Возмездие

Неповторимо красива со своей великой силой притяжения древняя уральская тайга. Ей совсем не подходит свойственное сибирским чащобам определение угрюмой. Она, наоборот, светла и весела, мила и уютна, добра и гостеприимна в любое время года. Плавными волнами перекатываясь по пологим горным кряжам, шустро сбегая в долины и также легко, будто с разбега взлетая на сопки, с высоты каменных останцев она поражает своей бескрайностью и великолепием, перехватывает дух. Отдельные вершины, коронованные полуразрушенными скальными зубцами, как маяки выделяются среди широкого моря зелени и просматриваются на большие расстояния. Стремительны и говорливы бегущие по камням горные ручьи с кристально чистой родниковой водой, которая холодна до зубной ломоты и удивительно вкусна. Несколько ее глотков на жаре да легкое споласкивание потного лица в один миг напрочь прогоняет усталость и жажду у выбивающегося из сил путника. Журчанье бьющей о камни водяной струи заговаривает и баюкает, как колыбельная песня, несет в душу покой и умиротворение, уносит печали и лечит боль горьких утрат, окутывает мягкой ласковой негой.
Деревья в тайге растут, как им вздумается. То сплошным массивом горы покрыты золотистым сосняком, который вдруг сменяется мрачноватым ельником, то вскоре этот ельник незаметно переходит в рощу из пихты. Они так похожи, что на первый взгляд трудно отличить их друг от друга, но только тронь за хвою рукой и сразу почувствуешь, насколько колкая она у ели, и как мягка и пушиста у пихты. То и дело среди хвойного леса вспыхивают светлые пятна березняка, потом осинника. И, наконец, оказываешься там, где все деревья сбегаются вместе, как будто на свой особый лесной совет, и тихим мирным шелестом, как шепотом, разговаривают между собой. И так весело, приятно в таком лесу. Дышится в нем легко, свободно, полной грудью. В глубине чащи каждый уголок тайги становится тихим и уютным. В летнюю жару тугие плотные лапы пихт и елей не пропускают к земле палящее солнце, и под их сенью царит и блаженствует прохлада. Пусть даже очень сильный, но короткий дождик не пробьет их зеленую крышу и сохранится одежда сухой до его окончания. Когда в вершинах высоких деревьев гуляет сильный ветер, внизу у самых их корней тихо, тепло и спокойно, как в хорошо протопленной деревенской избе. Трава на мягкой хвойной подстилке в чаще леса очень скудная, но зато нежная и приятная глазу. Обычная в зарослях пихтаря и ельника кислица, разрастаясь сплошным ковром в начале лета, богата витаминами и вкусна. А как она расцветет по всему лесу своими белоснежными звездочками-цветами, так о таежной угрюмости все упоминания просто меркнут, и прячется в ярко-зеленом высоком ворсе пышного ковра сапог или ботинок выше щиколотки. И нет тому ковру конца и края, пока не кончится сам лес.

Лешка медленно шел по еле заметной на лесной подстилке тропе вниз по течению ручья. В лесу было тихо и солнечно. И еще светлее казалось от ярко окрашенной осенью листвы берез и осин, густо разросшихся по берегу в низине. Стараясь как можно меньше шуршать опавшей листвой, он через каждые сто метров периодически подносил к губам манок и изысканным писком дразнил рябчиков, а, услышав отклик, останавливался и продолжал манить, пока какой-нибудь самый азартный не подлетал или не подбегал к нему на выстрел. Такая тихая, медленная, но весьма добычливая охота забавляла Лешку.
 Бабье лето золотой осени было в самом разгаре. Стояло теплая погода без дождей и ветров, солнце, хоть оно уже стало каким-то прохладным, светило на полную катушку. С деревьев обильно спадал лист, быстро высыхал на земле и шумно шуршал под ногами. На легком ветерке в воздухе плыли тончайшие нити серебряной паутины, цепляясь за все, что попадалось у них на пути – деревья, кустарник, высокую траву. Невидимые глазами, они то и дело попадали на лицо, неприятно щекотали кожу и мешали. Маленькие рыжие паучки, прицепившиеся к кончикам этих паутинок, путешествовали по округе случайными маршрутами – куда вынесет.
Эти места в тайге Лешка переходил вдоль и поперек уже множество раз, и ему здесь, кажется, был знаком каждый кустик и любой поворот ручья. Он хорошо знал, где и в какое время по этому путику ему может встретиться та или иная дичь. Охотясь в этом районе, он никогда не возвращался домой пустым, а наоборот был на удивление удачлив, вызывая завидки у своих друзей по охоте. Особенно хорошо ему удавалось добывать рябчика. В совершенстве постигнув искусство подражания его песне, Лешка так замысловато манил эту хитрую, и в то же время забавную и любопытную птицу, что кажется все рябчики округи слетались на его манок. Друзья, с которыми ему вдруг попадало охотиться вместе, старались уйти от него подольше, ибо даже те птицы, которых старались подманить они, заслышав Лешкин свисток, бросали становящуюся ненужной перекличку и летели к нему. Ну а кроме этих мелких пестрых пташек частыми трофеями охотника были и вальдшнеп, и глухарь, и тетерев, а нередко и заяц.
Сегодня ему тоже определенно везло. Рябчик, хмельной от солнца и тепла, бросался на манок сразу, услышав его, как сумасшедший. В рюкзаке у Лешки уже лежало полдюжины серых с рыжинкой молодых петушков, а до конца охоты было еще далеко. Тем более что он собирался ночевать в охотничьей избушке на дальнем ручье, чтобы завтра с рассветом пройти по старым заброшенным покосам, на которых давно уже не был. Там, на высоком, чуть тронутом желтизной листвяннике, в это время должен собираться на кормежку глухарь. Скрадывать и добывать его поутру, было одно удовольствие.
 Звонко шумит загребаемый носком сапога опавший лист, свистят в обилии снующие по стволам и ветвям деревьев синицы, журчит, сбегая по камням, недалекий ручей, откликаются входящие в раж рябчики, и больше нет никаких звуков в лесу. Даже дрозды, посбивав остатки рябиновых ягод с кистей, то ли перекочевали куда-то с этих мест, то ли вообще уже отлетели на юг.
Лешка добрел до свалившейся прямо поперек тропы огромной лесины и остановился. Здесь он всегда отдыхал, сбросив рюкзак, перекусывал бутербродами и запивал их холодной водой из ручья. Здесь жили сразу несколько рябчиных выводков, которые, разделяя одну территорию, постоянно дрались между собой. Время от времени Лешка отстреливал одного-двух, но их как будто и не становилось меньше. Они по-прежнему откликались на манок то тут, то там, дразнились, перепархивали с дерева на дерево и озорничали.
Охотник повесил рюкзак на сломанный сучек, туда же за пряжку зацепил старый, много раз латаный патронташ, приставил к стволу тоже уже далеко не новую двустволку, и, потянувшись, расправил ноющие плечи. Свитер, надетый от утренней прохлады, стал уже лишний, и Лешка решил спрятать его в мешок. Было тепло, как летом.
