Неравноценный обмен или нечто из ряда вон

Кириллов В.В.
E-mail: himmera@rambler.ru


« “НЕРАВНОЦЕННЫЙ ОБМЕН” или “НЕЧТО ИЗ РЯДА ВОН”».

(Рассказ)

Генрих был молодым, очень преуспевающем учёным, обращающий на себя внимание, прежде всего редкостным сочетанием, так сказать, «содержания» и «формы». В пятнадцать лет он уже закончил среднюю школу, в девятнадцать – поступил в аспирантуру, подрабатывая на кафедре неполный рабочий день. А в двадцать один защитил кандидатскую, возглавляя экспериментальный отдел филиала НИИ в одном из самых престижных Академгородков. Обладая нескромными физическими данными, он в полной мере воспользовался и этим природным даром, сдав на кандидаты в мастера по плаванью в промежутках между старшими курсами университета. Дальнейшая спортивная жизнь отнимала бы слишком много от научного природного кредита. И Генрих вовремя перешёл на оздоровительный спорт, уделяя большое внимание моде, причёске, маникюру, а также регулярному посещению соляриев, саун, массажа. Каждые полгода он самостоятельно и упрямо обходил всех, известных ему, медицинских специалистов, отдавая предпочтение самым лучшим, проверенным кадрам, не успевшим ещё завянуть среди бумаг и скрепок, и ещё неразбавленных компьтерно-лазерным… передово-новшественным… Чтоб ни дай Бог…
Диета, здоровый образ жизни, интимный порядок и сон. Не меньше восьми часов… Не чаще трёх раз в неделю… Исключая канцерогены и жир… Он сочетал творчество в работе и светлую, умеренно образцовую жизнь в быте, старательно продлевая здоровые годы… Чтобы работать и в семьдесят, при этом живя активно…
Испытывая агрегат на стенде, он не допускал ни малейших вольностей, учитывая все возможные искажения и просчёты не таких светлых голов. Возглавляя группу молодых и самых амбициозных учёных, возможно, во всём мире, он всячески уклонялся от внерабочих контактов, коллективных сетевых игр и неформальных поздравлений. Его не считали сухим и чопорным. Наоборот, его веселье было ловким образом, равномерно распределено по всему окружающему эфиру, создавая впечатление гармоничной личности, несколько дистанцированной, возможно даже по вине не дюжих талантов… Он не брал на себя лишнего и не требовал невозможного от других, предпочитая некоторые вещи делать самостоятельно, не доверяя ни кому. Для чего часто уединялся в лаборатории, работая на гравицо… гравица… синхрокрив…синхрокрин… Впрочем, всё это так засекречено… Вы же знаете эти Академгородки…
Утро Генрих начинал (если это не вторник, четверг и суббота) легким поцелуем такой же молодой и перспективной жены, комплексом упражнений, частично выбранных из йоги, контрастным душем и овсяными хлопьями с цукатами… Несколько минут на пару… Говорят, чудесное дело… Живя за городом, то есть – в зелёной зоне, он садился в свой новый, тоже перспективный автомобиль, и добирался до работы, предпочитая всё же в обычных условиях ходить пешком. Сегодня была среда… День не задался с самого начала… Немного переживая, что не по своей вине на несколько дней вышел из графика, Генрих, игнорируя лифт, поднялся к себе. Старательно поздоровавшись со всеми, пожав кому стоило руку (из чисто гигиенических соображений), он попросил зелёного чая, уединившись в своем кабинете со сводками. Календарь экспериментов был перегружен, и стоило провести дисциплинарную беседу с лаборантами, откладывающими всё на потом и не успевающими поспевать… Генрих поручил коммутатору собраться на пятиминутку, встал из-за стола и в самых дверях столкнулся со своим стаканом чая. Зелёного. Горячего. Не по его вине пятиминутка стала короче, а разволновавшаяся секретарша-референт ко всему перепутала новую порцию напитков, так что Генриху пришлось пережить несколько неприятных секунд, возникнувших после большого глотка чужого кофе. Чёрного. По-турецки. С пенкой…
Прилежность и творческий бунт… Вот эти две вещи помогавшие Генриху в его работе. Залезть в самое сердце проблемы, заглянуть внутрь электромагнитного возмущения, сесть посреди вихревого поля в поисках нужного вектора, не думая не о чём постороннем… И чтоб не одной живой души в рекреации…Только мощный гул трансформаторных стоек, вой турбин и стендовая иллюминация.
