поговори со мной!
Своды молчали. Под ногами стёкла. Её разбитое на осколки отражение.
- Ладно,.. - она сказала это почти примирительно. – Я поживу у тебя немного. Хорошо? Ты ведь не против?

Утром пришёл священник. Первые старушки видели только его спину, когда он, прихрамывая, бежал по проезжей части. Двери были распахнуты…
Войти так и не решились. Когда набралось с два десятка, решили звонить в милицию. Разбудили вахтёра в конторе по соседству. Приехал наряд с собакой и при оружии.
Лера сидела за вратами, когда они подошли к телу мастера.
По рации запросили «скорую». Через полчаса было шумно. Носилки, эксперты что-то обмеряли, смотрели в сторону выбитого окна. Плечами пожимали. Она слышала каждое их слово и ловила отзвук мыслей. Циники, привычные ко всему, испытывали странное благоговение. Походили, ушли.
Лера отыскала кагор, выпила с удовольствием. Скоро вернутся. Должно быть беса изгонять начнут. Или ещё что-нибудь. Сколько глупостей на свете.
«Верят в иллюзии и знают об этом…».
- Знаешь кто ты для них? – Лера тщетно пыталась разговорить хозяина дома. Тщетно пыталась. – Ты для них что-то вроде плюшевого медведя, которому поплакаться можно… Ничего они о тебе не знают, и знать не хотят…А хочешь, я помолюсь тебе? Хочешь? И свечи зажжём…
Лера заметалась по храму, отыскала спички. Вереницы огня растекались вдоль стен. Тусклый дневной свет отступал.
Кажется, и тишина запылала.
Она улыбнулась широко, встала на колени.
- У тебя давно не было такой искренней молитвы. И не скоро ещё будет. И самое главное - я ничего не попрошу.

Из тех людей, что видели ангелов воочию, немногие оставались в живых. Если мечта о полёте воплощалась на твоих глазах, уже сложно мерить время шагами.
Тем, кто видел и оставался в живых, отводились лучшие койко-места. И синицы февраля по ту сторону решёток. И заветные граммы. Углублённый курс Излечения.
Олег вернулся домой. Палата для одиночек. Стеллажи. Знания, тлен сорока поколений. Отец как раз подобрался к верхним полкам, там, где собрания сочинений. Искал классиков, нежно снимал рукой книжную пыль.
- Папа?..
- Ну? Что такое?.. – бурчал под нос, поглаживая переплёты.
- Хочется спросить… Только, боюсь, за сумасшедшего меня примешь…
Пожилой профессор как будто и не слышал. Покривил губы недовольно. Издал что-то вроде вздоха. Выждал ещё с полминуты.
- Ну, давай, давай… Говори…
Олег подошёл к окну. Во дворе весна вытаивает.
- Ты знаешь что-нибудь об ангелах?
Стоял спиной к нему. Отец занервничал. Дыхание участилось.
- Глупый вопрос. Это не моя специализация.
- Я думал, филологи занимаются ангелами…
- С какой стати? Мне важна форма слова. Я могу разложить его по косточкам, если хочешь, - профессор, наконец, обнаружил искомое - серебряный век. – Могу объяснить значение… Но слово останется словом. Тот, кто слишком часто задирает голову в небо, рискует провалиться под землю, Олег…
- Это ты к чему?..
- Все ответы уже есть. И, как правило, валяются под ногами, - закряхтел, усаживаясь за стол. – В пыли, заметь… А об ангелах лучше с ними же и говорить. Только для начала скажи мне, возможно ли найти здесь хоть одного?..
- Проще, чем ты думаешь, отец.
Вечером Олег заперся в своей комнате. И лампу зажёг.
Когда им было шестнадцать, Лера часто приходила. Вечерняя глубина завораживала, говорили вполголоса. Она поверяла ему свои страхи, видения и одиночество. Странная история. Однажды родители Леры сели в поезд на юг. И поезд исчез. Потом их долго убеждали в справочной, что «665-го не существует и в помине». От помешательства семью спас отец.
«Иногда весь мир, кроме тебя, сходит с ума», - сказал он.
А всё же именно это время и осталось в памяти, как самое счастливое. Наполненное. До неба рукой подать. И рассвет цвета её соломенных волос. Часто дожидались рассвета…
Непорочное искреннее чувство. Особенное свечение.
Теперь он отшатнулся. Потому что было зеркальное отражение тех лет. Словно темнота из-за окон юности проползла внутрь. И, кажется, чувствовал каждое движение её больной души.

Нет больше кроткой тишины. Взамен ветер серой пустыни на грани слуха.
Чувство огарка в подсвечнике тела.
Чувство головни, тлеющей в июльском послеполуденном безмолвии.
Чувство старой ивы, сломленной тяжким порывом февральского урагана.
Это вычищает. Оставляет пустоту в сердце, вместо бессмертной души.
Ты дерево без соков, стремящихся к ветвям и листве. Ты Мёртвая Яблоня. Ты на краю.
Заглядываешь в бездну и не видишь дна. Заглядываешь в небо, но упираешься в стену.
Молитва сродни вскрытию вен. Корчишься на дыбе Великой Нелюбви. Сдираешь кожу рук с мясом. Наконец, понимаешь – нет ничего, что скрепило бы мириады частиц в тебе. Распадаешься.
И видишь уже наяву.
Песчаный человек. Глаза, отверстие рта, правая грудина - воронками увлекают в бесконечную бездну всё. Ускоряется течение. И твоя ветошь в этом потоке, вместе с обрывками чужих тел.
Песчаный человек.

Молитва доконала её. Даже на слёзы не было сил. Тишина окаменела. Тепло крови угасало, как и растаявшие свечи. Последние слова, которые она как гвозди заколачивала в потускневшие образы, были абсолютной ненавистью. Правота заключалась только в том, что большей искренности не знал этот храм.
Полное равнодушие лишь ступень. Каждый следующий шаг уводит под своды нездешней темноты. Лестница вниз. Туда, где раскалённое марево, в котором истлевает перо. За границей материи.
Но даже и это марево не последний рубеж. Отрицательным значениям несть числа.

История попала в газеты. Жёлтый мистицизм местных авторов. Над ним посмеялся всякий здравомыслящий. Олегу не спалось всю ночь. На утро в зеркале воспалённые глаза. Кофе не спасение, даже двойная порция, а лёгкий завтрак сну помощник.
Пальто. Шарф. Прогулка.
- Ветер, ко мне!..
Сосед. Сигареты. Похмелье.
Пёс мчится, задние лапы вправо сносит, хвост винтом.
Тепло уже осязаемо. С юга наваливается циклон, с дождём, скворцами и апрельским запахом. Термометры возбуждаются. Сегодня в телесводках погоды ведущие были оживлены.
- Ветер, к ноге!..
«Спать-то как хочется… Ветер южный».
Собака смотрит на хозяина преданно. Отвечает сдержанной любовью. Жаль охоту закрывают. Птица ждёт.
- Привет, Олег…
- Доброе утро.
- Слышал про церковь-то?
- Не-а…
- Газет не читаешь. Попы нечисть развели, - веселится охотник. – Ветер!.. Сидеть я сказал!
Пёс не слушался и шёл прямо на Олега. Смотрел как-то чересчур по человечески. И прямо косился в сторону правого кармана пальто.
- Сиде-е-еть!
Встал нерешительно.
- Почём драпчик взял?
- Не дороже денег, - Олег натянуто улыбнулся.
- Секретничаешь, да?
- Так что с церковью-то?..
- Я ж тебе говорю, нечисть попы развели.
- А которая церковь?
- А на горе… В которой склад был.
Ветер продолжал тревожно переводить взгляд с лица Олега на его правый карман. Тот и сам забеспокоился. С чего бы? Пошарил рукой. Ничего кроме бумажного мусора. И пластмассовой безделицы.
Вот о ней-то и думалось всю дорогу. Под хриплый рёв троллейбуса.
Никуда не торопился, потому что интуитивно догадывался о многом.
У Леры только он остался. Всё это нытьё про циничный мир ему чуждо. Нищим Олег никогда не подавал. Больно лица пропитые. И в число прихожан не входил. Потому что бог не имеет стен. Да и без того много их - торгующих свечами и полиграфией образов. Много их. А вот у Леры он остался один.
Вышел на горе. Здесь всегда холодно.

Она лежала на каменном дне. С улицы доносился слитный гул. Будто в воду с головой забралась, плеск звуков. В нём что-то утробное. Ничего не вспоминается. Кем она была, для чего?
Мир ещё есть. Не только слышно его. Хрусталь наполняется. И сочится маленькой струйкой людская жизнь. Но теперь только упрямая боль, мрачная, однородная, колом впивается.
- Здесь кто-то есть… - она еле слышно простонала.
Прошёл сквозь стены и встал над ней.
- Кто ты?..
Незнакомец в сером трагически закатил глаза. Оскалился.
- Кто ты?..
Молчал, наслаждаясь моментом. Ещё немного и круг завершится.
- Я защитник.
Проскрипел. Снизошёл. Присел рядом.
- Всё кончается, Лера… Последняя маленькая деталь. Наверное, тебе будет интересно узнать, что произойдёт с тобой дальше.
- Нет…
- Да плевать я хотел,.. - и он действительно сплюнул. – Для меня это как формула. Я обязан её произнести.
- Защитник… С ликом убийцы.
- Ты не знаешь, что с твоим ликом,.. - прикоснулся к её лицу. И хотя Лера сама была как лёд, она почувствовала острый укол. Нечеловеческий холод.
- Пара месяцев, Лера, и от ангела-подростка осталась только кучка грязи… О, боже мой! – вскочил и бросился, раскрыв объятия, к иконам. – Что же это!?. Картинка, да? Люблю шум, спецэффекты и серный дым. Утомительно… Играть роли.
- Уйди…
- Ты, должно быть, видела их. Таких голодных, растерзанных, с отверстиями глазными… Бессильных, но прожорливых. Не пройдёт и суток - ты станешь такой же. Отвратительным ребёнком этого города. Обитателем его утробы. Той, что под каждым скопищем людей. Их настоящее дерьмо куда пристойнее на вид.
- Плевать мне на них…
- О, да-а! Конечно, Ваше богоподобие. Именно так они и думают. «Ему плевать… Он весь из себя, на облаке золотистом разъезжает, с восьми до пяти рабочий день». Ну, утрирую, ладно… Собственно ты очень помогла мне. Во всём. Как-то уж очень человечна. Но прежде чем все, наконец, закончится, я позволю себе маленькое шоу в подарок. Тук-тук… Есть кто дома? – он рассмеялся почти беззвучно, каким-то хрипом.
Как та стая серых ворон без единого чёрного пятна.
Или как тот кухонный нож, который припугнул и долго хихикал втихомолку.
Или как та пыль, что за день заполонила её прежний мир.

Олег не знал, как войти внутрь. Двери закрыты на замок. В одном из окон стёкол нет, но оно высоко. Метров шесть. Или восемь. Людей никого.
- Сим-сим…
«А вообще жутко. И статьи тут ни при чём. Что, ломиться внутрь? А что там внутри? Глупости… Средь бела дня снимать с петель…».
Ударил что есть силы.

