Облики

Андрей Сергеевич написал в дневнике: «Все люди существуют в двух ипостасях», как вдруг слово «ипостаси» показалось ему нелепо вычурным и каким-то декадентским. Он зачеркнул фразу и написал: «Все люди существуют в двух видах», однако и этот вариант его не удовлетворил. «Как-то коряво звучит – «в двух видах»», – решил Андрей Сергеевич. Затем он подумал: «Вот идиот, как будто к печати готовлю!» Но всё равно перечеркнул и стал писать уже быстро, не останавливаясь: «У каждого человека есть два облика. Один – идеальный; он светится чистым прозрачным светом («Тавтология», – мелькнуло в мозгу Андрея Сергеевича, но он удержался от редактуры)»; он пахнет начинающей распускаться сиренью и дождевою весенней водой («Штампы, штампы!», – кричало в голове у Андрея Сергеевича, но он не сдавался). Другой – обыденный, от него пахнет котлетами или, скажем, тушёной капустой, а иногда и луком. Он прыщав, морщинист и назойлив. Когда мы влюблены, первый является нам в воображении во время долгих разлук или в реальности – в первые минуты встречи после долгих разлук. А второй – гость повседневности, он преследует нас и постепенно пожирает наше чувство».

Андрей Сергеевич поставил точку и устало откинулся на спинку стула. Начать вести дневник его, как говорится, заставила сама жизнь. Четыре с половиной недели назад Андрей Сергеевич влюбился в Елизавету Ивановну. Они познакомились так: Елизавета Ивановна выходила из продуктового магазина с покупками, и тут полиэтиленовому пакету ноша оказалась не по силам, и он порвался, и всё из него посыпалось-покатилось, а кое-что и пролилось, а мимо как раз проходил Андрей Сергеевич, и он помог Елизавете Ивановне собрать всё практически без убытка (за исключением пролившегося) и, узнав, что живут они рядом, отправился её провожать, и разговорились по дороге, и вот так вот…

Поначалу Андрей Сергеевич просто, от сердца радовался этому новому в его жизни прекрасному чувству, но затем стало происходить странное. Вот, скажем, сидит Андрей Сергеевич на службе, и думает о своей возлюбленной Елизавете Ивановне, и думы эти светлы и чисты, и Елизавета Ивановна видится ему в этих думах лучшей из женщин, в сто раз лучшей, чем, к примеру, сослуживицы Андрея Сергеевича, и он желает её, и томится, и считает минуты до окончания рабочего дня. И потом, когда он после работы ждёт её у киоска «Союзпечать», и когда она, улыбаясь, идёт ему навстречу, и когда они вместе идут домой – к нему или к ней – он продолжает видеть её первый, идеальный облик. А потом они вместе ужинают, и после ужина идут из кухни в гостиную, и там он садится на диван, а Елизавета Ивановна, хитро прищурившись (и всегда она непременно эдак вот прищурится!), впрыгивает к нему на колени и целует его в рот. И Андрей Сергеевич чувствует, как от неё пахнет ужином, и чем-то еще, что навязчиво напоминает ему пионерский лагерь, и несколько секунд он её ненавидит, ему хочется грубо столкнуть её с колен и еще вслед, возможно, подтолкнуть ногой. Так в течение нескольких секунд оба облика Елизаветы Ивановны ведут незримый бой, а потом на помощь Андрею Сергеевичу приходит спасительное возбуждение.

Андрей Сергеевич сначала хотел посоветоваться по этому вопросу со своими немногочисленными приятелями, но потом мужественно решил, что должен сам разобраться в своих чувствах. И вот тогда-то он и завел дневник. Иногда он про себя интересовался, есть ли такой же дневник у Елизаветы Ивановны, и если есть, то что она там о нём пишет?

«Интересно, есть ли у неё дневник?», – написал Андрей Сергеевич и закрыл тетрадь.