Колдуй, баба, колдуй, дед

Пусть бросит в меня камень тот, кто хотя бы раз в жизни не шарахался от черной кошки, не плевал через левое плечо и не отказывался поселиться в гостинице в 13-м номере. Суверия в иных из нас сидят так же крепко, как песчинки кварца в горной породе. В мою жизнь они вошли с обыкновенной ниткой, и случилось это много лет назад , когда бабушка, завидев, как я, не снимая пальто, в спешке пришиваю к нему оторванную пуговицу, неожиданно закричала: «Кто же пришивает на себе? Память свою «пришьешь»! Сними пальто, а потом уж пришивай!». В другой раз, заметив, как я расхаживаю по квартире в одном носке в поисках второго, она испуганно воскликнула: «Сейчас же сними! Ходить в одном носке нельзя. Накличешь смерть на своих родителей!»

...Бабушка родилась и выросла в деревне, верит в «сглаз», «порчу» и прочую чепуху. Мой веселый отец вечно смеется над ее предрассудками. Однако сам он боится темноты, и когда мы уезжаем летом в деревню, оставляя его в городе одного, целый месяц спит со включенным светом, потому что боится привидений, даром, что фронтовик. О папиной слабости мама догадывается по непривычно большим счетам за электричество в конце лета, но деликатно молчит. Зато папа, завидев в доме веник, поставленный ручкой вниз, бестактно учиняет маме допрос, пытаясь дознаться, не ревнует ли она его. Отрицательный ответ не рассеивает его подозрений: «А зачем же ты тогда веник перевернула? Думаешь я не понял?» Родители мои, выросшие в белорусской деревне, знают такие суеверия, о которых мы с сестрой и не слыхивали.

Что же касается злополучного веника, то ему предшествует забавная история. Родителю моему ночью снится страус эму, который настигает его, норовя клюнуть в зад. Папа просыпается в холодном поту с криком «Эму!», из чего мама делает вывод, что он зовет во сне буфетчицу Эмму, работающую в штабе уральского военного округа, где служит отец. Заподозрив супруга в измене, она решает отвадить «разлучницу» известным деревенским способом, перевернув веник, что не проходит для отца, выросшего в соседней с ней деревне, незамеченным. Позже эта история превратится в милое семейное предание, потому как отец мой никогда жене не изменял. Во-первых, он беззаветно любит ее со школы. Во-вторых, она для него не только жена, но и мать, старшая сестра, наконец, родина, а как можно изменить родине?

С мамой папа ничего не боится. Она защищает его от всех напастей - точно так же, как это делала его собственная мать в детстве, только в отличие от бабушки, моя мама очень добрая и живет по принципу «будь проще, и народ к тебе потянется». В наш дом, что ни день, наведываются мамины приятельницы – «поплакаться в жилетку». Одна, так просто рыдает навзрыд, рассказывая, как ее беспутный супруг завел себе любовницу и дарит ей точно такие же мохеровые кофточки, что и жене, да еще пишет «этой потаскухе» - вот подлец! - нежные письма, начинающиеся со слов «ласкоушечка моя». Мама часами выслушивает эти нихитрые исповеди, успокаивая своих невезучих приятельниц. Что же касается папы, то она всегда и везде стоит за него горой. Позже и во мне проявится эта мамина потребность защитить своего мужчину, словно она передаст ее мне по наследству. По крайней мере, два случая я отчетливо помню до сих пор:

...Дело происходит в России. Мы с мужем едем в трамвае, никого не трогаем, и вдруг его начинает задирать какой-то пьянчужка. Поскольку я на седьмом месяце беременности, муж решает с ним не связываться. Когда же агрессор пытается надвинуть мужу шапку на лицо, тут уже не выдерживаю я. Схватив его за грудки, я спокойно, но довольно зловещим тоном произношу, глядя ему в глаза: «Если ты не оставишь моего мужа в покое, я тебя по стенке размажу». Видимо, этот спокойный тон пьянчужку и отрезвляет: ему ведь хотелось просто подраться, он нарывался на скандал, а тут вдруг вмешивается беременная баба и вообще происходит непонятно что. Мужик отскакивает назад, протискивается к двери, а когда она открывается, бросает мне уже с трамвайной подножки запоздалый матерок: «Сука!».