Лена, провожая его утром на охоту, сунула в рюкзак несколько только что испеченных пирожков с капустой. Как раз пришла пора перекусить ими, чтобы потом основательно поужинать только поздно вечером, в избушке, сварив на костре настоящий охотничий суп из добытых рябчиков. Лешка, привалившись спиной к стволу дерева, с удовольствием ел вкусную домашнюю выпечку, между глотками отсвистывая в манок замысловатую рябчиную песенку. Откликались сразу несколько птиц, но лететь, почему-то не спешили. Чуть погодя, охотник переключил свое внимание на землю, по которой, судя по всему ногами, или, как говорят в охотничье мире, «пешком», должен был прийти самый задиристый и азартный петушок. И вскоре в лесной тишине, пока еще далековато, стал слышаться шорох сухой листвы, ворошимой птичьими лапками. Он возникал на короткий миг сразу же после Лешкиного свистка и прекращался быстро и наглухо через две-три секунды. Было ясно, что рябчик бежит на манок, но очень осторожно и молча. Так делают только старые, перезимовавшие петухи.
Лешка доел все свои пирожки и, уже не отвлекаясь, внимательно наблюдал вокруг. Птица могла появиться с любой стороны, из осторожности огибая только ему одному известными тропами манящего охотника. Сколько раз уже было так, что вопреки ожиданиям Лешки, рябчики вдруг, заметив его, вспархивали за спиной, причем со столь близкого расстояния, что, казалось, доходили, чуть ли не до его пяток. Вспархивает же рябчик хоть и шумно, но стремительно, и мгновенной серой молнией исчезает в чаще, как правило, бесследно и замолкает надолго. Развернуться и сразить его влет – невероятно, а выманить на себя вновь – вообще утопия. Самое лучшее в этих случаях, оставить это место в покое до следующего раза и, чтобы не терять драгоценного времени, отыскать другой выводок и начинать все сначала.
Но вот после очередного свистка дрогнули несколько высоких травинок, затем соседние с ними, и вновь все замерло. Подождав чуть-чуть, Лешка снова дунул в манок, и вновь трава задрожала еще ближе к нему. Было уже совсем очевидно, что петух идет навстречу, хотя и очень осторожно. Расстояние для выстрела было уже более чем достаточное, но цель глазами еще не просматривалась. Да и маскируется эта дичина очень уж искусно.
Взбудораженные настойчивым Лешкиным свистом по округе начали откликаться другие птицы, а по характерным хлопкам крыльев и призывным подчирикиваниям было ясно, что они даже перепархивают. Но охотник был увлечен только этим «стариком» и упрямо от него не отвлекался. А тот, как назло, замер и больше не выказывал своего присутствия. Шли долгие минуты ожидания, Лешка упорно манил, боясь хоть капельку сфальшивить, и до слез в глазах следил за малейшим шевелением травы и мелких кустиков, чтобы, не дай Бог, пропустить на миг мелькнувшую птицу, ибо этот миг и может оказаться последним.
Когда терпение уже кончалось, совсем рядом, прямо напротив Лешки раздался громкий с сипотцой голос крупного самца. И сам он во всей своей красе, сверкая на солнце плотным пестрым оперением, стоял на стволе под углом свалившегося дерева, как веер, распуская и собирая вновь разукрашенный причудливым рисунком хвост. Петух хотел драться! Его лапы были обуты в нежный серый пушок, в то время как у молодняка они в эту пору еще совсем голые, как у воробья. Несомненно, перед Лешкой был старый рябчик, хозяин этих мест и всего живущего здесь выводка. До цели метров двенадцать, птица – как на ладони, и Лешка стал старательно прицеливаться, а где-то в затылке его забитой охотничьим азартом головы, раскручивалась мысль о том, какое же прекрасное чучело получится из этого экземпляра.
Только палец начал нажимать на спусковой крючок ружья, как где-то в чаще, будто по коротким струнам волшебной арфы быстро провели музыкальной кистью руки, раздался троекратный крик черного ворона: «Крон-н-г, крон-н-г, крон-н-г».
Оглушительно ударил выстрел, и рябчик камнем свалился с лесины на землю в траву, а в лесу зависла мертвая угрожающая тишина.

Крупная боровая птица всегда отличалась удивительной красотой и изяществом, поэтому вполне понятным желанием Лешки было сохранить в памяти наиболее удачные и чем-то запоминающиеся охоты, результатом которых были особо заметные трофеи. И для этого он стал учиться изготавливать чучела, а поскольку никаких учителей во всей округе он для себя найти не мог, то заниматься этим решил самостоятельно. Казалось бы, не совсем уж сложное дело, однако требовалось столько труда и терпения, что Лешка не раз был готов забросить эту затею. Но после очередного удачного выстрела по черному с синевой тетереву желание возникало вновь, и он снова в мучениях постигал это ремесло. Не имея никаких подробных руководств по таксидермии, он вынужден был пользоваться лишь краткими понятиями об этом из «Справочника охотника», где было описано все в общих выражениях, да парой небольших статеек в старых номерах охотничьего журнала. Мало-помалу у него все-таки стало кое-что получаться, и вскорости стены квартиры оказались обвешанными токующими глухарями, кормящимися тетеревами, прячущимися рябчиками и даже скачущей белкой, а сам мастер заполучил себе среди друзей-охотников прозвище «Чучельник». Лешка настолько оказался захваченным новым увлечением, что даже при стрельбе по дичи навскидку думал о том, как бы меньше разбить ее дробовым зарядом. Подскакивая к птице после ее падения на землю, он первым делом осматривал ее, проверял, перебиты или нет косточки крыльев и лапок. И если он находил, что трофей хотя бы отчасти подходит для будущего чучела, то начинал долго над ним «колдовать», затыкая комочками ваты или мха отверстия в тушке, оставленные дробью, чтобы перо не пачкалось вытекающей кровью. Каждую отобранную таким образом птицу он аккуратно заворачивал в тряпку, а если вдруг ее забывал или уже использовал, то снимал с себя рубашку, майку, свитер – словом все, во что можно было запеленать будущий шедевр. К обычному грузу, который охотник нес из леса домой после охоты, теперь добавлялись сучки, ветки и коряги, на которые ему мечталось присадить тот или иной трофей. Ноша тяжелела, но Лешка упорно пер ее, потея и отдуваясь, но, отнюдь не жалуясь на свою судьбу.
Не менее канительно проходило время и по возвращении домой. Вместо того чтобы, помывшись и поужинав, протянуть уставшие от долгой ходьбы по тайге ноги на диване и сладко уснуть перед телевизором, Лешка должен был немедленно приступить к снятию с дичи шкурок. Из кухни, где чаще всего производилась операция, удалялись все домашние, на обеденный стол расстилалась широкая чистая тряпка, раскладывался весь необходимый «хирургический» инструмент и развязывался мешочек с мучнистым хрустящим крахмалом. Ассистировать себе Лешка никого не приглашал и делал все один. Под рукой находился моток мягкой отожженной проволоки для каркаса и довольно объемный куль с обыкновенной льняной паклей для набивки чучел. Так как вся работа по препарированию тушек производилась исключительно ночью, то все необходимое должно было быть приготовлено сполна, чтобы вдруг за чем-то не пришлось бежать в подвал или куда-нибудь еще, беспокоить спящую семью и выслушивать ворчание заспанной жены Лены.
Мучаясь с капризной шкуркой, Лешка чертыхался вслух и матерился про себя, который раз отмечая, какая это грязная и неблагодарная работа. Глаза слипались и почти ничего не видели, когда он уже заканчивал набивку, зашивал шкурку и придавал чучелу окончательную живую форму. Только после этого наступал момент, когда можно было, наконец, упасть в постель и намертво вырубиться на несколько часов.