Так сразу и не заметил её. Обычно в заполненном людьми храме ему становилось плохо. Слишком многого просят. И слишком сразу. Голова от них болела.
Немного стеснялся этого. Всё равно, что голым оказаться перед всеми за раз. Но в этой пустоте было совсем уж неуютно. Детское опасение перед домом, где взрослых нет и вроде бы всё можно. Играй себе.
- Лера?
Едва не споткнулся. Наполовину обнажённая, в промёрзшей рванине.
- Какая же ты красивая…
Даже крылья ему показались чем-то совсем привычным. Наверное, часто представлял, каковы они. Но видимо, банален был. И предположить не мог, что чёрными вырастут.
- Какая же ты… - он дотронулся, тело откликнулось, дрожь пробежала. - Давай уйдём отсюда…
Зашевелилась, глаз левый приоткрыла. Лера… Не совсем Лера.
- Что…
- Это я… Олег.

Долго пыталась разглядеть. Чёрно-белое всеведение подвело, кажется, раз и навсегда. Туман.
- Лера, это я…
Голос этот в её сознании эхом отразился. Солнечное эхо. Может, было года два, когда тянулась к подоконнику… И наконец на цыпочках привстала. А свет тёплой волной накрыл. И ослепла на мгновение. Зажмурилась и чихнула. Улыбнулась потом. Это было её первое собственное солнце. Поэтому говорила с ним. Всегда тайком.
- Лерочка…
- Олег, это ты… помоги мне, пожалуйста.
Он широко и даже где-то счастливо улыбнулся.
- За этим и пришёл… Надеюсь, - с трудом приподнял её, - ты на этот раз не против погостить.
Почти у выхода она резко застонала.
- Нет, нет… крылья… люди. Ждать темноты.
Посадил, прислонив спиной к стене.
Задремала.
А улыбка всё не сходила с его губ. Наверное, глуповатая.
«Как же я люблю её… жаль, что сестра».

Сумерки. Теперь уже он провалился в дрёму. Вязкую и клейкую. Не очень хорошая идея засыпать в канун темноты в компании чёрного ангела.
- Очухалась? – незнакомец легонько похлопал Леру по плечу.
- Не совсем…
- И ненадолго.
- Откуда же такая уверенность?
- Сон был?
- Не помню… Кажется, нет…
- Если нет снов, нет души, – снова смех этот идиотский. – Ладно, тлен… Собственно, спектакль уже начался. Посмотри внимательно на этого молодого человека. Не кажется ли тебе, что в нём есть некая… странность? – загадочная интонация злого сказочника.
- Не кажется…
- А ты присмотрись, присмотрись! – подошёл к Олегу и встал по правую руку. Брови приподнял.
- Ну?
Нехотя, почти невольно бросила взгляд. И почти прыжком встала. Давно не было цветов, а тут сквозь одежду яркое пятно. Фиолетовое, или розовое. Она уже забыла, как это называется.
- Цвет…
- Вот именно. Цвет, - менторская интонация. – Ты знаешь, что по своей новой природе равнодушна. Потому мир, который тебя окружает, не имеет цвета…
Лера уже понимала, но не смела поверить… счастью? Нет… Это что-то совсем уж забытое.
-…Но для тебя ещё имеют значение две вещи. Тот, кто писал письмо, и…
- Гребень…
- Да. Но не торопись подойти поближе к этому странному молодому человеку. Ведь гребень вовсе не случайно у него в кармане. И едва ли он принёс его тебе…
- Но зачем,.. - она уже поймалась на удочку. Малышка с бантом не солнце увидела из-за подоконника. Ночь глухую. – Зачем?..
- Власть над временем и судьбой…
- Погоди… Но он пришёл помочь!
- Я его привёл! В бреду и забытьи! Откуда ему было знать, что ты здесь?! Он человек. Самый обычный человек, - незнакомец драматично добавил. – Смертный человек!
- Ну, хватит уже комедию ломать, – Лера обернулась в его сторону, и чистое зло билось в глазах снова. – Просто ещё один пример. Человек… хм… Какая разница кто он мне. Главное, что гребень вернулся…
Незнакомец в восторге. Комическая истома на лице. Вспотел даже.
- А ты поди, забери… хи-хи… забери поди… гребешочек-то свой. Гребешочек расчудесный…
Медленно шла в сторону Олега.

Это был ужас. Как объятия ночи. Спросонья попытался бежать. Но только врос в стену, а слабость в ногах такая противная…
- Лера!.. Нет, не надо…
Его испуг она приняла за крайнее отвращение. Резко рванулась вперёд. Цвет звал.
Даже не смел сопротивляться. Для острастки саданула ногтями по горлу. В темноте доступный её глазам красный походил на застывающую лаву.
Он затих. Лера рванула карман пальто. Наконец-то…
- А ты попробуй, забери, - снова этот уродливый комментатор.
И она протянула руки. Пальцы трепетали.
Боль от прикосновения невероятная. Словно раскалённое кострище разворошила. Крик её был резким, почти птичьим. Так ястреб рвёт небеса, царствуя над равниной. Но мгновения минули. И теперь это был не более чем тоскливый хрип. Потом она засмеялась нервно и страшно. Начала бить. Тяжёлые удары. Молотила по рёбрам, по шее и голове. Крови становилось всё больше. Тряпичная кукла. Мясо и кости. Жизнь утекала из него.

Когда Лера рванула в ночь, и снова замельтешили огни под крылом, незнакомец был задумчив и даже суров. Вышел из дверей, тщетно искал в ночном небе.
- Полетай… Напоследок, - глубоко и медленно втянул тёплый воздух. Весна решила подкрасться тайком.
Ушёл не сразу. Постоял над телом избитого Олега, дотронулся носком сапога.

14. ЛЕКАРСТВЕННАЯ ЗАВИСИМОСТЬ

Меж облаками бельевая верёвка. Пелёнки крыльев. Заботливо развесили. Аккуратно. Ветер тёплый гладит. Мягкое нежное перо, девственное и беззаботное. В перистых купелях, каплями дождя прячутся.
Грёзы.
Нырнуть вниз каждый мечтает. Наконец от высоты тошнить перестанет. Грёзы.
Однажды всем сойти с орбит.
Банка на подоконнике, сквозь неё ночная заря.
В самый долгий день руки коснулись маленького тельца. Отчаянно отбивалась и не хотела дышать. Помогли. И зашевелилась крошечная жизнь. Тяжелый воздух земного прорвался в лёгкие. Больно и непривычно.
Теперь привычно и не больно.
А верёвка бельевая всегда была слишком прочной. И ныне вместо пелёнок петельки. Капроновые ловушки. И в каждой петельке гостят те самые грёзы. Тушь растеклась. Поплакали и затихли. Так желала вернуться обратно. Но не взяли.
Хочется пустоты и забвения.
Когда ночная заря сквозь банку на подоконнике.
Сердечная импотенция.
Никто не приходит. Никому не надо твоего сока. Выдохся. После рождения не помнишь о даре. И дар испаряется. Как правило. Даже если ландышами пахнет. Всё равно. Любовь и праведность беспричинны. Мир построен на причинах и следствиях. Значит любовь и праведность вне этого мира. Значит на каждой петельке по узелку разочарования. Абонемент безысходности.
Когда ночная заря сквозь банку на подоконнике.
Ищешь утешения.
Приходят голодные тени и вырывают из тебя с кровью надежду на это утешение. Всё мертвеет. Это логика. Вот если бы оживало.
Стекло запотеет от дыхания. Потом след растает. Стекло останется. Выдохнул годы и пропал. В небытие забрался с ногами.

Незнаю видела последний полёт. Связь ещё не оборвалась. Боли не было. И разочарования не было. Констатация. Приёмную сестру сломали также быстро, как и её сломали когда-то.
Лера упала на старую рябину. Прямо под окнами. Коты испуганно рванули в подвал. Ветви с треском расступились. Она в грязи. Беззвучный крик.
- Лера… Прощай…
Незнаю отвела взгляд. Сколько раз случалось такое на её глазах. Минуты и кончено. Набежали отовсюду, вырвали крылья, тело истерзали. Осталась от Леры только голодная пустыня. Ещё одна серая тварь городскую ночь населила. Не смогла быть равнодушной.
- Прощай, Лера…
Может быть, ей даже повезло. Незнаю пыталась сравнить. Но что сравнения… Осталась при своём теле, и даже даров не утратила. Только к чему дары, к чему тело? Имени нет. И памяти о ней тоже нет. Никаким защитникам уже не подобраться. Ничем не смутить. Всех, кто хоть что-то значил, увели под сень, спрятали за саваны.
Спасло безразличие. И опухоль этого безразличия требовала новой жертвы. Ну… разве только себя ей отдать, что теперь легче лёгкого.

Всегда были чёрные ангелы. Отрицатели. Единицы. Как чёрные лебеди.
Иных было больше. Просветлённым ханжой куда легче стать.
Пять или шесть лет ей набежало. Мать глубоко заглянула в глаза, и открылось.
- Это как лёгкая снежная пыль… Солнце преломляется… Идёшь по лесной тропинке, а на голову божьи искры. Воздух легкий, ветви сосен, предчувствие полёта…
Именно об этом шептали её зеркала. Чёрная печаль, невыразимая тоска. Она была лучшей из них. С пепелища смотрела прямо в небо, голову запрокинув. Любила бесконечно. Только некому было принять даже крупицу той любви. В зимней пустоте, в безлюдном лесу, там, где эхо крика погасло.
Так и не узнала крыльев.
Сын и дочь.
Им досталось всё.
На отца мать никогда не жаловалась. Пустое. Всё равно, что воду пескам дарить. Просто тот был человеком, а это уже приговор без обжалования.
Незнаю много раз пыталась понять, почему он. Ограниченный, окостеневший. Меланхоличный. С обострённым предчувствием смерти. С мягкотелой добротой, которая кроме боли ничего не принесла в их мир.
Когда чуть подросла, часто спрашивала об этом. Но не получала ответа. Прошло ещё несколько лет, прежде чем дошло, что ответа и не может быть. Это предназначение.
Краплёная карта в самом высоком из раскладов.
Вмешался в игру незримый дух безысходной пошлости. Серая ветошь, тень любого из людей. Потянулся зверем на запах. Вода утратила прозрачность. Они блуждали в собственной темноте.
Во снах обрело форму. Пряталось где-то в одежде, страшась открытых окон. Самая первая моль, детище пропылённых закоулков платяного шкафа.
Однажды решились выбросить старые вещи, но поздно было.
- Он уже в нас,.. - сказала мать, оглянулась вокруг и заплакала. – Простите меня… за будущее, которого я вам не могу подарить.
Болезнь отчаяния быстро сводила на нет. Тошно и страшно было смотреть на то, как отец вьётся вокруг. В его суетливом желании помочь оживал их бытовой демон. Уже очеловеченный.
Незнаю пряталась в объятиях брата. Обречённость освободила чувства, счастья захотелось… А может быть просто захотелось. Отдаться той человеческой части их природы, с которой они не умели обращаться. По определению не умели.
Бродили в берёзовых рощах, где юная листва и ржаное солнце. Пробирались через ивняк, в чащобах упругого прута. Выбегали в пойму, крались по кабаньим тропам к подножью дуба. Тосковали с осинами над заболоченным оврагом. Падали в папоротник и травы, припадая к муравьиным дорожкам. Пахли росой, пыльцой. Лесная река прятала следы. По колено в воде час кряду могли идти. Вверх по течению, к торфяному болоту, где пересохшие канавы и мох. Там оставались на ночь. Собирали валежник, разводили огонь. Любили друг друга, пока предрассветное сияние не замирало в точке условного востока. Она смотрела в небо, читала звёздные коды. Юное тело жадно бросалось на зов его рук. Потом поднимался туман, совы рассекали сумеречные пряди, возвращаясь с охоты. Первый луч прорывался через лесной частокол. Брат сидел рядом, пока Незнаю дремала.
Домой вёл только острый голод. Стали чужими вещи, на всём была печать незримого врага, который медленно пожирал их мать. Врага, который жил в их отце. Врага, который вместе с его семенем стал их частью.

