Выдуманная история

В Монголии, где стоял наш полк, шампанское шло втридорога, точнее, дороже в три с половиной раза, а овощей в гарнизонную лавку вовсе не завозили. Посему первое, что удумал я заказать, оказавшись в иркутском ресторане, было шампан-ское и четыре порции салата из огурцов.
- На разлив не подаем. Не меньше бутылки, - скривился официант, глядя в по-толок, хотя там ничего не было нарисовано.
- А мне и не надо меньше, - ласково, будто отвечал лошади, возразил я. Офици-ант отчего-то скривился еще больше. Говоря по совести, я намеревался скорее ог-раничить осмотр города видом из окна ресторана, чем ограничиваться одной бу-тылкой. Но мысль о том, что придется то и дело лицезреть спесивую физиономию услужающего, лишало сию программу всякой привлекательности.
Я не отслужил еще и половины срока положенного двухгодичникам, и живо помнил обслугу ресторанов Ивано-Франковска, где собирали наш гарнизон. Жизнь гарнизонная была там весьма необременительна, хотя на редкость единообразна. Составляли ее проводимые начальством от случая к случаю ритуальные собеседо-вания, утомлявшие лишь бесполезностью и редкой бессмысленностью. Важнейшей же и непременной частью были ежедневные и торжественные ужины в ресторанах, тех из них, что находились не более чем в получасе ходьбы от гарнизонных казарм, помещавшихся в бывшем здании тюрьмы, немало сохранившем от недавнего про-шлого. Мы знали, что пробудем там не больше месяца и самозабвенно прощались с Европой, и прощание это было тяжелым.
С ресторанной обслугой отношения удерживались самые теплые. Были даже кумиры и самый примечательный из них - Володя, плотный бесстрастный мужчи-на, которого, несмотря на его шестьдесят с лишним лет, все называли не иначе как по имени. Он по большей части и обслуживал офицерские кутежи. Да и кому же было, как не ему, который, случалось, нес враз до сорока блюд, не глядя на поднос и при этом ничуть не напоминая жонглера или фокусника. Да и остальные офици-анты там не скучали. Здесь же все были точно отмороженные, вдобавок ко всему, по непонятным причинам, публика их побаивалась. Так что, почти не отвлекаясь на вялую беседу сидевшей со мной за одним столом парой, я прикончил свою бутыл-ку, и, так и не справившись с четвертым салатом, с полным своим удовольствием покинул огромный зал, смахивающий на морг. Все, что мне теперь было нужно, – это опоздать в военкомат на максимально допустимое время.
Я слонялся по городу, заходил в книжные магазины и антикварные лавки, поч-товые отделения и супермаркеты, побывал даже в парикмахерской. Поначалу город мне нравился, но когда хмель слегка выветрился, мои с ним отношения начали портиться. Впрочем, восстановить статус-кво оказалось проще простого. Одно уд-ручало: все злачные места Иркутска, которые мне никак нельзя было обминуть, больше походили на вытрезвители, нежели рестораны или кафе.
Из инструкций начальства я запомнил лишь главную: “если не отправишься в военкомат прямо с поезда, пополнение увезут чёрти куда. Этих архаровцев каждый старается с рук сбыть”. Надо отдать должное замполиту - дело он знал, так что ко-гда я, наконец, заявился в военкомат - пополнение и в самом деле убыло. Невзирая на то, что я заметно был навеселе, комиссар не стал меня отчитывать. Он был из тех, кто уважал службу и знал твердо, когда можно позволить, а когда надо бы и воздержаться. Вступать в посторонние разговоры с теми, кто этого не понимает, с людьми в армии случайными, он считал пустой тратой времени.
- Поедешь за своей молодежью в Читу. Их там обмундировывают, - заметил он, глядя в сторону. При одном упоминании этого города я сразу вспомнил историю, выдуманную мною в детстве. Было мне тогда лет шесть или семь и мама вывозила меня на юг лечить несуществующий ревматизм. Целый день в поезде я покорно ел все, что она вытаскивала из бесконечных авосек, в обмен на разрешение всю ночь глядеть в окно. Однако я так переел, что еще до сумерек меня сморило.
Проснулся я от толчка, поезд подъезжал к большой хорошо освещенной ста-ринными фонарями станции. Судя по всему, было далеко за полночь, и перрон был безлюден, несмотря на душную ночь, пусты были даже скамейки. Все медленнее проплывали кулинарные излишества вокзала с непонятного назначения нефами и башенками из красноватого кирпича, на одной даже лениво телепался резной флю-гер. Медленно, по буквам выплывало название станции. Когда буквы собрались в целое слово, я рассмеялся. Я смеялся один, рискуя разбудить все купе. Смеялся в подушку и никак не мог остановиться, до того смешным показалось мне название станции. Как ни уговаривал я себя не засыпать до следующей станции, ничего из этого не вышло, и никаких других станций в эту ночь я уже не видел. От завтрака я отказался, и все купе принялось вышучивать меня за неудачные ночные бдения.
