Кукарача

- Ты недоволен?
- Ерунда.
- Кофе действительно..., – она отодвинула чашку.
- Не в этом дело.
- Да в чем бы ни было. Раз в год можно...
- Можно…, - Николаев попытался улыбнуться, но лучше б он этого не делал.
- Ну что?.. Что не так? Не могу же я, в конце концов, сделать тише эту музыку?
- Причем тут музыка?
- А что? Что причем? - Вижу я-а..., – со вздохом протянула она и замолчала, а над столом прожужжал тихий ангел, - Вижу я, вообще незачем было сюда приходить.
- Незачем.
С неба за окном посыпался редкий снег. Форточка, то и дело всхлипывая, распахивалась, но снежинки благоразумно пролетали мимо. Николаев невольно подумал, что хорошо было бы стоять сейчас в пустом летнем кафе-бистро, без назойливой музыки, через силу веселящихся командировочных. Там не надо было и разговаривать, можно было просто с умным видом глядеть, как растопыренные снежинки шлепаются в стакан с портвейном. Он задолго до праздников измыслил всю эту сцену и заранее радовался, покупая любимый Асин шоколад, выбирая вино. От удовольствия временами даже зябко поеживаясь, втягивал голову в плечи…
- Невозможно же весь новый год шататься по улицам.
- Невозможно. - Николаев не возражал. Она и без того знала, что ему здесь не нравится.

Много лет назад они уже сидели в этом кафе и тоже против всех его желаний. Помнится, и тогда они сидели на том же, ее любимом месте, у окна, от которого тянуло сыростью. Ася листала журнал, отставив в сторону чашку с остывшим кофе, а он медленно водил глазами по сторонам, как пес под наркозом, и думал о том, какие они разные люди и что совершенно непонятно зачем сидят они друг против друга, как две неантагонистические противоположности. Безо всякой к тому причины тратят время, не вызывая друг у друга ни предосудительных мыслей, ни чувств. Тогда они были едва знакомы, и он был настолько обескуражен ее настойчивым приглашением, что даже не сумел найти подходящий предлог, чтоб отбояриться.
- Какие мы разные люди, - протянул он.
- Какие?
- Противоположные ...
- Противоположности сходятся, - ничуть не задумываясь и не отрываясь от журнала, отбубнила Ася готовую фразу, будто прямо сейчас ее вычитала. Николаев так и не понял, поддержала она разговор с тем лишь, чтобы ей не мешали читать журнал, или эту невинную двусмысленность отпустила сознательно.
- Противоположности сходятся, - повторила она с отстраненностью шахматиста.
- Разумеется. Что ж им еще бедным остается делать, коли не случилось сыскать родственную душу, - произнес Николаев настолько театрально, насколько мог, надеясь хоть этим оторвать ее от журнала, чтобы, так или иначе, закончить это “свидание”. Ему было уже все равно - так или иначе.
На этот раз Ася, казалось, и в самом деле услышала, что он говорит. Во всяком случае, подняла глаза от журнала. Видно было, что ее не заботил “скрытый смысл” тирады, ей и в голову не пришло этот смысл разгадывать. Взгляд ее неожиданно сделался открытым и теплым, отчего Николаев почувствовал себя неуютно и даже ощутил, что лицо его вытягивается.
- Вы не жалеете, что пришли? - спросила она, заметив это.
И через год, и через два она задавала этот вопрос часто, чуть ли не всякий раз, сначала всерьез, потом в шутку, потом перестала задавать.

 Снег за окном пошел гуще и Николаев втянул ноздрями неприятный воздух, чтобы было чем тяжело вздохнуть. Если что-то было не по нему, он становился несносным.
Кафе постепенно заполнялось. Кухня начала уже работать вовсю, и воздух неотвратимо густел. В стакан слету рухнула отогревшаяся в кухне муха. Не спеша и небрезгливо вылавливая ее вычурной ложечкой (специальной что ли?), Николаев как на грех опрокинул стакан.

