Фредерик Либурье

Фредерик Либурье

«О, ты, который сказал: «Я есмь Врата, и кто пройдет сквозь меня, будет спасен» - покажи нам, где пребывают твои Врата, когда и кому ты их отворяешь»
 Гильом де Сен-Тьерри

Глава первая


-Эй, Гульвен, если ты думаешь, что твой длинный язык поможет нам быстрее добраться до места, то дай я его отрежу. Мне как раз не хватает веревки.
 Гульвен свесил лохматую голову с повозки, и, разглядывая груду грязного тряпья, которая только что говорила голосом Этьена, ответил:
- Мой язык мне еще пригодится, а вот твое толстое брюхо можно пустить на заплаты для нашей крыши.
- Эгей! – Позвали от костра, что трещал сырым деревом у самого леса. - Мальчики!
Это кричала Мамаша.
- Похлебка готова!
- А вот и наша Жаклин приготовила нам десяток отборных лягушек! – Гульвен спрыгнул с повозки. Внизу выругались.
- Как, старик, - спросил он – успеем сегодня добраться до города?
Старик сидел в длинном потрепанном балахоне, корягой шевелил свежий лапник в костре и тщетно пытался перехитрить клубы едкого белого, как молоко, дыма.
Ему не хотелось вставать, тем более что стало холоднее, и в любой момент из низко натянутых туч мог пойти первый в этом году снег. Старик завалился на бок, утопил локоть в пушистый, высохший мох, и, глядя на петляющую далеко внизу дорогу, ответил:
- Если Этьен справится…. Хотя я и думаю о ночлеге. Ты знаешь, друг мой, нет ничего лучше свежего воздуха этих мест и приятной беседы после двух-трех глотков доброго вина, которое без сомнения припасла для нас госпожа Тюаль.
- Работы я для вас припасла, а не доброго вина, - отозвалась Жаклин, хозяйничая в продовольственных мешках. – Принесите-ка лучше воды, да соберите еще дров, а не то все тут околеем.
Она пнула к ногам подошедшего Гульвена котелок.
- А ты, бездельник, не заработал и на корку плесневелого хлеба.
Жаклин с утра была не в духе. Вдобавок, выяснилось, что куда-то запропастился последний кулачек сыра, который берегла она от этого пройдохи Ришпена. Она давно уже подозревала, что вовсе не крысы прогрызли мешок с вяленой рыбой в ночь после последнего представления. Да, тогда был хороший прием. Она вспомнила, как какой-то парень, из тех, городских, выдал им столько монет, что в лавке они смогли купить немного мяса на всех и молока. Кстати, молоко закончилось тоже очень быстро, и как видно не без усердия прожоры Гульвена.
У костра Жаклин разлила по мискам похлебку, приспособила их на земле, следя за тем, чтобы не опрокинуть. От повозки неуклюже подошел Этьен, вытирая руки старой рубахой. Он оглядел приготовленный обед, присел к огню и протянул к нему огромные грубые ладони.
- Можно ехать, - сказал он, - теперь повозка наша хороша, такое дело. Я вот и
думаю – неделю, а то и две продержится, а может и месяц. Как думаешь, Грандель?
- Может и месяц, да нам бы только заработать хорошенько в городе – ответил старик, - представляешь, Этьен, будет у нас много денег, купим мы новую повозку, хорошую, теплую одежду, поставим самое замечательное представление…
- И все красотки в городе, - раздался голос из наступающих сумерек, - будут глазеть на нас, а тебе, пузатый бочонок, подарят железный обруч, что бы ты носил его вместо пояса.
У костра появился и сам его обладатель, Гульвен Ришпен. По дороге он расплескал из котла добрую треть и славно вымазался в грязи.
- Явился, наконец, выродец. – Отметила Жаклин. Она убрала продукты по мешкам. Оставила четыре куска хлеба и две усохшие рыбешки. Похлебка остывала, и это злило Жаклин. За много лет странствий с бродячим театром она уже привыкла к этим сумасшедшим, беспомощным, каким-то невезучим, но непонятно упрямым людям. Все они были словно дети, и не будь ее – Жаклин, они бы разбрелись по своим нищенским дорогам еще в начале позапрошлого лета, а то и еще раньше.
Наконец все принялись за еду. В несколько минут было проглочено все, что готовилось так долго. Один старик задумчиво водил ложкой по краям мятой миски и смотрел на дорогу…. Сырая темень захлебнула ее повороты и изменила в округе все. Он бывал в этих местах. Ему было четырнадцать, и где-то здесь он впервые узнал любовь. Судьба распорядилась так, что им пришлось бежать с таким же проезжим театром. Расстались они, как только растаял снег. Расстались просто. Она ушла, ничего не объясняя, а он отправился с актерами дальше. С тех пор прошло почти пол века. Гийом потерял много друзей, много нашел, а теперь их осталось и вовсе четверо. Был день, когда с музыкой, весельем и десятком прибившихся по дороге нищих знаменитый театр Гранделя тремя повозками остановился на площади Плуата, а уже под утро они чудом унесли ноги. Задворками выбрались из кровавой уличной резни обратно, в поля. Никто из них тогда так и не понял, что произошло, но две повозки из трех, груженных театральным барахлом и продуктами сгорели там же, на площади, а одну Этьен прогнал по бездвижным телам к городским воротам и, кровавя пыльную дорогу, через поля выбрался к лесу. Благодарение Богу, Этьен спас именно ту повозку, в которой Грандель хранил свои бумаги. Почти законченное представление. Его первое, а может быть уже и последнее представление для тех, с кем жил он под одним небом, кого знал и кого не видел вовсе, для тех, кого не увидит никогда, но кто узнает о том, чем жил он на земле столько лет. Старик не торопился, но работал много, особенно когда Этьен и Гульвен убирались в таверну, после очередного удачного представления. Тогда было много людей: Пьер – ушел в прошлом году, Франс, упокой его душу, хороший был человек…, да разве всех упомнишь. После несчастья в Плуате, где той проклятой ночью беднягу Франса зарезали, как свинью, только за то, что он окликнул двух подонков, пристававших в Бобовом тупичке к женщине, какой-то местной торговке. Все это Грандель узнал только через год, когда дорога снова привела их в Плуат.
 Дни рядились в театральные лохмотья и, перебиваясь с воды на хлеб, уныло брели к своей цели. Грандель теперь мог ставить только самые простые действия. С ним остался Этьен, Гульвен да Матушка Жаклин, их верная госпожа Тюаль. Этьен Шартье был просто влюблен в единственную теперь, их чахлую лошаденку, вот уже третий год исправно таскавшую по дорогам рассохшуюся скрипучую повозку. Этьен когда-то был неплохим плотником, и хоть не имел инструмента, благодаря его рукам они до сих пор не спалили в костре старый скарб на колесах. Этот парень неплохо играл некоторые роли в представлениях, особенно, когда был навеселе. Его простоватое лицо располагало публику посмеяться, а довольно выразительное брюхо становилось в каждом городе любимой темой для разговоров, колкостей и насмешек. Нередко бывало так, что представление прерывалось, и некоторое время раскрасневшийся Этьен препирался с гогочущей толпой, да так, что если в городе удавалось выступить несколько раз, то с каждым новым представлением народу на площадь набивалось все больше и больше. Остался в театре и Ришпен, светлая голова и язык без костей. Ему старик доверял главное. Была в Гульвене правда, какой-то огонек внутри, что иногда светил через глаза. Видел старик, видел не раз, когда Гульвен спорил с кем-нибудь о кораблях или заставлял захлебнуться рыданиями зрителя, играя грустную сцену из «Одинокой Жанны», и много еще где и когда. Ему не исполнилось верно, еще и двадцати трех, а сам возраста он не помнил. Старик любил Ришпена. Гульвен первый тащил всех в дорогу, когда только-только они обживались на новом месте, и мог спасти представление в любом самом безвыходном случае. Однажды, когда в них уже полетели гнилые яблоки и нелестные сравнения, Гульвен в один миг перевернул с ног на голову благонравную историю, выдумывая на ходу такие уморительные воспоминания и подробности, что оборванцы хохотали до слез и плакали до нервного смеха.
 Мамаша Жаклин, госпожа Тюаль странствовала с театром с незапамятных времен. Иногда Гийом думал, что давным-давно, в тот самый первый вечер, когда он со своей подружкой мокрый, измученный и голодный выбрался на стоянку бродячих актеров, именно она, Мамаша Жаклин, накормила их и закутала в сухое. Ее рыбная похлебка стала настоящим материнским молоком для всего театра. Все настолько привыкли к ее чудодейству у костра, а что касалось приготовления и хранения продуктов, то и вовсе приобрело смысл священный и непререкаемый. Никто не смел спорить с Мамашей, если вставал вопрос траты заработанных денег на съедобное.
