Пустячок

Кончался вялый и теплый вечер, пожалуй, слишком теплый для такой поздней осени. Воздух шепелявил мятыми листьями, и деревья все еще надеялись, что зима не наступит.
С балкона была видна вся компания, сбившаяся в кучу к праздничному столу. Но об-ремененный многими слабостями и не в меру субтильный художник N не делил общего ве-селья. Ухватившись для верности за бокал, N силился оторвать взгляд от волнующей, про-сто-напросто роковой студентки М. У нее было короткое имя - Эмма, но в этом доме все имена сокращали до какой-нибудь одной буквы, полагая, что этим эпатируют публику обчи-тавшуюся Кафкой. Николаева (N) это и в самом деле раздражало, но ему и в голову не при-ходило что-либо отстаивать. Тем паче, что здесь, на “проблемах” давно уже был поставлен крест и хорошим тоном считался лишь повышенный интерес к кулинарии.
Эмма, казалось, тоже не испытывала благоговения перед праздничным столом, так что помешать ему предаваться уединению могла только она одна, и она помешала. Слегка при-храмывая, а может, это ему только казалось, Эмма прошла на балкон и, не приближаясь к Николаеву, протянула:
- Вы не могли бы пригласить меня на танец?
- Нет, - широко улыбнулся в ответ Николаев, - Я не танцую. - Это была его маленькая хитрость: не танцующий мужчина казался надежнее. Невыразительная внешность закрывала ему прямой и честный путь в ловеласы, и что бы хоть как-то поддерживать репутацию по неволе приходилось прибегать к хитростям. Впрочем, танцевать он действительно не умел.
- Тем лучше, - обрадовалась Эмма, - тогда вам вообще здесь делать нечего. Проводите меня домой...
Такие пассажи случались с Николаевым довольно редко, точнее вообще не случались, и он до того растерялся, что не сумел отбояриться. За свою не очень короткую жизнь ему так и не удалось ни приспособиться к роли служебной собаки, ни обучиться отлынивать от слу-жебных обязанностей. Видя, его колебания, Эмма не церемонясь, добавила:
- И побыстрее, если у вас нет других планов. Не то я опасаюсь испортить всем на-строение, безвременно умерев от скуки. Я б, пожалуй, и умерла, если бы не клонило в сон со страшной силой. - Для убедительности она даже зевнула. – Но здесь и заснуть неудобно, тем паче, что жених мой уже напился и спит... Где-то там...- она неопределенно пошевелила в воздухе пальцами, отведя руку то ли в сторону гостиной, то ли в сторону прихожей.
- ...мн ... э, - начал как обычно Николаев, - Я бы с удовольствием проводил вас в любое место... Но как раз сегодня у меня на ваш счет другие планы. Я хочу написать ваш портрет. - Последнюю фразу он произнес на вдохе. - Между прочим, вы совершенно напрасно улыбае-тесь, - осмелел Николаев, - Это только кажется, что жизнь вас всем удивила: можете не со-мневаться - так ночь вы еще не проводили.
Эмма незаинтересованно подняла глаза и, поглядев поверх очков, заметила: - Извини-те. Вам показалось, что я улыбаюсь. Скорее это зевота.
- Вот и чудесно. Если вы зеваете искренне - наши желания совпадают. Вы будете спать, а я писать ваш портрет.
- И в этом не будет ничего предосудительного…
- Не хотелось бы вас разочаровывать, но это зависит не только от меня.
- Хоть это утешает, в противном случае было бы совсем скучно.
- Какой именно случай вы называете противным? - спросил Николаев, не придумав ничего умнее.
- Совсем не тот, что имеете в виду вы, - отрезала, Эмма, все еще надеясь сохранить впечатление, что не так-то легко позволяет переходить на фривольный тон. Обоим сразу же расхотелось говорить и стало скучно. Они смотрели друг мимо друга и внимательно вслуши-вались в звяканье вилок в гостиной, там было куда веселее. Наконец то ли усталость, то ли любопытство взяли верх, и она вернулась к разговору. На той же интонации, точно никакой паузы не было. - И много это займет времени?
- Зависит от того, что вы подразумеваете под "это"...
- Портрет, разумеется.
- Ровно столько, сколько вы захотите.
- В таком случае, мне надо подумать.
Николаев вздохнул и безразлично справился: - Я успею выкурить сигарету?
