Дожди

 Вторую неделю идут дожди. Откуда столько воды в небе? Какой-то неиссякаемый запас жидкости, будто все реки, озера, моря, океаны, ручьи и лужи упали дружно в небо, преодолев земное притяжение, и просачиваются теперь оттуда, сквозь плотную вату облаков. Ни кусочка желтого цвета, даже ноготки на клумбе перед домом выглядят тусклыми и скучными и не открывают полностью своих цветов, боясь захлебнуться в непрерывном потоке воды. Деревья устало стряхивают с веток холодные капли и прячут в листве мокрых сердитых ворон, расстроенных погодой не меньше, чем люди, спешащие по утрам на работу под большими разноцветными зонтами.
 Холодно. И болеть в такое время совсем не обидно, даже приятно. Не надо вскакивать утром по хриплому звонку будильника, у которого садятся батарейки, бежать на кухню и ставить чайник на плиту, робко чиркая спичкой о бок коробка, потом в ванную – чистить зубы, и замирать перед зеркалом с зажатой в зубах пенной щеткой, изучая свое отражение в покрытом слоем пыли стекле. Не надо старательно приглаживать клок волос, торчащий после глубокого, утопленного в подушке, сна, и выбирать в недрах шкафа теплые и более-менее чистые вещи, в которых можно выйти на улицу и слиться с потоком таких же утренних прохожих, которые несколько минут назад так же чистили зубы, всматриваясь в свое отражение, включали чайники, глотали кофе с бутербродами и звенели ключами, выходя на лестничную клетку. Еще вчера я был участником этого движения, а сегодня - стою у окна и смотрю на происходящее со стороны, как человек, пришедший на парад без знамен и красных гвоздик и оставленный руководством стоять у обочины. И что делать со временем, которое лишилось привычного расписания, наполнености и навалилось снежной шапкой, пустотой стоящей перед глазами?
Немного знобит и болит горло, можно лечь в постель и лежать так целый день, щелкая пультом телевизора в надежде найти там хоть что-то стоящее внимания. Но ложиться совсем не хочется, как не хочется заполнять время тупыми скачками с одной программы на другую, или прослушиванием радио, или давно назревающей уборкой. Можно завернуться коконом в одеяло и вернуться к окну, смешно волоча по полу толстый белый шлейф. Можно устроиться, подобрав свои королевские одежды, на одной из кухонных табуреток, заварить горячий, крепкий чай, положить в чашку ложку тягучего, густо пахнущего липового меда, размешать и пить его маленькими глотками, боясь обжечь язык и воспаленное горло. Можно залезть в записную книжку и набирать подряд телефоны всех старых знакомых и дальних родственников, надеясь, что кто-то ответит. Или налить полную ванную теплой воды, сидеть в ней, закрыв глаза, и курить, медленно выпуская струйки дыма в белый, недавно выкрашенный, потолок.
В доме очень тихо. Соседи ушли на работу, привычно хлопнув входной дверью. Шум дождя сглаживает резкие звуки улицы, лепит из них стройную мелодию дня, расшивает роскошный театральный занавес. Окна – единственные светлые пятна в полумраке квартиры, они зовут к себе загадочными сценами, предлагая свои, никем еще не написанные спектакли, свои драмы и комедии, свою поэзию и прозу. Загляни в окно, отодвинув тяжелую ткань занавесок, и ты увидишь их там. Ты увидишь поломанную сильным северо-западным ветром ветку березы у бетонного забора детского сада, кучу старой, не нужной даже бомжам, мебели, сваленной у мусорных контейнеров, мокрую кошку, бегущую через дорогу прямо под колеса машин. Стоит только остановиться, оглянуться и привычные красного кирпича стены соседнего дома оживут новыми надписями, оставленными другим поколением детей, новыми цветами на подоконниках и дверями в подъездах. Столько перемен, а я и не замечал раньше, что вокруг дома разбили, наверное, еще весной, красочные клумбы, поменяли вывеску на здании почты и починили качели на детской площадке, но кто будет качаться на них в такую погоду? Неужели, я был так занят, что не видел всего этого?
 Что я делал все это время, всю, уже прожитую на половину жизнь? Родился однажды в небольшом северном поселке, о котором ничего уже не помню, кроме постоянного холода и тяжелых теплых вещей, в которые меня укутывала мама при выходе на улицу. Потом мы переехали в большой город, светло серый зимой, темно серый осенью и такой же серый, чуть разбавленный зеленью кустов, весной и летом. Прямо перед окнами нашего дома торчали три длинные, воткнутые в небо, заводские трубы, и пар, постоянно из них струящийся, окрашивался на закате в фиолетово-розовые, красно-оранжевые, черно-желтые цвета. Я любил сидеть вечерами у окна и часами наблюдать, как меняются оттенки этих дымов, и не было ничего красивее, трех плавно вытекающих из труб живых струй, ровной полосатостью лежащих над городом. На один из дней рождения мне подарили акварельные краски, и я извел в доме всю бумагу, пытаясь нарисовать вид из окна, но ничего не получалось, я забросил их в дальний угол комнаты, вместе с кисточками и стопкой смятых рисунков, и не подходил к окну несколько дней, переживая свою неудачу. В десять лет я собрался с духом и заявил родителям, что хочу учиться рисовать, но отец, потомственный военный, сказал, что для парня это не занятие и отдал в спортивную секцию. Спортсменом я не стал, художником тоже.
