Город, гордость, геройство, гипербола

«Наверное, смешно в 20 лет думать, что жить кончена и последний поезд ушел у тебя из-под носа только что. Умные люди говорили, что только в 20 лет так и думается, потом забывается, замыливается. Впрочем, веревка и мыло ещё не такие проблемы решают, да-с, моя прелесть. Ох, что это я. Друзья-то знакомые уже такие взрослые-врослые, отходят, не мешают, чтобы ненароком не задеть больное, думают о тебе где-то там, сжимают кулачки, говорят иногда, а ты остаешься один на один с бедой, которая никогда не приходит одна, как известно. О,люди, порождения крокодилов!
Хотя, какая уж тут беда. Ну, любовник бросил, ну, работы нет, ну, из института почти выгнали, ну кот убежал, ну, помереть хочется, ерунда, правда ведь? Вот и я говорю, ерунда, где тут мост подходящий, я бы с него вниз, а? И совсем ерунда будет, и повод выпить для сочувствующих организую…»
Идет, смотрит под ноги, маленькая, трогательная, в нелепой шапочке и сумкой с оторвавшейся ручкой подмышкой. Её сумка и добила, скорее всего, до этого казалось, что её можно жить, хоть как-то, шепталось под нос «это все черная полоса, пройдет, если есть в кармане пачка сигарет, значит все не так уж плохо на сегодняшний день», будем жить, мы все будем, а она тем более. Некому было пригреть, чаю горячего пронести: родители дома, в небольшом городке за Уралом, брат в столице, а она застряла в промозглом Питере, в городе-вампире, который замечательно умеет завлекать. Побежишь за красивым фасадом, влюбишься, потом будет лепить из тебя то, что ему угодно, всемогущему Медному Царю, крутить будет, пинать, выворачивать, выкашливать душу, а ты будь добра живи. Не маленькая уже, сама захотела, и вот вы с ним повенчаны, опутаны лентами каналов, удушены стенами дворцом, скованны мостами, а вместо свечей на вашем ужине романтическом – Ростральные колоны.
Кажется, это называется Стокгольмский синдром, когда жертва влюбляется в террориста, ненавидит его, но все равно не может уже отдельно. С чертовым Петербургом все то же самое, бесполезно втыкать пальцы в ладони, для твоих легких уже ядовит воздух чужих городов. Он крепко насадил тебя на крючок, сердце пронзил.
Стоит, облокотившись на парапет, курит и плачет. Беззвучно, даже плечи не дрожат, но горько. Самый страшный такой плач.
Мальчишки мимо бегут, гогочут, в руках у них истошно мяучат тряпки грязные. Хмурится девочка, окликает их.
- Котята у кошки родились месяц назад! Всех раздали, один остался, у него глаза разные, все боятся, никто не берет. Топить идем!
- Отдайте его мне, ребят? Я вам полтинник дам!
Пошептались пару минут, обе перспективы обещали приключения, впрочем, с полтинника побольше приключений будет. Сунули ей в руки царапующийся сверток, схватили мятую бумажку и были таковы. Она быстро скинула тряпки с котенка, их даже касаться противно было, прижала к себе дрожащего зверька, который, впрочем, тут же замурлыкал и заплакала уже по-настоящему… Потом вздохнула судорожно, расправила плечи, улыбнулась так кстати выглянувшему солнцу…
- Будем жить, котя? Буууудем!
Тот для поддержания разговора лизнул её во вкусно пахнущую щеку.
Надежда – глупое чувство.