Сколько могла, держала на расстоянии.
Во времена вечного ноября, когда город расхлёбывал свою грязь.
Во времена, когда саднило от культа стрельбы по живым мишеням.
Когда резали друг друга, как свиньи, человекоподобные ублюдки.
Выпустили дурную кровь. Она бесилась на небе в мгновения пыльных закатов. Питала их проклятие.
Сколько могла, держала его на расстоянии. Потом обессилела. Смерть схватила маму за шиворот, потащила в петлю. Разорвала рот, засыпала колодцы дыхания ядом. Терзала и терзала плоть, выколачивала душу. Хрусталь покрылся трещинами. Но так и не успел разбиться. Измученная плоть была упокоена. Черный лебедь исчез в предгрозовом мареве. А черви уже искали подходящие поры в их кожных покровах.
По настоящему страшно стало, когда пришли спасать. Отец напивался до беспамятства и пропадал неделями. Брат предлагал уехать. Да не на что было. Тогда пришёл П.А., ироничный и самодовольный, обещал всяческую помощь. Вот только отвращением тянуло от каждого слова. Мать её он ненавидел, а Незнаю была так похожа…
- Я куплю вам квартиру, подыщу работу, – даже в движении его губ чувствовалась какая-то дешёвая холёность, - нужды не будет. А Лёшку полечим, приструним…
Брат, кажется, верил. За считанные дни отстранился и заразился мечтой «быть при деле». Ох уж эти «дела». Прах умерших перебирать на дне могилы. Прахом питаться, и прахом платить за прах.
Но тогда ей неведомо было, что на самом деле каждым шагом отцовской родни ведает одна и та же воля. Победившая, легализованная бездна голодной бездушной материи.
За ней пришли утром, а накануне последний раз приоткрыла дверцу платяного шкафа.
Угрюмые и бескрайние пространства открылись взгляду. Причудливые конструкции проволочных деревьев, ветошь вместо листвы. Пыльные коконы зреющих плодов. И тучи моли. Словно идиотская пародия на птичьи стаи. Она осмелилась на несколько шагов. Воздух отсутствовал. Хорошо, что хозяина не оказалось рядом. Иначе захлопнул бы дверь. И всё. Конец.

Ирина Александровна своего добивалась методами простыми, но эффективными. Ей никакого наущения и не понадобилось бы. Такими людьми зло не водит, они сами ведут за собой тень.
Избили и закололи. Бросили на матрац. Кругом копошились твари, здесь было, чем поживится… По двое, а то и по трое на каждом из несчастных. То и дело сцеплялись. Шипели на грани слуха, выбивали всё новые порции пищи, вгрызались паразитами в сплетения тончайших кружев.
Рваные пижамы как отражение душ. По коридорам женщины в белом.
Так начиналось самое страшное.
На следующий день пришёл П.А. И было свидание. Он внимательно смотрел из-за спин плачущих мамочек и тётушек. Казалось, сочувствие на мгновение овладело им. Изучали друг друга. Потом Незнаю решилась попросить.
«Забери меня отсюда… Я стану твоим ангелом-хранителем. Спрячу в тени своих будущих крыльев. Ради Бога, забери… Кажется, меня хотят убить…».
В этот момент он ободряюще улыбнулся. Гримаса лживого адвоката, накануне смертной казни подзащитного. И не осталось иллюзий. Убить действительно хотят.

Статисты. Четкое соответствие курсу углублённого лечения. И специальная смена. Всегда есть специальная смена.
- Готовь укол для N – ской!..
- Готовь укол для N – ской…
- N-ской вечерний укол…
- Укол для N- ской приготовили?
- N-ская… на укол…
Как же быстро изнашивается тело. Сначала лицо. Желтеет. Как больная вода. И круги по этой воде разбегаются, около глаз. Глаза не узнаёшь. А узнаешь, так страшно.
Она не сопротивлялась. Мягко протестовала.
- N-ская на процедуры!
Потом лезут волосы. Язык выбеливается. На пальцах коричневые пятна.
По возрасту уже не попадала в детский контингент. А во взрослом, пока можешь ходить, живёшь на сигаретах. Она заразилась этим на третий день. Никто не приносил передач. Но выдавали дешёвые.
Пространства для движения немного – коридор и комната для курения, где огромным механическим сердцем вентилятор. Его нельзя отключить. Он валом тоску гонит. День и ночь. Ночь и день.
«Где же ты, братик? Ты так нужен мне… Где же ты?».
- Ну что… Шлюха малолетняя…
Ночь.
Ночь…
Арина приходила часто, измывалась, как только могла. Потом пырнула заточкой в душе. Минут пять Незнаю пролежала на кафеле, истекала кровью.
Арина как раз из специальной смены. Ей дали зелёный свет. Потому не торопится. Добычу надо распробовать.
В заколотой до беспамятства палате только намёк на дыхание. Господь стелил постели убогим. В складках белья вши размером с горошину.
Господь застелил, да ушёл. А вот он отныне всегда рядом с ней.
Смотрит внимательно и иронично. Теперь уже совсем как человек.
- А я он и есть… квинтэссенция…
«Что ты хочешь от меня?.. Лучше смерть поскорее…».
- Так ты просишь? – притворно удивлён.
«Умоляю…».
- Тогда… тебе достаётся жизнь.

И сталось так. Через пару дней Арину, как рассказывали, с перерезанным горлом нашли прямо у ворот больницы.
Убийца обладал большим опытом. С женщиной расправился спокойно, хладнокровно. Следов не оставил. Вещей не взял. Растворился в ночной темноте.
Следствие было поставлено в тупик.
Виновников заочно определили подруги Арины по спецсмене. Несколько приговорённых в разное время ускользнули от смерти. А всю радость постепенного умерщвления испытать успели. И теперь отблагодарили за неё казнью быстрой, лёгкой. От души. Пожалели. Стало быть, не зря страдали. Слова Арины, которые она часто повторяла, знала вся больница. «Бьём по морде, чтобы мозгам благодать».
Дебильным мальчикам из соседнего корпуса больше везло, чем Незнаю. Они три раза в день ходили на пищеблок. Это было поощрением. Для очень положительных существовали и другие радости. Например, внеочередное посещение поликлиники. Почти целый день можешь пялиться на проходящих. И знать, что свободу хотя и не пощупаешь руками, но она есть. Только тонкая прозрачная граница отделяет. Почти как стенка мыльного пузыря. Потянешься и лопнет. И тогда острое отравление, или сердечный приступ или новый курс. Уже давно определили. Все, кто летать умеют, в числе любопытных.
Но оставалось только завидовать. Кровь ей больше никто не пустил, насилие прекратилось. Но внимание как по команде перестали уделять.
Скиталась меж оборванок с делами в десятки страниц.
«Где же ты, братик?.. Ты мне так нужен…».
Закрывала глаза, пытаясь достучаться. Но он не откликался, его сердце молчало. Так не хотелось думать о худшем.

Последние суточные дозы и пустеют ночные коридоры. Только безумие годами копилось здесь, а потому и в тревожные летние ночи движение. Красноватые угольки глаз на белесой прозрачной фате. Переплывают от окна к окну. А ещё из трещин в полу нити ультрафиолета. Как паутина. Отпечатки босых стоп. Она вбежала сюда испорченным ребёнком. Поранила ноги. Иглы по полу рассыпаны. Где-то впереди, навстречу ей идёт Доктор.
Когда вышел третий год, стоял рядом. И очень скоро Незнаю узнала его стетоскоп.

«Плохо быть лишней…», - он слушает, прижавшись к груди. «Если я уйду, кто оградит тебя от серых пепельных птиц?»
«Серых пепельных птиц?»
«Кружат над городом, когда пусты закаты… А тот, кто стоит позади тебя, хозяин голубятни».
«Я думала моль не нуждается в голубятне!»
«Это другая моль. Набрасывается саранчой, но очень привязана к месту».
«Почему он хочет убить меня?»
«Человек по природе своей эгоист. Вы опасный подвид. Угроза. Твои дети. И дети твоих детей… Людям надо оставаться людьми… Ангелам - ангелами».
«Он не слышит нас?»
«Всё он слышит, ухмыляется даже. Прогнать меня не может».
«Кто ты?»
«Я здесь, чтобы дать тебе средство. А ты уже сама решай, как им распорядиться».
Он выпрямляется. Взгляд сквозь стены. Когда рассветёт, Доктор растает. И сонм неприкаянных с ним.
«Безразличие. Три раза в день после еды».

