Хранитель

Пролог


 
Осень, которая ещё вчера, казалось, пришла в Москву навсегда, со всеми своими ветрами, непогодами, неуютной сыростью, промозглыми сумерками и долгими тоскливыми вечерами, сегодня отступила. Две недели она выливала на город свою грусть. Ещё немного, и город наверняка утонул бы и в этой грусти, и в этом дожде, падающем из почти опустившегося на крыши домов неба. Но когда-нибудь всё кончается, даже осенний дождь. Сначала откуда-то с севера потянуло свежим, колючим ветерком, потом на небе стали появляться синие прогалины, а часам к десяти утра наконец-то выглянуло солнце, такое долгожданное и такое непостоянное в это время года. И пусть оно было не такое озорное и рыжее, как летом, но только что это меняет, если ты две недели вообще никакого не видел.
Деревья стряхнули с себя последние капли дождя, заблестев на солнце янтарной россыпью листьев, а шагающие по проспекту прохожие смешно щурились от яркого света - было ощущение, что все они улыбаются. Из подъезда старого арбатского дома, стоявшего в самой глубине двора, вышел молодой человек. Он тоже чуть прищурился, улыбнулся чему-то своему и сказал загадочно:
-Спасибо. Всё так, как нужно.
-Что вы сказали, Майк? Простите, здравствуйте.
 -Доброе утро, Яков Самуилович, – ответил, улыбаясь, тот, кого звали Майком.
 -Да, доброе, доброе. Утро сегодня действительно на удивление доброе, - согласился Яков Самуилович, - хотя странно: мы вчера с Сосиской слушали прогноз, передавали дожди до конца недели. Когда они только врать перестанут? Мне кажется, раньше они меньше врали, а сейчас распустились совсем. - Он грустно вздохнул и добавил чуть веселей:
- Да, Сосиска, меньше врали?
Сосиской звали вертлявую таксу, которую держал на поводке Яков Самуилович. В девичестве она носила более благозвучное имя - Дана, но только мальчишки постоянно дразнили её Сосиской. Яков Самуилович сначала ворчал на них, сердился, но потом привык и стал сам звать её Сосиской. На вопрос о погоде Сосиска не обратила никакого внимания. Она звонко тявкала, весело мотала хвостом и шныряла между ног хозяина, то и дело путаясь в поводке. Наконец, тому надоело это, и он её отпустил. Она тут же, как метеор, понеслась по двору, нарезая по асфальту замысловатые круги и разбрызгивая во все стороны мутную осеннюю слякоть.
-Ну вот, опять по уши в грязи будет, - понуро констатировал Яков Самуилович, - опять Фима Борисовна будет мне морали читать.
 Фима Борисовна была законной супругой Якова Самуиловича Соловейчика. Настолько законной, что Соловейчик так и звал её – «прокурор» и боялся, как огня. Самого же Якова Самуиловича, хотя лет он уже был преклонных, никто, кроме Майка, по имени отчеству, не называл. Все звали по фамилии, Соловейчик, а некоторые ещё более обидно - Сова. Он и вправду был похож немного на сову, мохнатые, вздёрнутые вверх брови, круглые маленькие очки, нос с национальной горбинкой.
-Точно сова, - подумав про себя, улыбнулся Майк.
И когда он улыбнулся, на лице его, возле глаз, появились морщинки, много морщинок. Стало сразу видно, что он не так уж и молод, как казалось до этого. Всё путала его высокая, стройная фигура, длинные, почти до плеч, русые волосы и какая-то добрая, открытая и очень тёплая улыбка. А ещё, конечно, одежда. Он был одет в очень дорогой, длинный кожаный плащ и чёрные, облегающие кожаные брюки, из-под которых выглядывали острые мыски стильных коротких сапог. Но, приглядевшись повнимательней, можно было заметить, что волосы его, издалека казавшиеся русыми, были почти седыми, что некогда голубые, в цвет неба, глаза, сейчас уже серые и что морщинки у правого глаза - не совсем морщинки, а немного суховатая, натянутая кожа, с едва заметными складками, как от ожога. Нет, ему пожалуй было лет тридцать пять, может чуть больше. Было видно, что он несколько напряжён, как будто ждал кого-то, и слегка нервничает.
-А знаете, Майк, вы меня последнее время постоянно удивляете, - обратился к нему Соловейчик. - И хотя в моём возрасте меня трудно чем-то удивить, ну разве что хорошим настроением у Фимы Борисовны, вам это удаётся, как ни странно.
-Вы это про что? - снова улыбнулся Майк.
-Да про ваши мысли, что вы мне в прошлый раз высказали. Про раздвоение начала, про два источника, из которых составлены первые главы Библии, про некую вторичность диалектического материализма, который я преподавал всю жизнь. Вы же на это намекали?
-Ну, допустим.
-Ну что уж тут допускать, именно на это. Но знаете, Майк, я старый человек - продолжил Яков Самуилович. - Сейчас вот все заговорили о религии, модно, знаете ли. А мне поздно, я так думаю, хотя не скрою, может и жалею иногда.
-Насчёт моды, вы, наверное, правы, а насчёт поздно…- Майк неопределённо пожал плечами и вспомнил, что Соловейчик, помимо преподавания марксистско-ленинской философии в одном из столичных вузов, долгое время сотрудничал с журналом «Наука и религия», был консультантом, а иногда даже писал статьи. Совсем не глупые, надо заметить, статьи, по крайней мере, всегда корректные, что по тем временам было уже немало.
-Так вот, ваши утверждения о том, что первые главы Библии написаны в разных стилях, по-видимому, разными людьми и что по сути - это два разных рассказа о сотворении мира и человека, настолько поразили меня в прошлый раз, что я никак не мог успокоиться. Всё думал, думал… Затем я обратился к бывшим коллегам, так сказать, по кафедре. И знаете, что они мне сказали? Нет? Они сказали, что впервые слышат об этом. Но вы же знаете мою настырность. Вспоминая свою былую научную деятельность, я стал поднимать материалы, книги, критические статьи и обнаружил очень занятную вещь.
Майк вопросительно посмотрел на Соловейчика.
-Во-первых, вы оказались правы, и я нашёл материалы о том, что в Библии существуют два рассказа о сотворении мира и человека. Один рассказ начинается прямо с первых строчек книги и заканчивается во второй главе. Второй, соответственно, начинается со второй главы и продолжается до изгнания Адама из рая. Всё это так, всё это правильно, занятно другое. Никто до вас, Майк, не обратил внимания на то, что эти два рассказа не последовательны, а параллельны. И не просто параллельны, Майк, - Соловейчик сделал мастерскую паузу, – в них имена богов разные. Как будто мир наш строил не один бог, а два.
-Ну, а что во-вторых? – спросил, хмурясь Майк
-А во-вторых, - Соловейчик явно колебался, словно решая, сказать или нет.
-Так что же во-вторых, Яков Самуилович? – повторил Майк.
-Во-вторых, чтобы понять, что эти два рассказа о сотворении мира написаны параллельно и что в них фигурируют боги с разными именами, надо, Майк, не только владеть несколькими древними языками, два из которых считаются умершими, но и знать причину этого раздвоения начала начал.
-Вот тебе и Сова, - подумал Майк, - хороший мне, идиоту, урок, чтобы язык не распускал. И ведь знал же, что Соловейчик человек дотошный, въедливый, преподавал в институте, а следовательно, привык мыслить системно. Знал, и всё равно сказал. А теперь ему уже и причину подавай. Придётся замещать память.
-Так как же, Майк, насчёт причины раздвоения начала начал? - спросил Соловейчик, - где искать эту причину?
-Да что её искать, – почему-то грустно сказал Майк. - Она перед вами, - и, выставив вперёд левую ладонь, щёлкнул пальцами.
-Вы что-то говорили про раздвоение начала, Яков Самуилович?
-Про раздвоение начала? - удивился Соловейчик, - не помню. А кто отпустил Сосиску? Вот попадёт мне теперь от Фимы Борисовны.
Майк его уже не слушал. В низкой арке, которая соединяла этот старый, тихий двор и бурлящий, как будто он жил в другом измерении, проспект, раздался гулкий стук каблучков. Далёким эхом залетевший с проспекта, он с каждой секундой быстро приближался, становясь всё чётче и явственней. Вслед за ним по стенам арки скользнули тени и во двор вошли две женщины. Одна постарше, в цветном арабском платке, накинутом на плечи и немного скрывавшим вполне европейского вида одежду, в которую она и была одета. Вторая совсем юная, в джинсах, заправленных в модные замшевые сапоги, в мягкой кашемировой кофте свободного покроя и в кепке с длинным козырьком, из-под которого непослушно выбивались волнистые пряди удивительных пепельно-русых волос.
-Господи, как же она похожа на тебя, - негромко сказал кто-то за спиной Майка, но странно, там никого не было.
-Это правда, Валентин, - ответил Майк невидимому голосу и пошёл навстречу женщинам.
Это были те, кого он ждал, долго ждал, почти пятнадцать лет…

Глава 1 Рождение

Жарко в Москве бывает в августе, очень жарко, особенно в центре, после полудня. Жарко было и в тот злополучный день. Несмотря на самый разгар рабочего дня, город почти что вымер. Несколько машин, скользящих по мягкому асфальту, продавщица мороженого на углу, возле ресторана «Прага», да пара растрёпанных от жары прохожих, суетливо спешащих по каким-то, уж видно, совсем неотложным делам. Вот, собственно, и всё, что можно было увидеть с балкона четвёртого этажа одного из домов на Поварской улице. Можно-то оно можно, да только некому было, ни на всё это смотреть, ни обо всём этом думать. В огромной коммунальной квартире, некогда принадлежавшей семье то ли графа, то ли лесоторговца, а сейчас вмещающей семнадцать крепких советских семей, было всего двое: молодая женщина на сносях, готовящаяся вот-вот родить, да дряхлая с виду, но ещё вполне боевая и деловитая старуха по прозвищу Шуриковна. Все остальные были кто на работе, кто на учёбе, кто ковырялся в отпуске на своих шести сотках.
Шуриковна носилась по коммуналке, словно заводной колобок. Поговаривали, что она была старой девой, а посему в такое вроде бы обычное и будничное дело, как рождение ребёнка, вносила столько нездорового ажиотажа и неуёмного энтузиазма, что соседи, наверное, удивлялись, почему это в восьмой квартире, несмотря на рабочий день, все были дома. А это Шуриковна наливала ванну, бесконечно звонила в «скорую», каждые пять минут выбегала на балкон, сплёвывала от досады, что врачи так долго едут, бежала обратно в ванну, пробовала крючковатым пальцем воду, задевала на бегу стоящий в коридоре велосипед, который каждый раз весело тренькал звоночком, кипятила на плите огромный чан с водой, как будто собиралась варить там новорождённого, и на бегу прикуривала вечно гаснущую папиросу, кажется «Беломор».
Роженице было совсем плохо. Воды давно отошли, схватки шли через каждые пять минут. Она лежала бледная и, несмотря на жару, дрожала не в силах согреться.
-Люба, потерпите голубушка, - причитала Шуриковна, - ну ещё немножко милая, я звонила, сказали, выехала «скорая». – И тут же, - нет, ну это форменное безобразие, я в гражданскую за такое сразу бы к стенке. Это, это… это вредительство самое натуральное. Сидят, небось, там у себя и чаи гоняют, морды ленивые. Приедут, поубиваю всех к чертям собачьим. Потерпите, Любушка, ну совсем чуть-чуть.
Наконец, где-то на улице взвизгнули тормоза и во двор с сиреной, как от пожарной машины, лихо влетела «скорая».
-Ну, слава богу, мать вашу! – выбежав на балкон, поприветствовала санитаров Шуриковна.
Санитары вошли в парадное, и всё стихло.
В это время в низкую каменную арку этого же двора вошли двое. Верней вошёл один, потому что другой давно стоял там, в теньке, в прохладе и облокотившись на выступающий из стены кирпичик, с любопытством наблюдал за котовасией творящейся во дворе. Наблюдал и время от времени, цыкая сквозь зубы, сплёвывал на асфальт. Странное дело, слюна, долетая до асфальта, тут же шипела, пузырилась и испарялась, как на сковородке. Вид у него был простецкий и хитрованский одновременно. Низенького роста, чуть полноватый, красная, круглая рожа, сливающаяся со стеной. Вроде ничего необычного, одет, как работяга: жилетка дорожного рабочего, некогда оранжевая, а сейчас замасленная до черноты; непонятного цвета брюки, заправленные в стоптанные кирзовые сапоги, в простонародье называемые пахарями; маленькая кепка со сломанным посередине козырьком; во рту бычок. Вобщем, наш человек, пролетарий. Ничем не примечательный, ничем не выделяющийся, ничем не привлекающий внимание. Всё вроде чин чинарём, если бы не одно «но». Маленькие, почти щёлочки, глазки, хитрющие – прехитрющие, и взгляд, прямо буравящий насквозь. Поэтому и кепочку-то он надвинул почти на нос, чтоб не видно было несоответствия между пронзительно цепким взглядом и заурядно-неприметным внешним видом. Мало ли любопытных. Для своих он был Жучок, просто Жучок, для остальных - никто.
Второй мужчина, вошедший в арку, был полной противоположностью первому. Высокий, статный, скорее немного в годах, чем пожилой. Белая рубашка оттенялась изысканной чёрной бабочкой, пиджак, больше похожий на фрак, был тщательно отглажен и сидел, как литой на его стройной фигуре, брюки были тщательно отутюжены, а ботинки старательно вычищены. Благородные седые бакенбарды на гладко выбритом лице, гордый орлиный взгляд, слегка блуждающая улыбка и импозантная, немного вальяжная походка, дополняли картину, являя нам гражданина, явно то ли бывшего актёра, то ли ловеласа, прогуливающего по бульвару очередную кокотку. Из бывших, конечно, был типчик, явно из бывших. Да и звали-то его – Белоснежный. У советских людей таких фамилий не бывает. Неким диссонансом был длинный плащ, накинутый на плечи (в такую то жару!) да едва различимый запах не совсем усвоенного накануне алкоголя, но это уж так, мелочи.
Сей гражданин не спеша вошёл в арку и тут же, не разобрав со свету, налетел на хитрована.
-Прощу прощения, милостивый сударь, прошу прощения. Был невнимателен, извините, - пробасил он.
-Да ладно, чё там, греби ушами дальше, не засти, - ответил нагло Жучок.
-Что, что? - удивился Белоснежный. - А ну-ка выйди на свет, больно голос мне твой хамский знаком. - Он двумя пальцами, как бы боясь запачкаться, но при этом очень цепко, схватил Жучка за воротник и оторвал от стены.
-А-а-а, - загрохотали басы, - так это ты, босяк, я не ошибся.
-Ой, звиняйте, - залебезил Жучок, - ой, не признал вашбродь, век воли не видать, не признал, да чтоб мои глаза полопались, да чтоб мне больше свету белого не видеть, да чтоб...
-Не ври! - едва сдерживая бешенство, прорычал Белоснежный, - не признал он, как же. По лезвию любишь ходить, пройдоха?
-Дык вашбродь, дык...
-Что «дык»? Говори членораздельно, пока не зашиб, как клопа.
-Дык, вашбродь, ты воротничок-то мне отпусти, задушишь ведь ненароком. Как говорить-то, когда ты мне шланги напрочь перекрыл?
-Ну, - пробасил Белоснежный, отпустив Жучка, - глаголь убогий, пока я в памяти.
Жучок, немного расслабившись, встрепенулся, оправил свою дорожную фуфайку и начал ковыряться в карманах, что-то бурча себе под нос.
-Ты что, сукин сын, там копаешься? Терпение моё испытываешь? Так оно не беспредельно, так оно...
-О! Нашёл! - радостно воскликнул Жучок, не давая договорить Белоснежному. – Нашёл вашбродь!
 Он достал из кармана какую-то промасленную бумаженцию и стал вертеть её перед носом Белоснежного. Тот вырвал эту бумажку у него из рук, и как бы про себя, но в то же время и вслух, прочитал:
-Наряд…
-Да, да, наряд, - поддакнул Жучок
-Наряд, - снова начал Белоснежный, - так, 8 августа 1962 года, Поварская 2, квартира 8, младенец, мужского пола, голубоглазый, родится в 14 часов 45 минут, назовут Михаилом, подпись, печать. Всё правильно, - пробормотал он, - странно.
-А чё странного-то? Наряд он и есть наряд, то есть задание, а ты, вашбродь, за грудки хвататься, чуть не задушил, супостат. А я на службе, между прочим, чего душить то было, мне наряд дали, я приехал, думаешь охота мне было переться в такую жару через всю Москву пешком. Не ночь, не полетишь.
-Странно, - не обращая внимания на Жучка, повторил Белоснежный. Он достал из кармана, точно такую же бумаженцию, но только белую, конечно, и снова прочитал. Текст был точь-в-точь таким же, как и на бумажке Жучка. Даже красная полоса, поперёк листа, означавшая «срочно», была абсолютно идентичной.
-Чёрт их там всех раздери в этой диспетчерской! - возмутился Белоснежный. - Они чего там все, с ума, что ли посходили совсем в конторе, двух ангелов-хранителей на одного младенца? Ну, бардак! Видел бардаки разные, но такого ещё никогда. - Он в сердцах скомкал обе бумажки и кинул на асфальт.
Но до асфальта они не долетели, где-то почти у земли они вспыхнули синим, почти невидимым огнём и растаяли. В воздухе запахло серой.
-А ну не дури! - гаркнул Белоснежный. - С чего ты взял, что мы отказываемся? А ну верни! – ещё более угрожающе рявкнул он. - В воздухе опять появились скомканные бумажки, Белоснежный подхватил их на лету и положил в карман.
-Так то лучше - он оглянулся на Жучка. Тот слился со стеной, и только абсолютно белое лицо выдавало его месторасположение.
-Что? Струхнул, босяк?
-Струхнул, вашбродь, видит бог, струхнул, - Жучка трясло.
-Ну-ну, не дрейфь, чумазый. Ну чего там, сколько времени осталось?
Он достал карманные часы, которые сами собой вдруг открылись, и из часов выскочила полуобнажённая девица восточного типа. Крутя на циферблате танец живота, она томно пропела: «14 часов 45 минут».
-Ух, ты! – восхищённо ахнул Жучок.
-Да уж, - начал было Белоснежный, но тут же осёкся. Из окна четвёртого этажа, раздался душераздирающий женский вопль, полусекундная тишина и вслед за ней - сначала тихий писк, а потом первый крик родившегося младенца.
-Мать твою, с твоими бумажками! - заорал Белоснежный.
-Побежали быстрей - крикнул Жучок и рванул к подъезду
-Стоять! - взревел Белоснежный - Куда побежал? Опоздаем.
 Он скинул плащ и тени арбатского двора исчезли в сиянии ослепительно-белого света его крыльев. Света настолько яркого, что все другие цвета просто перестали существовать. Нет, не зря его звали Белоснежный, совсем не зря! Он подхватил удивленного Жучка, и уже через долю секунды они взлетели на балкон четвёртого этажа. Санитары, державшие в руках кричащего младенца, удивлённо оглянулись на шум.
-Успели, - выдохнули разом оба ангела и, перейдя в гиперспектр, стали невидимыми.
-Никто не заметил? - спросил Белоснежный.
-Да вроде никто, - ответил Жучок.
-Заложишь, конечно, что я средь белого дня летал?
-Не знаю, вашбродь, с виду ты вроде умный, а послушаешь тебя, дурак дураком. Чтоб Жучок своих корешей конторе вкладывал? Эх, интеллигенция, никакого понимая о пролетарской солидарности, одни обидные беспочвенные подозрения, да… - вздохнул Жучок, - далеки вы от народа.
-Ладно, ладно, не бурчи, тоже мне пролетарий выискался.
Спустя пару часов, когда всё угомонилось, и Шуриковна от переживаний, надюзгавшись самогонки, валялась в коридоре на топчане, а молодая мамаша с младенцем, намаявшись, уснули, ангелы вышли на балкон.
-Эх, выпить бы ща, - мечтательно вздохнул Жучок.
-Да не мешало бы, - ответил Белоснежный. – Я, понимаешь, вчера перебрал немного, больно хороший коньячок был в Доме работников искусств, а потом ещё с дамой шампанского в такси…
-Дык, ваше благородие, мож пошарю я у этой карги Шуриковны? Чую, гонит она самогончик-то. Не весь же она его вылакала. - Он нырнул в глубь квартиры и через пару минут уже тащил на балкон здоровущую, едва початую бутыль самогонки.
-О как! С Жучком не пропадёшь, вашбродь!
-Наливай! - скомандовал Белоснежный и мутноватая жидкость забулькала в гранёных стаканах.
Под вечер, когда серые кошки московских сумерек спустились с городских крыш на землю, редкие прохожие, прогуливавшие своих мопсов по Поварской улице, слышали странный шум, доносившийся со двора одного из домов. Некоторые самые любопытные граждане, пытавшиеся выяснить, в чём дело, на свою голову, заглядывали в этот двор и тут же, хватая мопсов на руки, убегали прочь без оглядки. А картина была и вправду впечатляющей: двое полуголых мужиков, с какими-то перьями за спиной, в обнимку, лихо отплясывали на балконе четвёртого этажа, нечто среднее между гопаком и популярным в те времена шейком. Они выделывали такие замысловатые «па», что современные брейкеры сдохли бы от зависти. Тот, что был повыше, явно стремился скопировать движения великого Элвиса. При этом, попадая ногами в пустые кастрюльки лежащие на балконе, он звенел ими, как литаврами. Другой же, не мудрствуя лукаво, чесал вприсядку, во всё горло визжа до неприличия похабные частушки.
Они орали так, что умудрились разбудить Шуриковну. Бедная старуха, проснувшаяся от этого гвалта, вошла в комнату. Никого не увидев, она перекрестилась и собиралась было уйти, как вдруг услышала знакомое бульканье. У артистов был очередной антракт. Она подошла к балкону и только хотела сунуть свой любопытный нос за занавеску, чтобы узнать, не из её ли заветной бутыли доносятся эти ласкающие ухо звуки, как из-за занавески выглянули две головы без туловищ и в два горла проорали:
- Хеллоу, бейба!
Другому, одного этого уже хватило бы, но Шуриковна была крепким бойцом, она лишь слегка покачнулась от ужаса, но устояла. И тут её нагнала следующая не менее наглая, и уж совсем непонятная реплика:
-Рокнрол! Комон эври бади! - И она грохнулась на пороге.
Веселье продолжалось. Лишь маленький мальчишечка, несколько часов назад родившийся в этой квартире, названный, как и числилось в наряде, Михаилом, смотрел своими любопытными и ничего не понимающими голубыми глазёнками на двух дядек с крыльями, которые вовсю отрывались на балконе. «Ох, не так я представлял свой первый день на этом свете, ох совсем не так!»

