На дачу

…температуришь, в горле скребет, лбом стекла коснешься и вздрогнешь от нечаянного холода, по грязному окну медленно ползут косые змейки дождя, за каплями тянутся прозрачные следы, прерывающиеся каплями, похожими на клубки разноцветных ниток, где теряются люди,  исчезают города, и запутанными концами торчат оборванные дни, электричка стоит посреди поля, жужжит натужно, на повороте виден семафор, наконец-то красный гаснет и зажигается зеленый, следующая станция, и-шур-шур-шур, раздается из динамика, так хреново, так хреново, приезжаешь на дачу, над домом зеленые шапки сосен, под соснами тихо, спокойно, даже ветер, со злостью теребящий  верхушки деревьев, сюда не добирается никогда, бабушка, моя любимая ба, усаживает в кресло, укутывает ноги толстым одеялом, протягивает чашку горячего чая с малиновым вареньем, малина, домашняя, даже в чае яркая, до половины чашки колышется, даже не колышется, лежит на дне толстым одеялом, из-под ложки всплывают меленькие семечки, семечек много, очень много, поднимаются к поверхности, из них торчат смешные усики, шевелятся, наверное, это они, думаю я, выгоняют температуру, осеннюю хандру и плохую погоду, бабушка смотрит, как я обжигаю губы о край чашки, через окно видно, как из погреба выбирается дед, идет по дорожке к крыльцу, рядом, выкидывая к груди задние лапы, скачет Джеррик, подпрыгивает смешно, пытается в нос лизнуть, дед уворачивается, но не так, чтобы очень уворачивается, улыбку в рукав прячет, да, пусть его, Джеррик кружит вокруг, отпрыгнет, листья веером, лай суматошный, это у них игра такая старая, еще щенячья, на лице бабушки морщинки рассыпаются вокруг глаз светлым кружевом, она улыбается, по дороге к двери успевает поправить сбившуюся подушку, прихватить со стола клубок со спицами, и выходит из комнаты, сейчас на кухне она будет варить картошку в мундирах, чтобы я над чугунком дышал паром, укроет меня с головой пуховой шалью и будет следить, чтобы я не отлынивал, входит дед, мой самый-самый на свете дед, достанет из кармана бутылку домашней настойки, в ней плавает стручок красного перца, дед неторопливо станет рассказывать, как зимой во время войны рыли окопы под Нарой, никаких таких особенных лекарств и в помине не было, подойдет Джеррик, голову на колени положит, лоб так смешно наморщит, из-под бровей в глаза мне поглядывает, наверное, сказать хочет, скучал, и тут же не вытерпит, вскочит, повернется юлой раза три, или четыре, обежит вокруг кресла, наконец угомонится, уляжется у ног, примостит голову на тапки, а сам будет подглядывать за мной, и глаза спрашивают, опять уедешь? и моргает, со слезой моргает, и в голову болеть не шло, некогда болеть было, рассказывает дед, а положено было по сто граммов фронтовых, санитаров только после бомбежек видели, и те -  с носилками, кто жив, сам идет, и достанет из другого кармана две маленькие граненые стопки, по кромку нальет в каждую, и протянет мне ту, что в левой руке и скажет, ну..., и больше ничего не скажет, а потом достанет, кажется, в его бездонных карманах можно найти что угодно, достанет из кармана антоновку, спелая, аж желтая, хрусть в один миг, руки у деда большущие, дай бог каждому, разломит надвое, по рукам сок течет, и протягивает мне половину, ту, что побольше, и …