На следующий день дел с чучелом хватало еще много. С самого утра Лешка обегал все близлежащие галантерейные магазины, чтобы подобрать подходящие по цвету и форме гладкие пуговицы для глаз. Лена в это время убирала на кухне разметанные по всей ее площади неуловимо мелкие серые пушинки, собирала влажной тряпкой рассыпанный по столу и полу крахмал, пылесосила и на чем свет костерила своего мужа за его грязное, а главное никому не нужное увлечение. Однако, управившись с беспорядком, она подходила к готовому чучелу, долго смотрела на него и ласково, едва касаясь пальцами, гладила плотное оперение, теребила гребешок на голове и расправляла веером хвостик птицы.
Присаженные на сучья, ветки и коряги чучела, Лешка сразу же вешал на стену, на свое место, и оно постепенно высыхало. Размещенные очень умело и со вкусом, в различных позах, все вместе они смотрелись, конечно, восхитительно, но некоторые особенности набитых пернатых сразу же добавили забот по хозяйству. Во-первых они с удивительной способностью притягивали к себе всю квартирную пыль, и уже через пару недель спокойного висения на стене черное перо птиц становилось седым и приобретало экзотическую ворсистость. Аккуратно убирать ее, лазая по стенам, Лене было весьма хлопотно, и она снова обрушивала свое недовольство на не тем увлеченного мужа. Когда же приходили гости и, рассматривая диковины, цокали языками и нахваливали Лешкины золотые руки, Лену распирала гордость за своего мужа. К тому же не так давно он сделал несколько птиц для небольшого местного музейчика и на этом неплохо заработал, так что при всей своей ворчливости она Лешкиному занятию особо не противостояла.
Потом прибавилась еще одна неприятность. С какой-то из коряг, принесенных из леса, Лешка умудрился затащить в дом жуков-точильщиков, которые, почему-то сразу же оставив дикое дерево, перебрались на семейную мебель и начали ее медленно уничтожать. Незадачливый таксидермист очень долго боролся с ними, впрыскивая из шприца в образовавшиеся ходы различные ядовитые реактивы. Насекомые долго сопротивлялись, но, в конце концов, все-таки то ли сдохли, то ли навсегда покинули Лешкин дом.
Другой напастью стала обыкновенная платанная моль, которая с большой охотой принялась за чучела, подъедая пуховую основу шкурок, и те стали очень активно линять прямо в квартире, а любые, даже еле ощутимые сквозняки разносили пуховую труху в виде пыли по всем комнатам и углам. Домашних скандалов по этому поводу было несчитано много и к тому же появились первые погибшие Лешкины шедевры, которые, побитые молью, из симпатичных стали превращаться в страшных уродов.
Но из ошибок и потерь накапливается опыт, и постепенно Лешка научился большинству премудростей своего дела. Чучела получались красивыми, живыми, а предварительная обработка шкурок сохраняла их от вредителей. Постепенно успокоилась и жена, а в довершение общему счастью добавилось то, что в гости перестала ходить Лешкина теща, у которой на перо вдруг открылась аллергическая реакция.

Перезарядившись, Лешка подошел к наклоненной лесине и стал разыскивать подбитого рябчика. Странно, но его нигде не было видно. Он вплотную подошел к дереву, на котором сидел петух. Несколько ярких отметин от дроби на стволе говорили о том, что заряд пришелся как раз по цели и с очень хорошей кучностью. При таком выстреле рябчик, очень слабый на рану, должен был быть убит наповал. Да и падал он камнем, Лешка это очень отчетливо видел. А вот и несколько перышек запуталось в траве, куда он свалился. Все традиционно, все как положено, но птицы под деревом нет. Очень часто бывает на охоте, когда подранки убегают, забиваются под корни и в кусты и во многих случаях теряются, если у охотника нет собаки. Но это больше подходит к тетеревам и глухарям, они – дичь более крепкая. А рябчик даже при слабом ранении далеко уйти не в силах и скоро погибает.
Лешка начал описывать круги вокруг места падения, перебирая траву и заглядывая в кусты.
«Крон-н-н-г, крон-н-н-г, крон-н-н-г.» — снова трижды прокричал ворон где-то рядом над головой, но Лешка не обратил на него внимания. Его забирала досада даже не за то, что он потерял просто добычу, а из-за того, что у него не будет прекрасного чучела с таким красивым окрепшим пером и обутыми в мохнатые чулочки лапками, какое ему уже представлялось, когда он выцеливал петуха. Он искал, притаптывая траву и ломая валежник, копался палкой в корнях и даже ворошил мох. Радиус поисков все увеличивался, вытоптанный пятак лесной подстилки ширился все больше и больше, но трофей как будто испарился в никуда.
Вдребезги устав, с дрожащими руками охотник в изнеможении, наконец, сел прямо на мох, размазывая руками по лицу обильно выступивший пот.
«Крон-н-н-г, крон-н-н-г, крон-н-н-г.» — настойчиво слышалось из чащи.
Лешка затих и даже попридержал дыхание в надежде на то, что в какой-то миг, если даже подраненный рябчик куда-то и спрятался, умирая, он забьется в конвульсиях и своим трепетом покажет себя. Так уже было, и не однажды.
Сидел он долго. Крик ворона в это время еще несколько раз доносился до него и постоянно из одного и того же места. Он был где-то совсем рядом. И тут Лешке ударила в голову мысль о том, что неплохо бы иметь у себя дома чучело этого красавца. Он даже удивился, как эта мысль не пришла к нему раньше. Ведь кроме охотничьей дичи он для чучел не использовал никого другого. Проверив стволы, он тихо пошел скрадывать птицу, в которую пока еще никогда в жизни не стрелял.
Лес, откуда доносились звенящие крики ворона, казался непролазными дебрями, глухоманью, заросшей вековыми елями и пихтами, в крест перегороженной упавшими крепкими, полусгнившими и уже превратившимися в тлен погибшими деревьями. Близ земли все было покрыто мхом и зелеными лишайниками, Лежащие на почве плахи прели и затягивались осклизлой плесенью. Трава здесь почти не росла, в глубине было сумрачно и неуютно, солнечный свет туда попадал очень скудный. Казалось, что кроме нечистой силы в таком лесу некому было быть, а лешаки и ведьмы будто бы прятались за каждым деревом. Поздние грибы-поганки и мухоморы росли здесь сказочной величины и образовывали на земле колдовские хороводные круги.
Охотнику стало жутко, причем до того, что по спине вдруг забегали мелкие мурашки. Но ворон крикнул вновь, и тут Лешка его увидел. Чернее черного, он сидел на гребне огромного, как стена дома, елового выворотня, и был совсем рядом, внимательно наблюдая за непрошенным гостем таким же черным, как перо, блестящим глазом. Он не выказывал ни испуга, ни даже тревоги, а был абсолютно спокоен, видимо понимая свою ненужность человеку. Он следил за ним, не догадываясь, зачем понадобилось двуногому существу лезть в эти непроходимые буреломы, которые с его бескрылыми возможностями преодолеть просто нельзя.
Лешка не дал ему додумать. Он поднял ружье и выстрелил. Причем сделал это без привычного трепета, какой бывает при добыче очередного охотничьего трофея, а холодно и жестко, как будто в месть за только что потерянного старого петуха. Птица упала молча, как камень, не попытавшись раскрыть крылья, и даже не вздрогнув от пронзившей его дроби.
