Смерть Кузьмича

СМЕРТЬ КУЗМИЧА.
Рассказ.
В.Давыденко.
30.05.2005г.

Со своей единственной женой Валентиной Кузьмич прожил более сорока лет. Жена часто вспоминала день свадьбы, а вот он забыл. Вернее помнил, было это в ноябре, а вот какого числа и года, забыл. Да и ни к чему это было. Когда нужно, жена напомнит. Помнил еще, что в день свадьбы было шумно, весело, пьяно. Набравшись деревенской самогонки, он так и оставил жену не тронутой в первую супружескую ночь. Отходил от пьянки два дня и после этого дошло дело до молодки.
Она не обиделась, принимая все это по-простому, по-людски, по-деревенски. Позже, коротая вечера в «подкидного дурака», она подшучивала над мужем, припоминая его свадебную беспомощность. Кузьмич в сердцах бросал карты и приводил неизменный, вполне убедительный довод:
- «От дура баба! Я же выпил четверть, а может и поболее. Хто же с бабами, после такой выпивки заниматься будет»?!
Но не серчал. Так, для острастки и «пужания их бабьей стати», грозно сверкал глазами, да махал кулаком. Жену не бил никогда. Ни разу. Уж больно душевная она и понятливая. Кузьмич по натуре был молчуном, а Валентина и без слов понимала. Жили вдвоём. Дети давно уехали в город, но не забывали, навещали родителей.

И надо же было ей заболеть этой болезнью. Как бы таять стала, исхудала и только большие голубые глаза оставались прежними на осунувшемся лице. К врачам не шла, мужу не докучала, да только Кузьмич заметил, что кушать стала мало и отощала до невозможности.
- Ты что-то мать похужела сильно. Он-ить и ведра воды донести без передышки не можешь. Езжай-ка до дохтура, в район.
- Ничего, отдышусь, - успокаивала она. - Вот посадим картошку, тогда поеду.
Через месяц, поехала в райбольницу. Осматривавший ее врач хмурился, написал несколько закорючек в книжке, направил на рентген. После рентгена ее сразу положили в палату.
Не дождавшись жены к вечеру, Кузьмич встревожился. Утром, выгнал корову в стадо, накормил поросенка, сыпанул курам, надел костюм, отмеченный во многих местах пятнами, и поехал в район. Жена встретила улыбкой и блеском голубых глаз.
- Вот, - как бы извиняясь, говорила Валентина, - просила доктора домой съездить. Ан не дали. Сказали, исследовать будут, потом лечить.
Осмотрев обшарпанные полы и стены, с облупившейся во многих местах краской, Кузьмич сделал вывод, что лечат здесь плохо. Посидев рядом с женой, погладил её по иссохшим, натруженным деревенской работой пальцам и решил сходить к врачу. Дождавшись очереди, вошел в кабинет.
- Орешин я. Жинка моя, Валя, вчерась положили…
Врач оторвался от записей, поискал какую-то бумажку, прочитал ее и, смерив Кузьмича взглядом, указал на стул.
- Присядь.
Кузьмич сел на краешек, положил руки на колени, взглянул на доктора.
- Вот тебе простая, врачебная правда – не жилец, твоя Валентина. Готовиться тебе надо к похоронам. Детям сообщи, пусть торопятся. Может с месяц поживет еще, а может…
Кузьмич слушал доктора, совершенно не понимая, о чём тот говорит. Лечить не хотят? Может денег надо или еще чего?
- Может таблетки, какие с области привезти. Я отпишу дочке, привезет.
Врач оценил мужицкий подход к делу, но утешать не стал.
- Говорю тебе, Егор Кузьмич, поздно лечить. Делаем, что можем, но поздно. Раньше надо было приехать.
- Дык и я ей месяц назад талдычил.
- Не месяц, года полтора назад надо было приехать. А вы, в деревне, все такие умные, над врачами-дураками смеетесь. Вот ваш деревенский ум боком и выходит. Поздно. Ни лечить, ни оперировать уже нельзя. Ей-то не говори, а детей позови.

