Николь Кидмэн

Поезд, замедляя ход, подъезжал к вокзалу Берлин-Цоо, а я волновалась,
предчувствуя новые впечатления.
Город, который мне не понравился много лет тому назад, я должна была открыть вновь. Тогда я была ещё в «нашем» Берлине, а теперь он один, да ещё стал «плейс-ту би» для всей Европы. И ещё я увижу Её, и мы проживём вместе три дня.

Она стояла на перроне, прямо напротив моего вагона, как будто бы знала, в
каком вагоне я приеду. В чёрной шляпе с умеренными полями, в солнечных очках
и шали невероятной окраски, закрывающей Её короткое пальто. Она
придерживала шляпу рукой в кожаной перчатке, одновременно держа в
ней крошечную сумочку. « В неё даже губная помада не поместится» –
автоматически подумала я.

После коротких приветствий и поцелуев Она сообщила, что мой чемодан заберёт
шофёр, который сразу же вышел из-под вокзального навеса, как только я
ступила на немецкую землю, и я прочитала на фуражке название отеля: «Берлин».

– А мы? Мы куда? – спросила я.
– Мы дойдём пешком, здесь недалеко. По дороге поужинаем, я нашла здесь
приличную забегаловку. Мне нужно тебе что-то рассказать.

Шофёр забрал мой маленький чемоданчик на колёсиках, который мы могли бы
запросто возить с собой, но, у меня так часто бывает от волнения, я послушно
отдала его.

Мы шли по Берлину, ещё светили последние лучи февральского солнца.

– Номер у нас приличный. Завтра сходим на просмотр моего фильма и больше я
туда ходить не собираюсь. Будем заниматься собой. Здесь столько музеев! – Она
указывала рукой в перчатке в темноте, да ещё и в чёрных очках, в строку на
афишной тумбе с названием своего фильма, размахивая сумочкой. Эти
тумбы с рекламами Берлинского фестиваля встречались нам на каждом шагу. Мы
шли, и на нас, вернее, на Неё, оглядывались прохожие.

Забегаловкой оказался приличный ресторан. Она заказала себе китайскую утку с
соусом, а я – плавник рыбы-солнца с хреном.

– Как тебе удаётся во всех уголках нашей планеты найти хрен и любительскую
колбасу? – спросила Она, съев свою утку и закуривая длинную «Фемину».

Плавник рыбы-солнца был превосходным и, чтобы не портить вкуса десертом,
я заказала мензурочку мятного ликёра.

– Слушай, – сказала Она, наклоняясь ко мне через стол,- у меня чесотка. Знаю
точно, у моего сына была, чешется так, что я почти теряю сознание. Что
делать будем?

Я готова была услышать о чём угодно, о новом любовнике, о задумке нового
фильма или я не знаю о чём, только не о чесотке.

– Мне нужно посмотреть на твою чесотку, может быть это простая аллергия! –
сказала я как можно нейтральнее и стала красить губы, давая понять, что
больше мне от этой забегаловки ничего не нужно.

На следующий день, посмотрев три из пяти представленных в первой половине
дня фильмов, я решила, что Её фильм пока лучший. Теперь я ждала начала
следующего.
Уже шли титры новой чилийской картины, когда Она меня потянула за руку.

– Всё, пошли, я свободна, мы идём в новую картинную галерею, здесь недалеко –
мы наощупь выползли из зала.

В Neue Nationalgalerie нас поразило количество картин великих голландцев.
Музей был новый, неуютный, но с потрясающим освещением. Изнурённые, мы
присели на диван в центре зала и увидели картину «Посейдон с какой-то там
подружкой», вместо фиговых листов у них были раковины, у Посейдона, как у
рака-отшельника домик, а у его подружки в форме веера. От смеха мы позабыли
посмотреть имя художника. Соблюдая приличия, мы удалились из музея и
смеялись ещё полдня, посмотрев неожиданно друг на друга. Прохожие оглядывались
на нас, вернее на Неё.

В музее современного искусства Deutsche Guggenheim Она сидела в буфете, а
я бегала по залам в поисках голландца Карла Апеля.

Последним музеем в нашей программе был Египетский.

– Смотрим только на Нефертити и несёмся к врачу за болтушкой от чесотки!

Мы пробыли в нём три часа, забыв про чесотку, в восхищении от Нефертити,
красоту которой не может передать ни одно фото!

Вечером в нашей программе стоял раут, неизбежность которого была очевидна.

– Нас ожидает страшное испытание! – предупредила Она.
– Ты поймёшь сегодня вечером, как сильно мы постарели. Мы будем кадриться к
Антонио Бандерасу, а нас будут клеить Марлоны Брандо.

«Такого развлечения я упустить не могу – думала я, расчёсывая волосы в
ванной, – Марлоны Брандо!»

В зале, где проходил раут, никакого Марлона Брандо я не увидела, однако Её
сразу же стал звать лысый испанец. Мы присели за его столик, Она стала
трещать с ним по-английски, а я начала оглядываться по сторонам в поисках
Антонио Бандераса. Ни одного, даже захудалого, Антонио я не увидела и стала
рассматривать вид из окна – здание изобразительного музея, в котором мы
побывали утром. Новомодная коробка на пустыре между Западным и Восточным
Берлином. К нам подсел голландец, с которым мы познакомились ещё вчера в
отеле. Он пригласил меня за стойку бара. Сам пил пиво, а мне всё время
заказывал шампанское, рассказывая, как они дорого продали голландский фильм
по «Трем сестрам» Чехова. Фильм я видела и с интересом слушала про то, как
им удалось продать такое фуфло.