Жалость. Что ещё движет лучшими из сердец? Сочувствие. Сопереживание. Незнаю ладонь положила на плечо соседки. Такая несчастная эта Вита. Человечек с глазами молочного шоколада. Убивают её. И всех здесь. В рамках дозволенного и не совсем.
- Как ты оказалась тут? – спрашивает с участием.
- Сняли с поезда прямо… Страшно было.
- Страшно?
Вита съёжилась и потянула на себя одеяло.
- Нельзя бояться, - ответила сухо. – Он питается моим страхом. И твоим страхом.
Незнаю на корточках устроилась у изголовья. Погладила её волосы. А потом взглянула в глаза. Не было в них никакой Виты. Удавка и разорванный рот.
- Вита… Но ведь он давно уже в тебе…
- Я знаю… Ты только не говори никому, – шепчет. – Никому не говори… Он всегда в нас был. Всегда…
Равнодушие. Что ещё движет?..
«Прятки. Хорошо поиграем. Прощай Витка. Все прощайте. Не хочу и знать о вас».
На зелёном сукне растрепали колоду. Джокеры. Такие помятые джокеры. Настоящая цена ей неизвестна.
«Я не знаю правил… Да и есть ли они».
Странное это было состязание. На поддавки похоже. Не пытался ей мешать. Через неделю, когда Виту увезли умирать, даже медсёстры плакали. Незнаю одна лишь осталась спокойной и отчуждённой. Больно. Привычно больно. Время дробило часовой круг. Однажды на обходе ей пришло в голову задать резонный вопрос.
- Извините, а что я здесь делаю? – лечащий врач, уже шестой или седьмой по счёту внимательно посмотрел на неё из под очков. Потом на сестёр рядом – пожали плечами.
- Что вы, собственно, хотите?
- Я у вас засиделась…

Искать брата оказалось делом сложным. След потерялся в городе. Незнаю казалось, что в живых его нет. А в жарком июне, среди разогретых тел она себя чувствовала слепым кротом. Выбралась наружу в самом центре и даже смешно как-то… Кто она? И что?
Их старая квартира была под замком. Долго ждала, пока хоть кто-то появится. Но кажется, линии жизни пролегли по другим дорогам. Краски постарели и осыпались. Людей она больше не воспринимала всерьёз. Есть целые числа, а есть что-то после запятой.
Все цвета имеют иное значение. Тени глубже. Она почти свободна от чувств. Но должна убедиться, что брата больше нет в живых.
Почти поверила в это. Нашла работу в какой-то конторе, курьером. И решительно не представляла, какого чёрта ещё ей надо в этом мире. Месть казалась пустым и бессмысленным делом. Хотя список жертв легко было составить.
Поселилась в общежитии. Вечная свара кипела. Мышиные игры у плиты и холодильника. Стены пропитаны трупным ядом. Был конец июля, когда она из последних сил позвала.
- Андрей…
И слабое отражение в ответ.
«Кто же ты?»
Первый раз поймала в поезде. И поразилась, что он не узнал. Причина выяснилась быстро. Её затопила жалость. Только Андрей был достоин жалости. И любви. Изменился, осунулся. Болен тяжело. Душа в аркане безумия.
Сделала шаг.
Крепко взяла его за руку, чтобы отвести в спасительный приют, где уже никто не тронет.
Взяла за руку, чтобы сбежать с ним в безлюдные луга детства. Где на рассвете проросли бы крылья. Где запах ночной грозы, и птицы рады тому, что пережили эту грозу.
- Мне не нужны были эти убийства… Я вижу - тебе плохо… Нам надо поскорее уехать отсюда.
- Ты меня не любишь…
Незнаю было не под силу разбить тёмные призмы в его глазах. Потому что и сама уже не видела света. И тогда от усталости почувствовала отвращение. К его человечности и к той крови, что затопила руины их собственного мира.
На руинах обретались серые пепельные птицы. Только одна из них была белой. Когда Андрей впервые увидел Леру, стало очень больно.
А дальше она только теряла. И уже ничего нельзя было изменить.

Вот так вот. Спряталась в безразличии… Получите…
«Отчего же вы, Доктор, ничего не сказали о побочном эффекте?»
За Андреем пришли, но была уже не в силах хоть чем-то ему помочь. Ослепла. Невидимый теперь враг искренне и от души посмеялся.

15. ТОЛЬКО РАЗ ДАЮТСЯ КРЫЛЬЯ

Кто-то пишет хроники ночного леса. Крадётся за осторожным зверем. Живёт во влажном сумраке болот. Трепещет листвой.
По кронам пробежит лёгкий вздох, но темнота кромешная. Древняя. И никогда не отгадаешь ветер ли это… В травах и черничнике световые пятна. С тропы не сворачивай в такой час.
Вышли в поле, на гребне водораздела открылись звёзды. Небрежно наброшена полуночная фата. Простое и совершенное движение. Однажды. Не повторить. Никому. Пахнет молоком.
А крылья даются только раз.
- Нам надо туда,.. - Поля узнала место.
Белели стволы берёз. Шевелюра крон.
Ночью все берёзы брюнетки.
- Я знаю, - Андрей нетерпеливо ускорил шаг. Ноги сводило от усталости. Даже спутник его замолчал. – Ты удивительно точно выбрала место. Я люблю бывать здесь.
- Место выбирала не я…
- Кто же?
- Наверное, ты сам. Кажется, здесь можно спрятаться.
- Это ни к чему уже, - воздел руки. – Ни к чему! Я свободен и мне не страшно.
- Нет,.. - Поля поморщилась. На лице вся внутренняя боль. – Не свободен. Не безразличен.
Только усмехнулся в ответ на это.

Дом заждался. Ещё никто не зажёг в нём огня. Действительно походил на убежище. Приземистый. Только веранда второго этажа как сторожевая башня с окнами на все четыре стороны. В объятиях леса. Большое крыльцо и ещё два боковых. Подошли к дверям. Зазвенела связка ключей. Вот они и внутри.
Здесь пока ещё сыро. Пахнет совсем свежим деревом. И, наверное, лаком, краской… Разбрелись. Андрей выбрал комнату. Рядом с каминным залом.
- Ты помнится, мечтал о камине… Протопишь?
- Ни к чему. Всё о чём я мечтал, ты забрала. На бессрочное хранение. А может, и закопала где-нибудь.
Так и не зажгли огня. Свет погас, едва краски востока задрожали на стекле. Оставили кровавый след, и голодная стая шла по этому следу. Когда солнце взошло, твари тёрлись у порога. Скулили и трепетали от голода. Поднимали к небу собачьи головы. Глазные угли потускнели с первым лучом. Пришлось отступить. Медленно и неохотно, с клочьями тумана уходили. На болото. Будет ещё ночь и ещё. Глубже и глубже. Как те трясины, откуда выбрались в подзвёздный мир.
Незнакомец поглядел вслед им. Окна проверил.
Идеально. Дом был крепостью. И также легко мог стать тюрьмой.
Трясло во сне. Сейчас оба беззащитны. Отдал бы их без сожаления. Но это не та смерть. Пускай прежде наступит окончательное опустошение. Пускай ничего не останется. Пускай крылья сгорят.

Поля очнулась в полдень. Никто не застелил софы. Боль пульсирует, поднимается из глубины, словно пузыри болотного газа. Сил встать нет.

Андрей очнулся только к вечеру. Канистра фиолетовой краски, кисти. И стены девственные. А ещё мысль о том, что настоящие письма не имеют адресата. Потому что нет идеальных адресатов.

Незнакомец постоял над каждым. Изучал перо. С Андреем всё получилось, кажется. Против правил, против законов. Белые крылья. Сумасшедший убийца будет вознесён. Выше своих жертв. Очень интересно.

Был глиняный кувшин. Поля носила ему воду в этом кувшине. Сидел на полу, сгорбившись. Раны кровоточили. Всё что она делала, Андрей принимал как должное. И ни слова благодарности.
Через две недели пришло время красного. Безумный графоман. Тогда заговорила о цвете.
- Твои крылья…
 - ?..
- Почему белые? Ты думал об этом?
- К чему думать,.. - в привычной позе, - я пытаюсь чувствовать заново.
- И… что ты чувствуешь?..
- Я растворяюсь. И кто-то приходит на смену мне.
Поле подумалось, что его уже сложно назвать сумасшедшим. Дала попить. Оживился.
- Мой голос говорит… что сбывается предназначение. Не так важно, что я делал, пока был человеком.
- Ты никогда им и не был. Это что-то вроде игры. Помнишь, когда-то мы говорили о придуманной жизни?
Андрей пошевелился. Захотелось встать. Но тут же судорога боли прокатилась.
- Нашим рукам не быть вместе. Я рождён для другой.
Поля отставила кувшин. Признаки одиночества. Когда близкий ускользает, в нём просыпается жалость.
- Не хочешь быть безразличным… Тот, кого ты слушаешь, пользуется этим. Ты в плену обмана.
- Мы не поймём друг друга, - Андрей повернулся к ней. Прямо в глаза посмотрел. – Никогда больше не поймём.
В тот вечер она ушла в лес. Приподняла еловые ветви и нырнула прямо в сумерки. Хотелось одинокого и последнего странствия. Дороги не разбирала, спугнула прикорнувших на ночь глядя, оленей. У подножия холма заплутала в зарослях, тропы ей было не найти.
Куда идти?.. Зачем?..
Под перьями папоротника лежать. В тёмной подбрюшине. Смешаться с запахами. Стать запахами. Ждать утреннего движения воздуха. И молиться на тишину, пугаясь каждого шороха, когда они пройдут рядом. Безуспешно впиваясь в путаные следы.
Потом бесшумно. Ведь услышат даже капли росы упавшие от неосторожного движения. Бесшумно раскинуть Их. Широко. И первым же резким мощным неукротимым взмахом сорваться ввысь. Клёкотом созывать всех братьев и сестёр. Оглянуться и увидеть своё отражение в холодном хищном зеркале совиного взгляда. И уже самой преследовать. Гнать их прочь до самого рассвета. Чтобы солнце выжгло глаза калёным железом, разодрало ветошь их мёртвых тел.
В полдень найдётся случайная линза. Черничник затлеет. Вздрогнет до самой глубины торфяник. Испугается случайный путник, споткнётся об остов вагонетки. Разобьёт лицо в кровь. Нервно вскочив, уставится в раскалённое небо.
Огонь займётся.
Удушливый запах середины лета потянется по просекам и трещинам троп. Так мучительно сгинет плешь человеческого. До самых снегов будет убивать себя. Протравливать нутро огнём. Чтобы и всю нечисть с собой забрать. Вместе с остатками сторожек, землянок, проржавевшей узкоколейкой.
Когда выгорят истерзанные недра, откроется самое дно. И то, что под ним.
Поля устало спустится к воде.
Рябь успокоит.
Поля затихнет удивлённым нарциссом.
Даже серый совиный пух в волосах не смутит.
Поля это холод и лёгкая тревога.
Истончились черты. Скульптор нежно касался резцом мрамора. Озеро цветного стекла. Чешуя иллюзий будет осыпаться. Пока черно-белый фотопризрак не склонится перед собственной тенью. На фоне безутешного неба облачённого в предчувствие грозы.

