П Ы Л Ь

Летняя ночь красила в благородные пепельные тона истрепанные в дальних плаваниях кальсоны шкиперов и ночные сорочки курортниц, парившие в неподвиж-ном приморском воздухе с бог знает с каких времен и развешенные всюду, где уда-валось протянуть веревку. Их давным-давно надо было снять, но это было совершен-но невозможно: уже к полудню всех и вся сковывала смертельная лень. Хроническое, неодолимое чувство, непременно возникающее на юге, от пляжного ли безделья, от домашних ли туфель, а всего более от безобидного вялого, а главное вездесущего домашнего вина, которым поливали бы и газоны, но там и без этого ничего не росло.
Одолеть лень в этих широтах могла только скука, а ее здесь было предоста-точно. Скучно было сидеть дома и скучно идти к морю с вечно влажным полотенцем через плечо, скучным было все, что приходило в голову и от этой скуки я вывозил себя "проветриться" в курзал.
Подо мной подпрыгивала деревянная скамья трамвая, и я, по обыкновению, бездумно разглядывал пол, где непременно каталось мятое яблоко местных Гисперид или ползал в густой южной пыли потертый гривенник. Быть может, им расплачивал-ся еще царь Дарий, думаю, именно с той поры пол в трамваях не мели.
В перегретом парке, кунсткамере типовых развлечений можно было вдавить-ся в плетеное кресло и, запивая мороженое, плавающее в потной чашечке, ядовито-зеленым вином, слушать оркестр.
Кособокие пальмы в кадках с надписью "Курзал", наталкивали на вялые мысли о бренности и смысле жизни. За такими рассуждениями меня обычно заставал Семен Бекасов, дитя ресторана "Золотой пляж", человек, к которому нечего было до-бавить. Он бескорыстно делился со мной всеми тяготами "дикой" курортной жизни и был мастером изящного (точнее, высокопарного) изложения чепухи. Я же оставался единственным и благодарным его слушателем, хотя едва ли мог объяснить, отчего мне эти изложения нравились.
Отказавшись наотрез дожидаться, пока спадет жара, Семен открывал квар-тирным ("кастальским"!) ключом бутылку, нехитрый источник поэтических вдохно-вений, и философствовал к полному моему удовольствию о той же бренности и той же быстротечности, что и я за десять минут до его прихода. Совпадение мыслей по-добного рода служило основой нашему взаимоуважению, впрочем, он по очевидной причине делал упор именно на быстротечности.
Взявшись за спинку стула, он картинно запрокинул голову и бросил взгляд в угол зала. Я в точности знал, куда этому взгляду суждено было упасть. Это было именно то место, где частенько сиживала неудавшаяся его любовь, которой он всем своим видом желал продемонстрировать, что не замечает ее.
- Заказано? - спросил он, временно перейдя на прозу.
- Все впереди.
- Ну да! У нас все впереди. Счастье от солнца над парковой скамейкой и сле-зы от этого счастья. Слезы от такого же горя и слезы просто так. Перхоть от волос, что давно выпали, и зависть, что свободно умещается в коробке от конфет. А глав-ное, память. Память такая большая, что не помешается в голову. Такая навязчивая и такая беспомощная, что от нее только бессонница.
Бекасов был в совершенно очевидном поэтическом настроении, том самом, которое я недолюбливал. Но я ничуть не протестовал, зная, что с первым стакном вина это пройдет. Мы гуляли по парку со стаканами в руках, обсуждая недостатки встречных и ни разу не встреченных им девиц. Бекасов говорил много и с жаром. От этого своего жара он быстро утомился и скис.
Допив бутылку, мы уселись на перилах длинной кирпичной лестницы, на-столько старой, что всякую ступеньку легко было отличить от другой. Лестницу не любили, обходили стороной и потому, кроме нас, здесь почти все время никого не было. Мой приятель поставил только что выпитую бутылку на середину ступени и стал ждать, что же произойдет. В таких случаях ничего не происходит.
За два часа, что мы ждали, прошло двое или трое прохожих, и никто не обра-тил внимания ни на нас, ни на бутылку. Зато стоило нам на минуту отвлечься и за-спорить о какой-то ерунде, а спорили мы исключительно о ерунде, как, повернув-шись к бутылке, мы заметили, что ей на горлышко села бабочка. Крылья ее были сжаты и внешней стороной не отличались от все пропитавшей пыли, точно бабочка всю жизнь жила в пылесосе и только что из него выпорхнула. Она долго и сосредо-точенно ползла по краю горлышка, точно принюхиваясь, вероятно, что-то ее смуща-ло. Вид у нее был самый непрезентабельный и Бекасов разглядывал ее с вполне соот-ветствующим выражением лица. Бабочка, похоже, что-то заподозрила, а может и не заподозрила, а просто на всякий случай, решила нас напугать и, повернувшись к спи-ной, устроилась поудобнее, на секунду замерла, а затем, резко распахнув крылья, глянула с них на нас огромными павлиньими глазами.
Бекасов открыл рот, и крылья бабочки тут же захлопнулись. С этой минуты ничего уже не могло произойти. И действительно, абсолютно все происходить пере-стало до тех пор, пока не прошла девушка. Бекасов оторвал щеку от подпиравшей руки, и на щеке проступило неправильное розоватое пятно величиной с донышко той самой бутылки, которую он только что разглядывал. Никто не заметил, как исчезла бабочка.