По дороге в туалет я попросила Её отвезти меня домой, если Она не хочет
завтра утром искать меня в бессознательном состоянии по всем номерам
остановившихся в Берлине голландских продавцов фильмов.
Домой мы ехали на бесплатной маршрутке от киноцентра до отеля. У Неё ничего
не чесалось!

На следующий день с утра она вывесила три вечерних платья и стала пытать
меня тем, какое ей лучше надеть сегодня вечером на вручение призов. Потом мы
два часа завтракали в номере, потом три часа пили кофе и
шампанское внизу в ресторане с каким-то офигенным Антонио. Потом я пошла
спать наверх, а Она всё пила шампанское, а он целовал ей руку. Это было
последнее, что я видела, выходя из ресторана.

В пять часов Она разбудила меня, принеся гренки и, почему-то, горячее молоко
опять в номер. Я достала свою чёрную юбку и блузку из чемодана и вытряхнула
из целлофанового пакета чёрные лакированные туфли моей бабушки, которые я
всю жизнь надеваю в торжественных случаях.
– Боже, бабушкины туфли! – закричала Она. – Я загадала, если ты их привезёшь,
я получу какого-нибудь медведя*! Удивительно и необъяснимо, как ты их можешь
всегда носить и они не становятся старомодными! –

Но Она ничего не получила! И мы поехали на альтернативную вечеринку к
директору фестиваля домой. Туда были приглашены избранные гости фестиваля,
как жест: «Вы талантливы, и в следующий раз, кто знает...» Мы долго ехали в
такси на другой конец Западного Берлина. Поднялись в квартиру директора фестиваля,
где угощение было организовано в виде буфета с официантами, которые стояли на
всех углах стола в форме каре и предупреждали каждое твоё движение в их
сторону. Водка, вино, пиво, шампанское лилось рекой. Народ быстро достиг
стадии «непринуждённой беседы», меня опять нашёл мой толстый голландец и
стал жаловаться, что «Три сестры» ничего не получили. Вдруг меня осенила
идея, что квартира директора Берлинского фестиваля, мне знакома до последней
мелочи и стол-каре стоит в комнате моей институтской подружки. Я решила, что
я схожу с ума. Зимней ночью на окраине Берлина!
Я нашла Её в коридоре, Она беседовала с самим директором фестиваля.

– Слушай, или я схожу с ума или это такая же квартира, как у моей одногруппницы в
Воронеже!

– Девочка, сегодня ты выпила несвойственное тебе количество шампанского! Ты
осознаешь это! Не волнуйся!

– Я осознаю, но будь другом, сходи, ради Бога, в первую комнату за поворотом
коридора и посмотри, есть ли в ней балкончик с каменной балюстрадой! –

– Никакой балюстрады! Мы едем домой! Нет, постой, мне самой интересно! – Она
удалилась за поворот коридора...

Через минуту Она появилась вновь. Спрашивать Её о наличии балкончика с
балюстрадой не имело никакого смысла. Он был!

– Всё, уходим и ни с кем не прощаемся! Мы их никогда больше не увидим.

Назад мы добирались на метро, отчаявшись поймать такси. Она достала бутылку коньяка в то время,
пока я в два часа ночи названивала матери в Воронеж, чтобы рассказать о
квартире Ленки Поповой в центре Берлина.

– Ничего нет удивительного, – сказала мама. – Её дом строили пленные немцы по
своему проекту в сорок пятом, – мама, казалось, совсем не была удивлена моим ночным
звонком.

Потом мы разговаривали о мужьях, которые делают не всегда то, что нам бы хотелось, о детях, что стали взрослыми и почти совсем уже не дети, о работе мозгов и кишечника, о морщинах и о том, что мне хорошо в Европе, можно ходить в джинсах и в чём попало, а ей не выйти из дома без кило макияжа и норковой шубы, о том, кастрировать ли собак или
отдать этот процесс на произвол природы, о перестройке домов и длине волос, о родителях,
об обидах, победах и поражениях за прошедший год, о том, что совсем уже не
хочется работать, но всё ещё очень хочется денег...

На следующий день в воскресенье мы везли мой чемоданчик к Берлин-Цоо и
молчали.
День предвещал быть солнечным. Берлин был безлюдным и чисто посыпанным
снежком в это морозное утро.

Поезд тронулся и медленно набирал ход. Она стояла на перроне в шляпе с
умеренными полями, закутанная в неимоверную шаль. Из-под тёмных очков текли
слёзы, которые Она вытирала тыльной стороной перчатки.
Из окна вагона мне было видно, как прохожие оглядываются на Неё, как и три
дня тому назад.
Берлин мне опять не понравился.

                *****

Через неделю я уже забыла про Берлинский фестиваль.
Вечером, как обычно, я сидела  на диване,поджав ноги, и бездумно пялилась в телевизор. В комнату вошёл муж и с пафосом прочитал, написанное на обратной стороне открытки с эмблемой фестиваля: "Ну и пусть, что ничего не получили. Рада была тебя видеть.
Твоя, Николь Кидмэн".
-А кто такая Николь Кидмэн? -муж делал вид, что понимает шутку.
-Николь Кидмэн? Это большая актриса,- ответила я.



Берлин ,
февраль 2005






*золотой, серебрянный и хрустальный медведи - призы Берлинского кинофестиваля