сто 71

Творческая встреча с академиком Дмитрием Сергеевичем Лихачевым в Концертной студии Останкино.
Я смотрю эту телепередачу по ЦТ не впервые, но мне кажется, что снова и снова в беседе Дмитрия Сергеевича со зрителями возникают темы, вопросы, будто не существовавшие во время предыдущей трансляции, словно возникшие в результате раздумий академика после выступления, - на самом же деле, мной просто позабытые. Один из таких вопросов, затерявшихся между передачами, заставляет Дмитрия Сергеевича надолго задуматься. После некоторого колебания он отвечает.
- Самое яркое впечатление в моей жизни? Не знаю... Вот, помню, когда был я маленький, годика два всего, увидел я на подоконнике голубя. И чем-то таким невероятным и грандиозным показался мне этот голубь... А так... Наверное, тот голубь и есть самое яркое впечатление...
Не сразу, но после, самонадеянно подумалось мне о том, что несчастен и сер оказался мир впечатлений и эмоций академика, если самым запоминающимся стал образ какого-то голубя. Подумалось, правда, совсем недолго. Вскоре понял я, что Дмитрий Сергеевич попросту не пожелал отвечать прямо на вопрос – ему хватило всего несколько секунд, чтоб придумать историю с голубем. А не стал он говорить искренне, прямо, потому как в отличие от многих, вся жизнь его стала ярким впечатлением, воспоминанием. Он всего лишь решил не рассказывать жизнь свою.
(Вместо эпиграфа).

По набережной шел пожилой господин в сером пальто, перетянутом сверху черным шарфом, с тростью, чье длинное деревянное тело было замкнуто меж буковой точеной кистью руки, которую сжимала рука господина, и стальной ногой, что шла «в ногу» с лакированными, черного блеска туфлями фасона годов эдак…
Господин остановился. Смахнув пару петель с серых пуговиц своего пальто, он достал из внутреннего кармана карликовую хрустальную пепельницу, поставил её на чугунное ограждение усыпанного листьями тротуара - тот застыл над почерневшей от холода рекой; будто из осенней дымки (в здешнем краю привилегия эта есть лишь у листьев и у людей – оканчивать свой жизненный путь сожжением) извлек пачку сигарет, стал вбирать дым через белую бумажную трубку.
Не прошло и четырех минут, как пожилой господин, забыв о растаявшей сигарете, уже выпускал из угольного фломастера диковинные для взгляда пролетающих мимо желтолицых листьев иероглифы, покрывая черными узорами их неровных веток невинные тела серых уличных столбов.
...Написанное гласило следующее – и даже если кто-то не видел в паутине иероглифов, опутавшей десяток городских столпов света, ничего, кроме нескольких пауков, замерших, словно точки и запятые, тем не менее... Написанное гласило следующее.

Человек дарит не только телесную жизнь другому человеку.
Он обладает способностью делиться своей душой со вновь появившемся на свет.
Словами и взглядом, прикосновениями и тишиной.
Знание это повергает поначалу в уныние.
Нет больше божественной искры.
Нет больше божественного дара.
Нет больше бога.
Человек один.
Но второй мыслью приходит понимание.
Душой одарить человек способен не только себе подобного.
Он не одинок.
Многое может принять часть души человека.
Кошки и собаки, деревья и реки.
Мир целый окружает, смотрит и хранит человека во время его жизни, после его смерти. Города и зеркала, куклы и птицы.
Голуби.