Когда отзвенела капель...

Весна крадучись, закоулками, прячась от пока еще вездесущей, но уже изрядно подряхлевшей зимы, заглядывала в Вовкин двор теперь уже ежедневно. И он каждый день ждал ее и радовался, когда она оставалась с ним все дольше и дольше. Утром, уходя в школу, Вовка смотрел на выросшие за ночь по краю крыши сосульки, грозил им своим маленьким кулачком, а когда возвращался домой, с удовольствием наблюдал, как они таяли, дырявя под стенами дома тугой застоявшийся сугроб частой звонкой капелью. Талая вода, срываясь с кончиков уже похудевших ледышек и алмазно искрясь на солнце, стремительно падала вниз, исчезала в глубоких норках, проделанных в снегу, и громко булькала где-то там далеко под его поверхностью. Чтобы как-то приблизить к дому весну, Вовка каждый день долбил тяжелым заступом ледяные кочки на тропе от калитки до дороги, добираясь до самой земли, и с глубоким удовлетворением отмечал, как, подтаивая, тропа становится все шире и шире, а по ее обочинам уже обнажается перезимовавшая зеленая травка. Сугробы на полях и огородах отяжелели, потемнели и, как будто насторожились, ждали момента, готовые сорваться с места наперегонки мощными водяными потоками к оврагам и рекам. А на днях мать, вроде бы как между прочим, попросила сына:
— Ты бы слазил на сеновал, покопался в сене по углам. Курица сегодня квохтала, наверное, снеслась. Найди, где она там гнездо завила и забери яичко.
Вовка долго рылся в слежавшемся прошлогоднем сене, забирался в глубину так, что снаружи торчали одни подшитые стоптанные валенки, но нашел-таки драгоценное яйцо и, весь в сенной трухе, принес его домой. Всей семьей любовались им, самым первым в этом году, трогали руками и гладили по белой скорлупе, а потом мать осторожно положила его в берестяной кузовок и отнесла в чулан до пасхи. Но сам факт, что куры начали нестись, говорил о том, что весна совсем уже рядом.
 
Прошло немного времени, и весеннее тепло стало все сильнее и сильнее давить на слабеющую зиму, талыми водами подтачивать ее изнутри и беспощадно высушивать солнцем и разрушать теплым ветром снаружи. По дорожным колеям бурными потоками вприпрыжку понеслись ручьи, и Вовка вместе со своими сверстниками строил на них из мокрого плотного снега плотины, которые вода где-то обходила стороной, а где-то переполняла, размывала и рушила. В потоках корабликами плыли щепки, палки, пустые пачки от папирос и прочий мусор, застревали, крутились и тонули в водоворотиках. По ночам ручьи до дна уже не промерзали, а лишь затягивались тонкой прозрачной корочкой льда, через которую утром хорошо было видно, как вода играет белыми пузырями воздуха, попавшего под лед и подхваченного течением.
Скворцы давно уже заселили дощатые домики и дуплянки и на их крышах вовсю с приплясыванием и трепетанием крылышек распевали свои песни. Грачи уже тоже давно охаживали сырые проталины на полях, а над деревней пару раз со своим печальным курлыканием протянули журавлиные клинья.
Вовка каждый день бегал на недалекую лесную опушку, нагибал ветви берез и внимательно осматривал их почки, боясь пропустить момент, когда они начнут набухать. Как только этот миг наступит, так по стволу дерева заструится сладкий сок, который Вовка всегда собирал, подставляя под зарубку на коре помятый и прокопченный на кострах старый отцовский охотничий котелок. Утром он его опрастывал в посудину, которую давала мать, и подставлял снова, а после школы он был уже вновь переполнен. За день сока набиралось около ведра. Его пили просто так и кипятили в самоваре на чай, который был необыкновенно душист и своеобразен по вкусу. Отец говорил, что в березовом соке таится особая великая сила, от которой все быстро растет, а мать временами даже подливала его в рассаду помидоров, зеленевшую на подоконнике в деревянных ящичках, и уверяла, что у нее ростки гораздо сильнее, чем у соседей, хотя и посеяли одновременно.
В эту же пору попутно из школы Вовка вместе с другими ребятишками выбегал на берег реки, чтобы посмотреть на потемневший вздувшийся лед, который вот-вот должен был тронуться и с шумом начать свое движение по воде. Это зрелище никак нельзя было пропустить! Накануне начала ледохода со стороны реки все чаще и чаще доносились сильные хлопки, порою походившие даже на пушечные выстрелы. Это, постепенно разрушаясь, трещал лед, подпираемый снизу медленно прибывающей водой. Его поверхность становилась ноздреватой и рыхлой, у берегов появлялись широкие закраины воды, которые с каждым днем все увеличивались, и среди народа говорили, что «лед отрывает от берегов». Потом на середине реки замечалась слабая подвижка отдельных льдин, за ней еще несколько, уже мощнее, и, наконец, вся поверхность русла приходила в полусудорожное движение и всей своей ледяной мощью устремлялась вниз по течению. Счастлив был тот, кто явился свидетелем начала ледохода, потому что вряд ли еще есть похожее природное явление, поражающее силой и красотой одновременно и внушающее вместе восхищение и страх. Дети, как впервые увидевшие ледоход, раскрыв рты смотрели на реку, ничего не находя при этом сказать, кроме:
— Ай-я-ай!..
А льдины неудержимо неслись по течению, толкались и громоздились друг на друга, создавая по ходу горы и горки. Иногда они тащили с собой кусты и деревья, доски и бревна, клочки соломы и сена и много другого хлама. Возле небольших островков образовывались заторы, и лед, наползая на них, торосился, рос в высоту и потом с обессиленным «У-ух!» глыбами срывался в ледяную кашу. И сразу же все начиналось сначала.
