Казанская Амвросиевская женская пустынь

Казанская Амвросиевская женская пустынь
и её основатель Оптинский старец иеросхимонах Амвросий

Казанская Амвросиевская женская пустынь, известная более под названием «Шамордино». Она возникла в 1884 году трудами, молитвами и попечениями известного великого молитвенника и подвижника – старца Оптиной пустыни иеросхимонаха Амвросия. С первых дней её существования образовалась крепкая духовная связь у Старца с обителью, которая не прекращается и до настоящего времени. Кончина основателя не разлучила его с монастырем – его дух живёт в обители, и его молитвы хранят её.

I
Основатель Казанской Амвросиевской женской пустыни иеросхимонах Амвросий. – Детство и юность. – Воспитание и характер. – Обет и колебание.- Путешествие к Троекуровскому затворнику и в Лавру Преподобного Сергия. - Повод к окончательному решению поступить в монастырь.

Имя старца Амвросия хорошо известно в России, и ещё при жизни его тесная хибарка в Оптинском скиту вмещала в себя множество людей, самых разнообразных и по положению в обществе и по внутреннему облику. Сердце любвеобильного Старца было открыто для всех, и на всех хватало у него любви и мудрости.

Биографические сведения о нём до поступления в Оптину пустынь довольно скудны. Известно, что он отличался с молодых лет религиозной настроенностью, которая была заложена в его детском сердце с самого раннего возраста.
Отец его был причетником церкви села Большие Липовицы Тамбовской губернии, а дед там же был священником и благочинным. У Михаила Федоровича Гренкова (имя отца) было восемь детей, из которых Александр родился в 1812 году, 23 ноября. Воспитание Александра протекало среди патриархальной обстановки доброго старого времени. Строгая благочестивая семья, близость храма, обучение грамоте по Псалтыри, участие в церковном богослужении и добрые примеры сильно влияли на развитие его духовной жизни. От природы он был очень впечатлительным и восприимчивым ребёнком, поэтому и пришлось ему рано повстречаться со скорбями и невзгодами. Будучи очень живым и весёлым, он был душой всяких игр и шалостей, и это нередко служило поводом к различным детским огорчениям. Дед его, любивший тишину и спокойствие, недолюбливал шалуна-внука, а мать его, старавшаяся во всем успокоить свекра, сдерживала резвость Александра, взыскивая за всякую провинность. Обидно бывало иногда мальчику, что братья его реже попадаются, и вот он затеет общую возню, зная, что таким образом достанется всем.

Александр двенадцати лет был отдан в Тамбовское Духовное училище, откуда потом, как лучшего ученика, его перевели в семинарию, по окончании которой в 1836 году он был назначен учителем Липецкого Духовного училища. Живость и веселость нисколько не мешали ему серьезно заниматься науками, а строгость и дисциплина, которыми отличалась в то время наша духовная школа, не оставили в нём ни малейшего чувства горечи и озлобления против людей. Способствуя правильному течению жизни, они выработали в молодом человеке серьезное отношение к своим обязанностям, навык и умение управлять собой и подчинять себя разумным требованиям. Что это именно так, видно из того, что сам Старец всегда с любовью и искренней благодарностью отзывался о своих родителях и о наставниках, и начальниках, несмотря на то, что все они относились к нему очень строго. Мало того – страх человеческий послужил основанием для страха Божия; страх ответственности перед Богом. Так, когда постигла его опасная болезнь и он не надеялся уже выздороветь, ему стало страшно явиться неготовым на суд Божий, и он дал обет Богу, если выздоровеет, пойти в монастырь. Он остался жив, но природные свойства характера брали своё, и для молодого Александра Михайловича настало тяжёлое время внутренней борьбы.

Когда он был учителем Липецкого Духовного училища, то жизнь в миру, среди весёлого молодого общества и различных заманчивых удовольствий, увлекала его, а обет, данный в страшную минуту смертельной болезни… звал в тихую монашескую келью. Объясняя свое душевное состояние, отец Амвросий впоследствии сам передавал о нем так: «После выздоровления я целых четыре года все жался, не мог сразу покончить с миром; бывало, думаю про себя: «Не буду больше ходить к знакомым», - но позовёт кто-нибудь и я опять увлекусь, а вернусь домой – на душе тяжело, и совесть неспокойна. Так всё и мучился я».

В такие мучительные минуты он прибегал к усердной молитве перед иконой Божией Матери родительским благословением, за что также подвергался насмешкам товарищей-учителей, которые жили в одной с ним квартире; они всячески старались отвлечь его сердце от благочестивых размышлений. Но само это обстоятельство премудрый Промысел Божий обратил ему на пользу, и насмешки и гонения от друзей лишь подвинули его на путь обета. Летом 1839 года, воспользовавшись каникулами, Александр Михайлович отправился вместе с одним из товарищей, сочувствовавших ему, к известному в то время старцу-затворнику отцу Илариону Троекуровскому. Прозорливый старец понял душевное состояние Александра Михайловича и дал прямой и решительный совет: «Иди в Оптину – там есть опытные старцы, и ты там нужен».

С верой принял Александр Михайлович слова отца Илариона, считая их за указание Божие. Из Троекурова отправились они помолиться в Троице-Сергиеву Лавру. Впечатлительная натура Александра Михайловича живо восприняла новые ощущения… Образ великого подвижника – смиренного игумена Сергия – захватил всю его душу; лаврское богослужение, нетленные мощи, почивающие тут, - все это сильно повлияло на него, и он твердо решил покончить с миром.

Между тем подходила осень, начинались занятия в училище, и жизнь учителя Гренкова пошла обычном порядком. Монастырь опять был отложен. Но вот случилось обстоятельство, которое положило конец его нерешительности. Пригласили как-то его в гости. Дружеская беседа, непринужденное отношение товарищей увлекли Александра Михайловича, и он с душой нараспашку предался веселости, различными шутками и рассказами смешил всё общество. Вернувшись домой, он почувствовал угрызение совести: вспомнилось ему и недавнее посещение Троекуровского затворника, изрекшего ему волю Божию, и своё решительное намерение исполнить, наконец, перед Богом свой обет; живо перенёсся, он мыслью и в обитель Сергиеву, где он так горячо молился и возносился духом выше земного, а тут … такая забывчивость, такое увлечение!.. Так прошла ночь. Наутро Александр Михайлович объявил своему товарищу по путешествию Павлу Степановичу Покровскому: «Уеду в Оптину». И действительно, через несколько дней Александр Михайлович, не сказавшись никому, уехал в Оптину пустынь.

II
Оптина пустынь и старчество. – Прозорливость затворника Илариона. – Поступление Гренкова в Оптину пустынь. - Жизнь около старцев. - Пострижение, болезнь и призвание к старчествованию.

Оптина пустынь была известна своим старчеством, которое ввёл там преемник великого основателя старчества в России – Паисия Величковского – старец Леонид, в схиме Лев, переехавший из Площанской пустыни по приглашению архимандрита Моисея в Оптину пустынь.

Старчество это есть установление святоотеческое, и история монашества даёт нам много примеров и высоких образцов этого рода служения. В древние времена в обителях, основанных великими пустынножителями, старчество, то есть духовное руководство, было общим обязательным правилом. Впоследствии, с упадком иночества вообще, ослабело повсюду и старчествование, и до нашего времени сохранилось оно как исключение только в некоторых монастырях. Об этом предмете много говорится у святых отцов, как, например, у аввы Дорофея, Иоанна Лествичника, Федора Студита, Симеона Нового Богослова, Петра Дамаскина, Варсануфия и Иоанна и других. Сущность его состоит во взаимных обязанностях старца и ученика: старец берет в духовное руководство ученика, обязуется перед Богом представить его чистым и непорочным, для чего он с отеческой заботливостью следит за внешней и внутренней жизнью своего духовного чада: ему должны быть известны характер, наклонности и всё душевное устроение ученика, и сообразно с этим он со властью применяет различные способы для уврачевания его язв душевных, для исправления его сердца, для его совершенствования духовного. Со своей стороны и ученик обязан всецело предать себя старцу, иметь к нему беспрекословное послушание, безусловную веру и полную всестороннюю откровенность. Эти условия служат главным основанием их сожительства духовного; до тех пор, пока ученик сохраняет веру и повиновение к наставнику, и старец берет на себя ответ за его душу. Но если ученик недостаточно откровенен перед своим наставником, если он не во всем повинуется ему и судит его поступки и слова, то и старец уже через это освобождается, так сказать, от ответственности за него перед Богом. «Исполни слова мои, - говорит святой Варсануфий Великий своему ученику, - и завет мой с тобой пребудет нерушимым». И в другом месте он говорит: «От Бога зависит вести человека (в Царствие Небесное) за молитвы святых, а от воли человека утвердиться там или быть изринутым». Святой Иоанн Лествичник прямо говорит наставникам, что они должны все прощать, кроме только ослушания их повелений, так как для послушника нет большего преступления, как нарушение заповеди своего аввы.

Необходимость и пользу такого руководства многие и очень многие познавали на опыте и потому стремились к нему всей душой, предавая души свои старцам, как железо ковачу. Целый сонм таких подвижников послушания предстанет на будущем суде в обличение руководящихся собственным разумом и ослепленных гордостью. Неудивительно, конечно, что не все могут выдержать этот подвиг полного отречения не только от своей воли и желаний, но, главное, от своих убеждений, взглядов и рассуждений. Легче подчинить свою волю, нежели покорить свой разум, и не все достигают этого. Но особенно грустно то, что многие, не понимая высоты этого подвига, решаются вовсе отрицать его и даже находить его вредным, противоречащим будто бы духу христианской свободы. Положим, такие суждения нисколько не затемняют этого светлого маяка на море иноческой жизни и он по-прежнему светит и указывает путь всем искренне его ищущим, и если можно кого пожалеть, то только тех, которые и сами не идут, и другим возбраняют.

Так понимал великую пользу от духовного руководства и затворник Троекуровский и потому послал молодого учителя Гренкова в Оптину пустынь, зная, что там процветает старчество. «Ты там нужен», - сказал он ему, провидя в нем будущего носителя этого идеала, для чего, прежде всего, необходимо было самому сделаться «истинным учеником и послушником». Для того чтобы усвоить себе истинную свободу духа, необходимо было добровольно продать себя в рабство, и этот-то великий шаг самоотречения и совершил сразу при помощи призвавшего его Господа А.М.Гренков – будущий старец Амвросий.

Поступив в Оптину пустынь, где в то время уже сияли старцы Леонид и Макарий, настоятель архимандрит Моисей и брат его игумен Антоний, Александр Михайлович, следуя званию свыше и почувствовав сердцем, важность искреннего отношения к старцам, без всякого колебания вручил себя старцу Леониду (в схиме Льву). Старец Лев с любовью принял молодого послушника и начал его духовное воспитание. Мудрый наставник, видя в нем искреннего ревнителя иночества, не пропускал случая, чтобы доставить ему пользу духовную, подвергал его разным испытаниям, смиряя и приучая его переносить с кротостью заслуженные и незаслуженные выговоры. Молодой послушник ясно понимал, что он пришел в монастырь с целью очистить свое сердце от страстей, победить в себе гордость и самолюбие и через это навыкнуть добродетели смирения. Поэтому он нисколько не обижался на своего учителя, а, напротив, с любовью и благодарностью принимал от его отеческой руки все тяжелое и скорбное и беспрекословно подчинился ему, зная, что он ведет его путем спасительным. За то и старец Лев особенно любил послушника Александра и нередко в его отсутствие говорил о нём: «Великий будет человек». Перед своей кончиной старец Лев передал Александра своему сотаиннику старцу Макарию. Кончина отца Льва больно отозвалась в сердце преданного ученика, но, привыкший во всем полагаться на волю Божию, он с той же искренней покорностью припал к стопам своего нового наставника – старца Макария. То же беспресклословное послушание, то же смирение и та же любовь соединили его со старцем Макарием, который вскоре выпросил у настоятеля перевести отца Александра из монастырской кухни к себе в келейники. Жизнь около старца, различные поручения, частые беседы и наставления, а главное, пример многотрудной деятельности отца Макария имели большое влияние на развитие его внутренней жизни и незаметно подготовляли его самого к старческому служению. Несмотря на строгую внутреннюю выработку, отец Александр все-таки сохранил до некоторой степени свою привычку поговорить, и нередко старец Макарий заставал его занимавшимся в свободное время праздной беседой. «Помянешь ты это времечко, - скажет, бывало, с упреком отец Макарий, - лучше бы книгу почитал».

Через три года отца Александра постригли в монашество с имением Амвросий; в следующем году он был посвящен в иеродиакона, а через два года получил сан иеромонаха.

Но суждено было отцу Амвросию приносить Господу бескровную жертву. Почти с первых же дней после посвящения его постигла мучительная болезнь, которая навсегда лишила его возможности и утешения совершать Божественную литургию в ряду других иеромонахов. Тогда ему от высшего духовного начальства велено было помогать отцу Макарию в духовничестве.

III
Павел Покровский. – Кончина старца Макария. – Иеромонах Амвросий – старец. – Отношение настоятеля к Старцу. – Отличительное свойство истинных монахов.

Товарищ отца Амвросия Павел Покровский, с которым он ездил к отцу Илариону Троекуровскому и в Сергиеву Лавру, хотя и приезжал в Оптину навестить своего друга, но всё же не мог еще примириться с его удалением в монастырь и однажды, когда отец Амвросий обратился к нему с просьбой прислать ему фунт чая, сухо и насмешливо ответил ему: «Ведь ты теперь монах, зачем же тебе чай?». Некоторое время спустя приехал он и сам в Оптину уже с тем, чтобы остаться в ней навсегда. Это было зимой, и, перезябнув с дороги, он отправился прямо к отцу Амвросию и попросил напоить его поскорее чаем. Обрадовался отец Амвросий приезду своего старого друга и особенно его решению посвятить себя жизни монашеской и с любовью стал хлопотать об угощении гостя, хотя тут же шутя, напомнил ему, что «монахи, кажется, не должны пить чай». Оставшись в Оптиной, он принял монашество с имением Платон и был духовником обители, а впоследствии и самого старца Амвросия; отличался строгостью своей жизни и искренней преданностью и уважением к отцу Амвросию. Будучи духовником Старца, отец Платон нередко рассказывал, как назидательна и умилительна, бывала его исповедь: «Стоя на коленях, с глубоким смирением и слезами исповедовал он самые незначительные грехи свои, и сам я не мог без слез смотреть на плачущего Старца».

В 1860 году оптинских иноков постигла большая скорбь: они лишились своего старца 7 сентября, отец Макарий скончался, оплакиваемый всеми своими духовными детьми и почитателями. Так как при жизни своей отец Макарий некоторых посылал к отцу Амвросию, то после его кончины осиротевшая паства отца Макария стала прибегать к его ученику и помощнику. Подвиг старчествования давно был предназначен отцу Амвросию, но, тем не менее, и в этом деле Господь вёл его путем испытаний и скорбей. Не сразу его признали старцем, но затем понемногу начали все почитать его, и количество духовных чад отца Амвросия увеличивалось с каждым днем.

По смерти архимандрита Моисея настоятелем был назначен духовный сын старца Амвросия отец Исаакий, который во всех делах монастырских обращался за советом к отцу Амвросию и скорее был послушником Старца, нежели его начальником. Впрочем, это не было редким явлением в Оптиной пустыни, где старцы всегда занимали авторитетное положение. Это, конечно, происходило оттого, что там были мудрые настоятели, которые, внимая святоотеческому преданию, не полагались на свой разум и знание, а творили всё с советом; и оттого, что сами старцы водились духом Божиим и, будучи исполненными, глубочайшего смирения, не искали себе чести и первенства. Равным образом и между собой они всегда сохраняли полное единение духа, и им чуждо было всякое разделение. Трогательную, например, картину представляли собой старцы Лев и Макарий: отец Лев, муж великой силы духовной, убеленный сединами мудрости и опыта, вождь и отец многих душ, смирялся перед отцом Макарием и не только разделял с ним свои старческие труды, но даже в своих письмах всегда ставил его имя подле своего. Со своей стороны и отец Макарий, будучи старцем и наставником многих, считал себя послушником отца Льва и беседовал с ним не иначе, как становясь на колени. Случалось, что старец Лев, желая доставить доблестному подвижнику, венец терпения, делал ему при всех выговоры, и отец Макарий, как истинный делатель смирения Христова, не стыдился своих седин и смиренно кланялся в ноги старцу, прося прощения. Таким же образом держал себя и отец Амвросий при жизни Макария. С тем же смирением относились к старцу Амвросию и настоятель архимандрит Исаакий, и скитоначальник иеромонах Анатолий, будучи сам его помощником и духовником обители. Так истинные старцы и истинные монахи смирением и самоуничижением охраняли свое духовное дарование!

Между тем истинное смирение всегда благоухает, и люди, искренне ищущие света, ощущают это благоухание и отыскивают его источник. Так мало-помалу проведали они и про отца Амвросия, и нетерпеливой рукой стали стучаться в дверь его кельи. В скором времени многочисленные толпы народа стали стекаться к нему, и слава о его духовной мудрости и святости росла повсюду.

IV
Хибарка старца Амвросия в Оптинском скиту. – Старец Амвросий – Источник утешений и учитель жизни. – Мысль об устройстве женской общины.

Какое отрадное впечатление производила его хибарка – свидетельница подвигов, молитв и самоотверженной любви к ближнему! Как радостно забьется сердце, когда, идя по темному сосновому скитскому лесу, увидишь в конце дорожки скитскую колокольню, а с правой стороны убогую келийку смиренного подвижника! Как легко на душе, когда сидишь в этой тесной и душной хибарке, и как светло, кажется при её таинственном полусвете! Сколько приходили сюда, обливаясь горькими слезами скорби, а выходили со слезами радости: отчаянные – утешенными и ободренными, неверующие и сомневающиеся – верными чадами Церкви. Здесь жил Батюшка – источник стольких благодеяний и утешений. Ни звание человека, ни состояние не имели никакого значения в его глазах – ему нужна была только душа человека, которая настолько была дорога для него, что он, забывая себя, всеми силами старался спасти её и поставить на истинный путь. С утра до вечера удрученный недугом Старец принимал посетителей, подавая каждому по потребности. Слова его всегда принимались с верой и были законом, благословение его или особенное внимание считалось особенным счастьем, и удостоившиеся этого выходили от него, крестясь и благодаря Бога за полученное утешение. Подолгу приходилось ждать отдельного занятия со Старцем; некоторые унывали и начинали роптать, думая, что Старец не хочет их принять и что они понапрасну теряют время в ожидании, но Старец, приметя малодушие, принимал их и утешал, так что они после сожалели о своем нетерпении.

Часто Батюшка выходил на общее благословение. Предварительно появлялся один из келейников и закрывал все окна, так как Батюшка по своей болезни не мог выносить сквозного ветра, затем все сидящие поднимались со своих мест, становились по обеим сторонам, оставляя небольшое пространство для прохода. Наконец заветная дверь отворялась и на пороге появлялся почтенный Старец в белом подряснике, сверху которого всегда носил он меховой кафтанчик, а на голове – ваточная шапочка-камилавка. Выйдя из двери и остановясь на ступеньке, он всегда молился пред иконой Божией Матери «Достойно есть» и затем проходил далее, благословляя направо и налево; тысячи вопросов сыпались ему из толпы, он все внимательно выслушивал и давал мудрые ответы. «Батюшка, - спросит кто-нибудь, - как мне благословите жить?» А Батюшка скажет: «Жить – не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, а всем мое почтение» - или еще иначе: «Жить – добро творить, уклоняться от всякого зла, чтобы и наша когда-нибудь повезла». Так просто, но ясно излагал он необходимые правила для жизни христианина. Иногда Батюшка садился, и все присутствовавшие становились вокруг него на колени. С глубоким вниманием слушали его рассказы или какую-нибудь историю, смысл которой заключал в себе полезное нравоучение или обличение чьих-нибудь недостатков. Чаще всего предлагал советы о терпении, снисхождении к немощам ближнего и понуждении себя к добру, говоря, что Царствие Божие нудится. Иногда эти поучительные беседы или общие благословения застигал час отдыха, и келейник напоминал ему об этом; тогда Батюшка снимал шапочку, раскланивался и говорил: «Очень признателен вам за посещение; отец Исаия говорит, что пора», а в другой раз келейник скажет: «Батюшка, уж два часа», а Батюшка ответит: «Ты переведи их назад и будет час». Это значило, что Батюшка намеревался сказать ещё что-нибудь на пользу.

Летом, в жаркие дни, Батюшка выходил благословлять на воздух, и появление его было истинной радостью для всех томящихся ожиданием; от самого крыльца устроены были жерди (перила), по одну сторону которых стоял народ, а по другую шел согбенный Старец, останавливаясь по временам и давая ответы. «Батюшка, - спрашивала одна, - куда мне благословите: замуж или в монастырь?» «Куда у тебя самой больше перевеса», - отвечал Батюшка. Иногда же решал прямо. Бывали и такие случаи, что приходили две молодые девушки: одна просилась в монастырь, другая желала замуж, но Батюшка решал их судьбу наоборот, и обе они были счастливы. Напротив, есть много примеров, когда не сделав по благословению его, приезжали со слезами раскаяния, так как не было удачи в их делах, а некоторые даже сходили с ума. Так, по видимому мимоходом, решалась чья-нибудь судьба, решались важные вопросы, но всегда по благословению благодатного Старца выходило хорошо и решение оказывалось мудрым и правильным. Сколько душ христианских, но далеких от Православной Церкви он убедил признать святую православную веру единой истинной и святой, и был вознагражден за свои труды и утешен их сердечным обращением и принятием православия! Привозили к нему также много больных разного рода, но он по своему смирению никогда не читал над ними особенных молитв, а посылал или к мощам святых угодников, или к чудотворным иконам, или просто назначал принимать какую-нибудь лекарственную траву. Больные, истратившие много денег на искусных докторов, принимали с верой назначенную Старцем траву или воду. Получали совершенное исцеление от недуга, имея в сердце глубокую благодарность. И понимали, что не трава, а сила молитв святого Старца сотворили чудо. Но Батюшка очень не любил, когда ему прямо говорили, что он исцелил, или просили об этом. Так, однажды приехала одна особа, сильно страдавшая горлом; лучшие доктора, лечившие её, признали свое бессилие помочь ей. В таком безнадежном положении, не имея возможности принимать никакой пищи, она приехала к Батюшке. Одна знакомая ей монахиня, обратилась к нему, и сказала: «Батюшка, исцелите её». Старец сильно разгневался и прогнал монахиню, больной же велел взять масло из лампадки и помазать горло, говоря: «Царица Небесная тебя исцелит». Исполнив с верой приказание Старца, возвратившись в номер, больная почувствовала, что может глотать, и с тех пор болезнь её не повторялась.

В церковь Батюшка, да и никуда, выходить не мог, и каждые две недели у себя в келье принимал Святые Тайны. Под праздники у него всегда бывали домашние всенощные, или «бдения»; иеромонах и пять-шесть человек скитской братии совершали эти молитвословия – простое пустынное пение, тихий, таинственный полусвет от лампады пред чудным ликом Богоматери, к которой так любил прибегать Батюшка, - всё это производило в душе невыразимое впечатление. Здесь вспоминалась келья Преподобного Сергия, его молитвенные воздыхания, от которых трепетал сам воздух.