 Ослепительная официантка преклонных лет, одетая снегурочкой раздраженно вытирала липкое вино с края стола. Стул Николаева стоял в самом углу, как ни вжимайся, отодвинуться было некуда и вино капало на носки ботинок. Запах духов официантки, мотавшей прической перед самым его носом, с легкостью перешибал вялый букет безызвестного вина, заказанного для соблюдения политеса: чтобы принесли стаканы.
“Вот уж действительно “все ароматы Аравии”, - ныл про себя Николаев. Ему не удавалось отделаться от мысли, что все, что было в этом кафе - было чрезмерным, и чего бы тут ни было, было чересчур... "А вот в том, в летнем"... - он вздохнул горше старой девы.
В летнем не было почти ничего, даже крыши, и к вечеру становилось так темно, что и сквозь падавший снег можно было разглядеть звезды. Трудно сказать, почему это так было для него важно, тем более что и в самую ясную ночь он едва ли смог опознать что-либо, кроме Большой Медведицы.
Как-то, когда еще они были "на вы", и он не вполне уверенно брал ее под руку, в ту первую зиму тогда, когда еще за весь день они не могли наговориться, когда им совершенно некуда было пойти и нигде не удавалось отогреться, они вдруг окоченели до того, что, не сговариваясь, нырнули в первое попавшееся парадное, чтобы хоть на миг схорониться от холода. Стало темно, но не очень. Не совсем так, как ожидалось и они, также, не сговариваясь, подняли головы вверх.
Дом был старый-престарый, шел на слом, и с него давно сняли крышу. Черное плюшевое небо, расчерченное стропилами на манер школьной тетради, висело у них над головами и на помятый облаками плюш, кое-где были наколоты, готовые свалиться звезды, большие как снежинки. Скоро и вправду пошел снег, и небо стало темно-сизым, и они ни с того ни с сего поцеловались. В первый раз.

От ее дыхания снежинки исчезали, не долетая до ресниц, но когда дыхание замирало, самые отчаянные садились на губы.
Из ступора их вывела истошно занывшая дверь: ветер выгонял их. Они осторожно вышли на улицу и в тот вечер уже не сказали ни слова. Даже не попрощались.
 Сев в троллейбус, она, не отрываясь, глядела на Николаева в отогретое окно такими испуганными глазами, что он, вспоминая то их, то скрип двери не мог заснуть всю ночь.

Ася была замужем, и звонить ей домой можно было только через два дня на третий, что-то там у ее мужа было вроде дежурств или командировок. Переходя от одного телефона к другому, Николаев отыскал будку с самой скрипучей дверью, набрал номер и услышал ее голос, почти сразу, без всяких гудков.
На другом конце провода было шумно. Он ее "оторвал". Наверно поэтому голос был недовольный, и даже несколько раздраженный. Николаеву расхотелось слушать ее “алло”, а говорить ему в этой ситуации вроде как бы вообще не полагалось – в доме было несколько параллельных телефонов. Он подержал трубку на некотором расстоянии от уха, потом поднес ее к дверным петлям и с силой потянул за ручку. От скрипа, проходящая мимо старушка вздрогнула и плотнее прижала к себе сумку. Был день Святого Валентина...

- Ты где? - ее голос вернул Николаева в елочное кафе, - Витаешь? - Он улыбнулся и покачал головой.
- Уже нет. -
К их столику подсаживался лихой капитан с противной девицей. "Для удобства" столик пришлось еще ближе подвинуть к окну, после чего капитан с гарнизонной галантностью забросил сырую шубу девицы на подоконник. Задетая сумка Николаева, поколебавшись, рухнула на пол. Бутылка выжила, но пришлось “завязывать” знакомство. Капитан оказался ничего, а девица противная. Поэтому капитан сразу же побежал "насчет шампанского для укрепления и во имя“, а девица, потягиваясь на стуле и, что-то выражая лицом, стала разглядывать чудовищные украшения на стенах: клипера и бригантины, по видимости, рубленные топором, а в довершение покрытые толстым слоем лака. Можно было заподозрить, что кафе задумывали как трюм...

...когда через неделю - вспоминал Николаев, - они встретились и поцеловались снова, Ася отстранилась и, сведя узкие плечи, зашептала в сторону:
 - Я совсем не умею целоваться.
"А я умею?" - озадачился Николаев и отметил, что вопрос возник впервые, - "И что совсем интересно: чего же тут нужно уметь?" - продолжал он расспрашивать себя.
- Чего же тут нужно уметь? - переспросил он вслух.
- Мммм... - промычала она. И многозначительно и, как будто, со знанием дела.
- Ну и как же я, по-вашему, умею?
- Мммм... - промычала она еще многозначительнее.
Николаеву поежился от неловкости и даже оглянулся, опасаясь, что их мог еще кто-то услышать. Но после этого вечера он, всякий раз, увидев Асю, а иногда и задолго до этого, он начинал прикидывать, под каким предлогом и куда можно забиться, чтоб расцеловать ее. А может, им просто некуда было деться.
- Мы два таракана, - объявил он однажды.
- Ничуть. Мы не рыжие.
- Нужды нет, "я Кукарача, я Кукарача, я веселый черный таракан".
- Вы не таракан, вы Пух.
Раньше он, чуть ли не всякий раз, называл ее по разному, а она по началу всякий раз обижалась. По началу вполне серьезно - она почти во всем любила постоянство и его каждый раз звала одинаково: Винни-Пух, часто просто Пух. Он уже не помнил, отчего это произошло (в голове моей опилки, да, да, да...), это было давно, это была история, и в этой истории все уже произошло, и было, как говорил чеховский герой, “плюсквамперфектум”.