Так до конца и не поверив врачу, Кузьмич вернулся в деревню. Долго курил, сидя на крыльце. Соседка, Катька, подоила корову, разлила молоко по банкам, присела рядом.
- Доктора говорят, что плохи дела, помрёт моя Валюха.
- Значит рак у ней, - сделал вывод соседка и, перекрестившись, пошла домой.
Он так и остался сидеть на крыльце до глубокой ночи. Утром, первым автобусом, поехал в больницу. Зайдя в палату, чуть узнал свою Валюху – она словно помолодела. Черты заострились как у девчонки, щеки горели румянцем. Только вот лицо немного пожелтело, да глаза смотрели с тревогой. Кряхтя, Кузьмич, хотел присесть рядом, но пожилая санитарка, проходя, предупредила.
- Температура у ней, не засиживайся.
- Ты ступай, Егор, домой, - подала голос жена. – Меня тут лечат, ухаживают. Всё хорошо, температура пройдет. Ступай Егорушка домой.
Кузьмич растерянно поднялся. «Егорушкой» она в последний раз на свадьбе называла, после как-то без имён обходилось. А тут вспомнила, как бы жалела его. Он вновь неловко погладил её руки, лежавшие поверх одеяла и ощутил жар. Поднялся, вышел из палаты. Беспомощно побродив по коридору, вышел наружу, присел на скамейке, достал помятую «Приму» и тут ощутил, что он совсем один. Никому нет дела до его беды. Решительно поднялся и вернулся в палату. Жена встретила тревожным взглядом.
- Так-ить спешить некуда. Автобус в обед только. Посижу рядом. Поговорить-то дома не с кем.
Жена часто дышала, отхлебывала теплую воду из чашки.
- Воду вот пьешь, а дома молока сколько киснет. Завтра свеженького привезу.
Валентина улыбнулась. За многие годы он впервые заговорил о ней с заботой, впервые сказал, что хочет сделать для неё приятное. Нет, он раньше заботился, помогал, но делал все молча
- Корову Катька доить, ты не переживай. Свою подоить и к нашей сразу. Ну, как ты, когда Катька своих девок рожала.
- Хорошо, - улыбнулась жена.
На большее красноречия Кузьмича не хватило. Так и просидел до автобуса, поглядывая то на окна, то на стены, то на жену.

На следующий день, к обеду на двор зашла их сельский фельдшер, протянула сверток.
- Одежда тут ейная. Ты, Кузьмич сегодня в больницу не ездий, её завтра отдадуть.
- Чо отдадуть? – не понял Кузьмич.
Фельдшерица исподлобья глянула на мужика.
- Померла Валя ночью. Вот одежду возьми, да другую приготовь. Я отвезу. Детям сообщал?
Кузьмич помотал головой – нет, не сообщал. Говорить не мог – горло перехватило.
- Я позвоню твоей дочке, она сыну передаст.
Фельдшер ушла. Кузьмич опустился на крыльцо, достал папиросы. В калитке появился Катькин муж, Петро. Поставил на табуретку бутылку, стаканы, разлил, протянул Кузьмичу. Выпили. Петро разлил снова.
- Упокой Господи, душу её, – махнул сосед свои «двести».
Кузьмич опрокинул свой стакан, занюхал рукавом, закусил «курятиной». Вскоре Петро ушёл, а Кузьмич так и просидел до зари.

Утром приехал сын, к обеду зареванная дочка. Дом наполнился односельчанами. Хату прибрали, покрывалами завесили зеркала, поставили стол посредине. Запахло хвоей. К вечеру, на «санитарке» привезли Валентину. Не веря в случившееся, Кузьмич склонился над гробом, вглядывался в лицо жены. Прядь её волос из-под повязанного платка, упала на лоб. Он осторожно попытался поправить, но волосы не слушались, как бы не её стали.