Многочисленные посетители его состояли не из одного простого люда, приходившего за несколько тысяч верст, чтобы получить одно благословение у «Батюшки Абросима», как они его называли. К нему стекались разные люди: и богатые и бедные, и неграмотные и ученые, и, наконец, важные сановники приезжали, желая насладиться его беседой и получить благословение. Так, в 1887 году, посетил Оптину пустынь и келью Старца Его Императорское Высочество Великий Князь Константин Константинович.

Кроме того, к Батюшке отцу Амвросию много относилось монашествующих как мужских, так и женских обителей. Эти-то ежедневные занятия с приезжающими, обширная переписка с отсутствующими доводили его до крайнего изнеможения. «Тебе нужно, а мне недосужно; вас много, а я один», - слышался часто ответ на просьбу взять заняться. А тут ещё прибавилось забот и труда: устройство женской общины для лиц, желавших посвятить себя иноческой жизни и находиться вблизи под руководством Старца. Известно, что во всех почти женских обителях принимают не иначе как со вкладом или на полном своем содержании, вследствие чего, конечно, слабым и болезненным, а тем более совсем больным, неспособным к труду и бедным очень трудно было попасть в монастырь. Вот о таких-то и болел душой отец Амвросий.
 
V
Сельцо Шамордино. – А.Н.Ключарёва. – Её внучки. – Покупка села Шамордина и постройка дома. – Кончина схимонахини Амвросии. – Разлука с Оптиной. – Жизнь в пансионе.- Приезд на лето в Оптину. – Болезнь и кончина обеих девочек.

Устройство женской общины в честь Казанской иконы Божией Матери в двенадцати верстах от Оптиной пустыни подготовлялось особенными путями Промысла Божия. В конце 60-х годов маленький хуторок около деревни Шамордино принадлежал небогатому однодворцу Калыгину. Задумав посвятить остаток дней своих монашеской жизни, он пристроил жену свою старушку при оптинском скотном дворе, а сам поместился в скиту. Чтобы ничто уже не мешало ему, он просил Батюшку отца Амвросия кому-нибудь продать его имение. За год перед этим он, выйдя однажды из своего дома, был поражен странным зрелищем: ему показалась церковь, стоящая на облаках; об этом он тогда же рассказал Старцу. В то время, когда он задумал продать свой хуторок, при Оптиной пустыни жила монахиня Амвросия, в миру А.Н. Ключарева. Это была богатая помещица, поступившая в Белевский женский монастырь вследствие усиленного желания и просьбы своего мужа, желавшего постричься в монахи. Александра Николаевна хотя и была веселого характера и не имела большой склонности к монашеской жизни, но все же была глубоко верующая, религиозная и преданная Старцу, почему хотя и не без борьбы, но добровольно согласилась на этот подвиг. У них был единственный сын, который женился и имел двух дочерей, родившихся в один день. Жена его вскоре после родов умерла, и малюток взяла на воспитание бабушка, и поселилась с ними при Оптиной пустыни в выстроенном ею отдельном корпусе, вблизи монастырских гостиниц. Старец Амвросий принимал самое близкое участие в судьбе этих девочек, и монахиня Амвросия, глубоко чтившая Старца, ничего не предпринимала без его совета и благословения. С ней вместе жили её бывшие крепостные, горячо любившие и преданные ей, и малюткам жилось хорошо под крылышком любящей бабушки. С самого раннего возраста в них стала проявляться особенная религиозность и любовь к молитве. Они с удовольствием выстаивали долгие оптинские всенощные, знали превосходно порядок службы и сильно были привязаны к Батюшке отцу Амвросию.

Вера и Люба (так звали девочек), как близнецы, были так похожи друг на друга, что даже сама матушка Амвросия с трудом различала их. Один раз сказала Любиной няне: «Научи меня узнавать, которая Люба». Детей это очень рассмешило, и они стали после того приставать к матушке Амвросии: «Мама, так вы не знаете нас, ну, закройте глаза». Она закроет глаза, а они переменят места, и матушка Амвросия опять перепутает их; дети так и зальются смехом – это очень их забавляло.

Матушка Амвросия старалась воспитывать их в духе благочестия и радовалась, видя их добрые наклонности и любовь к Старцу, но говорить с ними о монастыре не позволяла. «Когда вырастут, - говорила она, - пусть выбирают сами, тогда это будет добровольное, а не внушенное с детства решение». Но девочки сами не собирались долго оставаться на земле. Однажды между ними происходил такой разговор: «Люба! Ты хочешь жить?» - спрашивала ее Вера. Та подумала с минуту и, тряхнув головкой, решительно сказала: «Нет, не хочу». «Знаешь, Люба, - продолжала Вера, - я все думала об этом и решила, что дольше двенадцати лет не стоит жить». «Твоя правда, - сказала Люба, - и я больше не хочу жить». «Мы не хотим жить дольше двенадцати лет»,- всегда настойчиво повторяли они. Девочки подрастали, и Батюшка предложил матушке Амвросии купить для них землю Калыгина. Она очень обрадовалась, и вскоре дело было слажено и в Шамордино приступили к постройке нового дома. С этих пор стало проявляться в действиях Старца много непонятного. Видно было, что он готовил Шамордино не столько для внучек Амвросии, сколько для чего-то другого. План дома совершенно не подходил желаниям матушки Амвросии. Батюшка настаивал, чтобы зала была в восточной части дома, и размер остальных комнат назначил не так, как предполагала она. Матушка Амвросия удивлялась, недоумевала, но по своей преданности и вере Старцу не возражала. Когда дом был готов, туда перевезли детей со всем их штатом, а матушка Амвросия осталась в Оптиной. Каждый праздник приезжали ее внучки в Оптину, и это было для них самым большим удовольствием. Придя к Батюшке, они наперебой спешили рассказать ему о своих детских радостях и горестях. Так мирно протекла жизнь этих владелиц. Но вот и им пришлось испытать долю земных скорбей. Когда им было по десять лет, скончалась их вторая мать и бабушка – матушка Амвросия. Батюшка несколько раз навещал её во время предсмертной болезни, и она, простившись со всеми и благословив детей, мирно почила 23 августа 1881 года. Не зная, как сказать об этом девочкам, спросили у Батюшки, который велел привести их прежде к нему. Придя в хибарку, девочки увидели здесь всех сестер, ходивших за больной бабушкой, и, сильно изменившись в лице, спросили: «Сестры все тут, с кем же мама?» Батюшка, видя их серьезные личики, понял, что они догадались, в чем дело, и только спросил их: «Хотите вы видеть маму?» «Хотим», - отвечали они в один голос. «И даже такой, какая она теперь?» - спросил опять Батюшка. «Да», - отвечали одновременно. Когда они вошли в залу, где уже лежала на столе покойница, к девочкам подошел иеродиакон Филарет (фельдшер, заведовавший больницей), которого они очень любили, и сказал им: «Ну, деточки, положите поклончики, помолитесь, да поцелуйте ручку у матушки». Дети все это исполнили с серьезным видом, но лишь только вышли из зала, то обе зарыдали и бросились прямо в сад. Никто не мог их утешить и успокоить. Девочки долго неутешно плакали и с тех пор сосредоточили всю свою любовь на Батюшке и на окружавших их лицах.

Любимым их занятием было устраивать у себя всенощные, молебны и разные богослужения по – «оптински»; они знали очень хорошо порядок службы и «служили» сами, привлекая к участию и живших с ними лиц. Некоторые находили это лишним, говоря, что следовало бы детей заставлять играть по-детски, в куклы и т.п., а не позволять им такие серьезные и утомительные занятия. Вопрос этот представили на разрешение Батюшки в присутствии самих детей. Батюшка посмотрел на дело иначе и сказал: «Ничего, пусть молятся, ведь они знают, что туда готовятся», - и взглянул при этом кверху.

После смерти матушки Амвросии отец девочек, женившийся вторично, начал предъявлять на них свои родительские права. Ему не нравилось, как велось их воспитание, и он хотел непременно взять их от Старца и воспитывать по-своему, говоря, что для них недостаточно домашнего образования и что их необходимо поместить в учебное заведение. Тогда Батюшка, для того чтобы удовлетворить отца и тем отнять у него повод к настойчивому требованию взять детей и чтобы жизнь в учебном заведении со светским направлением не повредила благочестивому настроению девочек, поместил их в Орловской женский пансион, где начальницей была преданная духовная дочь Старца и где воспитание их могло продолжаться в том же духе.

Горькими слезами обливались они, узнав о своей участи. Расставание с Оптиной и со всеми дорогими их сердцу лицами было для них очень тягостно. Им страшно не хотелось уезжать, и они все оттягивали, прося Батюшку отсрочить их отъезд. Сначала Батюшка решил отправить их после Успеньева дня, затем по их просьбе оставил до сентября. Настал сентябрь – дети стали проситься побыть до именин. Батюшка сказал им на это: «Да лучше ехать, а то истома хуже смерти». «Нет, Батюшка, - ответила с быстротой Вера, - истома лучше, чем ехать». Наконец девочки отправились, заручившись обещанием, что к святкам за ними будут присланы лошади. Жизнь их в пансионе проходила среди занятий и воспоминаний об оптинских друзьях. Там жили с ними две няни, и с ними они делили все свободное время от уроков, совершенно удаляясь общества своих сверстниц. По праздникам ходили в церковь, и их крайне поражала служба в мирских церквах. Бывало, вернутся они от всенощной и начнут приставать «Няня, скажи, что сегодня пропустили в церкви?» «Да почем я знаю, -ответит она, - по мне все так». Они обе расхохочутся и начнут укорять: «Ах, няня, няня, сколько лет ты живешь при монастыре и не знаешь службы,» - и примутся объяснять, что и где пропущено. Учились они хорошо, Люба была поспособнее, быстрее все обдумывала и скоро опередила Веру. Как придут из класса, так Люба уже заявляет : «Няня, я сегодня такие-то баллы получила». Но затем, понадеявшись на свои способности, стала прилениваться и наконец совсем отстала от Веры, которая брала прилежанием; и уже, придя из класса, Люба прималкивает и жмется. «Что, Люба, - скажет ей няня, - верно, не очень хороши нынче твои баллы. Как стыдно, ты стала лениться, ведь так, пожалуй, и в Оптину не пустят нас». «Нет-нет, нянечка, - ответит с живостью девочка, - ты не беспокойся, я к экзаменам поправлюсь», - и снова примется за книжки, чтобы не лишить себя единственного счастья поехать в Оптину. На масленице начальница пансиона спрашивала воспитанниц, кому доставить удовольствие. Кто попросил свозить их в театр, кто – ещё куда, а Ключаревы на предложенный им вопрос, куда они хотят поехать, ответили: «В Оптину». Но по краткости времени в Оптину поехать было неудобно.

Так подошла весна, а с нею возросли и толки: скоро ли в Оптину, как туда приедут, кто встретит. Вдруг получили известие, что отец нанял для них дачу и возьмет их на лето к себе. Как громом поразила эта весть бедных девочек, и они едва не заболели от горя, но Батюшка пришел на помощь своим маленьким крестницам: он написал начальнице пансиона, которая была преданная духовная дочь Старца, чтобы она отправила детей прежде окончания учения в Оптину; при этом Батюшка сообщил, что лошадей за ними не высылают, а велел нанять на месте и экипаж взять попроще, чтобы в случае, если отец встретиться дорогой, не узнал бы их. Наскоро собравшись, отправились маленькие беглецы в ямщицком тарантасе, крытом рогожей, и детки, точно испуганные птички, то и дело высовывали свои головки. Наконец благополучно добрались они до Оптиной. Тут все страхи и волнения были забыты; ликованию, рассказам и расспросам не было конца.

Через несколько дней Вере нездоровилось, и она слегла в постель. Три дня спустя - заболела и Люба – у них оказался дифтерит. Бедняжки очень страдали и писали записочки Батюшке, посылали поклоны и просили за них молиться. Вскоре Вера скончалась, и от Любы скрывали смерть Веры, но она чувствовала и всем говорила, что Вера умерла. На другой день приехал отец. Пораженный смертью дочери и желая сохранить хотя бы другую, он привез с собой доктора. К приезду отца Люба отнеслась спокойно, но доктора видеть не захотела, говоря: «Ваш доктор мне не поможет». Вообще, несмотря на свой детский возраст, она была проникнута глубокой верой, почему во время своей болезни ни за что не хотела употреблять никаких лекарств и принимала только святую воду. Один раз она попросила свою няню сходить к Батюшке и попросить ей образок; Батюшка прислал ей распятие. Взглянув на присланное благословение, Люба серьезно сказала: «Значит, опять страдать…» Ее постарались успокоить, говоря, что крест нам дан в помощь и ограждение, но, по-видимому, она осталась при своем убеждении и, вздохнув произнесла: «Ну, что же делать». Когда ей стало очень трудно, ей начали читать отходную, она вслушалась и спросила: «Что это, отходную читают?» Ей ответили, что это читают молитвы, чтобы Бог простил, если кто забыл какие грехи. Она опустила головку и, немного помолчав, сказала: «Дайте мне бумагу и карандаш, я забыла один грешок». Написав записочку, она просила отнести Батюшке. Батюшка прислал ей ответ. Вскоре она написала вторую записочку и затем третью. Окружающие думали, что она пишет без сознания, и спросили у Батюшки, но Старец сказал, что записки её вполне осмысленны. Когда принесли ей ответ на третью записку, то она не могла уже прочитать сама, а попросила прочесть отца Филарета. Отец Филарет, прочитав ответ Старца, положил эту записочку на головку умирающей, и она, вздохнув три раза, предала чистую душу свою Создателю, Которого возлюбила, можно сказать, от пелён. Когда отец Филарет вышел и объявил, что Люба скончалась, то отец её зарыдал.

Так исполнилось их желание не жить долее двенадцати лет, до которых им не дошло только шесть недель. После спрашивали Батюшку, почему они, родившись в один день, получивши одно воспитание, имея одинаковые понятия и вкусы, а между тем одна поболела мало, а другая гораздо больше страдала перед смертью. Батюшка на это сказал, что Вера была проще и потому легче перешла в тот мир, а Люба была помудренее и скрытнее, а потому ей потребовалось большее очищение страданием.

VI
Судьба Шамордина. – С. М. Астафьева. – Открытие женской общины, освящение храма и утверждение С. М. Астафьевой., начальницей общины. – Первый приезд старца Амвросия в новую обитель. – Болезнь матушки Софии. – Пожар. – Икона Божией Матери «Казанская».

Так маленьких владелиц Шамордина не стало, и, казалось, его ожидало полное запустение. Но, наоборот, теперь-то и стало открываться его истинное значение и казавшиеся прежде странными некоторые распоряжения Старца теперь становились ясными. Матушка Амвросия по благословению Батюшки перед смертью сделала духовное завещание, в котором говорилось, что хутор Шамордино она оставляет в пожизненное владение своим внучкам, а в случае их смерти желает устроить там женскую общину, и на содержание сестер и священника положила небольшой капитал. Так со смертью девочек сама собой возникла женская община, первыми насельницами которой были все жившие при матушке Амвросии и её внучках благочестивые и преданные ей люди, числом до 30, которые и отличались от прочих и назывались «ключарёвские». С тех пор Старец начал хлопотать об устройстве там храма, и вот тут-то открылось все пророческое предвидение Старца: план барского дома как раз соответствовал всем требования для устройства при нем храма. Когда храм был готов, Старец сделал официальное представление о его освящении и об открытии женской общины.

В это время в городе Козельске жила некто Софья Михайловна Астафьева, глубоко преданная Старцу. Богато одаренная от природы, она обладала красивой наружностью, умом, энергией, силой воли и благородством характера; она была выше уровня людей одинакового с ней положения и имела в обществе большой успех. Она имела двух братьев и двух сестер. Младшая сестра была замужем, а старшая, Мария, имела тихий сосредоточенный характер, с влечением предавалась поэзии, отвлеченной философии и религиозному настроению, почему тяготилась жизнью и её требованиями и кончила тем, что на 29-м году своей жизни ушла в Аносину обитель, где предалась аскетическим подвигам. Впоследствии она перешла в Казанскую общину, где и окончила свою жизнь. Оба брата также были в монастыре.

Софья Михайловна вышла замуж за небогатого, но хорошей фамилии помещика Андрея Николаевича Янькова, который был ещё молодой, но болезненный, и она скоро овдовела, имея от него дочь Надежду. Софья Михайловна очень любила посещать разных старцев, и многие из них таинственно прорекали ей иноческую жизнь. Так попала она в Оптину пустынь. Увидя Старца Амвросия, она постигла своей душой, что Старец великой духовной силы, и искренне, вседушно вверила ему свою жизнь, открыв вместе с тем и свое заветное желание посвятить себя монашеской жизни. Старец, в свою очередь. Провидя твердость её намерения, подверг её тяжелому испытанию. Он сказал ей, что пришлет к ней в номер одного пожилого господина, чтобы она хорошенько пригляделась к нему, так как ей придется выйти за него замуж. Никакой удар грома так не мог бы ошеломить её, как это приказание Старца. Но её сильная натура не умела колебаться, и, раз вверив себя Старцу, она, не задумываясь, покорилась ему. Господин этот оказался козельским помещиком Николаем Ивановичем Астафьевым; человек это был очень хороший, но крайне болезненный и с очень тяжелым характером. Жизнь с ним из одного послушания Старцу была для неё подготовительной школой отречения от своей воли. Вскоре Батюшка сделал Софью Михайловну попечительницей ново устраиваемой общины, и её частые поездки в Шамордино сильно не нравились её мужу. «Опять ты к своим Манефам едешь!» - скажет он, увидев, что она куда-то собирается ехать. Но, несмотря на это, он все-таки пожертвовал туда колокол и завещал похоронить себя в новой общине и действительно скоро умер. Софья Михайловна ухаживала за ним с истинным христианским терпением и своею священной обязанностью считала чем только можно успокоить и облегчить его страдания.

Став свободной, она приняла самое широкое участие в устройстве общины. Софья Михайловна имела практический ум и понятие в постройках и хозяйстве. Она стала самой деятельной помощницей Старца. 4 сентября 1884 года Батюшка сам облек её в иноческое одеяние и представил архиерею к утверждению Софьи Михайловны Астафьевой управляющей новой общиной, что и было исполнено. 1 октября того же года совершенно было открытие новой Казанской женской общины и освящение в ней храма в честь иконы Божией Матери "Казанская". К этому времени Старец перевел из Белевского монастыря некоторых монахинь – своих духовных дочерей – в свою новую обитель, поручив им высшие должности с целью ввести здесь должный монастырский порядок.

Для совершения церковных служб в ней был определен священник – отец Иоанн Троицкий, вдовец уже преклонных лет, живший ранее за штатом в Калужском Крестовом монастыре. Он всей душой полюбил место своего нового служения, искренне привязался к обители и горячо принимал к сердцу все её радости и горести. Это был тип иерея доброго старого времени; по наружности он был иногда суров, характер имел горячий и вспыльчивый, но отличался прямотой и имел очень доброе и отзывчивое сердце. Помогал не только своим родным, но даже и сестрам и всегда делал это тайно. Монахов он недолюбливал и весьма неохотно допускал их до служения в храме общины, но к Старцу питал глубокое уважение и всегда почтительно к нему относился. В большие праздники он надевал все свои ордена и медали и отправлялся в Оптину поздравлять Старца.

С сестрами он жил мирно, и если по своей вспыльчивости он иногда не сдерживался и возвышал свой голос более должного, то, успокоившись, всегда сознавал свою вину и первый шел на примирение. Чаще всего ему приходилось иметь столкновение с пономарками и церковницами; иной раз не угодят ему чем-либо – он вспылит и накричит на них порядком. Но вот гнев его остыл и он чувствует себя неловко перед обиженной сестрой; вынув за неё просфору, он подзовет её и, давая просфору, ласково скажет: «На вот тебе – небось, обиделась; ну, помиримся уж!» Однажды, придя в церковь под воскресный день служить всенощную, он был сильно не в духе – на всех ворчал, всё было не по нём. Во время пения стихир он вышел из алтаря кадить; сестра, которая канонаршила, переходя с правого клироса на левый, встретилась с ним на солее, произнося запев: "Мене ждут праведницы". Отец Иоанн не стерпел и проговорил ей вслед вполголоса: «Ну как же, только тебя там и недоставало». Певчим показалось это очень смешным, и они тихонько засмеялись, засмеялся и сам отец Иоанн, и с той минуты настроение его изменилось. Все его подобные выходки отличались добродушием и чужды были всякой желчи. Перед смертью он тяжко заболел, и его отвезли в оптинскую больницу, где он и скончался, заповедав непременно похоронить его в общине.

Отпевание совершал сам Калужский преосвященный Владимир; по окончании службы он сказал сестрам, которых к тому времени было около 70 человек, надзирательное слово, выручив их самих и всю обитель покрову Царицы Небесной.

С того дня потекла трудовая, но мирная жизнь под благодатным осенением Царицы Небесной, под руководством святого Старца, как мать пекущегося о своем новом детище, и при мудром управлении настоятельницы Софии, которая сама была первой послушницей Старца. Все порядки, устав, время богослужения – словом, все главного её устроителя. Нужно ли было назначить сестре какое послушание, или отпустить на родину, или же перевести в другую келью – на все это настоятельница предварительно испрашивала благословения Старца. Наблюдая за общим порядком, и в частности за жизнью каждой сестры, матушка София старалась внушить им должные понятия о монашеской жизни, а в особенных случаях душевного состояния отправляла их к самому Старцу, которому жизнь и внутреннее состояние каждой сестры были хорошо известны. Так, однажды одна из сестер, принятых Старцем в обитель, стала тяготиться скудостью и трудностью жизни и задумала уйти из обители. Решившись окончательно, она собрала кое-какие вещи с вечера, чтобы, как только отворят ворота к утрене, тайком покинуть монастырь. Часов в десять вечера монахиня, у которой она жила, послала её на чердак снять висевшее там белье. Послушница заворчала: «Матушка, куда же я ночью полезу на чердак – темь такая!» «А ты, - ответила ей монахиня, - разве не знаешь, что в монастыре всякое послушание нужно исполнять без оговорок». Делать было нечего, пришлось лезть на чердак. Оступившись в темноте, она свалилась оттуда, сильно разбившись. Долго она хворала и, когда поправилась, пришла в Оптину к Батюшке. Только что вошла она в его келью, как Старец сказал ей: «Кайся, какие помыслы были у тебя, когда ты шла на чердак?» «Простите, Батюшка, - ответила виновница, - я наутро решила тайком уйти из обители». Батюшка на это сказал: «Ну вот и хорошо что расшиблась, а то бы ушла, а если бы ушла, то много скорбей и болезней повидала». Послушница просила прощения, обещая все терпеть, только прибавила: «Да уж очень, Батюшка, у вас в Шамордино трудно, и голодно, и тесно, и ничего там нет – плетни одни». А Старец на это ей сказал: «Погоди, придет время – в Шамордине всего будет в изобилии, и многие захотели бы быть там, да не всем дано будет, а только тем у кого Ш на лбу написано, а у тебя написано». «Ничего у меня не написано», - противоречила послушница. «Нет, написано», - твердил Батюшка и при этом стал карандашом чертить у неё на лбу букву Ш. «Мне больно, Батюшка», - сказала она. - «Так и нужно, чтобы лучше помнила».

