Молитва

Господи, услышь мои молитвы, Господи. Не покидай меня, Господи. Не оставляй меня одну в этом мире, здесь так страшно и холодно одной. Помоги мне, Господи. Помоги моим родным, пусть они поменьше болеют и хоть иногда улыбаются, помоги Аннушке найти, наконец, своего любимого, чтобы он не ушел к другой, и ей не пришлось выкидывать в окно, подаренного им плюшевого медведя и давать пощечины у дверей подъезда. Помоги Танюшке нормально родить ребеночка, чтобы она не боялась так докторов и больниц, о которых ей порассказывали всяких кошмаров. Помоги Сереге, пусть его жена хоть немного его любит, и ее ребенок называет его папой.
Я не смогла, не смогла ни любить его, ни родить ему ребенка. Пыталась, но не смогла. Детей, как выяснилось, у меня вообще быть не может, кто-то так решил за меня или природа, или судьба, или ты, Господи, что мне не нужно иметь детей. А почему? Я ведь так хотела, считала каждый раз дни, прислушивалась к тому, что происходит на дне живота, надеясь почувствовать там новую жизнь. Пару раз мне даже казалось, что все получилось, я беременна, становилось страшно и радостно, но проходило несколько дней, и начинал болеть живот, и красные пятна говорили, что я ошиблась, что жизнь не изменится и не наполнится новым смыслом. И любить не смогла, просто было несколько лет тепло ночами в постели и левое ухо щекотно грело ровное дыхание другого человека. Было для кого готовить ужины, и с кем ходить в кино по выходным. А теперь не с кем, хотя, в этом ли дело? Тогда я была еще больше одна, чем теперь, так чудовищно одна, что хотелось выть, или бежать, или бить посуду, или петь грустные народные песни – все, что угодно, лишь бы избавиться от самолетного гула тишины внутри.
Почему я не могу любить? Почему я не могу даже просто позволить любить себя и быть благодарной за эту любовь? Господи, почему ты придумал меня такой бесплодной льдинкой, жестокой и холодной, которая не прощает людям слабость и себе не прощает. Знаешь, я совсем разучилась плакать. Иногда так хочется забиться в уголочек и тихонько вытирать тыльной стороной ладони горько-соленые дорожки на щеках, или лежать ночью, глядя в потолок, и считать скатившиеся по правой и левой стороне лица из уголков глаз капли, которые падают и пропитывают собой подушку. Утром просыпаешься с припухшими, красными глазами, но чистым, отделив себя пролитой святой водой от всего плохого, что беспокоило вечером. А теперь не получается. Господи, осталось во мне хоть что-то от человеческих эмоций, что-нибудь кроме тоски? Даже тогда, когда двое подростков приставили в лифте к животу кухонный нож, я не расплакалась и не испугалась. Смотрела на его блестящее лезвие и думала, как нелепо будет умереть вот так, в грязном заплеванном лифте, скрючившись на полу в какой-нибудь нелепой позе. Мальчиков быстро найдут и отправят в колонию, а по телевиденью в «Дорожном патруле», холодно и сжато объявят о том, что на Каширском шоссе, в подъезде дома №54 совершено убийство, двое отморозков зарезали в лифте молодую женщину, забрали пятьсот рублей и сотовый телефон. Преступники задержаны. Покажут во весь экран их испуганные, ничего не понимающие, помятые милицией лица, но зрители забудут вскоре об этом происшествии, увидев следующий сюжет про аварию, в которой погибли три человека, или посмотрев очередной криминальный сериал. Я хорошо себе это представила тогда. Все выглядело так глупо и банально, что я засмеялась, и над этим кухонным ножом, которым недавно резали рыбу и хлеб, и над удивленными глазами мальчиков, и над расписанным пошлыми рисунками лифтом, который мог стать моим последним пристанищем. Я долго смеялась, держась за живот, а потом спросила у них, легко ли убить человека за пятьсот рублей, потому что отдавать им деньги я и не подумаю, а если останусь жива, то их найдут в ближайшие несколько часов и посадят, а если они меня все-таки убьют, то их тем более найдут, и посадят на еще более долгий срок. Я сыграла в русскую рулетку, поднесла пистолет к голове, нажала на курок, у виска раздался щелчок… На этот раз пуля осталась в барабане, ожидая кого-то другого, а я жива.
