Взрыв

ВЗРЫВ

В ожидании взрыва я сидел на холме и ел землянику.
С делами я покончил накануне: часть бумаг сжёг в тазу, часть отложил и перевязал шпагатом. Вымыл пол, постирал бельё и утром уехал за город. Когда электричка проезжала по мосту, я открыл окно и бросил ключи в воду. Придя в лес, стал бродить. Надо было выбрать место, чтобы всё видеть.
Пробродив полдня, я почувствовал себя разбитым, уснул и проснулся от того, что кусали мухи. Была половина пятого, ждать оставалось недолго. Прямо передо мной возвышался холм, поросший папоротником; я поднялся и решил, что здесь и останусь. Было только неясно, с какой стороны займётся пламя, но что-то подсказывало, что с востока.
Я достал нож и стал рыть яму. Когда она показалась глубокой, положил на дно сверток, обёрнутый полиэтиленом и засыпал землей. Там была вся моя жизнь, и, хотя я знал, что никто никогда до неё не доберется, поступить иначе не мог.
Этот день и час я знал давно, знал, что это случится в день моего рождения, и такое совпадение не казалось странным. Когда впервые, оторвавшись от бумаг, я почувствовал, что то страшное, о чём люди боятся даже помыслить, совершится скоро... совсем скоро, - я испугался. Стало по-настоящему жаль, что я остался таким же, как все, не возвысившись и не унизившись среди людей. Но это было вчерашним днём; по чьей-то воле все, кому я завидовал и не завидовал, должны были погибнуть вместе со мной в день моего рождения.
Я не думал об этом... просто знал, что, если это случится, всё неживое исчезнет, а живое умрет. Однажды, в кабинете гражданской обороны, я увидел атомный гриб. Художник нарисовал его старательно и красиво, но я догадался, что настоящий на него мало похож. Настоящий ослепительней и не такой правильной формы. У военных художников даже солдаты похожи на игрушки, все живое они как-то умеют превратить в неживое. Зато танки, самолеты и орудия очень похожи.
В то утро я сидел за столом и писал сказку о девочке, собиравшей землянику. Сказка обещала быть весёлой и страшной. Но, когда, перехитрив разбойников, девочка прибежала домой, где давно умерли родители и сама она была уже не девочка, а взрослая женщина, и её ждали собственные дети, мне сделалось тоскливо и страшно. Я бросил писать.
На улице было не найти себе места. В пышечной кричали из-за очереди. Передо мной лежали две пышки, значит я тоже отстоял очередь и тоже кричал. А когда я сидел в речном трамвайчике, на жёсткой скамейке, то понял, что никому... в целом мире никому всё это не нужно. Как это случится, все знают, об этом пишут в газетах, учат в школах, на предприятиях бегают в противогазах, со смехом таскают друг друга в носилках. Все знают, что это будет, но никто не знает когда, а я знаю. Это будет в день моего рождения, скоро, совсем скоро. В день моего рождения над миром зажгутся пламенные знаки смерти; их будет много, потому что много злобы скопилось у людей друг на друга.
Я не сказал никому о том, что знаю, - всё равно бы никто не поверил. Я делал то же, что всегда, только вечерами правил и переписывал черновики и впервые научился понимать время. Работая, я разучился бояться. Из всего, что могло случиться, это было не самое страшное.
За несколько дней до отъезда я закоптил бумагой стекло и посмотрел на солнце. Было красиво, и я представил себе гриб, увиденный таким способом. Он должен держаться долго; наверняка он ярче солнца, если от него можно ослепнуть.
Часы показывали начало восьмого. Я почувствовал беспокойство. Ошибиться я не мог, но время ещё было; я включил транзистор и по лесу пронеслась незнакомая музыка. Я выключил.
Прошёл ещё час. Солнце опустилось, стало холодно, потянул ветер. Я почувствовал, как затекло тело, упал на бок и сжался. Папоротник шелестел... может, хихикал.
Я поднялся, зажег спичку и стал искать место, где захоронены бумаги. Выкопал, бросил в рюкзак и пошёл искать дорогу домой.

1968