 Поздний обед был закончен. Жаклин, тяжело ступая, спустилась к реке мыть посуду. Этьен пошел проверить лошадь, и теперь, что-то, ласково бормоча, возился с упряжью. Стало совсем темно. Маленький костер разбрасывал нелепые отсветы. Как увлеченный художник, делал он грубые красные мазки. Отступая на миг, чернил все холодным сумраком, и снова рвался на волю. Ришпен закинул руки за голову и, поудобнее устроившись, напевал теперь одну из своих бесконечных песенок.
- Старик! – Прервался он на полуслове, – не нравится мне все это! Забыл ты, что ли?
- Что – забыл? – Гийом медленно выбирался из своих размышлений.
- Как – что? Была обещана приятная беседа на свежем воздухе, полезная для тела и для духа, хотя, ей-ей, два-три глотка из винных погребов Матушки Жаклин принесут нам куда больше здоровья.
Ришпен приподнялся и сел, высматривая грузную фигуру Мамаши.
- Ты прав, ты совершенно прав, мой юный друг, - ответил старик. Он только теперь заметил, что совсем замерз, и подвинулся ближе к огню.
- Я так понял, что мы сегодня раскачаем этот уютный уголок! – Не унимался Ришпен. Его прямо-таки распирало от предвкушения выпивки. – И зароемся на ночь в солому, а завтра тронемся в путь. Сегодня нам не успеть. А, старик? Ведь до города еще треть пути, если нам не соврали, а ведь нам, как пить дать, соврали. Жакли-и-ин!
Гульвен сложил ладони у рта и еще раз крикнул:
- Жакли-и-ин!
У реки послышался стук собираемой посуды и хруст валежника под тяжелыми ногами Мамаши. Скоро она и сама подошла к огню, вывалила кружки и миски на расстеленное у костра тряпье.
- Что орешь, как на площади? – Она вытерла руки о подол юбки и принялась поправлять растрепавшиеся волосы. Ришпен легко поднялся на ноги, застыл в нелепой позе и заискивающе проворковал:
- О, Госпожа, настал веселья час, - затем ловко вывернулся и обнял Мамашу за талию, - все говорят, есть выпивка у Вас! И в этом бедным будет польза…
Мамаша хлопнула Ришпена по руке. Пытаясь не рассмеяться, сурово подбоченилась. Гульвен выглянул у нее из-за спины:
- Молчу! Молчу! Всего лишь пара фраз…
- Дорогая наша, - Грандель, лежа у костра, протянул к Жаклин сильно трясущуюся руку. – Спаси от холодной смерти. Дай согреть кровь напитком, что хранишь ты под узлом с костюмами!
- А кто вам сказал, чертовы прорвы, что под узлом с костюмами, коими вы называете пару рваных плащей болотного цвета, что-то есть?
Жаклин было, испугалась за свой тайник, но махнула рукой и сказала:
- Да уж допивайте, раз нашли. Я удивляюсь, почему это кто-то длинноносый не опрокинул остатки в одиночку? – Мамаша поймала Ришпена за ухо и несколько раз сильно тряхнула.
- Ой-ой! Не я! Ей богу – не я! Это прошлой ночью, слышу - скребется кто-то в углу. Пошарил рукой, хвать – а там кролик. Сам белый, а глаза красные. Нос красный. Сидит, качается, прыгнуть не может, а сам задней лапой бутыль в узлы прячет. Прячет и говорит…
- Ах, «говорит»!!! – Тут только Мамаша поняла, что ее опять дурачат. Гульвен рванулся, освободил ухо и сиганул через костер, поближе к Гранделю. Тот смеялся, прикрыв лицо ладонью. Рядом хохотал Этьен, завалившись на большую кочку. Мамаша постояла чуть, глядя на них, и тоже весело улыбнулась. - Ну, дети! Что я говорю! Точно - дети!
Гульвен вскочил, прошелся колесом вокруг костра и с боевым кличем бросился к повозке, призывая на ходу Этьена:
- Поднимайся, да помоги мне разобраться в этом загробном бардаке!
- Ох-ох! Вот уж от чего не откажусь, - отозвался тот. Оба они залезли в повозку, и, путаясь в пожитках, спотыкаясь и падая, принялись обшаривать углы. У костра Грандель подстелил на землю еще несколько плащей, усадил Жаклин поближе к огню.
- Садись, Матушка, рядом. Что бы мы без тебя делали.
Она с удовольствием устроилась рядом со стариком и лишь по-доброму ворчала на двух оглоедов, разворотивших все ее хозяйство. Со стороны повозки донесся победный возглас, и оживленно беседуя о том, где и как пьют на свете, Этьен и Гульвен добрались до своих подстилок.
- Вот я и говорю, - продолжил Гульвен, пристроив огромную бутыль между ног, - когда я был на юге, так там, на праздник, прорывали вокруг дома ров, выкладывали ослиными шкурами и наполняли вином…
Громко хлопнула пробка.
- М-м-м!!! – Он опрокинул бутыль и сделал несколько больших глотков. – До чего же я люблю тебя, Мамаша.
Гульвен передал бутыль Этьену.
- Так вот, там, на юге, никто не мог убраться восвояси, это я вам говорю о празднике, никто из гостей, пока всю канаву то и не осушат…. Кто кувшинами, кто тарелками, кто ковшами…
- Глупости, - вставил Гийом.
Какие еще глупости! Я сам видел!
- Вино везде щелку найдет. Утекло бы твое вино. - Возразил Этьен, вытирая рот широким рукавом. - Вот у меня куртка была! Хоть куда куртка, а в дождь – все одно мокрый ходил. Да и шкур то, сколько понадобилось бы…. Это ж, целое стадо!
- Ну, стадо – не стадо, - ответил Гульвен, - но если бы - стадо, сколько мяса бы получилось!
Ришпен мечтательно уставился в хмурую полоску неба над лесом.
- Погулял бы и я на таком празднике, - согласился Этьен.
Грандель и Жаклин тоже отпили по глотку, и бутыль на время успокоилась в высокой траве, рядом. Ночь залегла среди холмов. Теперь с трудом можно было различить даже повозку, а уж дальше все расплывалось сиреневыми пятнами, пугало и звало, шептало ночными голосами, кричало невидимыми птицами. Жуткие тени крались, ощетинившись сухими ветками и пучками сохнущей травы. Весь мир прижался к одинокому маленькому костру на поляне, на самой кромке леса, там, где дорога, забираясь из низин в горку, не первый раз прятала на ночь в своем изгибе путников.
- В этих местах, люди говорят, водится нечистая, - оборвала молчание Жаклин. – Мне на прошлой неделе сказывал старый звонарь, ну тот, что с плешью. Ты, Этьен, с ним еще торговался на рынке. Ну, должен помнить. Так вот, от него знаю. Жил в здешних местах кузнец. Давно жил, недавно – не ведаю. Звонарь про то не сказывал, но только все молчат здесь об одном. Продал этот кузнец душу черту, а взамен получил чудесную наковальню. Все, что ни куешь на ней, все тотчас превращается в золото. – Мамаша покрепче закуталась в теплую накидку. – Так вот, за несколько дней он стал самым богатым человеком в округе. Нанял себе работников, купил скот, стал строить новый дом, да вот беда, жена его за раз умом то и тронулась. Почему? Никто не знает. Часто видели ее в городе, когда муж ее из дома выгнал. Да и сам звонарь этот, чем мог, помогал бедной женщине. А вот ребенка их, мальчугана, кузнец оставил у себя. Каждый вечер уходил кузнец на работу и до утра не возвращался. Дело было все в том, что проклятая наковальня обращала в золото только до первых петухов. Так прошло несколько месяцев. Вот однажды, сын не дождался отца поутру, и сам пошел в кузницу, хоть и запрещал ему строго-настрого отец даже думать об этом. Пришел он туда, приоткрыл дверь, а там.…Все блестит и светится, точно как в замке. На всех полках золотая утварь, на стенах – золотое оружие, в углу золотого хлама – целая куча! В корзинах – золотые куски, ну точно твои кулачищи, Этьен. – Этьен, не отрывая взгляда от Мамаши, палкой поворошил угли и подбросил в огонь немного сухих сучьев. Жаклин смотрела на рой красных огоньков взвившихся над костром.
- Ну, а дальше-то что было? – Гульвен притянул к себе бутыль с вином. – У меня, Мамаша, от твоих сказок мурашки по коже бегают.
- А дальше, - продолжила Жаклин, - увидел сын, что за наковальней лежит огромная глыба золота, и очертания у нее человеческие. Пригляделся, и видит – похожа она на отца его, а в том месте, где у человека сердце, будто выгрыз кто-то. Убежал паренек тот из кузни, позвал людей. Пришли люди и видят – нет никакого золота. В корзинах все камни лежат с дороги, на стенах – ржавое железо повсюду развешено, а рядом с наковальней мертвый кузнец, и вот только палец на руке у него безобразно расплющен.
- Так он что же, себе по пальцу…? – воскликнул Гульвен.
- Видно, что так, - ответила Жаклин, - да только сказывал мне старый звонарь, что сын эту наковальню вытащил из кузницы и закопал у дороги.
- Вот у этой? – Этьен ткнул пальцем в сторону повозки.
- У этой самой. Да, уж с той поры многие пытались отыскать чертову наковальню, но только никому не досталась она и по сей день. Так где-то и лежит, спрятанная, от человеческого несчастья…

