Берег зазеркалья

 
 БЕРЕГ ЗАЗЕРКАЛЬЯ

Жизнь на левом берегу Сунжи кажется мне чем-то вроде зазеркалья.
Мое отражение смотрит из него на другую часть меня, ту, что вглядывается в это отражение с правого берега. Две части меня разделены зеркалом реки, текущей сквозь рамку времени. Воды утекло уже много, я стал забывать, какая из частей наделена чертами реальности в большей степени, нужно бы вспомнить, и я вспоминаю.

Мы живем на кирпичном заводе, точнее, там работает бухгалтером мама, а мы занимаем служебную комнату. Комната кажется мне очень большой, но на самом деле, она совсем небольшая, это я маленький. Мне года три, и я сижу на подоконнике. Я не просто сижу, я часовой. Сидеть на посту вообще-то не принято, но мне об этом еще не известно и потом, это скорее дозор или секрет. На пост меня высадила старшая сестра, ей шесть, и мы одни дома. Мне нужно зорко следить за улицей чтобы успеть подать сигнал голосом в случае появления коменданта. Комендант ловит тех, кто пользуется электроплитками.

 Ими пользоваться нельзя, потому что ни у кого нет счетчиков, а платят по среднему с лампочки или с человека. Электроплитки втихаря включают все, кому не лень, мы тоже не исключение, тут главное не попасться. Коменданта все зовут Чита, это его кличка. Потом я узнал, что так звали обезьяну, c которой дружил Тарзан, герой популярного послевоенного фильма . Широченные галифе с сапогами и военный френч без ремня, при карликовом росте, делают его фигуру карикатурной и узнаваемой издали. На фронте он не был, но одевался по моде, диктуемой временем. Моя сестра Люда что-то готовит на плитке, она очень самостоятельная и деловитая, может сварить даже борщ.

-Чита! Чита идет,- я подаю сигнал тревоги. Теперь нужно выключить плитку и быстро ее спрятать, иначе у нас отрежут свет. Как и почему отрезают свет мне не очень понятно, но каково сидеть впотьмах с керосиновой лампой я знаю и потому к обязанностям часового отношусь с полной серьезностью.
Вероятно, он учуял запах пищи и решил постучать в нашу дверь. Мы притаились и не дышим.
-Открывайте, я же знаю, кто-то есть дома или мне дверь ломать.
-Дома никого нет, мама и папа на работе,- отвечает Чите моя сестра.
-А кто у Вас обед варит и почему дыма не видно из трубы, а дух идет на весь квартал?
-Мы не варим, мы еще маленькие, у нас борщ в термосе, это он пахнет,- вдохновенно врет сестра.

-Открывайте, я должен проверить, какой такой термос.
-Мама не разрешает открывать, она говорит, что волк козлят съел и теперь за нами охотится.
-Вот дураки, какой волк, это я, комендант, открывайте.
Мы не можем, нас мама на ключ закрыла.
-И мамаша ваша дура, разве можно детей одних дома на ключ закрывать.
-Мы папе расскажем, что Вы на маму ругались, он вам хвоста накрутит, дядя Чита.
-Это папа ваш Чита, а я Рубен Иванович Саркисян, запомните, глупые шмакодявки, вот оштрафую, будете знать,- комендант скрипит сапогами и следует дальше по маршруту.

Хулиганить я начал рановато, учителя у меня были хорошие. Андрей Алескеров придумал играть в партизан. Грузовики с песком натужено гудели, загрузившись на карьере, это были как бы фашисты, а мы лежали с Андреем в бурьянах партизанами. Наши карманы оттягивали боеприпасы, а глаза выбирали цель для атаки. Андрей метнул камень, боковое стекло «газика» пошло густой сетью трещин, машина остановилась и заглохла. Из подорванной кабины выскочил уцелевший фашист и бросился за нами. Андрей года на два старше меня и бегал быстрее, поэтому вражеский шофер выбрал жертвой меня. Родные стены помогали, горка, с которой я припустился, в какой то мере уравняла нашу скорость, а под горкой виднелась моя крепость.

