Утренняя встреча

Сережка заболел гриппом сразу же, как приехал домой на выходной день из соседнего села, где учился в школе. В их родной деревне была только начальная, а в пятый и следующие классы все ребятишки уже должны были добираться в центральную усадьбу колхоза, где была восьмилетка. Дорога для взрослых не такая уж длинная, а для детворы пять километров казалось большим расстоянием. Пока осень, тепло и длинный день - ходили туда пешком или ездили на велосипедах, а уже в ноябре все перебирались на жительство ближе к школе. Для этого ребятня небольшими стайками, договорившись между собой, кто с кем будет жить, долго бегали после уроков по селу и стучали по окошкам местных жителей. То тут, то там на улицах слышался чей-то детский выкрик:
— Тетя! Пусти нас жить на квартеру!
 Дело как для них самих, так и для селян было обычным и никого не удивляло. Никаких общежитий или интернатов школа для размещения детей не имела, поэтому одинокие старушки и пожилые пары с удовольствием принимали к себе на постой по двое-трое, а кто и больше детей до самой весны. И веселее с ними, да и деньги к пенсии лишними никогда не были. А те, что повзрослее, так и по хозяйству престарелым всегда помочь могли.
Сережка уже второй год зимой жил с двумя своими товарищами у одних и тех же хозяев, двух милых добрых старичков, дети у которых давно уже выросли и жили в дальних городах. Поквартировав у них прошлую зиму, еще весной они между собой договорились, что пока не выучатся до восьмого класса, то есть все четыре года, они всегда будут останавливаться у них. Это устраивало всех, и в этом году Сережка с друзьями квартиры не искал, а сразу же пришел жить в тот же дом. Хозяева порядочные, чистоплотные, да и от школы совсем недалеко. Красота!
Тянулись учебные будни долго, все с нетерпением ждали субботы, когда сразу же после уроков всем скопом дети собирались и шумно шли домой к заждавшимся матерям на пироги да пряники, чтобы переночевав ночку, на другой день снова отправиться жить к чужим людям. Холщевые и парусиновые котомки набивались провизией на неделю, в карман вкладывался рубль на хлеб и сахар, в голову – напутствие хорошо себя вести и прилежно учиться, а в спину – крестное знамение на дорогу. Иногда колхоз снисходил до интересов детей и выделял для поездки бортовую машину, в которую дети набивались, как селедка в бочку и ехали прямо в кузове, балагурно и озорно. Но это было так редко…
Крутой зимой ранним утром ребята просыпались и до начала занятий в школе с нетерпеньем ждали сообщения по радио о морозе. Если он был достаточно крепким, то занятия в школе отменялись, но это не говорило о том, что дети должны были сидеть дома и не высовывать свой нос на улицу. Совсем наоборот, сборы оказывались столь стремительными, что уже через полчаса по заснеженной дороге в родную деревню шагали гуськом группки ребятишек, закутанные в шарфы и платки так, что видны были только одни глаза, да пар от дыхания клубами вырывался сквозь повязки и, поколебавшись мгновенье над детскими головами, растворялся в морозном воздухе. Дома их за это ругали, но желание скорее попасть в родные стены были настолько сильны, что очередной мороз снова был не страшен, и все начиналось сначала.
Вот такой морозной порой, в самой середине января, где-то между Рождеством и Крещением, Сережка и разболелся. Придя домой, он намылся в бане, потом они всей семьей долго сидели за столом и пили горячий чай из самовара с топленым молоком и вареньем, а ночью его забил сильный озноб и поднялась высокая температура. Утром местная фельдшерица пришла к ним домой, определила, что у мальчика грипп, дала матери каких-то таблеток и попутно для профилактики больно уколола Сережкин зад шприцем с пенициллином. Все бы хорошо, в школу не ходи, читай книжки сколько твоей душе угодно, играй с котенком и ешь-пей домашнюю еду, но вместе с этим нельзя было гулять. Так мальчик и просиживал целые дни дома у окна, отогревая своим дыханием затянутые замысловатым морозным узором стекла и выглядывая на улицу одним глазом через образовавшуюся на несколько мгновений маленькую дырочку в белый свет, где ярко светило солнышко. А ему было скучно. Ведь все Сережкины друзья были в соседней деревне в школе, и он тосковал.
Через несколько дней врач сказала, что болезнь прошла и мальчика можно отправлять в школу. Была середина недели, никого из попутчиков в деревне не оказалось, и Сережке предстояло завтра поутру топать целых пять километров одному. С вечера была собрана походная котомка с харчами, которых по случаю неполной недели было совсем немного и поэтому ноша оказалась нетяжелой. Спать мальчик лег пораньше, так как вставать на следующий день нужно было "с петухами".