Через два-три дня лед начинал редеть, а через неделю вода почти полностью очищалась, и по реке плыли лишь отдельные, отставшие от остальных, тающие льдины.
Еще он любил в это время слушать, как токуют тетерева. Для этого не надо было ходить далеко, а просто пораньше встать и выйти во двор на восходе солнца. Лес, который рос через небольшое поле, был так наполнен их громким бормотанием, что, казалось, этим крупным птицам не хватает там места. Отец изредка, взяв ружье и положив в карман телогрейки несколько блестящих латунных патронов, затемно уходил на ток и уже на рассвете приносил пару черных с синевой краснобровых косачей. Мать их тут же ощипывала, палила и тушила в русской печи в глиняном горшочке с картошкой.
Прошло еще немного времени, на нет, сошли в округе снега, просохла земля и зазеленела изумрудным ковром трава. В лесу вспыхнули синими огоньками пушистые подснежники, позеленели и стали растрескиваться созревшие почки деревьев, выпуская на свет маленькие, покрытые невидимой прозрачной смолой молодые листочки. Вот тут и начинался «охотничий» сезон всей деревенской детворы. Сезон охоты за майскими жуками.
К этому сезону Вовка, как заправский охотник, начинал готовиться заранее. Первым делом нужно было отремонтировать старый, а чаще всего изготовить новый сачек. Подобранный кусок в меру упругой проволоки он долго и аккуратно правил молотком на обухе топора, убирая все изгибы и неровности, и сгибал из нее кольцо будущего орудия лова. Кончики он тщательно затачивал напильником до острия шила, чтобы потом они крепко вошли в деревянную рукоятку, и плоскогубцами где нужно их загибал. Для своих лет он рано все делал аккуратно и основательно, видимо памятуя о том, что в хорошую снасть и улов тоже будет хороший. Острым отцовским рубанком до нужной толщины выстругивался из бруска деревянный черенок, и к нему крепилось проволочное кольцо. Отец мало помогал Вовке, только наблюдал со стороны и изредка давал советы. Ему нравилось, как работает сын, поэтому он никогда не мешал ему, разрешал пользоваться своим инструментом, при этом строго наказывал, чтобы он его очень берег. И Вовкина сноровка от этого во всех его делах развивалась и крепла.
Вовка вообще был очень ответственным «мужиком». Даже заигравшись с друзьями, он никогда не забывал о своих обязанностях, установленных ему в семье, или наказах, данных родителями. Кроме того, он был не по годам самостоятелен и рассудителен и, давно поняв это, отец с матерью особо за него не беспокоились. Он уходил в лес или на рыбалку и часто возвращался глубокой ночью, когда родители уже безмятежно спали, ужинал оставленной для него на столе едой и тихо ложился спать. У подрастающего мальчика была уже своя жизнь, свои интересы и цели. И он самостоятельно по этой жизни шел пусть пока маленькими детскими, но своими твердыми шагами.
А пока ему был нужен хороший уловистый сачек. Вовка уже прикрепил к черенку крепкое проволочное кольцо, обмотал у основания для крепости толстым слоем черной матерчатой изоленты и уже второй день ходил за матерью и клянчил кусок марли для колпака. Мать жалась, предлагала Вовке разное ненужное тряпье и даже старую наволочку от маленькой диванной подушечки-думки, но сын от всего отказывался и упрямо продолжал просить именно марлю.
— Да, оторви ты ему клочок! Чего жалеешь ерунды? — вступился за Вовку отец.
— Нашел ерунду, — возмутилась мать. — А ты ее пойди, купи, эту ерунду-то. Мне и так фелшерица ради Христа отрезала только для компрессов, а я ее – на каких-то жуков. Щас!..
— Не жмись. Ему ведь тоже на дело.
В конце концов, им вдвоем все-таки удалось уговорить мать, и она из большого куска вырезала квадрат белой накрахмаленной материи для Вовкиного сачка. Не откладывая надолго, он тут же развел в воде несколько капель лекарственной зеленки и опустил туда желанную ткань.
— А это еще зачем? — спросила мать. — Ты глянь! Сразу взял и всю тряпку испортил.
— Это для маскировки, — пояснил Вовка. — Марля выкраситься в зеленый цвет, и жуки ее не будут бояться.
— Тьфу, на тебя с твоими жуками, — только и ответила мать, опять пожалев о том, что хорошую вещь испортили. Что и говорить – марля в то время была очень дефицитным материалом.
 
Жуки полетели сразу, как только появились на деревьях маленькие листочки. Стоило солнышку наклониться над горизонтом, как вся уличная ребятня, вооруженная кто чем, начала собираться под березами, кленами и тополями. У кого были сачки – хвастались своими и на чем свет хаяли чужие, а у кого их не было – держали в руках ветки, веники, кепки и шляпы, лишь бы как-то принять участие в общей увлекательной забаве. В карманах у каждого мальчишки терлись два-три пустых спичечных коробка, в которые предстояло поместить пойманную добычу.
За первым жуком бросились всей гурьбой, перегоняя друг друга, толкаясь и падая, визжа и плача. Разноцветные сачки мелькали вокруг бедного насекомого с удивительной частотой, а в воздухе слышалась сплошная щелкотня от ударяющихся друг о друга сачковых черенков. Конечно, поймать жука в такой тесноте снастей было не только трудно, но и невозможно, так как дети только мешались друг другу, а он, напуганный такой встречей, винтом взвился в высоту и унесся вдаль с потрясающей резвостью, на первый взгляд не соответствующей его размерам и кажущейся неуклюжести.
Потом жуков стало больше. Они как будто из ничего возникали то с одного конца улицы, то с другого, а то со стороны огородов, и дети гонялись за ними уже по двое-трое, но все с той же хаотичностью и ненужной суетой махая своими сачками. После нескольких таких погонь стали все же появляться и первые экземпляры добычи. Склонившись стрижеными головками в одно место, ребятишки с любопытством рассматривали пойманных жуков, по ими же самими установленным признакам определяли самец это или самка, хотя ни в один альбом или справочник никто из них никогда по этому поводу не заглядывал.