 Мама стирала белье на улице, перед ней на табуретках стояло корыто со стиральной доской. Я мгновенно укрылся за ее спиной. Водитель попался, видимо, не очень сообразительный или сказывалась контузия, он сделал нахальную попытку заглянуть к маме за спину и выудить меня оттуда. Маме некогда было разбираться, что я натворил, ей просто показалось, что атака незнакомого мужчины развивается уж очень назойливо. Скрученная простыня в ее руке аккуратно приложилась к пылавшему гневом лицу нападавшего. Такой компресс не только не охладил пыл мужчины, напротив, он закричал, что здесь целая банда и схватил своими ручищами маму за руки выше локтей.

 Мама вырвалась, а простыня еще раз нашла физиономию агрессора. Тут стали кричать соседи, и водитель убежал. Когда он убегал, я заметил - у него на ногах такие же резиновые боты, как у меня, только гораздо больше. Застежки на них были сломаны или он ленился их застегивать. Они болтались на бегу, и боты сваливались у него с ног, вот почему он не смог меня догнать. Мне стало смешно, я никогда не видел, чтобы взрослые ходили в ботах, то ли дело в ботинках и сапогах, как мой отец, как другие мужчины. У моей мамы нежная кожа, лапы чужого шофера оставили на ее руках синеватые следы. Отец заметил синяки сразу и выяснил в чем дело.

Мама наотрез отказалась опознавать преступника, тогда папа спросил меня:
-Сынок, ты этого дядю сможешь узнать, ты запомнил его?
 Я понял лишь одно, он папе зачем-то понадобился, а я всегда готов помочь своему отцу.
-Да, я его припомнил.
Хорошо, сейчас пойдем с тобой на карьер, и ты мне его покажешь.
На карьере, стояло с десяток машин, экскаватор грузил одну, остальные ждали своей очереди. Каждый следующий шофер казался мне именно этим, каждый раз я утвердительно кивал головой. Но водители отказывались меня признавать, отец горячился напрасно. Наконец, мы подошли к водителю, он сидел на капоте своего грузовика и жевал котлету с хлебом. Набитый рот не позволил ему говорить членораздельно, он только глухо заворчал, увидев меня с отцом.

-Этот?- спросил меня отец уже без особой надежды.
-Этот,- подтвердил я уже голосом.
-А чего же он..., вот смотри, стекло мне разбил сынок твой, бандит недорезанный, хулиган,- шофер показывал недоеденной котлетой на молочную сеть трещин, покрывавшую стекло двери.
Это ты сделал?- отец повернул мою голову, чтобы я мог видеть стекло
Нет, это не я.
-Да врет он, в кустах сидели и камнями бросались, разбил, и бежать, че ж тогда убегал?
-Это не я, это Андрей.
-Вот, вину на дружка сваливает.

Отец, одним движением руки смахнул закусывающего водителя с капота, и он полетел вниз по песчаному склону. Встав на ноги, он сделал попытку забраться обратно, но песок осыпался, и он скатывался снова вниз:
-Ну, подожди, встретимся мы с тобой еще на узкой дорожке,- кричал и грозил кулаком моему отцу из карьера оскорбившийся шофер.
-Зачем откладывать на потом, я сейчас к тебе спущусь,- мой отец и вправду сделал движение, как будто он готов спуститься вниз.
Водитель песковоза бросился наутек. Можно представить, как я гордился своим сильным и смелым отцом.

Он знал, что я никогда не вру, я просто еще не умел это делать и все же он спросил:
-Точно, не ты? Это какой Андрей, Алескеров?
-Да, Алескеров.
-Ну, а ты что там делал?
-Я камень не смог добросить,- признался я и опустил глаза
Отец только покачал головой, но я понял, как плохо я поступил.

 
Мы любили смотреть на другой берег реки, кто там живет в этих беленых домиках с оранжевыми крышами, что делают эти странные фигурки похожие на людей и куда едут их игрушечные машины? Для нас тот берег был, зазеркальем или другой планетой, не в том смысле, что там отражалась наша реальность, а в том, что туда было также сложно попасть - ни моста тебе ни переправы, мы даже не знали, есть ли где - нибудь мост?

