Урок шестой центр и периферия. амазасп и артюша. д

УРОК ШЕСТОЙ (суббота): “Центр” и “периферия”. Амазасп и Артюша. Два пути


Так назывались наши художественные объединения. От которых не осталось и следа. Так звали двух моих дедов. Одного я не знал, не видел, вообще. Другого помню, почти подсозна-тельно, в ощущениях, знаю и общаюсь, как мне кажется, и сейчас. И – посейчас.
Два пути. Два принципа. Два хода жизни. В центр. И – от него.
Четыре темы, перемешиваясь, строятся – в одну мысль. Дуалистически направлен-ную. В вывод: иди во все стороны сразу! Чтобы придти туда, куда… Четыре стороны света (Света) ждут тебя. Идти… Чтобы идти…
Чтобы сошлось – в тебе.
Чтобы сошлось – на тебе.
В сердце…
Четыре темы. Четыре крыла. Два пути. Две эпохи. Все стороны сразу. Света и Креста. Сходятся. Пересекаются в тебе. На тебе. В месте схождения, пересечения – ты. Я!
“Центр” и “периферия”. Амазасп и Артюша. Два моих деда. Два художественных объединения, коих и я был участник.
И – в центре – я. Соединяющий.
Перестройка… На “заре”…
Сталинские годы… До “войны”…
Мой дедушка – Артюша – был видным революционером. Артём – его звали, называ-ли. И я – в честь него. Был темпераментен, любил женщин, бегал, говорят, всё время с маузером. Доставал его часто. Ушёл в итоге от бабушки (Ани), женился на молодой, как это часто бывало с знатными высокопоставленными партЕйцами. (Как это бывает с ними [часто] и сейчас.) Схватили его, пытали. 37-ой. Он никого не “сдал”, не назвал. Ни в чём себя виновным не признал. Расстреляли – то, что осталось от его тела.
Тбилиси город маленький. (Тогда моя семья жила там.) Об этом, об Артюше знали все. Что он герой. Что он не сдал никого, не признал вины своей. Назвался и умер (был убит) чест-ным коммунистом. Тбилиси – город маленький. И это обсуждали все. Артём его звали. Его звали Артём. Как и меня.
У папы рос брат. На соседней улице, через дорогу. Куда ушёл Артюша – к молодой женщине – из аппарата ЦК, кажется. Они виделись. У нас в Москве. Уже. Дружили…
 Они виделись. Мальчиком его видел и я. Камо его звали. Назвали в честь револю-ционера Камо. Папа мой – Виль, но не английское – Вилли, а, в честь Ленина – Владимир Ильич Ле-нин. Тётя, сестра папы – Октябрина – в честь Великой Октябрьской Социалистической Революции. Это были настоящие коммунисты, поверь. Посвящённые революции люди. Как Богу – мы, христиа-не. Поверь. Поверь.
В (наш) дом моей бабушки Ани, папы, тёти до последнего (пока не умерли; долгожи-тели – кавказские) приходили настоящие принципиальные коммунисты тех времён. Шумели, пели, гуляли, пили, веселились, жалели, что Сталина больше нет – умер бедняга, задушили. Берия, кажет-ся. Что-то подобное… Подушками что ли?.. Как царя..? Хорошо, маузеров не висело у них по бор-там, а то бы… Лихие ребята! Красивые женщины! И у них какие-то особые – залихватски-сексуально-ковбойские отношения. Не сексуальная ли эта была революция, “Великая Октябрь-ская”?.. Вы не задумывались? а? У меня сложилось ощущение, что ребята зарядились здорово! На всю жизнь! Огонь в глазах! Желание! Желание! (Хотя – уже – старость…) Желание! – перекрасить этот мир! По-ленински, по-сталински, по-своему! Огонь! Огонь! в глазах! Их! Красный стяг! Поле битвы! Жизнь – зарницы…
Бериевский сынок, с которым папа виделся часто, у школы (им было лет по десть – одиннадцать), стал дразнить и задирать папу: “сыном врага народа”. Папа избил его. Крепко. Или, даже, очень крепко.
Его посадили в “кутузку”, как он говорит. Голого, с крысами, пол был наклонный, и сверху – текла ледяная вода. Метра не было в камере. Собственно – ни сесть, ни… Он – бежал вверх! Выжил. Это длилось трое суток. Спасли его. Вытащили. (В Тбилиси были и те, кто “пас” моего отца, помогал ему с детства, друзья отца, матери, родственники, влиятельные в ЦК и ГБ люди – помимо Берии.) Он выжил! И стал боксёром. Одним из лучших в той стране, СССР. Он был бесстрашен. «Это профессиональное, от бокса», – говорил мне он недавно о том, что никогда не “думает о по-следствиях”, никогда не боится, никого не боится, когда наносит удар… В четырнадцать он был уже чемпионом Грузии. По версии “среди взрослых”. Его пригласили в Москву. Ночами – дрался в боях без правил. (Были и такие, оказывается в те славные года.) Зарабатывал, да и так, для души, что го-ворится, любил, наверное, противоборство, противостояние, первенство, как таковое. Там уж не бы-ло – “весовых категорий”, “видов единоборств” и, тем более, “правил”. Где это происходило? Да там же, где и обычно – в спортивных клубах, боксёрских и борцовских залах, в лесу. По ночам… Откры-вались двери… Закрывались снаружи… Гасили свет, так, чтобы с улиц и дворов ничего не было видно… Ночь… Бои без правил… Всё тихо… Начинали… В тишине… Там били без правил… Папа научился защищаться…
“Прежде всего – защита; защита, сынок. Ты должен научиться защищаться. Что-бы потом защищать других. Ты должен научиться защищаться. Двигаться, закрываться. Рабо-тать сериями. Ты должен быть неожиданным, смотреть в глаза. Глаза – главное. Глаза тебе ска-жут – куда он будет бить, куда пойдёт рука. Смотри всё время в глаза. Смотри широко – и на но-ги. По ногам узнаешь – что он будет делать. Ноги выдают… Ты должен быть психологом, чтобы выжить. Знаешь? – они жестокие! Я никогда и никого не бил так. Так, как они, сынок. Как они, сы-нок. Так, как они… Они – жестокие! Эти… тяжеловесы все! борцы! бойцы! гимнасты! Вообще – никогда никого не бил. Я играл. Игрался… Играл. И выигрывал. Эти тяжеловесы… Эти борцы… Были гимнасты… Тяжелоатлеты… Они не должны в тебя попасть. Ты знаешь, как они бьют? Они не щадят никого. Они убивают. Своими ударами. Посмотри – я изувечен ими. Если бы попали в меня (как следует! один раз хоть! как следует!) – меня бы больше не было. Я защищался. И ни один из них – не только не уложил меня, – не попал! Если бы попал – не было бы ни тебя, ни братика твоего, ни мамы у вас, ни…
Они не смогли одолеть меня, сынок. Ни Сталин, ни Берия. Не все те, кто бил. Они не смогли уложить меня. Уложить меня, сынок. Уложить… А их я не бил сильно, сынок, сын. Бить че-ловека по лицу? Это же… Дикость какая-то?.. Бесчеловечно. Бить по лицу? Лицо… Это же… Кра-сиво!.. Как!
Тогда ведь не было международных соревнований – нас не пускали. Сборная СССР – была. Я в неё входил. Это суперпрофессионалы. Лучшие бойцы мира. Мы знали это. Это знали и в мире. Бойцы знают друг о друге. – Всё. Думают… Друг о друге… Мечтают встретиться. Наша сборная – была – лучшая в мире. Хоть, не встречались, не бились с командами других стран. Атле-ты, гимнасты, борцы, желающие… – мы встречались и с ними. Нет! не за деньги дрались – нам было ИНТЕРЕСНО: КТО СИЛЬНЕЕ?? Мы? Они?
Мы дрались!.. Почему?.. Нет! Не за деньги! – Это знаешь, – противостояние! Это – борцовское! бойцовское… Мы были молоды!”
В свободное от этих занятий время – учился (блестяще!) в Бауманском. Отец.