В минуты, когда лет жуков на время прекращался, все собирались в одно место, и кто-нибудь вдруг заявлял:
— Следующий, чур, мой!
Таким образом, этот кто-то робко пытался установить хоть какую-то очередность в охоте, но благое начинание тут же разрушалось возражением долговязого Леньки:
— А вот и нет! Это уж, кто поймаст!..
К сумеркам у Леньки и так было уже два жука, а он все с тем же азартом и рвением первым набрасывался на подлетающих насекомых, своей крупной фигурой сбивая с ног мелюзгу. Многие растирали ушибленные колени и щиколотки, а некоторые плакали, размазывая по лицу слезы и сопли, но Ленька ничего этого не видел и не слышал. Он был старше остальных в улице года на два, но все так же носился с ними за жуками, как маленький. Родная мать стыдила его за это, а родители обиженных ругали, на чем свет стоит:
— Черт долговязый, зашибешь ведь кого-нибудь до смерти! Такой лоб, а маленьких забижаешь. И не совестно тебе?
Ленька отворачивался, усмехался в сторону и продолжал делать свое дело.
У Вовки к концу вечера было тоже уже два жука, но Ленька, взглянув на них, обидно зацепил:
— Мелочь! Да еще одна из них самка. Вот у меня два самца и крупные, как слоны.
— Ты и сам, как слон, по тебе и добыча, — незлобно отозвался Вовка.
— Эт-то точно! — хыгыкнул самодовольный Ленька и глупо засмеялся.
Вовка отдал свою самку соседскому мальчишке, который был много моложе их и никого не поймал. Его глаза, до этого горевшие завистью, вмиг светло и радостно вспыхнули, и он, посадив жука в коробок и приложив к уху, как чудесную музыку слушал его скрежетание острыми коготками о картон.
С наступлением темноты все стали расходиться. Вовка тоже пошел домой, по пути обдумывая, как бы нарастить черенок сачка, чтобы можно было доставать жуков, летающих слишком высоко. По дороге он сорвал несколько мелких листочков березы и затолкал их в коробок с жуком, чтобы тот мог немного поесть.

Весь этот вечер за забавой детей из невысокого покосившегося домика с окнами, вросшими, казалось, по самые подоконники в землю, с любопытством наблюдала молодая женщина, с красивыми пышными вьющимися волосами. Это было учительница по биологии, которую, по всей видимости, из-за того, что она не слишком хорошо училась, после института затолкали в такую дыру, как Вовкина деревня. Преподавая науку, которая большему числу учеников школы было совершенно не нужна, бедняжка мучилась, протянув так осень и зиму и мечтая любыми путями отсюда вырваться даже до срока, положенного ей для обязательной отработки. Весна со своим теплом, оживающей природой и постепенно насыщающимися красками начала немного скрашивать скучный быт, и женщина чуть-чуть повеселела. Она все чаще по утрам останавливалась на крылечке дома, вдыхала еще холодноватый весенний воздух и говорила своей хозяйке, у которой квартировала:
— А все-таки хорошо у вас здесь!
— Хорошо, пока комара нет, — возражала бабка Анисья, — а вот как они вылезут, а потом слепни да мошки, тогда свету вольного не возвидишь
Но так и дотягивала молодая учительница, Елена Васильевна, для учеников «за глаза» просто Аленушка, свою лямку до каникул. Дотягивала, для того чтобы скорее умыкнуть в город и за лето постараться устроить свою судьбу и больше сюда не возвращаться.
По приезде в эту глушь она сначала, по привычке вечерами наложив на себя косметику, ходила в клуб, но потом поняла, что под светом трех сорокавольтовых лампочек ее красоту никто просто не видит. И она перестала туда показываться, кроме как в кино, которое крутили два раза в неделю на плохом, почти изношенном оборудовании. Картину за сеанс раз пять-шесть останавливали из-за обрыва ленты, отчего маленький клубный зал сразу же сотрясался от пронзительного свиста зрителей и крика «Сапожники!!!» в вперемежку с обязательными матьками. Учительница удивлялась, почему всех так возмущает остановка фильма, который вообще нельзя было по - нормальному смотреть. Из-за отвратительного звука слов там было совершенно не разобрать. Скоро и это ей надоело, и она, к тому же, чтобы, наконец, избавиться от пошлых шуточек разболтанных местных полупьяных парней, окончательно забыла про клуб. Всю зиму Аленушка проводила вечера за чтением книг и в беседах с доброй сердобольной старушкой Анисьей, а по утрам, не изменяя себе, перед старым, потемневшим от времени и в пятнах зеркалом накладывала на лицо традиционный макияж, жирно красила свои длинные ресницы, подводила глаза и, мазнув розовой помадой по пухлым губкам, бежала в школу. Там она скучно проводила свои уроки, рассказывая про тычинки и пестики, и тут же возвращалась домой.
Хозяйка любила свою постоялицу и жалела, уму-разуму не учила, но временами сочувственно подсказывала совет, когда молоденькая девочка оказывалась в сложной ситуации какого-то момента непривычной ей деревенской жизни. В сильный мороз или шумную вьюгу, когда, тоскуя долгими зимними вечерами в жарко натопленной избе, Аленушка изредка роняла: «Скорее бы лето», Анисья с укоризной говаривала:
— Не торопи-ка ты время, доченька. Жизнь и так быстро бежит. Чем раньше ты на прошлые годы оборачиваться начнешь, тем ценнее для тебя твое будущее покажется и тебе им дорожить захочется. Это сейчас тебе этих скучных дней не жалко, а вот еще повзрослеешь – все по-другому будет.