Лёша не знал, что болото может так напугать. Кажется, разбил бровь, левый глаз заливает. От голода подкашиваются ноги. Два дня назад его выгнали из поезда. Пустынная станция. Название одно. Станция. Даже платформы нет. Разъезд. Возвращался домой. Хотел по рельсам пешком, но чёрт дёрнул. Рискнул по лесной дороге. Густо усеяна хвоей. Грузди чёрные, лосиные следы. С час прошагав, Лёша повстречал старика. В серой льняной рубахе, засаленных джинсах, с шестом и заплечной сумкой.
- Мне нужно в город попасть, - мечтательно посмотрел на самокрутку. Он не курил с того момента как очутился в поезде. – Как короче будет? Заблудился…
Старик внимательно, изучающе оглядел его. С ног до головы. С головы до пят. И ещё раз снизу вверх. Отдал самокрутку.
- Пройдёшь по дороге с полчаса. Как только щебень начнётся, на тропу свернёшь, влево. По этой тропе тебе ещё часа два. Потом услышишь шоссе. Пойдёшь на звук.
Лёша чересчур жадно потянул в себя содержимое самокрутки. Жестокий кашель. Очухался когда, старика и след простыл.
Так и забрёл на болото. Может, повороты спутал? Может… Ночью спал прямо у тропы. И ещё полдня плутал. Понял, что кругами ходит. И вот упал в довершение ко всему.
- Ну, дядя… Попадись ты мне, – старика Лёша вспоминал недобрым словом, - только вот что же дальше, а?
Запахло дымом. Тревожно стало. И совсем тоскливо на душе. Собственно, к чему домой? Приговор узнать и казнь выбрать.
- А может здесь и сдохнуть, а?..
- Бэ…
- Что? – закрутил головой. Голодный бред уже. Узорчики складывает. И жажда ему попутчица. – Идти надо…
На холм взобрался и выбился из сил. Упал в некошеные травы. Небо разогревалось. К тридцати ближе. А потом и больше. Роса давно стала лёгкой перистой прядью. В небе.
Дом Лёша увидел случайно. Но только вечером сумел подобраться к крыльцу.
Всегда полагал, что во дворе такого дома должен быть колодец. Так хотелось воды. Обшарил всё, почти на ощупь. Бесполезно. О роднике в роще ничего не знал. И отчаялся бы. Но в окне свет, не электрический. Свечи горят, и лёгкая тень от кустарника под окнами. Как в деревне его юности. В ту пору мачты не перешагнули через реку, и если кто ещё не спал в сумерки, то зажигал керосинку. Дед газеты читал, и курил папиросы.
Лёша подошёл ближе. Осторожно заглянул, рот приоткрыв от любопытства. Прищурился и только через пару минут разглядел силуэт человека.
Сидел на полу недвижимо. Как будто фигура восковая. И воск, от тех, догорающих по углам свечей. И время остановилось.
Он постучал. Человек вздрогнул, поднял голову. Замерев, смотрели друг на друга. Через мгновение разделяло только стекло. Лёша узнал Андрея, и ноги подкосились.
«Андрюша…», - говорил одними губами.
Сын улыбался. Безжизненно. Улыбался своему недугу, своей человечности, своей смертности.
«Отец…», - оторваться от глаз напротив было так тяжело.
«Живой…».
«Не-а…».

Вот и растопили камин. Сели на подушки. Лёша винился за всё и плакал. Пропойца и бродяга. Знать он не знал ни про каких ангелов. Блики огня гуляли по стенам.
Незнакомец стоял над ними, прислушивался, слегка наклонив голову. Последние страницы. Он выведет на пергаменте охрой эпитафию. Великолепные мрачные строфы. О вечности в смерти.
- Я много думаю о предназначении…
- О чём ты, Андрей? Сейчас я маму в тебе узнаю… Очень всё неясно и безысходно. Я конечно и сам… Не смог быть человеком. Но только потому, что судьба так распорядилась. Чтобы я не делал, всё сводилось к одному…
- Ты многого не знаешь. И мы, и мама не люди… Мы только заключены в тела… Мы подростки.
- Подростки? – такое очень сложно принять. – Перестань, Андрей… Я ещё многого не знаю. Это точно. Например, как ты оказался здесь… И что произошло с Полей…
Он снова и снова пил воду. Сильно вспотел, но не мог утолить жажду.
- Поля выросла, - Андрей улыбнулся. – Но мы с ней совсем разные… Она, как и мама. Я нет.
- Да… Твоя мать была очень красивой… До некоторых пор…
- Она не была больна, отец… Просто ничего не говорила. Ты всё поломал в ней…
- Опять вина! – Лёша вскочил. – Я обречен, бегать от этой вины. С чего бы? Я терпел столько лет… Её отвращение ко мне. И, тем не менее, чувствую вину… волчья яма…
- Думаю, ты ничего бы не смог исправить.
- Смог бы.
- Папа. Ты виноват только в том, что есть…
- Что…
Лёша встал спиной к камину. Сын не мог прочитать изумления на его лице. Но знал, конечно, что есть мимический пластилин. И сейчас ловкая рука обстоятельств лепит именно изумление. Но уже всё равно. Хроническая усталость делает бесстрастным. Эмоции истребляются, как вид. Слишком много сил отнимают.
- Что ты хочешь сказать мне этим?.. Андрей! А?!.
- Бэ,.. - незнакомец устал от рефлексии.
- Что?
- Бэ-бэ-бэ…
- Не пугайся, отец. Я это тоже слышу.
Андрей слабо улыбнулся, приподнялся с подушки. И протянул руку. Незнакомец пожал её. Шёпотом добавил.
- Сейчас пора сёстренку твою позвать,.. - оскалился.
«Медленно возвращаясь к откровенности...».
Уже некому остановить спектакля.
- Новый сезон. Новые постановки.
Щёлкнул пальцами. Она проснулась на песке. Раскрыла настежь хищные глаза. Свобода и ярость сузили зрачки. Тепло камина почуяла. И странный подзабытый запах.

Вопреки всем утверждениям, в театре не бывает экспромтов. Кто-то наверняка знает о любых деталях. Любых возможных вариантах. Искусство предсказуемо.
Разве есть неизвестные ноты?.. Разве есть неизвестные звуки?.. Разве есть неизвестные цвета?.. Разве они бесконечны в своём числе?..
На каждое сочетание инвентарный номер. И даже авторские права.
Случайностью может показаться лишь то, как расставлены эти сочетания.

Шорохи. Дом наполнился ими за считанные мгновения. Дождь. Никто и не заметил, как под покровом сумерек из-за холма надвинулся холодный фронт. Лес давно ждал этого. Последние несколько дней поражали тяжестью и духотой. И по всем признакам должна была разразиться гроза. Но нет.
Подкрался дождь.
Шелестящие шаги. Заблудился в листве. В каминной затянулась немая сцена.
Это никакое не открытие. Бывает, что мгновения длятся дольше, чем положено. Если таков сценарий. Или пожелание режиссёра.
Поля волочила крылья по полу. Успела намокнуть. Тяжёлые. От входной двери надо было пройти по коридору. Шла на огонь. Очень медленно, не теряясь больше в догадках. Спокойно и холодно взвешивала дальнейшие действия. У двери задержалась. Потом мягко, но решительно вошла. Взгляды встретились. Лёша попятился к камину, судорожно искал левой рукой опору. Но не за что было схватиться. Отвести глаз не мог, а как бы хотелось. Она шла убивать. Это не было острым желанием. Это не выключило опцию безразличия.
Необходимость. Неизбежность. Не…
Незнакомец. Помог Лёше увернуться.

Андрей отступил к стене.
«Что с моими глазами? Откуда столько красок?»
Возня и крики у камина были отдалённой и чуждой ему пляской теней. Комната выросла, пространство её растянулось. Подхватило течение воздуха. Ветер стремглав обрушился в этот новый мир. Полный цвета. Миллионы призм. Ледяные кристаллики. Голоса и клёкот. Место в мире очень относительная вещь. Андрей испугался своего нового зрения. Но не мог не верить. Привычные стены утратили свойство скрывать. Идеально прозрачная ледяная сфера, и в ней ощущение бесконечности окружающего. А потом медленно нарастающая лазурь. Она проникает в сферу, и хаос преломлений становится законченной фразой. Совершенным словом. Идеальным молчанием.
Андрей лишь мгновение слышал это молчание. Потом словно отдёрнули занавеску. Сноп искр мгновенно погасших. И вдруг пламя. И пронзительный крик.

Лёша ударил, что было силы. Упала прямо к огню. Каким то непостижимым образом промокшее перо занялось. Поля закричала. Резкий неприятный запах. Попыталась встать, но внезапный приступ бессилия приковал к полу. Факел. Рой пылающего пепла под потолком. Микрофильм. Пейзаж ада. Осклизлые стены каменного мешка. Пыточная камера. Палач, ассистент. Закатанные рукава. И одна вечная боль. Наказание без вины. Господь тоже отбрасывает тень.

Стало совсем темно. Её тихий вибрирующий стон превратил дом в стеклянный аквариум, полный ужаса и пустой от этого ужаса. Через стекло аквариума наблюдали за всем этим внимательные и грустные глаза.
«Ты обвиняешь меня в жестокости?.. Сколько бы ни жил человек, это главное, за что он цепляется, когда желает отрицать. Жестокость. Может ли быть милосердие жестоким? Ведь они исключают друг друга. Ведь вода не может превратиться в песок. Она может просочиться сквозь него. И песок спрячет воду. Но это вовсе не значит, что истина в песке.
Ты обвиняешь меня в жестокости? Но каждый всегда получает лишь то, что он несёт в себе. Могу ли я дать тебе ненависть, боль, страх, разочарование? Так почему ты веришь песку, но не веришь воде?..»
«Но ведь и ты отбрасываешь тень… А я уже не человек».
«Но ведь так удобно прятаться от света в этой тени. Не важно человек ты, или уже нет. Так привычно. Не в этом ли абсолютная свобода, которая подарена всем? Никто и никогда не заставит тебя купаться в свете, если ты мечтаешь гнить».
«Но к чему выходить на свет, если с неба срывается чёрная хищная птица?..»
«А к чему ждать, когда чёрная хищная птица начнёт драть тебя на куски, как падаль?»
«И в этом милосердие?»
«Нет… В этом всего лишь равнодействующая между светом и тенью».

Андрей встал на колени рядом и целовал её сведённые судорогой скулы. Слёз не было. Она что-то пыталась сказать, но не могла и рта раскрыть. Взял за руку. В замочек соединил свою ладонь с миниатюрой ледяных пальцев.
- У мамы тоже были холодные руки...
- Она не умрёт, Андрей, - незнакомец как бы сочувственно сел рядом. На пол. Пот со лба стёр рукавом. Провёл языком по иссохшим губам. Устало и очень по человечески заморгал. Не видно ведь ничего. В тёмной комнате.
- Перо отрастёт… Снова…
- Нет, - спокойно и со знанием дела. – Только раз даются крылья.
- Ты так безразличен…
- Я?! Хм… Ну, думаю в этом ты не прав, - незнакомец почесал шею. Ему вообще не сиделось на месте. Словно бы шило в известном месте. – Кожа шелушится… А вообще, Андрей, ты мне что-то перестал нравиться. Увидел хрустальный мир и всё? Забыт друг и товарищ?..
- Хрустальный мир?
- По-моему, каждый маленький ангелочек слышал от своей мамы эту историю. Про горный хрусталь, спрятанный высоко-высоко. На ледяной вершине.
- …
- Забавным лектором, помнится, называли тебя. А им приходится быть мне… Хотя, я же твоя тень. Хе-хе,.. - незнакомец по-гусиному вытянул шею, изучая то, что осталось от крыльев, брезгливо прикоснулся к остывающей груде пепла. – Как же воняет-то… Кстати, где же счастливый отец семейства? Андрей…
- Пускай уходит. Всё что он делал и сделает, лишь умножит его вину.
- Речь не мальчика, но мужа. И вообще, пора всё это закончить. Ты ведь ещё помнишь о предназначении… Андре-ей…
- Тень есть у Него. Тень есть у меня…
- Умница, - незнакомец потерял остатки терпения, встал. – Умница, умница, умница… Ты богоподобен. Правильно думаешь. Всё. Пошли уже.
- Поля, я вернусь…
- Пошли-и...