- Но одну станцию я все-таки видел, - пробубнил я с гордостью.
- М-да? - равнодушно удивился сосед, намазывая масло на половинку огурца, лишившегося от старости цвета. - И какой же несравненный населенный пункт удо-стоился вашего благосклонного внимания?
- Чита.
- Как? - сосед потянулся к солонке и, не спеша, посолил огурец.
- Не говори глупостей, - сказала мама.
- Как вы назвали этот замечательный город, юноша? - все же переспросил со-сед, прожевав первый кусок огуречного бутерброда.
- Чита.
Сосед мечтательно задумался и, вдохнув, нехотя возразил, - Прискорбно, но на пути, сообщающем Киев с Симферополем, по которому мы до сих пор следуем, сей замечательный город абсолютно невозможен. - Он повторно посолил яйцо и, перед тем как затолкать его в рот, зачем-то добавил: - Отнюдь...
Как я ни спорил, как ни горячился - ничего доказать не удалось. От обиды я от-вернулся к окну, делая вид, что меня больше всего на свете интересует унылый пейзаж за окном. Время шло, поезд все больше качало, и в соседнем купе кто-то с надрывом запел: "отцвели уж давно хризантемы в саду"… Сосед наш, отвлекшись от зеленой куриной ноги, загляделся в окно и, по-видимому, поддавшись настрое-нию, грустно и задумчиво повторил:
- Отнюдь, - и совсем уже не к месту добавил: - А впрочем...
Когда мы спустя месяц вернулись домой, я по миллиметру осмотрел всю карту, самую подробную, какую смог достать, надеясь найти хоть что-то похожее по на-званию. После этого я и сам поверил, что вся эта историю мною выдумана и вспомнил о ней только теперь в кабинете военкома. Винные пары уравняли реаль-ность стоящего в двух шагах комиссара и детскую выдумку. Для пущей убедитель-ности я переспросил, куда именно мне надлежит ехать, но комиссар, будто не слыша вопроса, выложил на стол проездные документы и, не скрывая неприязни, добавил:
- Последний поезд в час тридцать. Не пропусти, не то бойцов недосчитаешься.
В городе заходило солнце, и глаза девушек делались все мечтательнее. С каж-дым часом Иркутск мне нравился больше и больше, я даже смирился с его питей-ными заведениями. Он, казалось, тоже не остался ко мне равнодушен, во всяком случае, расстался со мною нежно и бережно. Проснулся я на своем месте и в своем вагоне. Узнав от собиравшего билеты проводника, что на верхнюю полку меня ук-ладывали "сурьезные подруги", я оглядел пустое купе и тут же заснул.

Проснулся я от странного шума. Поезд мягко раскачивало, и он тихонько от-стукивал на стыках что-то свое и потому не всегда попадал в такт гитаре, рыдавшей на нижней полке. Попутчики мои, надо думать, вселились в купе заполночь и, то ли не надеясь заснуть, то ли не желая уснуть без водки, коротали остаток ночи “с ду-шой”. Брюки и кители были грудой свалены на полу, вперемежку с сапогами, поле-выми сумками и чемоданами. Все оставшееся пространство плотно заполнял та-бачный дым. Бутылка между тем была только почата.
Хотя картина была до крайности обыденна, сами попутчики представляли зре-лище поистине необыкновенное: стрижены они были нарочито аккуратно, хотя и несколько однообразно, точно стриглись в один день и у одного парикмахера. За-пах парикмахерской и в самом деле слабо примешивался к перегару и папиросному дыму. Курили они именно папиросы, доставая их из какой-то богато расцвеченной пачки, надпись на которой мне было не рассмотреть, но вот что мне и в самом деле было хорошо видно с верхней полки, так это сверкающие, по все вероятности на-бриолиненные волосы, расчесанные, точно по линейке, на косой пробор. Но броса-лись в глаза не столько парфюмерно-парикмахерские особенности, сколько вычур-ные манеры и подчеркнуто манерные голоса. Это казалось тем более странными, что все трое обряжены были вовсе не во фраки, а в нижнее белье, по виду скорее теплое, чем свежее. Они церемонно и неискренне извинились за шум, предложили мне водки и, приняв как должное мой отказ, тут же и обо мне забыли.