Весь измазанный зеленью, которая сплошь покрывала гниющие деревья, где, перелезая поверх, а где чуть ли не ползком перебираясь под упавшими стволами, Лешка добрался до того огромного выворотня, под который упал ворон, и оторопело остановился. На мху, широко раскрыв свой огромный клюв, твердо на ногах стояла красивейшая птица. Ворон был еще жив, хотя дышал тяжело и прерывисто, а изо рта ярко-красными каплями, как спелые ягоды брусники, скатывались на бледный лишайник густая птичья кровь. На подошедшего он смотрел, не мигая гордо и зло. В глазах не было ни осуждения, ни просьбы к жалости, как это часто прочитывалось у тех же рябчиков. В них не было немого птичьего вопроса: «За что?». Наоборот, его взор был смелым и унижающим, это был взгляд сверху, как взгляд победителя на жертву, поверженную морально местью за физическое насилие накануне.
Лешка стоял, как завороженный, не в силах сдвинуться с места или протянуть к умирающей птице руку. Он был, как приговорен к мучительному испытанию под взором этих ненавидящих глаз, к ожиданию смерти с присутствием своей совести, как невесть откуда взявшегося судьи. И он ждал, стоя в этом проклятом месте. Долго ждал. Наконец, блеск черных глаз птицы резко потух и затянулся мутной пленкой, ворон медленно опустился на брюшко, и всего-то чуть-чуть подраспустив крылья, лег на землю и умер тихо, без характерных подрагиваний, а мужественно и вызывающе величественно.
Охотник старательно упаковал мертвую птицу в тряпку и уложил в рюкзак так, чтобы она меньше мялась в дороге, чтобы не сломались большие перья на крыльях и в хвосте. Оторопь и жуть, возникшие в нем при виде умирающего ворона, наконец, прошли. Он, выбравшись из неприглядной чащобы, с удовольствием вдохнул в себя чистый таежный воздух, улыбнулся солнцу и пошел к тропе, чтобы продолжить свой путь вдоль ручья к дальним покосам. Когда же он вновь поравнялся с поваленным деревом, то еще раз внимательно осмотрел уже изрядно вытоптанный круг лесной почвы, и вдруг увидел битого им рябчика, лежащим в разноцветной листве с распростертыми пестрыми крылышками и поджатой под грудку головкой. Он находился в шаге от плахи, с которой его свалил заряд свинца, чуть отбросив в сторону. Тельце петушка уже почти окоченело, что говорило о том, что он умер сразу и никуда не забивался и не убегал. Как Лешка не мог заметить его сразу? Что застлало его глаза, когда он обшаривал траву и кусты в этом заколдованном круге? «Мистика какая-то!» — подумал он и, спрятав дичь в рюкзак, двинулся своей намеченной дорогой.

Странно, но до самого вечера, рябчики больше на Лешкин манок не отзывались, хотя он прекрасно знал, что в этих местах и всегда много. Иногда он слышал их вспорхивания где-то далеко в чаще, но на свист они не летели и упорно молчали. То ли охотник начал фальшивить от усталости, то ли засорился манок и стал отпугивать неестественными звуками осторожную птицу, но дальше охота не заладилась. Лешка, однако, не расстраивался. На суп ему дичи хватало, а завтрашний день был еще в полном его распоряжении с самого рассвета. Тем более что конечной целью его все-таки был глухарь на покосах в листвянике, а эта дичина серьезная, крупная и тяжелая.
Возле избушки уже копошились у костровища трое охотников, остановившихся здесь же на ночлег. Они готовили дрова, потрошили на варево дичь и чистили картошку. Двое из них Лешке были знакомы и встретили его приветливо, даже радостно, а вот третий пожилой, почти уже старик, видимо был не из местных, заезжий. Они познакомились, чтобы в дальнейшем было проще общаться, разговорились. Мужчина назвался просто Петровичем. Был он немногословен, но рассказал, что после тяжелого инфаркта получил инвалидность и, выходя на охоту, конечно, очень сильно рискует, но по-другому не может. Если бы он не общался с лесом, то, наверное, давно бы умер в какой-нибудь больничной палате в груде пилюль и море сердечных капель. А здесь он все-таки еще живет и радуется жизни под старость лет. Особо себя не утруждает, а ходит спокойно, размеренно, и что особенно важно, научился владеть собой, сдерживая свой охотничий азарт. Однако маленький металлический пенальчик с нитроглицерином в грудном кармане всегда припасен и находится под рукой. Хотя, как он сказал, дома им пользоваться приходится чаще, чем в лесу.
Тихо спускались быстротечные осенние сумерки, варилось на костре нехитрая похлебка, а охотники, полулежа вокруг костра, вели свои неторопливые разговоры. Они сушили у огня влажные носки и портянки, прогревали резиновую обувь, курили и отдыхали. Все уже давно похвалились друг перед другом заполеванной днем дичью, долго изучали Лешкиного ворона, восхищаясь исключительной чернотой его пера. О том, что Лешка делает хорошие чучела, местные охотники знали и даже не спросили его, зачем он застрелил эту птицу, а вот Петрович, тревожно взглянув на нее, спросил:
— Ну, и для чего он тебе?
— Как, для чего? — переспросил Лешка. — Набью и на стенку повешу. Красиво же!
— То, что красиво, это бесспорно. Только зря ты его все-таки застрелил. В народе сказывают, что не простая эта птица. Не зря ведь во многих русских сказках ворон то на камнях при перекрестках сидит, то из чащи леса чего-нибудь выкаркнет. Он вроде бы, как вещун, что ли. Я ведь тоже когда-то на эту красоту соблазнился. Правда, чучел я не делаю, а вот перо, как художнику, в разных композициях применять приходилось. Ну и позарился я как-то на этот черный блеск. Стрельнул в него, когда он вздумал надо мной каркнуть. А потом заболел вот, инфаркт схватил, да такой, что чуть-чуть выкарабкался на свет Божий. Только на него и грешу.
Посмеялись охотники над рассказом старика и забыли эту историю, но в Лешкином мозгу где-то в глубине самой далекой извилины засела-таки занозистая маленькая думка о том, что зря он сделал этот дурацкий выстрел. И сразу же, как думка это возникала, вспоминался взгляд умирающего ворона, ненавидящий и прожигающий насквозь.
Вечер был длинный, как и все вечера в эту осеннюю пору. Горел костер, раздвигая ночной мрак от избушки в углы дремучей тайги. Огромные лапы пихт над костром слегка колыхались от веяния теплого воздуха и были, как живые, находясь в постоянном движении. Сухие дрова почти не давали дыма, но пощелкивали, часто выбрасывая из огня ярко красные уголья, которые, полежав чуть-чуть на земле, тускнели и медленно тухли, как будто умирали.
Наконец, все понемногу стали начинать позевывать, для пущего уюта слегка протопили избушку и, затащив внутрь ружья и рюкзаки, развалились на жестких жердяных нарах на ночлег. Пока сон еще не пришел, охотники перебрасывались отдельными малозначительными фразами, прислушивались к мышиным шорохам и пискам из углов и наблюдали за слабыми красноватыми вспышками затухающего костра, которые с большим напряжением старались втиснуться в глухой мрак лесного домика через крохотное, всего в два ряда бревен высотой, низкое окошко. Вскоре, уставшие за день бродяги заснули, и в темноте слышалось только размеренное сопение да изредка легкое всхрапывание.