Шамордино свое Батюшка очень любил, заботился обо всем и о всякой мелочи, утешал сестер и не пропускал случая сделать им назидание. Иногда Батюшка присылал что-нибудь на трапезу в «утешение». Так, однажды присланы были им груши. Старшая трапезница рассчитала, по сколько каждой должно достаться, и велела разложить по тарелкам. Трапезницы, раскладывая груши, соблазнились и съели несколько штук, и груш, конечно, недостало. Старшая пожаловалась на них матушке-настоятельнице, которая поставила виновных на поклоны. Батюшка в это время приехал в Шамордино, и когда ему рассказали, то он с материнской нежностью отнесся к проказницам и сказал: «Да я бы лучше им еще прислал». Вскоре после этого старшая садовница пришла к Старцу с жалобой, что сестры ночью обобрали у нее весь крыжовник. «Да что же это за монашки, подумайте только, - кипятилась она, - весь крыжовник обобрали!». А Старец старался её успокоить, уверяя, что это, наверное, деревенские ребятишки проделали. Садовница же не унималась и называла даже имена, а Батюшка все будто не верит ей, так и проводил. Когда она ушла, Батюшка позвал к себе этих сестер и велел показать руки. Руки оказались все исцарапанными. Они просили прощения, а Батюшка долго говорил им, строго приказывая никогда не брать ни одной ягоды без благословения, говоря, что Адам и Ева за одно только яблочко потеряли рай.

Средства в обители были довольно скудны, а народу прибавлялось, и приходилось строить новые корпуса. Для того чтобы лучше знать, где и как что построить, летом 1885 года Старец сам приехал в свою обитель.

Радость сестер была неописуема, это было общее ликование, светлый праздник. Никто не подозревал, что им готовятся скорби. На второй день пребывания Батюшки в Шамордине матушка София внезапно почувствовала себя не хорошо и с ней сделался легкий ударчик. Встревоженный и озабоченный, Старец поспешил к больной и затем в тот же день уехал обратно в Оптину.

Преждевременный отъезд Старца, внезапная болезнь матушки настоятельницы повергли сестер в печаль и уныние, а между тем готовилось ещё новое испытание. На следующий день сестры заметили какой-то свет и в ужасе увидели, что горит гостиница. Растерявшись, они боялись испугать больную Матушку и не решались звонить. Между тем пламя увеличивалось, ветер дул прямо на монастырь, а воду надо было брать из под крутой горы. Матушка София услышала смятение и, заметя встревоженные лица сестер, стала было спрашивать, но, увидя в окно освещенный монастырь, догадалась, в чём дело. Она приказала немедленно вынести Казанскую икону Божией Матери, а сама с помощью сестер вышла в церковь (смежную с её помещением) и стала молиться, укрепляя при этом малодушных сестер. Лишь только святая икона была вынесена, пламя повернуло на лес. Опасность миновала, и вскоре пожар прекратился, а на следующий день был отслужен благодарственный молебен. Этот случай заставил Матушку позаботиться об устройстве водопровода.

История чтимой иконы Божией Матери, имени Которой посвящены обитель и храм, следующая: когда матушка Амвросия жила ещё в Белевском монастыре, пришла раз к ней женщина, принесла икону Казанской Божией Матери и просила взять её в заклад, а ей дать десять рублей, так как она умирает с голоду. Матушка Амвросия дала ей десять рублей и взяла икону. Прошло много времени, за иконой никто не являлся – так она и осталась у матушки Амвросии. Однажды приходит другая женщина и просит показать ей, какие у них в келье есть иконы, рассказав при этом, что у неё сильно болит рука, и на днях она видела сон, будто молится перед иконой Казанской Божией Матери и слышит голос: «Возьми масла из лампады от этой иконы, которая находится в Белевском монастыре, мажь больную руку и получишь исцеление». Женщина пояснила, что ходила по всем кельям, а такой иконы не находит. Повели её в келью матушки Амвросии, и она, как увидела икону Царицы Небесной, оставленную женщиной за десять рублей, так и всплеснула руками, закричав: «Вот Она, Матушка Царица Небесная, Та Самая, Которую я видела во сне», - и упала перед иконой на колени. Дали ей маслица из лампадки, и она ушла. Спустя время приходит она опять и приносит с собой бутылку деревянного масла для лампады перед иконой Царицы Небесной – в благодарность за полученное исцеление.

С тех пор матушка Амвросия велела зажигать неугасимую лампаду, для чего всегда покупала масла на десять рублей в память того, что Царице Небесной угодно было за десять рублей поселиться у неё в келье. Однажды вышло всё масло, а денег в это время не было ни копейки. Заскорбела матушка Амвросия и села растапливать печку, как она обыкновенно делала, когда бывала чем-нибудь расстроена. Прикидывая щепки, она говорит одной келейной: «Там, на шкафу, лежат старые письма, принести их, я буду ими поджигать дрова». Келейница подала целую охапку, и матушка Амвросия стала кидать по одному в печь. Вдруг ей попался нераспечатанный конверт. Вскрыв пакет, матушка Амвросия вскрикнула от радости и удивления: «Сестры, сестры, смотрите-ка, Царица Небесная какое чудо сотворила!» В конверте оказались десять рублей. С тех пор стали особенно чтить эту икону. Старец Амвросий не раз говорил сестрам, указывая на неё, что она – чудотворная.

Когда скончалась матушка Амвросия и Батюшка, опасаясь, как бы сын её (отец её внучек) не взял из Шамордина вместе с другими вещами и эту икону, послал туда отца Анатолия, приказав ему как можно скорее отвезти икону в Рудново, откуда она была затем увезена ещё дальше, в только что купленный хутор Преображенское, где и оставалась, пока не миновала опасность, а затем торжественно возвращена в Шамордино. Когда Батюшка в первый раз приехал осмотреть Шамордино, то, войдя в зал, он долго молился перед этой иконой и, обратясь к сестрам, ещё раз повторил: «Храните эту икону: она – чудотворная!» Вскоре после открытия общины принесли туда из Перемышля икону святителя Николая. Икона Казанской Божией Матери стояла уже на первом месте, а у управляющего Федора Федоровича Телегина в квартире находился точный список с неё. Духовенство перемышльское, отслужив молебен, пошло к Федору Федоровичу на закуску. Диакону очень понравился список, и он вслух отдал ему предпочтение. Вечером была всенощная; пропели величание, диакону нужно было говорить ектенью, но он молчал. Через несколько минут он оправился, но был бледен и весь дрожал. После он сообщил, что, пропев величание, он взглянул на икону и чуть не упал: от неё исходили такие яркие лучи, что, кроме них, он ничего не видел. Когда рассказали это Батюшке, то он сказал: «Никто. Имея что-нибудь на совести, не может вынести взора Царицы Небесной с этой иконой.

VII
Посещение митрополита Иоанникия. – Матушка София и её хибарка. – Пострижение в схиму. – Ухудшение болезни и кончина. – Перевезение тела в Шамордино.- Новая настоятельница матушка Евфросиния Розова. – Приезд Старца в обитель.

Летом 1887 года в Оптину пустынь приезжал Высокопреосвященный Иоанникий, митрополит Московский (впоследствии Киевский). Слыша об отце Амвросии и желая его видеть, он сообщил об этом настоятелю. Архимандрит Исаакий распорядился, чтобы Старец явился в скитский храм. Когда Владыке митрополиту указали на Старца, то он обратился к нему с упреком: «Зачем вы трудились приходить сюда? Идите к себе, я сам хочу посетить вас». Благословив всех братий, он направился в келью Старца, долго с ним беседовал наедине и, выйдя от него, ещё раз обернувшись, низко ему поклонился. «Благодатный Старец», - отозвался о нём Владыка митрополит.

В Шамордине было известно о прибытии Высокопреосвященного, и матушка София отправилась в Оптину, чтобы испросить благословение сестрам. Владыка изъявил желание лично посетить юную обитель. Не теряя ни минуты, матушка спешит домой, чтобы успеть приготовить все нужное. Настоятельская гостиная была очень мала и не могла вместить всех гостей, но матушка не привыкая останавливаться ни перед какими препятствиями и одаренная богатой фантазией, в один миг изобрела выход из трудного положения. Против церкви стоял сарай, который и послужил приемной для митрополита. Мгновенно вход и стены были задрапированы материей, повешено несколько стенных ламп, пол устлан коврами, расставлены комнатные растения и на большом столе сервирован чай. Оставалось только ждать высокого гостя. Вскоре прибыл митрополит в сопровождении Калужского Преосвященного Владимира, товарища обер-прокурора В. К. Саблера и некоторых других лиц. Сестры собрались в храме и встретили Владыку земным поклоном, а певчие пропели «Достойно» и «Испола». Сказав несколько слов в назидание, Владыка благословил сестер, осматривал план и место предполагаемого собора, выразив пожелание быстрого процветания юной обители, которая, по замечанию Его Высокопреосвященства, есть отрасль знаменитой Оптиной пустыни. Затем матушка предложила Владыке митрополиту войти в «сарай». С заметным недоумением вступил Владыка в импровизированный зал и был поражен его убранством. Откушав чаю и побеседовав о духовных предметах, Высокопреосвященный Иоанникий прошелся по обители, посетил хибарку (домик) матушки Софии и затем отбыл с Калужским Владыкой обратно в Оптину пустынь.

Многим тогда нравилась эта хибарка, в которой жила матушка София после принятия схимы. Всякий, кто бывал в этой пустынной келийке, находил в ней особенную отраду. Освещалась она по вечерам только одним лампадами, окна выходили прямо в лес, и чем-то таинственным и в то же время мирным и успокоительным веяло там. Мир с его суетой был далеко, и казалось, что находишься где-то вне земного. Тихий полусвет, воодушевленные, дышавшие верой и искренностью беседы матушки наполняли душу чем-то особенным, возвышенным. Речь её всегда была увлекательна и производила глубокое впечатление. Она особенно следила за внутренней жизнью сестер и нередко собирала их и вела с ними надзирательными беседы; она говорила со всеми и об общих предметах, но всегда каждая из слушательниц находила в её словах относящееся к себе.

Жалоб она не терпела, и все подобные попытки сестер оканчивались неудачей, так что у них сложилось такое убеждение, что если пойдешь на кого пожаловаться, то непременно сама окажется виноватой. Её слова: «Кто оправдает себя – тот и виноват» - полагали конец всем ссорам и неудовольствиям. Особенно строго следила она за тем, чтобы сестры не позволяли себе ни о ком говорить дурно. «Мы не имеем на это никакого права, - говорила матушка, - уже потому, что это противно любви, и ещё потому, что мы никогда не можем знать, что происходит в душе у другого – может быть, раньше чем мы успели подумать о человеке дурно, он уже принес чистосердечное раскаяние и прощен Богом». Её любящее сердце не могло оставаться равнодушным к тем из сестер, в которых она замечала беспечность к своему спасению. Она употребляла все средства, чтобы расположить к более внимательному отношению к своим недостаткам и почти всегда в этом успевала. За то и сестры так её любили, что, кажется, не было ничего такого, перед чем они могли бы остановиться ради неё, они готовы были на всё, лишь бы утешить и порадовать матушку. И не было большей радости, как увидеть её и тем более услышать от неё или ласковое ободряющее слово, или твердое слово наставления. Снисходя к немощам сестер вообще, она тем не менее требовала безусловного подчинения всем правилам монастырским и старалась приучить их к такому сознанию, что они не должны делать чего-либо недозволенного не потому, что могут увидеть и взыскать за это, а потому, что совесть должна свято хранить слова начальницы, хотя бы и никто не заметил нарушения. Она обладала даром воодушевлять сердца на подвиг и борьбу и поднимать упавший дух – она была в своем роде вождь духовный.

Её красивая, величественная наружность, светлый ум, дар слова нередко обращали на неё внимание людей, совершенно её не знавших. Случалось, что лица, встретившись с ней в вагоне железной дороги и поговоривши с ней несколько времени, совершенно изменяли свои взгляды, а некоторые даже продолжали свое знакомство и вели переписку. Проницательность её ума была прямо поразительна. Часто она останавливала свое внимание на людях, с виду ничего не значащих, и, напротив, развитых и красноречивых проходила невниманием. Действительно впоследствии оказывалось, что под красноречием скрывалась внутренняя пустота, а под молчаливостью – высокие душевные качества. Даже и в людях с настоящим духовным развитием она умела отличать более глубокие души. Так, однажды приехали две дамы, весьма религиозные и набожные; одна из них почти всё время молчала, а другая вела с матушкой самый оживленный разговор о духовных предметах. Присутствовавшие при этом разговоре сестры удивлялись её пониманию и, когда гости уехали, сообщили матушке свое впечатление, произведенное этой собеседницей, прибавив, что им так приятно было слышать это от мирской особы. Но матушка на это ответила, что, по её мнению, гораздо более замечательна по глубине духовного понимания её спутница. В то время сестры были крайне удивлены заключением матушки, но впоследствии, когда им пришлось ближе узнать эту достойную и действительно замечательную личность, они вспоминали, как матушка София тогда была права.

Великий благодатный Старец – отец и наставник юной обители, мудрая и христиански любящая настоятельница – какой залог для мирной и беспечальной жизни собранных сестер! Но путь их – путь креста, и едва прошло три года, как начались скорби и испытания. Труды настоятельства, заботы, болезни и самый переворот жизни – всё это подкосило крепкую натуру матушки Софии. Преосвященный Владимир, объезжая епархию, был в июле 1886 года в Шамордине и, увидев матушку Софию сильно изменившейся от болезни, предложил ей принять тайно схиму. Матушка была очень этим утешена, и 25-го числа Батюшка собственноручно постриг её в великий ангельский образ ранним утром в своей келье. Певцами были отец архимандрит Исаакий и скитоначальник отец Анатолий, а служащим – иеромонах Иосиф. У неё развились серьезные болезни, и она быстро угасла. Тяжело было сестрам ожидать неминуемой разлуки. Матушка своим чутким сердцем вполне понимала скорбное и унылое состояние их духа и старалась, несмотря на невыносимые страдания, хоть чем-нибудь осветить их мрачные сердца. Ободряя их, она уверяла, что ещё долго проживет с ними, и они верили и надеялись, и всё ждали, что матушка оправится. В первый день Рождества 1887 года она почувствовала себя очень плохо и поспешила уехать в Оптину, чтобы увидеть Батюшку. С невыразимой тоской провожали её сестры. И с нежностью глядела на них матушка, перекрестила каждую, сказала ласковое слово и грустно улыбалась… Ровно через месяц, 25 января, вернулась она в свое Шамордино. Вернулась не с улыбкой привета, а безмолвная, спокойная, лежащая в горбу… 24 января 1888 года, в воскресенье, прекратились её страдания, и она тихо скончалась.

В начале своего приезда в Оптину она с большим трудом могла съездить два раза к Старцу – это были последние её беседы с Батюшкой, которому она была так предана. Болезнь её развивалась и причиняла жестокие страдания. Батюшка ежедневно присылал к неё келейника со словом утешения и ободрения. Каждый день приходил иеромонах приобщить её Святых Тайн. Она не могла вкушать никакой пищи, ночи проводила без сна и не могла никакого принимать. Находившиеся с ней сестры изредка молча входили взглянуть на свое угасающее сокровище, и только её ласковый, полный любви взгляд говорил им, что она понимает, как им тяжела разлука с ней. Этот взгляд служил лучшим прощанием и остался неизгладимым у тех, кому был подарен. Последняя ночь была особенно трудна, страдания достигли крайних пределов, началась предсмертная агония. К утру всё стихло; она лежала, слабо дыша, на лице её отражалось неземное спокойствие. В комнате было тихо, слышался только шепот молитвы. В восемь часов послышались три ровных, спокойных вздоха… и душа её отделилась от тела. Доктор-инок, послушав пульс, произнес роковое слово «скончалась» - скорбь и рыдания были ему ответом. Первую панихиду совершил архимандрит Исаакий; умилительна была эта панихида – маститый, убеленный сединами старец растроганным голосом совершал заупокойное служение.

Сестры, находившиеся с ней в Оптиной пустыни, отправились к Батюшке – своему отцу и утешителю. И кто в мире мог утешить и поддержать в скорби?! Как самая нежная мать, приласкал он сиротевших сестер, своею любовью он согрел их скорбные сердца и утешил, указывая на отошедшую как на новую молитвенницу, которая, переселившись в лучший мир, духом будет неразлучна с сестрами, столь горячо любившими её. Вышедши от Старца, сестры чувствовали себя облегченными: в нем они почерпнули силы к перенесению такой скорби, в нем, в этом немощном Старце, была вся их опора и радость…

На другой день тело почившей по совершении соборной панихиды было перевезено в Шамордино. Медленно подвигалось печальное шествие по снеговым равнинам; в селах встречали с перезвоном. Духовенство служило бесчисленные литии по просьбе крестьян. Уже совсем стемнело, когда процессия вступила на родные поля; свет фонаря освещал гроб, а из обители уже доносился печальный звон. Когда подъехали к воротам монастыря, то крышка с гроба была снята и в предшествии хоругвей и икон, с пением и свечами его понесли сестры в храм, где была отслужена первая панихида. Священник отец Иоанн, глубоко чтивший покойную, не мог от душивших его рыданий произнести ни слова. У певчих тоже ничего не выходило, и слышался только какой-то общий гул и стон. На следующий день приехали родственники почившей, а 27-го числа первая настоятельница была погребена за алтарем храма. Жизнь в обители первое время шла уныло и серо.

Между тем Батюшка заботился об избрании новой начальницы и назначил одну из своих преданных духовных дочерей – монахиню Белевского монастыря Евфросинию Розову, которая и была утверждена в должности настоятельницы Калужским Епархиальным начальством и 23 апреля 1888 года, в Великую субботу, приехала к месту своего служения. Сестры, привыкшие во всем полагаться на решение Старца, вполне спокойно отнеслись к его избранию, зная, что по его благословению всё будет хорошо. Встретили они свою новую настоятельницу торжественно и приветливо, хотя и нелегко было на сердце, когда так ещё живо всё напоминало покойную мать.

Новая настоятельница отнеслась с замечательной деликатностью к чувству любивших покойную, сама чтила её память, чем и привлекла к себе сестер, которые стали относиться к ней доверчиво. Мало-помалу жизнь вошла в обычную колею, и сестры скоро оценили высокие душевные качества новой настоятельницы. Она также была самой беззаветной послушницей Старца, имела мягкий характер, отличалась смирением, глубоким духовным развитием и вела подвижническую жизнь.

Она была дочь небогатых родителей – помещиков Калужской губернии. Отец её Александр Федорович Розов состоял полковым доктором при дивизии в Москве, когда у него родилась дочь Елена. Мать её Мария Валентиновна была добрым и кротким существом; она была католичка, но впоследствии приняла православие. Кроме Елены, у Розовых было ещё четыре сына и две дочери. Елена росла среди тихой семейной обстановки и особенно была привязана к матери, которую страстно любила, и никогда с ней не расставалась. Иногда среди детских игр и забав она вдруг делалась тиха и молчалива, оставляла игру и шла к матери. Несмотря на такую нежную привязанность, в её юной душе созревало иное твердое решение, и на семнадцатом году она объявила о своем намерении уйти в монастырь. Ни просьбы. Ни угрозы матери не поколебали её решения, и в ноябре 1853 года она отправилась со старшим братом в Оптину пустынь.

Придя к старцу иеросхимонаху Макарию, молодой человек просил благословения идти на войну, а юная Елена – на поступление в монастырь. Благословляя их, старец сказал, указывая на сестру: «Её война – тяжелее!» Мать не могла равнодушно перенести поступка любимой дочери и отпустила её в монастырь с одним двугривенным – вероятно, в тайной надежде, что тяжёлая монастырская жизнь без собственных средств заставит скоро возвратиться в родительский дом. Но сильная духом Елена Александровна не испугалась трудностей на своем новом пути. В Белевском монастыре тогда начальствовала известная своей строго подвижнической жизнью игумения Павлина.

В то время в монастырях, особенно находившихся под руководством старцев, ещё хранился во всей полноте дух строгого монашества. Беспрекословное послушание и отсечение своей воли ставили на первом плане, и юная Елена Александровна Розова с первых дней монашеской жизни вступила в суровую школу игумении Павлины. Мудрая старица обучала её монашескому житию, и молодая послушница с верой внимала словам наставницы. Она назначала ей самые трудные и низкие послушания и, чтобы уничтожить в ней всякий помысел самомнения, постоянно подвергала её выговорам и замечаниям. Она приучала никогда ни в чем не оправдываться, а считать себя в глубине своего сердца во всем виноватой. Все эти иноческие уроки не пропали даром и выработали в ней глубокое смирение и сознание своей худости, беспредельную преданность воле Божией, потребность прибегать во всяком скорбном и радостном случае к Господу и привычку всегда во всём понуждать себя.

Она до последних дней своей жизни неопустительно посещала церковные службы, несла непосильные труды настоятельства, решительно не давая себе ни отдыха, ни поблажки ни в чем. 35 лет прожила она в Белевском монастыре и затем по зову Старца пошла в новую, бедную, неустроенную обитель - насаждать в ней дух истинного монашества, и делиться с другими своим многолетним духовным опытом.

Обитель росла, почти постоянно производились постройки, но места всё недоставало. Да и как было доставать, когда к Старцу шли со всех сторон!? Бедные, убогие и несчастные искали у него приюта и отдыха от жизненных невзгод; люди состоятельные, измученные вопросами и сомнениями, шли к нему за разрешением и указанием пути к свету и истине; наконец, многие просто желали быть поближе к Старцу и трудиться в обители под его духовным руководством. Все они оставались в Шамордине. Раз сказали Старцу: «Батюшка, что же вы все больных да убогих принимаете, а чем содержать их будете?» Батюшка на это ответил: «Да на больных, да на убогих мне Бог больше посылает, а на здоровых иногда и вовсе ничего не даёт»,

С тех пор Батюшка стал ежегодно приезжать в Шамордино. Посещения эти были светлым праздником для сестер. В назначенный день с самого утра в Шамордино все были на ногах: кто с тщательным усердием приготовлял келью для дорогого гостя, кто хлопотал в церкви, чтобы с полным парадом встретить ненаглядного «Батюшку», кто просто ходил в волнении и радостном ожидании. Наконец, отслужили напутственный молебен и все сестры с настоятельницей во главе расположились у крыльца. Вот из-за опушки леса показалась знакомая карета, у всех радостно забилось сердце, а лошади, точно зная, с каким нетерпением там ждут их седока, быстро несутся, поднимая пыль, и останавливаются у крыльца. Батюшка с отеческой улыбкой весело раскланивается на обе стороны. «Батюшка! Дорогой! Сокровище наше! Ангел наш!» - слышаться со всех сторон восторженные приветствия обрадованных сестер. Батюшка выходит из кареты и спешит в приготовленную келью, чтобы переодеться и отдохнуть, и тотчас же все бросаются в карету вынимать Батюшкины вещи; всем хочется завладеть какой-нибудь драгоценностью, и если которой это не удалось, то она схватывает какой-нибудь конец шарфа или рукав и вполне счастлива, что и ей пришлось «понести». Между тем Батюшка, отдохнув, отправлялся в церковь, где прикладывался к иконам, кладя перед каждой по три земных поклона, ходил в алтарь и затем садился на приготовленное кресло, а все сестры подходили принимать благословение. В последующие дни Батюшка ездил по кельям, посещал устроенную им богадельню для разных убогих, калек и слепых и приют для сирот, которых теперь 50 человек. Малютки приветствовали своего покровителя пением разных молитв и духовных стишков. Особенно умилительно было слышать, как они пели:
Отец родной, отец святой,
Как благодарить тебя, не знаем:
Ты нас призрел, ты нас одел,
Ты нас от бедности избавил.
Быть может, мы теперь бы все
Скитались по миру с сумою,
Не знали б крова мы нигде,
И враждовали бы с судьбою.
А здесь лишь молим мы Творца
И за тебя Его мы славим,
Мы молим Господа Отца,
Чтоб нас, сироток, не оставил.
И Заступницу мы просим,
Чтоб продлила жизнь твою,
И навсегда нас укрепила
Жить в обители твоей.