Глава 2 Ангелы

Господи! Ну что я уж такого сделал или что мне предстояло сделать, что ты не ограничился одним ангелом-хранителем, а прислал сразу двух? Нет, я, конечно, понимаю, ты заботился, ты хотел, чтоб уж наверняка, чтоб даже без вариантов, ну подстраховался слегка, бывает. Но позволь спросить, а? Ну что у вас там поприличнее никого не нашлось? Они ж ведь... они ведь... ай да нет слов просто. Мало того, что они оба пьянчужки несусветные, да потомственные бабники фиг знает в каком поколении, они ж ещё и сумасшедшие совсем, ну или полусумасшедшие.
Ну, кому скажи? Кому придёт в голову, за пузырь водки, просить страшенного дворника Акима, читать мне на ночь сказки. Для чего? Да чтобы самим свинтить по тихому на какую-нибудь халявную вечерину в ресторане Доме Кино. Я потом, когда появились видики и мы, собравшись вскладчину, человек по десять, брали у какого-нибудь барыги видик на прокат и всю ночь смотрели невиданные доселе фильмы, «ужастики», видеть их не мог. До икоты же доходило, но не от ужаса, а от ржачки. Я хохотал до истерик, смотря похождения всех этих Фреди Крюгеров, а ещё больше глядя на реакцию тех, кто вместе со мной смотрел все эти киношки. Одни закрывали глаза, другие в самых кровавых сценах делали вид, что им срочно надо прикурить, третьим вдруг жизненно необходимо стало в этот момент хлебануть портвешка, не раньше - не позже, а именно в этот момент. А я только закатывался, как оторванный. Да этот Фреди по сравнению с нашим дворником был просто красавицей-дюймовочкой. Аким-то, мало того, что был страшней всех этих Крюгеров раз в восемь, так он ещё и умудрялся каждый раз засыпать, рассказывая мне очередную байку. А засыпая, он начинал сопеть, как паровоз, и по дому гуляли такие сквозняки, что я пару раз воспаление лёгких хватал.
А кому, скажи, придёт в голову, притащившись изрядно навеселе, с этой самой вечерины в Доме Кино и видя, что дворник, вылакавший всю водку, дрыхнет, а я только моргаю глазками, начинать петь мне охрипшими от оранья в кабаке голосами колыбельные песни? А ты знаешь, господи, что это были за колыбельные песни? Не знаешь? О! Это были забавные колыбельные, в основном из репертуара «Deep Purple». Ага. «Дым над водой», например. Дын – дын - дын, дын – дын – дын - дын. Век не забуду. Но, правда, это было уже в отрочестве.
Кстати, об отрочестве. Это ведь они своим, мягко скажем, легкомысленным отношением к спиртным напиткам разной крепости чуть не сделали из меня алкоголика. Навалилась как-то на меня невезуха. Ну, бывает, чёрная полоса, потом белая, потом снова чёрная, а потом… А потом как-то замечаешь, блин, - что-то долго не наступает просвет. Ну, хоть какой-нибудь, ну, хоть серенький. Всё плохо и плохо. Просыпаешься, надеешься ну вот, сегодня всё должно измениться, ну хоть немного, хоть чуточку, хоть всего капельку, ан нет. С каждым днём всё только хуже и хуже, и начинаешь гонять мыслишки туда-сюда, туда-сюда. Начинаешь задаваться вопросами: «отчего? почему? это именно я такой невезучий или все вокруг тоже?» Голову себе ломаешь, ища ответы, пока не останавливаешься на одном, простом, но всё объясняющем: «может быть я не поперёк чёрной полосы чешу, а вдоль?»
Короче, разобиделся я на судьбу основательно и по полной программе, ну а дальше, как обычно. Пошёл в винный магазин, взял здоровущий пузырь какой-то краснухи, то ли литровый, то ли чуть меньше, и нажрался, как поросёнок. Освобождённое портвейном сознание тут же потребовало немедленной компенсации за недели, проведённые в окружении тоски и грусти. Я не мог ему противиться, а потому, взяв у соседа гитару и попросив его показать мне пару аккордов, пошел, купил ещё один пузырь. Вконец обалдев от портвейна и от нахлынувшей долгожданной расслабухи, я, как подорванный, долбил до ночи по струнам. И всё не то пел, не то кричал:
-Дура, дура, дура, дура, – имея ввиду, конечно, судьбу свою горемычную. За этим занятием и застали меня мои блудные ангелы.
-Ай - яй, господи ты боже, - запричитал Жучок, – да как же так? Говорил ведь я тебе, вашбродь, неладное что-то с парнем твориться, а ты мне: «переходный возраст, переходный возраст». Вот хлебай теперя свой «переходный возраст», хошь в прихлёб, хошь из горла.
-Помолчи, - ответил Белоснежный, а потом, резко выхватив у меня гитару, так шибанул её о стену, что показалось, она сейчас рухнет. Он посмотрел на пузырь с бормотухой, и подул нехороший ветерок, но не снаружи, а где-то внутри меня.
-Посмотри на меня, мальчик, - сказал он, - и не делай вид, что ты меня не видишь. Я не знаю почему, но ты нас видишь всегда. Так вот, послушай меня, Майк - он побледнел и на виске его стал заметен какой-то шрам.
-От пули что ли? – мелькнуло у меня в голове.
-От пули, от пули, - сказал Белоснежный, а потом посмотрев мне в глаза устало и тихо произнёс, - уметь терпеть боль - это именно то, что всегда отличало человека от скотины. Ты же не скотина, Майк? И я не позволю тебе ею стать. Всё.
Он оглянулся, взял бутылку, вышел на балкон и не спеша вылил остатки на улицу. Похоже, кому-то на голову, потому как сначала я услышал, чей-то неразборчивый мат, а потом удивлённый возглас:
-Ни хрена себе братва гулеванит!
Белоснежный, не обращая внимания на удивлённого прохожего, зашёл в комнату, поставил бутыль на стол, окинул присутствующих пристальным взором, и всё так же тихо, но уже явно угрожающе повторил:
-Всё.
-Всё так всё, - эхом отозвался Жучок, высовывая из-за шкафа край своей красной морды. - Как скажешь, вашбродь. Я ведь чё? Я ни чё, я сам её, проклятущую эту водку, ненавижу, ух как ненавижу. Я тебе не рассказывал?
Белоснежный метнул на Жучка взгляд и он исчез. Я же пошёл в ванную, налил холодный воды и лёг в неё. Понемногу сердце стало биться ровнее, мысли из тумана стали превращаться в дождь, он падал куда-то вниз, вымывая, вычищая, выметая у меня из башки всякое дерьмо, вопросы, обиды, огорчения, обрывки внутренних диалогов. А когда я вышел из ванной, мокрый, дрожащий, но полностью трезвый, на столе стоял алюминиевый чайник, а в комнате ароматно пахло мятой.
-Садись, Михрютка, чаи гонять буим, - сказал, улыбаясь во всю свою потную физиономию, Жучок. - Я ужо вот восьмой стакан приговариваю. Переходим теперя на чаёк-с. О как! Пьянству, значится, беспощадный бой теперя, пятилетка трезвости, значится, наступаит. Выполним, как говорится, досрочно.
- Ой! - Он пугливо огляделся по сторонам. – Чё-то опять не то ляпнул.
-А где Белоснежный? – спросил я
-А пёс его знает, - весело ответил Жучок. - Они нам не докладываютси, они бляха-муха, белая кость. Голубая, ты понимаешь, Миха, кровь у их тама в жилах текёт. Да я и не спрашивал, честно говоря, куды он намылился. Видал, как он, зараза, разозлился, когда твою бормотуху увидел. Глазами так стрельнул, что меня через три стены пронесло насквозь. О как! Если бы не шкапчик Шуриковны, не знаю, где бы и остановилси. Хороший шкапчик, надёжный, на века, как говоритси, прадед ишшо её делал, хорошим краснодеревщиком был. У их все мужики в роду по мебелям, дюже мастеровитые были - и прадед, и дед, и папахен. Все, как один.
-Как были, ты что всех их знал, что ли?
-Ага, знал маненько, – кивнул Жучок.
-И Шуриковну знал, ну… молодую?
-На крестинах даж присутствовал.
-И что Шуриковна?
-А чё Шуриковна, обматюкала канешн, когда я сегодни из шкапа ейного в её лифчиках безразмерных вылез.
-Да я не про это. Ну, какая она была? Страшная, наверное, раз в старых девах
осталась?
-Дурак ты, Михрютка, - вздохнул Жучок, - дураком и помрёшь, ежели буишь слушать всякие разговоры бабьи.
Он сощурился, словно что-то считая в уме, лицо стало напряженным, морщины на лбу стали резче, маленькие глазки превратились почти в щёлочки и комната стала медленно наполняться зыбким, прозрачным, но каким-то живым туманом. А в тумане сначала неясно, а потом, все отчётливей и отчётливей стали вырисовываться фигуры: бегущие по бескрайнему полю люди, седой ковыль, перекатывающийся волнами, и скачущие, словно летящие, по степи кони. Вдруг, я аж испугался, из тумана вынырнула взмыленная лошадиная морда, в каком-нибудь метре от меня, потом появилась сама лошадь и всадница на ней. Я увидел поразительно юное девичье лицо. Красивое - некрасивое, трудно понять, я часто потом сталкивался с тем, что у каждого поколения своё представление о красоте, но лицо настолько живое, яркое, запоминающееся, что оторваться от него было просто невозможно. Скорее всё-таки красивое, наверно. Эта девушка что-то кричала, показывала, куда-то рукой. Потом картинка резко замедлилась, начала заливаться красной краской, и всё исчезло.
-Ранило её в гражданскую, - сказал Жучок. - Вместе с мужем воевала, мужа убило, а её ранило, тяжело очень. Лет, почитай, пятнадцать после гражданской не вставала. Всё по больничкам валялась, да по людям добрым. Потом оклемалась маленько. На учительшу выучилась. Здоровье вроде вернулось, и жизнь маленько опять полюбила, но тока мужа так и не забыла, не смогла. Вот и мыкается с тех пор одна.
-Так она что, знает о вас?
-Ага.
-Ну и что?
-Что что?
-Ну, как она среагировала?
-Как, как? Орала, конечно, как оглашенная, за бутыль свою, которую мы тогда оприходовали, в честь твоего рожденья, так сказать.
-Да я не про то. Она же партийная, бывшая учительница, атеистка наверное, а тут вдруг ангелы.
-Ой, Миха, - махнул рукой Жучок, - ну не будь ты таким пеньковатым, ну какой там партейная, когда тебе чуть ли не под сто лет. Коммунизьм, атеизьм - глупости всё это. Это всё по молодости хорошо, а кады тебе за две трети жизни перевалит, тута не о коммунизьме думать приходитси, а о том, куды тебе опосля деваться.
-Опосля чего? – улыбнулся я
-Опосля того, - сердито буркнул Жучок. – Я, когда сегодни в шкапчике её тормознулси, краем глаза, но заметил, в углу-то шкапчика, на полочке иконки стоят. Ишшо прадеда её иконки-то, не выбросила, значит верует, а ты говоришь - коммунизьм.
-Так, так, молодёжь с пути праведного сбиваем? - раздался в комнате раскатистый басок, но самого Белоснежного видно не было.
-Ой, да какой там путь, - устало огрызнулся Жучок - через пару десятков лет - но не договорил, лишь рукой махнул.
-А ты где, вашбродь? Чёт не видать тебя? - спросил он, вертя головой.
-В конторе, - ответил Белоснежный, - скоро буду.
-Скоро, скоро, - пробурчал Жучок, - портки можно сбросить споро, а из конторы добраться - это не скоро, а потому давай, Миха, спать ложись что ли, заговорил я тебя совсем, двенадцатый стакан пью уже.
-А ты не лопнешь? - спросил я с некоторой тревогой.
-Не бойсь, Миха! - Жучок лихо хлопнул меня по плечу. - Я как-то раз, на спор, с одной витамининой двадцать четыре стакана выдул.
-С какой витамининой?
-С какой, с какой? С кругленькой такой, не знаю, в аптеке продаётся, кажись витамин «С» называется, кисленькая такая и сладенькая. Ух, я раньше с ими любил чаи дуть, за ухи не оттянешь.
Я заржал, Жучок нахмурился.
-Да ладно ты, не обижайся. Просто я не понимаю и смешно мне, как с одной маленькой витамининой можно двадцать четыре стакана чая выдуть.
-Не голодовал, вот и не понимаешь, - вздохнул Жучок. – Ладно, дуй давай спать, я тебе сегодня такой сон покажу, закачаешьси, пока этого супостата нет.
-Я тут, - пряча крылья за спиной, в комнату с балкона вошёл Белоснежный. - Всё уладил, обо всём договорился.
-О чём обо всём? – с недоверием спросил Жучок.
-Завтра, всё завтра, - ответил Белоснежный зевая и стал устраиваться в кресле. - Что-то устал я сегодня, замотался совсем, - он подобрал под себя ноги и стал похож на нахохлившегося филина.
Я улыбнулся.
-Скажешь тоже, - проворчал Белоснежный, - филины, они днём спят, а я вкалываю, как проклятый, а потому спать хочу зверски просто.
Потом, повернув голову к Жучку, с некоторой насмешкой спросил:
-Ну что, какой такой там удивительный сон ты хотел Майку показать сегодня? Чаем, я смотрю, вы меня поить не собираетесь. Что ж, будем сны смотреть. Ты не против, если я тоже посмотрю? – снова зевнув, спросил он Жучка.
-Да смотри, не куплено, денёг за показ не берём, - съязвил Жучок - мы люди
простецкие.
-Ладно, ладно, не ворчи, - ответил Белоснежный, - показывай, начинай. Ты про что, Майк, посмотреть бы хотел? Я бы что нибудь лёгонькое, любовь-морковь, сюси-пуси.
-А я не знаю, - ответил я, уже засыпая, - может про Страну Полыни? - и тут же уснул.
Немного выждав, прислушавшись к моему ровному дыханию, Белоснежный резко вскочил с кресла:
-Ты слышал, что он сказал, или мне показалось? - спросил Белоснежный. Он нервно заходил по комнате.
-Я с тобой разговариваю, ты слышал, что он сказал?
-Не ори, - ответил Жучок, - парня разбудишь.
-Так ты слышал?
-Слышал, - нахмурившись, ответил Жучок и снова добавил, - не ори.
-Не ори? Да ты в своём уме? Откуда он знает о Стране Полыни. Откуда он знает об этой чёртовой Стране Полыни?
-Аккуратней, Валентин - перешёл на шёпот Жучок.
-Что Валентин, Валентин, проспали парня, - зашипел Белоснежный. – Ну, что ты молчишь, Странник? Скажи что нибудь, хватит деревенщиной прикидываться, думаешь, я не знаю, кто ты и откуда?
-Значит, знаешь?
-Знаю
-Навел, значит, справки, - ухмыльнулся Жучок.
-Я с самого начала всё знал, - ответил Белоснежный.
-Знал? - Жучок задумался, а потом, недоумённо спросил - А раз знал, что ж не доложил в контору, что опальный ангел Странник вернулся и не просто вернулся, а самовольно приступил, так сказать, к обязанностям ангела-хранителя.
-А они итак всё знают, - ответил Белоснежный.
-Как знают?
-А вот так. Знают.
-Значит, не ошибся я с Михой, значит, придётся хлебануть ему, значит, нужны мы ему оба.
Жучок надолго задумался, а Белоснежный всё продолжал ходить по комнате из угла в угол, что-то бормоча себе под нос и беспрестанно хрустя костяшками не то пальцев, не то крыльев.
-Серьёзная ситуация, Валентин, - Жучок посмотрел на Белоснежного и улыбнулся. - Не боишься, что работаешь с опальным ангелом, с ангелом, которому взбрело в голову, так сказать, что за страдания близких людей кто-то должен ответить, что ...
-Я в курсе твоей истории, Странник, - перебил его Белоснежный - только давай в этот раз без крови, ладно?
-Не получится, Валентин. Я вижу Миху только до 1980 года.
-Я тоже, - ответил Белоснежный, - а вот дальше ничего.
-Да, ничего, - эхом отозвался Жучок.
-Хотя странно, - продолжил Белоснежный, - если дальше ничего, зачем мы здесь, да ещё двое?
-Время ещё есть, Валентин, а дальше…дальше посмотрим.
-Да, ты прав. Только сдаётся мне - неспроста всё это. Не всё мы знаем о Майке, Странник. Ой, как далеко не всё.
-Ты думаешь? – Жучок улыбнулся.
Они замолчали. Ходики на стене, бог знает от кого доставшиеся и неизвестно как сохранившиеся, отсчитывали свои минуты, чуть поскрипывая маятником. Поскрипывали, поскрипывали и стали. Жучок снова едва заметно улыбнулся, встал, подтянул грузик на часах, качнул маятник и не оборачиваясь сказал:
-Видать попыхтеть придётси, вашбродь, попластаться, так сказать, в поте лица.
-А знаешь, Странник, - сказал Белоснежный, не обращая внимания на его ёрничество, - я рад, что именно ты со мной, а не кто-нибудь другой.
-Я тоже рад, Валентин, - ответил Жучок. - Так что сказали в конторе?
-А что они могут сказать? Завтра он влюбится в Ибанез и начнёт писать песни.
-Он их уже полгода пишет, сегодня ещё две написал, - сказал Жучок.
-Да иди ты!
-Хочешь иди, хочешь возвращайся, результат один и тот же, одна плоскость, ты же знаешь.
-Да знаю, знаю, хватит умничать. А почему ты молчал, что за песни? – Белоснежный сгорал от любопытства.
-Да уж песни… - Жучок недоговорил, вздохнул, а потом стал читать
Этих губ я, безумный, напился отравы
Рук тугую петлю снял я с шеи своей
И упал, обессилев в восточные травы
В эти горькие корни полынных степей