- Нет. Поехали. Сэкономим время - я подумаю по дороге.

В трамвае она лениво ела его глазами. Точнее жевала
- Вы что же, пытаетесь влюбиться в меня с первого взгляда? - полюбопытствовал Ни-колаев.
- А вы полагаете это возможным?
- Да как вам сказать. Тут не в том дело, что я полагаю. Просто всякой женщине, чтобы влюбиться в меня требуется время и немалое. И уйдет это время на то, чтобы со вниманием выслушивать, все, что бы я ни говорил, а глаза при этом закрывать на многое и многое... Лучше вообще не открывать. Ну и тогда, по прошествии... и при непременном условии, что сама она в том поможет, мне удастся... как бы это выразиться... - Николаев сделал вид, что ищет нужное слово, - ввести ее в заблуждение.
- Вздор. Любовь с первого взгляда - род занятий наиболее пристойный именно вашему возрасту: поре цейтнота. При первых признаках взаимности, ни минуты не медля сделать ответный ход и влюбиться до придурковатости, что всегда вызывает сочувствие "предмета", а вам позволяет вернуть себе если не чувства, то хотя бы иллюзии нежного возраста.
- Не думаю, - ответил он почему-то серьезно, - что это было бы очень уж хорошо - вер-нуть пресловутые эти чувства. Нет, не думаю, - и впервые он посмотрел на нее с безразличи-ем. - Не всякое чувство хочется вернуть. Далеко не... - Он оборвал проникновенную фразу: похоже, было, что хотя бы некоторые чувства и главное среди них - чувство юмора поти-хоньку возвращалось к нему. - Что-то вы не так смеетесь. Не так как положено.
- Да так. Так! - Смеялась она и вправду славно и очень искренне. Ему даже показа-лось... Впрочем, ему всегда казалось много лишнего.
- Ну и? Что же здесь смешного?
- Вообразила, что вам прямо сейчас вернули пресловутые эти чувства.
 
Никто из них и не потянулся к выключателю, от фонаря за окном света было ровно столько, сколько им хотелось. И в этом свете она показалась ему и утонченной и изыскан-ной, как раз, такой как он хотел. Невесть от чего, это его расстроило, и он разочаровано про-мямлил:
- Вы такая утонченная и изысканная как флакон от французских духов.
Эмма неодобрительно помычала. Он тронул ее платье, и лиф с готовностью отделился от ее тела, точно присохшая корка.
 
 Осень, то наступала, то откладывалась. Когда она приходила, невообразимые пресы-щенные золотом листья едва успевали проскальзывать между слоями сырого ветра, и вся эта неуместная роскошь ложилась под ноги, путалась в пожухлой мертвой траве, дожидаясь но-вых порывов, а через день-два успокоившись, превращалась в вязкую жижу. Ясными днями воздух напитывался свежей горечью паленых листьев, а затем тягучие холодные вечера рас-творяли ее в болезненно розоватом небе. Потом снова начинался ветер. Поначалу он почти заискивающе тыкался в лица прохожим, а затем обнаглев бил уже всех без разбору по щекам мокрыми проржавевшими листьями. Старухи, продававшие цветы кутались в грязные шали и снижали цены.
Николаев, временами покупал у них тронутые заморозками букеты, но те увядали в считанные минуты, и ему приходилось их уже по дороге выбрасывать в урны. То, что он пе-рестал приносить цветы, Эмма объяснила по-своему.
Дело шло к зиме, и неуместные их чувства начали остывать. Они уже редко виделись днем, все чаще и чаще вспоминая о запущенной работе. Ей все больше хотелось только жа-ловаться, а ему молчать и, быть может от этого, вечера им стали казаться длиннее, а ночи короче, чего по времени года совсем не полагалось.
Через месяц он сказал ей:
- Ты не считаешь, что бурная часть нашего романа несколько затянулась. Не пора ли ему перейти в нечто приличествующее... моему возрасту: легкий спортивный секс раз в ме-сяц, упоительные прогулки при луне, каждую неделю, с непременным обсуждением моих недугов и твоих поклонников...
- Может, начнем прямо сейчас?
- С прогулки?
- Нет, с секса.
Разумеется, это была только шутка.