Аленушка слушала, но понимать до конца эту истину пока отказывалось.
Дети подсмеивались над молодой учительницей, а те, кто понаглее – даже издевались, а Вовке она нравилась. Однажды на уроке он увидел у нее большую красивую книгу, в которой было много цветных фотографий с цветами, деревьями и разными пейзажами. Несколько таких картинок она показывала классу во время урока, и Вовка загорелся желанием посмотреть эту книгу повнимательнее, подробнее. Сначала он не решался попросить об этом, но, как-то осмелев, после уроков подошел к учительнице и, смущаясь, сказал:
— Можно мне еще посмотреть вашу книжку. Вы не бойтесь – я не испачкаю и не порву. Я аккуратно.
Аленушка, ничуть не жалея, а, наоборот, с большим желанием отдала книжку Вовке, только наказала принести ее на следующий урок. Она будет нужна.
И он запоем читал книгу, рассматривал фотографии зверей и птиц, разных диковинных растений, морских животных и рыб. В ней были описаны все заповедники страны с их флорой и фауной, почвами и климатом, и еще много-много всего интересного. Мальчик забыл про улицу и друзей, до глубокой ночи он листал красивое издание, внимательно рассматривал картинки, примечая разные мелочи, самое интересное перечитывал не по одному разу и, в конце концов, засыпал с раскрытой книгой.
— Ну, как понравилась тебе книжка? — спросила Аленушка, когда Вовка возвращал ее обратно, но, увидев его светящиеся глаза, даже не стала дожидаться его слов и сама себе ответила, — Вижу, что понравилась. Ты вот что! Приходи-ка ко мне как-нибудь вечерком и сам себе еще что-то выберешь. У меня ведь много таких книг, которые тебе будут интересны. Заходи, не стесняйся.
Ну, и Вовка зашел. Было уже поздно. Бабка Анисья, открывшая ему дверь, удивилась и спросила:
— Ты чё это, Вовка, на ночь-то глядя? Али случилось чего?
— Да нет… Я к Але… К Елен Васильне я. Надо мне… — промямлил мальчик, стоя в дверях.
— Ноги от снега обметай. Голик в углу за дверью. — Скомандовала бабка и пошла докладывать постоялице, что к ней – гости.
Вовка сбросил пальто и ушанку прямо возле порога, как это почему-то было принято в деревне, и прошел в комнату к Аленушке, куда она его позвала.
— Сейчас я покажу тебе одну книгу, которую сама читала с удовольствием. Если она тебе понравится, то ты на всю жизнь полюбишь лес, зверей, насекомых и природу вообще.
— А я и так люблю, — отозвался Вовка. — Мне просто нравиться об этом читать. Вот читал бы и читал все время, и, наверное, никогда не надоест.
— Ну, тогда тем более… — Аленушка достала из тумбочки толстую, уже не новую в зеленом коленкоровом переплете книгу и протянула ее Вовке. — Это «Лесная газета». Ее написал очень хороший писатель и ученый Виталий Бианки. Он еще и сказки писал, может, ты читал про мышонка Пика.
— Не, про Пика не читал, — сознался гость, а потом вдруг спросил. — Фамилия что-то у писателя этого чудная. Не русский что ли?
— Он из Ленинграда. А фамилии разные бывают. Мало ли у кого какие предки были. И у него, наверное, тоже есть какие-то нерусские корни. Я сама не знаю. Да и не в этом дело. Просто пишет он очень красиво, с душой, с любовью. Это книга тебя многому научит.
Вовка раскрыл книгу и сразу же на первой странице увидел портрет писателя. На него добрыми, слегка сощуренными с мелкими морщинками в углах глазами смотрел уже пожилой мужчина с черными усами, одетый в полевую рубашку с блокнотом в наружном грудном кармане.
— Точно, не русский, — заключил он, внимательно изучив портрет, и посмотрел на учительницу. Она беззвучно смеялась.
От прочитанной «Лесной газеты» Вовка был в неописуемом восторге. Ему пока еще никогда не попадалось ничего увлекательнее. Он был теперь настолько заражен наблюдением за живой дикой природой, следопытством и охотой, что все прочие забавы и игры отступили у него на задний план, а Елена Васильевна стала для него самым лучшим другом. И хотя он тщательно старался скрывать от сверстников свои отношения с учительницей, они все равно частенько поддразнивали его и острословили. Правда, он мало через это волновался, чаще просто не обращал ни на что внимания.


К середине мая деревья зазеленели в полную силу, листья по размерам переросли большой медный пятак, а бывшая до сей поры пока угрюмой черемуха, вдруг в одночасье покрылась ослепительно белой кипенью резко пахнущих цветов. Было время больших огородных работ, и все старались до Никольского праздника успеть посадить картошку. По утрам пастухи громкими хлопками кнутов уже начали собирать стадо и выгонять на выпас деревенскую скотину.
«Охотничий сезон» ребятни был в самом разгаре. Жуков летело великое множество, но и «охотников» не убавлялось. Только когда моросил дождь, по вечерам на улице было тихо, не слышалось детского крика, визга и плача. В пасмурную погоду жуки совсем не летали, и в такие вечера к Вовке приходили его друзья. Они доставали из коробков своих жуков, пойманных накануне, к их задним лапкам привязывали нитку, а к другому ее концу крепили какую-нибудь ношу, и после этого заставляли бедных насекомых ползать по полу, и сами на коленях ползали вместе с ними. Отец, наблюдая за игрой, смеялся и называл это тараканьими бегами, а мать незлобно иногда поругивала детей:
— Опять все половики сгребли со своими букашками, дьяволы!