Утрам мать разбудила Сережку, когда пошла в хлев доить корову. Он умылся, оделся и, напившись на дорогу парного молока, вышел на улицу по-походному с котомкой за плечами, поднятым воротником и затянутым поверх него теплым шерстяным шарфом. Мать еще настоятельно требовала, чтобы он завязал под подбородком уши зимней шапки, но Сережка категорически это делать отказался, сославшись на то, что он уже давно не первоклассник.
Дорога шла полями, и лишь на некотором отдалении как справа, так и слева угрюмо темнели лесные полоски. Где-то на половине намеченного пути эти полоски сходились и образовывали узкую гриву, которую полевая дорога пересекала. Огромная полная луна висела прямо над пешеходом и заливала всю округу волшебным перламутровым светом, и стояла удивительная тишина, только в деревне один за другим орали петухи, соревнуясь в своем мастерстве и создавая недружное многоголосье. Метелей много дней не было, и дорога была чистой и гладкой. Постоянно ездящие по ней лошадиные подводы так укатали санными полозьями поверхность, что она местами светилась в лунном свете и играла сказочными матовыми зайчиками. Снег после метельных заносов при расчистке дороги огромными глыбами сталкивался на обочины, копился там и со временем превращался в настоящие белые горы по сторонам. От этого дорога чем-то напоминала небольшое белое ущелье. То тут, то там по пути попадались клочки сена, оброненные с возов, а к тем, что попадали на обочину по сугробам тянулись строчки мелких следов мышей и ласок. Снег звенел под подшитыми валенками, от быстрого хода стало совсем тепло, Сережка был бодр, весел и ему даже хотелось петь.
Мальчик быстро прошел небольшое болотце, в котором летом вымачивали липовое корье на мочало, мрачновато по левой стороне в отдалении обрисовало свой темный силуэт потом растаяло в потемках местное кладбище и вскоре стало видно, что первое большое поле уже кончается. Сережка быстро приближался именно к тому месту, где две лесных полоски сходятся и стискивают дорогу с обеих сторон. Эту гриву в народе звали перелеском. Рощица, хоть и небольшая, но местечки здесь были грибными и ягодными. Дети, по дороге из школы осенью и весной всегда останавливались на небольшом бугорке под огромными соснами немного отдохнуть. Именно здесь была середина их длинного пути. Лесок здесь был какой-то уютный, веселый, радовал глаз и душу, и за это Сережка его любил.