Где они только не целовались. Нельзя сказать, что он не опасался, что ей это наскучит. Иногда он подолгу ждал, тянул, как мог. Чтобы отвлечься, много и увлеченно говорил, о чем попало, и тогда она сама спрашивала, широко как кукла, открывая глаза:
- Пух, почему ты еще не поцеловал меня? - А затем растерянно заключала, - Я уже привыкла...
На его памяти ей не приходилось задавать этот вопрос часто, - у него не было причин ее вынуждать. И все же... все же...
- Все же, все же, все же, - незаметно для себя повторил он вслух.
- Что? - повернулась она к нему, прервав болтовню с соседкой.
- Пустяки, - ответил он машинально.
- Да что с тобой?
Он отрицательно покачал головой, чуть-чуть подняв ладони, будто хотел незаметно сдаться.
Это, конечно, были пустяки. И все же когда она перестала задавать этот вопрос, он еще долго ловил себя на том, что ждет, когда она его задаст.

Капитан, добывший у официантки выстуженную до изморози бутылку (“утром еще бегала”) и бокалы вместо полагающихся стаканов, с видимым удовольствием шлепнулся на стул, оглядывая бригантины на стенах:
- За что люблю это место, так за резьбу. Ну, со знакомством! - Никто и ахнуть не успел, как он откупорил и расплескал по бокалам шампанское. - Нормальный ход. Не делайте таких глаз, - по военному ласково обратился он к Асе, - это я сейчас капитан, а начинал на "правительственном", коком.
Потянулись неинтересные морские рассказы, приятные в том отношении, что участвовать в них можно было лишь от случая к случаю кивая головой и делая удивленные глаза. Ася делала их постоянно, а противная девица не делала ничего и от скуки рассматривала Николаева краем зеленого глаза. А может, она просто косила.

В сущности, кроме этих прогулок ничего и не было. Все остальное ее не интересовало, а то, что ее не интересовало, она умела делать неинтересным: “Гармония состоит в том, что тот, кто питает склонность вершкам, отыскал того, кто предпочтёт корешки, или хотя бы умел убеждать, что корешки вкуснее. Неубедительным придется есть корешки без удовольствия”. Быть может, она несколько упрощенно понимала любимую свою фразу "противоположности сходятся”, но убеждать умела...
Как-то, после двух месяцев уговоров, он, наконец, да и то обманом, заманил ее на какую-то квартиру. Сколько всего пришлось выдумать! Почему-то она боялась, что это будет квартира их общих знакомых, хотя никаких общих знакомых у них не было, и быть не могло. От каждого шороха Ася бледнела и порывалась уйти. Времени прошло столько, что у Николаева с лихвой хватило все взвесить. Он взвесил и пожалел, что затеял всю эту бодягу.
Когда она одевалась, он рассеянно бродил по квартире и расставлял по местам всякую дребедень: “заметал следы”. Вдруг у нее, что называется, опустились руки, и она так и замерла с провисшим между ними чулком, удивившись собственной мысли.
- Теперь я и вправду преступница...
Впору было бы рассмеяться, но все это было сказано с таким неподдельным раскаянием, что он заскучал. Заскучал и тоже раскаялся: чего он вправду не мог терпеть, так это патетики, роковых женщин и сцен из трагедий. Его сожаления оказались куда сильней, чем хотелось, а потому тут же вырисовались на физиономии. С досады он и не хотел их скрывать. Почудилось ему даже, что в комнате сделалось темнее. Чего хотелось Николаеву так это поскорее смыться из этой квартиры и “разбежаться”.
Все было скверно, и Ася это понимала, но от этого понимания ей становилось только хуже. Взгляд у нее неудержимо опускался вниз и приковывался к полу в том самом месте, где врастопырку торчали ее ступни. Она чувствовала нелепость и неуместность этой сцены и прилагала, адские усилия, чтобы из всего этого выбраться. Артистка она была никакая и притвориться “шальной и беззаботной” даже не пыталась.
Облизав слезу, она рассмеялась. Слеза была горькая и ей это показалось необыкновенно смешным. Николаев повернулся к ней, недоумевая, и его удивление рассмешило ее еще больше. Также вдруг, перестав смеяться, она объявила медленно и серьезно:
- Ты меня позови и я приду. Только ты зови.