Временами жуки взлетали и вместе с прикрепленным к ним багажом, если он был им по силе, носились по комнате, пока не присаживались на какую-нибудь занавеску или же ударялись в стекло или стену и падали на пол. Иногда две нитки связывали между собой и заставляли жуков бежать в разные стороны – кто кого перетянет. Короче говоря, придумывали дети разных забав много, и их детской фантазии на это дело, казалось, не было предела.
Как ни старался Вовка, изощряясь в совершенствовании своих снастей, все же больше трех жуков за вечер ему ловить, не приходилось. Не обгоняли его и другие сверстники, даже долговязый Ленька, расталкивая всех по сторонам, никак не мог побить этого рекорда.
Май еще очень холодный месяц и по утрам на землю ложился довольно ощутимый, иногда с белым инеевым налетом на траве, заморозок. Все уже ожившие к этому времени насекомые до дневного потепления с утра находились в сонном оцепенении. Вот в такое бодрящее утро Вовка, припрыгивая на ходу, бежал в школу. Настроение у него было отличным, уроков в последние дни почти не задавали, и школьные обязанности мало кого интересовали. Тропка перед школьным двором сворачивала и проходила через рощицу, поросшую тонкими молодыми березками. По ходу Вовка хватал руками за тонкие белые стволики то одну, то другую и вдруг заметил, что от сотрясения дерева из его листвы прямо на землю сваливаются спящие жуки. Валятся, прямо как град с неба, не просыпаясь и не расправляя своих жестких надкрыльев, глухо шлепая при падении в траву и продолжая оставаться без движения там, где упали. Вот это да!.. Вот это удача!.. Вовка поглядел назад – не догоняет ли его кто по тропе – и быстро начал собирать дармовую добычу и распихивать ее во все коробки, которые насобирал по карманам и нашел в портфеле. Скоро у него уже оказалось больше десятка крупных жуков, и класть их было просто некуда.

В класс Вовка вбежал уже после звонка, но перед учителем, и был это как раз урок Аленушки. Она попросила раскрыть свои тетради, достать цветные карандаши и дала задание срисовать с яркого плаката, повешенного на доску, какую-то растительную клетку со всеми ее оболочками, ядром и протоплазмой. В завершении учебного года биологичка не слишком загружала детей, задавала легкие задания и почти никого не спрашивала. В хорошую погоду они частенько выходили на природу, и называлось это «экскурсией». Оценки по успеваемости за последнюю четверть и год были уже выведены, и она, давно закончив учебную программу, просто «тянула резину».
В то время, пока школьники выполняли свои художества, в классе стояла примерная тишина. Только шарканье карандашей по бумаге да время от времени шмыганье детских носов были характерными и обычными, пока шла эта работа. И тут вдруг отогрелись в кармане Вовкины жуки. Морозное оцепенение стало проходить, они проснулись и сначала слабо по одному, а потом все сильнее и сильнее завозились в своих темницах и, в конце концов, все хором подняли громкий предательский шорох. Аленушка сначала долго прислушивалась, а потом тихо пошла по рядам. Найти источник шума не составляло никакого труда. Она остановилась возле парты счастливого «охотника», который, прикусив кончик языка, старательно выводил свой рисунок, немного постояла рядом, а потом, наклонившись к его уху, тихо спросила:
— Шуршат?
— Шуршат, — ответил, пришипившись, Вовка.
— Иди и выпусти.
— Так они же вредители. Сами говорили.
— Но ведь у тебя же не хватит сил раздавить их. Пусть склюют птицы.
Одноклассники подхихикивали, пока Вовка собирал в кучу свои коробки, а на последней парте блаженно ухмылялся вечный Вовкин враг – долговязый второгодник Ленька. Недолгому счастью обладателя огромного улова в одночасье пришел сокрушительный крах, оно должно было в один миг улететь от мальчика вместе с жуками под их триумфальное гудение. А ведь он даже не успел сосчитать их и определить, сколько там самцов и самок. Он даже не успел похвалиться перед друзьями, отложив этот волнительный момент до ближайшей перемены.
Но выпустить всех насекомых на волю – это было уж слишком!
С большинством их он все-таки расстался, подбрасывая каждого высоко в воздух. Уже начиная падать к земле, жуки вдруг расправляли свои крылья и взлетали, но ослепленные солнцем, неслись, винтом забирая вверх. Там их настигали вездесущие воробьи. Они на лету долбили их клювами, но, не справившись, просто сбивали, догоняли, а потом уже на земле расклевывали с громким чириканьем и дракой между собой. Трех здоровых и сильных самцов Вовка оставил, а чтобы они не скребли своими коготками по коробку и не создавали шума, глупо сунул их просто в карман брюк. Он надеялся, что уследит за ними, когда те попытаются выбраться наружу.
Но не уследил.
Жуки один за другим все-таки выкарабкались на свободу, расползлись и вскоре поднялись на крыло. Жужжа, они закружили по классу, чем вначале вызвали общий смех учеников, ударялись в стены и стекла окон и, в конце концов, один из них как-то угодил в прическу учительницы и принялся спутывать ее густые волосы. Непривычная к таким действиям насекомого бедная девушка дико завизжала, затрясла своими музыкальными пальчиками на вытянутых руках и вдруг заплакала. Она по природе своей, оказывается, панически боялась всего, что шевелится и царапается, тем более на ее голове. Обильные слезы смыли тушь с ее длинных ресниц, которая на щеках смешалась с толстым слоем розовой пудры и превратилась в неприглядную косметическую грязь. Девчонки - одноклассницы Вовки – умело выбрали из волос страшное чудовище, но визг и громкий плач Аленушки уже сделал свое дело, и в школе поднялся большой общий переполох. Уроки в большинстве классов были безвозвратно сорваны.

Аленушка, которая уже привела себя в относительный порядок после происшедшего с ней в классе, сидела на приеме у директора и вела с ним беседу по существу дела.