К нему обращались часто. Он наводил порядок. Часто разбирался с ворьём, хулигань-ём, бандюгами, начальством, бюрократией – то, о чём я поведал (уже) выше. Разгружал вагоны, хо-дил по ресторанам, выставкам, концертам. Увлекался, конечно, женщинами. У него был мотоцикл. Ему он очень помогал (в этом вопросе). На нём он и разбился. Когда ехал к одной из своих пассий. Куда-то за город, кажется… Павловский Посад? кажется... Врачи отказались оперировать. Он выре-зал (удалил) сам себе без наркоза все осколки, вошедшие в ногу. Металла – от разбитого мотоцикла. Без наркоза. Резал сам – себя. Никто не знает – как это было, как он делал это. Все знают – он встал на ноги. На обе. Чего никак не предполагалось. Врачами. Да и близкими. Теми, кто уже рыдал по нему. Бритвой. Обыкновенной… Он резал себя – обыкновенной бритвой. Никто не знает – что он делал с собой. Никто. Работа была ночами. Когда все спали. Пациенты, врачи, родня. Ночами – как – “без правил” бои… Врачи отказались верить в это… Родня тоже! Он встал – чтобы биться!
«Ты должен вставать, всегда вставать, сынок. Человек должен – вставать, обяза-тельно – вставать. После всего… После всего, что с тобой делали. После всего того, что бы они ни сделали с тобой. После всего… – вставать! вставать! вставать, сынок. Вставать! Вставать! А ты знаешь, что они делали со мной? Я вставал… всегда вставал. Как бы не приходилось мне. Туго. Сколько бы их не было. Да, неожиданно нападали, сшибали с ног… Начиналось… Били ногами… Тяжело… Били всем, чем могли. Были и ножи. Нет, пистолетов не было. Пистолеты были только у воров в законе. (С этим тогда было строго. Сталин следил… Берия следил… Не то, что сейчас.) Встречался я и с ними… С ворами… Встречался, да, было дело – и с ними… Я – защищался. Я за-щищался. Да. И – со мной ничего поделать не могли. Не смогли. Никто! Никто… Но я защищался, закрывался. Научился. Меня называли гениальным… Меня называли ГЕНИЕМ. ..! Гением защиты. Я вставал… Удавалось… Как бы ни били они – я вставал. Сколько бы их ни было: десять, двадцать, тридцать..? Надо вставать, сынок. Надо вставать. Надо вставать, сынок. Вставать – в рост. В рост, сынок. В рост. Защищаться, да. Защищаться, да. Ты должен научиться защищаться. Да… – это – да..! Ты должен уметь. Ты должен научиться этому прежде всего. Прежде всего. Как бы ни было трудно, запомни, – ни один из них не должен в тебя попасть. Ни один… Пропустишь удар… Всё! Ни одного удара – в тебя – нет, не должно пройти. Защищайся. А – потом – вставай! Вста-вай! В рост. Ты должен стоять. Чтобы бить. Хорошо. Стоять надо на двух ногах. Обязательно… Я начну тебя скоро учить… По-настоящему, сынок… По-настоящему… – и он делает два обманных движения мне, мне, взрослому дядьке, – восьмидесятилетний старик – и – третьим показывает, как бы ударил; знаком расшифровывает свой удар, неожиданный, точный – в открывшееся место. – Вот видишь?! Сынок!.. Эх ты!.. Слабота!.. Слабак ты – сынок. Позор. Кто учил тебя? Где ты воспи-тывался, – шутит. – Встретился бы ты мне тогда!.. Видишь, что такое серия? Как надо обманы-вать? Вот – я показал тебе… А бил – в другое… А – смотрел – в третье… И – ещё – бил… Надо встречать. Встречать, сынок. Когда он идёт на тебя. Горой всей. Надеясь раздавить всей мощью. Встречай! Встречай их – встречным. В голову. Они рушатся, как старые здания, вмиг. Гнилые – из-нутри. Я, даже не оглядывался, поворачивался – уходил: я знал: он не встанет… эта громадина… этих мышц. После этого… такого… – не встают. Головой надо думать, головой! С юмором… Надо быть!.. Надо бить!.. А, не как эти – нынешние, безголовые – “молотобойцы” я их называю. Им – надо убить. Бокс – игра! Надо делать всё легко! Воздушно! Это же сцена. Театр. Игра. Танец. Смотри, – и он показывает мне – танец ног, сложный, как орнамент наших персидских ковров ХIХ-го века, от деда и бабки моих, что висят у нас на стене, “приданное” моё от родни – на стене (хотя я и женат уже четверть века). – И – вставать, не залёживаться… Вставать – что бы ни было, как бы ни было, сколько бы их ни было: только трусы идут такой гурьбой, толпой. “Вставай!! Вставай!! – говорил я себе, – Ты же – Виль! Вилли! Вилли Киракосов!” И вставал… вставал… А, когда я вста-вал – они разбегались. Я – ловил потом. Их. По одному. Я встречался с ними. По одному. Со всеми. Потом – встречался с ними – по одному… Ты знаешь – это – подонки… Это же – подонки! Трусы! …И – трусы!.. Только собравшись в стаю они и могут нападать. Щенки! Да ещё и с кастетами, железками, ножами… Вставай! Поднимайся всегда, сын мой! Ты же – мой сын, сынок».
Авария. Катастрофа. Разбился. На куски. Собрали.
Собрался сам.
“Разбился” – так говорили. Но – выжил. Это уже видели. Он стоял перед глазами. Пе-ред всеми. Живой. На двух ногах. На своих. Готовый биться дальше. Разбился. Выжил. Но – выжил.
Но, тоже, выжил!
Выступал! Вернулся на ринг! Дрался! На улицах и!..
Уже на последних курсах бериевкий сынок, следивший за отцом, его успехами, науч-ными студенческими работами, за спортивной карьерой, предложил отцу работать у него – он воз-главлял к тому времени какой-то важный научный центр по разработке ракетного оружия – бериев-ский сынок. Отец отказался – его выбрал Туполев. Знаменитый. Андрей Николаевич. Он выбрал Ту-полева.
Вот и помирились. Говорят, он был неплохой парень и очень даже умный – сын Бе-рии. Так отец о нём говорит. Теперь. Сейчас.
Но… помнил, судя по всему, – всю жизнь. Отца. Моего. Этот бериевский сынок, что дразнил тогда моего отца. Я горжусь. Тем, что я – сын человека – который оказал серьёзное, посиль-ное физическое сопротивление режиму, Берии, Сталину. Не словами – через полвека (в журнале «ОГОНЁК», к примеру), а кулаками – на улицах! в тридцать седьмом. И ему было – одиннадцать. Или десять?
Эта линия – от отца – в центр. Прямая и яркая. Бить, а потом спрашивать.
Отец так и не спросил о судьбе дедушки. Все знали. Всё знали. Отец не подавал на реабилитацию. Зачем? Прислали сами. В Перестройку. Он не сдал партбилета. Когда это делали все. Вслед за Ельциным, швырнувшим его Горбачёву. Он не хаял то, в чём жил. А я то, что строил и по-строил он. И – мать. Нашу страну. Какая бы она ни была. А какая она была (и есть) – мы знаем. Он не “гнул” её, когда она гнулась. Он не “пачкал” её. Когда это делали все. Он ждал (и говорил мне): «Они вернуться: ты не знаешь их просто. Не болтай лишнего. Не связывайся ни с кем. Они вер-нуться. Я их знаю: они страшные. Это страшные. Ты не знаешь их. Я столкнулся с ними – в три-дцать седьмом. Я проучил его – этого сына Берии. За отца. Я отомстил. За мать. Ты знаешь? Они ведь увезли её… Потом привезли. Положили. Еле живую – твою бабушку – Аню. Мы оставались без отца, без матери. Эмма (сестра Октябрина) выходила её. Эмме было тринадцать. Это она меня воспитывала дальше. И следила за мной. Ходила на соревнования. С подругами. Кричали: “Виля, да-вай! Виля, давай! Виля, вставай! Виля, вставай!” Как я мог не встать? после этого… Это она под-няла маму, Эмма, твоя тётка – твоя великая тётка. И её все знали. В нашем городе. Знают всё. Он – маленький – Тбилиси. Мама выжила. Знаешь, как Эмма ходила за ней!.. Следила за ней!.. Её при-везли – маму – всю избитую, переломанную. Она выжила. Она занималась всю жизнь беспризорны-ми детьми. И – мы – с ними, с ней, с сестрой, с твоей тётей. Она меня и воспитала. Беспризорные дети – и мы. Твоя бабушка, Аня – с ними, с нами. Одна. На всех. Детдом – она была директором. И воспитателем. Единственным. Крутили сигареты. Продавали. Так подрабатывали. Голод был. Ез-дили в горы. Работали. Зарабатывали себе картошку, капусту, другое… На целый год! Возвраща-лись – уже с овощами. Мы – и – беспризорные… Мы – с ними. Бабушка не делила нас. Помогали ба-бушке. Особенно, твоя тётка. Эмма. Октябрина. В честь Великой Октябрьской Социалистической Революции. Набирали еды – всем Детдомом. Одна семья… Мы не делились. Нас и бабушка твоя Аня не делила. Все были – её дети. Едой – да, делились, да. Еды… На целый год! Зарабатывали сами. Не выжили бы… Что-то ели… Тяжело было! Эти-то? Страшные? Те, кто били? Знаешь, они вер-нуться…»
И – они – вернулись!..