И тут у Кузьмича покатились слезы. Нет, он не плакал, просто слезы катились сами по себе, падая на лицо Валентины, стекали струйками на рубаху. Он не пытался вытирать, он их не замечал. Сидел с окаменевшим лицом, не отвечая на вопросы, только периодически шмыгал носом.
       Петро снова сунул стакан с самогоном. После второго стакана Кузьмич поднялся, вытер лицо рукавом и вышел во двор. В дом, то входили, то выходи соседки, что-то заносили. Он безучастно слонялся, курил. Всю ночь просидел у гроба, смотрел на жену. Колеблющийся свет горевших свечей делал лицо Валентины совсем живым – вот-вот поднимется и скажет: « Да что же это я…».
Но нет, не поднялась.

В полдень гроб вынесли во двор, поставили на табуретки. Местный батюшка, отец Василий, отпел покойницу.
Когда вернулись с кладбища, Кузьмич не знал куда пойти, где присесть. Дом был полон соседей. Сын усадил его в торце стола. Помянули покойницу добрым словом, горечь утраты запили самогоном. Кузьмич сидел молча, ничего не слыша, не понимая умом, как такое могло произойти. Почему так быстро? Подняв очередной стакан, повернулся к сидевшему рядом священнику.
- Вот скажи, батюшка, почему так быстро?
Отец Василий допил свою рюмку, взглянул на Кузьмича.
- А вся жизнь наша быстро проходит, как один миг. Ты вспомни – еще недавно молодым был, куролесил. Миг - и вон уже седой весь.
Кузьмич долго смотрел на батюшку, потом кивнул, выпил.
- Как одни миг, - эхом повторил он.
Гости разошлись. Сын пошел спать на сеновал, дочь, едва державшаяся на ногах, уснула в соседней комнате. Кузьмич подошел к висевшей на стене их свадебной фотографии.
- Вот, Валюша, померла ты, - утвердился он. Помотал головой. – Говорят, бабы дольше мужиков живут. А ты вот поторопилась.
Еще долго стоял перед фотографией, смотрел слезящимися глазами на свою юную жену, пока самогон не сделал свое дело.

На девятый день, утром, сын подошел к дымившему на крыльце Кузьмичу.
- Батя, стол надо накрывать. Может на поминки поросенка зарезать?
- Режь.
Сын кивнул и направился в хлев. Пришел Петро, принес длиннющий нож. Вскоре дикий визг огласил двор. Поросенок ни как не желал расставаться с жизнью – то хрюкал, то визжал, издавая почти человеческие вопли. Кузьмич безразлично взирал, как Петро с сыном, наконец, изловчились и завалили животное.
       Стол накрыли во дворе. Опять собралось пол села, вспоминая покойницу, пили, курили и снова пили. Уходили молча, но вскоре, на другом конце деревни, как это часто и раньше бывало, раздались песни, рванула гармонь.
Живым живое.