Разумеется, водкой была вежливо названа самогонка, притом самого дурного свойства. В этом не оставлял сомнения ни с чем не сравнимый букет, окончательно напитавший купе, когда опустошенную уже бутылку стали наполнять из спрятав-шейся под шинелями канистры. Вообще же пили много, но как-то незаметно, без пьяного шума. Разговоров вообще не вели, исключая совершенно необходимые. В остальное же время либо молчали, опустив головы, либо пели. Я редко пропускал офицерские попойки и от того полагал, что уже побывал на всех возможных. Здесь же все не то что бы удивляло меня, но, несомненно, озадачивало: и дезабилье, и водка без какого бы то ни было намека на закуску, и цветы, вернее, цветок в заму-соленной вазе без воды, а главное, вполне пристойная игра на гитаре. Именно игра, а не пресловутый аккомпанемент.
Пели необыкновенно мрачно. Не любуясь собственным голосом, как случается с оперными певцами, и, не завывая без меры, как микрофонные звезды. Пели серь-езно. Оттого напоминало все это некий ритуал, или даже служение. Чуть ли не цер-ковное. Среди прочего была, кстати, и икона, бог знает как подвешенная над вазой.
Мало-помалу я заслушался, стал покачивать в такт носом и чуть ли не подпе-вать. Наконец, услыхав начало романса, известного мне с младенчества - отец пел его вместо колыбельной, растрогался окончательно, и, дождавшись паузы, спросил, отчего они поют его по Донаурову, а не по Апухтину. Они развели руками, изобра-жая, что потрясены, впрочем, выражение их лиц ничуть не изменилось. Предложе-ние выпить было тут же повторено, но на этот раз таким тоном, что отказаться бы-ло невозможно. Я спрыгнул вниз и утвердился на неспешно освобожденном месте. Романс был вторично исполнен уже в "переводе" Апухтина. Помолчав, все оборо-тились ко мне. "Обстановка грозит стать более торжественной, чем допускает си-туация" – не без иронии подумал я, понимая, что меня готовят к тому, чем я безус-ловно и непременно обязан восхититься.
Гитарист медленно провел ладонью по струнам, шумно вдохнул, потом, пере-думав, выдохнул. Покачав головой, он, протянув руку к вазе, поправил цветок, ко-торый при желании можно было принять за хризантему, и лишь после этого, уже без театральных пауз, позволил гитаре вступить. Не без некоторого удивления про-слушав витиеватое свое вступление, он закрыл глаза и, тяжело, на этот раз уже не на шутку, вздохнув, то ли запел, то ли не в меру тягуче заговорил: "Отцвели ... уж давно ... хризантемы в саду...

Проснувшись, я увидел перед собою одного из вчерашних знакомых, он был уже одет и выбрит. Убедившись, что я уже проснулся, он перестал трясти меня за плечо и объявил:
- Через сорок минут поезд отгонят в тупик. Проводник - вусмерть, так что ни-кто тебя второй раз не разбудит. От тупика до ближайшей точки час с четвертью. Засим, позвольте откланяться...
Удаляющиеся шаги неприятным эхом отдавались в моей голове. Голова гудела и пребольно. Это-то ладно, поделом. Но ведь ныло и все остальное, каждая клеточ-ка. Ныл, казалось, даже скелет. Я понимал, что мне сейчас не подняться, но зачем-то с риском для жизни развернулся на верхней полке лицом к окну и, отодвинув штору, принялся рассматривать вокзал. Здание было самое обыкновенное, с пыль-ными ларьками и пересохшими автоматами газированной воды. По ничем не при-мечательному перрону без дела разгуливали осовелые пассажиры, изредка растал-киваемые носильщиками. Все, куда ни посмотри, было проедено грязным налетом. Противоположная вокзалу сторона сквозь открытую дверь купе тоже была видна превосходно, если только свесить голову. Разочарованно, покачав свесившейся с полки головой, я снова заснул.
Очнулся я не от толчка, хотя поезд изрядно дергало, а шума прилившей к голо-ве крови и какого-то чрезмерного для меня сердцебиения. Поезд подъезжал к большой станции со старинными фонарями вдоль перрона. Хотя солнце подбира-лось к зениту, людей на перроне совсем не было. Пусто было даже на огромных желтых скамейках. Поезд останавливался, замедлялись кулинарные башенки... Я не успел прочитать название станции. Меня отвлек голос, раздавшийся за спиной.
- Приехали командир, - в проеме двери мерцало опухшее лицо проводника, - Чита.