Взгляни!..
В лицо! – серым людям!..
В штатском!..
Убивают!..
Свобода убивать!.. Хватать!.. Унижать!.. Забирать всё!.. Что понравилось!.. Земли!.. Квартиры!.. Детей!.. Жён!.. Возлюбленных!.. Заводы!.. Аэродромы!.. Республики!.. Края!.. Районы!.. Города!.. Области!.. Министерства и ведомства!.. С персоналом!.. С людьми!.. Со всем населением!.. Со всем имуществом, коммуникациями, связью, инфраструктурой, живностью, душою.
Рабство вернулось.
Отцу уже восемьдесят. И – что уже он может? В этой стране, где поумирали почти все честные люди. Не своей, и своей смертью. Что он может! Глубокий больной старик! Звонить по тем телефонам, которые давно изменены. Звать тех людей, которых нет уже четверть века! Пере-живший всех своих друзей герой. Отец. Но, он предлагает себя. Он, всё равно, вступается. До сих пор – бьётся. И – звонит… И – просит – к телефону тех людей, своих друзей, которых уже нет, нет в живых, уже, как четверть века…
Но всё равно – одевает ордена – и идёт… в эти всякие места, где его уже не ждут. Просить за тех, кто не понимает, не помнит, что он – совсем уже не тот, не тот!.. каким был рань-ше!.. Виль!.. Вилли Киракосов!.. Так объявляли его перед боем!.. Виль. Вилли. Киракосов. «“Вилли Киракосов” – наилегчайшая весовая категория…»
Он идёт в центр. Где власть. Где начальство. То, что пытало его. То, что хватало его. Туда, где сидят те, кто хватал, пытал. И его. Да, кто боится его? Не отца? Начальство я имею в виду. Отца боятся! До сих пор! У него точный (поставленный, как рука и слух в музыке) удар. И, обычно, его хватает – одного! Удара и отца! Бьёт точно! Неожиданно. Входит один. Кода не ждут. Тихо. Ка-бинеты? Должности? Охрана? Уголовный кодекс? Он их всех знает. Знают и они его. Один на один. Как и всегда. Как и всё должно быть. Тихо закрывает дверь за собой. Улыбаясь. Всё так – честь по чести. Как и на ринге – честно. На ринге. По правилам. Правилам чести. По которым никто не дерёт-ся. Не дрался. И не собирается, судя по всему. Честь – кодекс бойца – вот его правила. «Я бью по правилам, только по правилам (Знаешь? – привык!) – и на улице тоже. Я никогда никого не бил – вне правил. Да, и, вообще, – как можно человека бить по лицу? Это же дикость! Это же варварст-во…» – говорит мне отец, пацифист и великодушный добряк. Дверь за ним закрывается. Обидчик – один на один с ним. Один на один. Как и должно быть на ринге. Жизнь – ринг. Сцена. Танец. Игра. Бой.
Всё решается быстро.
Поворачивается – и уходит.
Эта линия – в центр. В ворьё и жульё, в жлобьё и хамьё. Эта линия – в …… (я хотел сказать в “Кремль”; почему не сказал? не знаю? испугался?)! туда, где они все сидят. В своих крес-лах и кабинетах. Отделанных костями миллионов. Усопших – ЖЕРТВ.
Эта линия – в центр. На центр. Отца знали в стране, в Советском Союзе, в ЦК, в ми-нистерствах, в ГОСПЛАНе. Он гордился этим. Он хотел (быть известным, чтобы его знали). Он ра-ботал (и для этого – извиняюсь, папа). На нас, на родину, на страну. Он был коммунистом. Мне не стыдно за него. Я горжусь этим. И, когда, в ельцинские года коммунистом стало опять опасно быть и жить, как до революции, и считалось хорошим тоном оскорбление и идеалов, и людей, отец встал на защиту и идеалов, и людей. Коммунистических и коммунистов. Над ним смеялись. Всей интелли-гентской просвещённой братвой. Глубокий старик, весь больной от перенесённых в жизни побоев и боёв (боксёрских, уличных, без правил, жизненных). Только стержень внутри. «У мужчины должен быть стержень. Внутри», – говорил мне известный журналист, писатель Артём Рондарев (“CИРИН” – псевдоним. Из “Московского комсомольца”). Стержень есть! Стержень остаётся! От таких людей остаётся – стержень! Живой!
Таков отец, дед – Артюша. Такова – линия эта.
Мой дед – Амазасп – другой. В четырнадцать – еле, чудом – спасся – от резни в горо-де Ване (ныне Турция). Мой род – столетиями жил там, где по словам историков, вокруг озера Ван, на Армянском нагорье, до нашей эры, веке в пятом стал складываться мой народ – армяне, армян-ский, стало образоваться Армянское государство, царство, княжества.
Двадцать пять столетий – мы, армяне – мои предки – жили там.
До пятнадцатого года… Года резни, геноцида… Нового века, того, двадцатого…
Он один спасся из семьи – голый. После долгой и героической обороны очаг сопро-тивления в городе Ване, где жила тогда наша семья, был подавлен. Ему удалось добраться до распо-ложения русских войск. Пятнадцатый год. Потом был – восемнадцатый. Сардарапатская битва. Он участвовал. Весь народ участвовал. Дети, духовенство, женщины, старики... Если бы не было победы в ней – не было бы и народа. Армянского. Всё закончилось бы. Вырезали.
Амазасп добрался до Тбилиси. Через какое-то время получил хорошее образование. Открыл красильные мастерские. (Не оттого ли я – художник?) Изобретал рецепты окраски тканей, меха, кожи. До сих пор – у нас хранятся вещи, сделанные в его мастерских. Рецепты его оказались ценными, технологии – нераскрытыми. Разбогател. Женился на самой красивой женщине Тбилиси. (Такой негласный титул моя – другая бабушка – Макруи, что в переводе значит “Чистая”, носила лет до пятидесяти, и – редкий мужчина не оглядывался ей вслед.) Родили трёх детей, купили квартиру, обставили. Дедушка стал одним из самых состоятельных людей города, всего Кавказа. Живой капи-талист! Как это возможно было тогда, при Сталине? Оказывается… можно! Возможно! Работал день и ночь. Что-то придумывал ещё. Это помимо красильных мастерских. Богатством не швырялся, ко-пил. Складывал. Прятал. Старался накопить для всех – на все будущие года. Вкладывался в образо-вание, воспитание. В книги. У него была лучшая не только жена, но и библиотека. Бабушка полюби-ла старые вещи. Сейчас это называют “АНТИКВАРИАТ”. Она была из деревни Ахалцих, тоже в Грузии. Из очень богатой семьи. Замуж вышла в шестнадцать. (Кажется, и шестнадцати-то не было? Это – тайна!..) Тоже талантливая: делала шляпки дамские, чертила чертежи, вязала на заказ (то, что мы бы назвали сейчас – модельным бизнесом), разработала и “выпускала” сама (своими руками) хо-зяйственные крепкие сетки (для кавказских базаров! где много берут фруктов и овощей! это акту-ально!), вышивала, ткала, плела. У меня сохранились шедевры её фантастических кружев, орнамен-тов – скатерти, пододеяльники, наволочки, полотенца, платочки, фрагменты... Деревенская девушка. Фантастическая хозяйка. Влюблённая в мужа. Воспитывала детей. Помогала родне. Была “курато-ром”, как бы мы сказали сейчас, всех дедовых благотворительных дел. “Бухгалтером” – мы бы ска-зали сейчас. Деду было за тридцать. С чем-то там… Когда он женился. Он был уже тогда известен везде. Богат – и это уже знали. (НЕП-овские времена.) Он был популярен, уважаем. Его призывали быть “третейским” судьёй разные группы людей в Тбилиси. Национальные общины. Его слушали. И слушались. “Авторитет” – мы бы сказали теперь. Если бы это слово не было так криминально испач-кано. Оказывается, в сталинские года было и такое… Это – негласно было, неформально. Он считал-ся человеком с совестью. И был таким, с совестью. Слыл взвешенным, справедливым, честным – светлая голова. Блондин. Глаза – зелёно-голубые. Рослый. Длинноволосый, поэтический. (Не в него я, – АХ!! ) Он только раз увидел её, мою бабулю. (И шестнадцати не было ей!.. А, было ли – пятна-дцать?) И сделал предложение. Через знакомых. Всё как полагается: честь по чести. Она ответила родным, бабуля моя, красотка моя: «Мне всё равно – хотите выдавайте». Выдали. Ослепительная па-ра! Была! Деда хоронил весь город. Благодарный…
Даже границы открывались перед дедом. За деньги. Ему предлагали уехать. В любую страну. “Граница на замке” была только для бедных. Макруи отказалась, моя бабушка славная: «За-чем? Амазасп, нам и здесь хорошо. Куда нам? ехать…» И это ещё одно, что я никак не могу про-стить ей. (Шутка. Конечно. Но…) Из-за границы в нашу семью шёл поток красивых вещей. Граница была, кажется, иранская. А вещи были разные: французские, персидские, китайские, русские, турец-кие, немецкие… Оказывается, было и такое – при Сталине. Сталинские годы ушедшие… Часть род-ни дед, всё ж таки, отправил за рубеж, заграницу. Соображал!..