 Манипуляторы слушались каждую фалангу его рук. Компьютер управлял процессом с голосового режима. Микрофон не ловко повис на левом ухе, приятно щекоча шею. Но об этом вспоминалось только когда этап подходил к концу. Генрих сосредоточенно наводил фотонные излучатели на одному ему известные смеси химических реактивов, как всегда не ведя предварительных записей. Всё было в голове. В двадцатитрёхлетнем мозге гения. Не ведающего страха перед неизвестным, непривыкшего отступать перед лицом неожиданности, тормозящей бодрую поступь науки и светлого разума…
Экспериментальная фаза заканчивалась. Оставалось сущие пустяки. Самое интересное скоро должно было сменить скучное протоколирование. Генрих добавил мощность до 1974 единиц, измерил угол и прибавил ещё 189. После этого прицелился и замкнул цепь шестнадцатого блока. Раздался тревожный треск, провозглашая очередную трудную победу, очередной научный триумф, как вдруг всё затихло. Турбины медленно останавливались, заполняя лабораторию некогда чуть слышным консонансом, дисплей потух, а из-под приборного подиума медленно поднималось нелепое, грязное чудовище…
Оно воняло мочой и больной плотью опустившегося прокажённого. Длинные грязные волосы стояли колом, а помятое, заросшее лицо зелёного цвета выражало хронический фурункулёз, почечную недостаточность и крайнею степень неудовольствия. Оно открыло рот, и всё окружающее пространство заполнилось смесью прогнившего сивушного духа, гнилых зубов и больного желудка. Пошатываясь, тварь выползла на свет, цепляясь своими лохмотьями за провода и приборы…
Здесь необходимо пояснение.
Научный Академгородок – это всегда элита. Это всегда мудрость и образованная мысль, рождающая на белый свет чудо. Здесь занимаются наукой… И, стало быть, ни чем другим… Всё другое в Академгородках перекладывалось на плечи обслуживающего персонала. Так же проверенного и квалифицированного в своей отрасли. Полы мыли технички, лампочки вворачивали электрики, а окна утепляли плотники, техники, электрики и технички. Все были заняты только своим делом… Никаких субботников и отстранённых оказий. Это всех устраивало. Ещё бы. Унитазы ремонтировали сантехники, не допуская до тайн внутренностей механизма слива в бочке никого постороннего. Также поступали и синхрофазотронщики, и катодные реляторы. Может быть в отместку, а может так просто… по существу.
Вот так всё оно было, а самое главное – работало бесперебойно уже несколько десятилетий. И надо ж та кому случиться, что сын у Марьи Дарьевны Семяшкиной, убийца и вор, отсидев последний раз, и, очередной раз же вышедший по амнистии, после долгого бомжевания, добрался до НИИ… Его вела сюда одному ему известная звезда бродяг и сифилитиков, обеспечивающая подножным кормом и вереницей незапертых мусорных контейнеров, дающих им одежду и кров.