Август если и приходит, то для всех разом. Это же так очевидно. Какие нужны ещё объяснения. А что такое август? Одно большое предчувствие. И что это за предчувствие тоже не стоит пояснять. Достаточно вспомнить, Кто наследует августу.
Рубеж. Который обязывает принимать решения. Потому что потом не до них будет. Потом пронзительный голос в динамиках заноет.
«Ваши вены пахнут кафелем…».
Икона. Кого захочешь увидеть в закопчённом образе, тот и придёт. Кому помолишься, тот и услышит. Кого ждёшь, тот и приберёт к себе.
Август похож на жертвенную овцу. По его обгорелым останкам можно гадать о будущем. И судить о прошлом. Универсальный тест на присутствие смысла в жизни.
И ещё птицы собираются в дорогу. Только не стоит думать, что небо лишь для них предназначено. Никому не хочется торчать на обмороженных крышах. Ближе к ночи добропорядочное зверьё ищет нору поглубже. А остальные чем хуже?
Август одно большое предчувствие.
Посмотри на изумрудную, зажиревшую листву. По жилкам уже прорвались упругие нити метастаз.

Лес остался позади.
На самом его краю стояли, у рва, заросшего малинником. Живая изгородь прорезана тропами.
Впереди целый город людей. Огромный город. На холмах. Смог высветлил небо. Вчерашний ливень только прибил пыль. Впрочем, пыль очень тяжело надолго прибить к асфальту. Где бы такие гвозди взять?
- Знаешь, я ведь понимаю, что ты мне вряд ли добра желаешь,.. - Андрей с лёгкой улыбкой повернулся к незнакомцу.
- Ты в чём-то хочешь меня уличить? – на лице искренняя готовность обидеться насмерть.
- Это ведь незаслуженные крылья… Во всём этом какая-то червоточина.
- Черви – сила. Кругом черви в этом мире. Ну, если уж ангел начинает про них рассуждать, то прямо и не знаю…
- Хватит иронии, - Андрей перестал улыбаться. – Я не думаю, что мы лучшая компания друг для друга на ближайший день.
- Экий хитрец, - незнакомец лукаво прищурился и покачал головой. – Нет уж, погоди-и... Сопровожу до самой крыши!
- Мне кажется, ты бы хотел моей смерти.
- Совершенно верно. Но у меня лицензия только на чёрных ангелов. А я не браконьер. И если помнишь, я присутствовал при родах. Ты мне как родной. Андрюшка.

Окна на запад. Лера уже проснулась. В ожидании вечера. Влагой тянет из форточки. Во дворе ещё пахнет ночным дождём. Последние торопливые силуэты на пути в конторские склепы. Дамы в возрасте выгуливают собак и детей. Картина мало меняется. Сколько она себя помнит, всегда одни и те же персонажи. Взрослеющие, увядающие. Четыре акта из года в год. Четыре сезона. Двенадцать эпизодов. Декорации стареют. Сцена ветшает. И кто-нибудь нет-нет да проваливается под сцену. Туда, где плохо смазанные шестерни, со скрипом вращаются бездушным механизмом. У людей подрастают дети, у собак щенки. А ещё по двору осторожно перемещаются кошки. Их не любят и люди и собаки. Потому что у кошек есть склонность к циничной объективности. И ещё они манерные.
Лера достаёт заветный гребень. Внимательно смотрит на него. Пластмасса, копеечный ширпотреб из сельмага. Собственно Судьба большего и не заслуживает. Ко всему надо относиться просто. И подходить просто. Но волосы у неё драгоценность. Заколки должны быть непременно из слоновой кости. Хорошо на золоте смотрится слоновая кость. А ещё глаза её голубые к этому добавить если… Что тут скажешь? Холод растопит чувство. Которое придёт сегодня вечером. И золото сменит значение. Золото потеряет оттенки металла. Соломенное лето и полевая дорога. Ветер. И горизонт в дымке.
Лера смотрит на гребень. Идёт в душ. Волосы будут шёлком.

- Знаешь, что я подумал?
- Что?
- Почему это у тебя нет завещания? – незнакомец взял Андрея за руку. – А случись что…
- Нечего мне оставлять и некому.
Они стояли в самом центре города, под часами. Пятнадцать минут проигрывала стрелка столичным курантам. Кругом сновали люди, и сердобольное существо в коричневом пальто кормило голубей.
- Послушай совета, Андрей. Надо хоть письмецо черкнуть на всякий случай. Всё бывает.
- Ну, так займись, душеприказчик… почерк мой знаешь?
- А то… Но ведь я не только почерк знаю… Лучше, чем ты сам, дружок…- посмотрел почти сочувственно. Хотя на самом деле момент того требовал.
- Не усложняй.
- Слушаюсь и повинуюсь. Только не пеняй на мои литературные таланты. Они скромны.

Долго ещё бродил по улицам. Люди казались свежим впечатлением.
«Ещё будет время всё здесь посмотреть… А впрочем, я ведь столько раз на всё это смотрел… Но так и не увидел ничего».
Андрей не замечал, что за ним тоже наблюдают. Всё ангельское отрепье. Херувимы и циники. Расстриги и нераскаянные. Даже тени выбрались из щелей, провожая голодным взглядом. Куда и зачем он идёт? Почему он здесь? И самое главное… По какой причине от него так сильно пахнет кровью?
В самом появлении Андрея весь встревоженный городской мир подметил нарушение привычного порядка вещей. Это был чужой незаконнорожденный ребёнок, подброшенный к порогу дома нищих стариков. Старикам не нужны младенцы. Их бы самих в люльку.
- Эй, - самый нетерпеливый сиганул сверху и встал в полуметре. – Эй…
Андрей не слышал и не видел его. Через мгновение разбег в три шага. Ещё четыре взмаха. И он на крыше. Прямо напротив окна Леры.

Гаснущее солнце. Пыль оседает слишком медленно. Шар проворачивается. Полутона сквозь оконные стёкла.
Андрей сидел на самом краю, свесив ноги вниз.
- Ну, так и что?.. Ты готов платить за откровение?
- О чём ты?.. Я и так принёс в жертву всё и всех.
Незнакомец вздохнул. Эксперимент едва ли будет удачным.
- Но это ведь кровавая жертва…
- Я не знаю других…
Они наблюдали за тем, как город проваливается в неоновое свечение. И как багровая краска бьётся на черноте крыш. По улицам уже растеклась тяжёлая ртутная истома. И вот, когда ожидание было готово остановить сердце, она появилась на балконе.
- Смотри… смотри…
- Смотрю… И что с того?..
Лера вышла обнажённой. И золотом были в этом закате не только её волосы. Она была слишком драгоценной для оправы из железобетона. Гребень коснулся первой прядки, второй… Одна за одной струйками они слагались в горный ручей новой жизни.
- Ничего не попишешь. Август украшает смертных.
- Тебя это печалит? – Андрей не отводил взгляда.
- Нет. Меня печалит, что все вы остановились. И вовсе не важно, есть ли у тебя крылья за спиной. Мир – схемка. Жизнь – эскизик. Сейчас они разбежались по конторкам. А твои друзья по стрелкам разлетелись. К вечеру все вымотаны и безразличны. На утро всё повторится. Примитив.
- Любишь же ты тумана напустить.
- А ты крови понапускал… Андрюшка…
- Посмотри же ты в это небо… Схемка, эскизик… Я ведь первый раз вижу небо. Первый раз. Всё впервые…
- Небо,.. - незнакомец спрятал усмешку. – Ещё минута и я поверю, что никого в этом небе нет.
Лера подбиралась к последней струйке волос. Андрей чувствовал себя крошечным насекомым. Застыл на клейкой ленте без всякого движения.
Время тянулось.

16. КРУГ ЗАВЕРШАЕТСЯ

Если шагает весна, то каждый спешит к отпечаткам её стоп. Самый первый вздох апреля глубокий и медленный. Затем выдох. А вместе с ним стаи скворцов, русла ручьёв и ничем не объяснимая беспечность.
Полотна великого мастера за зиму покрылись нагаром. Длинными январскими вечерами не жалели свечей. Бережная рука снимает этот нагар. На смену тяжёлым масляным краскам приходит прозрачная акварель.
Из комнаты, где спёртый уставший воздух, любой может шагнуть в это измерение. Молодые запахи отравят желанием. Голову вскружит обнажённая берёза. Нить мысли раз и навсегда спутает игривая кошка. А ты снова станешь ребёнком и погонишься за ней. Споткнёшься на крыльце подъезда. Два лукавых глаза будут таинственно выглядывать из подвального оконца. Отряхнёшься, махнёшь рукой. Но уже не вспомнишь о том великом и важном, что прервала хвостатая своей шалостью.
А потом подумаешь… Что может быть важнее весны весной?
И тысячи людей, расставленных по огромной матрице земной географии, подумают также. И плюнут. И махнут рукой. Потому что апрель - это диетическое безумие.

Каждую весну Ветер умудрялся сбежать от хозяина. С известной целью. Ведь и собаки очеловечились, и люди особачились. А воздух в апреле, что язык особый – понятен каждому, состоит из междометий, звериных нечленораздельностей.
Ветер был очень умным псом. И романтичным. Любой другой на его месте немедленно отправился бы на поиск суки своей мечты. Но не таков был гроза местной крылатой дичи. Убежал за город и блуждал по привычным тропам. Если уж на человека так действует запах, то что говорить о собаке. Нюх у Ветра был отменный. Но и на зрение он тоже не жаловался.
Бодрой трусцой семенил по лесу. Дорога хорошо знакома. Ещё несколько поворотов и остро потянет болотиной. Значит рядом полоса старой вырубки. Там кустарник, а чуть поодаль яблони. Там всегда прелью пахнет. Никто не собирает кисло-горькие плоды. Они мельчают год за годом. Каждую осень завершают свой короткий век под родительской сенью. Далеко тут не укатишься.
Яблонь много. Все они приземистые, ветви узловатые. Одна к другой растут. Друг другу мешают. Но Ветра в этой семейке интересует только старшая.
Подходит к ней, виляет хвостом. Усаживается рядом. Чуть позже он и вздремнёт здесь, пожалуй. Самое безопасное и уютное место во всём лесу. Даже блохи ведут себя пристойнее.

Проснулся внезапно, словно от щекотки. Так его частенько будил хозяин. Ветер по привычке готовился вылизать довольную физиономию. Он любил это делать. Почище миски получалось… Но нет. То не хозяин.
Вокруг по-прежнему пустынно и всё так же сладко дразнит его нюх прель.
А ещё Ветер вдруг понял, что лес молчит. Совсем молчит. Пёс даже дыхания своего испугался. Потом заскулил тревожно. И задрал голову к небу.
Над яблоней трепетала золотистая фата. Когда смотрел на солнце, всегда чихал. Свет был резким, словно кто-то песком запорошил глаза.
Но в этот раз всё иначе. Просто взгляда не оторвать. Замер, изредка переминаясь с лапы на лапу.
На какое то мгновение странная пелена истончилась, стала совсем прозрачной. Ветер тявкнул от разочарования. И уже в следующую секунду, десятки струй чистого золота метнулись по всем румбам.
Пёс залаял и помчался обратно по тропе в город. Только в поле остановился, вывалил язык наружу. Уже почти без сил смотрел на то, как всё меняется вокруг.
Была совсем новая весна. Для тех, кто смог её увидеть, прежние значения обнулились. Даже сквозь асфальт прорастают цветы.

