Частная история

 Толик Кротов родился в крепкой советской семье, где всё было. Его отец шоферил на мясокомбинате за сто двадцать в месяц. Собутыльных компаний избегал, пил исключительно по субботам, дома, и только своё, не магазинное. Он никогда не болтал лишнего, признавал субординацию и не наглел, как некоторые. Бдительные охранники беспощадно ловили «с поличным» голодных и потому неумеренно жадных новичков-несмышлёнышей, а надёжный работник Кротов-старший делился с кем положено и не терял чувство меры, приговаривая: «Курочка – она по зёрнышку…». И даже в самые бескормные, карточно-талонные времена копчёная колбаса в доме не переводилась. Она, правда, чуть припахивала бензинчиком, машинным маслом и трудовым потом отцовской фуфайки, но поедалась семейством за милую душу. С помощью нетрепливых родственников, свойственников и крёстных избыточные батоны сервелата постепенно превращались в официальные стройматериалы по бросовым ценам. Или ещё как. Но, по-умному. И с обязательным условием: чтоб на каждый кирпичик и доску имелась выписка, накладная и квитанция – мало ли…

 Труженица-мать потихоньку кормилась семидесятирублевым местом старшей кладовщицы на овощной базе. Место, конечно, скромное. Но отходы с базы буквально ничего не стоили и ежегодно превращали двух маленьких симпатичных поросят в мордастых свиней – чистые пятьсот рублей за «пятачок», если сдавать живым весом и не считать работу. А она – своя. Кто её считает? За очевидной ненужностью выращивать картошку с морковкой, мать превратила огородик около дома в тепличный цветник с нарциссами и тюльпанами по три рубля за мартовский букетик. Свободное от парников и теплиц место занимали плантации сортовых гладиолусов и жирных георгин, растущих к выгодному празднику первого сентября. Торговала цветочками сама, складывая рубль к рублю будущее семьи.

 Отец Толика всю жизнь незаметно строился, правильно не рассчитывая на получение казённой квартиры. Насмешливо рассуждал, хряпнув стакан чистейшего самогона: «Что же в ней хорошего? В квартере? Ни огорода, ни поросят держать, ни курей. Отмантулил «на дядю» восемь часов и сиди. Жди следующую смену. Тиливизер смотри. А на себя? А смысл тогда в чём? За ихние грамоты работать? Чтоб потом – чих, пых, мотор заглох – и на кладбище? Людям, может, оно и в удовольствие. Оркестр послушать, да на поминках погулять. Не, пусть партейные мантулят. А я привык, чтоб всё своё. И дом, и – вот это, и закусь мясная. Главное – бздительность не терять – не наглеть. Земли только маловато. Не развернёшься. Хер ли это – шесть соток для Ивана Кротова?»

 Сначала он, как положено, срубил на участке просторную баню. Через два года рядом появился обычный бревенчатый пятистенок, «девять на девять», обшитый снаружи сосновой вагонкой, по-хозяйски пропитанной горячей олифой. Потом крыша матово забелела «бэушным» оцинкованным железом – удалось почти задаром выписать бочонки из-под химикатов, отрубить от них донышки, распрямить в листы – вот тебе и вечная кровля. Но и на этом стройка не остановилась, а пошла по-кротовьи вглубь, скрывая от завидущих соседских глаз внушительные размеры «погреба». Они, слава богу, никем не ограничивались. Рой себе земельку да не ленись. Бери больше, кидай дальше… Дело нехитрое. Обыкновенный, с виду, домишко Кротовых, торчал из земли деревянным вторым этажом. В его просторных комнатах только спали. А первый этаж, из бетона и кирпича, выдавал себя лишь неожиданными окнами в мощном фундаменте, да неприметной стальной дверью, выходящей в огород.

 ***
 В раннем детстве Толик с недоумением рассматривал сокровенное содержимое ночного горшка, не понимая, куда подевались конфеты? Вроде бы он спрятал их в самом надежном месте? Отец довольно смеялся, обмывая перемазанное личико шершавой рукой: «Мальчонка-то умный растет. Весь в меня, я тоже в детстве говно ел». Угадав в неаппетитной детской привычке скрытую страсть к накопительству, родители по-хитрому отлучили мальчика от горшка. Сначала долго репетировали фразу: «Пажалуста, дайте сто грам подушечек. Пасибо». Труднее всего давалось первое слово, но отец сказал, что его можно пропустить – «не даром берёшь, а за деньги». Когда малец научился выговаривать громко и ясно даже непонятные «сто грам», ему положили в потную ладошку гривенник и привели в магазин, где он сам купил конфеты.

