Неловкость

 Сны деликатного человека, виденные им в хорошем обществе и не имевшие реши-тельно никаких последствий.

Он передвигался внутри себя, как на ходулях. Правда, некая видимость, оболочка сохранялась, и казалась куда более подлинной, чем он сам. Прежние его руки, спокой-ные и приученные к хорошим манерам, до того истончились, что их пришлось продеть в "настоящие" как в перчатки. Но и тут ничего не вышло, потому что новые оказались совсем не по мерке, так что любой жест, любое движение выходили именно ходуль-ными. Иногда перчатка сползала и принималась совершенно независимо от него вы-делывать такое, что впору было покраснеть. Он и в самом деле краснел, а от того еще больше сжимался, и тут уже было не до хороших манер: того и гляди, можно было рухнуть в пятку или попросту вывалиться в собственный зад.
В этом доме к Бекасову и без того относились настороженно, а теперь вообще ус-тавились на него так, точно впрямь понимали, что с ним происходит. А уж эта женщи-на, имени которой он никак не мог вспомнить, она и раньше видела его насквозь.
Он украдкой глянул в зеркало и отметил, что его отражение пытается справиться с каким-то трехногим стулом. Этот стул вообще трогать не следовало – хозяйка всегда всех об этом предупреждала, а уж тронув, надо было попытаться тут же втиснуть его на место, между другими стульями. Но момент был упущен, и теперь это было реши-тельно невыполнимо: стул упирался так, словно его нарочно кто-то удерживал. Одна-ко и сесть на него точно так же было немыслимо: спинка склонилась под тем углом, который выбирает для рогов бык, направляясь к тореадору. Пристроиться удалось на самом краю, но, даже вцепившись в стул руками, усидеть не было никакой возможно-сти.
Пришлось встать и, хотя бы отчасти прикрыв стул спиною, попытаться все же вернуть его на место, глядя в зеркало. Но тут подошла хозяйка дома, и руку поневоле пришлось вытащить из-за спины. Хозяйка весело защебетала, заглядывая ему в глаза, так что теперь глянуть в зеркало, а уж тем более оглянуться, было бы просто непри-лично. Но ему и без того было слышно, как стул стал на свое место, поколебался и, не удержавшись, упал. Точнее сказать, грохнулся.
И гости, и сама хозяйка были в высшей степени милы, сделав вид, что событие всех развеселило, сам же Бекасов, как и полагалось ему, похолодел, съежился и при первой же возможности забился далеко в угол, куда и свет не доходил.
Гадкое было место. Бывало, и шторы специально распахивали, чтобы его при-крыть, и какие-то наинелепейшие светильники пристраивали чуть ли не в самом углу, пытались даже перевесить люстру. Угол был как заколдованный. Казалось даже, что когда в комнате становилось светлей, тусклая полутьма в углу делалась гуще. И уж ко-гда чей-то взгляд задевал этот угол, то непременно там застревал. Пусть ненадолго: как ни гляди, ровно ничего рассмотреть было невозможно, зато уж застревал всякий раз с удручающей неизменностью.
Бог его знает, что это был за угол. Наверное, там, в недосягаемой глазу глубине пузырились обои, перекатывалась клочьями столетняя неторопливая пыль и жил паук. Бекасов это место просто не переваривал, точно жили там не пауки, а черти. И даже если удавалось усесться к углу спиной, Бекасов чувствовал его, как чувствуют затыл-ком чей-то пристальный взгляд. Сейчас же ничего не оставалось, как забиться в этот злополучный угол.
В углу было на удивление тепло и как-то тихо. Да, тихий это был угол и Бекасов вскоре заснул. Сны, что он видел, были ничуть не лучше его жизни. В точности такие, каких он заслуживал. Голова заполнялась мусором, и этого мусора становилось все больше, точно он разрастался. Чего же было еще желать. Из мусора стали рости геор-гины и какие-то незнакомые цветы, которые хотелось назвать цинерариями.