Казалось, сказано это было искренне, но при всем при том выглядело театрально и даже несколько фальшиво. Артистка она и вправду была никакая. Николаев так и не понял что тут к чему, но эти две фразы решили дело, по той простой причине, что в сущности именно это и было, более всего прочего, ему нужно. Для него идеалом были именно бесхитростные отношения, смахивавшие на работу выключателя: "позови и я приду". Полутона его раздражали. Оттого и фразы эти Николаев понял буквально и сходу принял всерьез, как принимал все, что хорошо укладывалось в его схемы.
Немного подумав, он решил, что влюбился. Вернее сказать, с этого момента начал выдумывать свою любовь и все что бы ни случалось, истолковывал в пользу этой выдумки. Остальная, не связанная с Асей жизнь незаметно разваливалась на дрова, что нимало его не озаботило и все, что было до этого дня, представлялось ворохом глупостей и милых пустяков...
А что было в жизни связанной с Асей? Прогулки? Нет, не то чтобы ему вообще нечего было вспомнить, просто по большей части вспоминались именно прогулки. На этих прогулках они обзавелись многими знакомыми, были среди них служители музеев и гардеробщики театров, официантки и нищие с их собаками и кошками, был хромой ворон, тоже нищий и даже скелет динозавра в зоологическом музее. Знакомства эти не сделались близкими, ни с кем они не здоровались, кроме ворона и скелета динозавра.
На прогулках он нередко скучал, но воспоминания об этих прогулках скуки не вызывали.

Он уже издали замечал, как она бежит по платформе метро: она всегда немного опаздывала, и каждый раз решал для себя любит он ее ожидать или нет.
Казалось, она ничего не ела, кроме шоколада и яблок, которые он приносил. Если он доставал их из портфеля сразу, она всегда удивлялась, если нет, то некоторое (очень непродолжительное) время ждала, а потом говорила о себе в мужском роде:
“Я очень проголодался”.
Шоколадка могла быть размером с ноготь, а яблоко вообще никаким, райским, она всегда наедалась в один прием, решительно отказываясь от любых добавок. Важен был только ритуал.
Как-то яблока не оказалось, и они пошли на базар покупать его. Болезненный человек, в форменной кепке “дитя востока”, равнодушно расхваливал свои яблоки:
- М... м! М! ”Голден дилишэс!”
 На вопрос ”почем яблоки” восточный человек горько, но как-то криво улыбнулся, осмотрел сверху вниз Николаева, потом Асю и даже расстроился. Чуть помедлив, он покачал головой;
- Наши яблоки - дорогие яблоки!
Они долго смеялись, потом долго рылись в карманах. На одно яблоко все же хватило.

- Между прочим, мы сидим за моим любимым столиком, - игриво прорычал капитан. От этой непринужденности Николаеву стало еще тоскливее. - Ну-ка, ну-ка, ну-ка, прошу внимания почтеннейшей публики - капитан ловко сгреб со стола крошки и жестом “попросил” Николаева отодвинуться от батареи, где тот, наконец, угрелся.
Согнав Николаева, капитан стал порциям сыпать крошки за радиатор, все больше увеличивая паузы. Наконец, когда всем уже надоело ждать, из-за радиатора выскочил чернющий таракан размером с хорошую собаку. На девицу он произвел впечатление не меньшее, чем на Чуковского.
- Рекомендую: - пригладив усы и обведя всех лукавым взглядом, прохрипел капитан, - мой старый друг Васька. - Недоверчивый таракан, не желая знакомиться, смылся.