Господи, почему так все происходит? Почему мы живем в таком диком мире, таком диком обществе, которое кричит нам отовсюду, что преступление – это нормально, это обыденность, правда жизни. Мы спокойно слушаем каждый день о новых убийствах, пьяных драках, грабежах и рады, что не оказались действующими лицами, что другие люди стали жертвами, не мы. И живем дальше, спокойно пьем по утрам свой кофе, обсуждаем на работе новые сплетни, едем вечером в метро. А в лифте собственного дома двое подростков приставляют к твоему животу кухонный нож, и ты сам становишься героем сводки происшествий.
Человек привыкает ко всему, как таракан, даже к тому, что в любую минуту кто-то другой решит, что ему пора умереть и нажмет на дистанционный пульт, заложенной в подвале дома бомбы. Никогда не забуду, как проснулась однажды рано утром от раскатов грома и дребезжания оконных стекол, приподняла голову над подушкой и подумала: «Опять рванули… Не нас…Хорошо…Можно спать дальше». И снова уснула праведным сном младенца. Проснулась часов в девять, от шквала телефонных звонков. Звонили друзья, родственники из других городов, старые знакомые, спрашивали - как я, не поврежден ли дом взрывной волной. А я сидела сонно у телефона и с удивлением вспоминала, как проснулась утром и что при этом подумала. Стало жутко. Почему так страшно жить? И нет другого выхода, кроме как засмеяться приставленному к твоему телу ножу, или уснуть, радуясь, что беда обошла стороной, и не твой дом взлетел ранним утром на воздух.
Господи, прости меня, глупую, но как же хочется знать наверняка, что ты есть. Что не сама с собой я разговариваю каждый вечер, ложась в кровать, что ты слушаешь меня и понимаешь, и помогаешь иногда так аккуратно и незаметно, чтобы я не догадалась о твоем вмешательстве. Не покидай меня, Господи. Мне нужно знать, что ты рядом, что смотришь на меня сверху, или откуда там еще, и улыбаешься красивым, медленно падающим снегом, или цветами шиповника в парке, или пением птиц у открытой форточки, или большой полной луной, висящей сейчас в углу окна. Не нужен мне Рай, не нужны свечки и кресты, я не люблю церковной вычурности и обрядов, смысла которых уже никто не помнит. Мне нужен ты, чтобы было немного теплее, чтобы не так трясло под двумя одеялами. Не покидай меня. Помоги мне опять научиться любить, плакать, и видеть сны. Я давно не видела снов, засыпаю, будто проваливаюсь в дыру, и вылетаю из нее, через мгновение, потеряв восемь часов жизни. Научиться бы не спать, читать ночами умные книжки, на которые не хватает времени днем, или самой начать писать, стихи, например. Хотя, о чем мне писать? Поэты сочиняют стихи о любви, посвящают их своим музам, а у меня нет музы, даже намека на музу нет. Можно было бы учить по ночам языки, хотя кто мне мешает учить их днем? Верни мне сны, Господи, за что, за какую провинность, у меня их отняли? Я снова хочу летать, и гулять по берегам неизвестных морей, и горам, на которых растут большие деревья и живут странные звери, и собирать монетки и яркие в разводах камешки, и бродить по другому, сказочному метро, и плавать на деревянных кораблях и водить машины. У меня были такие разные и такие красочные сны раньше. Помоги мне, Господи, научи, как жить дальше, чем жить дальше.
Как же холодно. Не спасает ни горячий душ, ни только что заваренный и выпитый чай, ни шерстяные носки в которые облачены ноги, ни включенные на полную мощность батареи и обогреватель. И мокрые волосы, завернутые в полосатое, махровое полотенце надо бы давно вытереть и высушить, может от этого и мерзну. Хотя, вряд ли это меня согреет, холод идет изнутри, можно окунуть себя в кипяток, или уехать на экватор – ничего не изменится. Господи, услышь мои молитвы, Господи. Помоги мне, дай хоть немного тепла, просто человека рядом живого и горячего, которому можно уткнуться носом в ладони, ни о чем не думая и ничего не объясняя.