Дед успел не только это. Он был богат. Достаточно. И – предостаточно. Он дал выс-шее образование своим детям, многим своим молодым родственникам. Он поддерживал – содержал – многочисленные нуждающиеся семьи родственников, знакомых, друзей. Людям нечего было есть, нечего было одеть (о!! – в не современном звучании этой фразы, дамы), негде было жить, негде ра-ботать. Он выкупал людей из тюрем, из застенок. “Крыша” у него была (и тогда это было так, как сейчас). И милицейская и ГБ. Бабушка (моя милая!!) рассказывала, что раз в месяц, регулярно, при-ходил человек, в форме – за деньгами, к Амазаспу, в мастерскую. Пакет был уже готов. «“Батоно” (“господин” – с грузинского – А.К.) начальник». Для “Батоно” пакет лежал всегда. Наготове. Иногда приходили и “не по плану”. (В штатском заходил гебист. Иногда, с друзьями, с компаньей – по гру-зинскому образцу: выпить-закусть-побалагурить-попеть звучно, попить сладко.) И – семья была го-това. Сволочи! Брали всегда! ГБ и менты. Сволочи! “Батоно” приходил иногда и “так” – просто. Они с бабушкой “насыпали” ему и сверх меры – едой! и подарками! Они, мои дедушка и бабушка, вдво-ём, Амазасп и Макруи, посылал посылки в Сибирь сосланным, в ссылки, десятилетиями поддержи-вая продовольствием, одеждой, всем необходимым изгнанных с родины. Ведь выжили целые семьи (с родившимися там, в ссылке) отпрысками. И это благодаря деду. И бабушке. Давали деньги Церк-ви. И в сталинское время это было возможно! Оказывается. Жертвовали Патриарху. Патриарх-Католикос всех армян Вазген I благодарил дедушку. На его, дедовы деньги, велась реставрация Храмов. Он давал… У меня лежит книга – подаренная моему деду Вазгеном I-ым c дарственной над-писью – на память – семейная реликвия. И это сталинские годы! времена гонений!.. Дедушка ходил на работу “с вещами”, что называется… Ждал, когда заберут. Дома – всё было готово – на этот слу-чай. Он и сам – рассылал родню, друзей, знакомых – по стране, когда понимал, что могут взять. Вряд ли – это была политика – просто хапали, что хотели. (В одном из фильмов гениального Иоселиани это показано хорошо – люди алчны: до земель, домов, квартир, драгоценностей, утвари, чужих жён, дочерей… – Какая политика? Из-за зависти распяли Христа. Из-за зависти идут войны, сбрасывают-ся бомбы. Пытают людей – из зависти к их верности, к их стойкости. Зависть – двигатель торговли, двигатель революций. Какая политика?) Деда брали… Но он всегда возвращался… Всегда… Хотя прощался… Навсегда. Дед возвращался. Всегда. (Как и отец – вставал – всегда! Они дружили. Игра-ли запоем в шахматы, нарды.) Он победил в этой войне. Дед. (Как и отец. Как все – наши. Иначе не было бы – меня. Я – живая легенда их жизни – жизни, названной мною ПОБЕДОЙ! победной!!!) В войне неравной. Против режима. Он УМНЕЕ… Господь Хранил его… (Спасибо и тебе, “Батоно” [“Батоны”], что брал, что хапал. [Что брали. Что хапали.] Благодаря тебе, что брал, что хапал [что брали, что хапали] – и спаслись сотни. И моя семья, в том числе.) И – с ним – десятки, сотни тех, кто был рядом. Богатейший предприниматель, блестящий технолог – автор многих редких уникальных экспериментальных рецептов, работающих и поныне (его мастерские существовали и успешно дей-ствовали ещё долго-долго, не знаю, что сейчас..?), известный (неформальный) шахматист, победи-тель парковых городских турниров, библиофил, знаток истории, языков, любитель географии, мате-риалов о путешествиях, собиратель и коллекционер, тактичнейший, воспитаннейший человек, бла-готворитель, благороднейший общественный деятель, любитель, ценитель литературы, классической музыки, меценат, всю жизнь остававшийся в тени, что, может быть, и позволило деду стать тем, чем он стал, тем, кем он стал, – спонсором Церкви и Католикоса, ответственным негласным лидером лю-дей, уважение, любовь которых он снискал… Его хоронил весь город… Третий инфаркт! Сердце. Не выдержало. Нет. Такого.
Я жил у них недолго. Полтора года, когда мне было полтора. (А потом опять в Жу-ковском, с родителями, Москва.) В Тбилиси. Это – было красиво! Роскошно! Жизнь эта мне запом-нилась… Я опишу её ещё… Приезжал на летние каникулы… На зимние… Дедушка защищал меня. (Как не водится совсем в семьях.) От бабушки. (Я, по её словам, – плохо ел. А в Тбилиси было при-нято, чтобы дети слушались и – кушали хорошо. Не упитанный внук – позор!) Бабушка говорит, что дед таскал меня вместе с коляской наверх (в том моём раннем детстве), в гору, вниз – с горы (Тби-лисский “Фуникулёр”, Ботанический сад…). Она останавливала его – ведь было уже два инфаркта. Он не слушался – таскал – любил очень… Мечтал увидеть меня – чтобы было десять. Мне. В этом возрасте, по его опыту, – уже виден человек. Говорят, очень любил меня… Не доверял меня никому. Отбивал у бабушки. Так и не увидел… Мне было шесть. Когда…
Две фотографии… передо мной… Два деда… Оба победители. Этой жизни. Член ЦК и цеховик, как их называли. Революционер и владелец частных мастерских. Один отбирал, с маузе-ром, другой – плодил, создавал, почти голым, подростком оказавшийся в новом городе, другой, чу-жой стране. Оба – победители. Артюша – от него осталась лишь “паспортная” фотография. Крохот-ная, как жизнь его, оборвавшаяся, вся сломанная, скомканная. Светловолосый, зеленоглазый, спо-койный, рослый, видно одетый, в каком-то роскошном парке – смотрит на меня Амазасп. Спасибо. Вы победили в это нелёгкое время. И – дали жизнь мне. Успели. Ни у кого из нас, из живущих, нет права на провал, на низость, на подлость, на конец – слишком дорого дались!
