Новые сапоги

 Восьмой десяток лет топчет грешную землю баба Липа. Сначала топтала лаптями, сплетенными из крепкого липового лыка, потом черными блестящими галошами на буднях, а в праздники нарядными изящными ботами. Топтала на дворе коровий навоз в высоких не на свою ногу кирзовых сапогах и разогретый солнцем песок просто босыми подошвами. Обутая в модные разноцветные танкетки, топтала пол в местном сельском клубе и в них же отплясывала на праздничных вечеринках. Зимой в трескучие морозы хрустел снег под ее стоптанными подшитыми валенками, а в жаркую июльскую жару на сенокосе утаптывала стога в рваных китайских кедах. И вот нынешней весной привез ей в подарок старший сын зеленые резиновые сапоги с красными сердечками на голенищах, блестящие, узконосые, по последней моде, и, отдавая, напутствовал:
 — Ты, мать, у нас еще молодая. Не стыди себя и нас перед людьми, не ходи в старье и рванье, а одевай их чаще и везде.
 Баба Липа долго крутила сапоги в руках, доставала и вновь вставляла внутрь теплые чулки-вкладыши, ахала и охала, сетовала на то, что, мол, дорогие, наверное, не надо было так тратиться, и старые еще не худые. Но, в конце концов, завернула сапоги в тряпку и побежала к соседке, Ильиничне, показать подарок и похвалиться своими детьми. А было их у нее трое, и все – мужики. Старший - прошел военную карьеру, генералом стать не мечтал, но ушел на пенсию в полковничьих погонах с должности командира части и, полон сил и энергии, занялся бизнесом. Средний сын тоже сейчас пенсионер, всю жизнь проработал следователем в милиции. Младший из простых рабочих, но хозяйственный и хваткий, как вся их порода. Сейчас мать и не вспоминает о том, что росли ее сыновья пацанами жуликоватыми, хулиганистыми и неприятностей от них переносить ей приходилось немало. По малолетству спички в банях воровали да чужие сети в реках и озерах опрастывали, постарше стали, так чужих гусей с водоемов по ночам тырили и дровишки в лесу понемногу втихаря заготавливали да продавали потом. Бывало, и попадались на своих проделках, платить за них матери с отцом приходилось. Народ говаривал, что тюрьмы им не избежать, прямая, мол, дорога детям ее в колонию. А она, как могла, защищала их, оправдания всякие искала, верила в их невиновность, когда те по детски выкручивались перед ней, даже не каясь в своих безобразиях. Взялись за ум они после того, как тяжело заболел их отец, мужчина сильный и красивый, много лет проработавший в лесу от простых лесорубов до мастера. Косая сажень в плечах не спасла его от страшного инсульта, отключившего правую половину тела и оставившего инвалидом еще на несколько лет. Потом он умер. После его смерти дети сразу же повзрослели, возмужали и определились в своей жизни на будущее, и никогда никто от матери не слышал больше какой-либо жалобы на них. Наоборот, она при любом удобном случае всегда любила похвалиться, и в итоге всех разговоров о них счастливо заканчивала:
 — Нет! Я детями своими довольна! Уж они-то меня не бросят.
 И это действительно было так. Мужчины приезжали к матери, часто собирались все вместе, хоть и были разбросаны по разным неблизким городам. С каждым приездом везли ей много разных продуктов, чтобы хватило надольше, забивали холодильник до отказа, правили заборы, латали крышу и размашисто, с отрывом отдыхали, жаря шашлыки, выезжая на рыбалку и парясь в бане. На лето приезжали внуки, и тогда было вообще шумно. По натуре своей баба Липа была женщиной очень доброй и приветливой, поэтому с сыновьями и внуками часто приезжали их друзья, и всем она была рада.
 
 Итак, топтала землю баба Липа и по всей нашей округе, края лесного и грибного, знала каждую тропочку и каждый кустик далеко от своего дома на много верст и с малых лет никогда не блудила. Куда бы не забралась она в поисках грибов или ягод, всегда знала, как выйти к дому хоть по дорожкам, хоть напрямик через чащу. И добычлива была на удивление всем, даже на безгрибье приходила с полной корзиной отменных боровиков или груздей, шутя, что лешего подкормила, он ей и показал, где собирать надо. Ходила она всегда одна, попутчиков не любила, а кто, если очень настойчиво навязывался к ней в компанию, отшивала грубо и откровенно.
 Так и нынешним летом, а точнее уже на исходе его, собралась она волнушек порвать на соление. Далеко идти не намеревалась, знала, где этот гриб «живет», поэтому, не спеша, собралась, надела новые зеленые сапоги, хлеба чуть-чуть завернула в газетку и с корзиной на локте огородами тихонько пошла на опушку. Было еще рано. Хоть солнце поднялось и уже грело, но роса пока оставалась сильной. Шла баба Липа густой травой, смотрела на свои новые блестящие от сырости сапоги и радовалась. Какие они были красивые, и как уютно было в них ноге, укутанной в войлочный чулок-вкладыш. Вот уж сынок прочувствовал, как матери приятно будет, когда выбирал подарок. Радовалась она так, что даже незаметно для себя вслух выразила восхищение фразой, схваченной ей когда-то от своих внуков, наверное:
 — В жилу пришлись сапожки-то. Ништяк!
 