Тепла в избушке хватило на всю ночь, поэтому все спали не просыпаясь, а утром встали хорошо отдохнувшими и бодрыми. Наскоро перекусив остатками вчерашнего ужина и запив разогретым, тоже вчерашним, но круто подслащенным, настоявшимся до дегтярного цвета чаем, охотники стали собираться на промысел. Лешка очень любил просыпаться ранним утром в лесу, когда прямо из двери избушки он сразу же окунался в волшебную атмосферу поиска, скрадывания, подманивания и высматривания дичи. И не было перед входом в лес грохочущей электрички, грязных размятых проселочных дорог, крика петухов и лая собак в недалеких деревнях. Прямо от порога шла тропа, вдоль которой в погожее утро дурью орали задорные рябчики, тяжело на влете задевая и ломая в чаще сухие ветки, поднимались черные в седине глухари, скакали из-под кустарников наполовину перелинявшие зайцы.
Это утро было добрым и ласковым. Из чащи было не видно, высоко ли поднялось солнце, но рассвет уже наступил. В долине ручья по корням вековых деревьев, будто отдельными выдохами табачного дыма обрывками ползал редеющий туман. И вокруг стояла великая многообещающая тишина. Опавший лист, влажный от росы и туманной сырости, размяк и уже не шумел под ногами, как накануне, а сминался под подошвой мягкой подстилкой. Идти было легко и удобно, как по скошенному, но уже обновившемуся отавой лугу.
До покосов было недалеко, и Лешка очень скоро вышел к ним по знакомому путику. Елани, большие и маленькие, были разбросаны по старому березняку, в который пушистыми полосами, кругами, овалами и углами вгрызались не менее старые лиственничные участки. В основной массе пока еще зеленые, они все же начали местами показывать осеннюю пожухлую желтизну. Как раз в это время года на кормежку мягкой сочной хвоей начинали вылетать из глухих мест бородатые глухари, а охота становилась интересной и добычливой.
Красота кругом стояла неописуемая. Покосы, как будто вырвавшись из плена таежной чащи, разбежались по пригоркам; те, что помельче, забились в закутки леса и трусливо затаились там; третьи перепрыгнули через водный поток, который уже не был ручьем, а, величественно извиваясь, струился пока еще маленькой, но рекой.
Шагая по тропе до покосов, Лешка не охотился. Он не обращал никакого внимания на вспархивающих по сторонам азартных рябчиков и не откликался им манком. Целью его в это ранее осеннее утро был глухарь, при лучшем раскладе дня – даже не один. Сколь желанна эта добыча для охотника – объяснять не надо. Как тяжелый валун падает на землю с высоты сраженная крупным свинцом эта громадная величественная птица, украшенная красной бровью, топорщащейся, как у раскольника бородой и сверкающая черным с проседью оперением. Как велико счастье уставшего добытчика, когда после долгого изнурительного отыскивания и скрадывания глухаря, он за крыло поднимает из травы или кустарника драгоценный трофей, чувствуя его приятную тяжесть.
Первую пару красивых великанов Лешка увидел сразу, как только вышел на покосы. Они сидели на окраине лиственной рощицы и сквозь разреженную хвою просматривались очень хорошо. Вытягивая свои длинные, черные, как головешки, шеи, они доставали с верхушек веточек нежные мягкие побеги, срывали и, встряхивая массивными головами, жадно заглатывали их. Вели себя они спокойно и безбоязненно, а были так увлечены кормежкой, что лишь изредка отрывались от своего занятия и, на несколько мгновения замирая на сучке, оглядывались по сторонам.
Тихо двигаясь березняком, охотник принялся обходить открытые места, чтобы как можно ближе незамеченным подойти к птицам на выстрел. Мягкая листва на земле не мешала, а уже помогала ему во всем, но он торопился, так как при такой обильной еде глухари могли очень скоро покончить со своим завтраком, сняться с кормовой лиственницы и улететь куда-нибудь в глухое безопасное место на дневной отдых. Временами он терял из вида самих птиц, но отчетливо запомнил и видел то дерево, на котором они кормились. Тщательно выбирая место, где нужно было бесшумно ступить, Лешка от дерева к дереву все ближе приближался к ним, каждую секунду ожидая оглушительного грохота хлопков крыльев испуганно взлетающей птицы. К счастью этого не происходило, и скоро приблизившись к лиственнице метров на тридцать и выбрав момент, когда они были хорошо видны сбоку, он решил стрелять. Целился недолго, но верно.…На весь лес раскатился гром ружейного выстрела. Один из глухарей снялся и, планируя над поляной, улетел за реку в глухую тайгу, второй же камнем рухнул под дерево в молодой зеленый пушистый подрост. И вновь над покосами простерлась вдруг почему-то ставшая тревожной тишина.

К месту падения птицы Лешка бежал бегом, зная, что глухарь, не убитый наповал, часто убегает землей и прячется, да так искусно, что найти его бывает почти невозможно. Сердце его колотилось в бешеном темпе, и все тело пронизывала нервная дрожь. Не останавливаясь, он не спускал глаз с травы и кустарника под лиственницей, стараясь уловить хоть какое-то волнение от бьющейся в агонии или убегающей дичи. Быстро покрывая эти несчастные три десятка метров и спотыкаясь о валежник, Лешка дважды упал, ушиб себе колено и сильно поцарапал о сухой сук щеку. В горячке он не чувствовал боли и не обращал внимания на эти несчастья. Все его внимание было приковано к подножью той громадной лиственницы, на которой только что, как на картинке охотничьей тематики, восседали два пернатых великана леса. Вот ее ствол, вот земля под ней, усыпанная мелкими ветками, хвоей и множеством мягких встопорщенных шишечек, вот невысокий подрост молодняка, в который упал глухарь. Даже несколько перышек, зацепившихся на ветках кустарника, тоже были здесь!.. Не было только птицы.
«Чертовщина какая-то!» — подумал про себя Лешка и медленно опустился прямо на землю. С минуту он сидел тихо и слушал. Потом трясущимися пальцами достал из портсигара сигарету и закурил.
«Это наваждение какое-то» — рассуждал охотник, — «Вчера – рябчик, сегодня – глухарь. Видно нечистый со мной поиграть вздумал. Так и свихнуться можно».
Дальше последовало примерно тоже, что и вчера при поисках битого рябчика. Лешка нашел даже кровь на траве и даже определил направление, куда ушел глухарь, но, истоптав все близлежащие кусты, своей добычи он так и не нашел Разочарованию не было предела. Отчаяние рвало сердце с великой силой, и не хватало воздуха от перехватывающей дыхание злости.
В конце концов, решительно взяв себя в руки, неудачник перезарядил ружье и отправился на новые поиски. Поляна покоса ясно просвечивала сквозь кроны деревьев невдалеке, и он направился туда, только сейчас ощутив сильную боль в колене и саднящую рану на щеке. Ладонь, которой он провел по лицу, оказалась испачканной его собственной кровью.
«Спущусь к реке и приведу себя в порядок», — решил Лешка и вышел из листвяника на покос. Оторопь взяла его, когда он на совершенно открытом месте в каком-то десятке метров от себя увидел стоящего на земле во весь свой рост глухаря. Он, не двигаясь и вытянув шею, смотрел на человека и тяжело дышал широко открытым клювом.
«Он тяжело ранен и уже никуда не улетит», — подумал Лешка и двинулся в сторону птицы, чтобы поймать ее и, свернув шею, попытаться сохранить для чучела. Он уже отчетливо видел и его красноватые брови, и блестящие бусины глаз, и алые капли крови, подающие с кончика клюва на подрастающую отаву луга. Но когда до добычи оставалось метра четыре, глухарь подпрыгнул и тяжело полетел низко-низко над землей, теряя в траву седые пушинки из своего оперения. Резко вскинутое ружье и очередной выстрел оборвал этот полет, и птица умерла, почти не вздрогнув.