Второе событие связано с войной в Персидском заливе. Мы в стране всего месяц и каждое утро ходим в ульпан. Иврит у мужа идет легко, чему он радуется, как ребенок, и вечно тянет руку, чтобы ответить на вопрос учителя. Очевидно, это жутко раздражает одного из наших соучеников, которому иврит не дается, и однажды во время урока он грубо, при всех, обрывает моего супруга, отчего тот, человек ранимый, сдувается на глазах, как воздушный шарик. До конца урока муж сидит молча, не поднимая глаз от парты, и вид у него при этом такой несчастный, что сжимается сердце. На перемене, едва дождавшись, пока учитель не исчезнет за дверью, я поворачиваясь к обидчику и отчетливо произношу, глядя ему в глаза: «Если вы посмеете еще раз заговорить с моим мужем в подобном тоне, я ударю вас по лицу». Видимо, мой решительный вид не оставляет сомнений в том, что именно так я и поступлю: мужчина бледнеет и молча выходит из класса. Инцидент исчерпан. Вспоминая эти случаи, я всякий раз задаюсь вопросом: а если бы обидчики не спасовали перед моей решимостью, смогла бы я осуществить свои угрозы, или нет? Не стану лукавить: у меня и по сей день нет ответа.

Впрочем, я отвлеклась, и пора бы уже вернуться назад, в белорусскую деревню, откуда мои родители почерпнули различные суеверия и предрассудки, и где прошло мое детство.

Бабушка со стороны отца совсем не похожа на мою вторую – добрую и мудрую бабушку, которая спустя годы заменит мне маму после ее неожиданной смерти. Всякий раз, когда мы навещаем «вторую бабушку» (так мы с сестрой зовем про себя отцовскую мать), я с ужасом жду момента, когда родители подтолкнут меня к ней для поцелуя. Бабушка парализованная, у нее изо рта течет слюна. До инсульта она все дни молча просиживала у окна, глядя на улицу. Однажды я услышала проклятие, сорвавшееся с ее уст: «Чтобы ты утопилась!» и не поверила своим ушам: оно было адресовано соседской девочке, черпавшей воду из колодца, который бабушка почему-то считала своим. Какое счастье, что мой отец и его старшие сестры совсем не похожи на свою замкнутую и угрюмую мать: они добрые, веселые, со всеми дружат и приходят на помощь по первому зову.

...Мое деревенское бытие не обходится без «страшилок»: большинство из них связаны с кладбищем, расположенном за ржаным полем. Местные подружки уверяют, что по ночам из могил выходит светящийся «фосфор», который можно увидеть издалека, но ни в коем случае нельзя к нему приближаться: задушит! Есть еще страшилка про зеркала, с помощью которых мы выстраиваем бесконечный коридор, замирая от ужаса, потому что знаем: если вовремя не убрать второе зеркало, в конце «коридора» обязательно появится мертвец и задушит!

Вернувшись после летних каникул в город, я с удовольствием пересказываю деревенские «страшилки» своим дворовым подружкам, перемежая их со старыми историями про «гроб на семи винтах», «кровавое пятно на стене», «синие перчатки» и «отрубленные руки», которые появляются в одном доме и играют на пианино, после чего душат девочку. Но все эти доморощенные росказни все же меркнут перед «классикой». Настоящий ужас мы испытываем, вспоминая то место из тургеневского «Бежина луга», где барашек смотрит Ермиле в глаза, а потом оскаливает зубы и повторяет за ним человеческим голосом "Бяша, бяша..." В конце таких посиделок мы все уже трясемся от страха и боимся зайти в собственный подъезд, ожидая, пока за нами, наконец, не спустятся родители и не разберут по домам.

Позже, обсмотревшись сериалом «Угрюм-река», где героя посещают видения в образе мертвых женщин, я воображаю себя одной из них – Синильгой. Эта игра настолько увлекает меня, что однажды я всерьез пугаю своего жениха. Мы гуляем в запорошенном первым снегом парке, что невольно воскрешает в памяти любимый сюжет со снежной женщиной, а точнее – мертвой шаманкой по имени Синильга. Я начинаю неспешно раскручивать историю перед женихом, подготавливая его к главному действу. «Ты знаешь обо мне далеко не все, я никак не решалась рассказать тебе этого раньше, поскольку ты был не готов, - втюхиваю я ему. – Теперь мне кажется, что дальше скрывать бессмысленно, и ты должен узнать обо мне главное». Бедный юноша встревожено вслушивается в мои слова, готовя себя к любой неожиданности и начиная страшно волноваться. Но он даже представить себе не может, каков будет финал! Остановившись подальше от фонаря, где на землю ложатся причудливые тени и наши лица едва белеют в полумраке (место более всего подходит для зловещей кульминации) я негромко и с полной верой в собственный бред признаюсь будущему супругу в том, что на самом деле я это совсем не я, а Мертвая женщина, которая жила много лет назад. Видимо, монолог удачен: юноша отскакивает в сторону, как заяц, его глазы полны ужаса. Я тут же выхожу из роли, не в силах удержаться от победной улыбки. Он приходит в себя, выдергивает меня за руку на свет и говорит: «Вот дура! Как же ты меня напугала! А я уже решил, что у тебя «крыша поехала».