Завтра будет новый день, другой день, такой же, как и все остальные. И ты снова простишь меня, как всегда. Простишь и последний мой грех, оставленный в далеком древнем городе, как простили его святые старцы, лежащие под землей, в узких коридорах Киевской Лавры. И тишина пещер, и огоньки свечей, мерцающие в руках молча проходящих мимо и прикрывающих свет рукою, людей, и скала в которой вырублен этот лабиринт-кладбище, простили меня и отпустили с миром из своей темноты в слепящее дневное солнце. Я узнала в этом солнце, вылитом, как молоко из рыжего глиняного кувшина, нам на головы, твою улыбку. Стало немного легче. Господи, помоги нам, твоим глупым детям, делать поменьше ошибок, и не жалеть о сделанном, уметь радоваться самым простым вещам, которых мы, обычно, не замечаем, и смотреть, почаще друг другу в глаза, и улыбаться своему отражению в зеркалах. Помоги моему дедушке дожить до того дня, когда я научусь водить машину, и отвезу его в город, где он родился, и мечтой вернуться в который он живет уже пятнадцать лет, прошедшие после инсульта. Помоги однажды ответить на его вопрос – «Когда?» точными сроками, усадить на переднее сидение, накрыв пледом парализованные ноги, и катать по серым асфальтовым дорогам, слушая давние истории о путешествиях и других краях, в которых он побывал, когда был летчиком. И рассказывать свои истории, которых тоже накопилось достаточно.
 Помоги сделать что-то важное, нужное, пусть не для себя, себе помочь сложнее, чем другому. И, может быть, меня опять назовут ангелом, как та старушка, с которой я часто разговаривала, возвращаясь вечером с работы. Что мне стоило посидеть с ней несколько минут на лавочке в парке, послушать коротенькие рассказы о ее жизни. О том, что было давно, еще до войны, как расстреляли ее отца, который, вопреки начальству, посеял на полях озимые, о том, как она вступила в партию, и уехала на север, работать на заводе, как вышла замуж, поздно, в двадцать восемь лет, и родила свою единственную дочь. Муж давно умер, дочь живет недалеко, но очень занята, и редко заходит проведать, а внук сидит целыми днями за компьютером, играет в стрелялки, и уходит по вечерам пить пиво с приятелями. А старушка сидела часами в парке, дышала воздухом, чтобы не мешать дома внуку, и всем улыбалась, знакомым и незнакомым, и вокруг глаз разбегались веера добрых морщинок. Она никогда не жаловалась, даже когда упала на парковой дорожке, внезапно потеряв сознание, и я вызвала скорую помощь, и ехала с ней домой. Бабушке сделали укол, но в больницу не забрали, сказали, что нет смысла лечить, слишком старая, годы берут свое. Скорая уехала, а она пыталась встать с постели и напоить меня чаем, и волновалась, что в квартире не убрано. И, когда я собралась уходить, позвонив и дождавшись дочери, она обняла меня и назвала ангелом. Потом я много раз проходила мимо той скамейки, но больше ее не видела, годы свое взяли.
Господи, услышь мои молитвы, не оставляй меня, Господи. Как быстро уходит время, и как трудно за ним угнаться. А стоит ли гоняться за тем, чего нельзя увидеть? Может его и вовсе не существует, и время – лишь придуманная нами мерка, линейка с часами, сутками, месяцами и годами, которой мы пытаемся измерить воздушный шар своей жизни, прикладывая ее прямоту к круглым бокам. Может, стоит убрать подальше все измерительные приборы, наполнить шар горячим воздухом и лететь? И не делить свою жизнь на цифры и буквы, имена и даты, названия и должности.