Утром другого дня заглянула Катерина.
- Кузьмич, моя свинья уж месяц, как опоросилась. Зайди, возьми поросенка.
Кузьмич кивнул – зайду. Утро было теплым. Во дворе, как всегда копошились куры. Пес, Шурик, виновато виляя хвостом, посматривал на хозяина. Кузьмич вернулся в дом, заглянул в кастрюлю, выбрал кусок мяса, вынес собаке.
- На вот, доедай своего соседа. Вчера ещё бегал. А вот миг – и нету.
Поглядев, как Шурик уплетает «соседа», пошёл на соседский двор к Катерине.
- Вот глянь, двенадцать штук принесла. Кормить нечем. Выбирай любого.
Разглядывая семейство, Кузьмич присел. Поросята были чистенькие, розовые, мирно лежали на боку, подергивая пятачками. Сквозь редкую шерсть просвечивала нежная кожа. Аккуратные, словно точеные ножки, подергивались в неспокойном сне. Почувствовав чужого, один поднял веки. На Кузьмича глянули чистые, с темными зрачками из-под белесых ресниц, прямо-таки человеческие глаза. Поросенок не встревожился, просто продолжал лежать, зорко поглядывая одним глазом на пришельца. Кузьмич протянул руку и осторожно почесал пальцем за розовым ухом. Поросенку понравилось, он блаженно закрыл глаза. Впервые за много дней у Кузьмича потеплело на душе, улыбнулся.
- Этого можно?
- Бери любого, хоть этого.
Кузьмич снова присел, осторожно подхватил маленькое, теплое тельце. Поросенок открыл глаза, но, увидев Кузьмича, успокоился: «А, дескать, это ты. Ну, почеши меня еще».
- Ах, сукин сын! - умилился Кузьмич и, прижав к груди поросенка, понёс в свой дом. Поросенок не сопротивлялся, лишь посматривал по сторонам. Кузьмич, было, направился в хлев, но вспомнил, что там давно не прибирал. Остановился, раздумывая, куда определить новую живность. Огляделся и тут впервые ощутил запущенность своего двора. Вздохнул.
- Нет хозяйки в доме Васька, - почему-то назвал он так поросенка. - Вот, один живу. Видишь, каково бобылем быть?
Вздохнул, направился в дом. Поставив Ваську на пол, взял со стола глубокую миску, налил молока.
- Пей Васька.
Васька поводил пятачком над миской и, не веря такому счастью, стал с жадностью чавкать, разливая молоко вокруг миски.
- Экая ты свинья, Васька, - бурчал Кузьмич, подтирая пол. – Никакой тебе культуры. Свинья, чистейшей воды!
Прибравшись, присел на скамейку, закурил. Васька побродил по комнате, набрел на ноги Кузьмича, обнюхал его сапоги, потерся и, навалившись боком, улегся на обе его ступни. Кузьмич опять улыбнулся.
- Дитя ты малое, неразумное. В хлев тебя надо, к корыту. Вот покурю, пойду почищу, сенца свежего положу, и будешь там как я, бобылем жить. Сиротой.
Взглянул на фотографию жены на стене, снова вздохнул.
- Оставила нас Валюха. Померла. А мне с тобой не с руки вдвоём будет. Один вот я, а тебе поесть сготовить надо. Корову надо выгнать, подоить ее надо, да огород прополоть, да курам дать. Ещё, эвон, Шурика накормить. Много разного, а ты улегся, развалился и хрюкаешь.
Монолог Кузьмича Ваське не мешал. Прикрыв глаза длиннющими, белесыми ресницами, он посапывал, подергивая во сне то пятачком, то скрюченным хвостиком. Кузьмич почувствовал в ногах тепло, которое излучало маленькое тельце. Не двигаясь, просидел около часа, пока Васька не выспался. Когда тот заворочался, Кузьмич поднялся, пошёл в хлев. Цокая точеными копытцами, Васька увязался следом. Отыскав лопату, выскреб старый навоз, принес несколько ведер воды, слил и метлой все тщательно вымел. Поросенок шнырял по хлеву, принюхивался к каждому углу.
- Жилище свое оцениваешь? – продолжая работать, поинтересовался Кузьмич. – Счас в порядок приведем. Тебе тут хорошо будет.
Решив, что в хлеву сыро, Кузьмич взял тачку, лопату и направился на колхозную пилораму за опилками. Поросенок, было, увязался за ним, но Кузьмич придержал его ногой и плотно закрыл калитку. По пути здоровался с односельчанами, копавшимся на огородах. Механик по колхозным гаражам, Никита, окликнул.
- Как ты Кузьмич?
- Да вот за опилками еду.
- Под корову?
- Под порося. Взял махонького. А корову продать надобно. Мне молока столько не надо, продавать некому. Разве, что Ваську подкармливать.
- Какого Ваську
- Да порося моего.
Когда Кузьмич вернулся, прямо под калиткой обнаружил Ваську – словно верный пес, тот лежал и ждал хозяина.
- Ах ты, душа собачья! – умилился Кузьмич. – Ну, пошли, дам поесть.
Накрошил в маленький тазик хлеба, залил молоком. Забравшись в тазик с ногами, благодарный Васька уткнулся в лакомство, периодически поднимал мордочку, пережевывал и одобрительно поглядывал на благодетеля.
Кузьмич вычистил хлев до медицинской чистоты, обильно посыпал полы опилками, принес в угол большую охапку соломы. Васька все обнюхал и, как показалось Кузьмичу, остался доволен.
- Вот и живи, жизни радуйся, - напутствовал Кузьмич и, закрыв дверцу барьера, пошёл в дом. Однако через пару минут Васька поднял визг, бегал по хлеву и требовал свободы.
- От-ить животное! – возмущался Кузьмич, выпуская порося на волю. – Чего тебе в хлеву не сидится? Чисто, мягко, тепло.
Оказавшись во дворе, Васька успокоился, с озабоченным видом направился к забору и стал под ним что-то откапывать. От калитки послышался голос соседки Катерины. Поглядывая на неугомонного Ваську, который активно работал своим пятачком, Кузьмич открыл калитку. Соседка принесла две банки под молоко, присела на завалинке.
- Прижился порося, – сделала вывод Катерина.
- Прижился. Шебутной попался. Хозяйничает во дворе. А ну, поди сюда!
Услышав голос хозяина, поросенок бросил своё занятие, подбежал к Кузьмичу. Похрюкивая, уставился своими чистыми глазами, поглядывая то на хозяина, то на соседку. Та всплеснула руками.
- Ты гляди, и команды уже знает. В пору в цирке выступать.
Когда Катерина ушла, Кузьмич налил молоко в новое корыто, добавил хлеба.
- Ешь, свинячья твоя морда. Только не говори никому, что я тебя чистым молоком кормлю. Засмеют на деревне. А тебе молоко надо, мал еще. И будешь ты у меня молочным поросенком.
Погладил Ваську по хребту, почесал за ухом.

