Неясный случай

 "...сновидение должно быть неясным для того, чтобы не выдать запретных скрытых мыслей".
З. Фрейд "О сновидении"

У нее не возникало даже мысли. Нет. Просто не могло прийти в голову. Этими прозрачными майскими вечерами горло ей перехватывало волнение совсем другого рода. Нечто, о чем она смутно догадывалась, сбивало ее с ровного, не заме-чаемого обычно ритма. Словно и дышать ей непременно надо было в такт с этим стареющим, непомерно торжественным домом, в такт его тягучему несвежему ды-ханию. В доме по старинке боялись сквозняков, сырости, холода от стен, и хотя она в свои восемнадцать к сырости относилась свысока, стул или кресло для нее непременно ставили чуть ли не на середину комнаты, под абажуром, с которого сваливались пробравшиеся сквозь оконную сетку и очумевшие от света насекомые, заставляя ее вздрагивать.
Хозяин, по старой дружбе, с ней не церемонился и принимал обычно ее в домашних туфлях и неимоверно просторном халате. Впрочем, выбрит был всегда чисто, а неизменная белая сорочка, почти скрытая халатом была выглажена безуко-ризненно. Разговор быстро утомлял ее, голова наливалась свинцом и в свинцовую эту голову пробирался тайными путями страх, что она чужая в этой уютной комна-те, такая же чужая как налетевшие на свет насекомые. Запонка, блеснув у рукава халата треснувшим камнем, на мгновение приковывала все ее внимание, но почти сразу взгляд тяжелел и его неумолимо тянуло к светлому пятну паркета под абажу-ром.
Сам хозяин, сквозняков будто бы и не боялся, а потому располагался на ку-шетке, подвинутой к самому окну и час от часу устраивался на ней все удобнее. Разговор шел неспешный. Очень редко двусмысленный. Повороты к опасным те-мам она предчувствовала за две три фразы. По особой бесцветности голоса, и гус-тевшему от дыма воздуху. Сам хозяин в таких случаях не курил никогда, она же курила с удовольствием: можно было занять руки. Если случалось, что разговор надолго застревал среди опасных тем, пепельница быстро наполнялась простыми, докуренными до самого фильтра сигаретами. Когда же последняя сигарета под прощальными взглядами направлялась к пепельнице и зарывалась в груде изже-ванных окурков, рука Эммы неизменно пробиралась к обивке кресел и начинала сначала поглаживать, а затем и отрывать гарусную ленту. Заметив это, хозяин по-дымался с одной и той же фразой: "Схожу на кухню распорядиться касательно чая". Аппетитно чавкала кушетка и тень торопливо обгоняла хозяина, чтобы про-тиснуться в дверь первой...
Что прикажете делать сидя одной среди комнаты. Она начала внимательно, в сотый раз рассматривать корешки затрепанных фолиантов в шкафу напротив. Кружившаяся под абажуром муха больно ударилась о стекло и свалилась на пол. Стало так тихо, что она поежилась и скорее услышала чем почувствовала как сосок чиркнул по сухой наэлектризованной ткани свитера. Шевельнулась занавеска, стряхивая пыль в пустые цветочные горшки. Птицы уже не пели и дышать понем-ногу становилось все легче. Горло стягивало обручем, но у нее не возникало даже мысли. просто не могло прийти в голову.