Серьезно, задумчиво слушал Старец эти детские моления, и часто крупные слезы катились по его впалым, морщинистым щекам. Что думал в такие минуты Старец – для всех тайна, но можно представить, что он молился Царице Небесной, чтобы Она и после его смерти не оставляла их и имела о них попечение.

Во время таких переездов из одного корпуса в другой толпа народа сопровождала его; бежали за экипажем, хватаясь за колеса, чтобы взглянуть на него, а иногда вскакивали на подножку и успевали спросить что-нибудь.

Так приехал Батюшка в первый же год настоятельства монахини Ефросинии. Это было в июле 1888 года. Заранее пронесся слух, что Батюшка собирается в Шамордино «погостить». Слух этот казался сестрам несбыточной мечтой, что они боялись даже верить ему. Наконец настал вторник. С самого утра начали устраивать для Старца помещение в церковном доме, в большой комнате, чтобы ему лучше можно было оттуда слышать и даже видеть службу и выходить через коридорчик в церковь, когда ему вздумается. Комнату устлали всю коврами и устроили небольшой иконостасец; отцу Иосифу, который также приезжал с Батюшкой, приготовлена была комната отдельно. Церковь преобразилась. Пол в ней устлали коврами, столбы и колонны разукрасили гирляндами из папоротника и живых цветов. Но ещё более праздничный вид придавали ей радостные, сияющие лица сестер, которые то и дело прибегали узнать, не приехал ли кто из Оптиной, не слышно ли чего-нибудь о родном Батюшке, весел ли был он накануне, покоен ли? В четыре часа приехала, наконец, одна из сестер с радостной вестью, что в три часа Батюшка намерен выехать из Оптиной и что нужно ожидать его с минуты на минуту. Весть эта в один миг облетела весь монастырь, и все уже были наготове. В пять часов прискакал поставленный следить верховой с известием, что Батюшка проехал уже село Полошково. Тотчас собрались все в церковь; зажжена была люстра; от паперти до святых ворот разостлали ковровую дорожку, по обеим сторонам которой расставлены были сестры в полной форме. В святых воротах ожидали Батюшку священник отец Иоанн со святым крестом, матушка настоятельница с чудотворным образом Казанской иконы Божией Матери, казначея с большим хлебом и просфорой на блюде, украшенном живыми цветами, и все певчие.

«Сестры! Матушка просит вас не разговаривать», - повторяла приказание матушки благочинная, устанавливая сестер в линию. Да и не до разговоров тут было. Каждой хотелось сосредоточиться в себе, собраться со своими чувствами. Воцарилась глубокая благоговейная тишина… Раздался благовест, трезвон. Наконец появилась давно ожидаемая карета, подъехала к воротам, но дверца осталась запертой, и Батюшка не показывался. Прошло минуты три-четыре, появился наконец и Батюшка с противоположной стороны кареты в полной форме – в мантии и крестах. Запели: Днесь благодать Святого Духа нас собра, и вси вземше крест свой глаголем: благословен Грядый во имя Господне! Батюшка между тем сделал три земных поклона и, приложившись к кресту и образу Царицы Небесной, взял икону на руки и в сопровождении матушки, помогавшей ему нести образ, двинулся к церкви. Все сестры поклонились ему до земли. Но никто не подходил к нему и не теснил его. На глазах у Батюшки были слезы. Да и большинство присутствовавших плакали, но тихо, чтобы не нарушать тишины и стройного пения. Когда вошел Батюшка в церковь, запели: Достойно есть…; затем следовала ектенья и т.д., как вообще принято встречать высоких посетителей. Батюшка между тем ходил в алтарь, прикладывался к образам, и затем через южные двери прошел на могилу покойной матушки Софии. Нужно было только видеть выражение лица Батюшки в то время, когда прикладывался он к образу Царицы Небесной в святых воротах, шел с иконой к церкви и молился на могилке, чтобы оно никогда не изгладилось из памяти! Серьезное, сосредоточенное, какое-то вдохновенное, и взор его, казалось, так и проникал небеса. По возвращении в церковь и по окончании многолетия ему, Батюшка взошел на возвышенное местечко, нарочно для него приготовленное, сел в кресло и стал благословлять всех присутствовавших. После благословения Батюшка отдыхал, а затем в тот же день несколько раз выходил в церковь, осматривал её и благословлял всех, кто случался там в то время. Вечером была всенощная, а на другой день – обедня и молебен. Служили собором: священник общины отец Иоанн, келейник Батюшки отец Иосиф и отец Памва (Оптинский иеромонах). Вслед за этим молебном на площади против церкви отслужен был ещё молебен с водосвятием; после этого был крестный ход вокруг церкви и вокруг всего монастыря. Батюшка сам участвовал в крестном ходе, следуя за ним в пролетке, и велел, чтобы все больные, расслабленные и убогие также принимали в нем участие. Обойдя монастырь, крестный ход через святые ворота направился к колокольне, где снова отслужен был молебен с акафистом Казанской иконе Божией Матери, который слушал Батюшка уже из комнаты отца Иосифа. После молебна крестный ход, обошедши вокруг могилки настоятельницы Софии, возвратился обратно в церковь. Когда всё было кончено, Батюшка вышел прикладываться к образам, потом ходил на могилку и на то место, где только что совершенно было водосвятие, на колокольню; везде долго молился с земными поклонами. В тот же день ездил Батюшка в настоятельный корпус, в часовню святого Амвросия, ходил даже на террасу, откуда проехал в Тихоновскую часовню, а затем пешком пришёл в хибарку. Везде Батюшка молился с земными поклонами и внимательно всё осматривал. В хибарке, остановившись перед большим портретом матушки Софии (в схиме), Батюшка сказал: «Мать всё видит, что тут делается» - и затем, взглянув на шкафы с книгами, прибавил: «Читать и разумевать читаемое!».. Из хибарки Батюшка вышел в дверь на террасу, прошёл по галерейке, посидел на ступеньках, где любила матушка София, и, спустившись затем с лестницы, сделал несколько шагов вниз, по скату горы. «А какое место-то выбрала мать для своей хибарки! – сказал Батюшка. – если бы только ноги были у меня покрепче, так бы, кажется, и ушёл туда, книзу».

В четверг после обедни была панихида по схимонахиням Амвросии и Софии, и затем общее благословение. В то время как благословлял Батюшка, певчие пели ему обыкновенно различные церковные песни: Заступнице усердная, тропарь святителю Амвросию и т.д. Пели также и "Торжествуй, наша обитель". В этот же день, после нескольких других священных песней, запели Пасхальный канон. Между тем Батюшка кончил уже благословлять, слушал и молился. Когда кончили канон, Батюшка сам велел пропеть: Да воскреснет Бог и по окончании этой песни быстро поднялся со своего места и скрылся за дверью. Пение всегда слишком сильно действовало на Батюшку. Но что за чудное выражение лица было у него всё время, пока он слушал пение! Один взгляд на него невольно заставлял молиться всякого ленивого и нерадивого. В тот же день, утром, после краткого отдыха Батюшка ездил на скотный двор, осматривал постройки, заходил и в приют и долго там оставался. Заходил в каждую комнату, благословлял всех детей и беседовал с ними; одна из девочек сказала Батюшке стихи; Батюшку тронули они до слез. оттуда Батюшка ездил вниз, к огородам, гулял по горам, благословлял все колодцы, зашел на водокачку, заставлял при себе накачивать воду, осматривал устройство её и возвратился домой прямо ко всенощной.

На другой день, после обедни и общего благословения, Батюшка, отдохнув немного, пошёл на могилку. Помолившись и благословив её три раза, как всегда, он зашел на колокольню и опять всюду усердно и долго молился. С колокольни же отправился прямо в трапезную. Помолившись здесь пред образом Царицы Небесной, он прошёл прямо к настоятельскому месту, сел там и велел подавать ему весь обед по порядку. Каждое кушанье он благословлял и, отведав немного, звонил в колокольчик, как это делает обыкновенно матушка, давая этим знак трапезницам подавать следующее блюдо. Кушанье из чашек, благословенных Батюшкой, вылили потом в котлы и ведра, откуда разливали по чашкам всем сестрам за трапезной. Из трапезной Батюшка прошел в кухню. Осмотрев все эти хозяйственные учреждения и посидев несколько минут среди дворика, вокруг которого расположены эти постройки, Батюшка сел в пролеточку свою и доехал в ней до крыльца, чтобы избавить матушку от великих хлопот и ежеминутно повторяемых просьб и приказаний не напирать на Батюшку и не теснить его. Сам Батюшка, сидя близ хлебни и осматривая расположение зданий, не раз обращался к сестрам с просьбой стоять поодаль, чтобы ему лучше можно было осмотреть всё. "Вас-то я не раз видел, а постройки-то ещё не видал", - говорил он. Но к сожалении все эти просьбы и убеждения имели не больше успеха как старание отогнать от огня ночных бабочек. Попросит Батюшка сестер отойти от него подальше они тот час и отойдут, но не пройдет и трех минут, как снова, сами не замечая того, очутятся около своего дорогого отца и светильника.

Во всё время, пока был Батюшка, в те дни, когда не положено всенощной, утрени бывали с вечера, вслед за вечерней, чтобы не прерывать покоя Батюшки поутру. День же проводил Батюшка так: после обедни выходил он прикладываться к образам - сперва к образу Царицы Небесной, затем шёл в алтарь, из алтаря – к чудотворному образу Спасителя, откуда или прямо шёл на могилку матушки Софии, или начинал всех благословлять; затем, уже отдохнув несколько и подкрепившись чаем, шёл молиться на могилку и на колокольню. Общие благословения происходили в церкви следующим образом: на возвышенном местечке поставлено было для Батюшки кресло. Батюшка садился в него. По правую руку от него стояла матушка, затем матушка казначея, благочинная и другие старшие монахини, образуя из себя как бы цепь для того, чтобы сдерживать напор толпы и не позволять слишком тесниться к Батюшке. Всех просили подходить по очереди и проходить поскорее и, получивши благословение, отходить, чтобы не задерживать других и не утомлять Батюшку. Все, таким образом, получали благословение, а между тем ни тесноты, ни давки не было. Отдохнув несколько времени после общего благословения, Батюшка начинал принимать приезжих посетителей – иногда в своей комнате, иногда же для этого выходил в церковь, садился на скамеечке близ свечного ящика и здесь с ними беседовал. Сестры же стояли поодаль и не могли достаточно насмотреться на своего дорогого гостя. Выражение лица Батюшки менялось ежеминутно, от того, приходилось ли выслушивать ему что-нибудь отрадное или скорбное, одобрял ли он или давал строгую заповедь, обращался ли к детям или к взрослым, его движения, ласкал ли он кого или приколачивал палочкой, - всё, всё в нём исполнено было такой глубокой совершенной любви, что, глядя на него, самое жестокое, грубое сердце невольно делалось мягче, милостивее и добрее, и, как бы мрачно ни был настроен человек, ему тотчас становилось и легче, и отраднее, и светлее на душе. Невольно припоминался сестрам в эти минуты тот старец, который, посещая другого великого старца, никогда его ни о чём не спрашивал, но, просидев молча, пока другие вели с ним беседу, удалялся с ними вместе. На вопрос же, почему он ничего не говорит, отвечал: "Для меня достаточно и посмотреть на него".

Часов в одиннадцать подавали Батюшке лошадь. Он отправлялся объезжать корпуса и постройки в сопровождении особо ехавшей матушки, которая помогала ему выходить из экипажа, ограждала его от толпы, и с которой он нередко, тут же, занимался на счет перемещения сестер, переделок, перестроек и т.д., и в сопровождении толпы сестер и мирских, которые бегом мчались за Батюшкиной пролёточкой. Кто тащил ему скамеечку, кто - коврик, кто – мешок с носками. Но вот пролётка останавливается. Вперед приехавшая матушка ожидает Батюшку уже у крыльца того корпуса, куда он должен подъехать. Батюшку почти на руках высаживают из экипажа и ведут по кельям. Только войдет Батюшка в двери, как они тотчас же запираются и хозяйки остаются наедине беседовать с Батюшкой. Матушка и все, кому только удалось захватить какую-нибудь из дорожных принадлежностей Батюшки, как-то: мешок, калоши, ряску, очки, рукавички, стул, - ожидают Батюшку в коридоре или сенях, а вся остальная толпа – у крыльца корпуса, осчастливленного посещением дорогого гостя. Но вот Батюшка обошёл уже все кельи и снова показался в дверях. Начинается великая суета: "Где Батюшкина ряска? У кого калоши Батюшкины? Очки, очки давайте скорее Батюшке!" Все суетятся и радуются, что снова видят Батюшку. Хозяек же указывать нечего – лица их сами себя выдают. Как только заметишь сияющее восторгом лицо, так прямо и спрашиваешь: "А ты разве в этом же корпусе живешь?" – "В этом, в этом! Вот нам ныне счастье-то! Батюшка-то, родной, посидел у нас, помолился, то-то и то-то сказал". – "А что же ты с ним занималась?" Кто скажет: "Занималась, да ещё как хорошо-то! Уж так Батюшка утешил меня, родной, ну и пробрал также, а уж за то легче теперь стало на душе", - а кто ответит: "Нет, где ж Батюшке со всеми теперь занимается? Да мне теперь и не до занятий – я не знаю, о чем и говорить теперь с Батюшкой, у меня и скорбей теперь никаких нет". Возвращался Батюшка домой часу во втором, кушал, отдыхал, а после отдыха снова отправлялся объезжать корпуса до всенощной или вечерни. За всё время своего пребывания, Батюшка перебывал во всех корпусах, не пропустил ни одной кельи, был во всех сараях и амбарах. Во вторник принесли Батюшке показать носилки, приготовленные сестрам для ношения камней для постройки храма. Батюшка благословил их и сам попробовал, ловки ли они.

Погода всё время была отличная. В субботу лишь к вечеру пошёл дождь и шёл перерывами до половины следующего дня, а затем снова прояснилось и стало ещё лучше, так как не было уже той духоты и зноя, как в первые дни пребывания Батюшки. С субботы стали уже поговаривать, что Батюшка собирается уезжать. Но наверное дня отъезда Батюшки никто не знал, даже Матушка, да никто и узнавать не старался. Ну-ка вдруг скажут - "завтра". Это так будет грустно, что лучше уж подольше не знать об этом, не горевать прежде времени. Однако пришло время и разнесло печальное известие: "Батюшка уезжает сегодня". После обедни, молебна и общего благословения Батюшка принимал многих сестер и мирских, затем подали ему кушать. Сестры все почти разошлись по кельям с той мыслью, что Батюшка, вероятно, будет теперь отдыхать. А потом они снова отправятся в церковь поджидать его выхода, чтобы хоть лишний разок взглянуть на него, как вдруг прибегает кто-то и говорит: "Скорее, скорее собирайтесь в церковь, сейчас будет напутственный молебен для Батюшки". Собрались все, и узнать нельзя, что это те же лица, которые накануне ещё можно было видеть такими сияющими: головы опущены, кто плачет, кто едва удерживается от слёз. Молчание глубокое. Начался молебен Царице Небесной и для путешествующих. По окончании его отец Иоанн провозгласил многолетие Батюшке и ждал, что он выйдет прикладываться к кресту, но вышел один отец Иосиф. Батюшке же, вероятно, трудно было выйти: эта грустная прощальная обстановка слишком сильно повлияла бы на его чуткие нервы. Ждали сестры, что он выйдет на общее благословение, но он не вышёл. Присутствующим же всем объявлено было, что Батюшка лег отдыхать, и потому если желают дождаться в церкви его выхода, то старались бы сидеть как можно тише. Прошло около часа; в коридорчике засуетились и вышли сказать, что Батюшка проснулся. Минут через пять и Батюшка появился. Серьезный, сосредоточенный, скоро-скоро прошёл он по церкви прямо к образам и в алтарь. Из церкви через южную паперть вышёл на могилку, в последний раз три раза её благословил и возвратился в свою комнату. Переодевшись там, он снова вышёл и пешком прошёл в корпус, называемый "молчанка", где по его благословению сооружалась какая-то постройка, очень его интересовавшая, а затем в церковь. Здесь в последний раз он всех благословлял, так как всем было заранее объявлено, чтобы при прощании никто к Батюшке не подходил и не беспокоил его. Из церкви Батюшка опять прошёл в свою комнату. Сестер же снова расставили в два ряда – от церковной паперти и до святых ворот, где, как и при встрече, ожидали Батюшку матушка с образом Царицы Небесной и певчие. Настала вновь тишина – столь же благоговейная, как и прежде, но с оттенком грусти. То и дело доносились с разных концов всхлипывания и сморкания. Когда же появился, наконец, Батюшка и певчие грустно запели "Достойно есть", заплакали почти все. Батюшка шёл быстро и благословлял на обе стороны. Там, где он проходил, кланялись ему в ноги. Когда же, сделав три земных поклона пред иконой Царицы Небесной и приложившись к ней, Батюшка взял её на руки и, стоя в святых воротах, в последний раз благословил ею сестер и обитель, как бы поручая их божественному покрову Заступницы Усердной, все вместе поклонились сестры в землю и горько заплакали. Батюшка же между тем, давши матушке приложиться к иконе, вновь передал её ей на руки и быстро скрылся в карете. Дверца захлопнулась, и карета покатила. Долго-долго ещё, стоя у ворот, глядели сестры вслед удалявшейся карете и не могли тронуться с места. Какая-то тихая грусть наполнила душу, и жаль было расстаться с нею. Как пусто стало вдруг в Шамордине, и сестры долго не могли свыкнуться с этой пустотой, пока снова не вошли в свою обычную колею. Батюшка уехал из Шамордина 28 июля, в день празднования Смоленской иконе Божией Матери. Образ Смоленской Божией Матери получают настоятельницы в благословение от обители, принимая её в своё управление. И в день празднования этой иконе Батюшка всех сестер поручил Всемилостной и истинной Путеводительнице Одигитрии.

Матушка с одной монахиней ездили провожать Батюшку до Оптиной. Что только там было! Как только узнали, что Батюшка возвратился, вся монастырская братия высыпала к скиту. Оживление было по всему лесу такое, какое бывает лишь в светлый праздник. Дорожки от монастыря к скиту покрыты были народом, стремящимся со всех сторон к хибарке, чтобы принять благословение или взглянуть по крайней мере на Батюшку. Слава Богу, дорога не слишком утомила Старца, так что он в силах всех был благословить. На другой же день на вопрос матушки, как он себя чувствует, отвечал, что пребывание его в Шамордине кажется сном.

VIII
Уроки и наставления старца Амвросия сестрам обители. – Влияние и прозорливость Старца.

Батюшка понимал служение человечеству не в отвлеченном смысле, но в деятельном участии к каждому человеку. Он воплотил в себе два великих идеала: отречение от мира и служение человечеству, доказав всему миру, что одно не исключает другого. Все внешние монашеские подвиги, молитву и очищение сердца Старец ставил высоко, но при этом он более требовал от своих духовных детей того, чтобы они прежде всего готовы были жертвовать собой, чтобы пользу ближнего ставили выше своей, чтобы о себе думали как можно скромнее, не увлекаясь своей мнимой праведностью.

"Лучше не исполнить чего-либо и укорить себя в глубине души за неисправность, - говаривал Старец, - нежели всё выполнить и подумать, что хорошо сделал". Бывало, Батюшка, заметив в ком-либо склонность к формализму и буквальному исполнению своих правил и обязанностей, заставлял нарушить что-нибудь, говоря, что такому полезнее остаться неисправным. Точно так же и слабых, и немощных он воодушевлял тем, что Бог не требует подвигов выше сил физических и Ему приятнее наше сокрушенное сердце, почему никогда не следует смущаться, что не пришлось наравне с другими попоститься, или не в силах выстаивать все долгие службы, или не можешь трудиться в обители.

"Если не можешь, - говаривал Батюшка, - стоять всю службу, сиди, но не уходи из церкви; не в силах держать поста – поешь и поневоле смиришься и не будешь осуждать других". Тех, кто по болезненному состоянию не мог нести послушания и скорбел об этом, Батюшка утешал, говоря: "Благодари Бога и за то, что живешь в обители, и это милость Божия". "А я вот ничего не делаю, а всё лежу", - прибавит таким в ободрение любвеобильный отец.

Так он был мудр и снисходителен к немощным, а, с другой стороны, от здоровых он требовал сильного понуждения. Он говорил, что лень и немощь так тесно сплетаются в человеке, что очень бывает трудно разобрать, где кончается лень и начинается немощь, и что очень легко принять первую за вторую. Он увещевал неопустительно ходить к службам церковным, говоря: "В Писании сказано: Пою Богу моему дондеже есмь и Воздам Господеви молитвы моя пред всеми людьми Его. Кто понуждает себя ходить в храм Божий, того Господь сподобляет особенной милости Своей. Кто не справляет своих монашеских правил и пятисотницы по лени, то горько пожалеет об этом, когда будет умирать. За оставление нами правила Господь оставляет нашу душу".

Самочинных подвигов тоже не велел на себя накладывать. Одна сестра начала подолгу ночью молиться и класть без числа поклоны. Всё это ей легко давалось, и она так привыкла, что как заснет, то сейчас точно кто к двери подойдет и постучит – и она снова встает на молитву. Наконец рассказала она об этом Батюшке, который ей на это серьезно сказал: "Вот когда тебя будут опять ночью будить, то ты не вставай и не клади поклонов, а лежи всю ночь. За полчаса, как идти на послушание, встань и положи двенадцать поклонов". Она так и сделала; в двенадцатом часу по обыкновению просыпается, и точно кто говорит ей: "Вставай молиться". Но она, помня приказание Старца, пролежала на постели до половины пятого утра и тогда, встав, хотела положить назначенные Старцем двенадцать поклонов, как вдруг ударилась лбом о стул, который раньше никогда на этом месте не стоял. Пошла носом кровь, и она, провозившись, не успела положить ни одного поклона. Рассказав всё Батюшке, она получила такой ответ: "Вот видишь теперь, кто тебя будил; когда ты по своей воле молилась, то тебе не было тяжело сотни поклонов класть, а за послушание и двенадцати не положила, потому что врагу эти двенадцать поклонов гораздо тяжелее, чем твоя тысяча, и раньше он тебя будил, а теперь даже и не допустил".

Батюшка советовал чаще вспоминать слова: Предзрех Господа предо мною выну, яко одесную мене есть, да не подвижуся. "Помните, - говорил он, - что Господь зрит на вас, на ваше сердце и ожидает, куда вы склоните свою волю. Господь готов каждую минуту прощать нас, если мы только готовы с сокрушением воззвать к Нему: "Прости и помилуй!" Но мы большей частью на вопрос Господа: Адаме, где еси?- стареемся обвинить других и потому вместо прощения готовим себе двойное осуждение".

Предостерегая от лености и праздности, Батюшка любил приводить слова святого Ефрема Сирина: "Трудясь, трудись притрудно, да избежишь болезни суетных трудов". Так, однажды Батюшка велел всем написать на бумажке и приклеить на стенке следующее изречение: "Скука – уныния внука, а лень – дочь; чтобы отогнать её прочь, в деле потрудись, в молитве не ленись – скука пройдет и усердие придёт". Пробуждая к терпению, он указывал на примеры святых и по своей привычке выражаться, иногда полушутя, составил и на этот случай четверостишие: "Терпел пророк Елисей, терпел пророк Моисей, терпел пророк Илья, так потреплю же и я". В терпении вашем стяжите души ваши и притерпевый до конца, той спасен будет – эти слова были его любимыми, и он часто повторял их унывающим.