И в разбитом кувшине, где боль винограда
Притаилась слезою прекраснейших вин
Я увидел останки Великого Града
С названием дивным Ершалаим

-Ох, не нравится мне всё это, ох, не нравится – Белоснежный снова беспокойно заходил по комнате. - Опять полынь, развалины Иерусалима, да-а, похоже, ты прав, попыхтеть придётся. - И обернувшись к Жучку попросил:
-На всякий случай расспроси Шуриковну, может, она что слышала, может, говорил он ей, что-нибудь про полынь?
-Спрошу, конечно, – пожал плечами Жучок, - только вряд ли она, что-то слышала.
-Да, вряд ли, - согласился Белоснежный. – Но откуда он всё-таки знает про эту Страну Полыни?
-Ответ напрашивается Валентин, - сказал Странник грустно и добавил, - он там уже был.
-Как был? – оторопел Белоснежный. - Когда? Да что ты городишь? Ты в своём уме? Ты же знаешь, что это невозможно. Во-первых, оттуда никто и никогда не возвращался и, во-вторых, как он попал туда?
-Как он попал туда в первый раз, я не знаю.
-Подожди, – тут же перебил его Белоснежный. – Подожди. Он что, был там не один раз?
-Да, он летает туда каждый день, Валентин.
-Что!?
-Что слышал. Я иногда вижу его сны, он бывает там почти каждый день.
Жучок немного замялся и добавил:
-И не только в нашем времени.
-Как это?
-Он бывает и в нашем времени, и далеко прошлом.
-Как в прошлом?
-Так.
-Ну, допустим. Но время? Как он перемещается? Он что машину времени изобрёл?
-А она ему ни к чему, Валентин. Я не знаю как, но для него, похоже, такого понятия как время, не существует.
Между тем темнота в комнате уже рассеивалась и на фоне окна отчётливо была видна длинная, немного неуклюжая фигура Белоснежного. За эту ночь он как-то сник, пропала его осанка и он стал похож на человека, обычного человека, только очень старого.
-Ты смотришь его сны Странник?
-Нет, они сами приходят, Валентин.
-И что там в его снах?
-Страна Полыни.
-И всё?
-Нет, там ещё две девушки.
-И кто они, как их зовут?
-Баау и Настя.
-Что за странное имя - Баау?
-Имя, как имя, в переводе на русский – «Пустота».
-Господи, храни его женщин.
Они надолго замолчали. О чём думают ангелы? О чём они могут думать? О любви, о жизни, о смерти? Я вот лежал и думал о совершенно конкретных вещах, потому как не спал, конечно. Что значит эта фраза «господи храни его женщин»? Обо мне они что-то не очень заботятся, а вот о женщинах моих… тоже мне ангелы-хранители. А главное,
никто ничего не объясняет, свинство какое-то. И почему за меня всё решают, я что им, пенек берёзовый? Ну, например, кто такая Ибанез? Почему я должен завтра непременно в неё влюбиться? А если я не желаю в неё влюбляться? А если она коряга какая-нибудь? Хотя, конечно, вряд ли, коряг с такими именами не бывает, но всё равно, здесь дело принципа. Почему не спросили? Зачем мне эта Ибанез, если я Баау люблю? Да они что? Гарем хотят устроить, со мной во главе? Настя, Баау, теперь Ибанез. Тысяча и одна ночь, прямо сказки Шахерезады. Я даже хрюкнул от смеха, на миг представив себя султаном. Ангелы напряглись, но я сделал вид, что всхрапнул маленько, перевернулся на другой бок и продолжал думать о том, что услышал.
Хотя, о чём там было думать? Вопросы, вопросы, одни вопросы и никаких ответов. Ну, откуда Жучок узнал о песне, написанной сегодня в холодной ванне, я догадывался. В моём столе, небось, рылся. Но вот всё остальное? Почему дальше 1980 года они не видят ничего. Я что, помру что ли? На кой ляд мне тогда два ангела, если я в скором времени ласты склею. Ну на фига? Да и не хочу я никакие ласты клеить, ни в 1980, ни позже, вот не желаю и всё! Да… одни заботы с этими ангелами. Навязали их на мою голову, да еще каких-то явно провинившихся. Почему вот Жучок в опалу попал, что он там такого натворил? Как это он, интересно, «видит иногда» мои сны? Когда сам показывает - это понятно, а когда не показывает? «Приходят» говорит, ага, как же, так я и поверил. Блин, ну почему всё так сложно? Но самое интересное, чего они так боятся этой Страны Полыни, что в ней такого уж страшного? Я действительно был там. Много раз был. Я не знаю, что это было - сон, явь, не знаю. Но мне нравится там бывать. Да, там живут странные люди, немного с чудинкой, но они хорошие, мне показалось, добрые. Уставшие просто, очень, очень уставшие. Так почему они её так боятся?
 -Это страна мёртвых, – ответил Странник.
-Как это «страна мёртвых», когда они там все живые?
-Да, сами живые, а души мёртвые.
-Не понимаю.
-Увы, поймёшь.
-А ты чего это… знал что ли, что я не сплю?
Странник улыбнулся
-То, что должен был, ты услышал. А теперь спи, - он коснулся прохладной рукой моего лба, и я уснул.
-Полетел в Страну Полыни? - спросил Белоснежный.
-Нет, - ответил Странник, – к своей сумасшедшей Баау.


