Бармицво

Кириллов В.В.
E-mail: himmera@rambler.ru

«БАРМИЦВО'»
 '(Праздник посвящения мальчиков в мужчины у евреев)

(Рассказ из цикла «Эмоции»)
 
* * *


Осень. Она всегда появляется неожиданно, но всегда желанна. Время искушения... Время сознания и тоски, страха и покоя, беспокойного отчаяния... Осенью особенно чувствительно сердце, расточительнее ум, а душа восприимчивей. Иногда хочется упасть в сноп осенних листьев и разрыдаться, доверяя им все свои сокровенные чувства. Я очень не люблю, когда листья жгут... Это только в кино выглядит красивым... Мне когда-то казалось, что люди тем самым стараются исправить свою же ошибку, назвав однажды осень золотой. Но позже оказалось, что они об этом совершенно не задумываются и не замечают.
Если в это время года мне приходится быть вдалеке от дома, в малоизвестном городе, я, освободившись от всех дел, ищу уединения в каком-нибудь парке и часами сижу на ещё сырой от утренней росы скамье или прогуливаюсь по набережной реки, приятно воспринимая прохладу ещё едва прогретого солнцем воздуха.
Я давно уже не ребёнок, мне давно уже не одиннадцать, я давно уже не хожу в вельветовых туфлях. Научился совершать арифметические действия в столбик, быстро завязывать шнурки и галстук, носить шляпу, гладить брюки... Но до сих пор помню то время, когда прекрасно обходился без всего этого, и так же, как сейчас, случайно поддевая носком уже кожаного ботинка упавший лист, чувствую себя виноватым...
Мне было одиннадцать лет, когда я заболел. Это было ужасно – все дни проводить в кровати. Меня раздражал свой собственный кашель, изматывающий и неукротимый, ночная рубашка, пастельный столик для обедов и письменных занятий, даже сама обстановка в комнате наводила на меня тоску и безутешность. Всё любимое, знакомое превратилось вдруг в тоскливое раздражающее однообразие. Помню, как я был рад, когда по моей просьбе мне перед постелью поставили зеркало, чтобы я мог смотреть во двор... На работающего там садовника, на отчаянные драки воробьёв и на постепенные превращения в вечер осеннего ненастного дня. Вскоре и зеркало перестало меня интересовать. Мне хотелось слушать мамины сказки, когда она рассказывала их всем, а не только мне одному... Иногда на меня сказок не оставалось, и я принимался рассказывать их себе самому, заменяя забытые места своими. Мои братья и сёстры очень любили меня, да и я сам, почти физически, остро, словно зубную боль, способен был ощущать, как мне будет горько, когда ни будь, без них... Я любил... как люблю сейчас, своих родных, свою собаку, своего любимого котёнка, и дом, и сад, и наш удивительный фонтан... Я помню, как ещё до болезни, до того, как доктор с синими щеками сказал странное и от этого пугающее слово – пневмония, мы, все вместе, разувшись и закатав брюки, по очереди залезали в фонтан, и оседлав большую чёрную рыбину, баловались со струёй, вырывающейся из её огромной пасти. В тот раз нам всем сильно влетело от отца... Каменные стенки бассейна, окружавшие фонтан, не успели просохнуть на солнце, но мы дружно и упрямо доказывали свою непричастность и незапятнанную совесть... Той же ночью, я захлёбывался от слёз, лёжа в своей маленькой кроватке, и просил тётю Смерть прейти ко мне и забрать меня жить в свой дом. Пусть лучше мне предстоит умереть, а не вам, моим дорогим, думалось мне. Я был самым младшим, и от того мне многое сходило с рук... Я очень боялся, что умру позже всех, и что мне предстоит вынести такой ужас, как смерть любого из тех, кого я так люблю... К сожалению... так оно и получилось. Я действительно пережил всех своих родных. Но у меня есть дочь, на неё я возлагаю большие надежды. Она то должна сделать всё правильно...
Не знаю, может быть, моя любовь, а может быть предписанное лечение, подняли меня на ноги, но я таки выздоровел. И чтобы окончательно привести в порядок моё поражённое лёгкое, всё тот же синещёкий доктор посоветовал моей маме отвести меня в Италию. Это стало почти постоянным предметом разговоров за нашим старинным обеденным столом. Я бал конечно рад увидеть Италию, про которую мне столько раз рассказывали сёстры... но я был рад совсем не этому. Я был просто счастлив, что, наконец, то получу возможность гулять по дому и совершать прогулки вокруг него... Я очень любил наш дом... Особенно сильно я любил последний, третий его этаж. А в мансарде, мы, всей семьёй, столько раз искали сокровища и приведений... Там