Прошло пол года, после смерти жены. Кузьмич стал привыкать к своему одиночеству, а когда становилось не в моготу, звал Ваську. Тот ложился у ног, и Кузьмич изливал душу. Поросенок хоть и являлся тварью бессловесной, но слушателем был отменным. Он изредка поглядывал на хозяина и, Кузьмичу казалось, что Васька всё понимает. По выходным становилось особенно тоскливо. Тогда брал поллитровку, шел к Петру или к магазину.

       У магазина обычно собирались посудачить о деревенских новостях. Особенно, когда кто-либо приезжал из города. По возвращению домой, Кузьмич звал Шурика и Ваську. Те давно подружились, являлись на зов и по команде «ложись», укладывались у ног. Кузьмич затягивался папиросой и рассказывал бессловесным слушателям последние новости.

Васька подрос и стал полным хозяином во дворе – гонял кур, когда те слишком близко приближались к его хлеву. Доставалось и Шурику, когда он пытался похлебать из Васькиного корыта.
- Ты глянь, боров вымахал, - радовалась соседка. Дом пуще пса стережет. На подворье не зайдешь, прям по пяткам ходить начинает.
Кузьмич улыбался.
- Быстро ты отошел после смерти жены. Все вы, мужики, такие. Гляжу, Лидка к тебе повадилась.
- Так с коровой управляться помогает. Мне-то эту животину тягать за титьки не сподручно. Ты-то не всегда можешь. Продавать уже хотел.
- Не продавай. Какое хозяйство без коровы?! А тут и молоко, и творог, и масло. Всю себя коровушка человеку отдает – от молока и навоза, до рогов и копыт, все на пользу. Нет такого второго животного.
- Пусть будет, - соглашался Кузьмич. – Трудов с ней много. С поросенком легче – сыпанул ему раз-другой. А он и сам корм ищет. Бегает по двору, глаз радует.
- Это точно. К осени здоровенный вымахает, на всю зиму мяса хватит.
Кузьмич задумчиво взглянул на Ваську.