***
Снились листья на первом, еще не прилипшем к земле снеге, пьяный сторож бу-лочной, гадко выбритый и с морковным, как у снеговика, носом. По всему судя, сто-рож этот принадлежал тем еще временам, когда чуть ли не к каждому магазину пола-гались сторожа.
Снился старый город - родина керогазов, с фонтанами из песка, бутылка аспидно-го масла с большим затонувшим тараканом и бледная фея в коробке от духов.
Едва заканчиваясь, сон повторялся снова, неизменно в том же порядке и только дворник рассказывал все новые и новые истории о бесконечных своих родственниках, которых никак не мог сосчитать.
Рядом с булочной доживал магазин уцененных товаров, с пыльным великолепием траченных молью тканей, ниспадавших водопадами с потолка к нижнему краю трес-нувшей рамы. Экзотические названия тех тканей, сохранявшие французский акцент, давно были всеми забыты, кроме самых древних старушек и двух роскошных безно-сых манекенов за туманным стеклом. Если верить полоумному сторожу, носы они по-теряли, занимаясь любовью прямо тут на витрине. Сторож просто выходил из себя, когда ему не верили:
- Я даже специально на часы посмотрел. Одиннадцать сорок восемь... Время "ч", - добавлял он для убедительности, но ему все равно не верили. Не верили до позавче-рашнего дня, когда поверить поневоле пришлось, потому что почти в полдень, точнее именно в 11:48, Он (манекен), шагнул к Ней (любопытно, как зовут женщину – мане-кена?) и обнял.
На ее лице натянулась краска. Спины зевак похолодели. Стук поцелуя, резкий треск изветшавшей материи могли бы, казалось, вселить ужас и в самые не впечатляе-мые натуры, но страхи зевак, напирающих на витрину, напротив, окончательно испа-рились. Самые нахальные протискивались изо всех сил и без малейшего отвращения приникали к немытому и ненадежному стеклу, счастливо раззевали рты и смотрели, как Он, с видимым напряжением меняя выражение лица, прижимал Её к себе, рассте-гивая пуговицы немодного платья. Она ходульно отступила, задев безжалостным каб-луком выветрившийся одеколон "Кармен". По рытвинам щеки зазевавшейся у витрины старушки проползала сладкая слеза: как стары были их платья, как молоды лица…

***
Бекасов вздрогнул от счастья, тяжело задышал, нервно и часто забилось его серд-це и от этого в считанные минуты состарилось. Навсегда.
Он очнулся в пропахшей мышами пятиэтажке, скрюченный и приклеенный лбом к грязному оттаявшему стеклу.
Э-хе-хе... Пригрело солнышко. На улицу высыпали старушки. Всю зиму просиде-ли они, прикипев к подоконникам, и теперь, радостные, расползались клопиками по парку. Топы-топы-топы... солнышко-ведрышко... Сколько лет, сколько зим. Снег бу-рый, несвежий,… почти стаял. Хоть и солнце в глаза, а сильнее не сморщишься. Исто-рии прошлогодние, позапрошлогодние, позапрошло-огого... Эхехе... Щелк, и весна прошла, щелк, и лето пролетело. Вот и осени нет почти...
Свежим утром, еще синим-синим, тычась в тротуар зонтиком, идет старичок. Мнутся, надламываются с тихим хрустом, легким шепотом складочки на габардине, был такой исторический материал, теперь нету... теперь незачем.
Шляпу снял, шляпа волнами. Солнышко слабое. Чуть-чуть, едва-едва… Посвечи-вает между двух домов, тех еще… Между серых веточек, как между сединами, тускло-тусклое. Сквозь очки. Поздняя осень... Шаг - вздох, шаг - выдох. Вот и все, вот и приехали. Можно присесть. Сверток в кармане, что бы это? Да ведь бутерброд. Есть не хочется. Песик-песик, иди сюда. Кусочек краковской, кусочек любительской. Вот еще краковской обрезок, была такая колбаса, теперь нету, одно название кушаем. Хлеб не ест, эхехе... мы его покрошим-покрошим и птичкам, божиим. А хоть и не божиим... Эх, нет, бог их не знает, грязные - патлатые, точно нынешние,... эхехе... год високос-ный...
* * *
Бекасов очнулся в своем углу и, не задумываясь ни о каких предлогах, решил их него выбираться. От своей решительности ему даже как-то стало весело. Может, пото-му, что прежде никакой решительности у него вообще не случалось. Право слово, не-что противоестественное, ненастоящее было в этой решительности. Он ухватил со стола бутылку и, ничуть не заботясь о манерах, плеснул вина в стоявший рядом бокал. Вышло довольно ловко. Если не считать, что бокал был несвежий, чей-то бокал. Осоз-нав это, Бекасов подхватил следующий и тут же похолодел, ожидая привычного взры-ва смеха. Однако никаких взрывов не последовало. Зала была пуста. Полагая, что все, как водится, вышли в парк любоваться под руководством хозяйки столетними липами и недавно выпавшим снегом, Бекасов подошел к окну.
Между тем оказалось, что окно выходит не в парк, а на улицу и на этой улице по-верх снега зачем-то стелили ковры. Ковры были драные и стелить их, говоря по совес-ти, было ни к чему. Делалось это исключительно по традиции. Улица за все эти годы окончательно пришла в запустение, и всюду, где полагалось быть мостовой, наросли кусты. Скрюченные сучья, вылезая из прорех, портили вид окончательно и, как ни суетились старушки, перетягивая ковры с места на место, выходило все хуже. Нако-нец, выбившись из сил, они стали ходить по коврам, точно часовые с вениками на пе-ревес, только не строем, а кто куда, и ходили до тех самых пор, покуда снова не пошел снег.
Бекасов распахнул окно и вышел на улицу. Благо, было невысоко, и ушибся он не сильно, только вышло очень смешно и глупо. Старушки между тем дисциплину пони-мали и старательно делали вид, будто все как полагается. Стояли и смирно глядели в его сторону. Он как мог незаметнее отряхнулся и двинулся по уходящему к горизонту ковру, не оглядываясь по сторонам, замечая лишь краем глаза, что старушки повора-чивают головы ему вслед. Держат равнение. По всему было видно, что им нравится, как он идет, и от этого ему хотелось понравиться им еще больше.
Так он и шел, торжественно, с гордо поднятой головой, пока его совсем не занесло снегом. То есть на плечах, там, где обычно бывают пришиты погоны, образовались изрядные сугробы в несколько сантиметров высотой. Тут только Бекасов заметил, что ковры уже кончились, но от усталости он уже не мог поручиться, что и это ему только казалось.
Он едва доплелся до парадного подъезда и уже совсем не возражал против того, что Александр волоком затащил его по лестнице и помог раздеться. Ему было очень неловко перед этим старым человеком, всю жизнь прослужившем в их доме.