Глава 3 Ибанез

Жучок с Белоснежным оказались правы, я влюбился в Ибанез сразу. И хотя я всегда влюблялся сразу, но здесь было нечто иное. Я влюбился в Ибанез, даже не видя её. Да, даже не видя. Я влюбился в её голос. Если б пару дней назад мне сказали, что такое случается, я бы не поверил. А если б сказали, что это не только случается, но и скоро случится, и ни с кем-нибудь, а со мной, то в лучшем случае решил бы, что у товарища-гражданина крышбан относит попутным ветром. А ведь это только на первый взгляд кажется странным, как это - влюбиться в голос? Но ничего странного в этом нет, если вдуматься, конечно. Бывали и потяжелей случаи. А голос что - фантазия лишь, мечта, иногда образ. Мы ведь все влюбляемся в свои фантазии. Нет? В реального человека? Да это потом, а поначалу, как говаривал папаша Юнг, мы все влюбляемся в придуманное. Энергия заблуждения. Любовь - энергия заблуждения. А жизнь?
Впрочем, чего это я? Мне пока нет и восемнадцати, я учусь в лучшем в мире институте, обретаюсь в самом красивом городе, живу в самой свободной... ну и.т.д. и.т.п. И вообще! Я красив до невозможности, в меру неотразим и со своими метр восемьдесят, волнистыми русыми волосами, голубыми глазами и длиннющими ресницами произвожу на практически всех особ противоположного пола неизгладимое впечатление. Так что до кризиса среднего возраста мне пока, как до Китая, хм, пешком, как впрочем и до Юнга. А что касаемо любви, то по барабану мне, кто там в кого влюбляется. Пусть любят, кого хотят и что хотят «ми не против, ми тока за». Да-с, вот так-с.
«О как!» - сказал бы Жучок, но дело было утром, и он, видно ещё не совсем проснулся после всех этих дурацких ночных разговоров про Страну Полыни, про мёртвые души и прочую ерундень, в которую, я, честно признаться, не верил, ну или почти не верил. А посему он только выпучил глазёнки от моих умозаключений, но ещё больше от того, как я небрежно и нагло заявил ему:
-Мне бы, любезный, станочек достать, а то что-то зарос я совсем.
-Кы, кы, какой станочек? - обретя дар речи, спросил, заикаясь Жучок.
-Кы, кы, какой, какой, извесныть какой, бритвенный, - передразнил я его.
-А чё брить буим? - хамски полюбопытствовал Жучок.
-А чё найдём, то и будем, – уже немного разозлившись, ответил я.
-Да лан, лан, чё ты? Хозяин барин. Достанем мы те станочек. Не заводись тока, как мотоциклетка с пол-оборота.
Он засунул руку куда-то за стену и пока я хлопал глазами, достал оттуда опасную бритву.
-Вот пажалте, будьте любезны, - стал демонстративно расшаркиваться Жучок. - Заказывали? Получите, как говоритси.
Бритва была с бронзовой ручкой, украшенной замысловатым рисунком, с вензелями на лезвии и скорей напоминала какой-то турецкий ятаган, чем бритву, только чуть поменьше.
-Ты где её откопал? - с недоверием спросил я.
-Где, где у Шуриковны, а чё? - сощурил глазки Жучок.
Блин, я изучил его насквозь: вот когда он щурит глазки, значит, жди какого-нибудь подвоха.
-А что она у неё делала? – поинтересовался я. - Только не забивай мне баки, что Шуриковна бреется.
-Зачем бреется? - недоумённо спросил Жучок - Чего ей брить-то? У её чё и росло, всё от старости пооблезло. Это, Михря, её папахена бритва. - Он помолчал, а потом вздохнул как-то блаженно и добавил, - золотой души человек был, я тебе скажу. Да…
-Да слышал я уже, краснодеревщик, сын, внук, династия.
-Ну да. А что? - спросил Жучок
-А то, - ответил я.- Ты что-нибудь поновей не мог притащить?
-Дык это ж антихвариат неимоверной ценности! - возмутился он - Ну темнота ты, Миха, ох, темнота. Как таких в институты только принимают, не понимаю? Да этой бритве цены нет. Да если хочешь знать, мне б за неё в комиссионке знаешь скока рублёв бы отвалили? Не знаешь? Ну тады и молчи, а то поновей ему подавай. Ха, понимал бы что! Энта бритовка с покойным Александром Ефграфычем всю жизнь прошла. Один раз от голодной смерти спасла, один раз от нехорошей болезни. И даже в последний путь его провожала когда-то. О как! Можно сказать - боевой товарищ, как конь.
-Какой ещё конь? – обалдел я.
-Какой, какой, такой, как в песне, - ответил Жучок и, тут же затянув песняка, пустился в пляс, странно, но весело притоптывая по кругу одной ногой
- Конь мой с гривою седой, конь мой барин, конь мой брат, что поник ты головой, ты ни в чём не виноват. - При этом он смешно вытаращил глазенки, одной рукой держал воображаемую конскую уздечку, а второй лихо прихлопывал себя по бедру, как бы подстёгивая поникшего головой буланого.
-Да погоди ты орать, - перебил я его лебединую песню, - и хватит скакать, объясни толком, а то все мозги закомпостировал своими конями.
-А чё объяснять-то? - Жучок остановился и с недоумением посмотрел на меня.
-Ну, например, как эта бритва от голодной смерти спасти может? Вы что с этим Ефграфычем парикмахерскую что ли держали? Нэпманами были?
-Какими нэпманами? - непонимающе спросил Жучок - Кто в тридцатых годах нэпманом был? Ну, ты даёшь, Миха. Нэп давно кончился, в тридцатых за парикмахерскую укатали бы так, что мама не горюй, Соловки бы раем показались.
-А тогда, как спасла? – не унимался я.
-Дык, - замялся Жучок, - понимаешь, Михря, артель, в которой Ефграфыч-то столярничал, того, прикрыли в начале тридцатых. Графские мебеля, которые они делали, пролетарияту без надобности оказались. Самого Ефграфыча вредным элементом обозвали, а с этим клеймом хрен куды устроисси. Ну, голодовать маленько начали. Да не тока они, многие.
-И что? – спросил я.
-А то, - ответил Жучок, - ты сарайки во дворе у нас видел?
-Видел, только почему «сарайки», там всего один сарай, мы туда макулатуру собирали для школы.
-Во-во, он самый, - подтвердил Жучок, - а раньше их там много было, построили-то их давно, для дров, конечно, и для угля. Но тока в тридцатые там все стали живность разводить.
-Какую живность?
-Ну, какую? Кто курей, кто поросёнков, кто что, типа подсобного хозяйства. Ну, помогало это людям-то, здорово помогало. Но потом приехал дядя в чёрном авто. Сказал: «Спасибо за заботу о голодающих», - бац и всё реквизировал, а сарайки опечатал, все чохом, вместе с живностью.
-И что?
-Смени иголку на патефоне, вот что. Я гляжу, заклинило тебя на этом «и что». Чё добру-то пропадать? Той же ночью, пока не вывезли всё, притёр я ключик к замочку и одного поросяшку тю-тю. По башке ломом и потемну, через чёрный ход к Ефграфычу.
-Не жалко было?
-Не жалко, не перебивай. Так вот. Притащить-то притащил, а чё дальше? Хватились этого порося поутру, начали рыскать, конечно, но я запрятал будь спок. Тока они тожа хитрые оказались и выдели пост возле дома.
-Зачем?
-Порося-то палить надо.
-И что?
-Тьфу ты, малохольный! – в сердцах сплюнул Жучок. - Ну, начнут палить, дымок пойдёт с запашком, раз-два и накроют.
-Ну и как? - подчеркнув последнее слово, спросил я.
-Гы, - заржал Жучок. - Как, как, молча. Кипяточку сварганили, порося на стол, помыли, помылили маленько и бритовкой побрили. Аккуратно, чисто, а главное тихо.
Тут уже заржал я.
-Тебе смешно, а мы поросяшку этого разделали, присолили посильней и зиму откантовались в лучшем виде. Токмо водичку попивали, а водичка чё, дармовая, гы-гы.
-Ладно, про спасение уяснил, - сказал я, всё ещё улыбаясь. – А про последний путь, что расскажешь?
-Какой последний путь? - спросил Жучок. – А, последний путь. Ну ...
-Да он хочет сказать, что покойный Александр Ефграфыч перед смертью просил слёзно: «Когда помру, вы уж, как полагается, чтоб предстал, как говорится, в лучшем виде, чтоб не краснеть там». Вот его этой бритвой и брили. Я не прав? - спросил вошедший в комнату Белоснежный.
-Ну…– замычал Жучок, почёсывая голову.
-Что? – я едва сдерживал бешенство. - Мало того, что этой бритвой поросёнка брили, какую-то нехорошую болезнь лечили, так ею ещё покойника облагораживали?
-Ну… - опять затянул Жучок, но уже с другой интонацией, словно не понимая претензий.
И тут я опять увидел его хитрющие улыбающиеся глазки.
-Ах ты, зараза! - взревел я, схватил бритву и метнул в Жучка.
Бритва вонзилась в штукатурку и осталась там, где полсекунды назад была голова Жучка.
-Во, снайпер! - восхищённо воскликнул Жучок, откуда-то из-за стены. - Робин Гуд пряма! Нет, надо тебя, Миха, в какуй-нибудь секцию отдать, пущай они из тебя чемпиёна делають.
Следующим предметом, полетевшим в стену, был чайник.
-Ладно Майк, не кипятись, - улыбнулся Белоснежный. - Вот возьми.
Он протянул мне новенькую, пахнущую кожей коробочку. Я открыл и замер. На синем бархате лежала электробритва. Чёрная, с блестящими никелированными ножами, с витым красивым шнуром и надписью на корпусе: «Агидель». Я стоял, смотрел на неё и боялся дышать.
Господи, как расскажешь? Кому сейчас объяснишь? Да и нужно ли это кому-нибудь объяснять? Не поймут, рассмеются только, подумаешь электробритва. Да, сейчас это смешно. Может быть и правильно, не знаю. Но если ты все свои неполные восемнадцать лет ходил в латаных штанах, в кедах, да в перешитых рубахах старшего брата, а на выпускной вечер в школу не пошёл, только потому, что кроме школьных брюк одеть было нечего, эта электробритва была, как посланец из космоса, не меньше.
А выпускной вечер? Да, не пошёл. Стеснялся, сидел в кустах напротив школы, смотрел, как выходят потихоньку курить мои нарядные одноклассники, как выбегают стайками на свежий воздух девчонки немного проветриться, пошушукаться, посплетничать. Красивые, юные, вызывающе желанные именно этой своей юностью и чистотой. И среди них та единственная, первая, платоническая, невысказанная и потому безответная, конечно, с удивительным именем - Наташа Ростова. Не шучу, её действительно звали Наташа Ростова. Я сидел в кустах и, видя, как мой одноклассник Серёжка Прохоров подошёл к ней, о чём-то поговорил наедине, а потом, полуобняв, повёл её по тополиной аллее в наступающую темноту, тихо заплакал. Заплакал и заскулил от тоски, жалко и протяжно, как щенок, а может быть, как волчонок.
Мы виделись с Наташей после этого вечера всего один раз. Мимолётно и для меня случайно. Я ехал в автобусе, уже не помню куда, да и не в этом суть. Народу было много. На одной из остановок вошла Наташа, и я как-то даже не сразу заметил её, а когда заметил, то едва узнал. Нет, она по-прежнему была подтянута, стройна, красива, но вот глаза… Что-то случилось с её глазами. В них больше не было ни гордости, такой недоступно-манящей, ни смешинок-слезинок, вечно провоцирующих тебя на ответную улыбку, а самое главное в них больше не было света, того удивительного и потрясающе тёплого света, который раньше всегда исходил от неё. Народу в автобусе было полно, но она тоже заметила меня и махнула рукой. Я стал пробираться к ней через толпу. Пока пробирался, вспомнил: кто-то из одноклассников мне говорил, что Наташа вышла замуж за Серёгу Прохорова, только не очень-то у них всё хорошо сложилось. Но не знаю, может быть сплетни это были, не знаю. Я расталкивал, распихивал народ, наступал кому-то на ноги, выслушивал вслед, разные, довольно странные высказывания в свой адрес и глазами разговаривал с ней. А когда наконец дошёл, то отчётливо понял, что мы всё уже сказали и разговаривать нам не о чем. Мы ехали, толпа прижимала нас друг к другу, а мы стояли и молчали. Наконец объявили мою остановку:
-Мне пора, – сказал я и пошёл к выходу.
Наташа придержала меня за рукав куртки и почти шёпотом произнесла:
-А я ждала тебя в наш выпускной вечер, очень ждала.
Я вышел, двери закрылись, и автобус поехал. Он увозил её от меня всё дальше, дальше и дальше, пока не скрылся за поворотом. А я стоял на автобусной остановке, в сто двадцать восьмой раз вспоминал сказанные ею слова и не понимал, почему же мне так хреново. Поздней я понял - почему, как и понял ту фразу, которую произнёс Белоснежный, когда узнал, что я не пошёл на выпускной вечер:
-Эх, Майк, не знаю, поймёшь ли ты меня. Верю, что когда-нибудь поймешь. В этой жизни сдавшихся гораздо больше, чем побеждённых.
Да, ангел, ты был прав. Бороться и проиграть не страшно, неприятно, больно, мучительно, но не страшно. А вот сдаться, даже не пробуя выиграть, это... это... Я тогда сдался. Первый и последний раз. Что-то не случилось, что могло бы случиться. Интересно, как сложилась бы жизнь, поступи я иначе? Видели ли ангелы эту другую жизнь? Интересно-то, интересно, но только спрашивать я не стал, а они молчали.
Но что-то я отвлёкся с этой электробритвой. Вообще-то мы собирались пойти с Белоснежным на вечеринку, в квартиру к какому-то художнику, вроде бы гениальному, ну, по крайней мере, непризнанному, что в те времена было одно и то же. Вот и суетился я с утра со своим бритьём. Но только нарушить сверкающую новизну электробритвы я так и не смог, рука не поднялась. Я бережно закрыл коробочку и положил её в свой стол. Белоснежный улыбнулся, но ничего не сказал. Зато Жучок где-то за стеной отрывался на всю катушку. Он грюмкал чем-то железным, топал, как мамонт на барабане, и пел нудным голосом на разухабистый мотивчик, какую-то сволочную припевку:
-А на груди его могучей, три волосины вились кучей.
Я ж говорю, зараза. Ну, бог с ним, я уже не злился и, посмотрев на то место, где в штукатурке торчала бритва, которой, естественно, уже не было, долбанул пяткой в стену.
-Слышь ты, Робертино Лоретти! Ты, что ли бритву заначил?
-Ты чё, Михась? - раздался за стенкой голос соседа Мити Брагина. - Похмелиться что ль хочешь? Так я сгоняю, ты тока намекни.
Тьфу ты, я совсем забыл, что Митька дома околачивался на больничном.
-Да не, Мить, спасибо! - Крикнул я. - Это я так. Как, «так»? Я не успел придумать, а только зашипел на стену:
-Слышь, Козловский, бритву верни.
-А-а-а, осознал, - удовлетворённо констатировал Жучок, появившись в зеркале, - ну то-то же. Держи, снайпер.
Я посмотрел, а на полочке перед зеркалом уже лежала бритва, мыло, помазок и даже
стояла алюминиевая кружка с горячей водой. Когда успел?
-Когда, когда, да когда ты энто электрическое баловство от умиления слюнями мазал.
-Какими слюнями? Чего ты мелешь?
-Да лан, лан, не отнекивайся. Говорю баловство, значит баловство, а бритовка - энто весчь.
-Ладно, ладно, вещь, согласен, - ответил я, намылил помазок и размазав ароматную пену по лицу, уже прикидывал, как половчей пристроить бритву, чтоб не отрезать себе чего-нибудь. Если честно, то брился я первый раз.
-Ещё б ты не был согласен, - ответил Жучок и тут же испуганно закричал, - не, не, не, ты чё делаешь-то!? Ва–лен-тин!
Тут же моя правая рука с зажатой в кулаке бритвой застыла в воздухе. Я попробовал пошевелить ею, ни фига. Что за ерунда? Я опять попробовал ею пошевелить.
-Ва-лен-тииииииин! - ещё истошнее завопил Жучок.
-Что случилось? - пробасил Белоснежный, появляясь в комнате.
-Где тебя носит!? Он себе чуть голову не отстриг.
Белоснежный мгновенно оценил ситуацию, осторожно взял мою руку, которая почему-то сразу задвигалась, и сказал:
-Подожди, подожди, Майк, а то и вправду порежешься, – и, перехватив бритву добавил, - давай я покажу тебе.
-Сам буду, - набычился я.
-Сам, сам, - успокоил Белоснежный, - я просто покажу, смотри.
Он взял помазок, мазанул им зеркало, вжик, вжик, вжик и через секунду, там уже маячила гладко выбритая красная рожа Жучка, причем волос на голове тоже не было.
-Да... да... да… - медленно, как старый дизелёк затарахтел Жучок, не в силах промолвить ничего вразумительного.
Белоснежный тем временем, не спеша, взял алюминиевую кружечку с кипятком и плеснул в зеркало горячей водой, смывая оттуда остатки пены. И тут Жучка прорвало:
-Да вы что, озверели?! - срываясь на фальцет, завизжал он. Стеклянные висюльки
на люстре аж звякнули. - Я чё вам, манекен что ли? Гады! Зачем башку-то побрили, зима ж скоро?
-Ну, понял, Майк? - невозмутимо спросил Белоснежный.
-По-о-онял, - гоготал я, перекатываясь от смеха по полу.
-Да чтоб вы пропали! - в сердцах сплюнул Жучок и исчез из зеркала.
-Ладно, Майк, хватит хохотать, - сказал Белоснежный, - давай брейся и начнём собираться потихоньку, тебя ждёт Ибанез.
Минут через сорок мы с ним шагали уже на ту самую квартиру, где жил этот гениальный художник. Мне приходилось бывать пару раз на таких вот квартирных вечеринках или, как сейчас бы сказали, тусовках. Обычно это были либо домашние выставки, либо домашние концерты, либо то и другое вместе взятое, с непременными атрибутами: самопальными коктейлями, портвейном, красивыми околобогемными женщинами и бесконечными разговорами об искусстве, о творчестве, о литературе. Оглядываясь, конечно, и вполголоса, но, но, но... мне нравилось там бывать. Там был свой мир, во многом непонятный, во многом неизвестный, но несомненно привлекательный, а я любил всё новое, необычное. И пусть я не очень разбирался в картинах, они всё равно были мне симпатичны, почти всегда. Ну, а про музыку я просто молчу, я впитывал её, как измождённая жарой пустыня, редкий, едва долетающий до земли дождь. А ещё там был запах, тот запах, который ни с чем и никогда не спутаешь. Это был запах свободы. Пускай и с оглядкой.
Поэтому, хоть голова у меня и слегка побаливала, от выпитой бормотухи, я шагал рядом с Белоснежным с явным удовольствием - и от предвкушения этого запретного запаха, и от немного нервной дрожи, при мысли об Ибанез. Какая она? Я уже не сомневался, что прекрасная. Где-то в районе Смоленской площади, Белоснежный позвонил из телефона - автомата, быстро переговорил и уже через пять минут мы звонили в немного пошарканную дверь той самой квартиры.
Нас никто не спросил, кто мы, откуда. Молодой парень с длинными волосами, больше похожими на хайр дикобраза, только что принявшего грязевую ванну, чем на какую-то причёску, встретил нас молча и тут же накатил пару стаканов португальского портвешка. Я, помня вчерашние наставления, скромно отнекался, а Белоснежный, зараза, на моё удивление, задул сначала один стакан, а потом, сказав: «Жаль, Майк, не пьёт, он буддист», оттопырил нижнюю губу и опрокинул второй. Было такое ощущение, что содержимое этого стакана исчезло просто мгновенно и не где-то внутри, а именно за губой. Дикобраз почесал репу, недоумённо посмотрел на Белоснежного и восхищённо выдохнул:
-Вы просто, Игорь Кио!
-Спасибо, - скромно ответил Белоснежный, - но мы работаем в другом номере, - и, уточняя, но не вдаваясь в детали, добавил, - хотя и не скрою, близком по жанру, молодой человек, очень близком, здесь вы правы.
Он щёлкнул пальцами, и мы как-то сразу попали на кухню. Там он по-хамски открыл чужой холодильник, выудил оттуда кусок колбаски и лихо метнул в рот. Я с ненавистью посмотрел в спину этому двурушнику.
-Да не толкайся ты, Майк, - сказал Белоснежный. - Чего ты злишься? Я контакты навожу, а ты злишься, посмотри лучше, какая прелесть.
Прелестью была некая картина, верней, не картина, а что-то наподобие граффити. Прямо на стене была нарисована в полный рост обнажённая девушка, красивая девушка, и довольно талантливо нарисованная, между прочим. Кого-то она мне напоминала.
-Ибанез, – мелькнула у меня мысль.
-Господи, прости этого дурака, - промямлил, жуя колбаску Белоснежный, - это не Ибанез, Майк.
Но я уже не слышал его.
-Ибанез, - тихо повторил я, и Белоснежный замолчал и прислушался.
Где-то в комнате, за стеной, среди неясного, негромкого и несколько монотонного гула разговора, зазвучал голос. Сначала пара звуков, всего пара совсем коротеньких звуков. Гул смолк, всё замерло, и в наступившей тишине откуда-то издалека, тихо, протяжно и как-то бесконечно, зазвучала нота. Всего одна нота, но какая! Она звучала так долго, что на миг показалось, будто время остановилось. Среди душного, вязкого, насквозь прокуренного воздуха квартиры вдруг повеяло осенью. Заунывным, заблудившимся в мокрых, качающихся проводах ноябрьским ветром, голыми, облизанными холодным дождём ветками, пряной горечью опавших листьев и ожиданием снега. Было такое ощущение, что она действительно качалась на каких-то невероятных, огромных размеров, качелях. Она то отдалялась, практически затихая, бродя по неизвестным и никому не ведомым закоулкам, то возвращалась, как эхо. Вначале еле различимое и далёкое, но потом всё более близкое, близкое, близкое, всё мощней, громче, оглушительней. И это был уже не осенний, заунывный, насквозь промокший от дождя ветер. Это был приближающийся тайфун, смерч, вихрь, буря. Это было всё вместе взятое и помноженное на десять. Ураган! Да, ураган! Сметая всё на своём пути, он накатывался на меня с неумолимой неизбежностью, круша и ломая все представления о красоте, мелодии, гармонии, звуке. В его могучем, ревущем голосе уже была слышна не одна нота. Десятки, сотни, тысячи. Они вырывались из него огненными протуберанцами, летели падающими кометами, взрывались сумасшедшими вулканами, пока, наконец, ворвавшись в квартиру, не обрушились на меня заключительным и потрясающе тяжёлым хард-роковым ля-минор. Казалось, упали стены.
Я оглянулся. Нет, стены были на месте, но зато я стоял раздавленный, потрясенный и притихший.
-Ну, как тебе Ибанез, Майк? - спросил Белоснежный.
-Дай, что нибудь попить, - попросил я тихо, - в горле пересохло.
Он протянул мне бутылку пива, я удивлённо посмотрел на него, но, ничего не сказав,
открыл бутылку и выпил её почти залпом.
-Так Ибанез - это гитара? - спросил я, переведя дыхание.
-Не совсем так, Майк, - задумчиво ответил он. - Это твоя гитара.
-Почему моя?
-Скоро узнаешь.
Я пожал плечами, но ничего не сказал. Мы прошли с Белоснежным в комнату и там я его потерял. Народу было – не протолкнуться.