В череду перемен мы вошли с рождением младшей сестры. Я не помню никаких разговоров в семье перед ее рождением, для меня она родилась слишком неожиданно. Помню только, мы с отцом подъехали к деревянному забору с толстым слоем известки, за ним была вроде больница, а в больнице - мама и она, что-то показала нам в окно. В мутные зарешеченные стекла ничего не было видно, но папа сказал, что это моя сестренка. Когда мама вернулась домой, с ней был сверток, а в нем и находилась моя младшая сестра Оля.

 Она мне совсем не понравилась, с ее появлением все испортилось, и нарушился весь жизненный уклад. Я вдруг осознал, что комната не такая уж просторная, а маленькие дети это большое несчастье. Не знаю, как бы мы смогли тесниться дальше на кирпичном заводе, но нам повезло, выяснилось, что мы переезжаем. И не куда-нибудь, а именно на другой берег, в страну наших детских грез. Чем она нас так привлекала, та сторона, наверное, своей недостижимостью? Мы зажили ожиданием переезда.


По соседству с нами обитал шалопаистый мальчик, звали его Витька Катков, однажды мы отправились с ним на стрельбище выкапывать пули. Витька ходил во второй класс, он выглядел очень большим, и поэтому солидно шел впереди. Он шагал, не оглядываясь на меня и мою сестру, и пел песню. Она была очень короткой, всего несколько слов, они почему-то застряли в памяти.
 Далеко, далеко, где кочуют туманы...
Он все время напевал про эти туманы и только эту строчку. Что такое туманы я уже знал, но, что такое кочуют, мне было не известно. Эта неизвестность сладостно щемила, как другой, незнакомый берег Сунжи.

 Все, что мне было непонятно, я всегда спрашивал у папы, он был моим любимым собеседником, спрашивать же у других я не любил. Слово кочуют, как-то связалось с другим берегом, может быть потому, что, когда случался туман, картинка за рекой растворялась в нем до тех пор, пока солнце не проявляло ее снова.

Первым , кого я увидел, когда машина, груженная пожитками, подошла к нашему новому дому, был пацаненок, легко одетый для ранней весны. На нем были штаны и рубашка и огромные взрослые галоши. Он тонул в них, а они тонули в грязи. Маленькая старушка, его бабушка, срывала голос, зазывая его домой или хотя бы одеться, но грязь крепко вцепилась в галоши. Наконец, он освободился из этого плена, выскочив из обувки и, оказавшись в грязи босиком, схватил галоши руками и потащил домой два огромных комка грязи. Маленькая старушка с лицом, похожим на сморщенную вишню, зашлась от крика.

Пацаненка звали Юрка Баженов, и он стал моим ночным кошмаром. Нет, я его совсем не боялся, более того он стал моим другом, но он повадился каждую ночь приходить ко мне во сне. Наверное, я писался и раньше, но это было не регулярно, так, иногда, игра случая, а тут приходил во сне Юрка и вызывал меня на соревнование, кто дальше пустит струю. Мы становились с ним на бочку с бардой, лежащую на боку в нашем дворе и с этого пьедестала устанавливали все новые рекорды. Во сне я всегда побеждал, но пробуждение отнимало у меня и славу, и радость победы. Наваждение закончилось месяца через три, когда я научился отказываться от заманчивых предложений Юрки померятся струями, а потом и вовсе исчезло так же неожидано, как и началось.

Дом, в который мы переехали, купил дедушка, мамин отец. Сами они с бабушкой жили в селе Гехи, называемом еще недавно станица Благодатная. Когда-то меня угораздило родиться по пути в эту станицу. Мама, как говорится, в последний момент надумала отправиться к бабушке, а я надумал в это же время увидеть белый свет. Все произошло на берегу маленькой речки со смешным названием Валерик. Когда я пошел в школу, где познакомился с Лермонтовым, то понял, что ударение в названии этой речушки надо делать на последнем слоге, ВалерИк, так звучало в его одноименном стихотворении. Теперь её название в переводе с чеченского совсем не казалось смешным.