***
Когда он проснулся, было уже лето.
Если у вас не два галстука, а больше сотни – можете не надеяться, что ваш выбор одобрят окружающие. Те, кто вас любит, одобрят любой, те же, что чувствуют за вас ответственность, любое ваше решение захотят улучшить. Александр, относящийся к нему, не смотря на все протесты, по-матерински, любой выбор не одобрил бы. И то, что это уже произошло, можно было, не напрягаясь, прочесть на его лице.
- Александр, вы полагаете, что галстук не подходит к костюму?
- Не мне давать вам советы.
- Даже когда я их спрашиваю?
- В таком случае мне хотелось бы считать ваш первый вопрос утверждением.
Бекасов начал было обдумывать ответ, но утомился и, не найдя ничего лучшего, заметил:
- Если кто позвонит, я буду поздно.
- Вряд ли это случиться.
- ?
- Я имею в виду, что вряд ли уже кто-либо позвонит. О ваших планах я, думается, успел оповестить весь город.
- Неужели у меня так много знакомых, Александр?
- Вас, в самом деле, интересует мое мнение?
- Право, не знаю... Предположим...
- Не могу исключить, что число их могло показаться и меньше, веди они себя не-сколько сдержаннее.
- ?
- Сожалею, что это пожелание прозвучало как совет, но сегодня я с самого утра принужден нарушать правила. - Бекасов пропустил это мимо ушей, - Вы ведь знаете, что я избегаю давать советы.
- Я весьма ценю это, Александр, и в знак благодарности впредь не стану их спра-шивать. Покойной ночи.
- Благодарю вас. Всего хорошего.
 “Хорошо еще, что он не пожелал и мне спокойной ночи. Не то, что бы я ожидал чего-то от вечера... скорее, находился с утра в соответствующем расположении духа.
Соответствующем чему? – переспросил себя Бекасов, и, не задумываясь, ответил, - Понятия не имею. Просто находился в расположении...” – и, подмигнув собственному отражению в зеркале, вышел на улицу. Подмигнуть отражению Александра он нико-гда бы не решился.
Поскольку этот сон выдумывал сам Бекасов – погода стояла великолепная. При-том настолько, что, изменив привычкам, он решил пройтись пешком. Улицы были пусты, и раздраженное шипение внутри одного из зажигавшихся фонарей было слыш-но шагов за сто.
***
Войдя в зал, он отметил, что все его прекрасное расположение тут же улетучилось. Не оттого, что в зале были какие-то неприятные ему люди, напротив, всех их он очень любил. Впрочем, была некая женщина... Как ни напрягал он память, никак не удава-лось ему припомнить, какие именно его неприятности были с ней связаны. И все же воспоминание о ней как-то сразу сковало его, и костюм тут же показался ему не по росту.
Может, кому-то и удается не обращать на это внимания, но Бекасов ничего такого не мог. Изо всех сил он старался сделаться незаметнее, но от этого его движения дела-лись еще ходульнее. Ему даже казалось, что и в самом деле он не просто шел, а как бы двигался внутри себя, точно на ходулях. Хуже всего было с руками, – они точно раз-двоились. Прежние его руки, спокойные и приученные к хорошим манерам, до того истончились, что их пришлось продеть в "настоящие" как в перчатки.