Глава 5 Карусель

Дым от сигарет, выпитая бутылка пива и, конечно, впечатление от дивного голоса Ибанез сделали своё дело. Меня что-то так прибило, что, войдя в комнату, я даже не сразу сообразил, где нахожусь и что здесь делаю. Потом всё-таки вспомнил, хотел пройти в глубь комнаты, но тут же споткнулся.
-Аккуратней, чувачок, - раздался снизу немного хрипловатый, женский голос.
-Простите, - извинился я и тут же налетел еще на кого-то, или на что-то. Судя по джинсам - на кого-то, судя по молчанию, уже на что-то. Я решил дальше не идти, не рисковать, а сперва оглядеться.
Немного оклемавшись в этой газовой камере, я, наконец, стал различать всё происходившее там. Забавная была картина. Я не оговорился, именно картина, поскольку обоев в комнате не было. Верней, они были когда-то, но только хозяин сделал из них огромное полотнище, по всему периметру комнаты. Это, видимо, и была выставка. Прямо на обоях были расчерчены геометрические фигуры: квадраты, прямоугольники, овалы, и в них, собственно, были и нарисованы картины. Я осторожно подошёл поближе и только хотел повнимательней посмотреть, что же там нарисовано, как чуть не поперхнулся от увиденного. На всех картинах было изображено лишь одно: эрегированный фаллос. Все четыре стены были изрисованы мужскими гениталиями, разных форм, конфигураций, размеров. Одни были запечатлены натурально-сермяжно, так сказать в естественном виде, но большинство было стилизовано под человеческие фигуры, с руками, глазами, с причёсками и даже в одежде. Я подошёл к картине, где один из фаллосов был нарисован одетым в греческую тунику, но почему-то зелёного цвета.
-Прародитель Флоры, - видя моё любопытство, поделился знаниями уже знакомый мне Дикобраз.
-А… - только и смог выдавить я.
-Регрессивный генезис, чувачок, от бесконечного к сложному, от сложного к простому, от простого к осознанному, от осознанного к понятному. Понимая азы, начала, истоки, трахаем бесконечность.
Я посмотрел внимательней на стены. Действительно, определённая закономерность
прослеживалась. Помимо Прародителя Флоры в зеленом, рядом был фаллос в
коричневом.
-Прародитель Фауны? - спросил я.
-Ну! - Обрадовался Дикобраз. – А ты сечёшь, чувачок, молодца!
Я продолжил осмотр. Вслед за фаллосами в одежде шли фаллосы без оных, просто стилизованные под человеческие фигуры. Еще дальше - только с руками, потом с глазами, потом обычные, сначала большие, потом поменьше, еще меньше. На предпоследней картине был нарисован крохотный, едва различимый членик, а на последней уже не было ничего нарисовано, только было написано: «Звиздец». Это, видимо, и была та бесконечность, которую необходимо было трахнуть.
-А зачем? - спросил я Дикобраза.
-Что зачем? - не понял он.
-Ну, зачем её трахать-то, эту бесконечность?
-Ну, как, чувачок, не трахнешь бесконечность, не ощутишь единства с миром, так и будешь изгоем, он по одну сторону, а ты по другую. Всё ведь вокруг вечно. Земля, вода, небо, звёзды, всё, кроме человека, верней его сознания. Тело, и то вечно. Из праха создано, в прах и обернётся. А сознание мимолётно. Покуда ты жив, оно есть, а не станет тебя - его не будет. Поэтому совокупляясь при жизни с бесконечностью, мы дарим ей своё сознание, своё эго, своё интеллектуальное семя, если хочешь. Становимся вечными во всём. Ликвидируем, так сказать, это противоречие между бренным, сущим, своим и вечным миром, - он посмотрел на последнюю картину и после паузы добавил:
-Ну а потом это ведь жизнь, чувачок, Дарвина помнишь?
О теории Дарвина я имел очень расплывчатые представления, но на всякий случай кивнул.
-Ну вот, просто выживание видов, либо ты её трахнешь, либо она тебя, третьего не дано. Естественный отбор, брат.
-Логично - ответил я.
-Ещё как! - воодушевился Дикобраз. - Выпьем по поводу?
Он показал рукой на потолок. На том месте, где обычно висят люстры, висел здоровущий, литров на пять, покоцаный алюминиевый чайник. К крючку на потолке была привязана металлическая цепочка, а на ней, как кадило, и висел этот чайник.
-А что там?
-Портвешок, - ответил он и, демонстрируя, подошел к чайнику, чуть наклонил его и невозмутимо глотнул прямо из длинного носика.
-Да нет, спасибо, я же буддист, - поблагодарил я его и со злостью вспомнил Белоснежного. - Вот гад, сделал из меня какого то буддиста, какой я на фиг буддист.
На кухне кто-то громко заикал.
-А ну да, ну да, - кивнул Дикобраз. - Валентин же говорил уже. Ну, вольному воля.
В это время снова зазвучал голос Ибанез. Я оглянулся. На подоконнике стояла
раздолбанная колонка, рядом какой-то самопальный усилитель, а на полу сидел
обычный парень, лет двадцати пяти, наверное, и держал в руках Ибанез. Господи, как же
она была красива. Отточенные формы, узкий гриф, серебристые колки. Сколько
грации, сколько породы, сколько истинного аристократизма! Я стоял и не мог, отвести
глаз. А парень перебирал струны, и дивная битловская «Мишель» не спеша плыла по волнам сигаретного дыма. Я опять начал потихоньку сходить с ума, а когда парень, закончил играть и положил Ибанез на колени, обняв своими руками, нет, не руками, мне казалось уже - грязными лапищами, я от ревности готов быть прибить его.
-Да как он может!? Да как он не видит, кто она? - неслось у меня в голове. - Она же не его достойна, она достойна, ну… не знаю кого, ну...- я не мог придумать, кого она достойна и, задыхаясь, в бешенстве выбежал на кухню.
Белоснежный, всё ещё рылся в холодильнике.
-Да прекрати ты жрать! - заорал я – У тебя одно только на уме - брюхо себе набить. Можно подумать, что тебя не кормят совсем, халявщик!
-Да ты чего, Майк? Белены что ли объелся? - Белоснежный вытаращил на меня глаза.
-Какой ещё белены? Ты видел, что он с ней делает?
-С кем с ней? – не понял Белоснежный.
-С ней, с Ибанез! Он её…он её… лапает прямо у меня на глазах! - выдохнул я.
Он взял меня за плечи и хорошенько встряхнул.
-Прекрати истерику.
-Нет, ты зайди в комнату, зайди, - упрямствовал я, - посмотри, что он с ней делает.
-Прекрати, я сказал, - повторил Белоснежный. – Я знаю, что он с ней делает. Прощается.
-Как прощается? - я сразу сник и он отпустил меня.
-Обыкновенно. Может человек с любимой попрощаться? Или тебе обязательно нужно всё испортить.
-Может, конечно, - грустно ответил я. - Извини. А почему он с ней прощается?
-Узнаешь скоро, не грусти, - сказал Белоснежный и снова полез в холодильник.
-Нет, ну ты всё-таки какой-то толстокожий, как бегемот. Тут же про любовь и тут же опять за колбасу.
-Не за колбасу, а за сырок, - промямлил, жуя Белоснежный. - Кстати, рекомендую, чудный камамбер, только что из смоленского гастронома.
-Да ну его, плесень одна.
-Не плесень, а пенициллин.
-Этим пенициллином можно половину Арбата от сифилиса вылечить.
-Тьфу! - Белоснежный сплюнул с досады. - Ну что ты за человек Майк? Обязательно тебе нужно не только настроение, но и аппетит испортить.
Он хлопнул дверкой холодильника, и я улыбнулся.
-Да ладно, ешь и дай мне что ли кусочек, ты так аппетитно чавкал, что у меня слюнки потекли.
Белоснежный снова радостно нырнул в белую утробу.
-Видел выставку? - раздался из утробы его голос.
-Да, видел.
-Ну и как?
-Если серьёзно, мне вот эта картина больше нравится, - показал я на стену кухни.
-А… Незнакомка.
-Почему «Незнакомка»?
-Она появилась здесь один раз, раньше её никто не видел, и больше не приходила.
-А когда же она позировала?
-Да нет, она практически не позировала, художник рисовал её по памяти, плюс немного фантазии.
-Ты о том, что она обнажённой нарисована?
-Да.
Я снова посмотрел на портрет обнажённой девушки. Кого-то она мне напоминала, где-то я видел это лицо совсем недавно. Эти по-восточному раскосые, красивые глаза, эти танцующие в воздухе руки. Я попытался вспомнить, но Белоснежный перебил меня:
-Да нет, Майк, ты ошибаешься, ты не мог её видеть. Я же говорю, она здесь была всего один раз и то недолго, никто даже не запомнил, как её звали.
- А вот это что?
Белоснежный вылез из утробы и тоже посмотрел на картину:
-Не понял.
-Да вот это, - я показал надпись над картиной.
Чуть выше нарисованной девушки, был текст. Большими такими буквами во всю стену было написано: «Просить любви, так глупо и смешно». Причем весь текст не уместился на стене в одну строчку и слово «смешно», было написано в правом углу столбцом.
-Ну, это не ко мне, к художнику. У каждого своё виденье перспективы.
-Да я не про перспективу, а про то, что с бодуна, видать, писали. Буквы какие-то кособокие.
-Ага, - вздохнул Белоснежный, - с него родимого, с него.
Я продолжал смотреть на картину, а потом, вспомнив про висящий в комнате чайник
перевёл взгляд на потолок и обмер. Ни фига себе, здесь было ещё круче. От написанных букв уже по потолку шли следы, и следы не просто башмаков, а голых ступней. Было полное ощущение, что их не рисовали, а просто чьи-то ноги в краске обмакнули и, перевернув человека вниз головой, заставляли шагать по потолку. Следы вели к окну. Видимо, художник, решивший не просить больше любви, скромно удалился и, пройдясь по потолку, исчез через форточку. Я заржал. Белоснежный перестал жевать, обиженно посмотрел на меня и произнёс уже тогда порядком затасканную фразу:
-Художника легко обидеть, Майк.
-Господи, так это ты, что ли, тут вниз головой колобродил!? - догадался я.
-Почему колобродил? Я творил, порхая, – ответил Белоснежный гордо.
Я заржал ещё громче и, как наяву, представил эту картину: Белоснежного летающего с голыми пятками. И вдруг… в следующую секунду Белоснежный как-то нелепо задёргал ногами и начал медленно-медленно подниматься в воздух. И, чем выше он поднимался, тем удивлённей становилось его лицо. Он, как ребенок, перед тем как заплакать, захлопал своими длиннющими ресницами, часто-часто и кусок камамбера вывалился из открытого рта.
-Не надо, Майк, - испуганно попросил он. - Не делай этого.
Я ничего не понимал.
-Да я ничего и не делаю, - удивился я не меньше его.
-Плоскости. - Зловеще произнес Белоснежный. - Ты путаешь временные плоскости, не делай этого, - повторил он, и лицо его побледнело.
-Какие плоскости, о чём ты говоришь? - я уже и сам не на шутку перепугался.
-Не представляй меня рисующем эти следы на потолке, ты путаешь плоскости.
-Да что ты мне ерунду какую-то городишь! - выкрикнул я чуть не плача. - Как я могу перепутать какие-то временные плоскости? Я что тебе...
Но не успел я договорить, как вдруг почувствовал, что стены кухни дрогнули и сначала медленно, а потом всё быстрей и быстрей, начали вращаться против часовой стрелки. Картина, окно, дверь, холодильник, картина, окно, дверь, холодильник. Кухня стала похожа на огромную карусель, которая медленно, но в тоже время угрожающе неумолимо набирала ход, а я стоял внутри её и не знал, что делать.
-Остановись, Майк! - закричал Белоснежный и на секунду его изменившееся до неузнаваемости, восковое лицо промелькнуло перед моими глазами.
-Как Валентин?! Как?!
Он в ответ что-то крикнул, но я ничего не понял. Его слова уже нельзя было разобрать. Они звучали так, как будто в магнитофоне переключили скорость, с быстрой на медленную. И от этого контраста - стремительно вращающейся карусели и замедляющегося крика Белоснежного, меня бросило в озноб. Тут же откуда-то сверху полетел снег. Крупный, пушистый, красивый, но какой-то необычный, какой-то искусственный, театральный. Он медленно падал неизвестно откуда, величаво и плавно, и неизвестно куда исчезал, едва долетая до пола. В его неспешном и завораживающем падении была пугающая безысходность.
-Не смотри! - наконец разобрал я слова Белоснежного. - Умоляю, не смотри!
Но было уже поздно, я смотрел и не мог отвести глаз. Снег был красным. Я подставил ладонь под падающие снежинки и тут же отдернул. Господи! Он был горячим, и не просто горячим, а обжигающим, словно расплавленный металл. Я ничего не понимал. Снова, как дурак, раскрыл ладонь и снова отдёрнул.
-Что за чёрт! - вырвалось у меня, - это не снег, это огонь.
Зря я это сказал, зря.
-О-го-го-гонь! - загрохотало в ответ и непонятно, то ли это было эхо, то ли чей-то зловещий хохот. Эхо этого хохота сорвалось с места, несколько раз пронеслось вокруг меня и с невероятной скоростью врезалось в летящий красный снег, в секунду раздробив, разорвав, раскромсав его. И снег превратился в огненный смерч. С карусели сорвало все вращающиеся предметы: холодильник, стол, дверь, мелькнула тень Белоснежного и они исчезли в этом сумасшедшем смерче. В мгновенье, в долю мгновенья, в бог знает, какую миллионную её часть. Раз, и ничего не стало. Ни кухни, ни квартиры, ни карусели, ни города, ни земли. Вообще ничего! Лишь дрожащее по краю горизонта, прозрачное, зыбкое пространство, за которым светили звезды, да смерч, танцующий, словно на лезвии бритвы. Безумный карусельщик сделал своё дело.
Не успел я осмотреться и придти хоть немного в себя, как неожиданно, но в то же время успокаивающе в моей голове зазвучал Голос:
-Иди за мной, мальчик.
-Зачем? - спросил я, почему-то не удивляясь.
-Я покажу тебе то, что ты искал?
-А ты знаешь, что я искал?
-Знаю, - ответил Голос. - Иначе зачем ты здесь?
-Странно.
Я был, наверное, в шоке, потому что чувствовал себя абсолютно спокойным. Меня не пугал ни свет звёзд, светивших непонятно откуда, ни этот звучащий в моей голове Голос, ни даже страшный, извергающий по краям языки пламени, готовый в любую секунду обрушиться на меня, огненный смерч. Я смотрел на него и не боялся, даже улыбнулся немного.
-Я так и думал, - произнёс Голос удовлетворённо. - Ты тот, кто мне нужен. Пойдём.
-Куда? – спросил я и вспомнив слова Жучка, зачем-то брякнул, - вход и выход, одна плоскость.
-Не шути, малыш! - засмеялся Голос, и смех этот был похож на грохот камнепада. - Ты умеешь управлять временем, но ты не знаешь его законов и тут клоуны твои тебе не помогут.
-Ты про ангелов?
-Про них, про кого же еще. Жалкие недоучки, способные лишь на дешёвые трюки.
Я посмотрел на смерч и расхохотался.
-Осторожней, - угрожающе зашипел Голос.
-Ты скажи ещё, что с огнём шучу, - с издёвкой ответил я.
Всё-таки, наверное, так оно и было, потому как смерч внезапно изогнулся, застыл на долю секунды, а потом с невиданной по моще силой ударил в окружающее меня пространство. Словно невидимая волна прокатилась вокруг. Пространство сначала сжалось, как будто кто-то скомкал стекло, потом распрямилось, искажаясь, и, ставши похожим на гигантское кривое зеркало, рухнуло. Я инстинктивно закрылся рукой, а когда всё стихло, открыл глаза... и замер. Я стоял посреди звёзд, один на один с тем, кто, по-видимому, мог всё.