…я просыпаюсь, надо мной висит белый ангел, мне кажется ангелами могут быть только женщины, красивые, они умеют улыбаться совсем по-другому, как подарок для всех, который дарить не нужно, вот он, бери, или еще, может быть, дети, или нет, дети не могут быть ангелами, трудное это дело, быть ангелом, под серым потолком раскачивается серый казенный плафон, ангел в белом халате, из нагрудного кармана выглядывает желтый уголок казенного бланка и резиновая трубка какого-то прибора, медсестра, думаю я, белый силуэт протягивает мне градусник, на градуснике красная жилка, очень важная жилка, от ее длины зависит цвет таблеток, которые мне приносят, белый силуэт протягивает градусник с короткой жилкой и совсем не улыбается, нет, это ненастоящий ангел, тяжелые одеяла сдавливают шею, через ворот сую градусник под мятую рубашку с длинными рукавами без пуговиц, на окнах болезненно белые рамы, на подоконнике термос, издалека слышно, как хлопает дверь, по дребезжащему звуку догадываюсь, что дверь высокая и белая и в неё вставлено много стекол, мне кажется, что стекла неровно закрашены синей краской, зачем здесь хлопают двери, думаю я, и еще думаю, что ночью я уйду за эти синие двери, там…, вторая палата, на уколы, кричит медсестра казенным голосом, нет, это точно не ангел, думаю я, скрипят кровати, много кроватей, по полу шаркают тапочки с кожаными подошвами, много тапочек, я засыпаю, потом просыпаюсь, на термосе ростки бамбука и нездешней красоты птица, ворох газет и толстый журнал, за окном, по мутному стеклу елозит ветка облетевшего дерева, соскребает прилепившийся бордовый лист, осень, думаю я, а днем лист становится красным, медсестра уносит горсть градусников по длинному проходу между кроватями, белый халат удаляется, становится серым и исчезает в сгустке искусственного света в конце коридора, на потолке трещины складываются в черно-белую географическую карту, посередине карты океан, океан наползает на материк, отгрызает край и уплывает по потолку в сторону окна, на грязном стекле отражается свет фар проезжающих по улице машин, свет движется от подоконника к теням деревьев , где осень выгибается запутанными узлами, потом перескакивает на потолок и пропадает недалеко от острова, того, что рядом с грязным плафоном, в середине окна мигают блики красных и желтых огоньков, это светофор в конце улицы, я точно знаю, что бывает еще зеленый, но его не видно, когда горит зеленый, по улице несутся машины и белая палата наполняется белым светом фар, после отбоя светофор перестает мигать и настырно сверлит мою кровать желтым, я проваливаюсь в пунктирный сон, мы сидим с дедом за столом, дед разливает настойку по стаканам, где ваш градусник, спрашивает вся в белом, как гипс, медсестра, рядом с кроватью по щербатой тумбочке ползет таракан, на тумбочке хлебные крошки и горсть разноцветных таблеток, белых, желтых, и две красных, одна большая, другая маленькая, бабушка сидит рядом в кресле и вяжет длинный шарф, у ее ног цветные клубочки ниток, синий, побольше и зеленый, как сосновая шапка, а красного нет совсем, этого не может быть, это очень странно и неправильно, думаю я, как же без красного, в дальнем углу палаты рядом с окном храпит кровать, иногда к ней присоединяются еще две, но не всегда, одна из них ближе к утру всхлипывает, а кровать в углу громко храпит все время, по радио исполняют фортепианный концерт Рахманинова, как же так, он не может быть красным,  бабушка встает, делает радио тише, по пути протягивает руку к моему лбу, пробует, нет ли жара, в коридоре звон разбитого стекла, я открываю глаза, в окно больничной палаты смотрит белая луна, я смотрю на темный силуэт листа, прилипшего к стеклу, меня давят два тяжелые одеяла и хрип в груди, между кроватями шаркают тапочки, два серых тапочка, шаркают по очереди, шар-шар, шар-шар, из коридора на потолок падает свет, там колышется географическая карта и складывается в схему движения пригородных поездов, отбиваюсь от локтей, втискиваясь в холодную электричку, уцепившись за поручень, трясусь в переполненном вагоне, тапочки остановились рядом, заскрипела кровать, от кровати запах свежего табака, мне совсем не хочется курить, во рту медный привкус, я заметил, это после желтой таблетки, желтую таблетку медсестра приносит мне всегда утром, сдавливаю всхлип, застрявший в горле вместе с лекарством, во рту сухо, или, даже, вскрикиваю нечаянно, когда на ногу наступает тяжелый осенний сапог грибника, следующая станция шар-шар-шар, в вагоне уже никого, выхожу на маленькую платформу с выкрашенной синей краской деревянной будкой, когда уезжаешь в город, посередине будки со стороны билетной кассы видна неровная красная полоса, в конце платформы стоит семафор, на нем горит зеленый огонек, электричка уезжает, зеленый огонек сменяется красным, потом желтым, потом по дороге, засыпанной щебнем, и больно чувствую острые камешки через тонкие подошвы городских туфель, почти бегу по извилистой тропинке, я помню, что на тропинку нужно свернуть после указателя, на котором белой краской в центре синего круга нарисованы какие-то цифры, дальше ноги несут сами, а я все никак не могу вспомнить надписи, плечом толкаю калитку, вбегаю на веранду, веранда сверкает чистыми стеклами, в доме окна должны быть всегда светлыми, через грязные окна в дом приходят сумерки, так она думает, или знает, бабушка моет их старыми газетами со скрипом, останавливаюсь отдышаться, медсестра приносит мне две красные таблетки, ждет пока я их проглочу, она опять не улыбается, отбирает у меня стакан, она у всех кроватей отбирает стаканы, зачем ей столько стаканов, думаю я, вхожу в комнату, в эту комнату меня привезли из роддома, мне кажется иногда, что я это помню, было лето, все жили на даче, и в городскую квартиру мы не поехали, за окном горит желтый огонек светофора, красный лист улетел, пока я спал, я вхожу в комнату, бабушка в кресле за вязанием, большой клубок ниток закатился под стол, я никак не могу рассмотреть его цвет, надо мной стоит гипсовая статуэтка со стаканом и белой таблеткой, дед сидит за столом, в очках со сломанной дужкой, перевязанной лейкопластырем, лейкопластырь серый от частых пальцев, дед читает газету, издали строчки сливаются, и газета тоже кажется серой, слышно, как в дальнем углу сада лает Джеррик, я вхожу в комнату, с одышкой добредаю до кресла, осторожно, двери закрываются, говорит кто-то сверху гипсовым голосом, я хриплю, почти шепчу: - как же мне хреново……