Говорят, у Амазаспа была любовница. (Одна ли?) Я, почему-то, рад – за него. Была, значит, – и отдушина какая-то… Характер бабулин я знаю… Бабуля только умерла. Под сто… ей было… Если бы не упала… Жила бы ещё… Крепкая, живая, берущая от жизни – всё! всё! Берущая саму эту жизнь за всё, что у неё, у этой жизни только есть, имеется… Только похоронили ещё! Года не прошло. Свежа могила ещё. Бабушка – моя крестная мама. Эта связь восстановилась. Со Христом. Она – единственна крещёная в нашей семье. Связь восстановилась. Восстановилась… Со Христом! С Богом! Была любовница… У деда… Я рад был за него. Почему-то… Значит… Почему? А – Ар-тюша – “ушёл”, женился… Два пути! Смотрят на меня – мои деды, дедушки… Всё больше, больше люблю их, всё больше молюсь о них, всё глубже вдумываюсь в их жизни… Два пути… передо мною… Всё роднее мне они… Я – их песнь! Их продолжение! Общение наше – всё теснее! Молитва даёт путь! К сердцам ушедших. Так – живут они – в нас – через. Нас. Оба победители, оба победили.
Прадеды? Прапрадеды? Прапрапра..? – они живут во мне – все – МИФОМ! Сказанья-ми, легендами! Русская Армения… Иран… Персия… Междуречье… Индия… Китай… Корея… Ав-стралия… Южный Полюс! – в одну сторону! Русская Грузия… Крым… Греция… Балканы… Ита-лия… Франция… Америка… Канада… Северный Полюс! – в другую сторону! Всё сходится! – во мне!! на мне!! Я…
Я листаю все значения имён древних, как камни наши сами: “Киракос” – летописец, “Арутюн” – воскресение, “Амазасп” – победоносно идущий защитник, “Артём” – путь и истине. Что-то во мне засело это крепко! Я вспоминаю линии, пересказанные мне роднёй: Русская Гру-зия… Русская Армения…
Все роды – богатые. Состоятельные. Грузинские ветви владели душами, землями, угодьями, домами, садами, производством, мастерскими. Были храбрыми воинами (включая жен-щин), знатоками и ценителями красивого, патриотами. Дома их и поныне стоят в Ахалцихе и Ахал-калаки. Как исторические памятники. Были и гулёны, певцы, ашуги, поэты, золотых дел мастера, ювелиры, прикладники, были и игроки, женолюбы… Армянские ветви – известные в городах слу-жащие: судьи, главы общин, офицеры русской армии, интенданты, шедшие с войсками, за войсками. Уважаемые люди. Люди долга, слова, чести, дела. Тоже женолюбы. Эти районы оставлены Импери-ей – после резни/геноцида (армян): Ван, Эрзрум. Я не очень помню и знаю это всё. Скорее, мне это важно в легенде. В легендах, дошедших до меня. Запомнившихся чем-то… Неспециально, а так, с пирожными (домашние “эклеры”, “шу”, “наполеон”, “картошка”), вошедшие в меня, как сладкий ароматный чай бабулин чёрно-чёрный. От семьи остались многие альбомы с старинными фотогра-фиями, где все мои предки в роскошных богатых национальных одеждах – красивые и гордые, сме-лые и живые. Есть и девятнадцатого века фотографии. Родня расползается по миру… Включая весь свет, все народы. Я – воплощаю в себе историю. Я – ношу в себе эти жизни. Всех тех родов, народов, стран, континентов, полюсов. Двадцать пять веков истории. Америка, Азия, Европа, Австралия… И – сейчас, я знаю, родня – везде… Может быть, оттого я и чувствую себя таким странникам, ощущая, то норвежские корни, то индейские, то греческие, то иранские, то иберийские? Мог бы быть и… и… и… Земля круглая… Куда бы ты ни отправился… Вернешься опять… К дому своему… Путешествие в земли различные дополняется летописями и сказаниями о всех многочисленных Киракосах – пат-риархах, художниках, историках, строителях, философах, князьях, сочинителях рифм… Древность и будущность – в крови! во мне! внутри! по мне! Если ты не мостик – семей, родов, народов, культур, веков, эпох, тысячелетий, то, кто ты – на земле? Зачем ты? На Земле? Если ты не слагаешь? То, – что?.. Если вы – не все – вместе? То – зачем? это всё? Зачем браться за кисть? Не одолеть ли – эти все преграды – мешающие людям всех эпох! всех народов! – БЫТЬ ВМЕСТЕ, жить духом! Славя Бо-га!! и Творение!! Жизнь, не посвящённая СЛАВЕ и ТОРЖЕСТВУ – прошедшая зря… Я – певец всех тех, кто жил до… Я – певец всех тех, кто придёт позже… Я – мостик. По которому пройдёшь ты, читающий. Мой собеседник. Через страны, века, континенты, языки. Мы – язык любви. Какими бы путями ты не шёл: тебя любят и ждут. Так было всегда. Эти все бои… За право дышать… В истории всех родов всех времён всех народов, что дали миру – тебя – написано одно: ГОСПОДЬ ЛЮБИТ ТЕ-БЯ. Ты – ожидаем, значим, любим. Ты – плод долгих усилий тех миллионов, что воздвигли миру те-бя. Ты – дорог, как… Ты – долгожданен, как… Ты – несёшь в себе этот заряд поколений – не одного тысячелетия… Есть ли у тебя право ПРОИГРАТЬ? свою жизнь, жизнь тех, кто пойдёт за тобой. Тех, кто должен появиться на Свет – ближайшие годы, десятилетия, столетия, тысячелетия..? Времена, они всегда такие, как рисуем их мы, художники. Ты должен быть победителем, как твои родители, как твои деды: Артюша и Амазасп, “Воскресение” и “Победно Идущий Защитник”, понял, Артём, “Путь к Истине”?
Ты! – как Артюша и Амазасп… Продолжаешь их Путь… Деды твои, победители этой жизни! победители времени безвременья. Твой народ выжил. Страна поднимается! За эту кровь, пролитую и ради тебя, – живёшь теперь ты. Ты – рисуешь мир! и свет! счастье! и любимую! Спаси-бо! Спасибо! Два мира, два пути! На мне теперь! – сошлись! Во мне теперь! – сошлись! И в перекре-стии – ты! Я! Артём!
Артюша! и Амазасп! Центр и периферия. Два движения. Два пути. Два художествен-ных объединения. От которых не осталось и следа. Две философии, две генеральные идеи. Можешь ли ты определить теперь – что ты? откуда? кто? Был ли ты мостком – в этой жизни? Соединяющий людей. Мостком, мостом? Сердцем, соединяющим людей? Ответил ли ты на призыв Творца тво-рить? Что оставляешь после себя? Счастливых? Бессмертие художника – в его руках. Твои линии переживут тебя. Смотри: многомиллионные зрители у всех шедевров – от Древнего Крита, Египта, Греции, , Индии, Китая… – до последних – в музеях Родена, Ван Гога, Моне, Пикассо, Шагала… Был ли ты – сыном Отца? Отца?.. Ответил ли ты – своим сердцем – на эту Любовь? Которой был вы-зван к жизни мир? Мир, в котором ты живёшь и любишь? Ты – такой же… Можешь и ты… Смотри, Господь Даёт силы и воздух! Вдохновение и ПРАВО! Призыв! Два миллиона лет истории человече-ства – в твоих руках. От древних, первых, создававших свои творения на скальных склонах, под не-бом – до твоих – учителей, педагогов, тех, кто дал тебе жизнь, впрямую и духовно, художественно. Ты – мост. Мост – соединяющий… Людей. Миллионы – назад. И – миллионы вперёд. Ты должен выдержать этот вес. Как старый добрый надёжный организм, рассчитанный на ВЕЧНОСТЬ. Именно это заложено в тебя. Именно это я скажу сегодня студентам. Тем, кто пришёл учиться. Учиться жи-вописи. Живопись?.. Станковистам, монументалистам, театралам, реставраторам… Тем, кто пришёл к нам, тем, кто пришёл ко мне, тем, кто моложе, тем, кто идёт за нами, тем, кто идёт за мной. Не это ли – великая сентиментальность – с умилением следить, как угасают старшие, и – набирают мышц для рывка молодые. Ещё ты – среднее поколение. Ещё – ты должен стать тем, за которым пойдут они. Ещё они должны тебе поверить. Ещё твои глаза – встретятся в долгом разговоре без слов, где будут только беседовать ваши сердца, и, где, если ты выдержишь, – ты станешь, ты – будешь мос-тком, мостком, по которому, пройдут они, те, кто моложе, те, кто идёт за тобой, те, кто младше, те, кто идёт следом. Следом. След в след. Сначала – потом – ты научишь их идти быстрее… быстрее… Быстрее тебя! Быстрее многих! Скорость – это время, повернувшее обратно! вспять! Художник – поворачивает время, как реку, вверх, к руслу, у истоку. Начиная разговор с вечностью покорённой. Ответишь ли ты на призыв Творца – творить? Мы – одной крови – вместо крови – краска любви! Ласка любви! Жажда любви! Жажда! Бессмертие! – это цель любого искусства. Бессмертие! – это слова любви. Бессмертие! – это слог любви. Господь Жаждет нашей славы, как и Своей. Художник, в руках твоих Слава Его, слава твоя. Ты – мост любви, мост бессмертия, по которому идут поколе-ния.