 Весь вечер возбужденный Толик выспрашивал отца и мать: что же ещё можно купить на такую прекрасную монетку? Оказалось, что десять копеек это:
- два стакана газированной воды с двойным сиропом, или
- десять стаканов – без сиропа, или
- три с сиропом и один без сиропа, или
- две булочки, или
- один пирожок с ливером и один с капустой, или
- полбуханки белого хлеба, или
- пачка «Памира» для папы, но детям сигареты не продают. Поняв цену деньгам, мальчик безропотно, наравне со взрослыми, ходил в огромный скворечник на одно очко, получая за эту важную «работу» по десять копеек в день. Наложил в штанишки или обмочился – штраф – те же десять копеек. Ребёнок так старался, что к пяти годам ему удалось сложить в жестяной коробочке от монпансье небольшой капиталец в размере десяти рублей и сорока копеек советским «серебром», чеканки 1961 года.

 В возрасте двенадцати лет Толик по-настоящему удивил родителей. Ему поручили вскопать пятисоточный огород. Сроку дали четыре дня, чтоб ребёнок не надорвался. А он справился с этим делом всего за четыре часа. Утром Кротов-старший ушел на работу – сын спал. Приехал отец обедать на своём колбасном газоне-фургоне – огород вскопан. Как так? Сынок скромно поулыбывается, боронит участок, а пота не видно и кровавых мозолей нет... Загадка? Да не загадка, а прямо волшебство… Вечером устроили допрос. Толик свою тайну согласился открыть только за червонец. Иначе – хоть режь. Уперся. Идея, говорит, тоже денег стоит. Полученную десятку сложил аккуратно и в карман спрятал, а потом хитро улыбнулся и рассказывает: «Вы мне велосипед купили? Так? Так. Вопрос: как велосипедом вскопать огород? Да легко! Позвал пацанов, выдал каждому инструмент. Шесть человек копает, а седьмой на велосипеде катается. По десять минут. В очередь. Потом ещё другие подошли со своими лопатами. А я всех вовремя с велосипеда сгонял. Ну и смотрел, чтоб путём копали. Им хорошо и мне выгодно». Отец чуть не прослезился от гордости, а мать – та всё-таки не удержалась, всплакнула.

 Оба перед сном радовались: и страна дурная, и жизнь неправильная, а ведь смогли парнишку на верный путь поставить.
- Если у тебя ничего нет, то и тебя самого, считай, тоже нет – говорил отец, нагружая землю в детские ведёрки.
- Голожопник, пустоцвет огуречный, ни кола, ни двора – один паспорт с фамилией – поддакивала мать.
- Мало ли таких обормотов по белу свету шлындрает. «Ни украсть, ни покараулить» - продолжал воспитание Кротов-старший.
- В холодильниках ихних, да и то – «хрущёвских» – мыши с голоду повесились – завершала мать страшную картину чьей-то жизни. Не зря долбили: Толик живо представлял голодных и грустных мышей, висящих на хвостиках вниз головами, задумчивого дядьку без штанов и квёлые бесполезные цветы на единственной в огороде огуречной грядке.

 В ту ночь отец сказал, глядя в потолок: «А нашего парня, да такой головой, нужно, со временем, конечно, в институт определять. Пусть знания подкопит, да и диплом пригодится. С ним сподручнее. Я в фуфайке и по зёрнышку, а они – в костюмчиках и вагонами. За ними, ёбтыть, будущее всей Россеи-матушки».

 Толик в это время пересчитывал на ночь деньги – верная материна примета – к богатству. Когда укладывался спать, то вдруг даже вспотел от страха: на правой ноге осталось всего четыре пальца. Долго считал да пересчитывал. Бесполезно – мизинчик исчез, как будто его и не было никогда…

 В субботу топили баню. Отец осмотрел ногу, потрогал корявым пальцем ровную кожу на месте мизинца и сказал сыну: «Херня война, Толян Иваныч, – лишь бы не убили. Хоть, конешно, и ходовая часть, но, глядишь – в армию не заберут». Мать после бани, на всякий случай, помазала это место зелёнкой, но в душе и она порадовалась – не забреют, а значит и не забьют до смерти единственного сыночка.

 ***
 Однажды наступило будущее. История известная: Союз развалился, старые коммунисты попрятали до времени свои партбилеты, а молодые перерожденцы смело их пожгли. И началась рыночная экономика. Толяну тогда было всего пятнадцать. Он ещё учился в школе, но уже вовсю торговал джинсами на барахолке, понимая, что деньги сберечь можно только в товарообороте. Всё у него больше складывалось, чем вычиталось. Даже с бандитами умел договариваться по-хорошему, без большого для себя убытка. В восемнадцать, когда чуть ли не во всех магазинах города появились джинсовые отделы «Tolyan LTD», он купил первую машину – товар перевозить. Машинёшка неприметная, самая обыкновенная, чтоб никто не позарился. Уж потом, когда обставился нужными людишками, пересел на японскую «субару». Банка от монпансье с советскими гривенниками давным-давно заменилась на счёт в банке.