Не прошло и получаса, как капитан окончательно расположил к себе всех, кроме Николаева и противной девицы. Снегурочка-официантка все время отиралась поблизости, слепя улыбками и тряся гирляндой, свисающей с влажной шеи, и когда Николаев перестал прятать сигарету под столом, она этого не заметила, а только покачала головой, хотя кафе предназначалось только некурящим. Вообще в этом городе решено было курящих извести, не дожидаясь пока они умрут от никотина, как это когда-то уже случилось здесь с мамонтами, а потом и с лошадьми.
Музыка заиграла вдруг до того громко, что в узкие проходы между столами поневоле начали набиваться танцующие. Свет исключили, чтоб танцевать под мигание елки. От Николаевской бутылки портвейна все начисто отказались: “она и так пострадала”. Не пустили его и в буфет: противная девица буквально схватила его за руку, а пока он раздумывал, как эту руку вернуть, из буфета, сияя флотской улыбкой, возвратился неугомонный морской волк с флаконом “настоящего”, то есть до ядовитости сухого, шампанского. То, что питейные заведения пытались извести не только курильщиков, но и пьяниц казалось Николаеву совсем уже нелогичным.
Капитан с девицею не пропускали ни одного танца, но и тогда, когда они исчезали, беседа не клеилась. Было душно и Николаев, мусоля в пепельнице окурок, по большей части молчал, перебирая в памяти дни других зим, тех, что давно прошли. И были там дни короткие до мимолетности, с ослепительным снегом, рассыпающиеся на части от надсадного чириканья воробьев, путавших времена года. Были и тягучие, сливающиеся с ночью, свинцовые от дождей, с небом, провисшим до грязной травы, клочьями торчащей из проталин и студеные с беспощадным колючим ветром и гнилыми туманами.
Тогда их встречи вообще состояли из одних прогулок, и им едва удавалось отогреться у случайных знакомых, в магазинах, а то просто в парадных. Выручали и кинотеатры, правда, билеты приходилось брать в самом заднем ряду и на самые плохие фильмы, что давало надежду на пустой зал. Случалось гулять и по засыпанному снегом лесу и по голым, оглохшим от вороньего крика пляжам. Ася не переносила открытых пространств и чтобы поцеловать ее, Николаеву как-то пришлось затащить ее в пляжную кабинку. К счастью ветки над кабинкой обросли омелой и он смог убедить ее, что не поцеловаться под омелой очень дурная примета... Но главным “убежищем” были все-таки парадные. За те пять лет, самые счастливые пять лет его жизни, он, казалось, изучил их все до одного, во всем городе.
Были среди них любимые - гулкие и темные с бесконечными раскаленными радиаторами, без кошачьей вони, были и те, которых они, как могли, избегали, где не грели батареи и короткий передых отравляли ядовитые советы беспорочно состарившихся жилиц.
В самом длинном и огромном как дворец, над рядом изувеченных жестяных коробок была душераздирающая надпись: “Будь человеком! Не ломай П. - ящик!” Там они больше не бывали: уже с год Николаев сменил квартиру и жил в этом самом доме. Воззвание давно не останавливало его взгляд, его не интересовал даже собственный ящик.

Захлопывалась дверь, Николаев погружал руки в капюшон ее шубы и освобождал оттуда умопомрачительную, самую любимую во всем мире голову. Он скорее догадывался, чем видел, как рассыпаются по плечам волосы, и старался отогреть щекой ее влажный от стужи и самый любимый в мире нос.
Нос мог показаться несколько великоватым, тем более что в темноте был виден лишь только он один, но зато это украшение в точности напоминало нос Марии Стюарт. Когда же открывалась дверь и на миг становилось светлее, вспыхивали ее глаза. Такого неописуемо серого цвета, что у него останавливалось сердце и наворачивались слезы...
 Теперь, когда все как-то "устроилось" и они временами могли видеться, Ася не любила вспоминать эти годы...

- Как подумаешь... – Ася прокрутила вокруг запястья, привезенный мужем из-под самой пирамиды Хеопса, пухлый серебряный браслет, - Как подумаешь, сколько мы не виделись...
- Семь дней, - стараясь выговорить это равнодушно, ответил Николаев. Эти два слова прокрутились в его мозгу, как плохая магнитофонная запись, и он вынужден был признать, что "равнодушно" у него ничуть не получилось.
- И что же ты поделывал все эти семь дней. - Ее голос совсем вывел Николаева из столь любимого им равновесия. Он никак не мог привыкнуть, что эта женщина, с тем же голосом и с тем же лицом, о котором он, казалось, не переставал думать, едва проснувшись и до тех самых пор, когда ему удавалось уснуть, эта женщина была уже совсем другим и чужим человеком. Он наверно видел бы ее и во сне, но посчастию снов он вообще не видел.
Что-то произошло год или два тому назад. А может ничего и не случилось, только какие-то, почти ощутимые нити, привязывавшие ее к нему, стали рваться, одна за одной. Боль от этой потери день за днем напитывала душу тяжелым ядом, и что бы теперь ни произошло, даже если бы все вернулось, ничто бы этой потери не возместило. Но чем отчетливей он осознавал это, тем сильнее хотелось все вернуть. И ничего с этим он не мог поделать. Порою Николаев начинал напрасные выяснения отношений, но она не понимала о чем идет речь, и от непонимания только раздражалась...
Все началось незаметно. На третьем году их знакомства она сменила работу, а вскоре говорить стала только о ней. Однажды, увлекшись, начала разговор о своих делах в самый неподходящий момент. Он знал, что у нее не бывает ничего “наполовину” и что в сложных ситуациях она как хороший шахматист умеет жертвовать. Приглядевшись к переменам, накопившимся в их отношениях за последние год-два, он осознал, что все славно укладывается в простую картину, и понял, чем она пожертвует. Дело было за малым: она не любила делать первый ход.