Меня, новорожденного, отец спеленал и завернул поверх пеленок в мешковину. По приезду в Благодатную он понес меня на всякий случай в роддом при больнице. Отец любил меня поддразнивать, рассказывая , как встречные знакомые спрашивали, завидев его с мешком.
-Саша, ты никак поросенка купил?- Якобы я еще и подхрюкивал из мешка, что наводило встречных на мысль о поросенке.
-Да вот, купил по случаю молочного поросенка, несу на прививку.
Я притворно оскорблялся на такие шутки, но сам всегда смеялся внутренним смехом над комической стороной истории моего рождения.

 После возвращения из ссылки чеченцев село стало называться по- старому - Гехи, а русские потянулись с насиженных мест. В Грозном присмотрели подходящий дом, дедушка заплатил деньги, но выехали из села они только через год. Все это время в купленном доме жили мы, а сами строили свое жилище. Самая большая проблема это земля, ее никто нам не давал, землю выделяли только под строительство вынужденных переселенцев из Казахстана. Но люди посмелее захватывали участки сами, это так и называлось самозахват.

 Строили просто, основным материалом была глина, в нее добавляли солому и воду, месили это ногами и с помощью деревянных форм делали сырые кирпичи. Их высушивали на солнце, и получался прекрасный строительный материал, прочный и дешевый под названием саман. Летом в доме из самана прохладно, а зимой тепло. Бывало, что дома, построенные самовольно, самозахватом, сносили бульдозером, но бывало, что люди добивались легализации своих строений.

 Главным человеком по всем делам с землей был товарищ Брыксин, его возили на черном «ЗИМе», и в дежурствах у его кабинета мы с мамой и сестрами проводили немало времени. Нашу времянку из самана приехал сносить нехороший человек, имевший официальные документы на наш участок. Сотрудник базы «Респотребсоюз» товарищ Поженян все время крутил в руке металлическую рулетку и делал ей какие-то замеры. Бульдозерист Иван сидел в своей грозной машине, он был готов выполнить любые указания сотрудника базы.


-Сейчас будем сносить к едрене фене твою халабуду,- с гадкой улыбочкой сообщил Поженян маме.
Мама стояла с младшей сестренкой на руках у стены нашего недостроенного дома,. а мы старшие, стояли рядом и держались за ее подол.
-Тебе придется снести и нас вместе с домом, только после этого тебе и твоим детям тоже не жить, запомни.
-Иван заводи, сноси тут все к чертовой матери.

Бульдозер взревел и лязгнул гусеницами, стало страшно, мы заплакали. Поженян крутил своей рулеткой у мамы перед лицом, она схватила ее и дернула. Стальная лента порезала ладони сотрудника базы, брызнула кровь, и он завизжал:
-Иван, давай, вперед, что ты там телишься?
Бульдозерист выскочил из кабины и крикнул Поженяну.
-Ты такой умный, тогда садись за рычаги и сноси сам, тоже мне командир нашелся, баб с детьми давить.

Нас так и не снесли, Поженян также легко получил новый участок на Катаяме, он специально заехал сообщить нам об этом и подразнить.
-Я участок взял в тыщу раз лучше этого, а вы тут будете соседей чеченов иметь, они вам еще покажут.
-Да лучше с чеченами, они- то, как раз соседи хорошие, чем с таким, как ты иродом рядом жить.

После того, как мы с мамой перепеленали младшую сестру у Брыксина в кабинете на его столе, он поставил свою подпись под нашими документами, и мы стали законными домовладельцами. Нам нужно было успеть достроить свой дом до осени или хотя бы накрыть его крышей. Переезд дедушки с бабушкой из села намечался на конец лета.

А пока мы жили в их доме на берегу Сунжи и достраивали свое жилище у больших садов, принадлежащих интернату. Нашу соседку тетю Дусю Шландакову звали Морячкой, у них на фронтоне дома красовался якорь. Сунжа река не судоходная, якорь казался совсем из другой жизни. Ее муж дядя Миша служил на Сахалине моряком, а после службы они с детьми поселились в Грозном. Их сын Борис, рослый русый мальчик был на год старше меня. Мы с ними подружились, и их дети частенько бывали у нас.