Потом была школа, точнее она была и раньше, но помню я ее лет с тринадцати, когда девочки вдруг стали круглеть в груди, а мы гордо демонстрировали друг другу первые волоски, появившиеся на подбородке и над верхней губой. Курили, прячась от учителей и директора, за углом школьного здания, метко сплевывая сквозь зубы, и отпуская хриплыми, ломающимися голосами матерные, недавно узнанные, словечки. Помню девочку Катю, одноклассницу с длинными косами, которая сидела передо мной на математике, и я весь урок вдыхал запах ее волос, борясь с желанием протянуть руку и сжать в кулаке эти туго заплетенные темные волосы, уткнуться в них лицом и никуда больше не отпускать, никогда. Катя совсем не была красавицей, но для меня не существовало никого, кроме нее, ничего, кроме этих упругих змей, извивающихся на ее спине, небольших завитков на висках и сзади, вдоль шеи, и мягких кисточек, которыми заканчивались косы. Пока я служил в армии, родные готовились к свадьбе, шили наряды, обставляли комнату в квартире, приглашали, заранее родственников – все было решено. За несколько месяцев до назначенной даты, Катя приехала ко мне в часть, и ребята прикрыли нас на три часа уединения.
 Берег реки, с мокрой после дождя травой и спрятанными в ней кустами крапивы, выдирая которые я обжег себе все руки, старый ивовый ствол, склоненный над нами, ровный гул, перекатывающейся по камням дна, воды, и мы, удивленные собственной смелостью и онемевшие. Ее волосы, спутанные и влажные, в которых застряли травинки и желтые листья, упавшие с дерева. От них волнами, тремя разноцветными, фиолетово-оранжевыми струйками дыма, шло тепло, и запах, густой как никогда, наполнял ноздри. Я долго и внимательно распутывал связанные в узелки пряди, выбирал из них соломинки и рваные куски ивовых листьев, заплетал неумело, разглаживая «петухи», косы. Мы вернулись оттуда тихие и счастливые, самые счастливые в мире.
 Она уехала домой, помахав мне рукой из окна автобуса, а я вернулся на берег и долго бродил там, вокруг пятна примятой травы, оставленной нашими телами. Я возвращался туда снова и снова, садился, прислоняясь затылком к стволу ивы, и мечтал о ней и перебирал каждую травинку, запомнившую тепло и запах ее волос. Этот берег стал моим свидетелем и сообщником, он завернулся золотым обручальным кольцом вокруг безымянного пальца и никуда от себя не отпускал. Приманивал, завлекал, воскрешал в памяти все случившееся, убеждая в правильности выбранного пути. Еще немного и я буду с ней, навсегда.
 А когда я приехал из армии прямо на свою собственную свадьбу, которая должна была состояться через неделю, меня встретила на автобусной остановке совершенно чужая, коротко стриженная беременная женщина. В ней не было ничего от той девочки, сидящей передо мной за партой, ничего от той, которой я молчаливо заплетал косы на берегу реки всего несколько месяцев назад. Она стояла напротив и смотрела с ожиданием в маленьких, близко посаженных серых глазах, не понимая, почему я медлю, почему не обниму ее, не поцелую нежно, как раньше в виски, не проведу рукой по волосам, не прижму лицом к груди, вдыхая запах ее затылка. А мне хотелось бежать прочь, сломя голову, от нее, от этого живота, от этих серых жалобных глазок, от того, что осталось от моей, так жестоко убитой парикмахерскими ножницами, любви.
 Я сомневался не долго, решение пришло возникшей перед глазами вокзальной вывеской «касса». Зная, что здесь моя судьба решена, я никому, даже родителям и друзьям, ничего не сказав, купил билет на первый попавшийся, дальний поезд и рано утром, покидав в рюкзак две-три нужные вещи, уехал навсегда из родного города и от женщины, которая ждала моего ребенка. Уехал, уверенный, что никогда не вернусь и не пожалею о своем побеге.
Я и не пожалел, даже когда встретил земляка, который рассказал, что Катя давно замужем и у нее двое детей, что они замечательно ладят между собой и обожают отца. Только кольнуло немного в горле, да всплыли в памяти две темные косы и ровный пробор, дорожкой бегущий от лба, через затылок к углублению в начале шеи. Лица ее я не мог вспомнить, как ни старался, оно стерлось еще в поезде, медленно растаяло, под стук колес в сигаретном дыме, заполнявшем тамбур.