Николаев не без колебаний глянул в ее глаза и тут же пожалел об этом: глаза были все те же. Горло ему сдавило, и он уставился в пепельницу, делая вид, что обдумывает ответ.
- Ну вот, - попыталась она пошутить, опасаясь наскучивших объяснений, - уже и отвечать не желаешь... Скучал?
Игра в такие вопросы была из далекого прошлого, поэтому Николаев приложил все усилия, чтобы не отвлекаться от окурка, которым он набрасывал на дне пепельницы нехитрый сюжет: покорение Сибири Ермаком. Долго молчать все равно было нельзя, и он неопределенно помычал:
- Мм... м, - к счастью и в самом деле вышло достаточно неопределенно.
- Мм... да. А я скучала...
Николаев, не удержавшись, оторвался от окурка, посмотрел на Асю.
- Видимо тут все зависит от того, кого ты хочешь обмануть. Меня? Тогда давай вместе, с удовольствием помогу. Ну, а если себя, то и не помышляй. Вмешиваться не стану...
- Давай вместе...
Это было ничуть не всерьез. Продолжение той же игры. Раньше они часто играли в такие игры. Была и такая игра. Она спрашивала и вполне серьезно.
- Ты меня любишь?
Он задумывался, мычал, иногда даже строил многозначительно-кислую рожу - такие у этой игры были правила.
- Ммммм... - разочарованно тянула она, и это тоже было по правилам.
- Ну, как тебе сказать...
- Не-не-нееее... - самые важные ее слова состояли из не сообразных ни с чем звуков. - Так отвечают на другой вопрос... - голос ее веселел, точно она, и вправду, сию минуту догадалась, что это игра. - А я-то... - Затем шла трагическая реприза о неразделенной любви, укоры, пени и ламентации на самых высоких тонах. “Интересно, решилась бы она сейчас играть и в эту игру” подумал Николаев. От этой мысли его испорченному настроению стало еще хуже, и он снова выпал из разговора. Нужна была хотя бы минута, чтобы хоть отчасти срелаксировать и в эту минуту она спросила:
- Ты меня любишь?
Николаевне не ответил. Она подняла на него удивленные глаза, а он, по-прежнему смотрел на нее и молчал.
Прошла целая минута. Ася решила, что он не расслышал, и с расстановкой повторила:
- Ты меня любишь?
- Не знаю... - ответил Николаев вполне серьезно.
- Пух... Ты что с ума сошел? - удивилась она по настоящему. Удивилась, но не расстроилась. Расстроился Николаев, точнее продолжал расстраиваться.
- Наверно сошел, - согласился он.
Музыка заиграла снова и Ася ничего не услышала. Вернулся капитан с противной девицей. В общем шуме неловкость потихоньку исчезла, сама собой. Все вернулись к захватывающей беседе, а Николаев к своим воспоминаниям.