Как-то мы собрались ехать в Гехи к бабушке с дедушкой и взяли с собой соседского мальчика Бориса. Его родители были не против, а нам вдвоем было веселее. Сад, с утопавшим в нем сельским домом, окружал несерьезный плетень, преодолеть его для двоих пацанов - сущий пустяк. За плетнем открывалась свобода, а на свободе протекала быстрая горная речка. Бабушка с мамой мирно беседовали на веранде, полагая, что дети играют в саду.

Дедушка с моим отцом поехали на машине по хозяйству. Мы с Борисом какое-то время, не вызывая подозрений, топили червяка в ручейке, протекавшем под огромной раскидистой грушей в саду. Червяк имел свои планы в этой жизни и тонуть отнюдь не собирался, а мальчиков-живодеров умучил изрядно. В конце концов, нам надоело трескать груши и яблоки со сливами, ручей был мал для наших кораблей, он не мог утопить даже червяка, дырка же в плетне тянула все настойчивее.

-Боря, пошли на речку пускать корабли.
-А нас одних отпустят?
-Если спрашиваться, то не отпустят, бабушка и мама не любят кораблики, а папа, наверное, не скоро вернется. Я знаю дорогу, я на речке сто раз был.
-Если узнают, нам попадет.
-Мы быстро, никто не узнает.
Хорошо, пошли.

Мы вылезли через дыру на задах и пошли сначала огородами, а потом сквозь кустарник по направлению к деревьям, росшим по берегам реки. Мне очень хотелось на правах хозяина все открывать и показывать Борису, как гостю. Я первым вошел в воду со своим корабликом, но воды после прошедших в горах дождей было много. Там, где обычно по колено, теперь было по пояс, силы я не рассчитал, поток сбил меня с ног и понес в тоже море, куда впадает великая русская река. Речка, в которой я тонул не была ни великой, ни русской, но в итоге несла свои воды и меня вместе с ними в дар Каспию. Я же даром быть не желал и намерениям коварной речушки, как мог, сопротивлялся.

 Плавать я еще не умел, да и плавать в бешеных горных реках проблема не только для младенцев. Вода несла меня на спине близко к берегу, перед глазами мелькали ивовые ветви. Я пытался поймать их руками, но они были одинаково слабы, детские руки и тонкие прутики ив. Они выскальзывали из моих ладоней, а меня стало относить на стремнину.
Борис бежал по берегу и звал на помощь, но поблизости никого не случилось.

-Держи, цепляйся за палку,- на мое счастье на берегу валялся длинный хлыст орешины, Борис забежал вперед и, протягивая его конец мне, кричал, покрывая шум воды.
Мои руки поймали и вцепились во что-то крепкое и надежное. Борис поднапрягся, сильный мальчик, и отнял меня у реки. Я понемногу пришел в себя, мы сидели на бережку и пытались подражать моей бабушке, оттирая пятки вместо пемзы гладкими голышами.
 За этим не детским занятием нас застали мои отец и дедушка. Папа радовался и злился одновременно, радовался, что мы нашлись, и злился на маму и бабушку за то, что не углядели за нами.

Времена были страшные, возвращавшиеся из ссылки находили свои дома занятыми переселенцами из центральной России и казачьих станиц. Казаки все же народ тертый, а вот с русопятыми совсем была беда. Убивали не только взрослых, но и детей, вспарывали животы и, набивая их землей и кукурузой, вешали на плетнях. Разыскивая нас, отец с дедом повстречали чечена, строгавшего кинжалом палочку. Они спросили его не видел ли он двух мальчиков? Тот ответил: -Малшык нэт. Что это означало, не видел или мальчиков уже нет?