Глава 2

Рассвет белкой прыгал по веткам деревьев. Едва дымил костер и легкий ветерок то и дело поднимал над землей белые хлопья пепла. Было холодно. Жухлая трава на поляне укрылась ломкой коркой инея. В небольшой ложбине лежал перевернутый, мятый котелок, а рядом, под кустом, стояла плетеная бутыль с остатками вина. Над самой землей, особенно в низинах тяжело дышала ночная изморозь. Воздух наполнялся звуками наступающего дня и тянул все живое к свету. Не исключением был и Гульвен. Он выглянул через узенькую щель в ворохе старой одежды, глубоко вздохнув, выпустил клубы пара и понял, что больше уже не заснет. Спину невыносимо ломило. Солома на дне повозки слежалась, и оказалось, что он всю ночь проспал на старом башмаке Этьена. Гульвен со злостью подумал о приближающейся зиме. Если они не раздобудут в ближайшее время хорошей теплой одежды, и не залатают дыры в повозке, то не видать им продолжения, как своих собственных ушей. Он разбросал тряпье и сел. Рядом, уткнувшись лбом в сухое полено, которое они возили с собой на случай дождя, спал Этьен. Он забавно вытягивал губы, и что-то тихонько бормотал во сне. Его правая рука то и дело вздрагивала, цепляясь, за что ни попадя. Рядом с ним лежала Жаклин, закутанная так, что была видна одна только прядь черных с проседью волос. Старика нигде не было.
- Видно к реке пошел, - сам себя убедил Гульвен, - странный он, все-таки, наш старик. И бродит, и бродит, а что бродит…?
Где-то рядом зафырчала лошадь.
- А то и бродит, что надо, - сам же себе ответил Гульвен и ткнул в бок Этьена.
- Вставай рассоня, скотину накорми! Она у тебя с голодухи скоро по-человечьи заговорит. И не жди от нее первых слов благодарности. Я бы, лично, на ее месте, лягнул тебя копытом.
Плотник дернулся, тоже сел и уставился на Ришпена бессмысленными глазами. Тот хохотнул.
- Где скотина, какая скотина, я – скотина? Сам ты скотина… - бормотал он, обшаривая дно повозки. Немного придя в себя, он сцепил над головой руки и сладко поежился. Гульвен облокотился о боковые доски и попытался встать. Ноги здорово окоченели и не хотели слушаться, но вставать было нужно. Ухватившись за свисающий кожаный ремень, он рывком поднялся. Повозка заскрипела и качнулась. Теперь уже проснулась и Мамаша.
- Эй, медведи! – проворчала она, ворочаясь, - убирайтесь отсюда, и разведите-ка огонь, а старику скажите, пусть плащ оденет. Совсем ополоумел, в одной рубахе ходить.
 Гульвен соскочил на землю и тоже потянулся. Вокруг все чудесно переменилось. Над дальними холмами, сквозь просветы в редколесье, показалась оранжевая горбушка солнца. Ветер по верхушкам собирал последние слова осени и заботливо укладывал в тишь, а внизу, направо от большого камня, спешила своими скороговорками серебристая речка. На тропинке показался Грандель. Он нес в руках большую охапку валежника и что-то насвистывал.
- Старик! – крикнул Гульвен, - Мамаша надерет тебе уши. Ришпен вытянул из повозки старый теплый плащ, и, волоча по земле, снес Гранделю. Угли в костровище чуть теплились. Утренняя сырость почти затушила их. Среди черных головешек, под легким серым пеплом, который даже от близкого дыхания разлетался по поляне, Гульвен нашел чуть живые бордовые огоньки и принялся их выращивать, а когда появились первые осторожные язычки пламени, завалил костер сучьями. Грандель присел на корточки рядом. Немного погодя тепло вдохнуло в них новые силы. Гульвен скинул башмаки, поскальзываясь и, гремя котелком, пустился за водой, к речке. Рядом с повозкой, опухший с похмелья и ночного холода, Этьен кормил лошадь. Старик понял, что кроме кипятка с остатками вина и черствого хлеба им больше ничего не перепадет, и от того хотел побыстрее тронуться в путь. Часа через четыре они должны добраться до города, а там, как знать, может быть, им улыбнется удача, и они заработают хоть несколько монет.
- Послушай, Гийом, - из повозки выглянула заспанная Жаклин. – Ты сегодня был не теплее дохлой собаки. Ночью я, было, испугалась, не околел ли ты!
- Матушка, - отозвался старик, - я уже умер, и теперь всего лишь бесплотный дух, взывающий к отмщению, но от чего-то жутко жаждущий жареного мяса!
Жаклин принялась перетряхивать мешки в повозке.
- Ну, мясом духи не питаются, а вот сушеной рыбой…, - она достала четверть хлеба и несколько весьма чахлых и прозрачных на толщину рыбешек.
От речки вернулся Гульвен. Этьен успел накормить и напоить лошадь. Теперь все стояли вокруг костра и смотрели на воду в котелке, дно которого быстро покрывалось россыпью маленьких серебристых пузырьков. Завтрак был скорым. В опустевшую бутыль набрали воды. Лишнюю одежду упаковали в несколько узлов, и бросили в повозку. Этьен запряг старую кобылу и вывел ее на колею. Солнце поднималось по чистому небу, и дорога, петляющая в низине, была видна теперь, как на ладони. Бродяги забрались в повозку, и, натужно скрипнув, она тронулась на спуск. Колеса бились о камни. Земля шла твердая, и ехать было легко. Этьен правил и время от времени, вытряхивая из поводьев утреннюю снулость, причмокивал своей любимице.
- Эй, раскладистая! – выкрикнул он, когда дорога переставала петлять, - А ну, полопались из-под копыт!
Гульвен на разные лады повторял слова из роли, отыскивая подходящую интонацию, причем мешал на одном тексте и радость, и разочарование, и гнев, отчего лицо Этьена время от времени ломалось неожиданной улыбкой. Ришпен вдруг осекся, и толкнул его:
- Смотри!
За поворотом, под большим сохнущим деревом стоял ветхий покосившийся сарай. Крыша с одной стороны его прогнила и провалилась. Маленькое черное окошко черной пустотой недобро глядело на дорогу. Повозка подъехала ближе, и стало видно, что старые ворота изнутри были подперты кривыми кольями, а с другой стороны сарая еле держался низенький заборчик.
- Кузня! – как-то нервно бросил Этьен, - Давно оставили.
Все четверо смотрели на покинутое место. Молчали. Только пели свою древнюю песню колеса, ветер шатал мертвые изломы веток, под которыми замерла навек старая кузница. Показалось, что напряглась, выгнула спину притаившаяся в ней тишина. Лошадь, мотнув головой, хотела, было повернуть к сараю, но Этьен опомнился и натянул поводья. Гульвен перебрался назад. Он все смотрел и смотрел, как исчезала кузня за придорожными кустами, пока совсем не утонула в осеннем разноцветье. Старик молча достал неоконченную пьесу.
- А, что бы, найти эту наковальню, - задумчиво произнес Гульвен. Он еще раз подбросил на ладони камешек, и выбросил, метя в смолистый сосновый ствол.
- Так, и я об этом думаю, - согласился с ним Этьен.
- О душе бы подумали! - сказала Жаклин. Она латала прореху на костюме короля. - Все вы не дураки грести денежки, а работать их и калачом не заманишь!
Дело у нее спорилось. Костюм был почти готов, и она, встряхнув его на вытянутых руках, осталась довольна.
- Я бы первым делом, - рассудительно проговорил Этьен, не оборачиваясь, - купил бы хорошей веревки, а еще заменил бы колесо у нашей телеги.
- Экий ты приблуд, - Гульвен расхохотался, - да ежели ее найти, так и новую телегу, и новую лошадь купить можно!
- Лошадь мне новую не надо, - возразил Этьен, - мне и эта хороша. Но, раскладистая!
Дорога стала совсем узкой. По обе ее стороны высились густые заросли. Где-то наверху сплетались в узловатые своды великаны леса, и солнце с любопытством подглядывало, то там, то - здесь заливая осеннее многоцветье своим радостным весельем. Изредка ветки царапали повозку, и последние переселенцы летели вниз, попадая на поклажу и сбитую солому, осыпались шелухой на одежду и растрепанные волосы. Ришпен ловко поймал на лету один такой листок, опаленный по краям ночными заморозками
- А мог бы еще день – другой пожить, если бы не мы, - он вертел его за черенок и разглядывал на свет.
- Уже скоро город, - сказал Гийом, - Не думаю, что мы здесь – редкие гости.
В этот момент Этьен резко осадил лошадь
- Ты старик, как в воду смотришь, - он правил теперь так, что повозка еле двигалась.
- Кого это сюда занесло? – Гульвен выкопал из-под узлов сучковатое полено. На обочине стоял человек. Бедняга, по виду, еле сводил концы с концами. Его фигуру скрывал длинный, до пят, грязный балахон, стянутый на поясе веревкой. Руки незнакомец прятал в дырявые рукава, и стоял неподвижно, низко опустив голову. Он будто что-то высматривал у себя под ногами. Повозка в настороженном молчании поравнялась с ним.
- Путь вам с богом, добрые люди! – Раздался из под капюшона надтреснутый голос. Этьен осадил лошадь.
- И тебе, добрый человек, - ответила Жаклин. Она отдернула, закрепила на дуге край задника, и теперь с интересом разглядывала проходимца. Тот приподнял голову и ладонью убрал с лица прядь спутанных, черных, как смоль, волос. Оказалось, это был молодой парень лет двадцати. Он широко улыбнулся, выставляя напоказ гнилые зубы.
- Хорошее дело – трудное. – Проговорил он, не переставая улыбаться. – Ручейками река питается, а там и мельницу люди поставят.
Парень толи закашлялся, толи засмеялся. Грязные волосы снова упали на лицо, но он их не убрал.
- Хорошее дело – трудное! - Повторил он. - Я бы помог, да травы мне надо собрать для отвара. До снега. Огонь уже разжег, вода греется, а травы нигде нет…
Жаклин посмотрела на своих и чуть кивнула головой, мол – «сумасшедший видать, бедняга».
- И мы бы тебе помогли, - сказала она ласково, - да ехать нам надо.
- А как же! – ответил тот. – Конечно, надо! А то, зачем бы мне траву искать?
Парень поежился от холода и переступил с ноги на ногу.
- Берегите собаку, а еды я у вас не попрошу, вот только дайте что-нибудь теплое, и езжайте себе
Он еще раз поежился, и, состроив жуткую рожу, широко зевнул.
- Дай ему мой старый плащ – сказал Гийом Жаклин, - а то, не ровен час, замерзнет совсем. Трава травой, а он ко всему еще и босой.
Матушка выдернула из угла плащ, свернула его и бросила парню. Тот не шелохнулся. Плащ упал к его ногам, и снова все услышали толи глухой захлебывающийся кашель, толи смех. Нищий ниже наклонил голову.
- Берегите собаку, говорю я вам. – Только и донеслось после. – Путь вам с богом.
Этьен тряхнул поводья, а фигура на обочине, странно опала, балахон съежился, и видны стали только руки, которые проворно рвали придорожную траву и складывали ее в рукава. Колеса застучали по мерзлой колее.
- Хорошее начало. – Неодобрительно проговорил Этьен. Все промолчали. За первым же поворотом стало светлее. Лес расступился и впереди показался мост. Дорога теперь шла низиной, вдоль речки, почти не петляя.
- И какая это собака? - не унимался Этьен. – Нет у нас никакой собаки. А ты, старик, ему еще и плащ свой отдал! У самих ничего нет.
- Не ворчи, - оборвала его Жаклин, - мы помогли, и нам помогут.
- Да помрет он тут, - сказал Гульвен, - с первым снегом и помрет. Куда ему на одной траве? Худой, как черт. А ты зубы его видела?
- У самого не лучше, - огрызнулась Жаклин. Видно было, что разговор ей не нравился. Да и вообще, за добрые дела она частенько мучилась угрызениями совести, а тут еще эти, радетели общего дела, навалились…
Колеса пролопотали по старым бревнам. По мостам повозка шла пустой. Бродяги соблюдали это правило с тех самых пор, как угробили свою прежнюю животину, развалив мост и потеряв добрую треть имущества в холодной воде неглубокой, но быстротечной речки, где-то на севере. Миновав переправу, все устроились по-прежнему. Там, где дорога забиралась к небу, показался краешек городской стены. По окрестностям разносились удары колокола, низкие, переходившие в гудение, размеренные и гаснущие в земле, в деревьях, в низких, нагулявших уже свое зимнее потомство, тучах. Город! Это был Плуарет. Гийом задумался. Он вспомнил мост, который они проехали недавно, как они купались в речке, вспомнил даже место, где стоял театр с бродячими весельчаками, когда-то, давным-давно…Театр, приютивший его, и ставший его долгой жизнью. Немного здесь изменилось с того времени. Может быть, дорога стала чуть шире от множества телег и повозок, от бесконечных башмаков, от весенней хляби и от летней сухости. И теперь на ней видны были люди. Появились тропинки, ведущие к речке, в сторону леса, и огибающие городские стены. Кое-кто, из встречных, их приветствовал. Кто-то проходил мимо молча, пряча взгляды в зарослях кустарника. С любопытными они, не останавливаясь, обменивались парой фраз, и двигались дальше. Совсем близко от городских ворот повозка насилу разъехалась с телегой, которой правил здоровенный детина. Угрюмый и злой, в добротной кожаной куртке на голое тело, и в не в лад широких дырявых штанах, затянутых перекрученным поясом. Он хлестал и свою лошадь, и кобылу Этьена, ругаясь, на чем свет стоит. Этьен долго сопел, принимая все это на счет местного гостеприимства, но, в конце концов, ответил по всем правилам театрального искусства, так что детина погрузился в оцепенение, силясь понять, кем его только что назвали. Слава богу, они расцепились, и продолжения не последовало. Еще немного и тень от городских ворот скрыла светлое пятно холодного осеннего солнца. Повозка въехала под арку.