... Пять лет назад они сидели вот так же, друг против друга, только новый год был “старый”. Он до сих пор помнил все, в ненужных подробностях, даже то, чего не запоминал никогда: как она была одета: слишком легко для той зимы. Прическа не давала ей ни минуты покоя - волосы то наползали на глаза, то с треском рассыпались по плечам.
- Вчера имела глупость вымыть голову, - отчаявшись с ними справиться, сказала она и оба расхохотались. Зал был полупустой и казался бесконечным от нестерпимо яркого света. На них обернулись все, кто там был и посетители и обслуга. От такого внимания лицо у Аси заметно скисло, поэтому он, хотя и со скрипом, согласился выйти с ней покурить - в зале строжайше возбранялось.
Пришлось пройти через выстуженный холл, и втиснутся в совершенно уже холодный “аквариум” между огромными дверьми, одно было здесь хорошо - сюда не доставал ни один из идиотских светильников. Она раскурила длинную и коричневую как ржавый гвоздь сигарету, едва удерживая ее озябшими пальцами. Он тогда не курил, а потому просто присутствовал. Ася же вообще никогда не курила всерьез, но сейчас затягивалась с жадностью, даже закрывала глаза. Сделав несколько затяжек, она неожиданно ловко развернула сигарету в пальцах и протянула ему. Он отрицательно покачал головой.
- ... Если женщина просит?
- Вот, каким манером бессердечные женщины устраняют наскучивших мужчин, - равнодушно заметил он. Ему было холодно и хотелось обратно в зал. При таких обстоятельствах он не поддавался на уговоры.
- Вас бы я устраняла в последнюю очередь.
- Ну, передо мною весьма и весьма длинный список: муж, сын, отец, брат, старые друзья и близкие знакомые, - перечислял он с шутливой театральностью, и, не замечая, что шутка уже кончилась, добавил, - представить себе не могу, что именно вы согласились бы потерять ради меня.
- Конечно..., - тяжело выговорила она, глядя в пол и вжимаясь спиной в стену, будто пряталась от собственного голоса, - сына хотелось бы сохранить.
Фраза и вправду вышла неуклюжей, отчего ему вообще стало нехорошо - он был убежден, что ничего настоящего красивыми словами сказать нельзя. А может, она этого и не говорила, во всяком случае, как потом оказалось, не помнила. Николаев вообще был большой фантазер и сейчас уже ни во что такое не верил. Не было, да и все... Тогда он тоже этому не поверил, но от растерянности закурил.
Они вообще много курили в тот вечер. В кафе, гуляя ночью по улицам (она только что приехала из командировки, но так и не позвонила домой) и даже утром, на последнем сиденье пустого троллейбуса, самого первого в этот день...

Николаев вертел в руках чашку кофе, стараясь поймать в нее, вспыхивающие как попало елочные огни, но те все время расплескивались. Вернулся капитан и из вежливости - "что-то дама у вас заскучала” - пригласил Асю на танец. Николаев остался с противной девицей. Девица в такт с елочными огнями сверкала искусственным сапфиром на вытянутой узкой руке, напоминая рыбу удильщика. Ощутив внимание к себе, она, не откладывая, подмигнула большим влажным глазом, отчего сходство с рыбой усилилось.
- А что, русалка, не боитесь, что ваш капитан потеряется?
- Не боюсь, у него одно звание - капитан, а вообще-то он штурман.
- Правильно, любовь моряка не разрушишь легкой качкой.
- Что вы в этом вообще понимаете.
- ?
- Что вы мужчины вообще понимаете в любви.
Похоже, было на то, что эти дамские афоризмы были остатками длинного разговора, который прошел мимо Николаева.
- Кажется, я что-то об этом читал.
- Вы бы лучше присматривали за своей любовью
- Моей любовью?
- Ага.
- А вы любите, чтоб за вами присматривали?
- Ага.
- Ну, а вот ей этого, пожалуй, что и не нужно. "Нет вещи более ненужной, чем ненужная любовь", - общаясь с "простыми натурами", он не считал необходимым воздерживаться от любимых штампов.
- Это кто сказал? - полепетала девица, тронутая глубиной фразы.
- Неважно кто сказал, важно, что это уже сказано, - мрачно изрек Николаев и, достав сигарету из пачки, принялся купать ее в бокале с шампанским.
-Ты что, псих?
- Пожалуй, - честно признался Николаев, но тут же солгал, - только я уже выздоравливаю.
- Ну-ну, - не поверила девица.
- Но зато я неплохо варю кофе, и танцую медленней всех.

Противная девица танцевала “с полной отдачей”, то и дело, прикрывая ресницами закатившиеся глаза и слегка приоткрывая влажный рот. Вообще она вся была слегка влажная. К музыке, страдавшей в колонке, присоединился нездоровый дурной голос и заныл иностранными словами о большой любви. Музыка густела как сироп, и ей в такт по груди девицы томно ползал кровавый кулон.
Ладонь Николаева, не спеша, отыскала на спине девицы наименее вихляющее место и там вполне индифферентно замерла. Ни музыка, ни девица не помешали ему заснуть на ходу и чтоб еще сильнее себя запутать, он смотрел сон про танцы. Настоящие танцы, на настоящей танцплощадке, что была рядом с летним кафе, где не было ни души, хотя кафе было в двух шагах от центра. Кафе ремонтировали уже так давно, что, в конце концов, о нем совершенно забыли не только строители, но и все кто когда-то там бывал. Было тихо, им никто не мешал и вряд ли это вообще можно было назвать танцами - они едва передвигали ноги, не сходя с выкрашенного в тон небу, центра площадки, но Ася уверяла, что когда Николаев не сопит, она слышит музыку...