 Иной раз Василий, а это был именно он, лёжа на мусорной куче, подложив под себя мятый картон, глядел в синее вечернее небо и равномерно разжёвывая чёрный чёрствый кусок, некогда бывший хлебом, думал о зоне, о плесневелых макаронах и холодной параше. Вспоминались ему и школа, и его четвёртый спецкласс, оказавшийся выпускным, и мастер литейного цеха, и своё первое изнасилование. Такое не забывается… То были лучшие годы, проведённые вне дома. Всё остальное была тюрьма… Перед глазами на фоне звёздного свода пролетали лица соседей по не струганным нарам, фигура старшего по камере, и первая любовь – Тимофей Рочев, вор-рецидивист, некогда авторитетный уголовник, опустившийся до «козлятника» и по этой причине оказавшегося в последнем вагоне шконок, у самого тамбура…
Василий уютно лежал в теплоте разлагающихся под ним пищевых отходов и глядел в небо… Прожитая жизнь казалась наполненной событиями, и от того оставляла приятное впечатление вполне удавшейся. Он зевнул и, много отхлебнув из пластикового мешка с сильным едким ацетоновым запахом, повернулся на любимый, уцелевший правый бок, который всегда по-хозяйски берёг в очередных побоях, блаженно улыбнулся и выпустил тёплую, согревающую мочу в правую штанину… Завтра он увидит свою мать… Марью… Семяшкину…
Дарьевна, как её всегда ласково называли в Академгородке, была женщина тихой и одинокой. Она жила одна и оставляла впечатление простой русской бабы, которой так не повезло в жизни. Говорили про оккупацию и её послевоенное детство, о её доброте и непосредственности. Она мыла пол чёрной расшатанной шваброй, сделанной из старой хоккейной клюшки, используя в качестве тряпки бывшую футболку баскетбольной команды Академгородка. Работая, она почти безошибочно напевала мотив полюбившейся песни про несчастную любовь горбуна со священником к уличной девке, собирая твёрдый мусор в комок тряпки и полоща его в старом оцинкованном ведре, страшно гремя проволочной ручкой о край. До встречи с сыном оставалось несколько часов…
Генрих и Василий стаяли и смотрели друг на друга не отводя глаз, мучительно соображая каждый своим образом, что, собственно, происходит и что конкретно следует сделать для того, чтобы вернуть всё так, как было до этого. Василий, разбуженный щелчками и шумом, будучи крайне подавленным остаточными явлениями острого отравления суррогатами алкоголя, на несколько секунд забыл свою крысячью суть и натуру, бросился было на обидчика, что многократно сам наблюдал в камерном исполнении. Он оскалил пустой рот и сымитировал движение руки за голенище сапога, хотя был в рваных китайских кедах времён московской олимпиады - 80. Генрих невозмутимо сделал шаг вперёд и брезгливо опустил руки из боксёрской стойки. Стоило что-то надеть на руки… Увидев большие диэлектрические лабораторные краги, он торопливо принялся их натягивать, как вдруг…
А вдруг случилось вот что. Пьяный скот Вася, побелевший от страха, помноженным многократно на похмелье, рухнул, как стоял, во весь рост на испытательные стенды. Раздался оглушительной силы взрыв, и всё помещение мгновенно заволокло белой непроглядной пеленой дыма. Сквозь её удушливый чад из разбитого фотонного прерывателя тускло сочился ядовито-зелёный флюорисцентный всполох…
Марья Дарьевна Семяшкина увидела своего сына – Василия Семёновича Семяшкина и, не придумав ничего лучше, повела его к себе на работу в институт, чтобы он в её отсутствие опять, не дай Бог, не напроказничал. Работала она в тот день во вторую смену, то бишь ночью. А так как на вахте института в тот день дежурила её хорошая приятельница бабка Акифьевна, проблем с проходом в здание у них не возникло. Наоборот, Акифьевна, обладая чутким характером, причитала и сокрушалась, слушая правдивые рассказы Васи… об его двух высших, ни кому не нужных, химических образованиях и службе на подводной лодке К-19, на которой он, видите ли, не плавал, а ходил, по компАсу, от МурмАнска, и до самого до КопЕн-га-гЕна в качестве коперанга гвардейской флагманской эскадры… В