Глава 6 Куратор


-Как это случилось Денисов? – вопрос Куратора прозвучал устало и раздражённо.
Он сотню раз за последнее время и сам был поставлен перед необходимостью отвечать этот вопрос: «Как это случилось?» и знал, конечно, что ничего нового, более того, что проходило по отчётам, Белоснежный ему не скажет, но не спросить он не мог. Отчёты отчётами, но такого вот случая, когда ангел-хранитель, один из лучших, между прочим, если не лучший, не может, не то что объяснить, но и вообще с трудом вспоминает, что произошло, было впервые.
Они сидели в одном из замурованных подвалов дома №2,что в Богоявленском переулке, в узкой и пыльной каменной комнате, с потолка которой свисали на цепях ржавые кольца; какие-то крючья были вбиты в стены, а посередине стояла огромных размеров деревянная колода. Это была пыточная. Кого и зачем здесь пытали в стародавние времена, Валентин не знал, но почему именно это место было выбрано Куратором для разговора, догадывался. Через эти стены нельзя было ничего услышать. Во-первых, комната, да и весь подвал были замурованы бог весть когда и никто пока не знал об их существовании. Во-вторых, она находилась глубоко под землёй прямо под зданием, так что проникнуть в неё незамеченным можно было, не вызывая подозрений, тем более что сверху, в самом здании, находилось учреждение, где постоянно сновала туда-сюда куча всякого народа. Зашёл вроде человек по делам, притормозил чуток, раз за стену и нет его. Удобно. И, в - третьих, что, похоже, было самым главным, стены этого подвала были сложены не из московского известняка, а из практически цельных, почти необработанных камней, привезённых с южного Урала и имеющих в своём составе редкое сочетание металлов, блокирующих мысли, как извне, так и изнутри. Эту способность не пропускать мысли имели ещё несколько зданий в Москве, но это было самое близкое к Арбату и самое безопасное. Хотя и не без истории, конечно, было зданьице.
Где-то в двадцатых годах, некая организация под странным для тех лет названием «Добролёт», которая в то время там размещалась, решила провести отопление. Нельзя сказать, что его там не было. Оно было, только уж больно прожорливое. Тонны угля уходили за зиму на то, чтобы поддержать в здании, хоть подобие тепла. И это при всём при том, что здание-то было весьма скромных размеров. Никто ничего не понимал. Было ощущение, что все эти тонны угля отапливают по крайней мере огромный-преогромный домище и поэтому никак не могут поднять температуру до более или менее приемлемого уровня. Начали копать, выяснять, выискивать причины, так сказать. Копать в прямом смысле. Разрушили старые дымоходы, дошли до подвала и там обнаружили, что подвал этот, мягко скажем, вовсе не подвал, а скорей крыша древнего сооружения. Внизу, под подвалом было ещё одно здание, в глубь которого и уходили злосчастные дымоходы.
Целый год понадобился строителям, чтобы пробиться внутрь этой подземной крепости. А когда пробились, то обнаружили широкую галерею с несколькими небольшими каменными комнатами, скорей напоминавшими склепы. Только, в отличие от обычных галерей, она шла не слева направо или справа налево, а сверху и вниз. В первой же комнате этой галереи, которая почему-то была треугольной формы и напоминала небольшую пирамиду, строители обнаружили то, от чего у них не только мурашки побежали по телу, но и волосики на голове зашевелились. Прямо посредине комнаты стояли три каменных гроба, внутри которых лежало по мертвецу, причём они выглядели так, как будто их замуровали только вчера. Вопреки всем христианским канонам, гробы стояли, не как положено - изголовьем на восток, а располагались по углам комнаты и сходились в центре, в виде могущественного и страшного по силе каббалистического знака, похожего на перекрестье прицела. Тут же находились две каменные трубы. Одна шла в дымоход наверху, другая уходила в стену. И из этой, второй, трубы внутрь треугольного склепа поступал свежий воздух. Откуда и как - непонятно.
«По видимому, здесь некогда произошло зверское погребение живых людей, для продления мучений которых, нарочито был оставлен, приток воздуха в гробы» - писала в те дни об этой находке газета «Известия». Одного только не писала газета. Когда на следующий день археологи вместе со строителями спустились в эту комнату, вместо каменных гробов они увидели лишь кучу пепла. В ужасе и те и другие удрали из этого проклятого места и, несмотря не весь свой атеизм, решили тут же, не мудрствуя лукаво, залить от греха подальше всю эту подземную канитель бетоном, вместе с дымоходами. Так и сделали.
Белоснежный помнил эту историю. Помнил, сколько трудов ему стоило тогда сжечь те каменные саркофаги, ну а всё остальное было проще. Он затесался в строительной робе в комнату, когда туда спустились строители и произнёс всего одну фразу: «О! Прибрали черти наших покойничков, видать, галерея-то прямиком в ад ведёт». И всех как ветром сдуло.
Сейчас задачка стояла посложней. И, сидя в нижней комнате этой галереи, погребенной ещё вдобавок под многометровым слоем бетона, Валентин не знал, что ответить Куратору. Да и, честно говоря, его мало интересовало, как это случилось. Гораздо больше он волновался за Майка. Куда он исчез и где их теперь искать? Нет, он не ошибся, именно их. Когда закрутилась карусель, он успел заметить, как кто-то, словно пробивая головой стену, в самый последний момент прошел, проломился через окружавшее Майка пространство и вслед за ним исчез в этой сумасшедшей круговерти. И этим кем-то, был Жучок.
-Значит, они вместе, - подумал Белоснежный, - а это уже неплохо, это оставляет шанс, мизерный, один на миллион, но шанс.
 Он улыбнулся, вспомнив Жучка.
-Чему вы улыбаетесь Денисов? - вновь спросил Куратор. - И почему не написали об этом в отчёте?
-О чём Виталий Сергеевич?
-Да прекратите, Денисов, - поморщился недовольно Куратор. - Я о Гринберге, или как там его - Жучке, тьфу, Страннике.
-Я не совсем был уверен, Виталий Сергеевич.
-А теперь, стало быть, вы уверены, что Страннику удалось зацепиться за ту временную плоскость, на которой был Майк? Почему же вам этого не удалось?
-Меня в первый же момент сбросило, Виталий Сергеевич, вы же знаете, я же писал. Ведь Майк изначально, представив меня в другой временной плоскости, шагающим по потолку, выбил меня из настоящего.
-Да знаю, знаю, - махнул рукой Куратор, - читал ваш опус внимательно. Сто раз читал, - добавил он зло. - И про Ибанез, и про картину эту, с которой всё началось, и про камамбер ваш дурацкий. Когда вы только серьёзней станете, Валентин? Я, когда сегодня наверху отчитывался, весь красный стоял от вашего камамбера, от описания этой выставки с мужскими гениталиями, от этой голой бабы, нарисованной на стене кухни.
-Незнакомки.
-Что?
-Эту женщину, нарисованную на стене кухни, все зовут Незнакомкой, - пояснил Белоснежный.
-Незнакомкой? – резко переспросил Куратор.
-Незнакомкой – оторопело ответил Белоснежный.
В наступившей паузе, казалось, было слышно тишину. Или это напряжение, воцарившееся вдруг в комнате, зазвенело, как струна? Белоснежный не понял, потому что неожиданно ход его мыслей прервала полуобнажённая красотка, выскочившая из нагрудного кармана, где лежали часы. «Московское время, ровно полночь», - пропела она и, пытаясь исполнить что-то типа стриптиза, сбросила верхнюю часть одежды и оставшись топлесс, добавила: «Ну что, оторвёмся, шалунишки?»
-Брысь! - заорал Белоснежный, и дама, обиженно надув губки, исчезла в часах.
-А вы, Денисов, видели когда-нибудь эту Незнакомку в жизни? - тихо и как-то вкрадчиво спросил Куратор
-Нет, - озадаченно ответил тот, - но Жучок однажды сказал, он был там пару раз и видел картину, так вот он однажды сказал… он сказал - мямлил Белоснежный...
-Что она похожа на одну из тех двух женщин, которые снились Майку по ночам, - медленно, подчёркивая каждое слово, закончил за него Куратор.
-Да, - удивился Белоснежный. Он уже ничего не понимал. - А как вы Виталий Сергеевич…
-На кого именно? - побагровев, прервал его Куратор.
-На Баау, - ответил ошеломлённый Белоснежный. - Правда он сказал, кажется, что Баау родом то ли из Судана, то ли из Сирии, не знаю, короче, смуглая она очень.
-Вам кажется, что речь шла о Баау или вы уверены?
-Уверен. - Без колебаний ответил Белоснежный. – Незнакомка – похожа на Баау. А в чём дело-то?
-Слава богу, - облегчённо вздохнул Куратор. - Слава богу, - повторил он – Значит, надежда действительно есть и я понимаю теперь, почему Страннику удалось зацепиться за плоскость Майка: он зацепился за его сны, за его любовь, за некую призрачную ассоциативную грань. Зацепился и прорвался. Ай, да молодец! Хотя что тут странного, он же Воин.
-Кто Воин? - спросил обалдевший Белоснежный. - Жучок?
-Жучок, Жучок, - улыбнулся Куратор. – Что, не ожидали, Денисов?
-Жучок? - переспросил Белоснежный, вытаращив глаза и не в силах поверить.
-Да, да, Жучок, Странник, Гринберг, - называйте как хотите. - Его назначение в отличие от вашего, прошло в своё время, минуя контору. Я только слышал, что он Воин, древний Воин, один из тех.
-Один из 144 тысяч?
-Да, один из 144 тысяч библейских Воинов.
-Так вот почему он сумел прорвать пространство и зацепиться за Майка, - задумчиво сказал Белоснежный и добавил, - я не смог.
-Вы, Денисов, не корите себя за то, что делать не умеете, – миролюбиво сказал Куратор. - Ваше дело - заботиться о Майке здесь, сегодня и сейчас. Кстати, как он?
-Как? – Белоснежный пожал плечами. - Как обычный человек. Ходит в институт, учится. Не расстаётся со своей Ибанез, которую получил на следующее утро. Ничего, конечно, не помнит.
-Играет?
-Конечно, хочет даже институт бросить, заняться только музыкой.
-Этого допустить нельзя.
-Знаю, но он больше не видит и не слышит меня в гиперспектре, только как человека. Незнакомого человека, - добавил Белоснежный.
- Как личная жизнь ?
-Да, как и у всех в этом возрасте. Ничего серьёзного.
-Песни пишет?
-Да, только грустные все. Все без исключения.
-А как вы хотели, Денисов? Если он наполовину тут, а наполовину в Стране Полыни.
-Вы думаете?
-А тут и думать нечего, - отрезал Куратор. - Единственно, что меня смущает - где именно, в каком времени? Ну да ладно, будем ждать. Должен же Странник дать о себе знать, о себе и о Майке. Ведь должен, Валентин ?
-Должен-то должен, но вы же знаете, Виталий Сергеевич, Странник – он, конечно, Воин, но только, кроме Майка, никому ещё не удавалось возвращаться из этой страны, а вы хотите невозможного. Как он подаст нам знак, где их искать?
-Это не так
-Что не так?
-Не только Майку удавалось возвращаться оттуда.
-А кому ещё?
-Страннику.
-Странник знает, как вернуться из Страны Полыни?
-Знает.
-Он что, там был?
-Глупый вопрос Денисов. Раз знает, как вернуться, значит был.
-Ну да, конечно, простите. Но когда? - спросил Белоснежный, - когда…ну в общем, после того случая?
-Да, после того случая.
-Я не понимаю, как он вообще стал ангелом? Он же мстил тогда за любимую женщину.
-Я предпочитаю думать, что воевал за её честь.