Расходились шумно и невесело. Капитану надо было на дежурство, с которого он (виляющий жест ладонью) временно отлучился, Николаеву с противной девицей вышло по пути, а потому, Ася от провожания решительно отказалась: "вполне достаточно посадить на троллейбус". Ася уселась в кресло у разукрашенного окна, улыбнулась провожающим и занялась чем-то в своей сумочке. Николаев долго смотрел на окно, даже после того как троллейбус тронулся, но она ни разу не оглянулась.

Уже усевшись в трамвай, Николаев вспомнил, что в портфеле по сю пору томится его любимый портвейн. Он, поколебавшись, предложил девице сойти и отправиться в летнее кафе. До него отсюда было самое большее десять минут ходьбы. Дослушав его до конца, девица помолчала, хлопая глазами, а потом прыснула от смеха.
- И будем ждать там лета? ... Ладно, - по-отечески вздохнула она, - так и быть, ко мне пойдем.
- Свободная квартира?
- Ага.
- Чего ж вы тащились в эту дыру?
- Ко мне не близко, а он на дежурстве. Не в парадное же идти, - протянула она с понятной брезгливостью.
Николаев подумал, что неплохо было бы сейчас догнать Асю, начать глупый разговор, перевести все, что можно в шутку. Все остальное, все, что не переводится, вообще не стоило внимания...
Он припомнил, как долго и мучительно они “знакомились”, как нелегко привыкали к “странностям” друг друга. Был случай, когда ему никак не удавалось повернуть тему, и разговор заходил все дальше и дальше, туда, откуда нет никакого выхода. Похоже было, что ее это забавляло, по крайней мере, ему казалось, что она, намеренно старалась его раззадорить. И он еще больше распалялся, говорил все напряженнее, все больше вкладывал в каждое слово лишнего чувства, и когда они оба опомнились, все, чего не стоило говорить, было сказано. Он, делано улыбнувшись, попрощался и, не оборачиваясь, пошел, не разбирая дороги, просто, чтобы уйти от этого места.
Стук в висках перекрывал скрежет и визг самой большой в городе улицы. Хоть Николаев и понимал, что делает непоправимую глупость, но не мог найти способ, что-либо поправить и при этом боялся только одного: оглянуться. Под гулкой помпезной аркой шум в ушах стал еще нестерпимее и все же сквозь него различился частый стук каблуков. Николаев поневоле замедлил шаг и тут же затылком ощутил чье то дыхание. Легкие руки легли ему на плечи. Обернувшись, он увидел ее лицо.
- Ну, знаете ли, вас догнать... - начала Ася, как ни в чем, ни бывало, демонстрируя всем своим видом, как она устала от бега. - И почему вы никогда не оборачиваетесь?… Вы что, в самом деле, ни-ког-да не оборачиваетесь...?
После того вечера, когда случалось им расставаться, бывало это грустное расставание или не очень, он всегда оборачивался, помногу раз, дожидаясь пока она, обернется тоже и помашет ему рукой. Было и смешно и радостно, встречать ее огромные, всякий раз удивленные глаза.
За пять лет у них накопилась пропасть, таких ритуалов, всевозможных “цирлих-манирлих”. Накопилось, а потом в год - два всё незаметно ушло.

Остановка была конечная, и трамвай стоял на ней вполовину освещенный, никак не решаясь отправиться. Наконец вожатый объявил что-то и Николаев, подхватившись с места, едва успел придержать половинки дверей и выскочить наружу. Оказавшись на тротуаре, он с недоумением поглядел на рыжие окна, отъезжающего трамвая, точно опасался увидать там самого себя, и, подхватив пальцами снег, стал плавить его губами. Хохочущая девица, упираясь лбом в стекло, покрутила пальцем у виска. Когда трамвай тронулся, она прижала к стеклу пухлые темные губы.
 Он добрел до любимого своего "летнего" кафе и выпил портвейн один, совсем не так как хотелось - снег кончился и полил бесконечный ледяной дождь. Николаев развернул шоколад, Асин любимый, положил его перед дрожащей от холода псиной и пошел назад, к остановке трамвая.

Утром он нашел в кармане записку с номером телефона “незаметно” подсунутую противной девицей и, не вставая с постели, позвонил.