общем, как-то так получилось, что Васины рассказы возымели действие на доверчивую, семидесятивосьмилетнюю женщину. И она благодетельно вручила ему связку ключей от всего третьего этажа, засекреченного донельзя предприятия, чтобы он – Василий Семяшкин смог ностальгически помянуть ядерный реактор, аналог того, который и довёл его до жизни такой проклятой… когда его больного, в кровь побитого нейтронами и отрицательно заражёнными частицами выбросило прибойная, северно-ледовитая волна на необитаемый остров Ява… После его очередного рассказа, как он стойко вынося все невзгоды рока вплавь переплыл Лаперузов пролив, попал в руки диких североамериканских масаев, бабка, разрыдавшись, бросила вверенный пост, и, вернулась через несколько минут с купленной в ночном ларьке целой бутылкой водки. Вася, пообещав не шуметь, отправился к себе, то есть на экскурсию, обязуясь помянуть всю Красную Армию и генерала Колчака лично…
А потом было утро и новый рабочий день… Был, расстроенный супружеской аварией, Генрих… Был перегруженный график экспериментов… И был Белый взрыв…
Они пришли в сознание почти одновременно. Василий и Генрих… Стряхивая с себя штукатурку, они поднялись и уставились друг на друга с ещё большей отупелостью, чем при первом знакомстве.
Генрих через мутную пелену в правом глазе, бесцветно-дальтонически, как в переносном «Юность-406Д» смотрел на себя, стоящего напротив… в белом, чуть помятом в результате падения, лабораторном халате. Могучего и широкоплечего атлета, к тому же чертовски красивого…
Василий глядел на себя со стороны… и в цвете. Во всех цветах радуги… Отчётливо резко видел себя во всех подробностях. Такое с ним уже случалось «на больничке» центральной пересыльной тюрьмы города Владимира. Во «владимирском централе» ему довелось перенести первую клиническую смерть. Сейчас он переживал вторую… В тот раз его спасло только горячее желание следователя снять показания о зачинщиках воровского тюремного бунта, к которым он был подсажен «кумом». Собственно говоря, это и споловинило его последнюю отсидку, а за тем и стало веской причиной для последующего амнистирования. Сейчас дело было явно на мази. Вася смотрел на себя и плакал… Он поднял рукав, чтобы утереться и остолбенел. На его руках красовались здоровенные диэлектрические краги…
Генрих, обладая цепким учёным умом и научной интуицией, всё понял… Он создал то, что Гамильтон в «Звёздных королях» описывал задолго до этого, Азимов называл «телепортом», а Голливуд ярко продемонстрировал в фильме «Их поменяли местами» с прекрасным гавриловским переводом. Это было чудо… Простое научное чудо. И этому действию должно было быть адекватное противодействие… На это изучение неизвестной пока природы можно было, потратив определённое лабораторное время, быстро или не очень, но найти способ, вернувший бы Генриху себя. Бомжа в случае чего можно было бы в последствии вскрыть и раздать своей научной команде на диссертации… Но пока надо было как-то выкручиваться. С трудом подавляя состояние чужого похмелья, Генрих, шатаясь и хромая, медленно, словно осваивая новую модель жёсткого глубоководного скафандра, направился в сторону себя… в котором сейчас сидел Василий Семяшкин…
Вася был в шоке. Ему это нравилось. Это состояние им самим сравнивалось с тем, которое он испытывал при кадеиново-эфедронном кайфе, каким угощался, будучи в жёнах у тюремного санитара в Усинске. Поэтому, он не сопротивлялся, когда тот, другой Вася, стоявший напротив, схватил своими грязными руками за его белоснежный халат… Он не сопротивлялся, когда Вася номер два шарил у него по карманам. Не противился тому, что второй Семяшкин волок его в какую-то подсобку и, стащив краги, делал ему, Василию первому, какой-то укол в вену тыльной части левой кисти. Вася ничему не противился, потому что знал, что прожил свою жизнь хорошо, много повидал, видел и Север, и Среднюю Азию. А однажды ему довелось, правда, не по своей воле, летать на вертолёте, когда его бросили воры при побеге где-то под Томском.