Любил, когда весело светило солнышко, щебетали в кронах деревьев птицы, зеленела трава и расцветали первые весенние цветы. А сейчас, зимой, с приближением темной лесной полоски ему вдруг стало как-то жутковато. Дорога через перелесок занимала всего-то метров триста, и пробежать ее можно было за считанные минуты. Но эти триста метров на его пути все равно есть, и миновать их ему никак не удастся. Будь он не один, то никаких чувств страха у него даже не возникло бы, а сейчас почему-то в сознании стали вырисовываться то картинки из старых сказок о волках, Бабах Ягах и Леших, то из длинных народных песен о незадачливых ямщиках, то из рассказов, пугающих ребятишек жуткими историями о диких зверях и оборотнях. Вспомнились опять же недавние байки местных мужиков о зимних встречах с волками, хотя каких-то из ряда вон выходящих событий с этими зверями во всей округе испокон веков никто даже не слышал. Так, бродили, конечно, в местных лесах волчьи стаи, и к деревням вплотную бывало, подходили, топтались за огородами, но даже на местных собак они никогда не нападали. Видимо в чаще им хватало добычи для пропитания: водились же здесь лоси, кабаны и даже олени попадались. Однако случайные встречи с волками приятными все же назвать никак было нельзя, у всех они оставляли впечатление не из лучших, и как правило, всем было страшно. Сережкина веселость куда-то вдруг делась, возникло внезапное внутреннее напряжение, а глаза вглядывались вперед с особым вниманием. Лесная полоса приближалась.
Мальчик не останавливался. Сжавшись весь внутри себя в комок, он все быстрее и быстрее подходил к перелеску, но не бежал. Страх в нем был и, надо сказать, немалый, но не возвращаться же назад просто так из-за ничего. Ждать попутной машины или подводы тоже было глупо – еще очень рано и маловероятно. Пока ждешь – замерзнешь, да и в школу опоздаешь. Это он все хорошо понимал и поэтому шел и шел вперед, чтобы скорее приблизиться вплотную к тревожному месту и как можно скорее проскочить его. Другого варианта просто не было.
Вскоре дорога кинжалом врезалась в густую лесную массу, стало заметно темнее. Обочины сжались и стеснили пространство вокруг до маленького хрупкого мирка, в котором Сережка чувствовал себя голым и незащищенным. Лес угрюмо молчал, тая в себе недоброжелательность и угрозу. Уж лучше бы он шумел на ветру и качал своими ветвями, тогда бы чувство страха не так было ощутимо. Мальчик почувствовал, что он даже задерживает дыхание и с напряжением вслушивается в утреннюю тишину. Надо бы сбросить с себя этот внезапно навалившийся груз, но не получалось. Он поймал себя на том, что даже боится обернуться назад. Все тело его было чужим, слабо чувствовалось, и даже ноги казались не своими, хотя шли и шли вперед быстро и без остановки. Тягость страха была настолько велика, что Сережка даже не пытался его преодолеть. Оставалось только пережить жуткую тревогу, пока дорога снова не вынырнет из перелеска на очередное поле, в конце которого уже будут видны огни села, куда он шел.
Хоть шел он, почти как бежал, но дорога тянулась долго, пока наконец через чащу не стал проявляться выход на открытое пространство, залитое лунным светом. Следующее поле было рядом, в просвете между могучих сосновых крон и снежных отвалов по бокам расчищенного дорожного полотна. На выезде трактором было сделано несколько заездов в сторону, чтобы по редкой вероятности встречи транспорт мог, уткнувшись в них, уступить друг другу путь. Из-за этого отгруженный на обочины снег накопился в огромном количестве и представлялся глыбами наторошенного льда у препятствий речного русла реки во время ледохода. Снег затвердел, смерзся и высился над ровным, как стол, белым пространством поля искрящимися утесами. Часто, возвращаясь из школы пешком, в этом месте ребятишки часто останавливались, бросали свои сумки и котомки, карабкались на самые вершины утесов, смотрели на горизонт и играли в "царь-горы". Сережка и в этот раз остановился, но уже не для того, чтобы поиграть, а застыл, скованный страхом, усилившимся в десятки раз по сравнению с тем, что он испытывал несколькими минутами раньше. На ближайшем к лесу снежном холме, на самой его вершине, сверкая в лунном свете в позе, венчающей силу, власть и красоту, сидел огромный серый в седине волк.


Если бы даже сейчас на этом снежном завале сидела просто собака, то Сережка все равно бы принял ее за волка, но это был на самом деле лесной зверь, о котором было сложено много всяких рассказов, сказок, легенд и выдумок. Он, весь отливая серебром, восседал, как Акела на скале, возвышаясь над всем вокруг, царственный, независимый и свободный. Конечно, он еще издали услышал приближающегося маленького человека, и теперь смотрел на него, застыв в своей величественной позе и не проявляя ни малейшего беспокойства. Сережку же парализовал ужас, он не двигался, но под шапкой дыбом вставали его стриженые волосы, а по всему телу, включая пятки, с немыслимой быстротой носилось неисчислимые мурашки.
До волка было метров пятнадцать, не более. Как два изваяния, расположенные напротив, зверь и человек поглощали друг друга глазами и не двигались. Сережка почти перестал дышать, а в голове невозможно было поймать какую-либо мысль, так как они носились с необузданной скоростью, а в сознании творился полный ералаш. Предприми волк немедленно какие-нибудь действия, и мальчик бы не смог собраться даже с мыслями о том, как противостоять ему. Но тот по-прежнему сидел на снежной горе и сверху спокойно взирал на до смерти перепуганного подростка. Иногда он поворачивал свою морду в сторону поля, туда, где уже посверкивали огни пока еще далекого полусонного села, а затем снова устремлял свой взгляд на Сережку, глаза его при этом отражали призрачный лунный свет и зловеще горели.
Трудно определить, сколько длилось это состязание в том, кто кого перетерпит, но Сережка скоро стал зябнуть. Мороз все-таки был довольно крепким, и он стал понемногу отнимать тепло, которое накопило тело мальчика при ходьбе. Это стало приводить его в чувство, упорядочило хаос мыслей в мозге и заставило думать о том, что что-то нужно предпринимать. Бежать назад – он где-то слышал, что этого лучше не делать, спину зверю не подставляют, от этого он смелеет и действует решительнее. Идти вперед и, не спуская с волка глаз пройти мимо? Он тоже слышал, что так делают, но не несли ноги. А время шло, терпение у волка видимо было куда больше, чем у маленького человека. И Сережка, наконец, набравшись смелости и приподняв тяжелую, словно свинцом налитую руку, отмахнул в сторону и выдавил из себя:
— У – у – ух!
Волк слегка вздрогнул, чуть пригнул голову и прижал уши. Все это Сережка при лунном свете очень хорошо видел, но прежнего ужаса уже не почувствовал. Они снова некоторое время неподвижно следили друг за другом, и мальчик вновь осмелел. Он снял варежку и махнул ею в сторону леса. Появились силы для голоса и он крикнул:
— А ну, пошел! Прочь с дороги!
И зверь пошел. Но он пошел не сразу в лес, а тихонько спустился со своего белого пьедестала на дорогу, остановился на ее средине и еще раз внимательно посмотрел на Сережку, так же медленно взобрался на снежный завал с другой стороны, а затем спустился с него уже в сторону леса. Здесь он из вида исчез и больше не появлялся.
Постепенно самообладание мальчика вернулось к нему окончательно. Постояв еще немного на дороге, он медленно подошел к тому месту, где зверь перешел дорогу и посмотрел в его сторону. На белом нетронутом снегу по сугробу тянулась и терялась в лесу ровная цепочка крупных с выволокой следов. Судя по ним, волк не бежал и даже не трусил, а шел медленно, уверенно и без опаски.
Выйдя на поле и окунувшись в обилие лунного света, Сережка снова шустро зашагал по дороге, быстро согрелся, но все же то и дело оборачивался назад и вглядывался в темную полосу уже оставшегося позади перелеска. Но там было все спокойно, никто за ним не шел, и никто его не догонял. Скоро от страха не осталось и следа, и Сережке снова захотелось петь. Расстояние между ним и селом быстро сокращалось, снова стали слышны петухи и лай собак, над крышами ближайших домов поднимались высоко вверх голубоватые столбы дыма. Село просыпалось.