Глава 2

- Сто-о-о-й! Бродя-я-я-ги! – раздался властный голос. – А ну, слазь!
К повозке подошел стражник. Он слегка покачивался, но при этом выглядел внушительно. Правда, раскрасневшаяся рожа выражала напускную суровость, готовую в любой момент рассыпаться веселыми морщинками вокруг глаз.
- Я смотрю, вы нездешние! – Он оперся на древко копья, как на молодой тополь, чтобы не шататься, - а ну говорите, что такое везете, и кто такие будете?
При этом зад его здорово вильнул, больше мечтая о скамейке, чем об исполнении своих служебных установлений. Грандель и Ришпен вылезли из повозки.
- Мы, актеры знаменитого театра Гийома Гранделя! – Крикнул Гульвен, скорее обращаясь к собравшимся у городских ворот горожанам, нежели выражая уважение к охране. – Сегодня на площади, если на то будет соизволение сил земных и небесных, мы будем веселить вас представлениями чудесными, без сомнения нравоучительными и законопослушными! О бедной Жанне и ее пройдохе муже! Вы увидите Габика, лесного зверя, и то, как празднуют год хорошего урожая три брата Кервран! Историю прожорливого Ренуара-с-Дубиной, который за один присест съедает целого павлина!
Собравшиеся громко приветствовали слова Гульвена.
- Эй, чудак, покажи-ка нам что-нибудь прямо сейчас! – Неслось из толпы. – А что это у тебя за увалень на повозке?
Этьен бросил поводья и встал. Насупившись, он осмотрел собравшихся.
- Поперхнись косточками от яблок, что застряли у тебя в ушах, - выпалил он, - если ты не слышал, что тебе сказали, молотильня ты старая!
Народ разом ухнул веселым смехом.
- Я Этьен Шартье, сын Эвена Шартье, могу за раз разогнуть лошадиную подкову и засунуть ее в твою дурью башку, да простят меня мои товарищи!
- Это с таким то брюхом? – Хохотал стражник.
- Ты, наверное, лошади совсем корма не даешь, все сам съедаешь! – Кричали в толпе. – Посмотрите, какая кляча! Как она тебя с места – то сдвинула?
- Эта? Да эта лошадь досталась нам в наследство от странствующего рыцаря! – Отбивался Этьен. – К походам привыкшая, а ест, что твоя курица! Ей больше не надо!
Толпа снова разразилась хохотом, но тут, в конце улицы, появилось несколько всадников. Они направлялись к воротам. Люди с криками и визгами бросились прочь с дороги. Этьен, рванув поводья, на силу успел убрать повозку, заработав при этом приличный удар хлыста по ребрам.
- У-у-у! Племянники чертовой бабушки! – Почесывая спину, пробормотал он.
- Ладно, давай, проезжай от греха… - крикнул стражник, глотнув из кружки, которую подала ему симпатичная горожанка. Местные, не успев собраться снова около повозки, еще что-то кричали им, но Грандель, а за ним и Ришпен забрались к Мамаше, устроились на тюках и тронулись по улице к центру города. Они ехали медленно. Больше на них никто не обращал внимания, если не считать румяной девицы с ворохом белья под мышкой, которая кокетливо помахала рукой Гульвену, и замызганного паренька со здоровенным синяком под правым глазом:
- Пирожки с потрохами! Пирожки с потрохами! – кричал он, показывая Этьену полный лоток выпечки. Этьен сглотнул слюну и поддернул поводья, рявкнул:
- Но, раскладистая!
Мальчишка отстал. Городские запахи сводили с ума. Они захватывали, уносили в далекие воспоминания, рисовали кошмарные образы великолепных обедов, наполняли душу безмятежной радостью и дергали за нос, требуя внимания. Здесь источало парным молоком, дубленой кожей, резкий запах смолистого дерева перемешался с прелым отстоем лежалой соломы. Каждая таверна отпускала на суд прохожего стаи зазывающих ароматов. Воздух здесь был пропитан свежим коровьим навозом и знакомыми с детства испарениями натруженной потной земли. Проезжая мимо мастерских можно было с головой окунуться в незнакомый мир их хозяев, а воображение расторопно и услужливо уже рисовало удивительные картины городской жизни. Наконец повозка свернула в последний раз и со скрипом въехала на площадь. Этьен остановил ее рядом с узкой калиткой в невысоком плетеном заборе, за которым расположилось несколько невзрачных построек. Это была таверна «Дядюшка Арзюр». Вывеску над входом недавно покрасили, и теперь она пестрела вензелями на фоне серых унылых стен. В канаве у плетня спали. Осмотревшись, из повозки выбрался старик, за ним Гульвен. Они помогли спуститься Матушке Жаклин. Старик отряхнул с ее одежды солому. Пьянчуга в канаве зашевелился и, кажется, приветствовал прибывших. Площадь жила. На площади бойко велась торговля. Кто-то предлагал глиняные горшки, кто-то таскал в корзине ошалелого гуся, кто-то на все голоса расхваливал деревянную утварь. Рядом с повозкой два парня усердно пытались выменять у пожилой женщины вязанку дров на содержимое их небольшого мешка. Мешок шевелился и издавал недовольные свистящие звуки.
- Этьен! – крикнул Гийом, - Останься с нашим добром, а мы посмотрим, что здесь к чему.
Грандель, Гульвен и Матушка Жаклин быстро смешались с городской круговертью.
- Эй, дружище, твоя взяла…
- Лучшее сукно! Выбирай – не прогадаешь…
- Отдашь за хомут, холода припрут…
Под ногами катались рассыпанные кем-то гнилые яблоки. Снизу орали. И дальше:
- Горох, бобы на похлебку! Потеряешь, не найдешь! Да не толкайся ты…
От такого количества народа голова шла кругом. Бедняги отвыкли от суеты за две недели переезда. Гульвен, глупо улыбаясь, брал в руки то один товар, то другой. Делал вид, что приценивается. Ему доставляло удовольствие изображать из себя щедрого, но привередливого покупателя. Всякий раз, скорчив кислую мину, он пускался дальше. Торговцы, окидывая его опытным взглядом, чаще не верили.
- А ну, положи на место, прощелыга…
- А вот, лучшая в Плуарете рыба…
- Пирожки с потрохами! Купите пирожки с потрохами…
- Что-то твоя кожа больно хлипкая…
- Кожа, не рожа! Носи круглый год – не сносишь…
- Жан, поди-ка сюда!
Гульвен, как только мог, старался не отставать от Гранделя и Мамаши Жаклин, но, в конце концов, все равно потерялся. Где-то рядом горланили песню. Бородатый мужик с хитрыми глазами махал курицей перед самым носом Ришпена. Курица трепыхалась и надсадно кричала. Мычала корова, плакали дети. Через некоторое время Гульвен решил выбираться. Он протолкался на край площади, к ближайшему дому, и остановился передохнуть.
- Я могу, конечно, вернуться к повозке, - сам себе объяснял он, - и дождаться там старика с Мамашей…
Но желудок советовал совсем другое. Гульвен свернул на узенькую улочку, в надежде отыскать хоть какую-нибудь работенку за бобовую похлебку и кусок хлеба. Он брел по грязным холодным лужам. Дырявые башмаки еще на площади промокли в раскисшей городской жиже и теперь аппетитно чавкали, поедая свою бесконечную дорожную пищу. Вскоре он повстречал дряхлого старика. Тот еле плелся, держась рукой за стену, и остановился, увидев Ришпена. Рядом, со двора, вывели осла, на котором кое-как болталось старое деревянное седло.
- Эй, послушай-ка, - обратился Гульвен к хозяину осла, хмурому горожанину, лицо которого скрывала густая черная борода, - мне сказали, что на этой улице у Флурио есть работенка для меня. Будь любезен, подскажи, где тут его дом?
Ришпен соврал быстрее, чем успел подумать. Горожанин посмотрел на него не то с опаской, не то с отвращением. Во всяком случае, любезности на его лице выступило крайне мало.
- Нет здесь таких, - глухо проворчал он, поправляя седло на спине осла, - Там, дальше, у колодца спросишь, там может и скажут.
Мужик дернул животное за веревку на шее, и уже не обращая на Гульвена никакого внимания, добавил:
- И что это бродяги вечно ошиваются около старого Фанша?
Гульвен отвесил заднице осла издевательский поклон и направился дальше. Улица в скором времени и правда вывела его к колодцу. Дома обступили его с трех сторон. Ришпен огляделся. Это был тупик. Рядом со стеной ветхого одноэтажного домика, в грязи возился какой-то сопляк. Нагромоздив вокруг себя кучи камней и щепок, он довольно урчал и гыкал. Ему было, лет пять.
- Паренек! – позвал его Гульвен. Мальчик оторвался от своего занятия, завертел головой в разные стороны и, наконец, увидел Гульвена.
- Ты не знаешь, где здесь живет старичок по имени Фанш?
Мальчик вытер руки о длинную рубаху, и снова погрузил их в лужу.
- По хе мы хуба. По хе багок. У-га!
Мальчик ткнул пальцем в дверь дома напротив.
- Совсем неплохо, - пробормотал Гульвен, улыбнувшись мальчугану. Тот опять стал возиться со своим мусором. В маленькое окошко, рядом с дверью старика Фанша, ничего не было видно. Ришпен пригладив пятерней растрепанные волосы, громко постучал. Вскоре, внутри дома послышались шаркающие шаги и дверь на веревочных петлях распахнулась. Из полумрака на Гульвена выглянуло дряблое, все в болезненных прыщах и жесткой щетине, лицо. Пронзительные, подвижные глазки некоторое время цепко ощупывали фигуру Ришпена, затем уставились ему в переносицу.
- Заходи, дружочек, заходи. – Проскрипел старческий голос. Лицо растворилось в темноте так же неожиданно, как и появилось. Гульвен, согнувшись, проскользнул в дом. Здесь было темно и сыро. Хуже, чем на улице. От затхлого воздуха трудно было дышать, и ноги по щиколотку утопали в чем-то противно скользком и холодном. Гульвен старался побыстрей привыкнуть к сумраку, что бы хоть как-нибудь осмотреться.
- Мне сказали, что здесь есть работа… - Наконец выговорил он.
- Для таких, как ты, к нас всегда работенка найдется, - заскрипело в углу, - если сделаешь, как скажу, получишь бобов…тарелку…
Гульвен немного обвык, и теперь видел в углу, откуда доносился голос, бледное пятно.
- Пойдем, дружок, со мной. – Неясная тень медленно двинулась вглубь комнаты. Осторожно ступая, чтобы не поскользнуться, Гульвен последовал за ним. Пригнулся под низким потолком. Отворилась другая дверь, еще ниже первой, и они оказались на внутреннем дворе. Теперь Гульвен смог хорошенько рассмотреть старика. Это был высушенный временем, скрюченный, неопрятный человек. Длинные седые волосы ломкими пучками спадали на плечи. Морщинистый лоб был весь мокрый от пота, и старик Фанш время от времени дергал головой набок. На нем были перешитые военные штаны. Стертые остроносые башмаки на ногах бороздили песок и с трудом отрывались от земли. Тело прикрывала грязная рубаха, правый край которой был небрежно заткнут за пояс. Старик обернулся на Гульвена, зацепил взглядом и поманил узловатым пальцем. Рядом с небольшим пустым загоном и несколькими кривыми жердями, что упирались в стену соседнего дома, скособочилась тесная клетка. В ней, заняв все свободное место, свернулась огромная черная собака. Морду она уткнула в прутья, и на появление людей, только тряхнула порванным ухом.
- Прибьешь ее… - сказал старик, кивнув на собаку. – Колья у стены…Мне нужна шкура… За собой уберешь. Потроха вывалишь в бочку…
Гульвен увидел большую пузатую бочку под навесом, укрытую лоскутами старых облезлых шкур.
- Возьми вот это… - Фанш протянул Гульвену полоску железа, заточенного с одной стороны, наподобие скребка. – Справишься?
Глаза старика зло сверкнули.
- Только смотри, не попорть…, а то я с тебя сам в три счета три шкуры спущу… Не успеешь перекреститься…
Старик дернул головой, осмотрелся по-хозяйски.
- Когда закончишь – позовешь. Я буду в доме. Там и рассчитаемся.
Он повернулся и зашаркал через двор. Гульвен остался один, перед клеткой, вооруженный скребком и крепнущим голодом.
- Н-н-да! – Протянул он. Для чего-то подбросил железку на ладони, словно примеряясь к весу, и сделал два ловких разящих удара по воздуху в направлении пса. – Н-н-да! Эк, пересеклись наши дорожки. – Присел и нараспев припомнил слова из старой бродячей песенки: - «Все бегут на запах крови в сумасшедший хоровод…». Далеко теперь остались и Этьен с повозкой, и Грандель, и мамаша Жаклин. Даже шум площади оказался разом где-то на прошлой неделе. Собака снова тряхнула ухом и устало посмотрела на Гульвена.
- Что, плут, смотришь? – огрызнулся Ришпен. Конечно, ему приходилось добывать охотой на пропитание, но что бы вот так – дубиной по голове и потроха в бочку… Гульвен вообразил, как бы поступили на его месте остальные.
- Ну, Этьен бы открутил тебе голову и голыми руками. - Завел он беседу с собакой. – Старик бы, тот - не… Тот сам бы с голоду подох. Да-а! Вот уж свиное рыло…
Его вдруг начал раздражать старикашка Фанш.
- А может с него самого шкуру спустить? – Собака в клетке неуверенно вильнула хвостом. Гульвен поднялся на ноги. Перед глазами так и плавала большая миска бобовой похлебки. Весь рот тут же набился слюной так, что он со злостью сплюнул. Жрать хотелось невыносимо. Он быстро подошел к стене, взял самую увесистую дубину и распахнул дверцу клетки. Собака и не пошевелилась. Она только внимательно смотрела на Гульвена, слегка склонив на бок большую лохматую голову.
- Ну, давай, вылезай, потроха твои в бочку! – разозлился Гульвен. Он несколько раз ударил палкой по прутьям. – Я ведь тоже человек! Что же ты мне прикажешь? Ноги протянуть?
Но тут он вместо того, чтобы еще раз ударить по прутьям, размахнувшись, зашвырнул палку через забор и обеими руками схватил пса за холку. Тот послушно выбрался наружу и шумно отряхнулся.
- К черту похлебку… - бормотал Гульвен. – Пусть подавится, живоглот.
Действовал он быстро. Почти волоком протащил пса по земле, распахнул дверь и ринулся в едко гниющее обиталище Фанша. На удачу, уже не думая об осторожности. Ноги скользили. Почти сразу Гульвен завалился в липкую плесень и, падая, сшиб какое-то приспособление. В кромешной темноте он уткнулся головой в стену и охнул. Собака была рядом с ним. Тяжело дыша, она царапала когтями пол, пытаясь вырваться на свободу. Гульвен не отпускал. Он крепко держал ее за холку и на четвереньках побирался к выходу.
- Сейчас попадусь, – думал он. – Куда подевался этот Фанш?
Рука наугад шарила по кривым доскам, не находя запора. Вдруг дверь распахнулась. Собака взвыла, рванулась, что было силы, и нырнула в образовавшийся просвет, на улицу. Гульвен задрал голову. Над ним нависал здоровенный детина, с каким-то кислым, прямо-таки удрученным выражением лица. За его спиной суетился Фанш, что-то выкрикивая тонким противным голосом. Фанш заливисто визжал, словно черепок в жерновах, и тыкал в Гульвена узловатым пальцем. Детина нагнулся. Света как-то сразу стало меньше. Его приподняли, встряхнули. Первый удар отнес его к противоположной стене. Опять что-то посыпалось и разбилось. Соленый привкус напомнил позавчерашнюю уху на изгибе речки и беспечный вечер у костра. Второго удара Гульвен дожидаться не стал. Опрометью он бросился на внутренний двор. Плохо соображая он выбрался из дома, чуть не своротив хлипкую дверь. Перед ним промелькнула пузатая бочка, накрытая лоскутами кожи. Соломенный навес, пустой загон, жерди у стены, открытая клетка и, наконец, забор. Вы это время за спиной хлопнула дверь.
- Ах ты, лошадиная задница! – донеслось со двора. – А ну, стой, выродок козлиный!
Гульвен уже болтался на верхушке высокого забора и силился перевалиться на другую сторону, когда заметил, как детина подобрал с земли увесистый камень и размахнулся. В следующий момент что-то грохнуло в голове, потащило вниз, и разом наступила примиряющая со всеми бедами темнота.