Теперь Генрих был сильно ограничен во времени. Тех денег, которые он отобрал у самого себя, хватит ещё надолго, но надо что-то сделать с бомжом, который теперь мирно спал в образе Генриха. Поискав в своём, то бишь, бомжовском ватнике, он нашёл Васину справку об освобождении. Теперь он больше не он… То есть не Генрих Янович Полуэктов. Теперь он Василий Семёнович Семяшкин. Теперь ему не двадцать три, а почти сорок. И с этим ничего нельзя было поделать. Пока… Генрих, то есть сейчас уже Вася, прекрасно понимал, что обречён, если в скорости не примется за работу и не вернёт всё как было. Он также понимал, что, выйдя из института, вряд ли сможет вернуться в него обычным путём… Надо было срочно брать этого бомжа, то есть себя нынешнего к себе же на работу.
Старательно подражая собственному подчерку, Генрих с седьмого раза нацарапал нечто похожее на приказ о приёме на работу в качестве дежурного слесаря (сутки через трое) Семяшкина В.С., расписался, как мог разборчиво и, поставив сверху для пущей убедительности своё факсимиле, озираясь захромал к себе в приёмную, благо время было обеденное… Оставшись не замеченным, он закрылся у себя в кабинете, по привычке упал в кресло и, обезумев от чужой проктологической боли, обхватив голову руками, зарыдал горькими инородными слезами… И было от чего. Наконец, взяв себя в руки, Генрих, тот, который Вася, тот, который Генрих… Как всё запуталось… Взяв себя в руки, Генрих, сидящий в теле бомжа Васи, потянулся к телефонной трубке. У него было ещё около получаса… Первым делом он позвонил своей… не будем усложнять… жене и, сославшись на сильную простуду, козыряя для уверенности, чтобы рассеять все подозрения, ласковыми прозвищами и сугубо личными, интимными шуточками, известными только им двоим, Генрих уговорил таки жену не на долго уехать из Академгородка, разрешив воспользоваться общими деньгами, отложенными на отпуск. Объяснив всё большой загруженностью, он дождался подтверждения её намерений отправиться к Чёрному морю, сказал, что перезвонит, и быстро дал отбой. Следующие несколько звонков касались трудоустройства Василия Семёновича, и уборки лаборатории, с подготовкой срочной внеочередной серии экспериментов, которые будет проводить сам лично по ночам, чтобы никому не мешать, не отвлекать лаборантов и, во избежании простоев дорогостоящего оборудования. Получив добро, Генрих залез под душ… Пришлось стричься на лысо, маникюр с педикюром прошёл сложно с обильными кровоизлияниями. Но помня, что тело чужое, а ситуация временная, Генрих злорадно резал по живому, нещадно возбуждая чужие нейроны. Побрив то, что когда-то, возможно, было лицом, он принялся этим же станком брить подмышки и пах. После чего принялся тем же лезвием строгать пятки. Содержимое аптечки улетучивалось на глазах, бинтов и пластыря еле хватило, зелёнка и йод лились как винный уксус в салат из спаржи, вазелин оседал в пропастях сухой корковой кожи, а всё спиртосодержащее бешено втиралось наружно, издеваясь над рефлекторными позывами к рвоте. Наконец, одевшись в то, что нашлось в кабинете, и, сложив всю грязь в мусорный мешок из своей корзинки для бумаг, Генрих, взяв старый портфель и плащ, вышел из кабинета.