Пришла зима. Сын, хоть и обещал, но приехать не смог. Короткие зимние дни были заняты деревенским трудом, а когда темнело, Кузьмич садился за газеты, перечитывал все новости, обсуждал со своими бессловесными спутниками. Шурик устраивался у печки, где потеплее, а Васька, хоть и жил постоянно в хлеву, но в сильные морозы Кузьмич запускал его в дом. Поросенок забирался под стол и мирно посапывал.
*проверка.
Жизнь в деревне шла своим чередом. На Рождество вся деревня гуляла и веселилась. Кузьмич отмечал праздник с деревенскими мужиками в «Сельпо». Праздновать, как подобает по церковным обычаям, в селе давно разучились. Местный батюшка, как мог, напутствовал односельчан, но, после многих лет забвения, этот праздник так и не стал истинно духовным. В основном пили водку, а что при этом нужно было соблюдать, забыли. Да и нужно ли это было, когда мысли совсем о другом – село ветшало, молодежь разбегалась, а старикам и праздник не праздник.
Какая нелегкая занесла его к Лидке и, что он там делал, в последствии вспомнить не мог. Соседка Катерина, вернувшись от Кузьмича, бегала по хате, чертыхаясь и кляня своего мужа Петра. Тот, с глубокого похмелья не мог понять чего от него хочет жена.
- Я вам самогонки, сколько дала?! – грозно наступала Катерина.
- Не помню.
- Не помню! Просила как людей! Ну некогда было по бутылкам разливать, поставила в трехлитровке. Выпили бы по стакану и все тут. Так нет, всю банку вылакали!
Петро глянул мутным взглядом на пустую банку на полу. Опохмелиться они не оставили и это было плохо.
- А к Лидке чего поперлись? Чо она вам наливала, что вы такие?
- Какие «такие»?
- Никакие!
- Чего наливала, то и пили.
- Пятьдесят лет мужику, а все по бабам шастать. Ладно, Кузьмич, бобыль. А тебя, чо к этой курве понесло?
- Ни чо не понесло. Зашли поздравить, выпили и домой.
- Какой домой?! Тебя с Лидкиного двора я волоком тянула, бычару этакого. Морозище какой, а он разлегся на огороде и дрыхнет. Еще брыкался, морда бессовестная!
- А это мы с Кузьмичом огородами домой шли. А к Лидке не заходили.
- Как же! Не заходили. Видела я все, как она вас самогонкой приваживала. Да только толку-то, коль вы самогонки как свиньи нажрались. Кузьмич, вон так со свиньями и спит, разбудить невозможно.
- В хлеву?
- Нет, в доме. – Соседка сплюнула. – Вижу, дверь на распашку. Захожу, а он посреди комнаты лежит, как был одетый, только без валенок. В хате не топлено, морозище, что на улице. А он дрыхнет – с одной стороны пес, с другой этот порося его. Так бы, наверное, замерз бы, кабы свинья под боком не грела. Всем вам туда и дорога, вам только со свиньями и спать. Нет, ну это надо же – выжрали всю банку и не подавились!
- Так Рождество же!
- А вам что Рождество, что Первое мая - лишь бы водки нажраться.

Возмущенная Катерина ушла к заутренней. Петро достал чекушку, припрятанную еще с Нового года, отхлебнул прямо из горла. Когда полегчало, пошел к Кузьмичу.
Тот действительно спал на полу, посреди комнаты. В ногах, свернувшись клубочком, лежал пес Шурик. Поросенок Васька бродил по комнате в поисках съестного. Петро растолкал Кузьмича, дал отхлебнуть из бутылки. Через пол часа оба сидели за столом, поправляя здоровье уже из запасов хозяина.
- А от, пес у тебя сметливый шельмец, - заметил Петро, после очередного стакана. – Ты как пришел без валенок, так он тебе в ноги лег, вот ты их и не отморозил.
- А валенки где?
- У Лидки, наверное, оставил. Катерина говорит, что мы там праздновали.
- Чо мы там делали?
- Праздновали. Кабы не та банка самогонки, замерзли бы на дворе. Катерина нас по домам растаскивала. Тебя твой порося да собака согревали. Ты бы хоть печку истопил.
- Так топил! Только дверь забыл закрыть, когда вернулся.
- Вот ведь на Рождество – можно же было пить? Батюшка говорил, что можно. Ведь до этого пост был, а потом пить можно было.
- А ты что, постился?
Петро не ответил. Налил водки.
- Христос родился!
- Славьте Его! – поднял свой стакан Кузьмич.