Ришпен открыл глаза. Он лежал в луже. По грязной воде песочного цвета расплывались красные пятна. Затылок тяжело ныл, а за забором старик Фанш посылал на его больную голову проклятия, одно ужаснее другого. Рядом плюхнулся в лужу еще один камень величиной с кулак.
- Надо уносить ноги, - подумал Гульвен. Он встал на четвереньки. Что-то сильно кольнуло его в бок. Пошарив рукой по складкам одежды, он выдернул из-за пояса железный скребок.
- Заплатил-таки за работу, живоглот, - пробормотал Гульвен и, поднявшись на ноги, поплелся по узкой дорожке между двумя высокими заборами туда, где шумела улица. Вода ручьями стекала по мерзнущему телу. Голод с новой силой принялся пожирать воображение. Гульвена мутило толи от удара в голову, толи от пустого желудка. Вдруг сзади кто-то ткнул его под колено. Ришпен резко обернулся, уже не надеясь на лучшее, но это был всего лишь пес. Огромный лохматый черный пес, который стоил ему бобовой похлебки, разбитой головы и вымокшей одежды. Пес стоял, виновато опустив голову, и осторожно помахивал хвостом. Его длинная шерсть вся была в соломе и засохших комьях грязи. Правое ухо, порванное до середины, слабо подергивалось.
- Ну что, Плут? – улыбнулся Гульвен – тебе бы в своем собачьем раю жареных кур лопать, а ты здесь зацепился.
Пес дружелюбно заворчал и сел.
- На кой черт я тебя вытащил? – Гульвен потрепал пса за обвислую щеку. – ну да ладно, как-нибудь выпутаемся…Вытащил, и вытащил…Хочешь, пошли со мной.
Ришпен осмотрелся. Ряд замызганных глухих стен вперемежку с высокими заборами. Чуть поодаль, почти совсем перегородив проход стояла телега с дровами, а рядом с ней - девушка. Она, склонившись, ловко подбирала с земли толстые сучья, битый сухостой, большие щепки и складывала в плетеную корзину.
-Я могу помочь! – крикнул Гульвен, махнул рукой и направился к телеге. Девушка выпрямилась и, пока он шел, случилось то, что случалось с ним почти в каждом городе. Произошло то, что уже не раз срывало представления старика Гранделя, и ввергало весь маленький театр в такие истории, что вспоминать на долгих зимних стоянках было о чем. Правда, всем - по-разному. Гульвен понял, что влюбился. Перед ним, заслонив глаза от яркого солнечного света, стояло лучшее творение небес. Прямо в черно-буром месиве дороги, рядом с нелепой телегой, нелепыми дровами в ней, придерживая рукой совсем уж нелепую корзину. Ворчливый голод сразу сдал все завоеванные позиции перед силами более могущественными и неотвратимыми…, тем более, кто знает, как там все сможет обернуться. Из усталого бродяги с разбитой головой Гульвен вдруг превратился в доблестного солдата королевской армии, раненного в неравном бою и теперь скрывающегося от целой банды разбойников, замысливших прескверное. Девушка засмеялась. Она поставила корзину на землю и вытерла руки о подол платья.
- Мне как раз помощника не хватало!
Как ни старался Ришпен, вид у него был неважный. Тряпье, которое когда-то называлось одеждой, приобрело однородный землистый цвет. Все еще мокрый, с лицом, измазанным кровью… Его спасала только добродушная улыбка, выглядевшая на всем этом, как потерянное в грязи золотое украшение. Она же была прелестна. Дерзкая и нежная, как спелое зеленое яблоко. Стройная и мягкая. Гульвен вспомнил и узнал ее. Это она назначила ему встречу в день, когда он отправился путешествовать по миру. Это она шептала ему на ухо, когда позапрошлой зимой он чуть не замерз в овраге, основательно перепив с каким-то бродягой-студентом. Это она удержала его, падающего с обрыва на прибрежные камни близ родного селения в семнадцатое рождество. Теперь она стояла здесь и весело улыбалась ему.
- Я уж и не думала управится, - сказала девушка, - отец вернется, а дел еще как соломы в доме!
 - Ну, это не беда – ответил Гульвен, стряхнув с рукавов натекающую воду.
 - А я тебя видела у городских ворот, - она озорно засмеялась, - В той повозке… Только пса вот там я не видела… Это твой?
Гульвен обернулся. Он совсем забыл про собаку. Та сидела чуть поодаль и, казалось, улыбаясь, переводила умный взгляд с одного на другого.
- Да… он был просто… в повозке, - зачем-то соврал Гульвен – спал…вот. Он всегда спит в повозке, когда набегается…
Ришпен взял у девушки корзину и принялся складывать в нее дрова.
- Меня зовут Гульвен, - продолжал он, - и мы, с этим вот плутом…
- Так зовут твою собаку?
- Вообще-то его зовут Франсуа Кергарек из Вье-Марше, но мы зовем его просто. -
Гульвен потрепал пса за холку, - Плут.
Пес сел рядом, прижавшись к ноге Гульвена, и был явно заинтересован в происходящем.
- Так вот, мы как раз искали подходящую работенку, как вдруг попали в неприятную историю…
- Ну, я вижу вы на пару сражались, как следует, - добавила девушка.
- Не то слово! Если бы не гнусное предательство, нам бы никогда не пришлось отступать задворками. Корзина, тем временем, наполнилась, и они через низенькую калитку в заборе пошли в дом. Плут охотно последовал за ними. Разговор бурлил и пенился, как молодое вино в бутылях Мамаши Жаклин. Гульвен навыдумывал про себя и свое прошлое столько небылиц, сколько не свезла бы ни одна телега, будь истории эти сучьями или битым сухостоем. В то же время он выгадал себе неплохой обед, с условием, если сгрузит все дрова с улицы во двор. Наконец Ришпен занялся делом. Быстро нагружая корзину на улице он бежал во двор и очень медленно разбирал ее там, беседуя со своей новой знакомой.
 Ее звали Мария. Это имя нравилось Гульвену, хотя спроси его об этом еще утром, он наверняка просто пожал бы плечами. Она была единственной дочерью плотника и жила здесь уже четвертый год. Мария рассказала о том, как летом в городе чуть не начался мор, но священники молитвами спасли их от смерти и колокола тогда звонили не переставая. В свою очередь, Ришпен присочинил историю о том, как довелось ему плавать на корабле, и он собственными глазами видел морское чудовище. Его понемногу разносило, и вот уже оказалось, что в неравном бою с племенем людоедов он был сброшен за борт, и только чудо спасло его от неминуемой гибели. Этим чудом оказалась огромная рыба, которая вынесла его на берег. Дальше последовали дремучие леса, где люди жили в дуплах оттого, что деревья там были шире и просторнее любого из домов в этом городе, говорящие норы, знающие ответ на любой вопрос, заяц о восьми ногах и многое другое. Телега на улице опустела. Одежда Гульвена высохла. Он перетянул пояс и отряхнулся. Пес уже получил свою порцию и теперь, сытый, завалился на бок у ног девушки. Мария встала и пошла накрывать стол тут же, на дворе, рядом с поленницей. Появились гороховый суп и хлебцы на глиняной тарелке, головка лука и еще какая-то зелень на кружке с вином. Гульвен ел. Он старался не торопиться и поддерживать разговор, но у него не получилось. Причмокивания и многозначительные возгласы с набитым ртом сопровождали красноречивые жесты. Мария смеялась. Сама она выпила немного вина и теперь сидела напротив, теребя прядку светлых волос. Когда первый голод прошел, Ришпен вспомнил, как в прошлом году, зимой, ему довелось встретиться с одним человеком. Это был старый охотник и по возрасту служил на псарне у какого-то знатного сеньера. Старик часто ходил в лес и всегда возвращался с добычей и мертвецки пьяным. При этом с собой в лес он брал только пустой мешок, веревку да глиняный горшок…
 Тут Гульвен замолчал. То, что произошло с пьяным охотником дальше, Мария так и не узнала. Она смутилась под прямым взглядом Гульвена.
- Я дам тебе немного лепешек. Отнеси своим друзьям. – сказала она, поднимаясь.
- Ты придешь сегодня вечером на площадь? – спросил Гульвен. Он все еще держал в руках огрызок луковицы.
- Конечно приду, - Мария собрала со стола посуду и убежала в дом. Ришпен положил луковицу в рот и задумчиво захрустел ею. Ему совсем не хотелось уходить. Была только середина дня, а представления они начинали не раньше второй смены факелов, как любил говаривать Грандель. Конечно, могло статься, что никто кроме него так и не смог обзавестись продуктами. Он представил голодного и злого, как черт, Этьена, недовольную Мамашу и старика. В это время на двор вернулась Мария. Она подошла к нему и протянула небольшой узелок с лепешками.
- Вот, - сказала она, - хоть поедите перед выступлением.
Ришпен взял узелок. Ее рука была так близко. Совсем рядом оказались большие синие глаза, теплые влажные губы… Она смотрела на него удивленно, но удивлялась больше самой себе. Глаза ее просили, но Гульвен никак не мог понять «да» или «нет». Он опустил узелок на стол и стал медленно, как кот перед стаей птиц, выкрадывать расстояние разделявшее их. Она чуть отстранила голову, и струи золотого песка просыпались на его руку. Гульвен ласково провел ладонью по мягким прядям. Они оба молчали. Слова не могли бы сказать больше. Ришпен захлебнулся в предчувствии, в теплом аромате волшебных странствий. Он утопал в складках ее одежды, как в безбрежных морских волнах. Замирал и вновь пускался в путь. Вот она уже дрожит в лучах осеннего солнца. Вот она уже идет, бежит, летит к нему навстречу. Поцелуй накатил и разбился в объятиях, а потом схлынул вместе с тихим стоном. Она закрывает глаза. Огонь будет рваться сквозь обманчивую тишину движений. Руки Гульвена скользят под юбку, поднимают ее до талии. Он приподнимает ее легкое тело, кладет на стол, где еще лежат крошки от хлебных лепешек, опирается рукой о шершавые доски. Он прижимается губами к застывшим губам, возвращая им жизнь и тепло настоящего. Кровь стучит в висках все быстрее, будто время пустилось в бешенный пляс с бубном и колотушками…
«Эй-да-да! Эй-да-да!»
Будто большая птица бьет сильным крылом на взлете по водной глади…
«Эй-да-да! Эй-да-да!»
И все быстрее и быстрее и только вдруг…небо!
«Эй-да-да! Эй-да-да!»
Они проваливались разноцветным хороводом. Вместе с опавшими листьями взвились над улицей и понеслись далеко за город:

Голос
(Тихо и осторожно)
Карлик знает, что бормочет,
Роль не стоит дурака.

Гульвен
Кто мне голову морочит!?

Голос
Сбереги нам старика.
Шут колдует, шут наводит,
В хохоте кривляя рот.
Все бегут на запах крови,
В сумасшедший хоровод.
Правды знать никто не хочет
От чужого языка…

Гульвен
Страх какой… Нет больше мочи…

Голос
Сбереги нам старика…
Если веришь, будешь битым.
Дыба, или на костер.
Короля увидишь, в свите
Братьев или же сестер.
Пусть теперь и мертвых лечат,
Шлюху под венец ведут.
Филину приносят свечи,
Голоса глухим поют.
(Громко)
Короли не стоят смерти,
Прокаженные – любви.

Гульвен
Я не виноват! Поверьте!

Голос
Миром кто-то крутит-вертит,
Знай, в колпак хватай, лови!

Гульвен
Все отдам, лишь отпусти,
Словно насадил на вертел…

Голос
Кровь не смоется в крови.
Короли не стоят смерти,
Прокаженные – любви.


Краски помутнели, перед глазами взметнулся и рассыпался на ветру желто-красный фонтанчик. Гульвен, что есть силы, вцепился в последний пролетавший мимо него потрескавшийся жухлый листок и окунулся в темноту.

Глава 3

Этьен ковырялся в зубах. Уже долго он валялся в повозке от безделья, прислушиваясь к голосам на улице. Он уже успел узнать много всякой всячины, когда наконец где-то рядом послышался голос Матушки Жаклин. Этьен свое дело сделал. Повозка была в целости и сохранности. В таверне знали об их приезде и ожидали вечернего представления, но более – веселой пирушки после. Новость об их приезде разнеслась по городу. Этьен сделал свое дело и теперь был вправе требовать того же и от друзей. Единственное, в чем он сомневался, так это в том, какое вино будет у Мамаши. Кислого он не любил. Откинулась старая шкура на задке повозки и показался Грандель. Он прищурился, скривил губы и похлопал по доскам ладонью.
- Гульвен не появлялся? – спросил он.
- Так он же с вами ушел, - Этьен приподнялся на локтях, и кивнул головой, торопя сказать ему самое главное.
- Провалился он куда-то. Ах да! Вот…- Грандель бросил в повозку что-то завернутое в тряпицу. Этьен взял это и развернул. Там было немного черствого овсяного хлеба.
- А-а-а! А где? – растерялся он, - ты, старик, верно шутишь. Я на голодный желудок играть не могу! Вы как хотите, а я не могу!
Старик снова задумчиво скривил губы.
- Ришпена подождем. Может у него что найдется.
Настроение разом испортилось. Этьен откусил и стал жадно рассасывать корку, хлебнув затхлой воды из походной бутыли.
Под вечер зарядил было дождь, но ветер в который раз изменил направление и небо опять расчистилось. Быстро темнело. Приближалось время представления. Уже зажигали факела, а Гульвена все не было. Мамаша нервничала, и от этого больше всего доставалось прохожим. Вот и теперь она зацепилась языком с какой-то одноглазой, наглой старухой из местных, припоминая всех ее родственников до десятого колена. Этьен выкатил повозку к торговому ряду. Старик начинал действие. Ударил бубен. Где-то далеко за городом ему откликнулся раскат грома, одним разом расколотил вдребезги привычные сумерки. Порыв ветра, прилетевший вслед за ним, сшиб с крыш мелкий сор и легкими, новорожденными порывами пустился по городской площади.
Слушайте, люди! Слушайте! – старик стоял рядом с повозкой. Рядом с ним никого не было. Никто не толкался. Грандель стоял один, и говорил так, как будто был один на площади. Говорил громко и спокойно, и от того голос его собирал зевак не хуже рыночной перебранки или публичной казни. Народ потеснился. Те, кто были первыми, побросали на землю все, на чем можно было сидеть, и устраивались поудобнее. Последней мимо старика суетливо метнулась под колеса повозки большая серая мышь.
- Слушайте, люди! Слушайте и смотрите! - вторил старику Этьен из глубин повозки, -смотрите, голодные! Хоть непонятно, чего вы больше хотите – поесть или оставить ближнего без корки хлеба на ужин. Слушайте, сытые, если желудки ваши не проглотили ваши божьи души…
- Но не забывайте про желудки бедных странствующих актеров! – раздался голос из толпы. Вокруг загомонили. К повозке вывалился взлохмаченный, истрепанный Гульвен Ришпен.
- Ну вот, все в сборе, - сказал Грандель, - итак, мы начинаем!
Факел вспыхнул на ветру и погас.