Поля простояла у окна до самого рассвета. Словно бы давала последний аванс миру, в котором уже ничто не могло согреть. Мир промолчал. Мир убил последнего из близких. Мир готовился к новому дню, в котором ей нет места.
Она до мельчайших деталей запомнила то падение… Его искреннее изумление и растерянность.
Расстрелянные тени схватили Андрея цепко. Размазали по асфальту.
- Что же… Они больше не летают…
Больше не летают. Случись это неделей раньше, умерла бы на месте. Сейчас только сердце прихватило. И вовсе не обязательно, что от боли. Кто сказал, что от боли? Могла ли она тогда вообще испытывать боль? Ведь сама не знала, кто теперь… И для чего.
И вот, в этой новой весне. Всё те же вопросы, но уже давно никакого желания отвечать.
Андрея увезли через полтора часа. Только она не дожидалась. Шла по тротуару. Люди допивали лето из горлышка.

Поля обреталась в квартире брата. Несколько недель. Когда в первый раз пришла, сорвала печати с двери. И совсем ей было безразлично, что может за этим последовать.
Последствия действительно не торопились. Но накануне вечером, соседка, возвращаясь с рынка, заметила, что печати пропали. Тогда она поставила свои авоськи на пол и вспомнила, чему учили её в годы тревожной юности. Требовательно нажала кнопку звонка и тут же замерла, прижавшись ухом к двери. Движение внутри было негромким, но оно было.
- Откройте! – настойчиво постучала. – Откройте дверь, вы нас протопили!
Никто, конечно же, не отвечал. Но соседка слух свой считала музыкальным, верила ему абсолютно и попыток достучаться не оставляла.
А всё-таки через четверть часа почти отчаялась. Жильцов ближайших к месту событий этажей, дома не было. И в голове усталой женщины промелькнула грустная мысль, что может и правда, показалось. А то, что шорохи слышатся, так ведь на это и диагноз имеется. В запасе у неё осталось последнее средство. Она прижалась губами к замочной скважине и прокричала.
- В милицию сейчас позвоню!
- А я тебя кислотой оболью, дура,.. - Поля ответила спокойно, и не очень громко, но соседка поняла каждое слово.
На дуру она не обиделась, кислоты не испугалась, а напротив, впала в восторженный транс.
Во-первых, за дверью действительно кто-то есть. Во-вторых, этот кто-то злоумышленник, потому что среагировал на слово милиция, и грозит ядовитым веществом неизвестного происхождения. В-третьих, злоумышленник женщина. И это самое интересное.
- Значит, драма… Драма! – с энергичным пыхтением она перетащила сумки через порог и, едва захлопнув дверь, рванула к телефону.
В отделении милиции ей долго не хотели верить, потом устало пообещали прислать участкового. Участковый пришёл. Осмотрел печати. Поинтересовался у соседки, не она ли их сорвала. Получил отрицательный ответ. Нецензурно.
После этого в отделении решили, что квартиру всё-таки следует навестить. Но лучше всего завтра утром.

Третья по счёту бессонная ночь. А может и не третья. Поля перестала считать. Усталости не чувствовала. Подошла к зеркалу. Там что-то неузнаваемое. От лица остался карандашный набросок. Глубокие тени, глаза погасшие. Дотронулась. Экспонат галереи восковых фигур. Кожа гладкая. Мимика не оставила морщин. Не было мимики.
Вспомнила про Андрея. Чувствовал себя человеком. Потому что жил без прошлого. А если нет будущего, кто ты тогда? Ведь бывает же так, что время кончается. Конечно, не доказать. Но для неё вот закончилось… Каждый может остановить маятник настенных часов.
- Дорогой господь, давай прекратим всё это, - отражение метнулось в сторону. Ей захотелось ещё раз пересмотреть фотографии брата. И попробовать разгадать тайну - нужно ли было возвращаться.
- А всё же, дорогой господь, давай закончим… Фарс ведь. Зрители устали, а я давно разучилась играть.
Как раз в эти мгновения Ветер тяжело дышал, запыхавшись от бега. Золотые струи растекались по городу. На крышах царил переполох. Кто-то спешно прихорашивался, кто-то бросался вниз, проспорив душу. Ведь об заклад бились, что дела никому нет до этого пропащего города. А кто-то горел заживо в золотом пламени.
На людях и животных сказалось всё это не лучшим образом. У многих подскочило давление, открылась язва, разбушевалась мигрень. Вечером почти все согласно кивали головами, что день выдался тяжёлым и абсолютно пустым.
Поля видела, что упрямый луч света медленно переползает с подоконника на письменный стол. Она даже знала, что это.
- Так вот, значит… Спасение мне предлагаешь. Сама щедрость.
Подняла глаза и посмотрела прямо на этот свет. Ослепла на миг. И многое вспомнилось. Шёл первый лёгкий снег. А может подушки распотрошили. Или ангелов ощипали. Какая разница…
- Не хочу я на это смотреть…
И всё же не удержатся. Ведь там, в этой воплощённой манне небес, сквозят образы её младенческих грёз. Ничем не омрачённая память о мире, где только тёплый дождь. Где греет сердце матери, и ты почти можешь дотронуться до него.
Мать засмеётся, почувствовав твоё робкое движение. А потом погладит ладонью живот. Бросишься к этой ладони, как собачонка за костью. Мать засмеётся сильнее, и будет говорить что-то, и будет плакать от счастья. Но совсем тихо, чтобы не напугать. А в ответ… Ты беззвучно скажешь: «Плачь, я ведь прекрасно всё понимаю. Плачь сколько хочешь, потому что когда мы встретимся, я уже не позволю тебе этого. Ты никогда больше не заплачешь. Мы будем вместе в закатном небе. Выше любых птиц».
- Зачем ты это делаешь?.. – Поля поняла, что лицо и сорочка сырые от слёз. Для этого чувства, должно быть особое определение. Десятый вал.
Боль, которую она так умело и старательно обходила, кто-то собрал. И вернул за раз. Без остатка. И её раздавило до конца.
- Зачем… Я не смогу…
Как раз начали колотить в дверь. Ждать, пока сломают запоры… или уйти в этот свет?
Ждать.
Или уйти.
Ждать…
Или уйти…

- Не в этот раз, дорогой господь.
Всё что нужно на полочке в ванной. Вода набралась быстро. Ей тепло и уютно. А милиция вошла только через четыре часа. На письменном столе горсть перьев.

Смена заканчивалась. Хирург умылся и вытер лицо казённым полотенцем. Пара фраз для молодого коллеги. Тот бодр и свеж. Жена сказала, что будет мальчик. Порадовался за него. Конечно, мальчик - это хорошо. Даже если ждали девочку. Девочка будет обязательно. Коллега тоже не сомневается. Будет. Ещё через пару-тройку лет. Сколько простых и красивых вещей. Они всё оправдывают. Для человека.
- Пришлось поработать,.. - курить здесь нельзя, но нарушать правила иногда очень приятно. – Один с ножом в животе. Потом аппендицит. А напоследок парня привезли. Измолотили. В церкви.
- В церкви?!
- Ага. Но ничего, обойдётся всё… Посмотришь его потом. Какой-то он странный. А я пойду, пожалуй.
- Ну, давай, счастливо…

Олег изучал потолок. Выбор невелик. Можно глаза закрыть. Хотя очень хочется хотя бы оглядеться. Но это чревато. Наркоз отходит. Пошевелишь головой и трижды себя проклянёшь. Ломает до крика. Скорей бы сделали укол.
Когда в поле зрения появилось лицо врача, Олег обрадовался. Усиленно заморгал.
- Здравствуйте, больной…
- Ммм… здрасьте…
- Олег Борисович… так?
- Ммм…
- Понятно, - суетливо схватил планшет, и с полминуты писал что-то, шевеля губами. – Это вас в церкви избили?
- Меня…
- А?..
- Сестра двоюродная…
- Кха… хм,.. - врачу стало интересно, но расспрашивать дальше он постеснялся.
- Мне не хорошо.
- Ничего странного. Множественные переломы и ушибы, сотрясение, - врач встал, собираясь пойти за процедурной. Напоследок решил утешить.
- Знаете, у нас до сих пор лежит больной… Так вот, он прошлым летом, сиганул с крыши. И ничего, живой. Даже ходит сейчас. Правда, идти-то ему некуда… Очень странный человек. У него ещё шрамы на спине. Удивительно… Огромные шрамы. И вообще очень интересное строение… А впрочем, ладно…
- Доктор…
- Да-да…
- Этот больной, наверное, ангел.
- Ха-ха… Да… Очень остроумно… Пожалуй, только ангелам так и везёт в жизни. Сейчас вам сделают укол.
- Доктор…
- Да, Олег.
- Мои вещи здесь?
- Ну, во всяком случае, пока я вижу только какой-то старушечий гребень. На тумбочке лежит… Но вы не переживайте, остальное всё в полном…
- Доктор, дайте мне его…
- Пожалуйста… У вас только левая рука в порядке… Ну, возьмите.
Олег крепко сжал гребень в руке и не отпускал весь день. Соседи по палате смеялись. И мрачновато шутили про память о покойной бабушке.
После полуночи он проснулся от боли. И уже не мог сомкнуть глаз. Мысли осадили. Вспомнил Леру. Так странно и страшно. Чернильная темнота. В душе тоска болезненная. Что-то случилось. Беда. Никогда ещё так не тревожился. Понимал, что любит. Может быть напрасно жив. Ведь не будет счастья на двоих. Банально. А что не банально? Изыски интеллекта? Пустая красота формы? Кто позволит тебе сказать просто: «Люблю»… Кто не потребует гарантий, объяснений. Кто не примет за уловку или приём? Разочарование душит. Пресыщенная лень.
Он любит. Играет против правил. Через недели полторы встанет на костыли и побредёт по коридору. К самому дальнему окну. Мучительно долгий путь. Скользкий кафель. Любопытная и пустая сестричка в косынке. Каталка с бродягой. Запеклась кровь. Дверь за дверью лазаретные будни. Схожее ожидание в глазах.
Он будет идти по этому коридору бесконечно долго. В окне загадка. Скрывается что-то за всем этим. Процедурная приветливо улыбнётся. Врач пролетит озабоченный. Туда и обратно. Туда и обратно. У подоконника потемнеет в глазах. Но он посмотрит. Оказывается, там сосны. «Я люблю вас, сосны…» Деревья не задают пошлых вопросов.