 Далее повествует баба Липа этот поход за грибами так:
 — Пошла я, значит, к лесу-то не дорогой, что мимо кладбища, а напрямки, через поле, чтобы срезать путь, лишнего не ходить. Через какое-то время оглянулась назад, а за мной по траве-то след остается на росе, да такой заметный, жирный. Не по себе мне стало. Вот, думаю, по этому-то следу и пойдут за мной, кто хочет места мои грибные выведать. Нет уж, шиш вот вам, взяла, да и свернула в сторону, чтобы чуть дальше в лес зайти, а потом уже стороной на свои елани попасть, где волнушки растут. Иду и радуюсь, что обманула всех, да на свои новые сапоги любуюсь. Весело ноги бегут, как в скороходах, только что носы у них не загнуты. Бегу и радуюсь. Чую, что грибов много нынче наберу. Так до опушки дошла, оглянулась назад – никого. Перекрестилась и в лес зашла. А место там плохое, болотистое. И зовут-то люди его – Гнилой угол. Да, думаю, ничего страшного, пробегу прямехонько без остановок и – к своим грибам. Иду себе, болотца маленькие обхожу. Сперва одно, потом другое. Прошла сколько-то, потом заворачивать начала к своим местам, значит. Порой, если уж совсем небольшое болотце, так я его поперек перейду. Сапоги-то у меня хорошие, не промокают, че мне зря ноги мять, дорогу посуху искать. Не шибко много воды нынче меж кочек, бродом можно долго идти, лишь бы в трясину не попасть. Эдак вот гряда за грядой, болото за болотом приближаюсь к своим грибам все ближе и ближе. И уж пора бы моим пригоркам начаться, а их все нет. Задумаюсь на миг, гляну на солнышко – вроде бы правильно иду и опять смелею, шлепаю себе дальше опять то лесом, то болотом. Однако, все ж начинаю соображать, что слишком долго иду до своих полян с волнушками. Налево сунусь – болото. Обходить начинаю, а там снова болото. Направо поверну –
и там такая же картина. И лес весь похожий-похожий такой, ну все деревья одинаковые, как цыплята из инкубатора. Вдобавок ко всему, тучи набежали и солнце скрыли, совсем худо стало. Я уже устала по гривам да кочкам шастать. И хоть бы где какую дорожку или тропку пересечь – так нет, одни наброды и следы кабаньи, копанье ихнее. Тут и поняла я наконец, что крупно сплоховала. Заблудилась в трех соснах, считай у себя под окошками. И стыдно мне стало даже перед самой собой. Села на кочку посередине болота и завыла по бабьи, себя жалеючи, слезы пополам с грязью на себе размазываю и приговариваю: «Ой, пропала я на старости лет, в Гнилом-то углу кто меня тут найдет, здесь и люди-то не ходют, а меня вот черт понес. Ой, за жадность свою страдаю, грибов для других пожалела. Сейчас бы все село, окромя Петровны, что у меня огород урезала, на свои места привела, лишь бы выбраться из этого бесовского места». Реву, сидя на кочке, клюквенник с новых сапог убираю, что на голенища намотался. И что самое противное, так не знаю в какую мне сторону податься, где сейчас мой дом. Где юг, где север – ничего не понять. Солнышка нет, я и закрутилась на месте, как веретено. Сосенки вокруг меня такие невысокие, как всегда на болотах вырастают, по ним тоже не понять где какая сторона – северная или южная, да и не сильна я в этом. Как-то чутьем своим обходилась и не ошибалась никогда, всегда дорогу домой находила. Посидела я так среди болота, слезы с грязью концом платка вытерла и стала Богу молиться. Всех перебрала от Иисуса Христа и Пресвятой Богородицы до Николая Угодника. Потом начала по сторонам оглядываться. Неподалеку вывротень громадный из болота вылез, щупальца свои раскинул. Ветер на нем сухую осоку колышет, а мне чудится, что это леший своей бородой трясет и надо мной смеется. Я к нему с просьбой: «Отпусти - говорю - меня отсюда. Или я тебя не ублажала, бывало, когда остатки обедов своих на грибах-ягодах да на сенокосах тебе оставляла. А уж если прогневала чем, так прости, дуру непутевую. В другой раз