Когда Лешка подошел к лежащему на открытом месте трофею и поднял за крыло – на траве остались лежать его внутренности. Кучный заряд дроби с близкого расстояния как тупым ножом вспорол птичье брюхо и превратил дичь в неприглядный истерзанный ком смеси мяса и перьев.
Где-то далеко в тайге начали активно постукивать отдаленные выстрелы, а за рекой на пригорке, расцвеченном яркой осенней краской из чащи донесся знакомый до мелочей со вчерашнего дня крик черного ворона:
— Крон-н-н-г!
Тщательно упаковав битого глухаря в целлофан и уложив в рюкзак, Лешка спустился к реке, умылся холодной водой и долго сидел, приложив носовой платок к раненной щеке. Охота не задалась у самого утра. Он дождался, когда ссадина перестала кровоточить, сложил ружье, упаковал его в чехол и прямым ходом через тайгу направился домой. Что-то в нем надломилось и стало рушиться. А он это чувствовал и был не в силах предотвратить, а раз не было сил, то оставалось только ждать, когда все рухнет окончательно.

Не смотря на боль в ноге, часа три быстрого хода напрямик вывели Лешку к железной дороге, вдоль которой по шпалам он добрался до ближайшего полустанка и уже рез несколько минут мчался в грязной заплеванной электричке к своему городу. Чувство неудачи угнетало его сильнее боли в коленном суставе. Чтобы не привлекать к себе ненужных любопытных взоров, Лешка не снимал ладони со своей раненной и уже сильно опухшей щеки. Кроме того, в душе его родилось и стремительно начала разрастаться какая-то непонятная тревога, которая вызывала внутри противную нервную дрожь, и Лешка не в силах был ее сдержать. Она волновалась в его сознании нудной речной зыбью, то вздымаясь на гребнях невидимых волн, то стремительно падая в какую-то кромешную темную бездну омута.
Поезд мчался через раскрашенный осенними красками лес, проскакивая мимо огненных осинников и золотых березняков, на миг через окно открывал взору речные долины и глухие распадки, оглушительно громыхал в узких проходах гор и в кромешно темных зевах часто встречающихся здесь тоннелей. Периодически он пронзительно освистывал окрестности и несся навстречу городу, а для Лешки навстречу чему-то неизвестному, но явно неожиданно неприятному.
С этим чувством он выскочил на платформу у вокзала и, превозмогая боль в колене и сильно прихрамывая, побежал на остановку, чтобы скорее запрыгнуть в первый же подходящий автобус. Только бы не томиться в ожидании следующего, не терзаться мучимыми предчувствиями, а лишь бы хоть как-то ехать ближе к дому, чтобы разрядить невыносимое напряжение уже не важно горьким или счастливым результатом.
Что с ним творилось, охотник никак не понимал. Автобус ехал очень медленно, а сердце колотилось в бешеном ритме и каждым ударом отдавалось в голове, рвалось скорее домой, домой, домой… Ноги постепенно теряли силу и становились мягкими, ватными, руками завладела мелкая знобкая дрожь, в груди не хватало дыхания. Весь Лешкин организм был пронизан, разворочен и разбит каким-то жутким недугом, вселившимся в него внезапно, с разрушительным вероломством и завладел им быстро, почти не встретив сопротивления. Почему-то у Лешки даже не возникало желания как-то взять себя в руки, а только бежать, бежать куда-то от этого мучительного состояния. Бежать к неизмеримо далекой, даже не видимой ни за какими горизонтами границе, черте, но лишь бы там, за этой чертой стало хоть чуть-чуть легче. Угнетающий страх глушил физическую боль в колене и на лице, но усиливал боль душевную, становящуюся все более не выносимой.
Лешка уже как в беспамятстве вышел из автобуса на своей улице и, не чуя ног, почти бегом помчался к своему дому. Прохожие, попадающиеся навстречу, оказывали ему повышенное внимание, тревожно вглядывались в лицо и потом, остановившись, долго смотрели вслед. Выбежавший из-за угла по своим делам большой черный пес вдруг резко изменил направление и с оскаленной пастью затрусил к нему, злобно облаял, а потом с глухим ворчанием последовал сзади и проводил до самого подъезда.
На свой этаж Лешка с больным коленом влетел за одно мгновенье и хотел уже нажать кнопку звонка, но в самый последний миг рука его остановилась, он снял рюкзак, достал из его бокового кармана связку ключей и открыл замок.
В квартире было тихо. Как с правой, так и с левой стены из-под потолка на вошедшего поглядывали своими стеклянными глазами два крупных с огромными косицами тетерева. А из комнаты, как из-за угла, сидя на корявом сосновом сучке, лукаво любопытствуя, смотрела серая с рыжим хвостом пушистая белочка. Все как обычно… Привычная картина нарушалась лишь тем, что на вешалке для одежды висела дорогая мужская кожаная куртка с множеством блестящих замков на карманах, а на подставке для обуви стояли не совсем чистые, но изготовленные по последней моде импортные тоже мужские туфли.
Лешка, не раздеваясь, тихо прошел на кухню. На неприбранном обеденном столе среди разнообразия всевозможных закусок и традиционных Лениных пирожков стояли недопитые бутылки с крепким фирменным коньяком и красным марочным вином. Там же находились две рюмки и два хрустальных фужера из их семейного сервиза, подаренного кем-то на свадьбу. Он чуть приоткрыл дверь в спальню и заглянул в комнату. Там по всему полу, на стульях, кресле и даже на прикроватной тумбочке валялся весь набор верхней и нижней одежды, а на их супружеской кровати, укрывшись одним одеялом и крепко обнявшись, крепко спали его Лена и их старый школьный товарищ Вадим. Давно уехавший из города в какие-то северные районы на заработки и много лет, не дававший о себе знать, он вдруг объявился, разодетый в дорогие одежды, заносчивый и нагловатый. Несколько раз за последнее время он забегал в гости, много рассказывал о себе, хвалился и сорил деньгами. После этих визитов Лешке он стал неприятен, и тот старался, как только мог, избегать встречи с ним.

Оставив рюкзак с добычей прямо в прихожей, и забрав с собой только ружье и ключи, почему-то сразу обретший твердость и спокойствие, охотник вышел на улицу и перебежал через двор. Там в соседнем доме одиноко жил старый добрый знакомый их семьи, закадычный друг Лешкиного покойного отца и тоже заядлый охотник дядя Ваня, из-за нехватки здоровья охоту почти забросивший.
— Дядя Ваня, — обратился к нему Лешка. — У меня дома беда. Возьми мое ружье и запри его в ружейный ящик вместе со своим. Если не уберется все, то хотя бы ствол или приклад и три дня не отдавай мне его ни под каким предлогом.
Увидев сына своего друга с раной на щеке, грязного и одетого в походное, да еще и хромающего на одну ногу, дядя Ваня, молча, взял ружье, а ему кивнул на дверь в ванную:
— Вижу, что недоброе дело привело тебя ко мне. Иди, приведи себя в порядок, а потом расскажешь все.
Пока Лешка полоскался в воде и промывал себе больные места, сосед приготовил кое-что поесть, запер ружье, достал из шкафа домашнюю аптечку и занес в ванную старенький, но теплый махровый халат. Потом он обрабатывал охотнику йодом размякшую и очищенную рану на щеке, заклеивал ее пластырем, при этом не приставая к нему с расспросами, а дожидаясь, когда тот начнет рассказывать сам. И Лешка все рассказал.