***
Хозяин говорил с удовольствием, смакуя каждое слово. Он вообще любил говорить. Замечательно что в его рассказах было мало смысла, мало чего-то сколь-ко-нибудь значительного. Не попадали к нему в истории и личности, чем-то отлич-ные от фона, будто ему, как арабскому архитектору возбранялось сотворять себе кумиры. Впрочем, кое-какие лица в его рассказах проглядывали, точнее было бы сказать - обнаруживались. Они то беспричинно появлялись, то неожиданно, и каза-лось навсегда, исчезали, гипнотизируя ее до состояния какого-то нервического по-лусна, витиеватой, паутинной арабеской сюжета, если она его могла различить, ес-ли он вообще был. Она любила узнавать знакомые имена в его рассказах, они на короткое мгновение, на длину слова, извлекали ее из состояния заторможенности. Между тем, никогда она не выспрашивала у него никаких подробностей, не проси-ла что-то повторить. Расставалась со всеми лицами с легкостью, даже не без удо-вольствия, наверно потому, что ни с кем из них не была знакома. И хотя эта беско-нечная паутина непрестанно переплетающихся рассказов затягивала ее, завладева-ла всем ее вниманием, она порой, очнувшись замечала, что безо всякого интереса следит только за тем, что бы не потерять нить и не попасть тем самым впросак. Порой она безотчетно вздрагивала от самого невинного вопроса. Сегодня хозяин сам колдовал над чаем. Разговор шел через темный кривой коридор оттого и под-держивать беседу ей было несравненно легче.
- У вас не найдется спичек? - Сам хозяин всегда прикуривал от зажигалки, но если разъезжались домашние зажигалка тут же портилась и он никогда не мог найти злополучный коробок.
Голос не сразу вывел ее из раздумья и это, теперь уже отсутствующее раз-думье почти осязаемо стояло среди комнаты, переплетаясь со вьющимся под аба-журом дымом. Глядя сквозь бесчисленные зеркала на себя со стороны, она достала спички, повертела их в тонких угловатых пальцах и направилась к двери. Вялый дымный призрак дернулся было ей вслед, но раздумав остался под абажуром. Дру-гой, с искаженным полированной дверцей лицом шел ей прямо на встречу, но сло-мавшись о край шкафа нырнул в трюмо под раму зеркала.
Не заглядывая в зеркало и не включая света, она прошла мимо спальни на кухню и остановилась у порога. Поминутно выползая из-за кухонного шкафа, на полу шевелилась тень. Что бы увидеть как она соединяется с хозяином, пришлось бы сделать еще шаг. Эмма его не сделала, просто положила спички на край стола, видный из коридора. Он взял спички, зажег газ и не глядя протянул назад руку, возвращая спички.
Рука повисела в воздухе и лишь когда он подошел к дверному проему и не-доуменно посмотрел на Эмму, та медленно оторвала свою безжизненную кисть от стены и еще медленнее вынула коробок из горсти хозяина.
Вернувшись в кабинет, она застала под абажуром то же облако дыма. Так же пусто было на улице и только небольшая бабочка величиной с глаз, билась о натя-нутую в пол-окна сетку. Эмма отворила форточку справа от сетки, протянула руку и выгнув ее, нежно тронула пепельные крылья. Бабочка затрепетала и Эмма, за-крыв глаза, явственно различила звук хлопающих о стекло упругих крыльев. По-медлив мгновенье, она не спеша растерла бабочку по сетке. Не оглядываясь, она спиной почувствовала взгляд хозяина и уже совсем медленно закрыла форточку.
- Друзья препоручили мне свою псину. Сделайте милость, погуляйте с ним пока я заварю чай. - Он церемонно помог ей одеть толстую как броня, предназна-ченную для собственных "дальних" прогулок кофту, что делал не всегда, а лишь когда был раздражен или растерян и проводил ее до калитки. У нее не возникало даже мысли, просто не могло прийти в голову...
 
***
Пес не запомнился. Запомнилось только, что он тут же потерялся, а когда нашелся была глубокая ночь. Хозяин ждал их у калитки.
- Теперь уж не до чая. Я провожу вас. Дома небось беспокойство и безмер-ное. - И это все сухо, почти без театральности, красивым бесстрастным голосом.
- Некому.
- ?
- Мои вторую неделю на югах. А чаю я выпью, продрогла.
- Заслужили.
И снова кресло под абажуром. Крошки кекса, цепляющиеся за обивку. Блед-ный след помады на теплой чашке с лукавой пасторалью. Чай, что здесь подавали всегда горчил и почти не пахнул. Его сложный и тонкий аромат, тонкость и слож-ность в этом доме были просто навязчивыми, в эту пору оказывался несравненно слабее густых и вульгарных запахов сада. Сад вообще вел себя независимо, от того и любили его только зимой, когда он оставлял всех в покое.
Покой здесь ценился до чрезвычайности. Скука вечеров была священна и человека решившегося позвонить после десяти, полагали с этого дня не иначе как людоедом. Всякий шум молчаливо порицался. Одним взглядом (смесь негодующе-го с непонимающим), расшумевшихся ставили на место. Если с первого раза не удавалось - отказывали от дома. Не то что бы тон был принят строгий, но за чаем не одобрялась даже музыка. Вообще же для чая здесь требовалось соблюдение стольких условий и условностей, такие цирлих-манирлих, что у людей не вполне бесчувственных пропадало всякое желание притрагиваться к напитку.
Она выпила уже две чашки. Пар над третьей, сероватый и едва различимый, тянулся к свету и вконец обессилев вплетался в кольца сигаретного дыма под аба-журом. Дым не спеша сворачивался клубком и если не успевал протиснуться под абажур, покрутившись без дела и отяжелев опускался на стол к чашкам.
Эмма качнулась в кресле и впервые поняла, точнее догадалась обо всем, что должно произойти, будто уже видела все со стороны, но не ясно, без навязчивых деталей и подробностей, как сквозь мутное стекло. Пространные эти картины вме-стились в одну единственную мысль, настолько узкую, что та успела промелькнуть перед нею за мгновенье, которое Эмма едва могла контролировать и мысль эта из-за своей примитивности показалась ей отталкивающей и даже оскорбительной. Хо-тя бы потому, что она могла и ему прийти в голову, наверняка приходила и от этого у нее даже застучало в ушах. Комната потихоньку сжалась до размеров шкафа и стук ее нездорового сердца казалось раскачивал ее.
- Что с вами, - спросил он, с неприятным пониманием, точно и вправду ус-лышал этот стук. - Вижу я совсем вас заболтал. - Надо было тут же не раздумывая хоть что-то сказать, отшутиться, но она молчала, словно ей задали самый сложный в ее жизни вопрос. Не найдя ничего лучшего хозяин вышел из комнаты и через од-ну две минуты из дальнего угла дома послышались мягкие, приглушенные коврами и необъятными дубовыми стенами звуки. Небольшую комнату в правом крыле поч-ти целиком занимал рояль - не рискуя нарушить сон соседей, хозяин обычно ле-чился там от бессонницы. Избегая по возможности грубых инструментов предла-гаемых медициной, он ничтоже сумняшеся полагал музыку наипервейшим из ле-карств. Рояль, впрочем, был расстроен.
 