 Дела до поры, до времени шли в гору, но в какой-то момент начались пробуксовки. Какие-то проверки, мелкие пакости, ограничения и запреты. Всё вроде бы упиралось в очередного непрошибаемого типа с оловянными глазами, но чувствовалось, что следок-то идёт дальше и выше. Что власть – это не тупая бетонная стена, а хитроумная и сложная система, живущая по каким-то своим тайным законам – тот же подземный этаж, где кипит настоящая жизнь. Да, Толян долго присматривался и принюхивался к политике, пока не понял – «золотое дно».

 Цель определилась: иметь не только всё, но и всех. Для начала прикупил пару журналистов. Показалось мало. Приобрел по сходной цене газету с целой редакцией и печатным оборудованием. Кое-кто из опытных посоветовал прикормить активных старушек, душ до полусотни. Потом, известное дело, с помощью друзей-бандитов он вышиб за долги три автобуса. Один, естественно, забрали кожаные пареньки, а из двух получились агитпункты на колёсах, с юридической консультацией и бесплатным проездом по самым ходовым маршрутам. Депутатом городской думы он стал легонько, безо всяких осложнений. Если, конечно, не считать потерю ещё нескольких пальцев. Но они исчезали незаметно и безо всякой боли…
Через три года Анатолий Иванович Кротов стал главой города, получив в его границах всё и всех в единоличное распоряжение, правда, чуть подпорченное демократией и… неприятной тайной, омрачавшей всю радость. В общем, он стал догадываться… почему крупные руководители никогда не ходят в общественные бани…

 Многие активные женщины из аппарата жаждали скрасить необъяснимое одиночество своего патрона и пышно обустроить собственную жизнь рядом с ним. Но ни с одной из них дело никогда не доходило до постели. Так, по быстрому, не разуваясь. «Жизнь… сама… видишь… собачья…. Прям… щас… в краевой… центр… С докла-а-а-адом. Свободна. Поправь там, сзади. Галстук нормально? Ну, перестань. Оставь. Некогда мне. Послезавтра зайдешь. После аппаратного». Ни одна не обижалась, благоговейно признавая, что служба для Кротова – главное. Меж собой искренне жалели – живой всё-таки человек, но ведь прямо горит на работе. А тайком друг от дружки мечтали: как бы хорошо по-людски, в мягкой постельке, по-семейному, с утренним кофеем…

 ***
 Родители Анатолия Ивановича незаметно умерли, оставив после себя две могилки с богатыми памятниками, дом с бетонным бункером и огород с ненужными теплицами. Всё нажитое их трудами выглядело каким-то убогим, мелким, никчемным. И вызывало горькую улыбку. Иногда он приезжал в этот дом и вспоминал за стаканом отцовского самогона из несметных запасов свою прежнюю невозвратную жизнь.

 И в этот раз, после забористой «соточки», он поскрежетал зубами вместо закуски, налил ещё, и задумался. Что-то сложилось совсем не так, как он хотел. Именно в родовом бункере остро чувствовался необъяснимый страх, и тишина казалась какой-то зловеще-могильной. И уже не успокаивала душу логическая конструкция: «Я есть то, что имею». В конце утверждения почему-то не получалось поставить жирную точку. Вместо неё вылезало даже не многоточие, а непрошенный и противный знак вопроса. Он обрушивал всю складную логику жизни.

 Вот была, к примеру, первая школьная любовь. Красивая девочка, дочка интеллигентных родителей. В этом, наверное, вся беда. Деньги у него водились, но хоть убейся – не действовал на неё комплект «кино-соки-мороженное и на такси, с шиком, до дома». На всех действовал, а на неё – нет. Только обидно смеялась прямо в лицо. Он это хорошо запомнил. А она после института вышла замуж за такого же интеллигента. Толик попросил как-то, по случаю, с этим очкариком разобраться, попугать немного. И даже деньги небольшие заплатил. Но ребята перестарались. Короче, исчез человек. Мало ли? Может, уехал куда, с концами. Кто подробности знал – тех уж самих нет. С этим всё, слава богу, чистенько. Молодая женщина осталась с ребёнком. Одна. Пробовал «клинья подбить» – куда там! Гордая. Но тогда он был ещё сопливым депутатом – не те возможности, не тот уровень. Сейчас – другое дело – шахматы, а не жизнь. Можно так всё сорганизовать, что сама прибежит. Ну, до такого, чтоб сама, доводить не нужно…
 Но тема интересная.
 Есть за что выпить и уж можно под закусь. Глава города припал к тарелке с квашеной капустой, которую с некоторых пор любил больше всяких мясорыбных деликатесов.