Это! именно это надо сказать мне им сегодня. Через несколько часов… И – многое, многое другое…Другое. Если ты пришёл учиться. Если я встал учить. Мы – сложим эту стену. Вре-мени и наших слов, стену жизни. Взгляд ко взгляду. Сердце к сердцу – так, как и должен говорить педагог, учитель. Так, мгновение за мгновением, поворачивая к себе внимание учащихся, слушаю-щих. Так, раскрываясь перед ними, не меньше, чем любящий страстно. Если ты не вложишь в них этот огнь, если они не вспыхнут – в ответ. Запомни – это, как… (слово приличное – А.К.). Запомни, они смотрят, только в глаза. Они видят тебя, всего. С ног до головы – ВСЕГО! Сердце!.. Оно – при-нимает удар, держит удар. Помнишь отца? – Удар в сердце – он страшный самый. И в боксе, помни. Помни. Останавливает. Сердце. Это говорил тебе отец, помнишь? В любви, как и в боксе… Смотри в глаза – помнишь отца? что он говорил тебе? Вспомни деда, Артюшу – ты не должен отступить. Ни-когда. Вспомни Амазаспа – ты должен быть умнее. Какое бы ни было время “на дворе”: Ленин, Ста-лин, Брежнев, Андропов, Горбачёв, Ельцин, Путин (все эти… – ругань!.. ругань!.. – А.К.) – ты не должен отступить: живопись здесь не при чём. Никто не вспомнит этих… (ругательство – А.К.). Это время будет названо – по тому – что напишешь ТЫ. Ты – тот, чьим именем назовут эпохи. Когда и где ты жил – не важно – это второе уже– главное – у тебя должно получиться: вот тебе мои слова…
Кисть… Краски… Холст… Сердце…
С Богом!!!
Мы строим!.. слагаем кирпичи слов… Стена нашей жизни…
 “Центр” образовался вторым. Первым неформальным объединением было объеди-нение “Авангардистов”. Авангардистами стали все, кто до того и представления не имел о том, что кто-то что-то делает за пределами Союза художников и художественных комбинатов, работавших по заказу партии и правительства. Был 86-ой год. Начало всяческого неформалья. И в каждом ДЭ-Зе/ЖЭКе образовалось по “центу”, “культурному” конечно. Я сразу решил, как только услышал про то, что все нынче записались в “авангард”, что я буду “арьергардистом”. Я буду замыкать. Я буду прикрывать. Я буду сзади – держать удары – в спину. Страна – отступала… Нужны были те, кто прикрывает… И я прикрывал. Я бежал “красной волны” – развернувшейся моды на всё перестроеч-ное, советское, постсоветское. Вслед за нищетой и голодными “культурщиками” я отступил вглубь. В рутину музеев, где до сих пор – правят инструкции советской власти. “Научники” – так презри-тельно в развернувшейся хозяйской схватке-ПРИВАТИЗАЦИИ называли нас те, кто управлял сред-ствами и площадями, штатами и печатями. Вглубь страны, вслед за советской властью отступал я. Стал музейщиком, реставратором, хранителем, созерцателем со стороны. Зацвёл ПОСТМОДЕРН – прибежище негодяев, лежбище бездарных, “фабрика звёзд”. “КРАСНАЯ ВОЛНА” – жажда прода-вать!.. И продаваться!.. Счастлив живущий, и не видевший этого недавнего позора нашей страны, последствия которого мы не переживём… И – если бы Запад не потерял вкус к этому дурнопахну-щему продукту, – продали бы и то, что невозможно продать, но можно испортить – воздух!
“Центр” – нас было довольно много: способных, друзей, одного возраста примерно. Все друг друга знали, дружили, понимали, любили. Новое время – эпоха Перестройки – выдвинуло вперёд говорливых, хамоватых, наглых, бесстыдных, алчных, недобрых, ковбоистых. Мы – стали лишь фоном для их ежечасовых многополосных интервью. Которые перепечатывались на всех язы-ках по всем мировым СМИ. Главное – успеть к началу – встать фоном. Им. начальникам. За ними. И у художников-“неформалов”, как нас стали называть, выделились командиры. Тех, кто вчера был, буквально ещё, – в дружбе и любви и понимании, – разделил СТАТУС. Великая сила капитализма, шагнувшего в сердца. Жажда. Но не та – нет – жажда наживы! Наживы! – как мерила! Слава! Дев-чонки! Успех! Вернисажи! Аукционы! Гранты! Стипендии! Рейтинги! Цены!.. Рост цен! дал рас-слоение! Любовь? Дружба? Понимание? То, что нас связывало? То, что мы прошли вместе, к своим тридцати? – выставлено на торги…
Сашка, Сашка Захаров – только выбился… Позорище – то, что он из себя представля-ет. Многочисленные контракты, шикарнейшие роскошные каталоги музейного уровня, жительство в Америке, Нью Йорк. Боже, что же там, внутри!.. Убожество и пакость! Стоило ли так лезть? И куда? И – кто он там, в Америке? И – что там, в Америке? Слаще? Глубже? Умнее? Благороднее? Чище? Богаче? Больше понимают – живопись? Больше покупают – картины? Женщины красивее? Поля зе-ленее? …Тяжёлая жизнь, развод; замотанный, недовольный… Я теперь – активно возражаю, если кто-то вдруг скажет случайно: “твой друг…” В “звёзды” – одно направление нам указали… Те, кто “рулили” “реально” “процессом”. Ведь это какая-то неприличная для России рифма? “Звезда”? Я ру-лил ОБРАТНО. Основав “ПЕРИФЕРИЮ”, отколовшуюся от “Центра”. Я завёлся, разругался. Это было началом. Следом шёл Олежа, Олежа Кулик. На первые спонсорские деньги Олежа подвесил наши картины под потолок. И – расположил их по полу. Хорошо! Хорошо! Только не видно ничего, Олежа. Вешал и верх ногами: копия Джоконды. Очень смешно. И оригинально. Идиот. Сволочь! И смеялись. Это было только началом. Но. Мне хватило. Я первый выступил против него – Кулика. А теперь этим горжусь. Как орденом. Открыли “ДВОРЕЦ МОЛОДЁЖИ”, и Олеже дали денюжки (впервые – спонсорские; впоследствии – он полюбит их, как настоящий “постмодернист”) на экспо-зицию, выставку. Мы отмечали “открытие” у моего брата Кости Гадаева, у которого Олежа, нищим приехавший с Украины, жил почти три года на попечении семьи. Там я нешутошно и напал на него. Все решили – из зависти, а как? ещё? Он – шёл. И – вёл – людей – в другую сторону… От меня, от того, что делали мы. Но, эти ребята не были такими уж лояльными к остальным участникам процес-са… – Уже начали “вычёркивать” слабых – из экспозиций (они мне казались – сильными, сильней-шими, иными, с душою, искренними). “Вычёркивая” серьёзно, навсегда, – из списка живущих, из ХУДОЖНИКОВ. Вычёркивали так, чтобы больше не жил. Больше… Отбивали всё!.. Это были бои без правил. Хуже… Это были расстрелы. Боя не было. Не только правил. Какие правила, когда речь идёт о ценах? Какие цены, когда речь идёт о тебе? Какие цены, когда речь идёт обо мне? Это – нет, не на десятилетия война, война с теми, кто под нож похерил целое поколение, моё. Мы восстановим-ся. Мы войдём. И в рейтинги, и в энциклопедии, в каталоги. А сейчас, тогда – пришлось добывать еды… “Жизнь поделила”… нет, это не жизнь поделила, – это те, кто обозначил себя, КАК ЦЕНТР. Это они поделили. Нас. На них – людей, “звёзд” и – остальных… Сброд! – нас. Помню повесть Вла-димира Маканина “Антилидер”. Отчасти это и про меня. Помня уроки, данные мне дедами и отцами, въевшись в нищую рутинную музейскую жизнь, я стал бороться мистически! – словом. В одиночку. Отколовшись и от “периферии”. Наши силы таяли. Люди не выдерживали, “сходили”. Мои друзья… У меня других нет. Как нет другой молодости. Мы разбились о необходимость что-то складывать в рот. Себе и своим семьям: детям, жёнам, родителям, близким. Идея периферии не отпускает меня. Я – назвался “неизвестным художником Артёмом Киракосовым”; я – протягивал руку – выброшен-ным вон! Делаю – при жизни – вечер неизвестного ПОЭТА. Все при жизни, живые, с именами и фа-милиями. Без права вычёркивать – для себя. Право – на жизнь! на любовь! на творчество! – каждо-му! живому! Я – остаюсь – в подполье их кремлей, кремлёвских дворцов, в сути которых – всё рав-но: хапать! и хавать! – наживаться, слава, известность, звёздность, как нажива. Нажива. Жир – по лоснящимся… (ругательство – А.К.) Отнявшие жизнь у десятков способных, перечеркнув опас-ные чужие инициативы они, те, кто “центр”, разработали только одну концепцию – не пускать чу-жих, лезть вперёд. Самим. Это единственное правило. Единственная концепция жить. Жизнь – как рейтинг. Где нет спора, а есть массовые расстрелы тех, кто может быть быстрее тебя. Гонка – где нет (и не было) старта. Потому, что не было правил. Правило одно – право быть человеком было только у них. Это хуже, чем без правил. Ответил бы я отцу. Боя-то не было. Они отняли у нас право на него. Боя без правил, которым является жизнь. Ответил бы я дедам. Но – времена не выбирают. Путь – не выбирают – по нему – идут. Просто идут. Дорога не бывает ни долгой, ни краткой… Она такова, ка-кова жизнь. У наших полотен – жизнь долгая, вечная. Иначе, не знай я это, также хорошо, как имена своих дедов, не затевал бы я этой беседы.