***
Она взялась за ручку двери и перевела дыхание, дожидаясь пока стихнет стук в ушах. Ничто не подталкивало ее. Любопытство было еще слишком слабым, что бы преодолеть бессознательное отвращение, внушенное чем-то, чего она никак не могла вспомнить. Когда новый порыв ветра качнул дверь, Эмме лишь осталось чуть-чуть помочь ему. Ветер тут же рванулся обратно, уткнулся ей в живот и, по-медлив, скользнул под грудь. Она закрыла за собой дверь.
Комната была пуста, но почти до потолка залита гнилым светом: на дне ши-рокой лиловой вазы чуть слышно шипела свеча, оставленная быть может по рассе-янности. Прямо перед нею, распахнув серый бархатный лоскут на мерцающую в темноте крышку бюро, лежал футляр с флейтой. Она протянула руку и ощутила как ветер уже совсем вяло скользнул к лопаткам. Не снимая руки с ящика, она опусти-лась на колени. Теперь даже не напрягая глаз можно было видеть как сверкает свет в трещинах лака. Эмма сдавила пальцами ящик. Искушение уже было слишком ве-лико, что бы просто взять и вернуться. Она тронула пальцами замок. Тот поддался, позволив, хотя и со скрипом, крышке следовать за нетерпеливой рукой. Багровая материя, до половины скрывавшая очертания флейты, дохнула в лицо тяжелым и о чем-то смутно напомнившим ароматом.
Звуки фортепиано казалось звучат совсем рядом, но жизнь уходила из них, мелодия то болезненно вздрагивала, то надолго замирала, теряясь в шорохах ночи. Эмма тронула флейту и ей показалось, конечно же показалось, что легкий ток впился в ее ногти. Видимо от того что Эмма неловко отдернула руку флейта вздрогнула. Эмма улыбнулась и уверенно опустила пальцы на инструмент.
На ощупь флейта была теплой. Душная тьма футляра сохранила температуру полдня. То был инструмент другой эпохи. Продольная флейта. Инструмент эпохи возрождения, времени, которое и в самом деле можно было назвать эпохой.
Эмма вздохнула и набрала густой воздух летней ночи, сколько могла, пол-ную грудь. Она наперед знала что произойдет, была уверена. Настолько насколько вообще в чем-то можно быть уверенным. Но все это уже не пугало ее и не внушало отвращения. Осталось одно жгучее любопытство. Она приложила флейту к пересо-хшим губам...
Первые звуки вышли тусклые и бессвязные, поперек всякой музыки. Чужие друг другу они рассыпались по комнате, ползли к углам как тараканы. Рояль за-молк. Он ожидал. Шли минуты, а флейта все пробовала разные свои голоса. Чего-то неуловимо простого не хватало им, чтобы соединиться в мелодию. И вдруг не-ожиданно Эмма ее почувствовала. Не в себе, а где-то в глубине лукавого своенрав-ного инструмента. Рояль перестал прислушиваться и раз-другой неуверенно попы-тался поддержать неумелый, но трогательный голос. Попытался и снова замолк. Теперь только Эмма различала непривычную, порой просто отталкивающую, но все же живую гармонию. Пальцы ее все сильнее сжимались на хрупком инструмен-те, пытаясь удержать мелодию внутри флейты.
Казалось это ей удается, но внезапно она ощутила, что странная музыка льется не только из флейты: звучало все пространство комнаты. Мелодия легко ос-вобождалась из-под ее пальцев и жила своей непонятной для Эммы жизнью. По-степенно она начала ощущать понимание, не свое, постороннее - рояль начал что-то улавливать, во всяком случае стал звучать галантнее и оставил снисходительные отеческие интонации. Эмма не смогла ответить, дать понять что тоже что-то по-чувствовала. Хотя ей все больше становилось не по себе, она как могла старалась помочь каждому звуку, рождавшемуся помимо ее воли.

 
 ***
Эмма не заметила как стих рояль, как чадя и мерцая догорела свеча, как во-обще наступило утро. И только когда в мелодию стали вмешиваться , а иногда и просто перебивать ее резкие голоса птиц, она отчетливо поняла, что теперь она од-на в доме. Не желая проверять никакие свои опасения, она наперед знала что и как произойдет, Эмма холодными руками вложила флейту в футляр и балансируя на плохо гнущихся ногах вышла из дома.
Это не было даже предчувствие или видение - она ничего не видела - просто она знала наверняка, так же как и то, что в доме до сих пор горит свет, для этого ей не надо было даже оглядываться.


Хозяин действительно умер той ночью, но до Эммы никакие слухи ни о са-мой смерти ни об ее странных обстоятельствах не доходили - у них не было общих знакомых.