конфет тебе сосательных принесу кулек, только не держи меня здесь, Христом Богом умоляю, выпусти». Потом осеклась. Вот дура старая, дура и есть. Нечистую силу именем Христа прошу, заговорилась совсем. Не зря же говорят, что когда человек в беду попадает, сам не знает какому богу молиться. Опять посидела немного, повертелась на кочке и раздумалась. Не может на меня леший обижаться, он меня всегда любил, помогал. С чего бы это он ко мне свое отношение менять должен, не делала я ему вреда. Доперла-таки, что в болоте я сижу, и не лешак меня вокруг да около водит, а кикимора, туды-т ее в качель. Ах, думаю, карга ты зеленокожая, вся тиной обляпанная. Уж тебе-то я не дамся ни за что. И стала вокруг себя на деревья да на кочки крестное знамение накладывать, направо и налево, и спереди и сзади. Крещу все вокруг да Исусову молитву твержу. Не считала, но раз сорок, как положено прочла, и сразу мне спокойно стало, дрожь прошла и плакать больше не хочется. А тут еще птичка маленькая, серенькая на сосенку рядом со мной села и начала пиликать: «Тю-тю-тю-ю-ю-ю». Помолчит немного и опять: «Тю-тю-тю-ю-ю-ю». Пищит, сидит около и не улетает, головку свою в сторону склонит и поглядывает на меня глазом, как бусинкой. Перепрыгнет с ветки на ветку и опять пищит. Возьми да и обратись я к ней, как к ангелу небесному: «Птичка, птичка! Может ты святая? Если так, то выведи меня отсюда, покажи дорогу туда, куда я шла. Помоги мне, не дай на старости лет сгинуть в этих топях вонючих среди грязи да комаров». Перелетела птичка немного в сторону, села там и опять запела: «Тю-тю-тю-ю-ю-ю». Ну, я встала и пошла туда же. Она еще дальше – и я за ней. Сколько уж я там через кочки перешагивала – не помню, но болото скоро кончилось. Вышла я на твердую землю, березки с осинками обняла, осмотрелась кругом – ну да, вот они мои милые еланушки, мои пригорочки. И вот они мои волнушки, да так много. Прямо одна на другой растут, назрели, хоть косой коси. А птички той и в помине нет, улетела, божья тварь, даже благодарности моей не дождалась. Не иначе как ангел хранитель мой это был в птичьем образе. Вывела меня из трясин болотных и улетела. Упала я на колени прямо там на лесную траву и давай богу молиться. Читаю молитвы и поклоны бью о землю, лбом сучки достаю. Не знаю уж сколько прочитала, наверное, сколько память моя позволила, только потом встала вся просветленная, как после причастия. Набрала полную корзину отборных волнушек и решила, что домой пойду теперь уже дорогой. Пускай народ глядит, что грибы пошли, нисколько не жалко. Только вот где собирала их, все равно не скажу. Из-за Петровны, которая у меня огород отрезала. Для других не жалко, но только ведь она первая туда побежит, а мне больше всего этого не хочется.
 
 Так пришла баба Липа к себе домой, грибы, что принесла, в предбаннике в корыте на отмочку водой залила, и о ту пору никому ничего про блуждания свои, конечно, не рассказывала. Это она уже потом решилась об этом случае кое-кому поведать и соображения на сей счет высказать. Леший, говорила она, тут не причем, не мог он на нее осерчать, это уж точно, а вот кикимора-то могла, потому что на ее болото она, баба Липа, то есть, в новых сапогах пришла. Она ведь, кикимора-то, тоже баба, вот завидки ее и взяли. Не смогла она стерпеть такого нахальства со стороны деревенской старухи, которая явилась в ее владения в новых сапогах щеголять. Она и закрутила ее в болоте, чтобы лишний раз не выпендривалась и за грибами в обновках не ходила.
 После своего похода баба Липа хорошенько вымыла новые сапоги теплой водой, высушила чулки-вкладыши, потом вставив у них голенище в голенище, аккуратно завернула в тряпицу, окропила святой водой с Иисусовой молитвой и убрала в чулан. «Похожу пока в старых, - решила она, - не худые еще, а эти пока пусть полежат».
 


17.11.2005 г.