Мой музейный стаж работы близится к двум десяткам. Я сохраню имена тех, кто был достоин того. С кем был дружен, рядом. Мы учились друг у друга. И это самая великая школа. Шко-ла любви. Я – перечислю имена тех, кому остаюсь верен, несмотря на “касты”, “рейтинги”, “цены”. Вот их имена. Имена моих друзей, тех, у кого я учился и учусь, кого люблю, по творчеству которых тоскую, встречи с которыми (ныне почти невозможной) жду.
Андрюша Басанец – живописец, график, архитектор, дизайнер, концептуалист, кол-лекционер, рассказчик, гурман, обаятельнейший, весёлый, артистичный. Любитель ценностей, хла-мья, помоешник. Литератор. Бродяга. Путешественник. Ценитель красоты женской, неземной и зем-ной. Воздыхатель всяческого обаяния. Поэт. Хитряга. Человек широкой души и неистощимой жиз-ненности. Жизнелюб. Человек, свободный от шор, от рабства стадности, идеологичности. Человек. Человек, которому я обязан почти всем – в своём образовании. Человек изысканного вкуса, открыв-ший мне живопись Писарро, Поллока, Бажбеука, Николсона, Миро, Клее, стихи Рембо, Мирабо, Верлена, Элюара, Кафку, Моэма, Арпа, Деспио, да всё почти!.. Народное пение, красоту старых ве-щей, отрытых и выпрошенных. Красоту случайных примитивистов, деревенских икон. Научивший меня понимать абстракцию, ташизм, экспрессионизм, дадаистов, сюрреалистов. Влюблённый в древнюю живопись, археологию, книги… Андрей – человек, без которого я не мыслю себя. “Вели-кий” Гельман, ныне знатный политтехнолог, когда его спросили о самом большом разочаровании в современном искусстве (из его коллекции, конечно же), назвал то, что Андрей больше не делает вы-ставок, предпочтя бизнес им. Андрей – олицетворение лёгкости, вкуса, любовного юмора, ненавяз-чивости. Андрей – человек, с которым я связываю своё художественное становление. Счастья тебе, Андрюша! Это – предмет отдельно сказа, Андрюша, целую тебя. Человек, подаривший мне жену, Лену. Тридцать пять лет (почти) – срок нашей дружбы. Я люблю тебя. Андрей. Спасибо тебе. За всё, что ты мне дал. В жизни. Спасибо. Спасибо тебе, Андрей. Басанец. Ты – роман моей жизни, Андрю-ша. Целую.
Серёжа Алфёров – человек-легенда, охранявший, по его выражению, кучу песка. Блюзмен, хам, псих. Абсолютно творческая фигура. Свихнувшийся на нашем армянском дудуке. Любящий всё истинное, от которого пахнет ещё народом. Честный до боли, физической. Человек-творец. Рисовал всегда. Всегда играл блюз. Всегда пел. Ходил с гармошкой, губной – настоящей, блюзовой, американской. Архаик, циник, примитивист, волшебник, трепач. Человек страшной физи-ческой силы. Пьяница. Влюбчивый. Разве такие могли уцелеть? В нашей-то жизни… Сохраниться… Увы – целы – лишь – такие, как я… Увы! увы. График, живописец, иллюстратор, сказочник. Воль-ный ветер. Пустынник. Азиат. Пленённый пейзажами песков, пустырей. Серёжа – ты мой любимый (современный) художник. Серёжа, я люблю тебя безмерно. Ты – настоящий талант. По-настоящему скромный. Мы выставлялись. Вместе. И провели вместе не один год. Я горд этим. Я остаюсь верен тебе. Верным тебе. Ты – мой любимый художник: мистик и фантаст. Ты убит. Забит насмерть. Этой оголтелой шпаной. Кастетами. В голову. Расколот череп так, что жена-Оля сказала (мне, в телефон, в трубку, тихо, плача): «Хорошо, что не выжил!» Выживают только такие, как я, Сережа. Прости! Прости. Я выжил, Сережа! Прости! Прости! Пожалуйста…
Володя Сергачёв – живописец, прекрасный график, мастер коллажа, стихотворец, ли-рик, сочинитель. Человек искренний, простой даже. Верующий. Классический авангардист. В смыс-ле приверженности. В смысле последовательности. Шагал, Малевич, Кандинский, Лисицкий, Ла-рионов, Гончарова, Родченко… Русская икона… Росписи… Фрески Дионисия, Рублёва… Он – из Пензы. Настоящий русский. Мечтатель. И земной. Рукастый, хваткий, мастеровитый. Вдумчивый. Тяжело боролся за жизнь. Пил. В Москве нелегко. Жили с женой и дочкой в коммуналке (9 метров). До этого просто снимали. Но кто выдержит этого напряжения? Выгнали из дома… Пил… Пил… Пил… Он осел в Оптиной. Там стал лучшим (в стране), кто делает левкасы для досок. Для икон. Иконы писать ему не давали. Слух о нём идёт. Наше общение – его нет. Почти. Слухи. Слышал, он делает прекрасные небольшие мозаики – в лист размером. Армянский крест – хачкар. Смальтой. Очень красиво, говорят. Верю. Знаю – Володя – мастер орнаментов, мыслит цельно, образно. Пони-мает цвет, колорит, ритм. Чувственный, ранимый, изысканный. Брутальный. Эстет. Недавно видел рекламу: у него выставка – где-то в хорошей галерее, коммерческой. Рад за него. Слышал, продаёт дёшево, как и продавал всегда. По 100 $. Цена за мозаику?.. С камнями?.. Зато – сразу… Остаётся без работ. Так и должен жить талант. “На хлеб”. “И воду”. Так жил и до… Так живёт и сейчас…
Барабанщиков Саша – живописец, график, мастер печати, иконописец. Из Переслав-ля-Залесского. Там живёт скромно с мамой. В крохотном домике. Вещи его – лёгкие, воздушные, иг-ривые, изумительные. Рисовал солдатиков, бои, натюрморты, пейзажи. Почти Матисс. Любимые фо-висты. Гончарова, Ларионов, Малевич… Икона, Дионисий, Рублёв… Мы все “замешаны” одним цветом. Мы все – вышли из тех – классиков, тех, кого называют модерн: французов, русских, нем-цев, итальянцев, тех, что на заре века ХХ-го дали ход движению: “Голубая” и “Алая роза”, “фови-сты”, “экспрессионисты”, “НАБИ”, “Да-Да”, “итальянская метафизика”… Саша мыкался долго. До-роги его тают… То в Германии, то здесь… Я заезжал как-то… Он копировал иконы в переславском музее, собирал картошку. В Германии он работает в клинике: убирает утки из-под… беседует с ле-жачими… Тоже работа. Нашёл себя. Что-то покупают у него. И там, говорит… Следы теряются…
Серёжа Горшков – скульптор, график, живописец, педагог, мастер игрушки, кера-мист, дизайнер, выдумщик, этнограф, владелец мастерских литья, организатор шоу и вернисажей, посиделок и встреч. Живёт и жил – в Воронеже. Талант. Настоящий. Он даже пустил некую волну-спрос на примитивистскую моду в деревянных игрушках – красил их, соединял как-то (чем-то?). Из-готовлял разные предметы. Странные и ненужные. Смешные. Сам – серьёзен, усач. “Петрович” Ан-дрея Бильжо – это ведь его творчество, его детище. Он – автор скульптур и персонажей интерьера ресторана. Серёжу забывают. Тихо. Он живёт. И работает. Тихо.