— Нет! Нет, Павел Яковлевич! Я с Вами не согласна, — что-то горячо отстаивала она.
Директор школы, бывший председатель местного колхоза, который на протяжении ряда лет не совсем умело руководил им, но зато успешно, планомерно и методично его разваливал, наконец-то был отстранен от вверенного ему дела. Однако чтобы сохранить его начальственный престиж, а так же устоявшийся за ним статус сельского интеллигента, районному руководству пришлось подыскать ему соответствующее место работы. И Павел Яковлевич, а для учеников просто – Паляклич – вскоре стал во главе школы. Преподавать ему доверили историю, а для ношения на занятия учебников, тетрадей и прочих бумаг по его просьбе оставили за ним старый заношенный председательский портфель. Паляклич даже гордился своим новым назначением и, принимая бразды правления, принародно заявил, что он всю жизнь только и мечтал отдать все свои силы делу воспитания подрастающего поколения. Ни педагогического образования, ни опыта работы в этой области он не имел, за исключением слабых навыков по вразумлению двоих собственных сыновей, которые, кстати сказать, росли откровенными оболтусами и тихими хулиганчиками. Одевался Паляклич, как и подобает сельскому интеллигенту, как ему казалось, изысканно и модно, однако со стороны выглядел обряженным безвкусно и смешно. Брюки единственного синего с отливом выходного костюма он протер еще сидючи на председательском кресле, поэтому их пришлось заменить на кремовые в белесую полоску, а пиджак остался для дальнейшего ношения. Эта «двойка» явно не шла друг к другу, но Паляклич этого, увы, не находил. Под пиджак он всегда надевал одну из двух имеющихся у него белых рубашек, вороты которых были застираны уже до такой степени, что их концы съежились и свернулись, как уши у борова, которого уже опалили после заколки. И между этих куцых кончиков уродливо красовался тоже не в цвет к пиджаку ярко-зеленый с блестками галстук на резинке. Другой, бывший у него в наличии видимо по какой-то случайности, нужно было завязывать, чего ни директор, ни его жена делать не умели. Обувался он в грубые чаплинские ботинки, которые в деревне, между прочим, были практичны на все случаи погоды, но чистил их редко. Шнурки, которыми ботинки завязывались, часто рвались, поэтому всегда были связаны на узел сразу в нескольких местах. Стальные наконечники на них кончиках держались недолго, и Паляклич, обуваясь утром на работу, старательно мусолил кончики шнурков во рту и прицельно пропускал их в предназначенные дырочки, из-за чего вся операция обувания занимала много времени. Кроме того, шнурки часто развязывались и традиционно подметали полы длинных коридоров школы.
— С чем Вы, Елена Васильевна, не согласны? — стоя над директорским столом коршуном с расправленными крыльями, наседал Паляклич. — С тем, что за это хулиганство нужно отвечать? Вы послушайте, как гудит вся школа. Что это, по-вашему? Просто так – шум. Нет, дорогая моя! Это возмущается общественность. Это громко осуждают поступок своего сверстника его одноклассники, его товарищи! И мы должны их поддержать. Мы должны наказать этого распоясавшегося хулигана. Иначе нас просто не поймут.
Разговор шел уже давно, и Аленушке, видно, изрядно надоело уговаривать Паляклича спустить это дело на тормозах. В силу разницы в возрасте ей трудно было доказать свою правоту, а в силу своих лет она гораздо яснее понимала настрой этой гудящей за дверью кабинета толпы. И она вдруг сорвалась:
— Да бросьте Вы, Павел Яковлевич, Ваши догадки по поводу детских суждений. Это по Вашей идеологии они возмущены Володиным поступком, а на самом деле они радуются тому, что хоть как-то сумели нам досадить за наши притязания, ненужную им настойчивость, за незаслуженные, по их мнению, неудовлетворительные оценки, за наше их непонимание, за наше невежество, наконец. Мы – два враждующих лагеря, так было, есть и будет всегда. Они тоже хотят, чтобы мы им уступали, как мы заставляем их уступать нам. А мы упираемся. Ведь мы же взрослые, мы гораздо умнее их! Да разве мы можем быть умнее, если у нас не получается их понять.
Аленушка остановилась, взглянув на директора. Он по-прежнему, раскрылившись, стоял над столом с открытым ртом и только хлопал глазами. Она поняла, что наговорила лишнего и быстро, стараясь снизить накал своей страсти, перешла на более спокойный тон:
— И потом, если бы это было действительно хулиганство, то я бы еще согласилась. А здесь все произошло почти случайно. Это даже не шалость ребенка, а просто грустный итог неосторожности в его детском увлечении. Это я виновата. Это во мне проснулся до сих пор не подавленный с детства страх перед мышами, жуками, пауками и червяками, хоть я и биолог. Пожалуйста, пожурите его по директорски и отпустите. Я на него не сержусь.
— Так вон Вы как разговариваете, — втянул в плечи свою лысоватую голову директор. — Вам значит моя идеология не по нутру. А по какой же идеологии Вы собираетесь воспитывать детей, как педагог. Я-то здесь поставлен для того, чтобы линия партии и правительства в образовании направлялась мною в нужное русло и в сторону не отклонялась. А вот Вы, Елена Васильевна, этому помешать, как будто хотите. Безобразие нужно пресекать в зародыше. Ясно Вам!
— Да Ваши собственные дети, Павел Яковлевич, — пошла напролом Аленушка, — ведут себя гораздо безобразнее, чем этот тихий и вполне воспитанный мальчик. Вам может быть как отцу это и не видно, но со стороны всеми очень хорошо наблюдается.
— Давайте-ка закончим этот ненужный разговор, Елена Васильевна. Я здесь директор и все решу сам. Моя задача здесь блюсти порядок.