К школе Сережка пришел все-таки самый первый, даже учителя еще не успели подтянуться, и только школьная уборщица тетя Глаша была на месте. Она закладывала в раскрытые печки принесенные еще с вечера охапки просохших сосновых дров и разжигала их смоляными лучинами, которые щепала тут же с дровяных поленьев огромным широким ножом. Увидев вошедшего Сережку она заулыбалась и спросила, что же он так рано-то.
— А я же из дома. Болел, а вот сейчас выздоровел.
— Так во сколь же ты вышел-то?
— Да я не знаю. Мама разбудила. Рано еще было. — ответил Сережка и присел к открытой топке печки отогревая руки.
— Замерз, поди. Грей руки-то, грей. Неужто один шел?
— Конечно, один. Все же здесь, только я один захворал.
— Ну и гулял бы до конца недели, а там бы вместе со всеми приехал после выходных. — Полушепотом, будто заговорщически проговорила тетя Глаша и хитро подмигнула Сережке добрым в мелких морщинках глазом. — Надо ли было мучиться с утра вставать и идти такую дорогу? Не лето ведь, темно, холодно.
— С мамой не поспоришь. Сказала -- надо идти, значит иди и не оговаривайся.
— Ишь какая она у тебя строгая, мама-то.
Сережка отогрел руки, снял свое пальто и присев на лавку возле окна стал наблюдать за тетей Глашей. Ему не терпелось рассказать ей о встрече с волком, а как начать, он все не мог придумать. Поэтому просто взял и брякнул:
— Волка вот встретил сегодня.
Тетя Глаша перестала разжигать топку и повернулась к мальчику лицом.
— Это где же? — спросила она.
— Да в перелеске, — спокойно ответил Сережка.
Тетя Глаша с мгновенье внимательно посмотрела на него сквозь выбившуюся из-под платка седую прядь, потом улыбнулась и сказала:
— Полно врать-то! Ты скажи еще, что целую стаю встретил. Сочинитель.
— Да не стаю, а только одного.
— Знаем, знаем мы вас, приврать-то вы все горазды.
Тут пришел директор школы и тетя Глаша засуетилась при нем по своим делам шустрее прежнего, а про Сережку совсем забыла.

Больше про встречу с волком мальчик никому не стал рассказывать. И не потому, что не поверят, а потому, что спросят:
—А что, не страшно было?
 Признаваться в том, что страшно – не хотелось, а говорить, что не страшно – значит врать. А врать Сережка не любил.
 
 
 25.10.2007 г.