***

Мы учимся в университете, и несмотря на то, что «ученье – свет, а неученье – тьма», эта самая тьма то и дело проникает в нашу студенческую среду вместе со всякими предрассудками. Например, считается, что перед экзаменом нельзя мыть голову – смоешь все, что выучил. И еще на экзамены лучше ходить в «счастливой» одежде – той, в которой тебе уже когда-нибудь повезло. Один из наших однокурсников, выросший в деревне, понимает все буквально, не вникая в нюансы, и решает во время сессии вообще не мыться и надевать одну и ту же рубашку, не стирая ее, отчего к последнему экзамену воняет, как козел, и преподаватель, не дослушав ответа на вопрос, поспешно выставляет ему в зачетку оценку, приближая момент, когда «благоухающий» студент наконец-то покинет аудиторию.

***

У меня родился сын и все друзья считают своим долгом навестить мамашу и новорожденного, так что двери нашего дома просто не закрываются. Однажды, после ухода гостей сын плачет и не может заснуть до глубокой ночи. Возможно, у него режутся зубки, но бабушка считает иначе: «Ну вот, доходились твои гости, сглазили ребенка!» Она ковыляет на кухню, отыскивает там пакет с крупной солью (для снятия «сглаза», по ее мнению, подходит только крупная соль), трижды обносит детскую кроватку с голосящим младенцем щепоткой соли и, сплюнув через левое плечо, бросает ее к порогу. Как ни странно, сын после этого вскоре затихает: видимо, его утомил долгий плач. Позже, ожидая своей очереди к детскому врачу и слушая болтовню других мамаш, я с удивлением узнаю о том, что, защищая свое чадо от «сглаза», иные из них пускают в ход даже описянные младенцем пеленки, которыми протирают его личико после посещения родни.

...Потом мы с мужем уезжаем по распределению в другой город и начинаем работать в местной газете. Однажды в редакцию приходит письмо от бывшего фронтовика, живущего в небольшом городке на Волге. Он просит помочь разыскать женщину, которая работала во время войны в местном госпитале. «Ее звали Василиса Абрамовна Долгушина. Она сдавала кровь для раненых. Эта женщина спасла очень многих. Я переписываюсь с несколькими фронтовиками из того же госпиталя – они тоже выжили только благодаря ей».

На мое счастье, город наш небольшой, телефоны есть далеко не у всех, в очереди на заветную линию стоят годами, и в телефонном справочнике – из уважения к обладателям столь дефицитной линии - печатают не только фамилию владельца, но так же его имя и отчество. Василиса Абрамовна – сочетание довольно редкое, непривычное, вряд ли в городе найдется еще одна такая. Так и есть: довольно скоро я обнаруживаю в справочнике женщину, которую ищу, только она значится под другой фамилией - Рябинина. Набрав номер, я слышу гудки, а потом – немолодой женский голос. Я представляюсь и рассказываю о письме, после чего наступает тишина, а затем на противоположном конце провода слышатся рыдания, и Василиса Абрамовна произносит прерывающимся голосом: «Миленькие мои, соколики, выжили, а я уж и не чаяла».

Мы встречаемся в тот же день. Василиса Абрамовна годится мне в бабушки и с первой минуты называет не иначе, как «деточкой». Она оказывается очень набожной и полна всяческих предрассудков. «Деточка, что-то ты бледненькая такая. Тебя, часом не «сглазили»? – спрашивает она и сама же утвердительно отвечает. – Конечно, сглазили! Думаю, что твоя соперница – у тебя есть соперница? - побывала в храме (так старушка называет церковь) и поставила свечку «за упокой». Если не принять меры, будешь таять как свеча, пока не умрешь. Ой-ей-ей, какая же она гадина! Ну ничего, на свечку «за упокой» всегда найдется свечка «за здравие», - безо всякого перехода она вдруг начинает вспоминать раненых, для которых сдавала свою кровь. «Знаешь, деточка, а я ведь чую, когда кто-то из них уходит в землю, у меня вся кровь в жилах в этот момент замирает. Ведь в каждом из них есть и частичка моей крови», - от этих ее слов у меня по спине бежит холодок, но старушка тут же переключает меня на другую тему: «Хочешь, я научу тебя, как определять, «в силе» мужчина или нет? Если у него брови седые, то он уже ВСЕ, не мужчина. К такому даже приближаться на стоит». – «Вообще-то у меня есть муж», - робко прерываю я ее эскападу. «Сегодня есть, завтра нет, у меня их два было, ну и что», - безапелляционно заключает старушка.