 
Она не была влюблена в него. Разве что самую малость. Чуть- чуть. Но ей нравилось быть именно так, чуть-чуть влюбленной, свысока относиться к своей любви и писать необ-думанные письма поздней ночью, в темноте спускаться по широченной пугающей лестнице, затем только чтобы, не запечатывая сунуть их в дыру огромного почтового ящика. Впечат-ление от них Эмму не особенно интересовало. Чуть-чуть. Она довольствовалась блеском, время от времени появлявшимся в глазах Николаева, который, возможно, она им попросту приписывала, но сами письма никогда не обсуждались. Впрочем, из-за их откровенности это было бы немыслимо. Вскоре и эти развлечения стали ее утомлять. Она начала скучать по старым знакомым, приевшимся так давно, что ей хватило времени о том позабыть. Она и в самом деле обо всем забыла, и теперь ей уже по настоящему их не хватало. Поковыряв вил-кой в солонке, она попросила:
- Сходи туда... - вилка качнулась в сторону балкона, - к людям... Эмма повела головой вслед за вилкой и стала держать паузу. Деланный тон, такого рода казался ей не то чтобы очень изысканным, но хотя бы не таким банальным, как все, что ее окружало. Неприятное впечатление от ее выспренных тирад скрадывалось тем, что она произносила их абсолютно индифферентно, без оттенка какого бы то ни было выражения в голосе.
- Приведи кого-нибудь, о ком можно было бы мило позлословить. - Вся сэкономленная выразительность оказалась вложенной в слово "мииило". Его она буквально замучила, растя-гивая и едва не разорвав пополам.
Но он никого не привел, и им было вдвоем до того скучно, что они пошли на вечер в тот же дом, где когда-то, два месяца назад познакомились. Все было как прежде. Ели при свечах.
 
- Не следует так забываться, положите себе хотя бы салат. Этим мерзким шоколадом вы не только изгадите вкус вина, ... Да, да... за это я вам ручаюсь, но, что еще прискорбнее, погубите у себя внутри нечто нежное и пока еще мило животрепещущее... - Ее соседом по столу был обаятельный врач местной психиатрической клиники. Уже добрых пол часа он потчевал ее вялым и милым вздором, ничуть ею не интересуясь, но, простодушно полагая, что такого рода застольные словоблудия производят несомненный терапевтический эффект.
- Не подлизывайтесь.
- И не уговаривайте, ибо осязаю..., - последнее слово он буквально облизал, упиваясь любимым соусом, - и осязаю с состраданием, что могу упустить момент, и вся непогреши-мость вашей внешности придет в полное расстройство, после отпевания ваших внутренно-стей. Вы останетесь с одним обаянием, а это согласитесь... - конец фразы был изжеван вме-сте с паштетом, что придало дороднейшему лицу медика недостижимое по сладости выра-жение. - Нормально питающиеся подруги станут, наконец, благосклонно о вас отзываться, начиная свои рецензии со снисходительной репризы "несмотря на"...
- И что это вы все о пищеварении…
- Ничуть, душа моя. Совсем не об этом, а о предмете, коий я, последний из мечтателей-скептиков, в вас женщинах подозреваю. А подозреваю я, в отличие от пророка басурманско-го, в вас душу. Вот ее то, бессмертную и не следует совращать шоколадом. Заметьте, что в сем предмете, я разумею в душе, - он шутливо посверлил ее глазами, - могу копаться со зна-нием дела. Скажу больше: профессионально.
- Ну и? Что ж там у меня, доктор? - попыталась заинтересоваться Эмма.
- "Там"? Ни-че-го! То есть, по крайней мере, с первого раза я ничего не доискался.
- Вот как, до чего же я невнимательна! Вы уже битый час что-то ищите, а я напрасно утешаю себя мыслью, что вы вот-вот безвозвратно утонете в салате.
- Напрасно иронизируете, - одобрительно заметил доктор, - В салате утонуть не грех, салат, безусловно, недурен. Знаю, знаю, что сотворен не без ваших усилий, тем не менее, к нему у меня ни малейших претензий. Чего у вас, неиспорченных женщин не отымешь, так это кухню, - он одобрительно поморщил нос. - Превосходит все, - он покряхтел, - по мень-шей мере, все мои ожидания.