 Когда и почему я начала молиться, проводить каждый вечер этот странный придуманный и отшлифованный годами ритуал? Кто сказал не крещеной девочке, выросшей при социализме и никогда не читавшей Библию, что так надо? Кажется, это началось с того, что я лет в одиннадцать нашла в городском сквере, недалеко от дома, икону, спокойно лежащую у дороги, под толстым старым деревом. Это был небольшой овальный кусок перламутра, с тонко вырезанным на нем Рождеством. Я принесла икону домой и родные, озадаченные моей находкой начали спорить, о ее дальнейшей судьбе. Одни говорили, что это плохая примета и предлагали отдать кому-нибудь, или продать ее, другие говорили, что это знак и делать этого нельзя. Я не отдала и не продала, хотя предлагали вполне нормальные деньги, просто не смогла, отмыла, вычистила и поставила в шкаф на застекленную полку, рядом с также найденными часами. И по вечерам, ложась спать, тайком начала молиться, точнее, разговаривать с тобой, Господи, согревая в руках резную, сияющую раковину. А утром надевала коричневую школьную форму с юбкой в складочку, черный фартук, повязывала на шее, отглаженный, ярко алый пионерский галстук, и шла в школу. И не то чтобы я врала, просто пыталась понять, как пытаюсь понять и теперь, что же происходит вокруг и внутри меня, какие у жизни правила и законы, и есть ли они. Иногда, получить полную картину можно, только сложив две половинки, две противоположности, и во мне тогда спокойно уживались утренние пионерские линейки и вечерние молитвы. А сейчас…
Странно, но я даже не могу назвать себя верующим человеком. Эта привычка разговаривать по вечерам, обращаясь к невидимому собеседнику, проговаривать вслух или про себя накопленные за день проблемы и мысли, извлекая их из бесформенной массы ощущений и чувств и облекая в слова. Мне так легче понимать и принимать действительность, возможно, я гораздо в большей степени обращаюсь к себе в этих молитвах, чем к тебе, Господи. Но ты знаешь об этом, ты все обо мне знаешь, больше, чем я сама. И все-таки слушаешь и откликаешься. Спасибо тебе за сегодняшний день. Большое спасибо. За этот дождь, на который я так ругалась последние дни, за окончательно сломанный зонтик, даже за то, что я так вымокла и продрогла, и теперь наверняка заболею. И, особенно, за человека в окне, который провожал меня взглядом, пока я шла на остановку. Спасибо за это бледное лицо с взъерошенными волосами, выглядывающее из-за цветов, стоящих на подоконнике соседней с моей квартиры. Я видела его и раньше, он часто гулял по утрам около дома со старой, хромающей на одну лапу собакой, потом отводил ее домой и шел привычным маршрутом на автобусную остановку. Он всегда уезжал до того, как я выходила на работу, и время нашего возвращения тоже не совпадало. Но я привыкла наблюдать из окна кухни за его утренними прогулками, поглядывая на улицу между глотками кофе, расчесыванием волос, переодеванием и мытьем посуды. А потом собаки не стало, он все еще выходил пораньше, проходил медленно по знакомым тропинкам, садился на белую скамейку с выломанной в середине доской, и сидел, с минуту, не шевелясь, как присаживаются в молчании путешественники перед дальней дорогой. И такая тоска была в этой сутулой спине и сжатых в замок руках, лежащих на коленях, что хотелось подойти сзади, обнять за плечи, наклонить голову и прижаться щекой к его затылку.
 Если бы нам хоть раз хватило смелости сделать то, что хочется, не боясь, не проигрывая в голове последствия, не мучаясь тем, что о тебе могут подумать. Мимо скольких людей мы проходим, думая «Может быть…», если подойти, если заговорить, если, если, если. Возможно, та милая девушка в метро, читавшая Булгакова, могла бы стать твоей лучшей подругой, а бездомный парнишка, продающий котят у вокзала, мог бы заходить иногда пообедать, и улыбчивый молодой человек, оставшийся в другом городе, мог бы стать твоим мужем, твоим любимым, но не стал. Они прошли мимо, потому что не хватило смелости сделать шаг, один шаг навстречу. Теория вероятности моей жизни. И вот еще одно «может быть», совсем рядом, здесь, за стеной. Стоит протянуть руку и прикоснуться к ровности бетона, скрытого под обоями, прислониться ухом, и там, по другую сторону, отчетливо услышишь еще одно дыхание, стук сердца, кашель и тихо включенную музыку. Он там. Человек, в котором можно утонуть, как в сегодняшнем дожде, как в его взгляде – большом море с ровными, спокойными берегами. И, может быть, стоит сесть на дорожку, минуту помолчав, поднять паруса на корабле, убрать якорь и отплыть в это море, не боясь и не думая о последствиях? Господи, помоги мне, Господи. Услышь мои молитвы. Дай мне силы, Господи, и избавь от страха. И да сгинут отсюда все болезни и недуги, все невзгоды и несчастья, и да придет сюда хороший сон. Аминь.