 ***
 Прошло время. Мечта сбылась. Анатолий Иванович всё-таки заманил в дом-бункер свою бывшую одноклассницу. Когда-то она дала ему обидную кличку «Лавошник». Но мутно-смутные времена и не таких обламывают. Особенно, если всё правильно организовать. Сейчас его время. Тем более, что всё как бы само сложилось: болезнь её отца, необходимость устроить его в московскую клинику, нужные советчики со стороны: «Если уж сам Анатолий Иваныч возьмутся, тогда тут уж конечно…».

 И вот она перед ним.
 И он мгновенно всё решает. И санитарный рейс, и сопровождение, и уже верный помощник по громкой связи докладывает из Москвы: «Ваш приказ выполнен. Готовят к операции. Профессор сказали, что ещё день, два – и было бы поздно».
И они уже вдвоём в комнате отдыха и чинно пьют кофий:
- Ты помнишь, Толик….
- Конечно, помню.
- Ты меня простил?
- Мало ли чего в детстве бывает. Мы же друзья. Давай по капельке за дружбу… И чтоб отец поправился. Мы его сразу в дом отдыха определим. В Крым. Или в Турцию.
- Ты как сам-то?
- А будто не знаешь. Я ведь однолюб. Ну, давай ещё по одной: «За работу. Только в ней спасение для мужика».
- Нет, давай за любовь…
- Согласен, но это ты сама сказала…
- Спасибо тебе…
- Да не бери в голову. Забудь.
- А я ведь тоже ни с кем.
- Давай за твоего, не чокаясь. И помолчим. Я его не знал, но говорят – хороший был человек…

 ***
 Она поехала в этот дом, прекрасно понимая: зачем едет и что должно произойти. Может, надеялась, что «старая любовь не ржавеет»? Что в её жизни появится, наконец, какая-то опора? Она едва сумела скрыть отвращение, когда увидела его голые беспалые ступни, но вовремя закрыла глаза и исступлённо отдавалась ему. Она даже испытала какое-то странное наслаждение от его уверенной подлости и своего старательного бесстыдства.

 Утром, когда она ещё спала, Анатолий Иванович обнаружил, что бесследно пропала левая рука. На простыне остались только дорогие часы. Тот самый «Ролекс», которым он совсем недавно очень гордился. Он набросил халат и разбудил изрядно потраченную за ночь женщину, по-утреннему страшненькую и помятую. Она быстро оделась, стыдясь своей наготы и всего непоправимо-безобразного, что случилось меж ними в эту ночь.

 На прощание он неловко сунул ей нераспечатанную пачку синих российских купюр. Халат свалился с плеч, и… Денег она не взяла, внимательно посмотрела ему прямо в глаза и произнесла всего лишь одно слово… А потом ушла.
 Из города он выехал ближе к ночи.
 Тайком.
 Ничего и никому не объясняя.

 ***
 Он лежал на голом пустынном пляже, закрыв глаза и погрузив изуродованные ступни в песок. Мысли шли по кругу и складывались в одно ужасное заключительное слово… Если приобретая людей, вещи, власть, он терял себя в физическом смысле, то… зачем всё это? Чтобы его тело за его же деньги кормили с ложечки? Брили, подмывали, подтирали и ублажали? И называли при этом, в глаза, «уважаемым Анатолием Ивановичем»? Он – как все, но почему за главный принцип человеческой жизни наказывают только его? На что намекают? Всё внутри противно сжималось от ужаса: а вдруг в эти минуты на счетах соберётся какая-то роковая сумма и отпадет что-нибудь ещё? Или старательные подчиненные, пытаясь угодить, сотрут кого-нибудь в порошок, и поспешат доложить: «Ваше указание исполнено досрочно: задавили козявку!» А докладывать-то некому – пустое место. Но ведь будут докладывать, мрази! Будут обмирать от любви к начальству, и делать вид, что не замечают. Так заведено…

 Под руку попался кусок тесёмки.
 Слишком короткий.
 Если концы сложить вот так, то получится лента Мёбиуса.
 У неё только одна поверхность.
 Он – пленник этой ленты.
 Мысли скользят по бесконечной и гладкой плоскости – цепляться не за что.

 Он подошел к воде, беспалой ступнёй зачем-то провел черту на мокром песке и пошёл по самой границе моря и суши. Он не видел, как кривая ухмылка внезапной морской волны слизнула черту и хищно обнажила матовый зубок янтаря. Это случилось позже, когда цепочка уродливых мужских следов почти разгладилась.
 За безымянным изгибом безлюдного берега она внезапно оборвалась.
 На этом месте остался лишь бессмысленный обрывок чёрной шёлковой ленты.