Сам он был из тех удобных и приятных людей, от которых всегда знаешь чего ожи-дать, и которые если позволяют себе сюрпризы, то исключительно приятные. При нем мож-но было говорить рискованные фразы без всякого риска. Интеллигент, на котором безнадеж-но обрывалось третье поколение врачей, он был одним из редких теперь профессионалов, которые с удовольствием говорят о работе, даже если их просят поставить диагноз прямо за столом. Еще большее удовольствие ему доставляли истории, что случались с его несчастны-ми пациентами. Сейчас он, оторвавшись от пикировки с Эммой, с самым предосудительным наслаждением смаковал одну из них.
- ...а главное, что бедолаге снится один и тот же сон, с самого раннего детства. Нет-нет, анализы все в порядке... Однако вообразите сон. В совершенно сопливом возрасте он гуляет по саду, рвет цветы, ломает ветки, ну словом, гадит, как умеет. Да вся штука в том, что не только больной растет, но и сон вместе с ним. Изо дня в день, от ночи к ночи, словом как положено, точнее сказать совсем, как не положено. Тут он уже и цветы сажает, и деревья окучивает, и все эти штуки с навозом и черноземом проделывает... Ну, сад, натурально, бла-годенствует и процветает. Тот все пышнее, подопечный мой все старше и до того в сад влюблен, до такого домучил его совершенства, что наиничтожную малость в нем поменять боится, чтоб не напортить...
- Ну, худо дело. Пора медицину объединять с сельским хозяйством. Тем паче, что ни-каких иных лекарств и рекомендаций помимо растительно-гастрономических от них не ус-лышишь, - вставила ядовитая Эмма. Разговор ее ничуть не занимал, просто она была раздра-жена невниманием Николаева, укрывшегося где-то на балконе. Никто из "публики” не от-влекся на замечание, зато психиатр среагировал мгновенно. Восхищенно сверкнув на нее очками, он протянул, словно Валаам, вразумленный ослицей:
- От лица медицины незамедлительно приветствую это предложение!..
- Ну, а как же с больным, - живо поинтересовалась чувствительная дама, страдавшая бессонницей.
- А ничего. Случай почти анекдотический: никак не могу вывести из депрессии. Гово-рит, что боится, как бы кто-то не влез в сад и чего-нибудь там не напортил, когда он заснет. Чуть картину подправим, поддержим что надо, чего не надо устраним, убедим, что и поспать нужно, сад полить или еще чего, он в другую крайность: заснуть, во что бы то ни стало. А сон, знаете ли, предмет деликатный и приложением сил не достигается. - Видя, что интерес к истории окончательно пропал, доктор с сожалением стал ее заканчивать.
 - Заключаю, что и пустячок может в могилу свесть... Впрочем, может и врет пациент. Чтоб кололи почаще. Бывает, замечу, что врут и просто так. Больные, знаете ли, такие скрытные…, - завершил он уже совершенно шутовским тоном и с еще более серьезным вы-ражением лица.
- Неправда все это, - индифферентно заключила Эмма. - Враки на хромой собаке.
- Чудная вы моя, - взмолился тронутый психиатр, - представить себе не можете, как мне старику хочется согрешить в вашем обществе. Хотя бы против правды... С чего-то же надо начинать…, - добавил он, возвращаясь к салату.
Эмма не возражала. И это, не смотря на то, что сама бывала пациенткой словоохотли-вого эскулапа и преотлично знала, что все эти истории болезней он не выдумывает. Беседа вообще не занимала ее и была она раздражена совсем иным. Тысячью мелочей. Плохой по-годой, позволившей подруге явиться в новом платье, пустой болтовней, где Эмма занимала так мало места, дурным вкусом Николаева и даже тем, что он никак не мог кончить ее порт-рет. И всего-то там было надо поправить, говорить нечего, две-три вещи, какую-то ерунду...
 Портрет не получался, и было ясно, что не получится, но довести его до ума, до како-го-то пристойного уровня вполне было можно... И все оттого, что Николаев, поначалу при-слушивавшийся к ее советам, мало помалу делать это перестал, а порой встречал их с не-скрываемой враждебностью. Поэтому ей казалось, и не без оснований, что Николаев терял к ней интерес. Ну не то что бы интерес пропал совсем, но как-то измельчал что ли. То, что еще недавно занимало так много места, едва ли не всю их жизнь, превратилось в милую безде-лушку, пустячок и ничего она с этим поделать не могла. Ничего.