Ошибками своими Батюшка никогда не велел смущаться. "Они-то нас и смиряют", - добавлял он. "Кабы на хмель не мороз, так он бы и дуб перерос", - говорил Батюшка, поясняя этим, что если бы разные немощи наши и ошибки не смиряли нас, то мы возомнили бы о себе очень высоко.

Учил Батюшка предаваться во всём воле и Промыслу Божию и не любил, когда роптали и говорили: "Отчего со мной не так поступили, почему другим иначе сказали?" "На том свете, - говорил Батюшка, - не будут спрашивать, почему да отчего, а спросят нас, почему и отчего мы не хотели терпеть и смиряться. В жизни человеческой всё идет вперемежку, как пряжа, - идет ровная нить, а потом вдруг тонкая нить".

Батюшка как сам преисполнен был смирения, так особенно заботился, чтобы и сестры старались и понуждали себя к этой добродетели. "Бог любит только смиренных, и, как только смирится человек, так сейчас Господь поставляет его в преддверие Царства Небесного, но когда человек не хочет добровольно смиряться, то Господь скорбями и болезнями смиряет его. Раз одна сестра за невольное ослушание подверглась строгому выговору от настоятельницы. Сестра не могла поступить иначе и хотела объяснить причину, но разгневанная настоятельница не хотела ничего слушать и грозила тут же, при всех, поставить её на поклоны. Больно и обидно было ей, но, видя что нельзя оправдаться, она, подавив в себе самолюбие, замолчала и только просила прощения. Возвратившись к себе в келью, сестра эта, к великому своему изумлению, заметила, что, несмотря на то что она потерпела такое незаслуженное обвинение, в особенности при посторонних мирских лицах, у неё вместо стыда и смущения, наоборот, на душе было так светло, отрадно, хорошо, как будто она получила что-нибудь радостное. Вечером того же дня она попала к Батюшке (Старец в это время жил в Шамордине) и рассказала ему обо всём случившемся и о своем необычайном настроении духа. Старец внимательно выслушал её рассказ и затем с серьезным выражением лица сказал ей следующее: "Этот случай промыслителен – помни его; Господь захотел показать тебе, как сладок плод смирения, чтобы ты, ощутивши его, понуждала себя всегда к смирению, сначала к внешнему, а затем и к внутреннему. Когда человек понуждает себя смиряться, то Господь утешает его внутренне и это-то и есть та благодать, которую Бог дает смиренным. Самооправдание только кажется облегчающим, а на самом деле приносит в душу мрак и смущение". "Когда бываешь в Оптиной, - сказал Батюшка в другой раз, - ходи на могилку отца Пимена и читай надпись на его памятнике – вот как должен держать себя монах". На памятнике отца Пимена, бывшего смиренным подвижником Оптиной пустыни, духовником братии и самого Старца, надпись говорит о том, что он за кротость и смирение любим был всеми. Замечания настоятеля и старших принимал без всякого самооправдания, а, сложив смиренно руки, просил прощения.

Так ясно, просто излагал любвеобильный Старец свои мудрые наставления, и так сильно они влияли на душу, истомлённую борьбой и искушением. В унынии и в томлении душевном Старец был особенно сильным помощником; тут, конечно, главным образом действовали его молитвы, но тем не менее он не оставлял и без подкрепления словом. "Это крест монашеский, - говаривал он, - надо нести его без ропота, считая себя достойной, и получишь за это особенную милость Божию. Бог посылает этот крест любящим Его, но виновным в нерадении и за самомнение. Если в это время придут хульные помыслы отчаяния, то не должно смущаться: это внушение вражеское и не вменяется в грех человеку; нужно чаще говорить: "Господи, хочу или не хочу, спаси мя!" Трудящиеся, живущие в повиновении и понуждающие себя к смирению и самоукорению, избавляются от этого креста, но и он полезен и необходим в монашеской жизни, и кто испытал его, будет бояться как огня самомнения и возношения".

"Батюшка, - сказала одна сестра, - как я могу иметь смирение? Святые, которые жили праведно и считали себя грешными, этим действительно показывали свое смирение, а я, например, кроме грехов, ничего не имею, какое же это смирение, когда я вижу только то, что есть?" Батюшка на это ответил: "Смирение в том и состоит, чтобы в чувстве сердца иметь сознание своей греховности и неисправности, укорять себя внутренне и с сокрушением из глубины взывать: Боже, милостив буди мне, грешному, - а если мы, смиряясь на словах, будем думать, что имеем смирение, то это не смирение, а тонкая духовная гордость".

Когда некоторые малодушные жаловались, что трудна монашеская жизнь, Батюшка говорил, что действительно иночество требует постоянного понуждения и есть наука из наук, но в то время она имеет громадные преимущества перед жизнью в миру. "Святые отцы сказали, - добавлял Батюшка, - что если бы известно было, какие скорби и искушения бывают монахам, то никто не пошёл бы в монастырь, а если бы знали, какие награды получат монахи, то весь мир устремился бы в обители".

Батюшка вообще был снисходителен, и, зная, что люди теперь не могут выносить столь сурового образа жизни, какой вели древние иноки, он дозволял по немощи телесной иметь что-нибудь лишнее из пищи и одежды, но желание большого приобретения никогда не одобрял и особенно был всегда против выигрышных билетов и надежды на выигрыш, говоря, что если нужно для человека, то Бог сумеет и без этого послать. Так, одна его духовная дочь, имея билет и желая непременно выиграть, огорченная неудачей, говорит раз ему на общем благословении: "Вот, Батюшка, опять я ничего не выиграла, а уж как я просила Господа, намедни всю херувимскую промолилась!". "Оттого-то ты и не выиграла, что молилась об этом во время херувимской; поют: Всякое ныне житейское отложим попечение,- а ты просишь о выигрыше", - сказал ей на это Батюшка со свойственной ему улыбкой.

Не было такой скорби, не было такого искушения, каких не снял бы благодатный Старец с души каждого. К Батюшке потому так тянуло в минуту жизни трудную, что он удивительно горячо принимал к сердцу всякую тревогу душевную. Когда Батюшка брал сестру для занятия, он в это время весь принадлежал ей, жил её жизнью, вникал во все тайные изгибы её сердца, с самой нежной заботливостью указывал на недостатки, судил и прощал, пробирал и ласкал. И легко становилось на душе после таких занятий! Всё как рукой снято, и выходили от него точно с другим сердцем, с новыми чувствами… Конечно, не одно только участие Старца влияло на душу, но та великая сила благодати, какой он был исполнен, совершала внутренний переворот, спасала и разливала жизнь и мир. Доказательством этого служат те многочисленные случаи, когда люди приходили к нему в сильном душевном смущении и, не успев ещё передать ему свое внутреннее состояние, принимали одно благословение, когда он выходил к народу, и уже чувствовали облегчение, а иногда и полное избавление от душевной тяготы.

Батюшка выйдет на общее благословение, хлопнет по голове или, сидя на диванчике, пригнет голову и крепко держит рукой всё время, пока разговаривает с другими, и затем отпустит, не сказав ни слова…А на душе стало уже светло и спокойно! В другой раз придет сестра, как будто спокойная, Старец берет её в келью и начинает наводить её на какой-нибудь бывший с ней случай, в котором окажется что-либо серьезное и вредное, а между тем она и не считала это за важное.

Раз одна монахиня пришла к нему на исповедь и говорила всё, что помнила; когда она кончила, Батюшка сам начал говорить ей всё, что она забыла, между прочим упомянул один грех, которого она не делала. Это смутило её, и она сказала это Батюшке. Тогда Старец ей сказал: "Ну, забудь об этом". Но она долго не могла забыть и всё вспоминала, но, не найдя за собой этого греха, снова сказала Старцу, что не грешила в этом. Старец опять ответил: "Ну, забудь об этом, я так сказал, хотел только…", - и не успел он договорить, как она вспомнила, что этот грех действительно был на ней. Пораженная, она принесла чистосердечное раскаяние.

Две сестры пришли в Оптину и просились к Старцу. Батюшка вышел на общее благословение и, увидев их, сказал: «А ты мне нужна». Сестры не поняли, к которой из них относились эти слова, а Батюшка, возвращаясь назад, одну взял из них за руку и повел к себе. Через несколько минут она вышла от Старца вся в слезах. Её товарка упросила её рассказать, в чем дело, и та ответила, плача: «Ах, Батюшка мне так страшно сказал, что он видел врага, который сказал, что ходил в Шамордино смущать меня на такого-то, но я даже и не видела его никогда». В смущении она пошла к своему духовнику отцу Анатолию и передала ему всё слышанное от Старца. Отец Анатолий посоветовал ей хорошенько разобрать свою совесть, говоря, что Старец сказал это не просто. Долго мучилась она и наконец вспомнила, что действительно думала об одном человека, только не о том, которого называл Старцу лукавый обличитель, и не каялась в этом. Таким образом, враг оболгал сестру перед Старцем, но молитвами его эта кознь вражеская обратилась в стрелу против него же: сестра через этот случай вспомнила свой неисповеданный грех и принесла чистосердечное покаяние.

У одной сестры случились разные вопросы, касающиеся её внутренней жизни. Это было Успенским постом в последний год его жизни. Народу было много, Старец сильно уставал, и она, не надеясь попасть к нему на беседу, написала ему письмо. Дня через два она была у Старца, и он на все пункты её письма дал полные ответы, вспоминая сам, что ещё там было написано. Сестра ушла от Старца утешенная и успокоенная, не подозревая, однако, какое чудо прозорливости Старца совершилось над ней. В октябре Старец скончался и через шесть недель, при разборке его келейных бумаг, нашли нераспечатанное письмо на его имя; так как на конверте было также надписано и от кого оно, то его и возвратили по принадлежности. Каково же было изумление той сестры, когда она увидела то самое свое письмо, которое писала Успенским постом и на которое тогда же получила такие подробные ответы, нераспечатанным!

Но много было примеров, что Батюшке Амвросию была видна целая жизнь человека: он читал будущее, как по книге, и в таких случаях действовал всегда решительно, твердо, властно. Так, например, рассказывает о себе одна почтенная монахиня.

Приехала я к Батюшке 22-летней вдовой. Замуж меня выдали насильно; мать била меня и велела идти под венец за человека, которого я совсем не знала. Прожила я с ним пять лет и осталась вдовой с маленькой дочерью. Приехала я к Старцу с намерением проситься в Белевский монастырь. Но Батюшка, выслушав меня, сказал: «Монастырь от тебя не уйдет, а только теперь не время, ещё нужно в миру пожить, замуж выйти да дочку воспитать». Я ударилась прямо в слёзы, услышав о вторичном замужестве, и решительно сказала: «Нет, Батюшка, уж этого никогда не будет, я и в первый-то раз поневоле замужем была, а другой раз ни за что не пойду». Батюшка же словно не слышит меня и продолжает: «Ты только тогда привези мне его показать – слышишь, вместе приезжайте, да я с ним сам поторгуюсь, я дешево тебя не отдам, пускай двадцать тысяч даст». Я так и рассмеялась на это, так как у нас было маленькое торговое дело, которое после смерти отца осталось на наших с матерью руках, и хотя имели мы достаток, но о богатых женихах и думать было смешно.

Пока мы жили в Оптиной, Батюшка все повторял одно и тоже, а я плакала и сердилась. Между прочим, я просила Батюшку дать нам какого-нибудь хорошего опытного человека для ведения наших торговых дел, так как мы с матерью мало понимали и дела наши пришли в совершенный упадок. Батюшка, как будто шутя, на это сказал: «Да что же, иногда ведь и на дороге хорошие люди попадаются». Наконец настал день нашего отъезда, мы пришли проститься с Батюшкой; он принял нас, благословил и говорит: «Ну, прощайте, никого не стращайте, да и сами не пугайтесь». Ничего мы не поняли и скоро поехали по Белевской дороге в возке. Вдруг слышим какие-то голоса, а затем видим троих людей: двое стали держать ямщика, а третий отпрягать лошадей. Мы так и обмерли от страха и тут же вспомнили слова Старца при прощании. В ту минуту мы услышали звук пилы неподалеку в лесу и стали кричать; и действительно, вблизи находились пильщики, которые прибежали на наш крик и схватили негодяев. Я дала им рубль денег, сказав, чтобы они вели их в Козельск, а сами поскорее уехали. Приезжаем на постоялый двор кормить лошадей, там находился ещё какой-то проезжий; мы с ним разговорились, и оказалось, что ему хорошо знакомы торговые дела и он ехал к Батюшке Амвросию просить места. Я обрадовалась, предложила ему заняться у нас с матерью, и вскоре он, побывав в Оптиной, приехал к нам и поставил дело так высоко, как мы даже и не ожидали. Вот и сбылись слова Старца, что «и на дороге хорошие люди попадаются».

Так стала я каждый год ездить в Оптину и без благословения Батюшки ничего не делала. В монастырь Батюшка меня не отпускал, велел мать успокоить да дочку растить и про замужество всё напоминает. Я из себя выхожу, говорю: «Мне нужно с матерью жить, и для дочери будет не хорошо». Так провдовела я семнадцать лет. Наконец мать моя умерла и дочку свою я выдала замуж. Когда я сделалась совсем свободна, то один богатый купец стал всё звать меня к себе в дом хозяйкой. Жил он со своим братом, тоже вдовцом, у которого была дочка. Долго продолжалась эта канитель, я сердилась, слышать не хотела, а он всё приставал, говоря, что всё равно «отец Амвросий велит вам замуж выйти», и звал ехать с ним в Оптину. Человек он был хороший, очень богатый, занимал несколько важных городских должностей. Однажды, бывши у нас в гостях, дочь моя сказала ему, что очень желает нашего соединения и уговорила меня ехать с ним в Оптину.

Батюшка встретил нас весело, благословил одним образом, дал благословенный хлеб, помолился и, обернувшись, сказал: «Ну, теперь поздравляю». Я прямо залилась слезами, а Батюшка говорит «Ну, что ты! Пойдите в гостиницу, пообедайте и выпейте друг за друга» - и тут же вручил мне от моего нового суженого вексель на 20 тысяч рублей. Так всё вышло, как Батюшка предсказал за сколько лет.

Прожила я с ним очень хорошо семь лет, он долго хворал, я ходила за ним, возила его несколько раз на лечебные воды и, наконец, схоронила. Приезжаю к Батюшке, а он и говорит: «Ну, вот теперь время выполнять и твоё давнишнее намерение поступить в монастырь». Я так и ахнула: «Что вы, Батюшка, дайте мне отдохнуть, я всю жизнь в хлопотах и заботах провела, за больным ходила, да опять в подчинение в монастырь! Дайте мне хоть немножко своей жизнью пожить, имением заняться». И, сколько Батюшка ни уговаривал меня, я никак не соглашалась и стала жить в имении. Батюшка очень гневался на меня, а я всё не слушалась.

В это время стало устраиваться Шамордино. Батюшка послал меня туда посмотреть. Поехала я с каким-то господином из Петербурга, который всю дорогу мне что-то рассказывал. В Шамордине мне не понравилось. Матушки Софии не было дома; это была масленица, и молодые сестры пели разные духовные стишки, смеялись и резвились, а мне показалось это очень нехорошо. Вернулась я в Оптину и говорю Батюшке: «Ну уж, Батюшка, и зачем вы меня туда послали? Искушение одно, и на монастырь непохоже, да и ехала-то я с каким-то петербургским барином, надоел он мне дорогой». Батюшка засмеялся и говорит: «Вот у нас в скиту уж как строго, а и то на масленой монахи гулять по скиту и по лесу ходят после блинов, да и посмеются иногда, а вот как придёт первая неделя поста, то никого не увидишь, все носы повесят; так и в Шамордине – всегда трудятся и работают, а надо и отдых дать, а молодежи и повеселиться немножко». «Слышала ты, что про цыгана рассказывают? – добавил Батюшка. – Пришел цыган на масленой в монастырь; его братия блинами накормили. Увидел он, что в монастыре хорошо кормят, да и думает: «Эдак, пожалуй, и я согласен в монастыре остаться». Прожил масленую в монастыре. Наступил Великий пост; никто его не зовет поесть. Ждал-ждал, да и попросил, а ему говорят: «У нас и не готовят ничего эту неделю». Услышал он это да и ушёл поскорее из монастыря. Повстречался с ним мужик с собакой. «Куда ты идешь?» - спрашивает он у мужика. – «Да иду собаку топить». «Не стоит, - сказал ему цыган, - веди её лучше в монастырь – там сама околеет». Так, - закончил Старец, - всему свое время». Про спутника же моего Батюшка сказал «Уж не знаю, что будет, либо пойман, либо нет, а сеточку закинули». Через год я приезжаю в Оптину, гляжу – идет этот самый барин в монашеском подряснике.

Сделалась я нездорова, и доктор мой послал меня на Кавказ; я совсем собралась и заехала к Батюшке. Батюшка всё выслушал и говорит: «Ну, поживи немножко у нас». Живу. Прихожу раз к Батюшке, а он и говорит: «Ты бывала когда-нибудь в Жабынской пустыни?» «Нет, - говорю, - Батюшка, не была». – «Ну так съезди, искупайся там». «Батюшка, - говорю, - да мне пора уж на Кавказ, я и так уж время упускаю, доктор велел в мае, а май уж проходит, да и купаться мне нельзя при моей болезни». «Нет, - сказал Батюшка, - это ничего, больным-то и надо в святом месте искупаться». Позвал Батюшка одну шамординскую монахиню и говорит: «Вот, поезжайте вместе в Жабынь. Как пойдете из скита, встретится вам извозчик, вы спросите, если его зовут Максимом, нанимайте, и завтра на рассвете поезжайте». Идем мы из скита, встречается мужик, мы и спрашиваем: «Кто ты?». Он говорит: «Я извозчик». – «А как тебя зовут?» - «Максимом». Переглянулись с матушкой Е. и наняли его. Побыли мы в Жабыни, помолились, я искупалась по приказанию Батюшки, а матушка Е. не стала, говоря: «Вам Батюшка велел, а мне ничего не сказал». Поехали обратно. Приходим к Батюшке, а он посмотрел на нас и говорит: «Вот один поехал дураком, а приехал умным, а умный приехал дураком». Поняли мы, что это относилось к матушке Е. за то, что она не стала купаться. Поговорили немножко с Батюшкой, а он вдруг и говорит: «Да, вот что, тут отец Анатолий приходил за вами, ему вы что-то нужны, идите скорее». Удивившись, мы пошли. Глядим, отец Анатолий в ризе, отец Иосиф, отец Венедикт тоже в ризах, певчие стоят. Что такое, ничего не понимаем, отец Анатолий на нас глядит. «Ну что же, - говорит, - сколько же вас?». «Нас двое», - говорим. – «Только-то? Ну становитесь». – «Да что такое?» - спрашиваем. – «Да ничего, вот Старец велел вас пособоровать». «Как соборовать, - вскрикнула я, - зачем, да я не больная!». «А не больная, так зачем на Кавказ едешь», - сказал отец Анатолий. Так нас и особоровали. Пришли мы к Батюшке, а я и говорю: «Батюшка, да что это вы делаете, вы ещё что придумаете?». А Батюшка торопит меня и говорит: «Иди, иди скорее, там тебя отец Иосиф дожидается». «Зачем ещё?» - завопила я. – «Да он там молитву какую-то хочет тебе прочесть». «Господи, помилуй, - говорю я, - какую ещё молитву, на что?» «Да исповедную, - говорит Батюшка, - а там, может, и исповедуешься у него». – «Да что вы, Батюшка, в самом деле со мной делаете? Зачем я пойду к отцу Иосифу исповедоваться, да я и не говею». «Нет говеешь, - говорит Батюшка, - но так как на Троицын день очень трудно, то ты к завтрему готовься». Пораженная, пошла я к отцу Иосифу, прочитал он мне исповедную молитву и спрашивает: «Батюшка вам говорил что-нибудь? Он мне велел вас исповедовать». «Ну исповедуйте», - ответила я. На другой день я приобщилась. На Духов день отстояла я раннюю и пришла в номер чай пить. Только выпила чашку – входит гостинник и говорит: «За вами лошадь приехала». «Какая лошадь? Да я никуда не еду», - говорю. «Да я знаю,- говорит гостинник, - кучер говорит – за вами». «Господи Иисусе! Что ещё за новости?», - думаю я. Вышла на крыльцо: стоит тележка, я спрашиваю кучера: «Кто тебя послал?» - «Меня из скита послали, велели скорее везти вас». «Ну, - думаю, - верно что-нибудь я скоро нужна». Оделась и вышла садиться. Ветер был страшный, всё срывало с меня, и пыль прямо засыпала глаза. Я взяла платок и закрылась совсем с лицом. Едем; вдруг я слышу, что мы точно на мост въехали, копыта по дереву стучат; открыла я лицо, смотрю – мы на пароме. «Да куда ты меня везешь-то?» - накинулась я на возницу. «Да в Шамордино», - отвечал он. «Как в Шамордино?» - взвыла я. – «Да мне так приказано, только вам не велели раньше сказывать».

Тут я поняла, что Батюшка не мог никак уговорить меня поступить в монастырь, так уж своею властью заставляет меня покориться воле Божией. Всю дорогу я проплакала, а когда приехала в Шамордино, то в гостинице старшая сестра спросила мое имя и сказала, что меня здесь ждут, что Батюшка велел приготовить номер, а матушка София сказала, что Батюшка благословил мне здесь оставаться и ждать, пока он пришлет за мной.

Так я и осталась в Шамордине. Ездила после устраивать свои дела и теперь живу и Господа и Батюшку благодарю.

IX
Икона Божией Матери «Спорительница хлебов». – Закладка собора. – Нахождение колодца в Руднове. – Приезд старца Амвросия в 1890 году. – Попытка возвратиться в Оптину. – Решение Старца провести зиму в Шамордине. – 7 декабря – именины Старца. – Устройство придела. – Поездка в Рудново. – Постройка новых келий для Старца. – Болезнь и кончина. – Прибытие архиерея и отпевание в церкви общины. – Перенесение тела в Оптину пустынь. – Погребение. – Первое пробуждение после похорон Старца. - Потеря зрения настоятельницы Евфросинии и тяжелые условия жизни. – Участие оптинских иноков.

Года за два до кончины Старец просил игумению Белевского монастыря написать для него икону: Божию Матерь изобразить сидящею на облаках так, как она изображена на их храмовой иконе Всех святых, внизу же поместить поле ржи и скошенные снопы. Когда икона была исполнена согласно указанию Старца и привезена к нему, то он назвал её «Спорительница хлебов», поставил у себя в келье и показывал некотором посетителям. Затем велел сделать с неё списки и посылал на благословение своим духовным детям, преимущественно землевладельцам. За год до своей кончины, именно 15 октября 1890 года, Старец позвал монахиню, исполнявшую у него должность письмоводителя, и, указывая на икону «Спорительница хлебов», сказал: «Запиши, чтобы ежегодно 15 октября здесь совершали празднование этой иконе; службу править по общей минее, читать обыкновенный богородичный акафист, а припев петь следующий: Радуйся, благодатная, Господь с Тобою, подаждь и нам, недостойным, росу благодати Твоея и яви милосердие Твое».