Сцена первая
(Поздний вечер. В большой зале замка, в кресле
сидит король. На столе перед ним остатки пиршества.
В глубине зала, в большом камине, догорает огонь).

Король
Послушный умер раб.
Как будто часть меня
Ушла в загробный мир.
Теперь я болен и ослаб.
В тоске веселье. Кончился сатир.
Мой бедный Нун, какой совет
Сыскал бы в колпаке,
Когда бы вновь пришел на свет,
Как посуху, так по воде
Забвенья, скорби и печали
К ногам больного короля.
Вчера тебя уже искали
Мои сомнения, пыля
Догадками в беседе
С той грязной крысой.
Дорогой ценой
Льют в башне золото из меди,
И души продают.
Где прежний мой покой?
Послушный умер раб!
Король острот! Советники разврата
Землей тебе забили рот.
Я потерял как будто брата.
Теперь я болен и ослаб,
Но Франсуа с крысиной мордой
Не уберет кровавых лап
С моей земли. Как низость гордо
Восстала в наши времена
Из праха родовой могильни.
Там – новый Доз, как прежде сильный,
Там – Кервран! Бедная страна!
Тебя терзают злые духи.
Как мне оковы разорвать?
Здесь не заклятие старухи,
Здесь в руки меч придется брать…

Голос
Постой…

Король
Ужели я не слышал?
Мой бедный Нун, где голос твой?
Замрите звуки! Сердце, тише!
Нет, показалось мне…

Голос
Постой… Тебя я не покинул,
Мне отпустили малый срок.
В последний раз прикрою спину.
Готов отравленный клинок.
Сегодня ночью все решится.
Молчи и не перебивай.
Как ощеняются волчицы,
Так отбиваются от стай.
Не Франсуа готовит яды,
Силен он только на словах.
За вожаком слепое стадо
На водопой идет в горах,
И вниз срывается послушно,
Несчастный случай повторив.
Вокруг тебя все слишком скучно.
Есть червяки из прочих слив.
Катрин Тассель – твоя шалунья.
С ней наслаждался ты сполна,
И без луны, и в новолунье,
Навеселе, и без вина.
Когда же умерла она
От неизвестной миру хвори,
Ты позабыл шалунью вскоре,
И жизни новая волна
Тебя по Франции умчала.
В тот месяц началась война.
Тебе не до забавы стало.
Подруга новая, красива и стройна,
Тебя везде сопровождала.
Ей имя было Смерть.
Апрель ее начало,
И рядом с ней не мучила вина.
А между тем Катрин Тассель
Оставила малютку – сына.
Он рос в деревне, дул в свирель,
В нем память мягкая, как глина.
А тетка девять лет назад
Все рассказала мальчугану,
Да он не то, что был бы рад,
Яд растревожил эту рану.
Ты знаешь, молодость упряма,
Горда и глупости творит,
Когда есть тело без изъяна,
И разум не заговорит.
Теперь он враг своим друзьям,
Он друг последним негодяям.
В твоем саду нарыто ям,
И ты уже над самым краем.
Я ухожу, но помни, мой король!
Ему семнадцать лет,
И им владеет боль.
Он будет здесь сегодня ночью,
И ты увидишь все воочию.
Прощай! Меня не забывай.
Возьми мой инструмент, играй.
Я не желаю ни добра, ни зла.
В твоих руках концы узла.

Король
(задумчиво)
Катрин Тассель… Еще, мой друг.
Скажи, как мальчика назвали?
(тихо)
Какая стужа! Не согреет рук
Огонь в камине. Теплится? Едва ли.
Нун! Отзовись! Катрин Тассель…
С ней хороша была постель.
Сегодня ночью? Три часа
Осталась до полуночи. Хитра
Лиса своей уловкой,
Да заяц тоже очень ловкий.

(раздается стук в дверь)

Франсуа
Король, дозвольте мне войти!

Король
(тихо)
А этот вот не дух. Вся мерзость во плоти.
(громко)
Ну что ж, войди, я дозволяю.
(тихо)
Кормите мясом волчью стаю,
И всех держите впереди,
Спины нигде не подставляя.
Следы, как водится, петляют.

Франсуа
(входит, преклоняет колено)
Сегодня был хороший день.
Я рад за наше государство.

Король
(тихо)
В любом саду ты – старый пень,
И Гефсиманское коварство.
(громко)
Что скажешь, верный Франсуа?
Моя опора в трудном деле.
Как можно не сойти с ума
В конце такой дурной недели?

Франсуа
Не все так плохо, мой король.
На севере теперь спокойно.
Увеселения? Изволь.
Вы завтра будете довольны.
Я принял сына лесника.
Он будет завтра на охоте.
Умен и твердая рука.
Стрелой бьет рябчика в полете.

Король
И молод он?

Франсуа
Семнадцать лет. Не по годам смышлен.

Король
Отца вы видели?

Франсуа
Не я, но мой слуга, Симон.
На ярмарке три дня назад
Увидел паренька, завел знакомство,
И узнал в нем сына лесника.
Отец в таверне пьяный спал.

Король
Сын лесника? Так ты сказал,
Что допустил его к охоте?
(тихо)
Игра, как видно на излете.
Развязки близится оскал.
Мой добрый Нун, твой инструмент,
Как никогда мне будет кстати,
А за секреты этих струн
Здесь кто-то дорого заплатит.
«…Готов отравленный клинок»!
Я помню все, что ты поведал.
Я в этом мире одинок,
Но явь не заливаю бредом
(громко)
Где славный малый, Франсуа?
Теперь мне стало интересно.
Сейчас пришли его сюда!

Франсуа
Я думаю, что бесполезно…

Король
Молчи! Я не желаю знать.
Найди его хотя бы в чаще.
Буди всех слуг! Охрану снять!
С собой пусть каждый факел тащит.
Сейчас пришли его сюда!
Я на него взглянуть желаю.
Собака ищет по следам,
Тебе искать его по лаю.

Франсуа
Да, мой король, я все исполню.

Король
И приведи мальчишку сам!
Какое дно, такие волны.
Я буду щедр не по годам.
(Франсуа уходит)
Ты думал в темноте пробраться,
Как тень, как ядовитый гад.
Спасибо, Нун, теперь я рад.
Иначе сможем мы расстаться.
Убить его не мудрено.
Закону будет все равно,
На шее чьей тренироваться.
Нет двадцати, уже убийца.
Да-а…, миру долго не стоять.
Что малолетний кровопийца
В добре и зле силен понять?
А все же, милая Катрин,
Со мной ты поступила скверно.
Тебя попутал запах серный,
И хоровод горбатых спин.
Один наследник миру нужен.
Второй обязан умереть.
Коль к хищникам попал на ужин,
Все должен сам предусмотреть.
Мальчишка знает много слов,
Но скоро с языком простится.
Богатый ждет меня улов,
Когда поймал такую птицу.
Мой верный Франсуа, не я
Тебе переломлю хребтину.
Ты власть узнаешь с острия,
И жизнь пройдешь наполовину.
Ищи свой приговор по подворотням,
Твоим изменам скоро сотня.
Дай только повод, самый хвост.
На площади стоит помост,
И для тебя он приготовлен.
(кривляясь)
«Да, мой король, я все исполню»
Я буду щедр не по годам,
И палачу тебя отдам.
Какое дно – такие волны.
 
Сцена вторая.
(Та же зала. Король дремлет в кресле с бокалом вина в руке. Слышатся приближающиеся голоса. Раздается стук в дверь.)

Франсуа
Король, дозвольте мне войти!

Король
(просыпаясь)
Входи. Я долго жду.
Ты, Франсуа, заставил
Меня скучать, теперь – плати.
Кого ты мне сюда доставил?

Франсуа
(Входит. За ним - мальчишка)
Сын лесника. Винсен Куат.
Отец остался на работе.
Он, мой король, не так богат,
И рябчика не бьет в полете.
Шестой десяток старику…

Король
(пристально рассматривает мальчишку)
…А сын, как черт из преисподней.
Где вы нашли его?

Франсуа
В стогу…

Король
С какой-нибудь развратной сводней?

Франсуа
Он был один и ждал рассвета.
Я повелел ему прийти пораньше,
И проверить сети…

Король
(тихо)
Свети, мой огонек, свети.
(мальчику)
Винсен, ты родом из Плуата?

Винсен
Я не южанин, мой король!

Король
(тихо)
Как, сукин сын, похож на брата.
Улыбка та же, та же смоль
Густых волос, и вот расплата…
Стремнина жизни виновата,
Что брат от брата вчуже рос.
(громко)
Мой мальчик, мать твоя жива?

Винсен
Я знал ее всего лишь месяц,
И потому не помню слез.
Мои года не много весят,
Но постоять всегда смогу
За короля и за державу.

Король
(тихо)
Ты посмотри, как прытко лезет.
Красив, да и умен на славу.
(громко)
Тебе, дружок, я помогу
Найти достойную оправу.
Как все же звали мать твою?

Винсен
Мари Тассель

Король
Как так, Мари?
Ты часом что-то не напутал?
А в голове не бродит хмель?
Ее Катрин должно быть звали?
К ней смерть пришла, когда апрель
Принес войну. Мы юг отдали
Тогда ценой больших потерь.