Мы спрыгнули с перил, и пошли за девушкой. Но я не думал о девушке, я ду-мал о необъяснимом. При каждом шаге в кармане моей куртки, пересыпаясь в короб-ке, хрустели спички и тут же, никак не попадая в такт, скрипел правый башмак. Ино-гда он, наглотавшись пыли, переставал скрипеть, но стоило только ему выйти на сколько-нибудь чистый асфальт, нудная песня возобновлялась. Почему всегда звенит только в левом ухе, а если скрипит башмак, то это обязательно правый? Я переложил спички в левый карман и скрип прекратился.
Мы проходили центральными улицами, надолго застревали в шикарных ма-газинах, в тех, о которых до этого и не подозревали и в которые до этого нам бы в голову не пришло соваться, потом вдруг, едва свернув с людной улицы, попадали в вымершую паутину проходных дворов. Случалось, что "проходники" пересекали и вполне обжитые дворы, где в гамаках, под присмотром парализованных стариков, гроздьями спали дети. Тогда становилось особенно неловко и приходилось идти на цыпочках. В таких случаях девушка, будто почувствовав эту нашу неловкость, огля-дывалась, наверное, стараясь нас приободрить.
- Отчего она так редко оглядывается, - всякий раз раздраженно спрашивал Бекасов. К четвертому или пятому вопросу я подыскал достаточно глубокомыслен-ный ответ:
- Женщинам вообще не свойственно оглядываться...
 Наконец, Бекасов устал и присел под прогретый заходящим солнцем забор, разделяющий дворы, потом передумал и, свернувшись калачиком, прилег. Мне ниче-го не оставалось, как идти дальше самому.
Однако без компании я надолго не остался, ко мне привязался какой-то ог-ромный несуразный пес. Временами он бежал впереди меня, временами становился в проходе и, неприятно рыча, не давал мне пройти. Приходилось обходить его двора-ми, и каждый раз я надеялся, что его потеряю.
Вскоре я потерял девушку, но пес по-прежнему трусил впереди меня. Прошло немного времени, и мы оказались в совершенно незнакомой части города и части, довольно отталкивающей. Хуже всего было то, что с каждым шагом картина стано-вилась еще безотрадней, и, хотя пес все реже преграждал мне дорогу, и я почти все время мог идти, куда хочу, никуда мне идти, не хотелось.
Я остановился и закурил. Пес не возражал. Он тоже остановился у калитки перекошенного частного дома, затесавшегося в пыльный ряд безразличных пятиэта-жек. Дождавшись, пока я докурю, пес с вялым рычанием, смахивающим на хрюка-нье, потолкал носом слабую калитку, та поддалась, и пес исчез. Я не нашел ничего лучшего, как последовать за ним.
Фонарь над крыльцом едва справлялся с сумерками копившимися в дальних углах двора, но само крыльцо было освещено сверх всякой необходимости. Оно ка-залось совсем ветхим. В щелях росли пыльные цветы, а на верхней ступени спала женщина в той же позе, в которой уснул под забором Бекасов. Рука помимо моей во-ли потянулась к ее плечу. Воздух холодный и чистый прошел между пальцами и, точно чего-то испугавшись, я отдернул любопытную свою руку, едва-едва коснув-шуюся женщины, точно моя рука безо всякого сопротивления прошла это плечо на-сквозь.
Женщина улыбалась во сне и с кем-то разговаривала. К ночи похолодало, и белесая трава у ее губ становилась влажной от дыхания. Иногда я отвечал на ее во-просы, порой невпопад, но это было неважно - женщина крепко спала. Порой мне казалось, что это была та самая девушка, за которой мы увязались с приятелем, но все же полной уверенности быть не могло, ведь я никогда не видел ее при вечернем свете. И все же я предпочитал думать, что это именно она.
Пыль почти видимо оседала на ее теле, и казалось, что передо мною кариати-да. На плече остался след моей руки, вполне отчетливый.
Переступая высохшие цветы, я обошел крыльцо и мне открылась узкая заго-релая спина, шероховатая от пыли, точно старая бумага. Глядя на ее кожу, я и в са-мом деле робел, как робеют перед листом чистой бумаги, но все же попробовал на-писать пальцем букву. Буква вышла некрасивая, но отчетливая.
Темнота за фонарем чего-то выжидала, то прятала, то вновь горстями набра-сывала ночных бабочек и черт знает еще каких ночных насекомых. Просочившийся сквозь темноту уличный шум казался очень далеким и вполне стертым, как это быва-ет перед дождем. Захлебываясь в чьем-то приемнике, фальшивил знаменитый тенор. Для кого он пел? Я огляделся. На окне, в стакане с водой плавала и замирала от вос-торгов розовая вставная челюсть.
Уходя, я оставил на спине женщины целое письмо. В нем было все, чего я до этого не говорил ни одной из женщин. Я не был уверен, что она прочитает его - женщинам не свойственно оглядываться. Я перечитал его сам, кое-что исправил и ушел, не дожидаясь собаки.
В метрах ста от дома, из-под бетонного настила выбивалась река, мелкая и старая, намного старше самого города. Капли дождя падали на бетон и бесшумно ис-чезали под слоями пыли. Река не бурлила, не пузырилась и была до того грязная, что было жалко дождь. Словно понимая это, река тут же, в метрах двадцати, снова ныря-ла в бетонную трубу. Я достал свой видавший виды зонт, он видал их потому, что я таскал его с собой при всякой погоде, и попытался раскрыть его. Он заклинивал, где только мог, и его пыльная ткань трепыхалась в моих руках как крылья бабочки. На-верное, от переутомления мне почудилось, что из путаницы его ржавеющих спиц вы-летела бабочка, та самая. Больше ничего не могло произойти.
Я огляделся, понимая, что надо запомнить это место, чтобы вернуться, но ме-сто было такое, что не то, что возвращаться, запоминать его не хотелось.