       *

На Пасху приехал сын.
- Ты, батя, чо с хозяйством решил? Трудно тебе уже. Может, продадим все, в город ко мне переедешь. Дом большой, всем места хватит. Будешь по хозяйству помогать.
- Погожу, пока. В деревне мне привычнее, куда мне от земли. Мать тут лежит, навещать надо. Сестра твоя приезжает, помогает картошку окучивать. Не пропаду.
- Ну, гляди батя. Теперь не скоро приеду. На годовщину матери. Дом поправим, колодец почищу. Порося забьем.
Кузьмич затянулся сигаретой.
- Приезжай. Там видно будет.

Рыбалку Кузьмич любил с детства. Речки у них были мелкие, быстрые. Вода в них чистая, ключевая, холоднющая. Ловил на «муху» - забросит крючок, на котором, нитками намотана обманишка. Та плывет на поверхности, а он следом идет, не отрывая глаз от наживки. Под ноги смотреть некогда, бывало через корягу или валун упадет, но удилище из рук не выпускает. Красноперка из воды прямо выпрыгивает на приманку. Тут ее и подсекать надо, не давать леске ослабнуть, подтаскивать к берегу. Это не карпа-дурака, на прикормку ловить. Совсем другое дело красноперку. Это борьба, охота, тут вся ловкость нужна.
Наловив на уху, садился на берегу, подолгу глядел на речные перекаты. Шурик, неизменно сопровождавший его на речке, ложился рядом. Потрепав пса по шерсти, Кузьмич усмехался.
- Эх, жизнь – миг один!

На годовщину смерти сын приехал с женой и детьми. Дочь привезла своих ребятишек. Внуки бегали по саду, шныряли по амбару, лакомясь сушеными грушами и сливами. Кузьмич повеселел – внуки радовали душу - живым живое.
Сидя на летней кухне с соседом Петром, втихаря пропустили по стаканчику. Зашел сын.
- Ну, что батя, гостей кормить надо. Режем порося?
Захмелевший Кузьмич тупо глянул на сына, ничего не сказал. Оглядел большое семейство, бегавшее по саду – да, кормить чем-то надо. Из ворот хлева выскочил Васька, уставился на шумевшую ватагу ребятишек.
Петро двинулся к поросенку, но тот, учуяв неладное, бросился наутек в круговую по двору. Сын попытался выскочить поперёк, но Васька, юркнув между ним и забором, помчался к Кузьмичу, стал рядом, поглядывая на собравшихся. По деревенским понятиям Васька давно уже перерос, давно пора было забить его.
Забить Ваську?
Кузьмич оторопело смотрел то на Ваську, то на запыхавшихся сына с соседом.
- Прыткий стервец. Не двигайся Кузьмич, стой, - тяжело дыша, подошел Петро.
Кузьмич понурил голову. Поросенок взглянул на хозяина.
- Ложись Васька. Вот миг и настал.
Услышав команду, поросенок послушно лег. Подскочивший Петро одним ударом вогнал нож под левую лопатку. Васька не издал ни звука, только вздрогнул и замер навсегда.
Кузьмич шёл по огороду, не разбирая дороги. По лицу катились крупные слезы, оставляя мокрые дорожки на небритых щеках. Побродив бесцельно по грядкам, вернулся во двор, оглядел копошившихся у тела Васьки родственников, пошел в дом, лег на койку.
В комнату вошел сын.
- Батя, где лампа, порося осмолить?
Кузьмич молчал. Сын подошел, тронул за плечо.
- Тебе чо, батя, плохо?
Кузьмич повернул к сыну посеревшее, внезапно осунувшееся лицо.
- Предал я его, - сказал он тихим, твердым голосом.
И повернувшись к стене, Кузьмич умер.

       *