же был мой угол – алтарь моей души, самый при самый заветный. Угол образовался из старой кухонной мебели, про которую уж давно никто не вспоминал. Это был мой замок, моя крепость! В каждом шкафу, в каждом ящике лежали мои самые заветные вещи. Их перечень был настолько велик, что сейчас, при всём желании мне не вспомнить и десятой его части. Но некоторые вещи я помню очень хорошо... Помню, была там вырезная азбука, старая карта рельефа морского дна, доставшаяся мне от деда, вечно пахнущего крепким турецким табаком, - толстого и чрезвычайно весёлого старика, у которого, как мне тогда казалось, усы росли прямо от ушей. Там же лежал старый морской кортик с обломанным клинком – его же подарок, только старшему моему брату, у которого я благополучно его и стянул, сломал, а затем и спрятал, разумно рассудив, что в теперешнем виде он никому кроме меня не будет нужен. В самом большом шкафу, бывшем когда-то украшением кухни, размещались теперь мои апартаменты. На вешалке для полотенец висела теперь моя гордость – химический карандаш, выкраденный мною же из кабинета отца. Всё это я вспоминаю с большим трепетом и нежностью. С каким удовольствием я бы сейчас обменял свой светлый просторный кабинет с роскошными двумя столами, на этот крошечный уголок моего детства, который сегодня я не могу назвать несчастным...
Прошло лето. Проводя всё своё свободное время в привычной активности, я и не заметил того, что распоряжения нашему садовнику стали более частыми, а фонтан был обезвожен. Нас же вскоре перестали отпускать на улицу без шарфов и пальто. И всё было бы ничего, если бы не тот незабываемый вечер, когда за ужином отец сообщил, что уже завтра я уезжаю... И это в тот то день, когда мы все вместе собирались поехать к бабушке, да ещё на поезде! Моему изумлению и протесту не было никаких недозволенных границ. Я пробовал умолять, плакать, у меня даже потекла из носа кровь, но всё кончилось тем, что меня впервые выпороли и отправили спать.
О, что это была за ночь! Я не мог спать. Я рыдал на протяжении нескольких часов, и проплакал бы ещё столько же, если бы хватило слёз. И не смотря на слёзы и извинения моего отца, которых до сих пор не могу себе простить, не смотря на слёзы матери, уговоры братьев и мольбы сестёр, я заснул лишь под самое утро. Помню, что когда я проснулся, наволочка была ещё сырой. Дома уже никого не было. Отец ушёл на службу, но обещал прийти пораньше и помочь в сборах. Мама была... впрочем, я уже и не помню, где она была. А все мои братья и сёстры уехали таки к бабушке. На поезде... Они оставили мне, в моём же тайнике в мансарде, подарки, про которые написали в одном коллективном прощальном письме, засунутом под мою подушку. Начиналось оно крепкой уверенной рукой старшего моего брата, он был взрослее меня на десять лет... Его любили и уважали все, начиная от наших домашних питомцев, и заканчивая кухаркой. А это что ни будь, да означает... Содержание письма я ещё лет пять тому назад знал почти что наизусть, сейчас могу припомнить его лишь в общих чертах.
 Уверенный подчерк обрывался на четвёртой части дорогой бумаги с золочёной каймой, после которой проступал мягкий подчерк моей старшей сестры, на восемь лет... Она была очень похожа на маму, и всё что я не мог сказать ей, не мог сказать и маме.
По левостороннему наклону букв, я узнал ту, которая без малейшего стеснения, дома называла себя – девочкой-белочкой. Моя «младшая» сестра... Она была старше меня на шесть лет, и держала на расстоянии почти всю мужскую гимназию. Помню, одно время садовник здорово гонял гимназистов, подолгу глазевших на наши окна через ограду. Она была действительно очень красивой, что, впрочем, не мешало ей гоняться за мной и таскать у всех нас конфеты. Было всем заметно, что из всех братьев, она делала большее предпочтение мне. Во всяком случае, я то это замечал очень даже хорошо, чем и пользовался.
Завершал письмо корявый, но от того не менее грамотный подчерк моего самого лучшего друга. Он был старше меня всего на три года, и предпочитал мою компанию, какой бы то ни было другой. Это был приятель, никогда не забывавший родства... С ним мы проводили большую часть времени. Окна наших комнат были рядом, что позволяло нам целиком погружаться в свои дела и ночью. Сколько всего можно узнать и пережить, глядя в распахнутое в ночь окно, когда тебе так мало лет!