Замечательно, что на следующий год, именно 15 октября, состоялось погребение старца Амвросия. Покинув свою обитель и в этот день сокрывшись окончательно в землю, он как бы вместо себя оставил эту икону, поручив обитель покрову Самой Царицы Небесной. С той поры явилось очень много желающих иметь список с оставленной Старцем иконы, и в обители имеются письма, извещающие о дивной помощи, полученной через сию икону, в трудных обстоятельствах сельского хозяйства – засухи, неурожая и т.п.

В июне, 8-го числа, благочинным отцом архимандритом Исаакием была совершена закладка каменного соборного храма на месте прежнего, деревянного, который был перенесен на кладбище.

Поздней осенью настоятельница матушка Евфросиния поехала на монастырскую дачу Рудново, осмотреть высохшую сажалку; в одном месте нога её провалилась в трясину – сестры с трудом вытащили матушку, но вскоре все забыли об этом происшествии. Весной следующего, 1890 года, рудновский староста принес настоятельнице полученное им письмо от неизвестного лица за подписью «Любитель благочестия», который сообщает, что ему известно о существовании в Рудновском хуторе святого колодца, который в настоящее время предан забвению. Когда матушка настоятельница рассказала об этом Старцу, то он велел искать колодезь на том месте, где она увязла, и действительно, в скором времени нашли старый забитый сруб, из которого по открытии показалось вода. В это время некоторые недужные сильно кричали. Батюшка слушал рассказ об этом с большим вниманием и 1 июля сам приехал в Рудново. Через день он ходил на другую сторону сажалки за плетением, молился там и, взяв лопату, вырезал на земле крест и велел копать новый колодезь, сказав: «Вот этот колодезь будет настоящий, а тот пусть останется!». Недужные волновались и кричали ужасно. На следующий день Батюшка вернулся в Шамордино, а 5-го числа была освящена церковь на кладбище во имя Святой Троицы.

Прогостив в Шамордине около двух недель, Батюшка собрался уезжать домой. Назначен был день отъезда, и сестры с грустными лицами толпились около его кельи, чтобы проститься с дорогим отцом, принять благословение и проводить его до следующего года. Вот к крыльцу уже подана карета, в которую укладывали его вещи; всё было готово, но Батюшка не выходил. Наконец всех стало удивлять такое промедление, тем более что уже день клонился к вечеру, становилось сыро. Наконец карету отправили назад, объявив, что Батюшка ослабел и не может ехать. Встревожились сестры за своего дорогого гостя: как ни хотелось им удержать его у себя подольше, но, конечно, не за счет болезни. Однако к вечеру Старец отдохнул, и на другой день сборы возобновились, но та же слабость внезапно лишила его возможности ехать. Прошло несколько дней, Батюшка совершенно оправился и снова пытался уезжать, но непонятное болезненное явление не замедлило явится, лишив его сил. Приняв это троекратное препятствие за указание воли Божией остаться в Шамордине, Старец более уже не собирался и сказал однажды: «Совсем я здесь приконопатился». «Я задержался здесь, - писал он в Оптину, - по особому промышлению Божию, а зачем – это означится после».

Сестры долго не могли убедиться в действительности этого радостного события, и, только когда уже наступила холодная осень, они поверили, что Старец остался и они целую зиму проведут с ним неразлучно.

Наступила осень, а за ней зима, глубокие сугробы снега занесли маленькие домики скромной обители, расположенной в глуши и, казалось, разобщённой с остальным миром. Но не так было на самом деле: то и дело звенели колокольчики и тройки за тройками подъезжали к монастырским гостиницами, в которых не хватало места. Этот слабый, немощный с виду Старец привлекал к себе всех как магнит. И здесь, так же как и в своей скитской хибарке, Батюшка выходил на общее благословение, и тут обращались к нему со всевозможными вопросами. Беседы этого дивного Старца не носили характера поучений, у него всё было просто, жизненно, без малейшей натяжки. Те же живые рассказы, иногда с юмористическим оттенком, метко попадали в чью-нибудь душу, так же просто и глубокомысленно разрешал он сложные житейские и душевные вопросы.

Жизнь сестер текла среди обычных занятий и трудов, которых, пожалуй, при большом стечении народа и прибавилось, но зато близость Батюшки была источником таких утешений, которые останутся неизгладимыми. Старец занимал только что отстроенное помещение настоятельницы, и при нем находился келейник; посетителей принимал: мужчин – с одной стороны, женщин – с другой. На долю сестер выпадало даже счастье, что их назначили дежурить при Батюшке. Обязанность дежурной заключалась в том, что она докладывала о приезжающих и проживающих на женской половине, подавала Батюшке чай и обед, который состоял из легкого супа, кашички или картофеля и киселя. Откушав, Батюшка звал дежурную и в награду давал ей или кусочек хлебца, или остаток какого-нибудь блюда. За чаем Батюшка обыкновенно не допивал до конца последнюю чашку и отдавал это, бросив туда кусочек сахара, своей «келейнице». При этом нередко Старец вел с ней беседу. Нечего говорить, что эти минуты были и остались самыми светлыми и счастливыми в жизни. Вечером дежурная выслушивала вечернее правило, которое келейник вычитывал для Старца, а иногда и помогала читать, затем подходила к Старцу прощаться и благодарила его за доставленное утешение. Любвеобильный Старец сам благодарил её за «труды», давал какой-нибудь гостинец и на прощание говорил что-нибудь назидательное. Но нередко дежурная, придя прощаться, находила Старца лежащим в полном изнеможении, с закрытыми глазами, и только молча принимала благословение, удивляясь его беспредельной любви, жертвующей себя без остатка. Под воскресенье и в праздничные дни в келье Старца служили «бдения», которые первое время Старец служил сам, то есть делал возгласы и читал Евангелие, а впоследствии, по слабости, он не мог этого делать и для сего из Оптиной приезжал иеромонах. Певчие и чтицы помещались в приемной келье, а в остальных смежных комнатах стояли несколько человек сестер и приезжих, но не иначе как с особого разрешения Старца. Батюшка слушал из спальни и, любя внятное и неспешное чтение, нередко делал замечания. Наступало время чтения Евангелия, все присутствовавшие подвигались к дверям и обращались в слух и внимание; полуоткрытая дверь в спальню отворялась, и на пороге показывался Старец в епитрахили и короткой мантии с открытой головой. Своей обычной, столь знакомой всем знавшим его торопливой походкой подходил он к аналою и тихим старческим, слегка дрожащим голосом читал святое Евангелие. Какая это была торжественная минута! Седой, согбенный Старец, живой проповедник Евангелия, и слова, им произносимые, становились как бы живыми, росли … и наполняли собой всю душу!.. По прочтении Евангелия Старец прикладывался, затем, обернувшись, делал всем поклон и уходил в свою келью. Каждые две недели Старец приобщался Святых Таин. Духовником его после отца Платона был живший в Оптиной заштатный священник, который впоследствии был определен священником в общину. Отец Федор был маститый старец высокой жизни, принявший тайное пострижение. Первое время приносили к Старцу Святые Дары прямо из церкви в святом потире, но затем, по слабости сил, он не мог дождаться окончания обедни и приобщался раньше запасными святыми Дарами. В длинной мантии, епитрахили и поручах встречал Старец грядущего Господа земным поклоном и затем с великим благоговением сам приобщался. По прочтении молитв по причащении он запивал теплотой и одеял присутствовавших, коих бывало пять-шесть человек, кусочками просфоры.

Подходило 7 декабря – день именин Старца. С нетерпением ждали сестры этого дня и накануне с матушкой во главе пришли поздравлять своего дорогого именинника. Каждая приготовила ему какой-нибудь подарок: кто написал икону, кто сшил фуфаечку, кто четки связал, кто носки. Батюшка с любовью принимал подарки от любящих детей, был весел, шутил, поднимал высоко чей-нибудь подарок, говоря: «Чтобы никто не видел», всех благодарил за усердие и оделял пирогом и карамелькой. Между тем его оптинские чада не захотели проводить этот день одни, и старшие иноки с архимандритом приехали в Шамордино. В небольшом храме общины всё убрано по-праздничному, горела люстра, клиросные пели всё, что умели лучшего, и, наконец, после пения Хвалите Имя Господне, когда все служащие выходят на середину, церковь огласилась могучим аккордом оптинских священноиноков, торжественно величавших святителя Христова Амвросия, выражая этим свое сыновнее уважение тому, кто носил имя этого угодника и кто был дорог для них. На другой день после такой же торжественной литургии был совершен соборный молебен и провозглашено многолетие высокочтимому имениннику. Из церкви все отправились с поздравлением. Батюшка был растроган таким единодушным выражением любви, и смиренная душа его была смущена… он благодарил отца архимандрита и старших иеромонахов и прибавлял: «Уж только очень много параду сделали». На половине настоятельницы для гостей были приготовлены чай и обед.

Вскоре после этих радостных дней Господу было угодно посетить обитель и Старца скорбью. Вечером 12 декабря, когда Старцу уже читали правило, по монастырю пронеслось грозное слово «пожар». Густое облако черного дыма стояло высоко – горел детский приют. Невообразимая суматоха поднялась в обители; ударили в набат. Первая мысль была о Старце: как ему сказать, чтобы не испугать его? Сквозь двойные рамы маленький колокол не был слышен в его келье, но тем не менее когда вошедшая к нему монахиня решилась сказать ему о случившемся, то он спокойно сказал: «То-то я слышу как будто звонят». Затем, сказав: «Спасайте детей», он отослал монахиню и не велел никому входить к себе.

Малютки были уже в кроватках, и их вытаскивали из горящего здания в одних рубашонках. Сонные, испуганные, они дрожали от холода, и сестры разбирали их по своим кельям. Оптинский скитоначальник иеромонах Анатолий, как духовник, находившийся в это время в обители, взяв в руки Казанскую икону Божией Матери, пошёл к месту пожара. Ветер дул на монастырь, и загорались соседние здания. Как только отец Анатолий стал с иконой против ветра, то все с изумлением увидели, что мгновенно пламя потянуло в другую сторону. Здание приюта сгорело как свеча. Остальное всё осталось невредимо. Так Царица Небесная вторично спасла обитель.

С твердостью и глубокой преданностью воле Божией принял Старец посланное испытание. Вскоре он отправил одну монахиню в Калугу, к известным ему благочестивым жертвователем за помощью. К великой чести калужан, с замечательным сочувствием отнеслись к делу не только те, кого имел в виду Старец, но и многие другие. Узнав о несчастье, постигшем детский приют, старались кто чем мог доставить облегчение Старцу, и монахиня возвратилась в обитель, успешно выполнив свою задачу.

Детей временно разместили по монастырю, а с весны Старец приступил к постройке нового приюта за оградой под горой, где для детей были все удобства: свобода, лес, и чистый воздух, - а для обители также устранялся лишний шум.

Так шла зима. Насельницы обители жили под теплым крылышком Батюшки. Какая бы ни была скорбь или уныние овладевало душой – шли к Батюшке, и под его благодатным воздействием все исчезало. Наступило Рождество и прошло особенно радостно. Под Новый год у Батюшки было обычное бдение. Сестры были бесконечно счастливы, что встречают Новый год вместе с дорогим отцом, осеняемые его молитвами и благословением, и на этом основывали свою надежду весь год провести мирно и безмятежно. Утром после обедни пришли все поздравить Батюшку. Он вышел на общее благословение и был очень серьезен. Сев на диван, он сказал начало стихотворения: «Лебедь на водах Меандра песнь последнюю поет»… И затем прибавил, что можно переделать и так: «Лебедь на водах Шамордандра песнь последнюю поет», пояснив, что лебеди поют свою песнь только один раз, перед смертью. Тяжелое впечатление произвел на всех этот новогодний рассказ, хотя никто не понял его настоящего смысла; грустные и недовольные вышли сестры от Батюшки – не того они ожидали. Но вскоре неприятное впечатление сгладилось, жизнь пошла своим порядком и всё было забыто.

Подошел Великий пост. В Прощеное воскресенье приходили у Батюшки просить прощения и святых молитв на предстоящий пост. Батюшка слабых ободрял и оделял просфорками и сухариками. Незаметно и легко проведя пост, дожили и до Светлого Воскресения.

Настала Светлая неделя. На первый день праздника все, как сестры, так и мирские, приходили «христоваться» с Батюшкой, который всем давал красное яйцо и кусок кулича и пасхи. И поистине был светлый праздник, у всех на душе было радостно. Да как же и быть иначе? Пасха – и любимый Старец разделяет это великое торжество! Каждый день у него пели утреню, часы и вечерню, Батюшка сам пел вместе с певчим, задавал им тон, поправлял ошибки и , как знаток пения, делал разные замечания; по окончании недели, когда певчие стали благодарить Батюшку за то утешение, какое он им доставил, он ласково сказал им: «Спаси Господи», а потом прибавил: «Будете вы вспоминать эту Святую». Никто не понял тогда этих слов, и никто не подозревал, что на следующий год, в пятницу на Светлой неделе, когда установлено церковью празднество Божией Матери «Живоносный Источник», во имя Которой в Шамордине Батюшкой устроен придел, будет совершаться полугодичная память со дня его кончины.

С наступлением тепла Батюшка стал выходить на воздух, ездил по корпусам, на место стройки нового приюта и вообще с обычной заботливостью входил во все дела обители. Старец, положив все свои силы и время на созидание и благоустройство этой обители, отдавал и все пожертвования, стекавшиеся к нему от многочисленных его духовных детей и почитателей. Но дающая рука его не умела отказывать никому, и потому частные благодения лились широкой рекой. Часто, отдав последнее какому-нибудь несчастному семейству, чтобы спасти его от ужасных последствий отчаяния, Старец ставил себя в затруднительное положение в экономических делах обители; случалось, что не было рубля в то время, когда нужно было платить сотни за доставленные материал или продукты. Подобные обстоятельства особенно сильно обнаруживали веру Старца. Лица, стоявшие близко к делу, поражаясь глубоким спокойствием и преданностью Провидению Батюшки, нередко были свидетелями неожиданной помощи от Господа, не оставляющего Своих верных рабов, крепко уповающих на Него. Но немало огорчений приходилось ему переносить, и особенно тревожила его мысль, что обитель с такими широкими благотворительными задачами, не имеет для дальнейшего своего существования никакого обеспечения; тем не менее настоящие нужды, требовавшие немедленного удовлетворения, не давали возможности заботиться о завтрашнем дне. Изнемогая под тяжестью своего подвига, удрученный летами и заботами, Старец нуждался в покое и отдыхе. Но, по его собственным словам, покой для человека настает только тогда, когда пропоют над ним Со святыми упокой.

Старец постоянно был обременен занятиями с посетителями, хозяйственными делами обители, перепиской и иногда доходил до полного изнеможения: бледное, истомленное лицо его выражало страдание, глаза были закрыты, голос совершенно покидал его. Сердце сжималось от жалости при виде полуживого Старца. Часто Батюшка сам со скорбью говорил: «Ведь не верят, что я слаб, а ропщут».

О возвращении в Оптину не было речи; Старец видел, что его присутствие его в Шамордине было необходимо и что на это есть воля Божия. В течение лета Батюшка несколько раз ездил в Рудново, где для него был выстроен отдельный домик. Здесь Батюшка гостил по несколько дней, так же принимал посетителей и вел обычный свой образ жизни. Колодезь, выкопанный по его благословению, многие посещали; вблизи него было устроено помещение для обливания, и Старец многих посылал туда. Но, кроме того, под своей хибаркой он благословил своим келейникам копать землю, сам спускался туда не иначе как в епитрахили и поручах и входить туда никому не позволял. Глину, выбрасываемую оттуда, раздавал больным, и было немало случаев чудесной помощи по его молитвам. Под воскресенье там также совершались всенощные. Дачные сестры, занятые работой, никогда особенно не занимались пением и знали только некоторые тропари и молитвы. Батюшка позаботился, чтобы они выучились исполнять все главнейшие песнопения и поручил это своей внучке, которая в монастыре несла клиросное послушание.

Новые певчие от всего сердца старались доставить удовольствие Батюшке и усердно разучивали порядок богослужения, не нелегко давалась им эта премудрость, и нередко, выведя из терпения свою юную учительницу, они сами падали духом и передавали Батюшке свою скорбь. Батюшка ласково ободрял их и не раз повторял: «Ничего, выучитесь, ещё Владыку будете встречать и ему пропоете». Смешно казалось это дачным сестрам, как это они архиерея будут встречать с пением, да и зачем он к ним попадет. «И чего только не скажет родной наш Батюшка, чтобы только нас утешить, что петь не умеем!» - заключали между собой сестры. Если случался какой-нибудь праздник, то он всегда возвращался из Руднова, говоря, что в праздники привык всегда быть дома.

Так, в конце июля он отправился туда надолго, так как в келье его необходимо было сделать некоторые поправки; из кельи всё повынесли, подняли пол, и началась работа, между тем подошел праздник Преображения Господня, который, впрочем Батюшка согласился по нужде провести на даче. 4-го числа настоятельница поехала навестить Старца и, возвратившись оттуда, вечером объявила, что он ни за что не хочет там оставаться в праздник и завтра приедет. Келья его разорена, что делать? Но любовь к нему настоятельницы и сестер преград не знает: на следующее утро в её половине была готова удобная келья для неожиданного гостя.

Всё лето в Шамордине ожидали своего нового архипастыря. Волновались и тревожились, настоятельница и сестры и не раз приходили к Батюшке говоря: «Батюшка, как мы будем Владыку встречать?», на что Батюшка спокойно, полушутя, чтобы ободрить, отвечал: «Не мы его, а он нас будет встречать, а мы ему аллилуиа пропоем». В другой раз сказали: «Батюшка, говорят, Владыка у вас хочет много спрашивать?» А Батюшка также спокойно отвечал: «Мы с ним потихоньку будем говорить, никто не услышит».

В начале сентября келья была готова, отслужили молебен с водосвятием, и Батюшка перешел в неё; но ненадолго. 21 сентября была суббота, по обыкновению приехал иеромонах, чтобы служить у Батюшки бдение, но он с утра чувствовал себя слабее обыкновенного, а к концу дня так ослабел, что не мог слышать пения и чувствовал озноб. «Батюшка ослабел, Батюшка захворал», - слышалось во всех концах монастыря, все сильно встревожились, хорошо понимая, что для слабого, хилого Старца нужно немного. С другой стороны, мысль о том, что Батюшка может умереть, была ужасна и казалась такой невероятной, что никто на ней не останавливался и успокаивал себя тем, что «Бог милосерд! Да Батюшке и нельзя умирать: он так ещё нужен». Подобная борьба страха и надежды сопровождала каждую болезнь Старца. Так было и теперь.

22-го, в воскресенье, Старец стал жаловаться на боль в ушах, которая на следующий день усилилась; несмотря на то он продолжал заниматься монастырскими делами, даже принимал некоторых посетителей, шутил и вообще был весел, только стал плохо слышать и одной из бывших у него сестер покойно и с улыбкой сказал: «Это последнее испытание». Но даже и эти слова никому не показались зловещими, и их объяснили по-своему.

Следующие два дня Старец был всё в том же положении, но почти не принимал, так как совершенно потерял слух и голос.

26-го, в четверг, больной чувствовал себя хуже, жаловался на сильную боль в ушах, лице, голове и во всем теле. Ухудшение в болезни всех очень смутило, и тут же решили послать телеграмму в Москву, доктору Бабушкину, который всегда пользовал Старца, на что последний, чтобы утешить окружающих, согласился.

27-го, в пятницу, нарыв в ухе прорвался и боль немного поутихла, а вечером приехал доктор и по обыкновению всех успокоил, сказав, что опасного ничего нет, что это просто инфлюэнца в ушах, дал кое-какие успокоительные средства и предписал полнейшее спокойствие. Больной же действительно как будто стал поправляться и даже начал понемногу принимать, чему, впрочем, препятствовала глухота.

29-го, в воскресенье, Старец вдруг вышёл из своей кельи и сказал, что он забыл помолиться Скорбящей Царице Небесной, и пожелал, чтобы в его келье перед этой иконой отслужили молебен, что, конечно, тотчас же и было исполнено. Сестры и мирские толпились у дверей, каждому хотелось постоять этот молебен, помолиться о выздоровлении дорогого отца и выпросить себе радость у «Всех скорбящих Радости». Доктор пробыл до 2 октября и уехал на несколько дней к своей родственнице; уезжая, он сказал, что болезнь идет правильно. Первые два дня больной чувствовал себя порядочно, и хотя боль в ушах не уменьшалась и повторялись маленькие нарывчики то в одном ухе, то в другом, но лихорадочного состояния не было, и все были очень спокойны.

4-го, в пятницу, Старец сказал, что боль в голове усиливается, а к вечеру был жар. В последующие дни у него лихорадочное состояние было через день, большую часть которого он проводил как бы во сне, но по временам, хотя и очень слаб, мог вставать с постели без посторонней помощи, ходил по комнате и даже призывал некоторых лиц и делал распоряжения по постройкам.

Не принимая уже в это время никого из посетителей, которые, однако, толпились около его крыльца, Батюшка вдруг ясно проговорил вслух: «Кто это опять там проситься в монастырь?» В келье никого из посторонних не было, и ему ответили, что никого нет. Через несколько времени Батюшка уже с гневом повторил свой вопрос, говоря: «Да что же мне не скажут, кто это ещё проситься в монастырь?» Тогда келейник вышел наружу посмотреть, хотя в душе недоумевал, как узнать в толпе, кто желает в монастырь. При его появлении к нему обратился какой-то мужчина с просьбой спросить у Батюшки, в какой монастырь благословит он ему поступить. Оказалось, что это был Оптинский послушник, которой ушел на Афон, а затем вышел и оттуда и ходил в мирской одежде. Но душа его тосковала по обители, и он решил ещё испробовать себя и искал благословения Старца. Когда келейник передал о нём Старцу, то Батюшка принял его в келью, благословил и велел поступать в Глинскую пустынь.

7-е, понедельник, больной провел обыкновенно, к вечеру почувствовал сильную жажду и часто просил пить.

8-го, во вторник, в шесть часов утра он сказал, что его очень знобит, и в лице очень изменился; спустя несколько минут сделался жар и больной забылся. Через час он попросил ухи, но вдруг так ослабел, что с трудом мог назвать, чего хотел. Жар усилился, и начался бред. Сейчас же послали в скит за отцом Иосифом и отцом Анатолием, которые вскоре и приехали. Весь день больной был без сознания; к вечеру приехал доктор, но Старец был уже безнадежен. Жар всё усиливался, доходил до 40 градусов, решили Батюшку особоровать; пока шли приготовления (это было уже в одиннадцать часов вечера), ему вдруг сделалось плохо, что думали, что он кончается, и отец Иосиф прочитал отходную; затем отец Анатолий, отец Иосиф и Батюшкин духовник отец Федор начали чин елеосвящения, во время которого Батюшка лежал без сознания; тяжелое хриплое дыхание было слышно за две комнаты. Когда кончили соборование, то сестры входили понемногу, чтобы взглянуть в последний раз на свое угасающее сокровище и навеки проститься с дорогим любвеобильным отцом, к которому они привыкли прибегать во всякой своей скорби и, который их всегда так утешал и ободрял. Едва сдерживая рыдания, боясь нарушить святую тишину, сестры целовали дорогую руку, которая горела огнем, заглядывая в лицо, желая яснее запечатлеть себе дорогие черты. У некоторых ещё таилась слабая надежда, что, быть может, это ещё не конец, быть может, снова по-прежнему откроются эти глаза и будут ласково смотреть на них, быть может, руки эти не раз осенят их крестным знамением или с отеческой любовью похлопают по голове виновную. Но нет, всё это были лишь одни мечты: эти глаза и руки не только больше не пришли в движение, но и окончательно застыли навсегда. После двенадцати часов показался пот и жар начал спадать, это несколько ободрило всех, к утру он пришел в сознание, чего все очень ждали, чтобы приобщить больного Святых Тайн.