Глава 7 Странник


Куратор был прав, Странник действительно был Воином, одним из 144 000 библейских Воинов. Но Куратор не знал, да и никто в конторе этого не знал, что цифра эта – 144000 - цифрой как таковой не является. Это был символ, и посвящены в истинное значение этого символа были немногие. За всю историю существования видимого мира, лишь десять человек, до Странника, знали толкование этого символа, он был одиннадцатым. Никаких письменных документов не существовало, да и не могло существовать, поскольку знания эти передавалась только от Учителя к Ученику, а после разрушения Навахудоносором первого храма Соломона и вовсе были табуированы, даже для Первосвященников.
Эти одиннадцать человек были Хранителями храма, храма Соломона, его стражей и его воинством. Каждый из них, прежде чем вступить в должность Хранителя, проходил долгий путь Ученика, каждый, прежде чем уйти из видимого мира, обязан был оставить Ученика. Последним этот путь прошёл Странник. Он был единственным оставшимся на земле Хранителем. Он был единственным, кто знал, что 144000 - это не цифра, а зашифрованный символ. Символ состоящий из трёх помноженных одна на другую цифр: 12*12*1000=144000. Он был единственным, кто знал, что обозначают эти цифры. Первая цифра 12 - это двенадцать Хранителей храма, вторая цифра 12 – это высшая степень полномочий и полноты власти. И наконец, цифра 1000 - означала совершенство. А все вместе они были символом огромного могущества, того могущества, которое было способно остановить разрушение мира.
Ничего этого в конторе, конечно, не знали. Знали, что он Воин, всё остальное было либо легендами, либо досужими домыслами. Никаких заданий охранять Майка никто ему не давал, да и не мог дать и только по одной простой причине: никто не имел такого права. Воины не подчинялись иерархии конторы, они были не выше, не ниже, они были вне ее. Единственная причина, по которой Странник стал ангелом – хранителем Майка, был сам Майк.
В мае 1962 года по конторе прошла ничего, казалось бы, не значащая информация. В женскую консультацию №7, что находилась при медсанчасти «Завода Ильича», обратилась молодая двадцатисемилетняя беременная женщина. Обратилась с жалобой на своё самочувствие. Странные ночные кошмары стали мучить её в последнее время.
-На что жалуемся? – спросила её маленькая, с большими смешными очками в роговой оправе старая докторша.
- На бессонницу, – ответила будущая мамаша. - Верней не на бессонницу… – она замялась, - снятся плохие сны.
-Плохие сны? Вы имеете ввиду кошмары?
-Не знаю, я не помню их, только просыпаюсь всё время ночью и дрожу от испуга и не могу уснуть. Да, наверное кошмары. Я уже стала бояться засыпать Иногда до полночи не сплю, иногда до утра. Лежу и боюсь закрыть глаза, боюсь, что снова что-нибудь приснится.
-Курите? Пьёте?
-Да нет, что вы.
-Где работаете? В каком цеху?
-В инструментальном.
-Много работаете, может быть?
-Да как все, шестидневка.
-Питаетесь как?
-Как обычно… – женщина покраснела - аппетита нет.
-Послушайте, мамаша, мне кажется - вы меня за дуру принимаете. У вас мешки под глазами и руки все синие, вены видно. Это тоже от бессонницы?
-Понимаете, я одна, – женщина снова покраснела.- Надо денег скопить на рождение, на пелёнки, на коляску.
-А муж где?
-Пьёт.
-Понятно, – докторша что-то быстро начала писать в карте. - У нас есть заводской профилакторий, я выписываю вам направление туда. Там трёхразовое бесплатное питание, лес, речка…
-Да меня не отпустит начальство, – забеспокоилась женщина.
-Отпустит, – ответила докторша. – Профилакторий без отрыва от производства. Днём работаете, вечером едете в профилакторий на заводском автобусе, утром вас привозят снова на работу. Месячный курс. Месячишко побудете в профилактории и все ваши сны и тревоги как рукой снимет. Я на всякий случай тут выписала вам успокоительные капли, вы уж купите и попейте, а ещё отварчик на травке, ну, скажем, на полыни, для аппетита – докторша улыбнулась.
-Полынь…- женщина побледнела. – Я вспомнила, мне снится полынь.
-Да? Ну и что в ней кошмарного?
-Это не мои сны.
-Ну всё, – докторша хлопнула ладошкой по медицинской карте и протянув женщине рецепт, добавила, – в профилакторий.
Странник редко бывал в конторе, но так случилось, что именно в этот день он был там. Молодая девчушка из диспетчерской, получив по телефону от одного сотрудников эту информацию, открыла большой гроссбух в потёртом кожаном переплёте и только собралась записать туда эти данные в графу «Проверить», как Странник остановил её:
-Не надо, Лилечка, не записывайте. Давайте мне вашу бумажку, у меня дела в том районе, я сам проверю.
-Но…- девушка засмущалась, она не знала, как обратиться к Страннику. В конторе он числился, как Гринберг, за глаза его звали Жучком. Ни имени, ни отчества.
-Гринберг, – подсказал ей Странник и улыбнулся.
-Но, товарищ Гринберг, – ещё больше засмущалась девушка, – я ведь обязана, фиксировать в журнале всю информацию.
-Для чего? – спросил Странник.
-Для проверки.
-Ну так именно это я и собираюсь сделать. Проверю, если что-то стоящее, доложу – Странник незаметно положил телефонограмму в карман и осторожно заместил память. – Хорошо?
-Что хорошо? – спросила девушка.
-Май в этом году тёплый, – ответил Странник. – На улице чудо, как хорошо.
Девушка удивлённо на него посмотрела, в это время снова зазвонил телефон и Странник исчез.
Вечером того же дня он в первый раз увидел эти странные сны, так беспокоящие будущую молодую мамашу, и всё понял. Это действительно были не её сны. Это были сны её не родившегося пока ребёнка. Это были сны Майка. Ему снилась Страна Полыни.
Странник летел с ним над удивительной, в сиреневый отлив от цветущей полыни, степью, над долинами с миллионами вечно цветущих ирисов, над кристально чистой гладью озёр, такой прозрачной и такой синей, что, казалось, это небо невесть как спустилось на землю. Такой Страну Полыни Страннику ещё не доводилось видеть. Он не понимал в каком времени они находятся, и ещё больше не понимал, как Майку удаётся попадать туда и спокойно возвращаться. Когда он сказал Белоснежному, что времени для Майка просто не существует, он был неправ. Оно, конечно, существовало, но, похоже, существовало только для Майка. Оно служило только ему, оно принадлежало ему - безраздельно. Странник видел такое лишь один раз за всю жизнь.
Он давно искал себе Ученика, и когда-то этот Ученик у него был, верней - Ученица. Её звали Баау. Он увидел её в первый раз по дороге к Иерусалиму. Она шла босая, по обочине вымощенной камнем дороги, по щиколотку в придорожной пыли. На ней была широченная рубаха из грубого посконного холста, стянутая в талии войлочным пояском; длинная юбка со множеством складок, отороченная по подолу овечьей кожей; и лёгкая полупрозрачная ассирийская накидка – хламида, с пришитыми к ней живыми цветами. Странник ещё подумал: «Что, интересно, она делает, когда цветы высыхают?». Она шла, улыбаясь утреннему, ещё прохладному, ветерку, и в её длинных каштановых, с густым медным отливом, волосах, заплетённых в косы, запуталось солнце. Она шла легко, будто пританцовывая и не замечала: ни пыльной обочины, ни спешащих в город тяжёлых, нагруженных повозок, ни грозных окриков лидийских наемников, проверяющих всех, кто приближался к городским воротам.
 Но мало ли красивых девушек на свете? И Странник, слегка придержав своего нумидийца, норовистого, но очень выносливого и преданного коня, только улыбнулся её красоте и отчаянной молодости и хотел было проехать мимо, но вдруг заметил сверкнувший на солнце талисман, который висел на шеё девушки на тонком, витом кожаном ремешке. Он не поверил своим глазам и остановился, как вкопанный, дёрнув уздечку так, что нумидиец даже слегка присел. Это был легендарный талисман Офтальм. Абсолютно белый камень, непонятным образом светившийся в темноте солнечным светом. Было похоже, что он впитывал солнечные лучи днём и излучал их ночью. Человек, бравший Офтальм в руку, делался невидимым, растворялся в этих лучах.
Странник спешился, девушка остановилась и, закрываясь рукой от яркого солнца, начала с любопытством разглядывать его, потом, засмущавшись, опустила глаза. Странник подошёл ближе и, снова посмотрев на талисман, понял, что он не ошибся. Мало того, что это был именно Офтальм, это был очень древний Офтальм. Дважды за свою жизнь Странник видел такие камни, но ни разу - такого древнего. Дело в том, что обычно на Офтальме не высекали никаких надписей, как делали это на других талисманах, называемых в простонародье Терафимами. На этом были высечены три буквы: Ав, Бен, Руах. Это были начальные буквы трёх слов: Отец, Сын, Дух. Слова эти были запрещены к написанию уже несколько столетий. И, поскольку были запрещены, шифровались. На талисманах писали множество ничего не значащих букв, назаваемых Абракадаброй, и среди них высекали и эти три. Талисман девушки, видимо, был сделан до появления этого запрета.
-Не бойся меня, талита. Я не причиню тебе зла.
-Талита – по-арамейски «росинка», - девушка улыбнулась. – А я финикийка, господин.
-Финикийка? – удивился Странник, - так ты рабыня?
-Здесь – нет, господин. Разве может ветер пустынь принадлежать кому-то? Или свет звёзд на небе? Или пустота? Меня зовут Баау.
-Пустота, – перевёл Странник.
-Да – ответила девушка.
-Откуда ты, Баау? – он попытался поймать её мысли.
-А это важно для тебя, господин?
Странник промолчал, он всё никак не мог зацепиться за её мысли. Он пытался это сделать, но не мог. Он не слышал не только её мыслей, он даже не чувствовал её эмоций. Ни радости, ни печали, ни любопытства - ничего, вообще ничего. Было такое ощущение, что он действительно разговаривает с пустотой. Он вспомнил, как она ему ответила на вопрос «Ты рабыня?» - «Здесь - нет» Значит если есть «здесь», то, наверное, есть и «там». Ему стало как-то не по себе. Он незаметно попытался просканировать гиперспектр. Он был пуст. Она пришла из видимого мира.
-Я пришла из Пустоты и иду в Пустоту. Скоро здесь будет хаос, хаос и пустота запущения.
Странник немного опешил, и не только от того, что она явно знала о пророчестве. Ему показалось, что она прочитала его мысли.
-Но тогда ты должна знать, что надлежит делать божьим людям: не идти в хаос, а укрыться от него. Ты же ведь знаешь пророчество?
-Да, Хранитель.
Эту фразу Странник услышал, прежде, чем девушка её произнесла. Он мгновенно вышел в гиперспектр и так же мгновенно вернулся, но теперь под его белым плащём священника, затянутого золотым поясом, явно проглядывалось и оружие и край кожаной кольчуги. Обычный человек даже и не заметил бы, что Странник исчез и вернулся, настолько всё это быстро произошло, но Баау заметила.
-Зачем тебе сика? – спросила девушка, когда он вернулся.
Странник, спрятав руку под плащём, держал её на рукоятке длинного римского кинжала – сики.
-Господи, она что, ещё и видит насквозь? - подумал Странник.
-Да, – ответила девушка.– Я только не пойму, почему это тебя удивляет. Кому-то даровано, а кому-то предначертано.
-И что же предначертано тебе, Баау? – осторожно спросил Странник, не спуская с девчонки глаз, страхуясь и постоянно сканируя гиперспектр. Он по-прежнему был абсолютно чист.
-То же, что и тебе, охранять храм, ангел.
-Да? И как же ты собираешься его охранять?
-Пока не знаю, но ты ведь меня научишь?
Странник внимательно смотрел на девушку и молчал, прислушиваясь и к себе и к ней. У него был миллион вопросов, миллиард предположений и сотни вариантов дальнейших действий, но всё было бесполезно, абсолютно всё, без ответа на самый главный вопрос: «кто она?»
-Ой, – девушка вдруг покраснела, – прости, господин. – Она сняла с шеи Офтальм и спрятала его за пояс юбки.
И в этот момент стена пустоты, которая стояла между ними, исчезла. На Странника, как лавина, обрушились мысли девушки. Теперь он их слышал, и одна из них была с таким явным лукавством, что он сначала нахмурился, но потом увидел её озорные глаза и рассмеялся.
-Так Офтальм ещё и мысли скрывает?
-Да, – девушка улыбнулась, – прости.
-Господи, совсем ещё ребёнок, – подумал Странник.
-А тебе Ученик нужен или жена? – сердито спросила Баау. – Если Ученик, то я не понимаю, причём здесь молодость; если жена, то ничем не могу помочь - у меня есть возлюбленный.
-Наречённый что ли? - Странник имел ввиду обычай, по-которому только что родившихся детей иногда сразу женили, а супругами они становились позже, в юношестве.
-Вот ещё, – фыркнула Баау, - что я, пенёк что ли? – потом, спохватившись и застеснявшись неловкой резкости своего ответа, добавила, – прости, господин, это Майк так говорит.
-Кто такой Майк? – спросил Странник.
-Любимый, – Баау пожала плечами, – просто любимый.
-Он тоже финикиец?
-Нет. Его страны нет ещё в этом мире.
-Как это понимать?
-Она появится, много времени пройдёт, но она появится.
-Ты что же можешь и будущее видеть?
-Нет. Мне Майк рассказывает, он из будущего ко мне прилетает
-Что ты сказала?
-То, что слышал: он прилетает ко мне из будущего.
-И как он к тебе прилетает? – Странник снова напрягся
-Не знаю, просто представляет моё время. Раз, и он у меня. Да я тоже теперь умею, он научил меня.
-Представляете и перемещаетесь во времени? Так просто?
Ответа не последовало. Странник огляделся, Баау не было.
-Господин, я рядом, держусь за твой плащ, стражники впереди.
Странник понял, она взяла в руку Офтальм и стала невидимой. Он и не заметил, как за разговорами они дошли до городских ворот, и впереди действительно маячила лидийская стража.
-Ладно, держись за плащ и не высовывайся.
Девушка прыснула от смеха.
Возле городских ворот, как всегда, была толчея. Странник одним махом вскочил на коня и громовым голосом прокричал:
-Дорогу!
Стражники посмотрели в его сторону, взяли наперевес копья и сомкнув лёгкие овальные щиты, дали отмашку ратникам на сторожевой башне. Те немного приоткрыли затворы башни и десятка два лучников появилось в бойницах.
-Кто такой? Что надо? - коверкая арамейские слова, спросил один из стражников.
-Слуга Бога, – ответил Странник.
-Вижу, что слуга Бога, ну и что?
-Раскрой глаза. - Странник чуть распахнул плащ и на его шее сверкнула золотая цепь, с красным огромным рубином - знак принадлежности к высшей знати Иерусалима.
Стражники мгновенно расступились, и Странник въехал в город.
Город кишел и гудел как улей. Разношёрстный народец, съехавшийся сюда со всех концов света, что-то покупал, продавал, суетился, бегал. Глашатаи выкрикивали последние приказы Проконсула; тут же рядом зазывалы громко кричали стараясь переорать и друг друга, и глашатаев; где-то вдали звенели медью кимвалы, гремели трубы выводя тягуче длинные мелодии; в такт им с другого конца улицы долетали звуки молота, звенящего о наковальню: это кузнецы вынося разогретые металлические заготовки прямо на мостовой показывали своё мастерство. И среди всего этого хаоса, бедлама, беспрерывного и беспорядочного движения отдельными островками спокойствия разгуливала местная знать. Они шли босиком, а рабы несли сзади сандалии.
-Караван-сарай, а не город, – Баау, не привыкшая к такому шуму, растерянно оглядывалась по сторонам.
-А это и есть караван-сарай, – ответил Странник. – Это купеческий квартал, он был построен на месте бывших караван-сараев.
-Куда мы идём? – спросила девушка.
-Ко мне домой, я думаю, тебе лучше остановиться у меня.
-Ты живёшь здесь?
-Нет. – Странник улыбнулся. – Мы сейчас в квартале кузнецов, видишь, знак на лавках: звезда в круге? Это мастерские по изготовлению электронов и коринфского металла.
-А что такое электрон?
-Металл такой, сплав золота и серебра. Дальше будет квартал кожевников, за ним квартал горшечников, там в конце мой дом.
-А у тебя большой дом? – забеспокоилась девушка.
Странник понял о чём она спросила:
-Большой, там есть женская половина.
Вечером, когда последние солнечные лучи скрылись за высокими городскими стенами, они вышли на крышу дома. Крыша была плоская и по периметру была обнесена перилами, как того требовали тогдашние законы. Странник, стоял слегка облокотившись на перила, и смотрел, как на смену красным угасающим лучам солнца, на небосклоне зажигается бледный, холодный полумесяц луны.
-Солнце неспящих, – сказал вслух Странник.
-У нас в Финикии луну называют солнцем волков.
Девушка тихо подошла и встала поодаль.
-Отдохнула?
-Да, спасибо, – ответила Баау, – у тебя хороший дом.
-Он не мой.
-Я знаю.
-Не слишком ли ты много знаешь?
-Ты сердишься?
-Может быть, настала пора объясниться? – спросил в свою очередь Странник и повернулся к девушке.
Она стояла, протягивая ему сверток.
-Что это?
-Смотри.
Странник развернул свёрток. В дрожащих отблесках луны в его руках сверкнула золотая коробочка. Это был «Урим и Гумим» - одна из самых древних святынь храма Соломона. На крышке коробочки сверкали гранями двенадцать драгоценных камней: рубин, топаз, изумруд, карбункул, сапфир, алмаз, яхонт, агат, аметист, хризолит, оникс, яспис.
-Откуда она у тебя? – спросил поражённый Странник.
-Отец велел передать тебе.
-Твой отец?
-Да, он был Хранителем. Восьмым по счёту.
-Ты дочь славного Иосифа? Единственного из Хранителей, кто не был ангелом?
-Да.
Странник не верил своим ушам, хотя знал, что она говорит правду. У него никак не укладывалось в голове, что вот эта симпатичная, озорная, в чём-то наивная и бесконечно молодая девочка, каждый раз преподносит ему сюрпризы, один удивительнее другого. Он раскрыл золотую коробочку. Там лежал алмазный жребий, всего один. Должно быть двенадцать, а лежал всего один. Странник понял, почему один - круг замыкался. Ни к чему было метать жребий на жертвенный камень скинии, всё и так было ясно. Пророчество должно было исполниться, не зря ведь, первым в ряду драгоценных камней, украшавших «Урим и Гумим», был рубин. Это был его камень. Значит скоро настанет его время уходить из видимого мира, а она, эта юная девочка, станет двенадцатым и последним Хранителем храма Соломона. Страннику стало немного страшно - не за себя, за неё.
-Как скоро?
-Через два месяца, да ты и сам знаешь, – добавила Баау.
-Значит пророчеству суждено сбыться.
- Они разве когда-нибудь не сбывались?
-Да, ты права, только я был Учеником почти 80 лет.
-Я ведь дочь Хранителя, – улыбнулась Баау.
-Ну, посмотрим. – Странник с сомнением взглянул на неё. – Ты много умеешь, Баау, но ещё большему тебе нужно научиться.
-Я способная, – затараторила девушка, – знаешь, я какая способная! Майк вот всего один раз объяснил мне, как он перемещается во времени, и я смогла, я тут же смогла. Правда, первый раз не туда попала, – огорчённо закончила она.
Странник перестал удивляться. «Есть вещи, – думал он, – которые, наверное, надо воспринимать просто как факт, как некую данность. Не пытаться их понять, как-то осмыслить, не искать причину и природу этих явлений, просто воспринимать их как свершившийся факт, как звёзды на небе, например. Они ведь существуют. Для чего? Да просто существуют, а для чего? Это знает тот, кто их создал. Захочет, объяснит, не захочет… Она говорит, что умеет перемещаться во времени, что её научил этому её возлюбленный по имени Майк. Ну что же, если научил, значит когда-нибудь это ей пригодиться».
- А куда это не туда, если не секрет?
- В Страну Полыни.
- Час от часу не легче, – Странник вздохнул. – Ладно, давай иди спать, поздно уже.
-Что решил, господин?
Странник молчал. Что решать, если всё уже решено. Но Баау подумала, что он колеблется.
-Я три дня тебя на дороге ждала, – девушка надула губки.
- Завтра с утра начнём учиться.
-Ой, – взвизгнула она и, чмокнув Странника в щёку, стремительно побежала вниз.
-Ребёнок, господи, совсем почти ребёнок, - он грустно улыбнулся.
Он ещё не знал тогда, что пророчество, как и положено, сбудется, но только вот своего Ученика он так и не получит. Он будет ждать его появления ещё долгих две тысячи лет, и этим Учеником будет Майк.