Мой папа, человек горячий и решительный, на розыски отправился с дедушкиным ружьем. Он как-то сразу понял, что чечен знает больше, чем говорит и, если бы мы не нашлись, папа бы не промахнулся. Кроме этого, папа, убегая из дома на наши поиски, в горячах показал маме и бабушке на топор, торчащий из дровосеки и недвусмысленно намекнул что будет, если нас не найдут. Дедушка должен был как-то погасить папину горячку, но, в свою очередь, тоже погорячился, прихватив забытый папой патронташ. Показывая на ту же дровосеку, он провел ребром ладони по шее. Да, такие суровые мужчины жили когда-то в наших станицах, сейчас таких уже нет, повывели напрочь.

 Борис стал моим спасителем, и папа хотел его как-то по-особенному наградить. Он хотел его представить к медали за спасение утопающих, но оказалось, что это не в его скромных силах, там было как-то все совсем не просто. Борис своим подвигом совсем не гордился и никаких наград не ждал, он был не против просто путешествовать с нами. Ведь это мой папа был шофером, и у нас во дворе стояла машина, а его папа сначала жил правильно и был моряком, а потом стал монтером и принялся лазать по столбам. Иногда он выпивал и карабкался на когтях в нарушение всех правил техники безопасности. Однажды его ударило током, и он сорвался со столба, потом он долго болел, так и не поправившись окончательно.
Тетя Дуся жалела, терпела и не разводилась с отцом ее детей.

У нас было очень много опасных игр, иногда кто-то из детей тонул, кого-то приваливало в пещерах, упорно выкапываемых нами в глинистом крутом берегу Сунжи. Детских смертей запомнилось много, самые первые еще на кирпичном заводе. Один мальчик, катаясь на качелях, все время шутил, он надевал себе веревку на шею и говорил, что вот сейчас он повесится. Когда доска, на которой он раскачивался выскользнула из-под ног, и он повис на веревке, все дети сначала подумали, что он шутит, а потом испугались и убежали.

Девочку Жанну сбил грузовик, она была единственным ребенком у несчастных родителей. Я потом часто видел на другом берегу ее мать и отца с черной повязкой на глазу и неизменным велосипедом, груженным овощами с огорода. Наверное, они решили спрятаться от своего горя в правобережном зазеркалье.

Еще одной забавой были осенние костры. Осенью обычно сжигают опавшие листья и всякий ненужный хлам. Мы под сурдинку тоже набивали ямы сухими кустиками перекати- поля, хорошенько все это утрамбовывали и поджигали. Пламя взвивалось к небу, а самые старшие и смелые бесстрашно разбегались и прыгали через бушующее пламя. Легкой одежды тогда делать не умели, детские пальто набивали тяжелым ватином, а курток вообще не носили. Шапки тоже шились наподобие шлемов, из-под них виднелась только небольшая часть лица. Ботинки сами по себе весили сто пудов, а с налипшими комьями грязи походили на обувь тяжелых водолазов.

 Одетый таким образом, я вознамерился так же лихо, как Сергей Садыков или Ленчик Смотров перемахнуть через яму с костром. Уже перед самой ямой я понял, что не смогу перепрыгнуть и попытался остановиться. Сзади голос Бориса Шландакова пришпорил и подстегнул меня:
-Прыгай!
Я прыгнул и оказался в яме. Левая рука, которой я пытался найти точку опоры и вылезти из ямы с костром, утонула в раскаленных углях. Боли я почему-то не чувствовал, испугаться, тоже не успел.

 Кто-то схватил меня за правую руку, а другой - за ногу и, как дымящуюся головешку выхватили из огня. Спасли меня Сергей Садыков и Саша Корх. Больше всего обгорел открытый лоб и кисть левой руки. Я почувствовал сильную боль и побежал домой. У калитки я замешкался. Почему-то стало страшно идти домой в таком обугленном виде. Ко мне моментально подскочили две болтушки, сестры Даниловы и сообщил, что в костер меня толкнул Борис Шландаков. Они все видели, как он бежал следом за мной и с криком «прыгай», подтолкнул меня в спину.