9-е, среда. В шесть часов Батюшка, хотя с большим трудом, приобщился Святых Тайн и весь день не терял сознания, выпил несколько глотков кофе и даже вставал с постели, но, когда к нему подошла настоятельница, он ласково посмотрел на неё и тихо проговорил: «Плохо, мать». Оптинский архимандрит, узнав, что Старец так плох, приехал к нему и когда вошел и увидел его, то заплакал; Батюшка же узнал его и, устремив на него глубокий пристальный взгляд, вдруг поднял руку и снял с себя шапочку – это последнее прощание со своим начальником. Архимандрит вышел сильно расстроенный и сказал, что он никак этого не ожидал.

 В этот день пришла телеграмма от губернатора, что преосвященный Калужский 10-го числа выезжает из Калуги, чтобы ехать в Оптину. Сильно смутило всех такое неожиданное известие и в такое тяжелое время.

Между тем сестры, поняв, что они навсегда лишаются своего покровителя, изливали свое отчаяние и скорбь в слезных молитвах пред чудотворной Казанской иконой Божией Матери; в церкви служились молебны с коленопреклонением, и все близкие и почитатели Старца, как один человек, с воплями просили выздоровления своему наставнику. По неисповедимым судьбам Своим Господь не внял стольким горячим молитвам и взял у них отца. Но молитвы эти не пропали перед Ним: Он вспомнил их и послал осиротевшим сестрам силы и покорность духа, которые помогли им перенести без ропота это тяжелое испытание, которого человеческими силами невозможно было даже вообразить без содрогания.

К вечеру у Батюшки опять сделался сильный жар, а с шести часов он уже не поднимал головы и лежал в одном положении; всю ночь дыхание было тяжелое, глаза были подняты кверху и губы что-то шептали.

10-е, четверг. С трех часов жар начал спадать и силы оставляли его, глаза опустились вниз и остановились на какой-то точке, а губы перестали шевелиться. Утром пульс становился все слабее и слабее и дыхание реже; в одиннадцать часов прочли отходную, и, как только её кончили, Старец начал отходить: лицо стало покрываться мертвенной бледностью, дыхание становилось всё короче и короче, и наконец, он сильно потянул в себя воздух, минуты через две это повторилось, затем вдруг Батюшка поднял правую руку, слабо перекрестился и вздохнул в третий и последний раз! Долго ещё стояли вокруг него, боясь нарушить торжественную минуту разлучения праведной души с телом. Все находились как бы в оцепенении, не веря себе и не понимая, что это – сон или правда? Но святая душа его была уже далеко: она тихо отлетела в иной мир и предстала престолу Всевышнего в сиянии той любви, которой он полон был на земле. Неземная улыбка озарила его старческий лик, который был такой светлый и покойный. Было ровно половина двенадцатого пополудни. Едва только все несколько опомнились, как поднялись страшный вопль и рыдания; в соседних комнатах, услышав это смятение, догадались, в чём дело, что то, о чём они боялись подумать, так неожиданно совершилось и … что уже всё кончено. Раздирающие душу крики слились в один какой-то хаос и огласили тихую пустыню. В монастыре буквально стоял стон. Между тем нужно было думать о том, чтобы приготовить тело к погребению. Первый порыв страшного горя немного поутих и перешёл в более сосредоточенную тихую скорбь.

Пока монахи – ученики Старца, присутствовавшие при кончине, совершали с телом всё необходимое, рядом читали Псалтырь; когда же всё было кончено и надета схима, то на тюфяке руками своих учеников был вынесен великий Старец в зал настоятельницы. Лишь только появилась эта процессия в дверях, как сестры, увидев безжизненный, хладный труп дорогого отца, снова разразились громкими рыданиями. В зале тело положено было на приготовленный стол, и сейчас же совершена была первая панихида. Страшно поражали слух слова заупокойных молитв.

Тотчас же разослано было множество телеграмм в разные концы России ко всем почитателям и духовным детям покойного Старца, в том числе послана телеграмма Преосвященному Виталию, который получил её уже на половине своего пути из Калуги. Глубоко поражен был Владыка этой неожиданной вестью и ещё более удивился, когда узнал, что Старец скончался в половине двенадцатого – тот самый час, когда он выехал из Калуги. «Теперь я вижу, - прибавил Владыка, - что это Старец меня пригласил на отпевание. Простых иеромонахов не отпевают епископы, но этот Старец так велик, что его непременно должен отпевать епископ. Меня доктора отпустили с условием, чтобы я нигде не служил, но теперь я считаю обязанностью отпевать Старца».

Наступила ночь. Суета и движение утихли, народ разошелся на отдых, но не разошлись сестры – они всю ночь не отходили от дорогих останков, им было слишком тяжело, и они единственное утешение находили быть около дорогого отца, который так недавно ещё был с ними. Ровно половина двенадцатого ночи, пришли иеромонахи, и после панихиды тело Старца положили в гроб; больно сжалось сердце при мысли, что Батюшка переселился уже телом в свое новое жилище и через несколько дней дубовая крышка сокроет от взоров наших тело этого святого мужа. Сестры попеременно читали Псалтырь, и всякий раз, когда произносилось имя «новопреставленного отца нашего, старца иеросхимонаха Амвросия», все находившиеся в зале клали земные поклоны. Невыразимо тяжело и болезненно отзывались эти слова в истерзанных скорбью сердцах.

Наутро 11-го числа как в Казанской общине, Оптиной пустыни, так и во многих других местах совершались заупокойные литургии. Оптинские монахи, монахини ближайшей Белевской обители (в числе коих много духовных дочерей Старца) и другие его почитатели во множестве стали стекаться в Казанскую общину, где уже недоставало места. Во втором часу дня отслужили последнюю панихиду и гроб был внесен из настоятельного корпуса в церковь общины. Чтение Псалтыри, неумолкаемое пение панихид, неутешный плач постоянно прибывавших почитателей оглашали церковь. Приехали настоятель Тихоновой пустыни архимандрит Моисей, настоятель Покровского Доброго монастыря игумен Агапит – ученик покойного Старца и его бывший письмоводитель (в то время находился на покое в скиту Оптиной пустыни), - настоятель Свято-Троицкого Лютикова монастыря игумен Феодосий, настоятель Малоярославецкого монастыря игумен Гервасий, игумения Белевского монастыря с казначеею, игумения Каширского монастыря и игумения Болховского монастыря и много других духовных лиц, лично знавших и уважавших почившего. Всю ночь и следующий день панихиды следовали одна за другой: то служили их по просьбе сестер и посторонних, то по собственному желанию прибывавшие иеромонахи и священники. Народ приносил платки, куски холста и разные вещи, прося приложить к телу, и принимал обратно с большой верой и благоговением, как святыню; прикладывали также и маленьких детей.

В воскресенье, 13-го числа, назначено было отпевание в Бозе почившего Старца, для чего ждали в общину Преосвященнейшего Виталия. День был ясный и теплый, какие редко бывают в октябре. С самого раннего утра народ длинной вереницей двигался к монастырю, и вся площадь перед церковью была усыпана пестрой нарядной толпой. Яркие лучи утреннего солнца обливали блеском все окружающие предметы и, проникая через окна в церковь, играли на золотых украшениях иконостаса и на больших подсвечниках, стоявших около гроба. Все имело вид не присутствия покойника, а какого-то необыкновенного, светлого, духовного торжества. В половине девятого звон возвестил приближение архипастыря. Подъехав к корпусу, где ему было подготовлено помещение, он спросил, где находится в церкви, пожелал прежде всего поклониться ему и, не входя в дом, пешком пошел в церковь. В церкви ожидали Владыку после получасового отдыха, как было объявлено ранее, и пели панихиду. Владыка вошел в храм, когда пели аллилуиа (по окончании «Благословен еси Господи»); сестры, увидя своего нового архипастыря, которого так давно готовились встречать вместе со своим Батюшкой, не выдержали нового натиска скорбных воспоминаний и громко разрыдались. Не вдруг могли прийти в себя и пропеть «входную» Владыке, который, между тем приложившись к святому престолу и иконам, подошел ко гробу, низко поклонился и трижды осенил крестным знамением усопшего, затем вышел из храма.

Спустя время Преосвященный приехал снова в церковь, где был уже встречен двумя архимандритами, двумя игуменами и прочим духовенством, готовившимся с ним к служению, - все в облачениях. По прочтении входных молитв Владыка облачился и началась Божественная литургия; стройное пение на правом клиросе архиерейских певчих, на левом – сестер общины приводило в умиление предстоящих. После причастного стиха доцент Московской Духовной академии отец иеромонах Григорий сказал прекрасное слово, в котором ясно изобразил значение покойного Старца как в частности для Оптиной пустыни, Шамординской общины, так и вообще для монашества и для всей России. Как отличительные черты он вставил широкую, не имеющую границ благотворительность почившего, его самоотверженную любовь ко всякой душе христианской, при каких бы условиях она ни находилась, простоту и глубокое смирение. Часто слова проповедника заглушаемы были рыданиями. По окончании литургии преосвященный Виталий и с ним 30 сослужащих, все в белых глазетовых облачениях, выступили на середину храма для совершения отпевания; перед пением кондака «Со святыми упокой» студент Московской Духовной академии отец иеромонах Трифон (впоследствии епископ Дмитровский, викарий Московский, а затем митрополит Трифон (Туркестанов; † 1934г.) произнес короткую, но глубоко прочувствованную речь, как бывший ученик и послушник Старца.

После отпевания Владыка, взяв икону Казанской Божией Матери, лежавшую на аналое перед гробом, трижды благословил ею усопшего, затем низко поклонился, облобызал главу и руки и троекратно благословил его. За Владыкой стали прощаться духовенство, настоятельница и сестры обители и весь народ. Снова отчаянные вопли и раздирающие душу рыдания огласили воздух. По отпусте Владыка предал тело земле и отбыл из храма.

В покоях настоятельницы была предложена гостям поминальная трапеза (всех обедало 500 человек), на которой присутствовал Преосвященный; предметом его разговора был почивший Старец. За обедом в числе гостей присутствовали двое супругов, глубоких почитателей Старца, которого они за год до этого просили дать им на читателей Старца, которого они за год до этого просили дать им на воспитание ребенка, так как своих детей не имели. Батюшка тогда им ответил, что через год пришлет им девочку. Обещание это осталось, по-видимому, неисполненным. Между тем разнесся слух, что на лестнице настоятельского корпуса сестры нашли младенца. Лишь только услышали об этом супруги, как во всеуслышание заявили, что берут эту девочку себе, считая, что она послана старцем Амвросием в исполнение его обещания. По окончании трапезы Владыка пожелал посетить кельи покойного; вошедши в них, он помолился и три раза осенил крестным знамением постель, на которой скончался знаменитый иеросхимонах Амвросий. Затем, благословив гостей, сестер и всех богомольцев, преосвященный Виталий возвратился в Оптину пустынь. А в церкви между тем, не переставая, совершались панихиды и всю ночь раздавалось пение.

Наступил понедельник, 14 октября. Невыразимая тоска сдавила сердца сестер. Ещё новый удар должен разразиться над ними: сегодня они лишаются своего последнего утешения: должны расстаться навсегда и с дорогими останками. После литургии, которую соборне совершал Оптинский скитоначальник иеромонах Анатолий, и панихиды гроб был торжественно поднят руками сестер и обнесен вокруг церкви и через монастырь далее, в Оптину пустынь. Настала ужасная, тяжелая минута: дорогой любвеобильный Батюшка навсегда покидал свое любимое детище, на которое столько сил и труда было им положено. Его Шамордино видело в нём свое основание, и слово его было здесь законом. С отчаянным взором следили они за удаляющимся от их пределов гробом и жгучую скорбь свою растворяли надеждой: «Родной Батюшка нас не оставит, он будет и оттуда помогать нам!». И верно: молитвы его стражем неусыпным будут охранять созданную им обитель, а сам он для обитательниц её будет Ангелом-хранителем.

Погода была ужасная; холодный пронзительный ветер пронизывал насквозь, а частый осенний дождь совершенно растворил землю. Но ничто не удерживало усердных почитателей Старца: гроб его все время несли на руках сестры Казанской общины, братия Оптинского монастыря и разные лица, желавшие до самого конца доказать свою любовь и преданность к почившему наставнику. Шествие это было так торжественно и вместе умилительно трогательно, что походило скорее на перенесение мощей, нежели на простое погребение. Несметная толпа народа с открытыми головами, колокольный звон, с которым встречали в селах, стройное пение, неумолкаемые литии, хоругви и свечи, не гаснувшие в продолжение семи часов, несмотря на ветер и дождь, - все это производило необыкновенно благодатное впечатление. Вся процессия вместе с экипажами, ехавшими сзади, занимала пространство более версты.

Было пять часов и уже темнело, когда величественная процессия подходила к Оптиной пустыни. Большой Оптинский колокол возвестил братии о приближении их наставника и сподвижника, и все они, их многочисленное духовенство, с двумя архимандритами, иегуменами и прочими приезжими священниками в облачениях вышли на берег реки Жиздры для встречи своего почившего собрата. Но шествие было ещё далеко, как черная туча двигалось оно по лугам, и горящие свечи среди полумрака как-то таинственно освещали черный гроб.

Далеко за паромом, не обращая внимания на грязь и дождь, навстречу гробу шел среднего роста худощавый монах с грустным, задумчивым лицом. Это ближайший ученик почившего Старца – иеромонах Иосиф, 30 лет находившийся при нём неотлучно.

Ещё торжественнее и умилительнее была картина, когда похоронная процессия соединилась с вышедшим ей навстречу сонмом священнослужителей, хоругвями, иконами и свечами. У стен обители была совершена лития, и затем двинулись дальше, к святым воротам; снова величаво заколыхался гроб над головами иноков и так тихо и плавно, точно по воздуху, вошел почивший Старец в свою родную обитель, где он возродился духовно, начал новую жизнь и, проведя с лишком 50 лет в иноческих подвигах, достиг такой славы ещё здесь, на земле. Гроб поставили в Введенском соборе, который горел огнями, и тотчас же отцом архимандритом Исаакием совершена была соборно торжественная панихида. Затем в Казанском соборе была парадная всенощная, а при гробе всю ночь не умолкали панихиды, и народ вереницей прикладывался ко гробу.

На следующий день, 15 октября, гроб перенесли в Казанский собор, где опять Преосвященнейшим Виталием была торжественно совершена Божественная литургия, в конце которой Владыка вышел на амвон и, обратясь лицом на то, что старчество, процветавщее в Оптиной пустыни, процветало особенно в лице почившего старца Амвросия. Выразил свое сердечное сожаление о том, что не пришлось ему лично побеседовать с этим достоуважаемым Старцем, войти с ним в духовное общение. Затем описал ту величайшую скорбь, которую испытывает оптинская братия, потеряв своего Старца, Шамординская обитель – своего отца и покровителя – и, наконец, вся Россия – руководителя и опору в слабое время. Напомнил в утешение всем скорбящим, что Старец покинул их лишь телом, но духом пребывает с ними, видит все их дела и мысли и молится за всех. Окончил свою назидательную речь Владыка, испросив молитвенного ходатайства Старца у Престола Божия.

После литургии началась панихида. Владыке сослужили 40 священнослужителей. По 9-й песни канона упомянутый выше отец иеромонах Григорий сказал почившему последнее приветствие от лица всей Московской Духовной академии и упомянул о той скорби, которая охватила всех их, когда во время вечерней молитвы отец ректор сообщил студентам эту горестную весть. Привет этот юный проповедник заключил земным поклонением гробу почившего.

По окончании панихиды в предшествии хоругвей, икон и многочисленного сонма священнослужащих гроб был вынесен из храма; за гробом следовал Владыка в полном архиерейском облачении. Печальный перезвон сопровождал свято почившего Старца на место его вечного упокоения.

На могиле, приготовленной рядом с могилой его Старца и учителя отца Макария, отслужена была лития, и по возглашении «вечной памяти» гроб опустили в могилу, а большой колокол величественно загудел, далеко разнося весть о необычайном торжестве, происходившем за стенами знаменитой обители. Владыка первый бросил земли в могилу, за ним- все остальные, и в непродолжительном времени небольшой холм возвышался на том месте, куда скрыто было драгоценное сокровище, сосуд благодати, храм великой и святой души.

В конце поминальной трапезы Владыка пригласил всех присутствовавших к молитве об усопшем и от себя и от лица обеих обителей выразил благодарность всем, почтившем память Старца своим прибытием.

На свежей могилке до самой поздней ночи раздавались пение панихид и сдерживаемые рыдания.

Так закончилось печальное, но в тоже время отрадное торжество – отшествие праведника в страну света, где ожидает его великое воздаяние!

Настало утро 16 октября. Проснулись сестры в Шамордине, и первая леденящая мысль их была, что Старца нет более, - нет его не только у них, в Шамордине, но не стало его совсем на земле, и некуда им более теперь пойти со своими скорбями, невзгодами и печалями. В ночь напорошил снежок, а к утру мороз сковал природу, и это так соответствало внутреннему состоянию их душ! Тяжелая утрата лишила эту обитель того согревающего и живительного солнца, под теплыми лучами которого она возникла и росла. Батюшка, как нежная мать, лелеял и согревал её, оберегал и отстранял от неё всякие неприятности, принимая на себя все стрелы вражские. Та необоримая польза духовная, которую рассыпал всюду этот дивный целитель душ, то бесчисленное количество спасенных от ужасов неверия, маловерия и малодушия, то громадное нравственное воздействие, какое он имел на уклонившихся от пути истины, на испорченных, закоренелых грешников, то бесконечные любовь и милосердие, какие он проявлял ко всем несчастным и неимущим и, наконец, то тихое сияние собственным примером высокой монашеской жизни, которой сильнее слов и поучений наставляд желающих научиться этой науке и видевших в нем живого носителя духа древних отцов, - все эти плоды его полувекого иночества не могли не возбудить яростной злобы князя мира сего, который при жизни старца не раз воздвигал зависть человеческую против него. По кончине имя его было покрыто одним уважением и благовейной памятью, но обители Шамординской – его детищу – пришлось все – таки много потерпеть и вынести разной клеветы и нареканий. Первое время по каким-то странным недоразумениям было даже запрещено матушке настоятельнице и сестрам посещать Оптину пустынь.

Незадолго до кончины Старца, в августе месяце, настоятельница Евфросинья лишилась зрения и не раз говорила Старцу, что нельзя управлять обителью, не имея глаз, и просила его разрешения подать на покой, но Батюшка раз и навсегда запретил ей это делать, говоря, чтобы никогда не просилась на покой. «Жди, когда откажут, а сама не просись», - вот был решительный ответ Старца. Привыкшая во всем руководиться волей Старца, она покорно и благодушно приняла свой крест, будучи вполне покойна за обитель, зная, что она только исполнительница его распоряжений. Все крупные хозяйственные дела и постройки совершались по указанию Батюшки и под наблюдением опытных монахов – духовных детей Старца, которые и наезжали в Шамордино.

Теперь настоятельница очутилась в самом ужасном, безвыходном и, можно сказать, отчаянном положении: лишенная зрения, она лишилась и самой опоры – Старца, оставшись без всяких средств для содержания сестер. При такой и без того трудной задаче у неё ещё отнята возможность восполнить недостаток своей хозяйственной опытности советом добрых соседей – оптинцев, с таким братским участием всегда относившихся к новой обители, родной им по духу и по общему отцу-благодателю. Кроме того, она лишена была и последней отрады выплакать свою скорбь на дорогой могилке и подкрепить свои духовные силы беседой с его присным учеником и помощником отцом Иосифом, заступившим место старца Амвросия. Необходимо было мириться со своим положением.

Оптинский настоятель архимандрит Исаакий, преданный духовный сын почившего Старца, человек высокой духовной жизни, обладавший, несмотря на внешнюю суровость, чутким и добрым сердцем, понял, в какое безвыходное положение поставлена юная обитель, и принял в ней самое великодушное участие. Он без всякого колебания взял на себя всю ответственность и разрешил некоторым инокам помочь неопытным сестрам в делах сложного хозяйства, пока они хоть немного с ним ознакомятся. Эта трогательная попечительность старца-настоятеля имела очень важное значение и никогда не забудется благодарной обителью.

Так посланные Богом скорби и испытания послужили сестрам, во-первых, на пользу душевную, а во-вторых, показали им, как сильно за них ходатайствует их покровитель, что, отсутствуя телом, он не покинул их духом, что и теперь есть кому за них заступиться.


X
Судьба обители после кончины Старца. – Устройство различных мастерских – Построение трапезной. – Решение продолжать приостановленное построение храма. – Преемники почившего Старца, иеросхимонах Анатолий и иеросхимонах Иосиф. – Их влияние. – Руднево. – Келья, где скончался Старец.

После кончины Старца в судьбе его обители, оставшейся без всяких средств к жизни, стало особенно проявляться чудесное Божие Промышление. Господь по молитвам свято почившего основателя послал обители благодетелей, которые стали относиться к её нуждам с самым горячим участием.

Главной же заботой было поддержание тех благотворительных начал, которые положены были Старцем в основание его обители,- и приют, больница, богадельня поставлены в лучшие условия, впоследствии были выстроены два каменных корпуса, в них помещались богадельня на 60 человек неизлечимо больных с церковью и больница на 60 кроватей.

Кроме того, были заведены разные мастерские, которые впоследствии могли бы быть источником доходов. Так, устроены мастерские: живописная, чеканная, золочения по дереву, металлических изделий, золотошвейная, коверная, переплетная, башмачная, швейная, фотография и в самое недавнее время ещё прибавилась типография. Успехи сестер в различных отраслях искусства как нельзя более утешали их.

Частые приезды благодетелей в обитель и неудобства маленькой монастырской гостиницы заставили испросить разрешение архиерея построить за оградой монастыря отдельное помещение, и вскоре красивый каменный домик приютился у опушки монастырского леса. Это обстоятельство ещё более сблизило и сроднило их с обителью, и между ними установились самые сердечные отношения. Теперь, когда живы эти дорогие для обители люди, не время распространяться подробно о их жизни и деятельности, но история обители отведет им не одну страницу: речь идет о С. В. и А. Я. Перловых.

Нужды в общине увеличивались, и зоркий глаз попечителя все усматривал, и благодаря этому мало-помалому обитель разрасталась, украшалась новыми зданиями и снабжались всем необходимым. Старый трапезный корпус приходил в совершенное разрушение, и решили построить каменную трапезную. Начались толки о выборе места; существовали различные предположения, но все как-то не приходили к окончательному решению. Наконец выбрали место, и так как для копания фундамента необходимо было потревожить две могилы (на старом кладбище, находящемся ныне посреди монастыря), то послано было о разрешении к губернатору, которое и было вскоре получено. Оставалось только приступить к делу, но между тем явились разные препятствия и неудобства, так что пришлось искать другое, более подходящее место. Придумывали и изменяли и наконец остановились на том месте, где стоял так называемый старый дом (где жил ещё Калыгин). Здесь все как нельзя более подходило к условиям и удобству, и в мае 1893 года была совершена закладка новой трапезной вблизи строящего соборного храма. И только тут вспомнили, что Батюшка отец Амвросий давно поминал, что тут нужно поставить трапезную. Таким образом, прозорливость Старца сказалась сама собой. В декабре, в Рождественский сочельник, трапезная была освящена, а на первый день Рождества все сестры обедали в новом чудном, в светлом и просторном здании. По окончании обеда все принесли Господу, Милующему и Питающему их, усердное благодарение и провозгласили от всего сердца многолетнее здравие и благоденствие своим благодетелям и пропели «вечную память» неусыпному молитвеннику – Батюшке отцу Амвросию.