— Давайте закончим, — согласилась Аленушка, — только в итоге я все-таки скажу Вам вот что. Этот мальчик вырастет, но этот случай будет помнить всю жизнь. Слишком ярким он останется в его сознании, чтобы скоро забыть. И через годы он с этой памятью пронесет обиду за наказание, не соответствующее его вине. Наказание, которое мы с Вами ему вынесем. Я думаю, стоит об этом хорошенько подумать. И еще, насчет того, что Вы, как директор, решите все сами. Есть еще педсовет, и имейте в виду – я буду против серьезных мер к этому ребенку.
Она развернулась и вышла, уже не заметив, как вздрогнул от ее последних слов Паляклич. Что и говорить – возражений большинства он всегда боялся.
 
Когда Аленушка вышла из кабинета директора, Вовка стоял неподалеку, прижавшись спиной к стенке коридора. Пока он ее дожидался, мимо него со своей блаженной улыбкой туда-сюда селезнем плавал злорадствующий долговязый Ленька. Он явно предвкушал огромную радость в ожидании скорого созерцания Вовкиного публичного наказания.
Увидев учительницу, мальчик смело пошел ей навстречу и, остановив, сказал:
— Елена Васильевна! Извините меня, если бы я знал, что Вы так боитесь жуков, я бы их всех выпустил и скормил птицам.
— Вот видишь, как получается, когда не слушаешь, что говорят старшие, — назидательно, но миролюбиво проговорила Аленушка.
— Но я же не думал, что так получится. Я их спрятал, а они, гады, вылезли.
— Все прошло. Я на тебя нисколечко не сержусь. Но из-за этого случая мы с тобой вместе попали под ответственность. Тебя еще ждет разговор с директором, а может быть и еще какое-то наказание. Я пока этого не знаю. Так что, будь готов, крепись и помни, что мы с тобой по-прежнему большие друзья. А в том, что все это произошло, я сама тоже виновата, и в первую очередь перед тобой.
— Да что Вы такое говорите, Елена Васильевна! Это все я, надо было выбросить всех жуков, а я!.. — продолжал твердить мальчик. — Пожадничал! Похвастаться хотелось перед этими вон, — и он кивнул головой в сторону наблюдавшего за ними Леньки. — Я больше не буду.
Вовка готов был расплакаться, совсем не ожидая от Аленушки такого поворота в разговоре.
— Все в порядке, — улыбнулась она и, потрепав Вовку по вихрам, удалилась в учительскую.
В тот же миг дверь директорского кабинета раскрылась, и голос Паляклича повис в коридоре, придавив своим тоном смех и визг резвящихся ребятишек:
— А ну-ка, позовите-ка ко мне этого хлюста, я с ним побеседую.
И Вовка пошел к нему с опущенной головой, как на эшафот.
Директор не предложил ему сесть, а так и оставил стоять прямо у двери, да и сам он садиться не собирался, а какое-то время, молча, ходил туда-сюда по своему кабинету. Молчал и Вовка, ожидая дальнейшего развития событий.
— Ну, так что ты мне скажешь, Владимир, — не зная толком с чего начать разговор, произнес Паляклич и уставился на ученика немигающим взглядом. Так он всегда поступал, когда вызывал к себе на ковер какого-нибудь провинившегося колхозника, еще, будучи председателем.
— Погода сегодня хорошая, — сам не понимая почему, брякнул вдруг Вовка.
Директор на некоторое время отупел еще больше.
— А ты, оказывается, еще и маленький нахал. Ты, как будто бы не понимаешь, о чем я тебя спрашиваю.
— Да я понял так, Павел Яковлевич, что Вы спрашиваете меня о чем-нибудь, вот я и ответил о погоде. А что?
— Сопляк! Ты еще издеваешься? Ты перед директором школы стоишь, а не перед соседом, поэтому, будь добр, отвечай мне, как положено.
— Так я же отвечаю. Только Вы спрашиваете непонятно что. А сосед у меня, между прочим, директор МТС и со мной за руку здоровается.
— Да, плевать мне на твоего соседа! А о чем я спрашиваю, ты сам прекрасно знаешь, — уже белый от ярости кричал Паляклич. — Ты зачем учителю в волосы жука запустил.
— Да не запускал я его ей в волосы. Он сам разлетался по классу, а потом по слепоте своей и угодил Елене Васильевне в голову. Они же днем плохо видят, жуки-то. Вы что, думаете, я ему что ли приказал ей на волосы садиться? Само так вышло. Он у нее там царапаться начал, вот она и завизжала. А чего визжать-то. Они ж не кусаются. — Вовка почему-то чувствовал себя очень спокойно. Надо сказать, что он очень не любил директора, и в основном из-за его детей, которые слыли мелкими пакостниками, гадили исподтишка, но зло и изощренно.
Паляклич выслушал мальчика, сел за стол, почесал свою лысоватую вершинку и уже спокойно опять спросил:
— Ты, вообще-то, зачем этих жуков в школу приволок?
— Я новый способ их ловли придумал, вот и нес в школу целую кучу, чтобы доказать, что так можно сразу много вредителей природы истребить. А то ведь не поверят. А рассказать не успел. Вот так и получилось.
Вовка врал. Никому он о том, как поймал сразу больше десятка жуков, рассказывать не собирался. Но выкручиваться из создавшейся ситуации как-то нужно было, и мальчик выдал директору свое объяснение, как версию программы борьбы с вредителями природы.
— Тоже мне изобретатель-истребитель нашелся, — пробормотал, как будто только для себя, Паляклич. — Ты же знал, что в школу посторонние предметы приносить запрещено. Они вас от занятий отвлекают. Вы учиться хуже начинаете. Вот и ты у целой школы уроки сорвал. И не думай, что это тебе просто так пройдет.
— Так это не посторонние предметы, Я же их для дела нес. Жуки большой вред растениям приносят, и с ними надо бороться. Вы же сами в школе учились, знаете, наверное.