Статью о Василисе Абрамовне я все же напишу – не о ее предрассудках, конечно, а о том, как она спасала во время войны раненых. Я назову ее «Самая кровная связь» и отошлю вместе с письмом тому самому фронтовику – с которого и началась вся эта история.

...«Страшилку» про «свечку за упокой», услышанную от Василисы Абрамовны, мне неожиданно напомнит старик-попутчик, когда я буду возвращаться поездом из командировки. За разговорами время в дороге идет незаметно: только что носили утренний чай – и вот уже сумерки. Поздним вечером я услышу от дедушки такую историю:

«Пять лет назад со мной приключилось - и сам не пойму что. Вдруг накатила такая слабость, ничего не могу делать, никуда ноги не идут, аппетит пропал напрочь, ночью – жуткая бессонница. Пошел к врачихе, она говорит: «Попринимайте витаминчиков, у вас обыкновенный весенний авитаминоз, это у всех бывает». Месяц принимал витамины – не проходит. Тогда кто-то посоветовал мне съездить к одной бабке в соседнюю деревню. Ее дом стоял на отшибе. Она меня только увидела, сразу говорит: «Тебя, голубчик, живого, отпели. Видно, кому-то дорогу перешел». Научила меня, что нужно делать: трижды вставать до восхода солнца, пить ключевую воду и повторять одну фразу, не скажу какую, тебе, девонька, это ни к чему. Меня и самого до сих пор дрожь бьет, как вспомню всю эту историю. Потому как на четвертый день у нас в деревне мужик один помер, злой был, как черт, со всеми собачился. Но он был такой здоровый, никакая хворь не брала, и вдруг раз – и нету его. А бабка с того дня начала сильно болеть, и через неделю тоже преставилась. Видно, «на себя взяла», так мне знающие люди потом говорили.

«Страшилка», рассказанная на ночь, невольно возвращает меня в детство и в наш двор, где мы делились друг с другом жуткими историями. Я долго ворочаюсь на узкой полке и никак не могу заснуть. Зато самому рассказчику хоть бы хны: храпит так, что дребезжит подстаканник, забытый проводницей на столике. В полночь снаружи в купе проникает довольно сильный запах то ли нефти, то ли газа: я встаю и задвигаю окно до упора. Кажется, Уфу мы уже проехали, значит, до конечной остается еще часа четыре. И тут я, наконец, проваливаюсь в сон.

На следующий день я узнаю в редакции жуткую новость о трагедии, разразившейся на перегоне близ Уфы: утечка промышленного газа привела к взрыву, от которого воспламенился проходящий поблизости поезд: в течение считанных минут все его пассажиры сгорели заживо. В том составе было два вагона с детьми, которые во время школьных каникул ехали на юг убирать урожай винограда. Редактор отправляет мужа в командировку на место аварии с ближайшей оказией - грузовым самолетом, в котором везут гробы для погибших. А для меня эта трагедия, которая вполне могла случиться и со мной (наш поезд прошел по той же ветке на пару часов раньше), почему-то прочно свяжется в памяти с ужасной историей, рассказанной мне попутчиком накануне.

Впрочем, довольно о страшном. Пожалуй, я закончу этот рассказ последним суеверием - курьезным.

...В нашей квартире ремонт, все перевернуто вверх дном. Собираясь на работу, никак не могу вспомнить, куда положила накануне пару своих любимых сережек, которые ношу постоянно. Заглядываю во все углы – никакого результата. В этот момент звонит приятельница. По моему тону она чувствует: мне сейчас не до разговоров, и спрашивает: «Что-то случилось?» - «Да вот, потеряла сережки, ищу, ищу, нигде нет. А я уже на работу опаздываю. Что за напасть! Только вчера вынула из ушей и где-то положила». – «А ты поищи их так, как наши бабушки пропажу искали, - в шутку предлагает она. – Обвяжи швейную нитку вокруг ножки стула и скажи: «Черт, черт, поигрался и отдай!» Вдруг да поможет?» Неожиданно для себя я решаю последовать ее совету и тут же обнаруживаю сережки на журнальном столике, мимо которого прошла за последние полчаса уже десяток раз. Вот это да! Как же это понимать?

Однако в следующие разы, когда в доме пропадают вещи, "бабушкин" прием почему-то не срабатывает – сколько ниток не вяжи, так что я утрачиваю к суевериям всякий интерес, и историю с сережками вспоминаю порой уже в качестве курьеза. Забавно лишь то, что суеверия вошли в мою жизнь с обыкновенной ниткой и покинули ее – тоже благодаря обыкновенной нитке. Только первая была черная, а последняя – белая. И кто теперь разберет, был ли в этом хоть какой-либо смысл.


P.S. Еще по теме:
http://www.proza.ru/2006/04/27-123