Строительство храма в честь Казанской иконы Божией Матери, заложенного на месте первоначальной церкви ещё при Батюшке, после его кончины было приостановлено за неимением средств. Господу угодно было сотворить новое чудо, и снова закипела работа. Сестры с матушкой во главе носили кирпичи, песок и тому подобное, и через несколько лет вчерне он был готов. Мастерские стали готовить все необходимое для внутренней отделки.

Жизнь в общине шла своим порядком, все понемногу приходило в надлежащий вид; сестры приобретали опытность в хозяйстве и справлялись везде сами. Духовная сторона монашеская также не была забыта: сестры постоянно пользовались руководством и наставлениями преемников старца Амвросия – его присных учеников отца Анатолия и отца Иосифа, к которым теперь шли со всякой своей скорбью и искушением. Первый, будучи с самого основания общины духовником сестер, продолжал приезжать в общину и с любовью трудился в духовном вертограде, порученном ему великим Старцем. Сестры имели к нему искреннее расположение и веру и подчинялись его доброму влиянию. Но Господь ненадолго оставил им это утешение, и в 1894 году, после тяжкой болезни, искренне оплакиваемый всеми, он почил о Господе. О жизни и значении иеромонаха Анатолия для Шамординской обители издается отдельная брошюра.

Иеромонах Иосиф был менее известен – его знали лишь как только старшего келейника Батюшки отца Амвросия, 30 лет неотлучно при нем находившегося, и только в последний год жизни Старца пришлось ближе его узнать, так как Батюшка, ослабев телесно, не всегда мог исповедовать своих духовных детей и посылал их для исповеди к иеромонаху Иосифу. После кончины старца Амвросия, иеромонах Иосиф сделался для них руководителем и старцем. Его кристально чистая душа и глубочайшее смирение значительнее слов влияли на душу. Он не был похож на своего дивного учителя, но весь был проникнут его духом и сам – как говорится, только и дышал им. Отличительными его качествами нужно считать искренность, не искание никакой чести и смирение; все эти свойства, несомненно, привлекли особенную благодать, которая нередко так ощутительно действует на его духовных детей, удовлетворяя самые глубокие потребности их духа. Его искренние, простые речи, но полные всегда высокой духовной мудрости, благотворно влияли на беседующих с ним и, как плод многолетнего монашеского опыта, никогда не бывали пустым звуком, а проникали в самую глубину сердца и производили там переворот, вызывая на борьбу с ветхим человеком. Кроме сестер Шамординской и других обителей, к нему стали приезжать многие из разных мест и, успокоенные и ободренные, делались его усердными почитателями.

В Оптину пустынь и в Шамордино постоянно приезжали люди, чтившие память покойного Старца. Нередко посещали многие и монастырский хутор Рудново, куда любил уезжать Батюшка и где столько забот положил он, предрекая особенную святость этого места.

Келья Старца – место его упокоения – особенно чтится его почитателями: все приезжающие в обитель считают своим долгом посетить эту келийку и поклониться Старцу, а лица, имеющие священный сан, служит там панихиды. Особенно трогательно торжественны бывают панихиды, совершаемые преосвященными архиереями. Облачившись в архиерейскую мантию, малый омофор и с посохом в руках совершает Преосвященный служение с протодиаконом; поют обыкновенно лица его свиты, и невольно всякий раз приходит на мысль: жил Старец смиренно, просто, не искал славы и не имел никаких высоких должностей, а по смерти не только не умерла память о нём, но почитается благоговейно лицами высокопоставленными, нередко даже не знавшими его лично. Сестры приходят в хибарку к Батюшке со всеми своими скорбями, поплачут там, почитают Псалтырь, поговорят с ним, как с живым, и станет легче. Однажды у некоей монахини были скорби; она не могла никому всего рассказать и, не имея духовной поддержки, стала упадать духом. Батюшка явился ей во сне и сказал с упреком: «Отчего ты никогда не ходишь ко хибарку?». «Батюшка, - ответила монахиня, - да что же туда ходить? Ведь вас там нет». «Ходи, - сказал Старец, - и все говори, как говорила живому: я всех слушаю там». И действительно, так бывает и на самом деле, что Батюшка в своей хибарке не только слушает, но и дает ответы – ясные, поразительные… или дело устроится само собой, или сердце успокоится и на душе сделается легко.


XI
Посещение Преосвященного Макария и его неожиданный приезд в Рудново. – Приказание строить храм. – Возведение общины в монастырь и посвящение матушки Евфросинии в сан игумении. – Освящение храма в Руднове.

В июле 1899 года посетил общину Преосвященный Макарий, бывший в то время епископом Калужским. Он глубоко чтил память Старца и сам рассказывал, как, будучи ещё молодым священником, он был у Старца в Оптиной пустыни и тот дал ему на благословение книгу о монашестве. Посетитель счел это за ошибку, но впоследствии уразумел в этом прозорливость Старца.

Пробыв в обители два дня, Владыка отбыл в соседнее село Курыничи. Дорога лежала мимо Рудновского хутора, и матушка, думая, не заехал бы он туда, решила следовать в экипаже за Владыкой. И на самом деле, увидя постройки и монахинь, приветствующих его у ворот, Владыка пожелал выйти из кареты и тут, узнав, что на этой даче нередко бывал Старец, пошел прямо в его хибарку. Сестры, не ожидавшие такого оборота, робко запели Достойно. Войдя в хибарку, Владыка помолился и сел на батюшкину кровать и помолчав немного, произнес: «Какое здесь необыкновенное, благодатное место! Благодарю Господа, что Он сподобил меня, грешного, здесь побывать».

Побывав также на святом колодце, умылся, выпил воды и, возвращаясь, чтобы садиться в карету, обратился к матушек и серьезно сказал: «Бог благословит вам, матушка, строить здесь храм». Пораженная этими словами, матушка ответила, что об этом не может быть и речи, так как и в монастыре-то храм ещё не окончен, но Преосвященный, как бы не слушая её, продолжал: «Начинайте, матушка, я сам приеду освящать его».

Итак, предсказание Батюшки, что рудоновским сестрам придется петь для архиерея, сбылось в точности, и Богу угодно было исполнить так скоро и неожиданно и другие его слова, что в Рудневе будет своя церковь. Никто не думал о церкви в Рудневе, но через два года она была уже готова – конечно, при содействии тех же благотворителей.

В 1901 году, 8 июля, в день храмового праздника, Казанская женская община была возведена на степень общежительного монастыря и переименована в Казанскую Амвросиевскую пустынь. Торжественно это совершал тот же Преосвященный Калужский Макарий, приехавший в обитель накануне.

С утра везде царило оживление. Солнышко весело глядело с высоты, всюду было празднично. Народ прибывал со всех сторон. В девятом часу из Калуги приехал вице-губернатор Д. Б. Нейдгарт. Наконец ударили к обедне, и вскоре из дома, где обыкновенно имеют пребывание архиереи, показалось шествие: впереди шли певчие, затем – духовенство и после всех – Владыка в мантии и с посохом. Молитвенно серьезен был вид Владыки, шедшего совершать бескровную жертву… По прочтении обычных входных молитв Владыка облачился и началась Божественная литургия. Запели Во царствии Твоем… настала торжественная минута. Протодиакон подошел к матушке настоятельнице и, взяв её под руку, повел пред царские двери. Сделав обычные поклоны престолу и Владыке, матушка поднялась на ступень кафедры; с неё сняли камилавку, и Владыка, возложил на её голову руки, прочел молитву, призывая Божественную, благодать, поставляющую её «во игумению обители Пресвятой Владычицы Богородицы»… и затем произнёс: «Аксиа», что было повторено служащим, и матушка игумения возвратилась на свое место. Кто мог ожидать этого? Сколько раз архиереи находили неудобным правление начальницы без зрения, но воле Божией никто не решился воспротивиться. Никакая ложь и клевета не смогла сдвинуть ту, которую поставил угодный Богу Старец, - архиереи менялись, а слепая настоятельница все управляла и наконец торжественно была признана «аксиа» сана игуменского.

По окончании литургии Владыка произнес слово, дышавшее силой веры и согретое искренней любовью. Затем из храма отправился крестный ход на середину монастыря; на площади был устроен шатер, красиво убранный зеленью, и в нем было совершенно благодарственное молебствие с многолетием. По возвращении в церковь Владыка разоблачился и, выйдя на амвон, вручил матушке игуменский посох. В это же время возложен был и золотой наперсный крест, поднесенный ей любящими сестрами. Торжественный колокольный звон завершил духовное празднество. Затем была трапеза.

На следующий день совершалось другое торжество – освящение храма в Руднове. С четырех часов утра стали отправляться туда сестры, певчие, гости и отвозились необходимые вещи; делались последние приготовления. Непременно оказывалось, что что-нибудь забывали, чего-нибудь недостает – записки летели то и дело в Шамордино с возвращающимися экипажами, которые, привезя в Рудново одну партию, возвращались за другой. Всюду суетились, хлопотали; по всему саду пестрели нарядные толпы, блестели кресты игуменов, протоиреев. Вновь приезжавшие шли осматривать храм, чем подчас немало докучали сестрам: то пройдут по архиерейскому ковру и натаскают на него песку, то загородят проход, когда нужно что-нибудь пронести, то пристанут с каким-нибудь вопросом в ту минуту, когда оказалось ещё какое-нибудь упущение. Но сестры благодушно относятся ко всему, они так полны своей радостью, что им хочется, чтобы и всем было хорошо и весело.

Наконец дали знать, что Преосвященный уже выехал из Шамордина, и в Руднове начался звон. Мигом улеглась вся суета, все чинно установились, ожидая архипастыря. Вскоре коляска подкатила к крыльцу, и Владыка по встрече, облачившись, начал чин освящения храма. Когда святой престол был облачен, Владыка, приняв дискос со святым антиминсом на главу, пошел крестным ходом вокруг храма. Картина была чудная: в воздухе стояла тишина, мягкие, гармонические звуки колокольного звона лились из чащи сада, солнце ярко блестело, играя на облачениях, крестах и хоругвях. Шествие двигалось медленно и плавно в торжественном молчании, точно уступая другому, незримому хору, окружавшему несомую святыню. Вернувшись через западные двери и остановившись перед завесой, отдалявшей храм, Владыка трижды произнес: Возмите врата князи ваша, и возмитеся врата вечная, и внидет Царь Славы. Каждый раз хор, находившийся внутри, как бы недоумевая, вопрошал: Кто есть Сей Царь Славы? Ответом были торжественные слова: Господь Сил - Той есть Царь Славы! Завеса при этом восклицании открылась, и все вошли в новый храм - селение славы Божией. Началась обедня – первая обедня в Рудновском храме, совершаемая святителем. Что могло быть радостнее этих минут! Стройные звуки хора неслись с высоты, и мысль уносилась далеко – невольно вставал в памяти образ Старца, так любившего этот укромный уголок. Так недавно он здесь ходил, жил и был, казалось, обыкновенным человеком, а в эти священные минуты он уже взирал с высоты небесной на дело своих, на чад своих … И все, решительно все, что совершилось и совершается в его обители после его блаженной кончины, есть неопровержимое доказательство его дерзновенного ходатайства у Престола Божия.
 
XII
Посещение Великого князя Константина Константиновича с августейшей семьей. - освящение соборного храма. – 50-летний юбилей игумении Евфросинии. – Болезнь её и кончина. – Заключение.

Казанская Амвросиевская пустынь в том же году была неоднократно удостоена посещением Их Императорских Высочеств – Великого князя Константина Константиновича с августейшим семейством. Они имели летнее пребывание в селе Прысках, в 7 верстах от Шамордина.
 Посещения эти, отличавшиеся простотой, непринужденностью и сердечной теплотой высоких посетителей, оставили неизгладимое впечатление. Сам Великий князь, бывший у старца Амвросия в 1887 году, сохранил к нему живую и благоговейную память и потому так благосклонно и тепло отнесся и к созданной им обители. Трогательную внимательность оказывали они и к лишенной зрения матушке игумении. Приезжали они в обитель всегда запросто и каждый раз посещали матушку, у которой обыкновенно кушали чай. Тут же собирались некоторые из монахинь, и Их Высочества удостаивали всех милостивым вниманием и разговором. Сколько оживления и беззаботной веселости вносили с собой августейшие дети, наперерыв спеша поделиться своими совершенно для них новыми впечатлениями об удовольствиях простой деревенской жизни.

Однажды они приехали в Шамордино в сопровождении старшей воспитательницы, одетые в простые деревенские костюмы: княжна – в ситцевом сарафане, рубашке и фартуке, на голове также ситцевой платочек, а князья – в ситцевых рубашечках и казинетовых картузах. Некоторые монахини не сразу узнавали их, и это доставляло им большое удовольствие. Матушка дополнила наряд княжны несколькими нитями простых стеклянных бус, а князьям подарила волчки с музыкой, которые тут же, в зале, и пущены были в ход.

В конце лета в Прыски приехала и Её Величество Великая княгиня Елизавета Маврикиевна, и в скором времени вся семья вновь посетила Шамординскую обитель. Её Величество очаровала всех своей приветливостью и простотой и всех дарила своей чудной улыбкой. Кроме того, они посещали Рудново и Царский лес. Лесная дача, пожалованная монастырю Государем Императором. По отъезде своем из села Прыски Их Высочества всегда удостаивали матушку игумению ответами на её поздравительные телеграммы.

В следующем, 1902 году был окончен вполне великолепный собор. Внутреннее устройство этого величественного храма особенно отличается тем, что алтарь помещается не в конце храма, как всегда, а много отступя от восточной стены, вследствие чего он отделен рядом больших матовых стекол, вставленных как бы в белый с золотом иконостас; на стеклах написаны иконы. В заалтарной части храма устроены два придела: один – во имя святителя Николая, а другой – священномученика Игнатия Богоносца. Этого угодника особенно чтил старец Амвросий и сам при жизни назначил быть во имя его приделу. Кроме того, Старец предполагал сделать придел во имя

Божией Матери «Всех скорбящих радость», что со временем и будет исполнено, так как при постройке собора это имелось в виду. Красивый иконостас весь вызолочен самими сестрами, а также живопись, резьба и чеканная работа по металлу исполнены в собственных мастерских.

Освящение этого храма, строившегося (после возобновления работ) семь лет, совершенно было Преосвященным Вениамином 24 октября 1902 года. Погода была настоящая осенняя; дождь и снег доставили много затруднений сестрам. Накануне приехали из Калуги Преосвященный Вениамин и начальник губернии г-н А.А.Офросимов. в самый день освящения погода была сухая, морозная, и торжество ничем не было омрачено. Сестры обители были полны особенных чувств. Обширнейший, сияющий золотом храм, которому место разве что в столице, стоит на том самом месте, где 18 лет назад впервые была совершена литургия в маленькой скромной общинке и где не раз в тиши ночной возносил свои преподобнические молитвы смиренный старец Амвросий перед ликом Заступницы всех христиан. Невольно приходили на память слова приснопамятного Филарета, митрополита Московского, сказанные им в порыве тех же чувств в Лавре Преподобного Сергия: «…все это было здесь, только сокрыто временем, все это было здесь и теперь лишь, как драгоценное сокровище, сокрыто в драгоценном ковчеге…» И замечательно, что этот колоссальный храм был вымерен и заложен самим старцем Амвросием, которому все будущее обители было ясно видно. По окончании богослужения Владыка обратился с приветственным словом к благотворителям, а затем к матушке игумении, благословив их при этом святыми иконами.

На следующий день Преосвященным Вениамином было совершено освящение домовой церкви в честь Божией Матери «Утоли моя печали», устроенной при здании богадельни.

В ноябре 1903 года исполнилось 50 лет иноческой жизни матушки игумении Евфросинии. К этому времени по ходатайству Его Преосвященства Преосвященного Калужского Вениамина был прислан из кабинета Его Величества золотой наперсный крест, и день этот был отпразднован просто среди близких и уважающих её лиц. Скромность этого торжества как нельзя более соответствовала духу самого события. В самом деле, 50 лет сокровенной иноческой жизни, проведенной среди подвигов и борьбы, известных только ей самой и Старцу, - словом, 50 лет жизни, чуждой всего показного, славы и громких дел ради тщеславия, надлежало завершить истинно монашеским днем молитвы и возложением на себя нового креста, не было пышности, не было речей и приветствий, но … возносилось усердная молитва благодарения ко Господу, столько лет хранившему и благодеявшему. Величественная, украшенная двумя золотыми крестами, облеченная властью, это была все та же смиренная ученица Старца, покорная, готова на все…

Но венец за многолетнюю и многоскорбную жизнь её был уже почти готов: телесные силы её ослабевали и она часто заговаривала о смерти. Любящим её сестрам тяжело было это слушать, и разговор обрывался. Наступила Пасха 1904 года. Матушка по своему обыкновению в первый день праздника посетила старших монахинь и всех больных и слабых. Некоторым из них она прямо говорила, что видится с ними в последний раз, но, как это всегда бывает, словам этим не придали особенного значения.

Трудная монашеская жизнь, лишение Старца, зрения, труды и скорби настоятельства подтачивали её крепкий организм, и она видимо слабела, но не переставала понуждать себя, занимаясь всеми делами и неотступно посещая церковные службы. В среду на Фоминой неделе она по обыкновению пришла к утрене, которую простояла до конца, и затем была у обедни. День этот она чувствовала себя не особенно хорошо, но тем не менее в четверг отправилась в Оптину пустынь. На реке Жиздре паром ещё не был поставлен, и переправа была на лодке. Матушка, утомившись, спускаясь с берега, сев в лодку, сбросила с себя теплое пальто. Приехав в скит к старцу Иосифу, она почувствовала сильный озноб. Побеседовав со старцем, она поспешила домой; с ней сделалось дурно, и её насилу довезли до Шамордина, где почти на руках вынули из экипажа и уложили в постель. Выписан был доктор, который определил болезнь крупозным воспалением легких. Дали знать благотворителям, которые немедленно приехали из Москвы.

Больная, несмотря на жар и сильные страдания, не теряла памяти и едва слышным голосом старалась утешить ти одобрить плачущих сестер. Надежда, что матушка поправится, разрушалась заявлением доктора, что положение крайне опасно. В субботу вечером, когда все были у всенощной, матушка стала говорить тем сестрам, которые оставались с нею, давая им свое последнее, предсмертное наставление. Каждой отдельно сказала она несколько прощальных слов и затем убеждала всех помнить свои монашеские обязанности. «Понуждайте себя, сестры, - говорила она порывистом голосом, - слушайтесь во всем старца, почитайте и повинуйтесь начальнице. Если хотите, чтобы начальница была к вам хороша, будьте сами хороши и послушны ей. При выборах положитесь на старца, и все будет хорошо».

В воскресенье приехали благотворители. Матушка очень им обрадовалась, но много говорить не могла. Во вторник она позвала одну их старших монахинь и, передавая ей свой заветный медальон с портретом старца, сказала: «этот медальон я получила от Батюшки и надевала его всегда в особенных случаях – возьмите его теперь себе и в тяжелые минуты надевайте себя, так как, вероятно, вам придется занять мое место». И затем все свои последние распоряжения относительно похорон передавала ей. Монахиня эта действительно была избрана большинством голосом и посвящена в сан игумении и управляла обителью.

С этого дня матушке стало труднее: начинался отек легких. Ежедневно утром она приобщилась Святых Таин. Вечером матушка все спрашивала, скоро ли придет иеромонах? Решили после двенадцати часов, не дожидаясь утра, приобщить её ещё. Больная в ожидании велела одной сестре прочесть вслкух обычные две главы из Апостола и главу Евангелия. Пришлись по порядку две первые главы из первого послания к солунянам, содержание которых как нельзя более подходило к жизни умирающей: Никогда же бо, в словеси ласкания быхом к вам, ниже в вине лихоимания, Бог свидетель… Ни ищуще от человек славы, ни от вас, ни от других… Быхом тихи посреди вас, якоже доилица греет чада своя… Желающие отдать вам душу свою занеже возлюблени бысте нам… Помните, братие, труд наш и подвиг, нощь бо и день делающее, проповедахом вам благовествование Божие… Молящие и утешающие вас, и свидетельствующее вам ходити достойно Богу, призвавшему вы во Свое царство и славу…

Слезы душили читавшую – это были как бы прощальные слова отходящей матери и наставницы. Когда кончилось чтение Евангелия, матушка, внимательно все слушавшая, перекрестилась, поблагодарила сестру и сказала: «Завтра ещё мне это прочти».

Пришел иеромонах; матушка приобщилась Святых Таин и попросила прочесть отходную, после чего поблагодарила его за труды. С тех пор она была как бы в полусне: сестры сидели поодаль. Ночь была теплая, и в зале, где лежала умирающая, была отворены окна.

Зазвонили к утрене; матушка перекрестилась. Гулко раздавался будничный колокол среди предрассветной тишины. А тут совершалась глубокая тайна – здесь чувствовалась веяние иного, неземного бытия. Тихо догорала жизнь; величие и спокойствие запечатлелось на лице, которое стало покрываться мертвенной бледностью. В пять часов утра, в то время, когда в церкви шла 6-я песнь канона, душа этой подвижницы Христовой оставила земной мир и пошла в «путь всея земли», о котором помышляла и к которому готовилась всю свою жизнь. Это было в среду 14 апреля.

На третий день, 16-го числа, состоялось отпевание и погребение её. Собралось много любивших и почитавших её лиц. Священником села Озерского было произнесено краткое, но сердечное слово, в котором он тепло обрисовал её значение для монастыря и для его посетителей.

Вот краткая история Шамординской обители, служащая поучительным примером того, что, где и на что есть воля Божия, то все будет служить и способствовать её осуществлению, и никакие старания помешать или расстроить начатое не будут иметь успеха. Кроме того, история этой обители утверждает и в том утешительном сознании, что люди, угодившие Богу, и по отшествии своем не порывают нитей общения с оставшимися и молятся и помогают им.
Одна монахиня просила у старца Иосифа благословения поехать погостить к знакомым. Старец отпустил монахиню. Во время послеобеденного отдыха отец Иосиф видит наяву, что входит Батюшка отец Амвросий и говорит: «Не нужно ей ездить – скажи, чтобы осталась». Отец Иосиф посылает за монахиней и передает ей виденное. Монахиня со слезами приняла эту отеческую заботливость о ней почившего Старца и осталась дома.

Этот случай укрепил во всех веру как к самому старцу Амвросию, так и к его преемнику, столь очевидно руководимому своим отцом и наставником.

И сегодня в обители имя старца Амвросия у всех на устах. От него ждут помощи в скорбях, его молитвам приписывают все удачи, его покрову вручают себя и все, что имеют. Батюшка здесь, жив, жив он в сердце каждой сестры, и жива здесь вера, что обитель по-прежнему управляется им.

Напечатано и отредактировано для Казанской Свято-Амвросиевской ставропигиальной женской пустыни Басовой Е.К. в 2006 году по изданию монастыря Шамордино 1908 года.