Коля Кращин – живописец и график, придумщик разных никчемностей, дизайнер и скульптур. Карикатурист. Узнаваемый в среде в своей. Фигура известная в иллюстраторском мире. Сгинул совсем. Живёт почти бомжём в своей мастерской. Не выходит. Редко. Разведён. Слухи. Только лишь. Человек талантливый. В своё время успешно выставлявшийся и продававшийся. Де-лавший целую моду – в современном, молодом, искусстве. Ему подражали. Он подражал. Рисовал какие-то смешные вещи. Какие-то неправдоподобные сюжеты. Интересовался Брейгелем, Босхом. Всегда – с отменным колоритом, хорошим цветовым решением, вдумчивой, неспешной проработ-кой. Здоровенный. Был “мастером” по гребле. Наш хороший товарищ, друг, близкий, соратник, сверстник. Где-то…
Саша Бровин – живёт недалеко… Но… Из Иванова… Давно… Живописец, монумен-талист, график, хороший акварелист, рисовальщик, дизайнер, мебельщик, архитектор. Зойка – жена его – замучила его. Не дала жить. Талант. Фрески делал – восхищались… Рисовал БАШНИ… Как Босх, Брейгель… Его издавали даже… Все картины покупались. Вперёд! – ещё до их написания! Обрабатывал старые шкафы, расписывал их; продавались… Человек с изюминкой провинциала, с загорающимся взором. Следы его таят в “заказах” где-то…
Андрюша Карпов – настоящий примитив. Физ.тех, кажется, закончил. Живёт в Дол-гопрудном. Рисовал такие смешные картинки маслом. О! Хитрюга и плут. Карпуша торговал чем-то. Значки? Марки? Фигура загадочная. Вещи его были забавны, веселы. Заглянув как-то в ЦДХ я застал выставку Андрюши, Карпуши. Это было лучшее там. Потом он съехал на “концепт”, как у всех. Карпуша человек обаятельный. Следы его теряются… Дороги наши расходятся… Что ж?..
Трямкин Володя – считал себя гением. Сильный художник. Друг Алферова. Они жи-ли (“жили” – потому, что Серёжи больше нет. Был убит и ещё один – из нас – Ножкин, друг Горшко-ва. В Воронеже. Так же дико, случайно, подонками. Сейчас – музей в Воронеже. Ножкина. В мастер-ской-квартире.) рядом, на краю Москвы, как Вселенной на краю, с краю – ото всего. Володя писал такие знаковые вещи. Типа Миро, Клее. А, в общем, – человек самостоятельный. Вещи талантливые, яркие, самобытные. Но и сложные, сделанные трудно. Володя всё время работает – содержит его жена, учительница. Я уважаю его.
Строго говоря, в отсоединившуюся “ПЕРИФЕРИЮ” вошли (по каталогу выставки молодёжных объединений “ЛАБИРИНТ”): Барабанщиков, Сергачёв, Трямкин и я. Остальных забыли включить. Были несколько выставок. Но – это история из других сочинений. О каждом я скажу; и скажу особо. Мой круг – он сложился… Им – спасаюсь. Его люблю. Спасительный. Круг расширял-ся… Входили и другие…
И другие – они есть! Это – КРУГ ИМЁН. Круг – которого нет на карте… Этой жизни. Интернета, справочников, рейтингов, галерей, музеев, библиотек, вернисажей. Круг – мой. Спаси-тельный. Я – не расстанусь с ним. Ни за что. Он держит меня. Живым. На плаву. Учись у своих. Сверстников. Друзей. Единомышленники – те, кто с тобой… Это – главная учёба БЫЛА. Я учился у друзей. Тех, с кем работал с четырнадцати – пятнадцати рядом, плечом к плечу. Те, кто писали те же постановки, ту же модель, те же натюрморты, те же пейзажи. У тех, кто видел те же книги, выставки, фильмы, города, страны. У тех, кто учился у тех же педагогов, что и я. У тех, кто думал также, как я. У друзей. Ведь, главный диалог, разговор – с ними! С ними! – с теми, с кем ты шёл рядом, “по жиз-ни” все эти вёрсты и времена. Рядом… Сверстники – вот школа и разговор – НАСТОЯЩИЕ!! Сего-дня – через час – я скажу студентам своим, пришедшим на первую мою лекцию: главная учёба – у тех, кто дышит также, как ты. Главное – дышать ВМЕСТЕ, КАК МЫ. Нельзя, я скажу, идти по жизни – одному. Человек не должен, – даже, если ему кажется, что может он, – быть один. Даже, ес-ли дойдёт один, он дойдёт один – из всех, из всех – он принесёт – весть от целого поколения. Отправ-ляйтесь вместе. Вместе… Да, ломать будут вас… Но, – кто-то должен дойти. Кто-то же должен. Кто-то должен. Пусть – из всего поколения. Но – дойти! Обязательно! Я писал об этом раньше. Уже.
Кто-то должен. Я говорил тебе уже. И – дойдёт. Обязательно. Поколение скажет ему: «Ты выразил нас – то, что не смогли мы, то, что хотели мы. Ты – наш выразитель – СИМВОЛ. Мы вышли вместе – дошёл – ты. Время наше не сгорело: мы воплотились в тебе. Любим тебя, спасибо. За всё. За всё, что ты сделал – для нас, за нас. Спасибо. Ты – шёл. И дошёл. Мы вышли вместе, мы помним, как было трудно. Но, ты не… Ты – один из нас. Ты – такой же. Мы знали тебя – хорошо. И – каждый мог бы из нас, но, дошёл ты. Ты».
Вот: шесть УРОКОВ прозвучали уже… Шесть дней недели прошли…
Остаётся последний. Главный. Воскресенье. ВОСКРЕСЕНИЕ…
Вот. Остаётся – один день. Один. Воскресенье. Самый главный. Посвящённый Богу. Божий день. И – мне надо успеть. Сказать. Главное.
Вот: четыре темы: два пути. Я – гвоздём соединяющий. Их. В сердце этих перекре-стий. В центре этих слов. Событий в центре. В душе этих имён и названий. Крест, выросший из этих имён, из этих названий, событий, явлений. Это был день шестой – суббота.
Я сказал о многом. Осталось важное, главное.
ЛЮБОВЬ.
Осталась любовь. Любовь. ЛЮБОВЬ!!!
Любовь.
Любовь.
Любовь.
Осталась! Любовь! Главное!
И воскресение…
Воскресенье. День последний, седьмой.
Самый важный! Самый главный! Посвящённый Богу!
Отдыха день – от трудов праведных…
Любовь!
Осталась любовь.
И я скажу. Скажу и об этом.
Я смогу. Я успею. Хватит сил. И таланта.
Любовь! Любовь! Любовь! Любовь! Любовь! Любовь!

24.09.2007 – 05.10.2007