Винсен
Нет, мой король, я знаю точно,
Как называли мать мою.
Все память молодая прочно
Хранит. В чужом краю
Живой родник. Среди пустыни
Тепло заснеженных равнин.
Безликий образ нежных линий,
Всегда вдвоем, всегда один.

Король
Ну хорошо, ты знаешь лучше,
Кем в жизни мать твоя была.
А что отец? Я слышал случай
Успел спасти его дела.

Винсен
Я прожил восемь лет у тетки.
Она поставила меня на ноги
Пирогом и плеткой…

Король
А ты боялся, как огня?

Винсен
Ничуть. Я тетку ненавидел,
Когда забрал меня отец,
Я знал уже – нет зла в обиде,
Но в мести есть плохой конец.

Король
Ты первый раз отца увидел?

Винсен
Да, мой король, мы вместе с ним
С тех пор и кров, и пищу делим,
Гуляем, на бобах сидим.

Король
Оставь нас, Франсуа!
Все приготовь к охоте.
Я чую завтра чудный гон.
И если бог не будет против,
Природа понесет урон.
(Франсуа, молча поклонившись, уходит)
Винсен Куат! Сын лесника!
Ты будешь завтра вместе с нами
Ловить за хвост волков руками.
Докажешь мастерство стрелка.
Дорога дикими лесами
Нас приведет под облака.
Люблю охоту!
(тихо)
Что за черт!
Какой у этой сливы сорт?
Я сам себе не доверяю,
Во что, и с кем сейчас играю?
Парнишка – дурень и сопляк,
Другая кровь совсем. Пустяк!
Ошибся Нун, иль я с ума схожу
От звука этих струн?
Как он убьет меня? Кругом охрана,
А спать сегодня я не стану.
Катрин Тассель… И вот ее мальчишка
Стоит передо мной?
Семнадцать с лишним лет ему.
Какой-то бред! Я не пойму,
Придурок сумасбродит на том свете,
А я под стать ему на этом.
Измену дети затевают?
Есть неподвластное уму.
Наутро все, как дым растает,
А я сан дурака приму.
Так чтобы ночь нам скоротать,
А я теперь не буду спать,
Вином погубим черных дум отраву,
А завтра поохотимся на славу.
(громко)
Винсен, раз ты теперь лесник,
Отпразднуем по королевскому обычаю!
Зальем остаток ночи в пьяный миг.
За то, чтобы не стали дичью
Мы сами. С некоторых пор
Неясен мне судьбы узор.
(кричит)
Эй! У дверей!
Несите из подвала вина!
Еды на стол, да поживей!
(тихо)
У этой сливы цвет не синий,
А бледно-розовый скорей.

Сцена третья
(Под утро. Изрядно выпивший король. Разгоряченный вином Винсен. Стол заставлен лучшими явствами)

…Я вижу, ты охоту знаешь,
И рад, что все так обошлось.
Когда опасно, понимаешь,
Какой плохой союзник – злость.
Ты славный малый, северянин.
В тебе есть родовая кость.
За службу щедро награжу.

Винсен
В брильянтах нам сверкают грани…

Король
Да ты жонглер, я погляжу!
На все мастак, и птицу в лет,
И словом затыкает рот!
Хорош, лесник. Вот так находка!
Теперь посмотрим, что за глотка.
Так выпей кубок!
(протягивает Винсену королевский кубок, наполненный до краев)
Пей до дна!
За королей, еще вина…
(наливает еще)
Пей, Винсен! Завтра мы вдвоем
Оленя быстрого убьем.
Ты – молод, ловок и силен,
Я мудрым словом наделен.
Поднимем на ноги округу.
Я дам совет тебе, как другу…
Охоться, не жалея стрел,
Но помни, первый выстрел
Всегда повсюду мой удел.
Птиц различай по свисту.
Вокруг гнезда вся круговерть.
За сильным слабый устремится.
Не по окрасу веселиться
Нам позволяет только смерть.
Пей, Винсен! Пей! Сегодня ночь
С тобой нам удалась на славу.
Лесник, ты пьян, и пьян по праву.
Подстерегает рок людей
На самых разных поворотах.
Возможности, как пчелы в сотах,
Ты их расшевелить сумей.

Винсен
Я вам обязан очень многим.
Вы свет зажгли в моей берлоге.
Надежда поселилась в ней.
Когда с отцом мы голодали,
Судьбу я часто проклинал…

Король
Нас всех зовет один финал,
Различное суля вначале.
Вы голодали, ты сказал?

Винсен
Лесник на службе не живет,
Когда начальнику не врет,
А мой отец не этих правил,
Чужого с детства не берет.
Он только рог себе оставил
От всех бесчисленных щедрот.
Дары природы хуже злата.
У теплой крови сладкий вкус.
Я смерти, право, не боюсь,
Но мне бывало страшновато.
Не зверь из леса поломал
Отца весной второго года.
Запомнил я людской оскал
У заболоченного брода.

Король
Мне жаль его, мой юный друг.
У короля так много слуг,
И столько дел у старика.
Не видно мне издалека.
А за отца не беспокойся,
Теперь все будет хорошо.
В голодный год еды горшок
Я обещаю, и не бойся.
Без платы не оставлю в срок.
Служи по совести, работай не в награду,
И верностью крепи мою ограду.
Налей вина, еще я выпью,
И хоть шатается стена,
Дурь кулаком из тела выбью,
Коль в нем измена! Что вина!?
Я крови выпью из ладони.
(тихо)
Как носятся гнедые кони…
И как болит моя спина…
(громко)
Пустое все! Одни химеры.
Глаза туманит пелена.
Катрин Тассель… Где запах серы,
Там затевает Сатана
Сыграть с людьми дурную шутку,
И нам плясать под эту дудку.
(ярко вспыхнув, погас один из факелов)
А, черт! Горячая слюна,
И по углам клубятся тени.
Винсен! Скажи, за дверью, там,
Пусть факела достанут нам.
(Винсен, поклонившись, выходит)
Я успокоился сполна,
И даже полюбил мальчишку.
Как будто схлынула волна.
Погорячился карлик слишком,
Напутал чьи-то имена.
У духов тоже не в порядке
Порой бывают стремена,
И непонятные повадки.
Ночь на исходе. Голова
Моя пока еще на месте,
А этот фрукт не пахнет местью.
Слова всегда всего слова.
Есть червяки из прочих слив.
Не Франсуа готовит яды,
И не мальчишка мой нарыв.
Опасность ходит где-то рядом.

Винсен
(входит)
Все передал, что Вы просили.
Замену скоро принесут,
Но что здесь ночью делал шут?

Король
Мы видно оба перепили.
Он умер тут, на той неделе.
Когда могильщики не врут,
Душа, что обитала в теле
Давно избавилась от пут.
Кто видел карлика еще?
Что стражники, скажи на милость?

Винсен
Все очень быстро получилось.
Он тут же скрыл лицо плащом,
И только колокольцем звякнул.
Икнул, прошел дверной проем…
Блестящий пояс был на нем…

Король
Молчи, Винсен! Уже размякло
Больное сердце короля.
Меня видения палят,
Как будто где-то рядом пекло,
И где-то далеко земля.
(неожиданно смеется)
…Пусть будет правда или ложь,
Умерших к жизни не вернешь,
А привидениям не нам
советы раздавать.
Шут ходит здесь, так что ж?
Пока бежим – охота жить,
Смерть ходит по пятам,
Найдет, и все равно сожрет.
Копай могилы сам.
Обратно ход не повернут
Года на гибель нам.
Ты мог бы быть в стогу всю ночь,
Ласкать девичьи прелести,
(берет с тарелки кость с остатками мяса)
А вместо этого помочь
Тебе берутся челюсти.
Винсен, ты знаешь, я - король!
Дерьмо небес, земная соль.
И все же раньше я не раз
Среди стогов красоток пас.
Им, помню, не было числа,
Но среди них одна была.
Мила, как месяц на свободе,
Катрин ее назвали, вроде…
Катрин Тассель! Юна! Прелестна!
Ей все бывало интересно.
Про корабли, про самострелы,
Она про все узнать хотела.
Умна была и простодушна,
Вдобавок, очень непослушна.
Смесь адская! Трудна работа
Ее изведать повороты.
Я совладал, но просчитался.
Нас разлучил девятый вал –
Болезнь, которой мир не знал.
Обидно… В памяти осталась,
Какая-то пустая жалость,
Да тело бледное ее,
Холодных рук прикосновенье…
Винсен! Винсен! Ты весь – волненье!

Винсен
У вас хорошее вино,
Да и рассказом я увлекся…

Король
Но, что там, нынче – все равно.
Пирог давно уже испекся.
Ее родимое пятно
Порой с ума меня сводило
На подбородке…

Винсен
(тихо)
Дай мне силы!
(громко)
Что стало с женщиной, сеньор?

Король
Меня дела страны позвали,
И мы не виделись с тех пор.

Винсен
Сеньер, Катрин ее не звали!
Та женщина – Мари Тассель!

Король
(трезвея)
Ты что, Винсен? Ну, успокойся…

Винсен
Вы разделили с ней постель!
Просил я, истина – откройся!

Король
О, черт возьми! Как он похож…

Винсен
Я жаждал встречи с проходимцем!

Король
Винсен! Винсен! Не трогай нож!
Охрана! Все сюда! Смотрите!
(бросается к двери)

Винсен
Будь проклят! На тебе вина!
(Настигает и бьет ножом. Нож по рукоятку входит в спину короля)

Король
(удивленно)
…И короли бывают в свите…
О, боже! Как болит спина…
(Король падает. Винсен бросается прочь. Появляется шут Нун. Склоняется над телом мертвого короля)

Нун
Концы узла в твоих руках
Петлей на шее затянулись.
Пусть нож кровавый в потрохах,
На этот раз мы извернулись.
Как подобает королям,
Ты смерть свою находишь сам.
(Шут опускается на колени и снимает с руки короля кольцо)
Сам кормишь, повышаешь в званье,
И любишь, и боишься сам.
Твое тебе зачтут старанье,
Когда толкать начнут к котлам.
Я веселил в часы тоски
Семнадцать лет без остановки,
Спасал невинных от веревки,
И резал глупость на куски.
Под колпаком всегда хранил
Достаточно нелепой силы,
Но мокрый рот земной могилы,
Мои объятия сменил.
Устал король, прилег, уснул…
А ну-ка, мыши, не шумите!
Сегодня новую весну
Он встретит в родовом граните.

(Продолжение следует)