 Новый город не ждал моего появления и не встречал радостно, предлагая на выбор красивые открытки будущей жизни. Пришлось вцепиться в него зубами и держаться крепко, боясь разжать челюсти и оторваться от твердой земной поверхности. Не было времени остановиться и оглянуться вокруг, вспоминать и анализировать, жалеть о прошлом. Было только «завтра» и очень короткое, сжатое в кулак «сегодня», прошлое же рушилось сзади, осыпающимися опорами моста. Я нашел хорошую работу, закончил вечернее отделение института, обзавелся квартирой, машиной и собакой, которая прожила со мной двенадцать лет и год назад умерла от рака. Вот они – тридцать шесть лет, разложенные по ладони маленькими сухими семенами не посаженных и не выросших деревьев. И стоит набрать в легкие воздуха, дунуть и они разлетятся по свету и никто не заметит их в придорожной пыли, или на крыше дома, они затеряются в траве и смешаются с землей, так и не сумев прорасти. Я не оставил здесь своих следов. Можно оставить все «за чертой» и начать отсчитывать жизнь заново, впереди еще много времени, вполне успею посадить и вырастить хоть одно дерево. А нужно ли? Может быть... когда-нибудь... потом.
 Дождь все идет, роняет в уже пожелтевшую траву иглы своих косых линий, омывает уходящую на покой землю. Скоро придут холода, и асфальт по утрам будет покрываться тонкой прозрачной пленкой и дети будут, смеясь, пробивать ботинками ледяную корку на лужах, развлекаясь по дороге в школу. Рябина, схваченная первыми морозами, станет сладкой, а от воды и дыхания будет подниматься белый клубящийся пар. Люблю зиму, с ее играми и сказками, с ее сонными лесами и ночными метелями, в которые так приятно смотреть из окна теплого деревенского дома с горящим огнем в русской печке. Люблю отпечатки чьих-то следов на снегу, выложенные буквами и орнаментами, и сиреневые тени деревьев, скользящие, прячась от заходящего солнца, по сахарным холмам. И серьезных, немного сердитых, заспанных дворников, убирающих с дороги, насыпанные за ночь сугробы, большими плоскими лопатами. Но еще не зима, а затянувшееся, вязкое межсезонье, которое залезло своими холодными, мокрыми руками в мои нос и горло, и заставило остаться сегодня дома.
 Из соседнего подъезда вынырнула молодая женщина и стоя под дождем начала открывать серый в клетку зонт. Он распахнулся, наконец, спасительным куполом, но тут же вывернулся наизнанку от порыва ветра, сломав несколько спиц, и безжизненно повис в ее руках увядшим цветком. Она постояла немного, вздохнула и, оставив его на скамейке, быстро пошла к автобусной остановке. Густые темные волосы, старомодно заплетенные в две косы, покачивались на спине в такт ее шагам, они быстро промокли, и с остреньких кисточек капала, впитавшая теплый запах, дождевая вода, оставляя на спине влажные пятна. Дойдя до остановки, женщина обернулась и, пробегая взглядом по этажам, остановилась на моем окне большими, чуть раскосыми, глубокими, как вечер, глазами. Она откинула с лица мокрую челку, смахнула повисшие на подбородке капли, улыбнулась и села в подъехавший автобус. Машина тронулась, скользя по залитой водой дороге большой неуклюжей лодкой, и скрылась за поворотом, но мне показалось, что она махнула рукой, оставив полукруглую линию на запотевшем стекле автобуса. Она исчезла. Но время, не на долго сбилось со своего ритма, изменилось, растянув несколько секунд на километры пространства и света, вдруг образовавшиеся вокруг. Я замер, чуть прикрыв глаза от явного ощущения чуда, пытаясь впитать его и запомнить малейшие оттенки, боясь спугнуть даже дыханием. Утонул на мгновение в звуках дождя, ставших звонкими и плотными, отчетливо роняющими на карниз окна каждую свою каплю, как великую драгоценность, вдохнул глубоко и открыл глаза. Мимо моего дома продолжают ехать машины, разрезая собой глубокие лужи и пугая грязными, летящими во все стороны брызгами, одиноких пешеходов быстро шагающих по тротуарам. И тропинка, которая ведет вдоль забора к остановке, превратилась в грязное месиво, и на ней невозможно различить чьи-то следы...
 Хорошо сидеть вот так, у окна, на качающейся табуретке, завернувшись в толстое ватное одеяло, положив подбородок на край подоконника и смотреть на улицу, сквозь плотную зелень расставленных в ряд горшков с цветами. И от чего-то хитрая улыбка соскальзывает с губ и зависает в воздухе, паря над моей лохматой головой, больным, плотно укутанным, телом, над зеленью комнатных цветов, надо всем потерянным «сейчас», которое оказалось реальным и возникло, вдруг, перед самым носом, переливаясь многообразными деталями. Теперь у меня есть это «сегодня», и косые осенние дожди и запах двух темных кос, отрезанных много лет назад.