— Значит, ты отдал мне ружье для того, чтобы самому не наделать больших глупостей. Это ты правильно сделал. Не хватало еще сесть из-за бабы. Они, бабы-то, какими бы ни были умницами, да путницами, а нас, мужиков, все равно недостойны. Я вон со своей жизнь долгую прожил, пока не овдовел. Все было, но никогда ее пальцем тронуть даже в мыслях не держал. И не потому, что боялся или шибко уважал. Нет! Ниже ее, себя ставить не хотел. Что с них взять-то, если они вон, как твоя, могут этакое отчубучить. Да она кулака-то мужицкого не стоит, марать его об нее… Плюнуть, растереть да и выбросить на помойку. Может, кто и подберет, а нам они такие без надобности. Ну, это я так рассуждаю, а ты решай сам. Ружье, так и быть, с неделю у себя сохраню, пока успокоишься, а там – заберешь.
Он внимательно посмотрел Лешке в глаза, помолчал, потом прикрикнул:
— Ну, и чё ты сидишь, ждешь? Или тебе хорошо от того, что они там на твоем непорочном ложе кувыркаются, а ты как изгой по чужим хатам скитаешься. Звони, давай, буди любовничков.
Лешка набрал свой номер. Голос Лены был заспанным и хрипловатым.
 — Поднимай-ка своего хахаля немедленно и чтобы через десять минут его поганой ноги в моей квартире не было. Тебе даю два часа, чтобы собрала свои вещи и тоже ушла к матери. Объяснений и оправданий не может быть никаких. Если не сделаете, как сказал – приду и застрелю. Ружье со мной. — Он положил трубку на телефон, сел на диван и только тут до него стал доходить весь ужас происшедшего. Он вдруг так резко, так близко ощутил наступивший перелом в жизни, что голова пошла кругом и глаза застлал туман, сознание начало уходить из него стремительно, как в ураганном ветре закрутились вокруг шкафы, столы, стулья, стены. Волнение и перенесенный стресс сказались на уставшем организме, и Лешка стал медленно терять ощущение окружающего мира. В наступающей темноте, тускнея, промелькнули краски осеннего леса, затухая своим журчанием по камням, мигом пронеслась горная речка, и где-то уж очень-очень далеко донесся до теряющего чувства охотника тревожный и жутковатый крик вещующего ворона: «Крон-н-н-г». Потом наступила полная чернота.

Обморок длился недолго, и Лешка очень скоро очнулся. Немного болела голова, но он поднялся, выпил предложенную дядей Ваней чашку кофе и кое-что съел из собранной холостяцкой снеди. Руки тряслись, но уже не от волнения, а просто от слабости в теле после потери чувства. Под глазами вдруг возникли и зацвели болезненным цветом нездоровые темные круги, а лицо стало бледным, как недостаточно хорошо простиранная простыня. Веки были тяжелы и непослушны, заставляя часто моргать глазами. Вместе со всем этим сильно усилилась боль в коленном суставе и саднила под пластырем рана на щеке. Два часа, отведенные жене кажется уже прошли, и Лешка стал собираться домой. Старый друг предложил проводить его, но тот решительно отказался. Закрывая больную, заклеенную пластырем щеку, насколько можно быстро он проковылял через двор к своему дому. Ему сейчас, как никогда, хотелось остаться наедине с собой, обдумать сложившуюся ситуацию и, в конце концов, просто забраться под одеяло и хорошенько выспаться после блуждания по лесу, волнений и переживаний, навалившихся за эти последние два дня.
В квартире не было никого, кругом был порядок, и даже постель была прибрана и заправлена, как будто здесь несколько часов назад ничего не происходило. Лешка сел в кресло и задумался. Со всех сторон со стен на него стеклянными глазами смотрели добытые им когда-то трофеи. С каждым из них была связана какая-либо история, которую он помнил всю до мельчайших подробностей. Наверное, из-за этих историй чучела и были ему так дороги, без них бы многое забылось, затерялось где-нибудь в закоулках его памяти, а потом навсегда стерлось бы без следа, не оставив ярких пятен в воспоминаниях о чудесных картинках его охотничьей жизни.
Слегка отсидевшись, Лешка, наконец, вспомнил о еще неразобранном рюкзаке, который так и валялся в коридоре на самом проходе. В нем кисла и прела плотно упакованная добытая дичь – несколько рябчиков и черный, как жуткая безлунная ночь поздней осени, ворон. Определение того, трофей это или случайно подстреленная совершенно бесполезная птица, теперь кувыркалось в Лешкином мозгу уже в больших сомнениях, и все время стоял в ушах рассказ Петровича о последствиях своего опрометчивого поступка.
«Чертовщина какая-то», — думал молодой мужчина. Он, взрослый человек, воспитанный в духе полного отрицания как сил всевышнего, так и не принимающий ни малейшего влияния на жизнь чего-либо мистического, сейчас был во власти страха за будущее, причем недалекое будущее, и зависящее от чего-то сверхъестественного. Под давлением этого страха он разбирал свои вещи, без предварительной обработки прятал в морозильную камеру холодильника рябчиков прямо в пере, понимая, что ощипывать и потрошить их у него сегодня просто не хватит никаких сил. Он до блеска отмыл от лесной грязи свои походные резиновые сапоги и развесил сушить отсыревшую одежду. Скоро он сделал все. И только на кухонном столе, по-прежнему аккуратно упакованный, чтобы не помялось перо, весь напоминающий собой великий укор за необдуманный поступок, оставался лежать красивый черный ворон. Странно, но ему почему-то не очень хотелось сейчас даже брать его в руки. То ли отвращение, то ли страх мешали ему делать необходимую работу, чтобы трофей сохранился. А в измученной за последние несколько часов голове кувыркались одна над другой и ищущие подтверждения друг другу сумбурные мысли. Они, то неслись по пространству сознания Лешки с неимоверной скоростью, то останавливались на миг, а потом закручивались в бешеном вихре в крутую спираль, захватывая в свою невидимую воронку все новые и новые, рождающие страх.
Несколько раз за вечер звонил телефон, и определитель высвечивал номер тещи. Это значит, что до Лешки пыталась дозвониться Лена, но он не брал трубку. Разговоры с разборками ему сейчас были не нужны и ни к чему бы, ни привели.
Так вечер медленно протащился через свое время и, наконец, перешел в глубокую тревожную одинокую ночь. Лешка пытался уснуть, ворочаясь в кровати. Потом он рассудил, что не может успокоиться на супружеской постели из-за нарушенной ее чистоты, хотя белье на ней он предусмотрительно поменял на чистое, а то, что было опоганено изменой, брезгливо связал в узел и бросил в прихожей, чтобы потом отдать жене навсегда. Уже далеко за полночь он перебрался на диван и, укрывшись пледом, все-таки некрепко, но заснул. И в том полусне-полузабытьи до самого раннего утра его преследовал то совсем тихий, как будто бы издалека доносящийся, то громкий и отчетливый гнетущий крик черного ворона: «Крон-н-н-г».