" Ни-че-го", - сказала она самой себе и только сейчас впервые она поняла это отчет-ливо. К своему удивлению, не почувствовала боли, видно вся ее боль ушла мелкими порция-ми - обидами, горечью, отвращением.
Понемногу Эмма стала вслушиваться в разговор и опять-таки впервые, впервые за все эти годы заинтересованно посмотрела на своего старого, знакомого врача. Она вдруг вспом-нила, что он с завидной регулярностью награждал ее безобидными двусмысленными ком-плиментами, никогда не упускал случая перейти на лукавые темы и задумалась о том, что подходит, быть может, тот грустный час, когда ей придется дать себе труд заметить это рав-нодушное, но не слабеющее внимание. Внимание сытого рака, безразличного к охоте, но на всякий случай выставляющего из норки клешню.
 
С балкона Николаеву было видно, как исчезало равнодушие доктора к бывшей своей пациентке, уступая место вполне непрофессиональному интересу. Николаев попытался вы-звать в себе хоть какую-то ревность и не смог. Получилось лишь некое брезгливое неодоб-рение. Между тем голос доктора с приторных нот незаметно переходил на армейско-безапелляционные:
- Ах, не люблю я все эти увлеченности, все эти "хобби" и прочую чушь...
- Ну, уж ничего тут не поделаешь ... - не активно возражал кто-то. - Противопоказано человеку жить одним, пусть и наирасполезнейшим занятием...
- Ничуть. Именно показано. А то, что вы сейчас исповедуете: чушь, и чушь замечу пре-вредная. Ну, вообразите себе, к примеру, простейшего служащего, клерка так сказать, и все, что его рождению именно как клерка предшествовало: и муки матери, и не знающую устали карающую длань отца, дающую так сказать, снизу правильное направление мыслям... И ведь весь специально отлаженный аппарат: врачи, служители закона, классные наставники, и в очередь и совместно надрывались, чтобы стал он именно клерком. И он стал им, а это заме-чу - единственно полезное, что можно обнаружить в сем, в общем-то, безвредном насекомом.
И что же? Чем занят всякую минуту сей плод титанических усилий? Осмысливает квартальный отчет - единственное, что он способен делать осмысленно? Ничуть. Готовит бумаги к докладу? Ни, боже мой! Он "играет на театре"! Да притом так плохо, что и собст-венного вкуса достало бы сии любительские шедевры не смотреть, а вот, чтобы не приоб-щаться, не хватает... Отмечу, что страдают при этом не только, родные, знакомые и прочие невольные и недовольные зрители, но и квартальный отчет, а как следствие и ни в чем не повинные хорошие актеры и нормальные зрители нормальных театров...
- Позвольте, а как же Чехов, Антон Павлович?
- А что Чехов? - окончательно расстроился доктор, - Лечиться у него я бы не стал. Да и вы бы не стали. На прием записались бы всенепременно, о "судьбах" побеседовать, о себе что-нибудь рассказать, мол “живет такой помещик Добчинский” ... А лечиться отправились бы к другому, "не приобщенному", к доктору Дымову.
- Все славно, одно нехорошо, - с балкона прогудел Николаев, - сам-то ты не без греха.
- Истинно сказано, - не смутился доктор, а напротив заметно повеселел доктор, - и ра-нее отмечалося: “Врачу! Исцелися сам!”. - Он поколебался и решил превозмочь искушение перейти тут же, пользуясь поводом, к любимым своим литературным опытам, однако совсем умолчать об них не мог:
 - Однако и, тем не менее, возражу, кто из моих подопечных смог бы указать, что мои невинные литературные опыты ставились на них или хотя бы косвенно сказались на их здо-ровье?
- Как же! Твои укажут.
Над столом неотвратимо сгущалась самая обыкновенная скука. Неуклонно близился час, когда балагура-доктора могли попросить читать притчи собственного сочинения. От его обычных рассказов они отличались не столько тем, что и в самом деле были плодом фанта-зий, а тем, что, по мнению многих все в них было уж как-то чересчур, и производили они впечатление скорее отталкивающее, чем сильное. На взгляд Николаева они были просто от-талкивающими. Читать эти опусы, доктора склоняли лишь в том крайнем случае, когда ста-новилось ясно, что вечер не удался. Сегодня это было ясно.