В середине письма девочки нарисовали четыре больших сердца, проткнутые одной жёлтой стрелой. Это расстроило меня окончательно, и я провалялся в постели лишние полчаса. За завтраком я до того вдруг чувствовал себя одиноким за нашим огромным столом, что, не закончив еду, в слезах бросился в свой чердачный мир. Не смотря на всеобщую осведомлённость, моя тайна не переставала быть только моей... Счастье чувствовать теплоту и любовь к себе со стороны своей семьи! Великое счастье!
Открыв створку шкафа, я зажёг спрятанную свечу, и в её неуверенном свете увидел золочёный письменный набор старшего брата, на который уже давно положил свой глаз, ни разу ни сказав ему об этом. Чуть дальше лежали самодельные шахматы моего лучшего приятеля и ночного собеседника, которые ему помогал делать дедушка. Сверху на шахматной доске стоял стеклянный бегемот – копилка с полной утробой мелочи – подарок старшей сестры. С головой погрузившись в темноту шкафа, я извлёк огромную коробку шоколадных конфет... Всё это, включая давно пустую коробку, я храню до сих пор в шкафу своего кабинета, рядом с выцветшей семейной фотографией. Правда письменный прибор стоит у меня на столе, - я им работаю.
Обедал я с мамой. Она всё время старалась меня успокоить и хоть как-то заинтересовать Италией. Я же упрямо ел суп, старательно делая вид, что не слушаю её. Думал я преимущественно о том, что, быть может, это мой последний обед в этом доме, а может быть и в жизни. Мама же повторяясь, говорила о том, что не только девочки, но и мальчики плакали, прощаясь со мной спящим. Интересно, как она хотела меня этим утешить? К тому же, тогда я находился в полной уверенности, что всю ночь не спал. Но мама продолжала говорить о том, что еду я всего то на один год, за который мои лёгкие полностью окрепнут после болезни. Пообедав на удивление быстро, я извинился и попросил разрешения прогуляться по парку.
Я очень люблю осень за её способность сострадать. Если бы всё это случилось со мной летом, зимой, или, ни дай Бог, весной... - не уверен, что мои детские нервы выдержали это. С годами я абсолютно перестал любить весну за её наивность и вульгарную весёлость. Весною жизнь начинает отогреваться, отходя от зимних сновидений, и поэтому находится в полуголодном, а от того дурном состоянии. Весна хороша для тела. Для молодого тела. Осень – пристраивает мою душу... Я не одушевляю сердце. На мой взгляд, это разные вещи, но может быть, во мне говорит врач...
Прогуливаясь по саду, я думал, что не смогу жить без дома, без отца, без матери, без всех-всех, кого так люблю. Я до того разволновался, что не заметил, как вышел за ограду и очутился на спине у каменного льва. Этот лев, был излюбленным местом наших детских игр. Но, будучи отделённым от нас чугунной решёткой, нам не часто доводилось составлять ему компанию. Когда-то отец нам рассказывал, будто бы этот лев является стражем благополучия нашего дома. И что его привёз из Индии ещё отец нашего дедушки. При всём при этом, лев был и излюбленным местом встреч обоих наших сестёр со своими кавалерами... Я плакал сидя на львиной спине, в его могучую мраморную спину, одновременно дивясь причудливости прожилистого рисунка. Я прощался...
Внезапно что-то вокруг изменилось. Но, как и когда это произошло, я не мог вспомнить. Мне вдруг стало ужасно жалко этого льва. Жалко оттого, что я с ним расстаюсь. Мне трудно понять это сейчас, но в тот самый момент я был просто уверен, что этот лев, потеряет что-то очень важное, очень существенное, если я вдруг перестану касаться его холодной шкуры... Если я перестану видеть его из своего окна... Если я буду находиться, в какой то Италии, а не с ним...
Сначала, мне показалось... Вся моя любовь, вся моя горечь предстоящей разлуки, выделившись со слезами, дошла до его каменного сердца! И... оживила его! Я вдруг услышал, а затем и почувствовал его ровное негромкое мурлыкание. Такое можно было почувствовать у нашего котёнка, если положить открытую ладонь ему на живот. Такое, да не такое! И вот, мрамор стал быстро рыжеть, а каменная грива под моей рукой смягчаться...
Уткнувшись лицом в жёсткую мохнатую осеннюю гриву, и, что есть сил обхватив руками могучую звериную шею, я стал ждать! И, наконец, почувствовал, как лев поднялся на лапы, и необычайно плавно сойдя со своего подиума, спокойно и величественно зашагал... в ту, первую свою одинокую осень... Так прощался со мной страж благополучия нашего дома...




 г. Ухта, 29 апреля 1993 г.