— Ну, хватит! Да, и я в школе учился, и знаю, что они вредители. Я вообще много, чего знаю, — Паляклич, поняв, наконец, что дальнейшим допросом от Вовки он все равно ничего не добьется, перешел к воспитательному назиданию, больше похожему на разгон запившего колхозного конюха или скотника. Причем каждое предложение его напутственной речи перемежалось и подитоживалось каким-нибудь призывом или громким лозунгом. Продолжая стоять столбом возле дверного косяка, Вовка мало слушал директора, молча, ждал, когда он закончит, а, дождавшись, тихо выдавил из себя:
— Я больше не буду.
— А извиниться ты, значит, не хочешь, да? — спросил директор.
— Я уже извинился, — снова тихо произнес Вовка.
— «Я больше не буду» - это обещание, а не извинение, — остался недоволен директор. — Я хочу, чтобы ты извинился, как следует, чтобы ты попросил прощения и не себе под нос, а громко, при всех. Сумел нашкодить – умей и отвечать за свои поступки.
— Я уже попросил прощенья у Елены Васильевны, и она на меня больше не сердится.
— А у меня ты прощенья попросить не хочешь?
Вовка поднял глаза, взгляды их встретились, и в хитром насмешливом прищуре из-под белесых ресниц директора он увидел нечто давящее, угнетающе-унижающее, чему тут же, немедленно захотелось всеми силами воспротивиться. И мальчик, четко выговаривая каждое слово, уже очень громко произнес:
— А я Вам ничего плохого не сделал.
И тут бывший председатель колхоза взбесился:
— Наглец! Ты сорвал уроки во всей школе, ты подвел своих товарищей, ты нарушил правила поведения. Тебя нужно гнать из школы! Ты вредитель! Вон отсюда! — и он со всей силы топнул своим чаплинским ботинком так, что на директорском столе жалобно звякнул стеклянный абажур настольной лампы.
Оставив красного от гнева директора в кабинете, и, наоборот, весь белый, как мел, Вовка выскочил в коридор, быстро пробежал его к выходу на улицу, и там, спрятавшись на заднем дворе школы за высокой поленницей дров, горько навзрыд заплакал.

Скоро его позвали, и он вернулся в школу. Потом была «линейка», и он стоял, опустив голову, на виду у всех, а Паляклич громко, как по военному чеканя предложения, читал наспех сочиненный приказ о Вовкином наказании. В нем, как по шаблону, говорилось о разных случаях нарушения дисциплины среди учащихся, что привело к вопиющему безобразию и срыву занятий в школе на сегодняшний день, и Вовка, как основной виновник, безобразия получил за это выговор. Вечером в школе состоялся педсовет, на котором директор зачитывал уже другой приказ об ослаблении работы со стороны педагогического коллектива, о принятии неотложных мер по укреплению образовательного и воспитательного процесса и вскользь о том, что Елене Васильевне вследствие происшедшего инцидента было поставлено на вид. Учителя переглянулись, пожали плечами и разошлись.
Директор в этот же вечер навестил Вовкиных родителей, и они о чем-то долго разговаривали в горнице, предварительно выпроводив его на улицу, а когда все закончилось, отец вышел к сыну и по-взрослому спросил его:
— Что? Несладко сегодня пришлось?
Вовка, опустив голову, молчал. Из окна было слышно, как для порядка ворчит мать, поминая и испорченную марлю, и содранные половики, и даже высыпанные из коробка на стол спички, когда некуда было положить жуков. Она что-то еще говорила о позоре и срамоте перед людьми, но все-таки без особого враждебного настроя.
Отец еще постоял с сыном, тоже молча, а потом негромко сказал:
— Вот тебе и урок на будущее. Если уж тебя начали воспитывать помимо нас с матерью, значит, ты вырос и можешь сам отвечать за себя. Тебе тяжело сегодня не за свой поступок. Он не стоит того. Вот тебя сегодня ломали, а смогли это сделать или нет – сам разберешься. За свою жизнь тебе еще много придется испытать разных нажимов от тех, кто над нами стоит. Но если ты считаешь себя правым, то будь твердым в своих убеждениях до конца. Не поддавайся слабости. Будь смел, но осторожен. Случай, может так тебя подвести, что потом ничем оправдаться уже не сможешь. Вот, как сегодня, например. Старая пословица – от сумы да от тюрьмы не зарекайся – а как она себя всегда подтверждает. От плохого случая зарока нет! — отец повернулся и пошел в дом. На крыльце он обернулся и крикнул Вовке:
— Кстати, тебя твоя учительница просила зайти. Беги, пока еще не поздно, а то она спать ляжет.
Вовка сорвался и со всех ног побежал к Аленушке. Анисья, как будто ждала его и сразу открыла дверь. Грустная учительница сидела у себя в комнате и что-то читала. Она очень обрадовалась его приходу и пригласила пить чай. За столом сидели все втроем, ели хозяйкины пироги с прошлогодней клюквой и разговаривали обо всем, только не о сегодняшнем происшествии. Уже в сумерках Аленушка достала из тумбочки все ту же толстую книгу в зеленом коленкоровом переплете и, подавая ее Вовке, сказала:
— Это тебе от меня подарок на память о нашей с тобой дружбе.
После всех неудач и огорчений Вовка в этот вечер был по-настоящему счастлив.
Неприятный случай скоро забылся. А через несколько дней закончились уроки в школе, и начались длинные летние каникулы. Собрала свои нехитрые пожитки и уехала к себе в город Аленушка, и Вовка проводил ее до парохода. Больше она в деревню уже не возвращалась. Много позже кто-то из местных видел ее в городе, и рассказывали, что она вскоре вышла замуж и оставила работу в школе.


 21.08.2006 г.