Для Николаева оставалось загадкой, почему его знакомые, люди неглупые и со здоро-вой психикой, убедившись, что их настроение окончательно изгажено, неизменно напраши-вались еще и на слушание этих уродливых опусов, больных и вялых, что называется “ни уму, ни сердцу”, но помешать этому он не мог. Доктор уже читал:
«Умирая в невыносимых муках, человек впал в отчаяние, и искал опоры. “Господи”, - взывал он, - “пусть не сделал я в жизни ничего хорошего, но ведь я не сделал и ничего дур-ного и вот умираю в страданиях. Ведаю, что я слаб и вижу, что никчемен, но скажи в утеше-ние: для какой пользы жизнь моя и муки эти”.
Его слабая молитва не дошла до бога, но чистый ангел внял слезам его и пришел, и сказал ему все: - Ты умрешь, и на ложе твое принесут человека. Он будет долго болеть, и сознание вернется к нему, на девятый день после твоего погребения, но ему расскажут о те-бе. Многое приврут, и многое будет вымысел и не будет правды о твоих страданиях, но это тронет его сердце. Он изменит свой путь и, хотя не раскается, совершит много такого, что искупит его грех.
Это не утешило умирающего. Не уменьшило даже муки его, ибо знание, будь оно и даровано свыше, никого не может утешить, и не смирит ничьей муки»
 
Эмма отстранилась от соседа, и на лице ее проступило легкое отвращение. Впрочем, без труда можно было догадаться, что испытывает она отвращение к притче, а не к самому доктору, обаянию которого она мало помалу переставала противиться. Она уже думала, о том, что хватит удерживать его на дальней дистанции и прикидывала как, допустив на ко-роткую, удержать там навсегда, мысленно расчищала “неприметные” тропинки к западням и капканам, от которых он, даже узнав о них, не подумал бы уклоняться. На лице ее, с полного ее ведома, все отчетливей проступали симптомы, по которым поставить диагноз мог не то, что профессионал - любитель.
Доктор поймал взгляд Николаева. Тот пожал плечами и, отчего-то, виновато улыбнул-ся.

Эпилог
Эмма поднялась по хромым ступеням к подъезду, не колеблясь, потянула на себя тя-желую дверь и вдохнула сырость, от которой уже отвыкла. В старых домах всякий подъезд напитан особой, ни чем не сравнимой сыростью. Запыленный луч солнца, замученный хло-пающей дверью, тыкался в почтовые ящики. Эмма перечитала надписи. Новых не прибави-лось, некоторые даже отчасти стерлись.
- “ Тов. Будь человеком, не ломай п/ящик..” - начала читать она одну из них и тут заме-тила, что ящик Николаева полон.
 “Вот и настоящий повод зайти”. – Она была женщиной без великосветских предрас-судков и к своим знакомым заходила, тогда, когда ей этого хотелось, но теперь, после такого долгого перерыва, с поводом было все-таки лучше.
Освободить ящик было нетрудно, хотя она и никогда этого не делала. Как и где надо потрясти, Николаев рассказал ей еще в первые дни знакомства. Писем оказалось много, це-лая куча. Она сразу узнала их - это были ее собственные письма. Те, что писала она Нико-лаеву еще осенью, когда жила у него. Сейчас невозможно было узнать, читал ли их кто-нибудь или нет: полагая, что письма вынут через час или два, Эмма даже не заклеивала кон-верты. То ли из сентиментальности, то ли из простого любопытства она прочла одно из них, потом другое. У нее защемило в глазах. “Что-то уж слишком тут темно” - решила она и вы-шла на улицу.
Крошечный садик напротив дома когда-то даже имел имя собственное, но это имя Эм-ма, как и почти все в городе не могли запомнить больше чем на день-два. Садик был "про-ходной" с одной площади на другую, потому по дорожкам ходило много людей, а на ска-мейках никто не сидел. Эмма села. Солнце высушило скамью, и к ней по лучу тянулся сла-бый дым из урны, где доживал чей-то окурок.
Перечитывая письма, Эмма по одному бросала их в урну. С последним она помедлила, помяла его в руке, затем выбросила и его. Оказалось, что она ничего не забыла из той осени, надо было только напомнить. Она помедлила еще мгновение и направилась к трамвайной остановке - повода заходить к Николаеву уже не было.
На улице была весна.