Платный доктор, осмотревший Васино тело, пришёл в восторг от предстоящей работы. Его оплата на прямую зависела от объёма оказанной помощи. Получив доказательство платёжеспособности своего экстравагантного клиента, он первым делом дал кучу направлений на анализы, рентген, УЗИ и кардиограмму. Через час Генрих был убеждён, что Васино тело скоро сляжет. Навсегда. Врач начинало говорить что-то об инвалидности, но, поняв, что от него требовалось, выписал кучу лекарств, составив огромный график, что в какую очередь и после чего принимать. Затем, созвонившись с хирургом, окулистом, дерматологом, урологом, проктологом, андрологом, стоматологом, гепатологом, пульманологом и, главным бухгалтером, пожелал крепкого здоровья, подарив на прощание тросточку, быстрым шагом пошёл мыть руки. Васю резали и шили, кололи и обкалывали, рвали зубы и гнали желчь, добавляли кожу и удаляли полипы, прижигали и высушивали, снимали слепки и брали спинномозговую жидкость, отслаивали сетчатку и подбирали очки, ставили дренажи и банки, воздействовали лазером и разъясняли на словах, прописывали процедуры и обещали вскрыть, если что…
А в это время сам Василий Семяшкин, пребывая в здоровом Генриховом теле, сладко спал, убаюканный транквилизатором, и знать, не знал, как сильно меняется мир вокруг него… Он сквозь сон попытался расслабиться, но тело уверенно держало оборону…
Генриху было плохо. Плохо от лекарств… Плохо от того, что, усыпив своё родное тело, он вынужден таскаться в чужом, да к тому же ещё занимать его капитальным ремонтом… Но, вспоминая о факте научного открытия, по воле случая совершённого им, Генрихом Полуэктовым, накануне своих двадцати четырёх, быстро брал себя в руки, это действовало опьяняюще… Он уже видел своё имя в учебниках, себя за торжественным ужином после вручения Нобеля, видел многомиллионные гранды и цветной телевизор на белой яхте. Своей. А главное теперь появилась возможность трансплантации сознания в донорские тела и даже наоборот… Предположим, пациент А с пронизанным метастазами организмом меняет сгнивший агрегат на новый, исправный, взятый у пациента Б с разрушенным сознанием... Это может быть и новый метод анестезии… И новым словом в шоу-бизнесе… Можно, к примеру, напрокат брать тела известных актёров, поп-звёзд… Супружеское - «встань на моё место» теперь может с лёгкостью осуществиться. А как интересно узнать, что чувствует, к примеру, мартовский кот, и как всё-таки размножаются ёжики… Ужас, какие перспективы…
Василия пробудило странное и незнакомое ощущение полного отсутствия какой бы то ни было боли. Это состояние так было ему не свойственно, что изумлённый Вася Семяшкин, находившийся до сих пор под волшебными чарами медикаментозного снадобья, тупо и прямолинейно начал искать выход… Он оказался спрятанным за запертой дверью. Развитое тело Генриха плохо слушалось, но приносило определённую пользу. Не сложный, почти шифоньерный замок открылся от первого бешеного броска на дверь, и тут же вылетел «с мясом» в виде жалкого куска ДСП, оттопыривая в разные стороны склеенные опилки… Вася бежал по коридорам института, спотыкаясь на каждом стыковочном шве линолеума. Его лихорадило. Тело не слушалось и непривычно пахло далёким запахом настоящего "Шипра"… От чего страшно хотелось опохмелиться. Но сначала надо было выбраться… Во что бы то ни стало. Вне себя от отчаяния, налетая на развешенные огнетушители, Василий Семяшкин пёр туда, где знал, а главное, осознавал себя и жизнь, кипящую вокруг этого… Вот и первый этаж… Вася, забравшись на подоконник, к глубокому изумлению сотрудников, принялся бешено расшатывать напрочь закрашенные шпингалеты… Вдали уже виднелся лес… Он же зелёная зона, чужие дачи, прошлогодняя засолка и, если повезёт, варенье из патиссонов. Генрих, плохо управляемый неумелым Васиным сознанием, неуклюже гарцевал по институтским газонам. Усталости он не испытывал, но зато ощущал на себе влияние новых, дано забытых потребностей, будораживших некогда юную кровь…