 Теперь мне стало не только понятно, почему же я не смог затормозить, но и вина, которую я чувствовал за собой, угодив в такой просак, отступила. Увидев сына как будто чудом спасшегося из горящего танка, можно было спокойно упасть в обморок, но моя мама этого делать не умела и, поахав совсем капельку, быстро натерла сырой картошки и капусты и обложила пострадавшие места тертыми овощами. Аптеки находились далеко и числились все наперечет, а телефонов ни у кого не было. Квалифицированную медицинскую помощь можно было оказать лишь самому, доставив человека в больницу.

Без отца и его машины это выглядело не очень реально, даже такси у нас не ходили, а ближайшие остановки трамвая или автобуса находились километрах в четырех. Может быть, благодаря невмешательству врачей и народным средствам у меня впоследствии не осталось следов от ожогов. А возможно, я пострадал не очень серьезно, и юная кожа проявила чудеса регенерации.

Бориса Шландакова обвинили в том , что произошло со мной. Он своей вины не признавал и говорил, что не толкал меня, а только крикнул «Прыгай». Это происшествие испортило наши отношения, а через год или даже меньше мы перебрались в собственный дом и перестали быть соседями. Виделись не часто, и пути наши разошлись. Опять мы немного сблизились, когда Борис не поступил с первой попытки в медицинский, а я учился в десятом классе. Сближение произошло на почве увлечения музыкой и магнитофонами. Он приходил ко мне что – нибудь переписать или за книгой, а я заглядывал в его берлогу, где он бренчал на гитаре, лежа на диване. В одну из наших встреч разговор случайно вырулил на тот осенний вечер.

-Ты же знаешь, что я не толкал тебя, почему ты никогда не признаешься?
-Я не знаю почему, сначала я, как и все поверил, что ты меня толкнул, потом все как-то забылось. Я думал, что это уже не имеет никакого значения.
- Для тебя может и не имеет, а для меня еще как имеет. Можешь себе представить, как мне было обидно, когда все меня обвиняли? Ты сам хоть раз попадал в такую ситуацию, когда тебя обвиняют в том, чего ты не делал?

Мне стало стыдно. Передо мной сидел человек, в отличие от меня, не забывший всего, что произошло, все эти годы он мучился от бессилия что-то изменить и от обиды. Оболганный и оклеветанный семилетний мальчик, что он должен был чувствовать все эти долгие десять лет? А ведь год назад он спас мне жизнь, как же можно было быть такими неблагодарными и злонравными? Я признал свою вину и попросил прощения. Борис великодушно принял мои запоздалые извинения и сожаления.

 Потом пути наши опять разошлись, мы оба уехали из Грозного и виделись всего лишь раз. Он приезжал в Ленинград к своей старшей сестре, она вышла замуж и жила в одном со мной городе. Борис закончил медицинский в Ставрополе и работал в Подмосковье. Мы не поддерживали связь все это время, но не так давно я узнал, что его не стало. Он скончался скоропостижно, не дожив чуть-чуть до пятидесяти лет.
 
Однажды в детстве я сильно поранил ногу, Борису пришлось тащить меня на себе. Я истекал кровью, а он успокаивал меня и говорил:
-Если тебе отрежут ногу, то это ничего страшного, у нас дома есть протез, он нам не нужен, если хочешь, можешь взять.
Что такое протез я не знал, но почему-то успокоился. Потом он показал мне искусственную ногу, которая неизвестно откуда взялась у них в сарае. Протез мне к счастью не пригодился, но я так и не оценил ни подвига Бориса, ни его готовности к бескорыстной жертве.

 Странные вещи, случается, лежат забытыми в наших сараях, они похожи на протезы, ими пытались заменить что-то ампутированное из сферы чувств или утраченную в борьбе за счастье добродетель, но равноценной замены не получилось, а выбросить окончательно этот хлам не хватает духа. Если соль утратит свои свойства, чем сделаешь ее опять соленой? А совесть, разве она протезируется? А память, добрая память об ушедшем ближнем, которого ты почему-то не возлюбил, когда еще шел с ним рядом, сможет ли она хоть как-то скомпенсировать дефицит любви?

Еще один мой спаситель, Саша Корх погиб в Грозном, защищая свой дом и свою семью в период безвременья перед первой чеченской войной. Мне осталась только молитвенная память о них.