Наутро пошел мелкий моросящий чисто осенний дождь, и на улице стало слякотно. Лешка встал невыспавшийся, с больной головой и отекшими глазами. Сильно болело ушибленное колено, и давала себя чувствовать раненная щека. Делать ничего не хотелось, а просто лежать и отдавать себя невеселым мыслям, было совсем не по Лешкиным правилам. Первым делом, он, туго завернув злосчастную птицу в несколько старых газет, вынес ее в коридор и выбросил в мусоропровод на лестничной площадке. На душе от этого стало немного легче, но общее настроение не улучшилось. Он все полнее понимал, что стоит перед большими проблемами, которые потребуют от него серьезных и ответственных решений, причем в самом ближайшем времени. Прощать жене такую чудовищную измену он не собирался, а это значит, очень скоро предстоят судебные тяжбы, которые приятными пока еще никому из большинства людей не казались. Разборки, оправдания, уговоры ему были настолько противны, что он морщился даже от представления их, в то же время понимал, что всего этого не избежать. Он без оглядки любил свою жену, всегда сам был честен и верил ей, поэтому горе, которое вдруг выкатилось на него в одночасье, оказалась неизмеримо велико. Лешка еще никогда не чувствовал себя настолько обиженным, вернее униженным. Он представлял, как выйдет на улицу, а на него будут смотреть, кто в упор, кто искоса, а кто-то, остановившись и обернувшись, в спину, и все будут тихо переговариваться, передавая друг другу разные склочные толки. Противно!
Как хотелось ему сейчас все бросить, взять билет на поезд в какую-нибудь Тмутаракань и уехать если не навсегда, то очень надолго, чтобы убежать от всех предстоящих неприятных событий, сочувствий и ненужных советов. Хотелось уйти в тайгу далеко-далеко, чтобы никого рядом много дней не было. Только лес, струящиеся по камушкам блестящие говорливые ручьи, да редкие осенние посвистывания оставшихся зимовать птиц наполняли бы его мир, помогали забыть случившееся и лечили от душевной боли. Ему сейчас очень хотелось лечь под пожелтевшей березой, смотреть на голубое осеннее небо и чувствовать, как падающие листья ложатся на землю с ним рядом, покрывают одежду и лицо, и которые совсем не было желания стряхнуть с себя, а ждать, когда они закроют его всего, как разноцветным лоскутным одеялом. Казалось, что только в такой обстановке полного одиночества он мог бы найти спокойствие и утешение, уйти от смятения и в создавшейся беспомощности вдруг вновь обрести силы.
Нужно было сходить в магазин за хлебом и купить что-нибудь из продуктов на обед, и Лешка, сунув в карман куртки хозяйственную авоську, выскочил на улицу. Здесь его встретил вчерашний пес, который лежа под лавочкой у подъезда, как будто бы ждал его, сразу вскочил и зарычал так, что по спине запрыгали нехорошие мурашки. Не останавливаясь и не оборачиваясь, мужчина все-таки направился к магазину, однако всю дорогу он отчетливо чувствовал, что собака неотступно следует за ним на небольшом расстоянии и смотрит ему в спину. Что с ним случилось? Он никогда не боялся собак, да и они всегда относились к нему либо доброжелательно, либо равнодушно, а этот странный незнакомый кобель вдруг принял его враждебно и агрессивно. Он столь же терпеливо дождался его возле магазина и проводил до дома, после чего снова забрался под скамейку и лег там, на старое место.
После обеда вместе со своей матерью пришла Лена. Она плакала и, не оправдываясь, говорила, что сама не понимает, как все это произошло. Вадим пришел просто так, вроде бы в гости к ним обоим, принес выпивку, и ее желание было скорее выпроводить его из дома. Но он какими-то разговорами сумел повлиять на нее так, что она впустила его в квартиру, а там все пошло уже вне ее рассудка. Она, как будто ничего не понимала, была как под гипнозом, а их друг оказался наглым и настойчивым. У нее никогда не было к нему никакого чувства, а даже наоборот он всегда был немного неприятен, а что случилось именно вчера, она сама понять никак не может.
Что самое интересное во всем этом, так это то, что Лешка ей сейчас ничуть не сомневаясь, верил. Он верил, что именно так все и произошло, и даже не собирался это как-то опровергать. Да, он верил, что Вадим был неприятен Лене всегда, она даже иногда поругивала мужа за то, что он с ним общается, и что это к хорошему не приведет. Он верил, что жена пошла на предательство под каким-то влиянием. Слушая ее рассказ, он, молча, согласно кивал головой, но представить себя рядом с ней в жизни он уже не мог. Даже поняв ее вину и простив, он просто физиологически не мог бы с ней дальше жить, обвинив в этом хоть случай, хоть саму человеческую природу, хоть черта, хоть какую другую нечистую силу.
В разговор иногда вмешивалась теща со своими якобы вескими причинами, что сам виноват, все по лесам шляется, а жене одной дома ночевать страшно. Что любая бы так на ее месте поступила при таком-то муже. Потом, пытаясь как-то сгладить ситуацию, начала уговаривать Лешку в том, что ничего особенного не произошло, С кем, дескать, не бывает. На это зять ей ответил, что если с тещей такое же было, то тестя ему очень жалко. А жену он рад бы простить, но жить с ней дальше все равно не сможет, потому что никогда не забудет того, что случилось. Не получится.
Мать с дочерью ушли ни с чем, а Лешка впал в депрессию.

Обманутый мужчина страдал. Страдал тяжело и мучительно, как страдают между раем и адом некрещеные. Радость большому и малому счастью, успеху и удаче навсегда ушла от него, все стало безразлично, равнодушие завладело его душой целиком и полностью, беззастенчиво и безнаказанно, навсегда. Из глубокого омута уныния и тоски его пытались вытащить друзья и знакомые, но их усилия оказались тщетными, и они, в конце концов, отступились от отчаявшегося неудачника. А из других глубоких, темных и вонючих уголков человеческого бытия стали выползать и активно набиваться в друзья уже новые, когда-то не то что нежеланные, а даже презираемые личности. Они крепко схватились в Лешку, силком втащили в другую жизнь – жизнь сомнительного, но очень простого ухода от возникающих трудностей, жизнь горького и беспробудного пьянства. Эта болезнь на удивление легко и быстро завладела ослабшей волей мужчины, свернула ее и уничтожила окончательно. Он все глубже и глубже падал в приготовленную ему судьбой преисподнюю и уже не пытался выбраться наружу, забыв думать о том, что есть какое-то здоровое трезвое существование, с заботами и мечтами, ощущением прелестей закатов и восходов. Он, кажется, навсегда потерял интерес к так любимому им когда-то лесу, ручьям, птичьему пению. Один за другим исчезали со стен квартиры прекрасные трофеи, отобрали за ряд нарушений порядка старенькое любимое ружье, за неуплату членских взносов его исключили из охотничьего коллектива. Скоро у парня не осталось вообще ничего, что бы хоть немного напоминало о его недавнем самозабвенном занятии охотой. Лена, поняв, что любимый когда-то ею человек уже почти пропал, тихо и незаметно ушла в тень, избежав тем самым лишней беды и дальнейшей безысходности. И все радовались лишь тому, что у них с Лешкой пока еще не было детей.
Даже умереть Лешка не сумел по-человечески. Где-то в каком-то грязном подвале в очередной пьяной драке его ранили ножом, которым здесь же на пивном ящике разрезали дешевую закуску, и бросили умирать среди потных коммуникационных труб и нечистот, гнилыми струйками вытекающих из трещин канализации. Больше суток он лежал там, истекая кровью не в силах даже пошевелиться и позвать на помощь, терял сознание и вновь обретал его, сначала на время, потом на миг, на мгновенье. Наконец, оно ушло совсем. Последнее, что отозвалось в его доживающем мозге, был зовущий издалека, из каких-то темных глубин и клокочущих жутких водоворотов крик давно убитого им черного ворона:
— Крон-н-н-г, крон-н-н-г, крон-н-н-г…
 

 28.05.07 г.