Васю нашли через год… Он сильно исхудал, осунулся и страдальчески бессвязно глядел на окружающий мир глазами горького пьяницы, чья звезда давно закатилась, а душа умерла, спроваженная безобразным образом жизни… Парша материками омывалась чесоточной краснотой. Воспалённое тело молило оставить его в покое. Его голова большими залысинами отталкивала взгляды, видавших виды людей, нашедших скоропостижно обезумевшего учёного… Он лежал в мусорном баке, завёрнутый драным бушлатом, безмолвно глядя в звёздное небо, засыпающего его белыми снежными хлопьями…
Генрих занимал ту же должность, что и до этого. Теперь его, человека с четырьмя судимостями, признавали новоявленным гением. Самородком, словно с далёких Холмогор, пришедшего в большую науку с рыбным обозом… Он хорошо плавал, много ходил пешком, и, поговаривали, тайно встречался с бывшей женой чокнутого Генриха Полуэктова. Недавно их видели вдвоём, выходивших из Васиной ведомственной квартиры…
Мать настоящего Василия Семёновича Семяшкина не смогла пережить таких радикальных изменений, необратимо повернувших жизнь её несчастного сына. Будучи женщиной скромной, она умерла с переполненным сердцем… от переполнения чувств. Генрих должно похоронил старую женщину, поставил ей памятник из импортной гранитной плитки и фото эмаль…
Когда, наконец, Василий и Генрих встретились вновь, Генрих, взявшись за сердце, медленно стал оседать на пол… Васе было всё равно… На нём всё ещё не было живого места. Кроме кромешного зуда, венерического расплавления тканей и неоперабельных последствий крайней нечистоплотности и букета болезней, от которого у любого терапевта опустились бы руки, это тело больше ничего не несло и не выражало… Генрих стонал и смотрел, не узнавая себя, а Васе было всё равно… Генрих, сидящий в крепком теле, полном здоровья и оптимистического духа, рыдая, брёл себе на встречу… Он долго готовился к этому… Заучил целую речь, чтобы доходчиво всё объяснить, убедить и исполнить, наконец… Он изобрёл и систематизировал, держа в строжайшей тайне своё открытие, метод, сравниться с которым мог только тот, кто смог бы сделать живого человека невидимым и зрячим… Целый год Генрих работал над тем, чтобы вернуть себе то, к чему привык с рождения, чем гордился, за чем внимательно следил и ухаживал, чем бережно пользовался и дозировано баловал… то, что отнял нелепый случай, ставший великим открытием…
Теперь Генрих не собирался ни чего менять! Он заводился всё больше и больше… Его здоровые лёгкие раздувались всё шире и шире, опьяняя гениальный мозг избытком кислороды. Мысли неслись вереницей. Ему одновременно хотелось истопить этим жалким куском гниющей плоти лабораторную муфельную печь и искупать его в горячем растворе азотной кислоты... Конечно, можно было, получив своё тело обратно, сразу удавиться на первом попавшемся штативе-держателе или сделать ему самое крутое и экстравагантное, не бывалое по своему размаху, харакири, какому позавидовали бы японцы… Самое удивительное, что с этим не было проблем. Генрих даже подсчитал, что уложился бы минут в пятнадцать… Но ничего подобного делать не стал. Слёзы высохли, образовав в душе большой водоворот, заполнивший собой большую воронку пустоты и отчаяния. Теперь он знал, что будет дальше… Васе было всё равно… Его снова били…
Глухие удары профессионально и точно ложились в цель, достигая самых сокровенных мест и уголков чужеродного тела, гулким эхом и громом небесным отдаваясь с каждым ударом в чужеродном мозгу…

г. Великие Луки, 23 января 2003г.