Приходили родители. Из милиции следователь. Пару раз. Про чёрные крылья ему рассказывать глупо. Олег быстро поправлялся, хотя выписывать не собирались. Лишение свободы на два месяца. А и ни к чему такая свобода. Ей только на паперти торговать.
Случилось в начале мая. Отыскал в соснах беседку. Конечно, покосилась. Никому ни до чего дела нет. Следующей зимой упадёт под тяжестью снега. Зато сейчас интересно рассматривать трещины. Пожелтевшая хвоя на полу. Лишён возможности спешить - невольно созерцаешь.
Здесь и встретил его вновь. Узнал с трудом. Каменный человек, походка робота из ретро-фильмов. Глаза кукольные, смотрят в одну точку. Поворот головы – поворот взгляда.
- Добрый день, - Олег приветливо помахал рукой. Но каменный человек прошёл мимо. И никакого движения на лице. – Стой!..
Пытался догнать, но споткнулся и выронил костыли.
- Проклятье, - чуть не заплакал с досады. – Проклятые ноги…
До утра. Без сна. Каменный человек. Он стал единственной нитью. Последним шансом спасти безнадёжную игру.
«Кто бы ты ни был. Сколько бы крови не пролил… Ты должен помочь… нужно замкнуть круг…».
Ещё в то утро, по пути в церковь, Олегу стало понятно, что случилось непоправимое.
Предназначение не сбылось.
Для тех, кого оно связывает – это гибель. Если судьбам написано перехлестнуться, то до самого конца. Даже если потом разведёт по дальним берегам.
Может стать величайшей свободой, может стать наихудшей из темниц. Чем угодно может стать.
Предназначение.
Страниц судьбы не переписать. Вырвать можно. Тогда на переплёте проступят строки эпитафии.

Обход Олег встретил сидя. Врач порадовался. Устроившись рядом, заговорил о скорой выписке. Относительно скорой, конечно.
- Повреждения были серьёзными, но… Как известно терпение вознаграждается, - он мило улыбнулся.
- Пожалуй… Тогда вознаградите меня ещё и рассказом.
- На рассказы времени нет…
- Хорошо, - Олег заторопился. – Тот человек, который попал к вам год назад. Дело в том, что я знаю его…
- Вы?.. Вот так новость! – был полон искреннего изумления.
- Да, знаю и очень хочу поговорить с ним…
- Поговорить… - лицо врача стало озабоченным и чуть печальным. – Вряд ли такой разговор возможен.
- Но… Почему?
- Его больше нет среди нас…
- О, нет,.. - Олег побелел, лицо его вытянулось.
- То есть…
- Что?
- В больнице его больше нет. Мы не могли его здесь держать дольше положенного. Сегодня рано утром Андрея увезли за город. В дом для… ну… для таких же, как и он сам…
- Его зовут Андрей?
- Да… вроде бы. Мы называли его так.
Олег задумался. Лицо его помрачнело.
- Приют для одиноких сумасшедших бродяг, надо полагать,.. - криво усмехнулся. И почти зло посмотрел на доктора. – Адрес дайте…
- Почему вы так смотрите?
- Потому что вы проявили нетерпение. Значит, награды не будет.

Только через пару недель смог вырваться. Ещё не вполне здоровым. Опирался на трость. В транспорте уступали место. Наверное, похож на молодого ветерана. Не так давно с передовой.
На автостанции долго искал нужный рейс. Это сорок с лишним километров за город. И автобус по чётным числам.
- А сегодня?
- Чётное.
Повезло. Всего два часа подождать.
Платформы с цифрами. Турникеты. На дачные маршруты очереди. Деревенские курят и семечки лузгают. Городские курят и пиво пьют. Олег курит.
День солнечный, но всё же очень странный. Конец июня, а ветер ледяной. Гонит клочья облаков, что овечью шерсть. Серый северный привет. Душа мёрзнет. Греешь душу, тайком, из фляжки. Тогда чуть приветливее мир. Дембель пристал. Одеколоном прёт. Отмолчаться. Таких надо терпеть. Или… легонько так, под дых.
- Братишка, с войны, да? Братишка… Закурить есть, а?
- С войны… ага. Сейчас последний бросок.
- Да, да... И-эх… всем башки скрутим, мля… всем… да?
- Ага.
- А это, слышь… куда бросок?
Олег наклонился к дембелю и вежливо послал.
- Чего-о?
Пришлось тростью по колену.
- Сука-а…
- Тайна военная.
Когда подают автобусы, сердце мнётся у подножки. Поднимаешься на борт для долгого странствия. Вместо морского бриза застывший настойчивый запах бензина. Открываешь форточку, чтобы не угореть. Рейс местного значения как погружение на дно океанской впадины. За время пути, привычная реальность города приостанавливает своё бытие. Открываешь двери в новый мир. И если не искать глубины, то это невзрачный лубок. А если искать, то искреннее полотно художника. Старого, разочарованного, но влюблённого.
Всё те же неспешные разговоры. Всё тот же запах вспотевшей усталости. Вечность есть. Это дачники. Будут всегда. И через тысячу лет. Когда на виниловых полях, взрастят пластмассовый колос.

От остановки к приюту вела аллея. Сорокалетние липы и древняя ива. За чертой лет здесь было поместье. Дворянское гнездо в кирпиче. Потом запустили. Стены устали, покрылись морщинами. Вывеска заведения фальшивым золотом на искусственной бронзе. Олег подошёл к столу вахтёра, долго ждал. Пожилая нервная женщина вразвалку появилась из полумрака. Грузно опустилась на стул, очки нацепила.
- А кто вы ему?..
Что произведёт большее впечатление?..
- Я брат его невесты...
- Невесты? – исподлобья.
- Да, его бывшей невесты… Он должен меня помнить…
- Странно всё это, - она закрыла журнал и добавила как-то сухо и пусто. - Пойдёмте… Бывали когда-нибудь здесь?
- Не доводилось.
- Тогда приготовьтесь к запаху. Каждого не подмоешь.

Когда погружаешься в живой человеческий прах. И смрад чувствует даже кожа. Сомневаешься во всём. Терпимый и любящий. Одержим единственным желанием – бежать прочь поскорее. Обратно в липовое лето, с медовым привкусом. Не было обглоданной штукатурки. Аккуратно покрашенные коридоры, подоконники. Линолеум драный, конечно, но уборщица прошлась сырой тряпкой. До сих пор влажные разводы. Делают своё дело. Всё расписано по графам и пунктам. Делают своё дело, получают свои гроши. Но лишь единицы могут заставить себя чувствовать то, что делают. И прочувствовать ради чего.
Откуда-то из-за углов, появлялись старики в пиджаках и трико. Орденские петлички. Беззубые рты. Глаза слезятся.
Старушки в одинаковых коричневых и серых платках, сгорбившись, ковыляли от двери к двери.
Две уголовные рожи, небритые. В робах. Тоже ведь инвалиды. Один из них покосился на Олега и сплюнул на пол. Вахтёрша закричала. Быстренько спрятались в комнате.
- Здесь он… В двенадцатом нумере, - указала на вход в палату. - Сейчас сестру позову, она тут постоит рядом. Если что, кричите.
- Спасибо вам.
- А вообще, - замялась немного. – На будущее… Запрещены у нас такие вот свидания. Чтобы в палату…
- Ваше внимание ко мне я не забуду, - Олег сказал это иронично и в то же время искренне.

Андрей сидел на койке. В окно уткнулся. Вытертая толстовка, с символикой футбольного клуба. Штаны из старого больничного комплекта. В бордовую полоску. Серая постель смята. Три соседних кровати пусты и аккуратно заправлены. Соседи наверняка те самые орденоносцы.
- Здравствуй, Андрей… Вот мы и встретились снова,.. - Олег у подоконника встал. Теперь хозяин комнаты невольно смотрел на него. Заморгал и опустил глаза.
- Андрей… Вспомни кафе… Я Олег, тот официант… Брат Леры…
- Не помню,.. - отрезал и отвернулся.
Попробовал уговаривать. Бесполезно. Каменный человек. Сестра в коридоре уже переминалась с ноги на ногу.
- Смена заканчивается у меня… Молодой человек…
- Сегодня сверхурочно, - Олег выскочил за порог, протянул деньги. – Всего час или два. Не больше.
- Ну, хорошо, - явно ошарашено. – В особых случаях, мы… продляем…

- Андрей… Вспомни о предназначении. Ещё не всё потеряно. Ты жив, значит, и она жива. Иначе бы давно могила и табличка… Андрей… Андрей…

«Андрей… Я не писала тебе прощальных писем. И даже не знала…. Лишь однажды силуэт промелькнул за моими окнами. Потянулся за спасением. И сорвался. В этом всё. И смысл в этом. Без надежды идти по печальной дороге, где факелы осени. Где вода обернулась пеплом и жажды не утолить. Надеждой не одарят. Верой не благословят. Только движение. Через хищные рты волчьих ям.
Для городского мира путь в недели. Для идущих - долгие годы. Пустоши, пустоты, мёртвая известь на дне. По кругу, из бездны в бездну.
Раскалённые недра даже отпечатки смысла сожгут. Когда-нибудь.
Оглянешься – на неприкаянной дороге тень каждого. Даже святейшего из святейших. Как и вечный образ где-то высоко, за лазурью, в невидимом золоте.
В память о наших крыльях, принимай моё сокровище. И прядь за прядью...».

Олег остался на два дня. Заплатил за комнату в частном доме. Завтрак. Пожилая женщина принесла стакан козьего молока и хлеб с сыром.
Тростью по асфальту. Нога болит. Синкопами походка. Андрей рядом. Оживающее лицо. Птичьи партитуры, где-то меж ветвей. Прислушивается. Ищет знакомые звуки. Радуется по детски. Пока только в глазах можно заметить. Они тёплые, как и первый новый день. Лишь отзвук безумия. На самом дне зрачков.
- Я искал прошлое, – привыкает к словам. – А что оно такое?
- …
- У тебя есть трость, Олег…
- Мне кажется, прошлое не всегда годится на эту роль.
Андрей пожимает плечами. Заново всегда сложно. Тем более, если уже пробовал и обжёгся.
- Помнится, я гордился своим отличием… Теперь чураюсь его. Один человек говорил, что всё дело не в отличии, а в неполноценности. Я убил этого человека. Для того, чтобы стать…
- Человеком…
- Странный итог.
Спустились к реке. Зелёный полог ряски. Утки с трудом пробираются через неё. Жизнь часто имеет дурной запах. Минут десять молчали. Об одном и том же. Где-то далеко, на другой стороне серого зеркала, любимые и близкие призраки.
- Я жив, – Андрей словно бы сомневался в этом. – А может быть и нет ещё…
- Что будешь делать с гребнем?
- Вещи надо использовать по назначению. Как и жизнь.
- А ты уже знаешь, как её использовать?
- Ей виднее…
Олег поморщился. Усталость налегла на плечи. И безотчётная острая печаль. Почти до слёз.
- Соломенные пряди… Никогда больше не увидеть. Здесь. Так много лет впереди.
- Даже в этом счастье, - Андрей положил руку ему на плечо. – Безразличие. Вот что страшно. И бессмысленно. Не жаль крыльев. И ни к чему хрусталь, и мрамор, и воск… Они сами по себе ничего не значат…
- Как ты скор на открытия…
- Ты пугаешь меня, Олег. Тогда в кафе ты не сомневался…
- Новый букет истин про запас?
- Ага.
Андрей отыскал камешек и плашмя пустил по воде. Тина помешала.
- Не бывать счастью, - усмехнулся. – Но я буду человеком. И никто не осудит меня за чувство.

Олег вернулся в город к сумеркам и умирающим на стёклах бликам. Пятница. Много выпивших. За последние дни издёргался. А если уж совсем по чести, то не слишком прибавил в любви к людям.
Впрочем, мизантропа никто не назовёт равнодушным.

Владимир 2002 -2006