- Что застрял? – кастелянша в приемном покое толкает меня под локоть, - Здесь распишись, - тычет она квадратной рукой в шероховатую бумагу. У кастелянши казенный голос, такой же, как у ангела в белом халате. Стены до потолка уложены потрескавшимся кафелем. На исцарапанной стойке коробка, крест-накрест заклеенная желтым скотчем. Кастелянша сверяет номер на коробке с номером в истории болезни, держит бумагу перед глазами, для нее главное число, которое вписано в бланке, а рука на ощупь сдирает крышку и не глядя царапает жесткими пальцами по дну коробки. Я расписываюсь. Беру коробку, она кажется очень тяжелой, и уношу за ширму. Заглядываю внутрь. В коробке одежда, в которой меня привезли в больницу. Мне кажется очень давно. Вспоминаю вещи, достаю по одной, привыкаю к ним. В углу картонного ящика ключи от дачи. Ключи прикреплены тонким кольцом к брелоку – маленький серебристый светофор с тремя цветными стеклышками. Брелок очень старый, мне его когда-то подарил дед, давно уже, без всякого повода, просто протянул мне его на своей огромной ладони. Желтое стеклышко на светофоре с черной царапиной, забитой грязью. Царапина появилась три года назад, у меня так же кружилась голова и я, покачнувшись, задел связкой ключей дверную ручку, когда возвращался с дачи. А красное треснуло. Трещина с краю, очень глубокая и еще сверкает свежим сколом. Наверное, появилась в то время, что я лежал в больнице. Я не помню, чтобы она была раньше. Зашнуровываю ботинки. Одеваюсь. Пока одеваюсь, думаю, что нужно сегодня же поехать на дачу. По дороге купить апельсины и коробку шоколадных конфет. В подарок. Апельсины бабушка положит в вазу и поставит её на стол, а конфеты в шкаф, их никто не любит, кроме меня, но все радуются, когда я вытаскиваю из сумки конфеты, бабушка будет доставать коробку только к моему приезду. Конфеты станут белыми, я буду их есть за чаем, и бабушка будет улыбаться, глядя на меня. Врач провожает меня до дверей, мнется неуверенно, говорит, что кризис миновал, но успокаиваться рано, еще нужно долечиться, отдохнуть, что надо набраться сил, съездить в санаторий, или к морю...

… подхожу к даче. Осень еще совсем теплая и дверь на террасу открыта. Из-за дома тянет синим дымом, дед разжег костер спалить осыпавшуюся листву.  Вхожу в комнату, бабушка в кресле за вязанием, у нее на коленях клубки ниток, синий, белый и зеленый, дед в новых очках в красивой металлической оправе читает газету. Слышно, как из дальнего угла сада с лаем несется Джеррик. Меня спросят, почему не приезжал, а я, как всегда, придумаю что-то про работу, про неотложные дела и еще мимоходом вспомню про что-то очень важное, и только про себя подумаю, как же мне все еще хреново. А вслух скажу - здравствуй ба, протяну ей сумку с гостинцами, и молча положу свою ладонь в широченную лапищу деда. И больше ничего не скажу. Они посмотрят на меня. И тоже ничего не скажут. Бабушка пойдет на кухню ставить чайник. Дед полезет в карман за ключами от погреба. Джеррик, мой самый любимый Джеррик, положит мне голову на колени. Бабушка накроет к ужину, посреди стола поставит вазу с апельсинами, рядом с вазой дед примостит большой графин с вишневой настойкой. А я достану из кармана маленький серебристый светофор и положу рядом со своей чашкой.

На светофоре сверкают разноцветные огоньки, когда в них внимательно всматриваешься,  в уцелевшем стеклышке можно разглядеть зеленый абажур лампы, висящей над нашим столом, и зеленые шапки сосен за окнами.




21 октября 2007 года.