Глава 8 Карусельщик


Я стоял посреди звёзд, а он действительно, наверное, мог всё. Но что-то от этого вывода у меня настроения не прибавлялось, ну ни на грамм. Кто он, этот Голос? Где я нахожусь? Как я сюда попал? Белоснежный сказал: «Ты сместил временные плоскости». Но я не понимаю. Я ведь не хотел ничего смещать А может быть, это не я? Может быть, это Голос закрутил эту дурацкую карусель. Тоже мне, блин, Карусельщик выискался на мою голову. Он сказал: «Ты тот, кто мне нужен», но зачем? Зачем я ему? Обычный, простой человек, не ангел даже. Да уж, точно не ангел.
Какие-то смутные догадки крутились у меня в голове, обрывки мыслей, мозаика никак не стыкующихся между собой фактов. Нет, ничего пока не складывалось. Но странно, я интуитивно чувствовал, что знаю ответ, знаю, что он есть, этот ответ, мало того, я чувствовал, что он где-то совсем близко, где-то прямо на поверхности. Так бывает иногда, когда вдруг не можешь вспомнить самого элементарного, самого простого, того, чего, казалось, и забыть-то никогда не мог. Это, как в разговоре, когда тебя спрашивают: «Ты не помнишь, как фамилия актёра, который играл главную роль в таком-то фильме ?» А ты стоишь и удивляешься. Только минуту назад - ты помнил фамилию этого актёра. И вдруг бац, вылетело из головы. И начинается канитель, начинаешь перебирать: «Подожди. Да, точно. Он играл главную роль в этом фильме. Подожди, он сыграл ещё кучу ролей». И актёр этот знаменитый, и ты вспоминаешь все фильмы с его участием, помнишь сюжеты, смешные моменты, крылатые фразы, имена персонажей, помнишь всё, кроме одного, самого главного - как же его всё-таки зовут. И ходишь, и мучаешься, и не можешь ни о чём другом думать. Тратишь уйму нервов, уйму времени, чтоб, наконец, вспомнить...
Стоп ! Что я только что подумал? Уйму нервов? Нет. Что? Уйму времени? Да нет, причем тут время. Господи! А, пожалуй… пожалуй, дело-то всё-таки во времени. Что он там говорил: «Ты умеешь им управлять, но не знаешь его законов». А зачем мне знать его законы, если я и так умею им управлять? Стоп, стоп, стоп, минуточку. А если методом от обратного? Он знает законы, значит, изучал, а раз изучал, значит, хотел научиться, но раз я здесь, видимо, так и не научился. Или не дано. Ха! Хорошая, оказывается, штука этот институт! А я чего-то забить уже на него хотел. Во дурило. От этой маленькой победы мне стало почему-то весело. Так-с, значит-с выяснили, что Карусельщик-то оказывается не всё может.
Пока я веселился, всё вокруг меня всё изменилось. Я огляделся. Под ногами не было уже пустоты, я стоял на земле. Над головою светили всё те же бесконечно далёкие звёзды, но было ощущение, что под ногами мягкая, но всё-таки почва. Планета что ли какая? Непонятно.
-Звезда, - прозвучал в голове голос Карусельщика.
-Какая ещё звезда? - недоумённо спросил я.
-Остывающая. Иди и смотри.
-Да куда идти-то? – спросил я, но ответа не было.

И я пошёл по этой мягкой, остывающей звезде. Никогда не ходили по звёздам? Я тоже. Странное это занятие, да и место было ему подстать. Почва, если можно, конечно, было её так назвать, была очень неоднородной. Местами мягкая, местами каменистая, местами её вообще не было, просто пустота. Пустота, из которой вырывались языки пламени. Некоторые были небольшие, а некоторые огромные. Они вырывались с шумом из недр этой звезды и, казалось, хотели достать до звёзд. Было очень жарко, просто невыносимо жарко и почему-то влажно. Я не сразу сообразил, почему. Я был весь мокрый от пота. Он лез в глаза, всё лицо горело, всё тело щипало, с каждым движением он всё глубже вгрызался в кожу, разъедая её. А ещё этот дурацкий цвет. Может быть, от этих языков пламени, может, от непонятного свечения, исходившего из глубины этой звезды, всё вокруг было красного цвета. Такое ощущение, что я иду по пустыне, а под ногами песок. Хотя странным был этот песок, мелким, как пудра или пыль.
-Это прах, – раздался голос Карусельщика.
-Какой прах ?
-Прах, из которого будет сделан человек.
-Так мы что, где-то далеко в прошлом? Где? - спросил я.
Но ответа снова не было.

Впереди показалось что-то, отдалённо напоминающее горы. Почва стала уже более твёрдой и я практически не смотрел под ноги, просто шагал, шагал и шагал. Иногда я оглядывался назад, смотрел на горизонт. Он выглядел вполне поземному, но что-то было не так, и я не мог понять, что. Чего-то явно не хватало. Я остановился, пытаясь выяснить, в чём дело. Снова посмотрел на горизонт, потом себе под ноги и оторопел немного. Мне, казалось, что в лучах этого красного заката за мной должна была волочиться длинная-предлинная тень, но её не было. Зато горы как-то уж очень быстро приближались. Не то я шёл очень споро, не то они двигались мне навстречу. Так или иначе, через несколько минут я стоял почти у подножья этих гор.
От жары сердце уже выскакивало из груди. Было чувство, что оно, как рыба, задыхающаяся в мутной воде, выскакивало на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, но только ещё быстрей приближало свою гибель. Оно билось где-то вне меня. Я снова остановился, сел на выступающий из песка камень и, переведя дыхание, заставил себя дышать чуть реже. Получалось не очень. Не знаю, сколько я просидел на этом камне, но только потихоньку-потихоньку, а сердце стало биться медленней, медленней и, наконец, застучало ровно и не спеша. Ну, почти ровно и почти не спеша.
Я понемногу пришёл в себя, поднял голову и с любопытством посмотрел на лежащие передо мной горы. И удивился. Это были не горы. Это были развалины. Очень древние развалины.
-Похоже город или крепость, нет, скорей, город.
Я смотрел на них и не мог отвести глаз. Они мне смутно что-то напоминали, но что? Было полное ощущение, что всё это я уже видел. Нет, не развалины, местность вокруг них.
-Иерусалим, - произнёс Карусельщик.
Точно. Господи, ну, конечно, я же тут был. Был, когда искал Баау.
-Но почему развалины, ничего не понимаю. Я думал, мы где-то в начале.
-В на-ча-ле! - Загрохотал смеясь Карусельщик. - Ты мне нравишься, малыш. Твой ум пытлив, но девственен. Я наполню его. Наполню всем, чем ты захочешь. Но ответ на твой вопрос скрывается в самом твоём вопросе. Начало и конец, ты замкнул их, перепутав плоскости. Сместил время и замкнул. Конец стал началом. Времени больше нет. А тот, кто был последним, стал первым.
-Первым?
-Да!
-Так этот прах... – осенила меня догадка. – Я думал, ты пошутил.
-Из этого праха я буду делать новых людей, всё, как положено: новые люди, новые боги. - И потом, помолчав добавил, - как тебе перспектива побыть богом? Вместе со мной, конечно, ну? Почему не вижу радости?
-А чему собственно радоваться? – подумал я. – Тому, что я непонятно где, непонятно как сюда попал и непонятно для чего?
-Ты же так хотел попасть в свою Страну Полыни, - перебил мои мысли Карусельщик, - ты же каждый день туда летал, тебе нравилось там бывать, я знаю. Я всё знаю. Ну что ж, смотри. Она перед тобой, - и он снова захохотал.
-Как Страна Полыни? Почему? Да нет, не может быть, - неслось у меня в голове.- Карусельщик что-то путает. Это не я, я не мог. Не мог, потому что, я не хотел, потому что не думал, потому что не знал, потому что... ну, не мог и всё.
-Это не Страна Полыни, ты всё врёшь! - выкрикнул я. - Я был там тысячу раз, там хорошо, спокойно. Там люди, да там люди. Там живут люди.
-Да, - ответил Карусельщик, - они сейчас у тебя под ногами.
Я невольно посмотрел под ноги и оцепенел. Песок под ногами начал шевелиться. По пустыне пробежал ветер, взметнул вверх языки пламени, и песок вдруг стал странно шевелиться. Он стал ручейками стекать куда-то внутрь звезды, и на поверхности стали медленно вырисовываться фигуры людей. Нет, они не были живыми, они были как изваяния. Сотни, тысячи, миллионы застывших изваяний. До горизонта, насколько хватало глаз, от края до края, одни изваяния. Они стояли застывшими в разных позах, как в детской игре «умри, замри, воскресни».
Только успел я это подумать, как они начали оживать. Они стояли ещё наполовину в песке, но когда я подумал: «Умри, замри, воскресни», они начали оживать. Их руки задвигались, закрутились и начали раскапывать песок, пытаясь выбраться из него. От ближайшего из них меня отделяло каких-нибудь пара метров. Я попятился, зацепился ногой за камень и упал. А когда открыл глаза, тот, что был ближе всех, уже тянул ко мне свои руки, ещё немного и он уцепился бы за мою ногу.
-Да пошёл ты, зараза! - закричал я и отчаянно пнул его ногой в голову.
Его голова рассыпалась, руки на мгновенье замерли, но потом, на моё удивление, стали шарить вокруг совершенно самостоятельно, уже без головы, но не менее настырно и нагло приближаясь ко мне.
-Не так быстро, - сказал Карусельщик.
Фигуры тут же замерли и стали медленно погружаться в песок. Через некоторое время уже ничто не напоминало о них. Та же пустыня, те же камни, тот же огонь. Наваждение какое-то.
-Не так быстро, малыш, - повторил Карусельщик - Всё будет: и люди, и солнце. Только это будут мои люди и моё солнце.
От всего увиденного мне стало плохо. Перед глазами всё поплыло.
-Это не Страна Полыни
-Да пока не Страна, - сквозь пелену начинавшего окутывать меня небытия услышал я голос Карусельщика. – Я же тебе говорил, это остывающая звезда. «И вострубит Третий Ангел и упадёт с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и имя сей звезде «Полынь». Читал? Хотя где ты мог прочитать, у вас же атеизм.
-Откуда она взялась?
-Ты сам её создал, замкнув временные плоскости.
-Так эта звезда - это будущая Страна Полыни? Я что, здесь и сейчас создал другой мир, параллельный? Сам же создал, сам же и буду летать туда, но позже, когда появлюсь на свет?
-Другой, параллельный, это всё слова. Главное, что тебе это удалось, ты вернул время в его начало и теперь здесь, в начале начал, я построю новый мир, свой мир, в котором будут другие книги о сотворении.
-Я верну всё назад, возьму и перемещусь сейчас назад в квартиру художника и всё встанет на свои места. Сам создал эту звезду, эту Страну Полыни, сам и уничтожу её, чтоб не падала она ни на кого.
-Не получится! – Карусельщик засмеялся. – Ты сделал всё, что смог, ты замкнул время и теперь его здесь нет, тебе нечем управлять, малыш, ты не сможешь вернуться назад. Не лучше ли тебе подумать о том, как здесь выжить. Если будешь правильно себя вести, обещаю, будешь жить, и не просто жить, а жить так как тебе захочется, так, как никому из смертных и не снилось. Ты будешь первым человеком этого нового мира, первым человеком нового рая. Кого ты себе хочешь в Евы, мальчик? Баау? Настю? А может быть, обеих сразу? Здесь всё твои мечты сбудутся, здесь для тебя не будет ничего невозможного
-Ничего невозможного, – ошарашено повторил я и грохнулся в обморок.
Я не знаю, сколько я лежал без сознания. Час, два, год, полжизни. Не знаю. Мне показалось, что долго, очень долго. Карусельщик, похоже, был прав. Такое ощущение, что времени здесь, действительно, не было. Странно как-то. Всё было реальное: звезда, камни, город, даже эти песчаные люди, а вот время было эфемерным. Я не чувствовал его. Совсем не чувствовал Неизвестно, сколько бы я ещё пролежал вот так, может, до тех пор, пока сам не превратился бы в одно из этих изваяний. Может, пока меня снова не разбудил бы Карусельщик. Может.....
-Хм. Погодите-ка, я ведь уже соображаю, - мелькнуло в голове. - Ну что ж, косанём ещё маленько под обморочного, оглядимся, осмотримся.
И только я хотел приоткрыть немного глаза, как вновь услышал голос. Только на этот раз это был голос не Карусельщика. Он прозвучал откуда-то настолько издалека, что я сначала даже и не понял, что это. Подумал - в голове шумит. Но нет, это был не шум, это была человеческая речь. Было ощущение, что она звучала с самого дна моего и так уж подпорченного всем происшедшим сознания. Она звучала еле слышно, но я едва не подпрыгнул.
-Ну и чё ты, студент тута разлёгси, как порося в луже?
-Жучок! - чуть было не заорал я.
-Тихо! Тихо ты, малохольный, орёшь, как баба на сносях, а ну как вражина услышит.
-Жучок, миленький! - я готов был заплакать. - Жучок!
-Лан, лан, Михрютка, соплями буим потом друг дружку мазать. А сейчас слушай меня и молчи.
Жучок заговорил так тихо и так быстро, что было непонятно - то ли это его голос, то ли у меня в животе что-то бурчит, кишка с кишкой воюет. Но удивительно, всё, что он сказал, я понял. Для виду полежав ещё пару минут, я открыл глаза, встал, не спеша отряхнулся и нагло заявил:
-А грязновато тут у вас, однако.
-Нет, малыш, ты мне определённо нравишься - весело ответил Карусельщик.
-А ты мне нет, не глянулся пока. Может, покажешься? – я хмыкнул.
Карусельщик молчал.
-Ну нет, так нет. Хотя непонятно, конечно. Говорил мир новый строить будем, а вкалывать-то, похоже, мне одному придётся.
Я говорил уверенно, нагло, бесшабашно, может, поэтому он не заметил, как по-предательски крупный пот заскользил по моему лицу. Я сорвал с себя рубаху, оторвал рукав, сконстролил бандану и лихо перепрыгнув нечто напоминающее небольшую стену, очутился внутри города.
Иерусалим…Иерусалим. Слава твоя не знала границ, а сейчас… Я не спеша шёл по некогда красивым и шумным улицам. Ничего не осталось от великого города, центра вселенной, одни руины. Слева – битый в крошку камень, местами чуть крупней, местами, как песок, верней, как пепел, обожженный какой-то. Справа – ещё виднелись остатки строений. Да… где теперь твои царские дворцы Иерусалим? Где дворец Давида, построенный финикийскими мастерами, присланными царём Хирамом, по роскоши и убранству не уступающий ассирийским, вавилонским и персидским? Где дворец Соломона, ещё более великолепный и грандиозный? Рассказывают, что стены его были вытесаны из целиковых каменных глыб и облицованы дорогими полированными плитами. Повсюду внутри – золотые украшения, светильники, горящие и днём и ночью, резные диваны, кресла, ложи, столы из ливанского кедра. Но самым потрясающим был царский престол, который находился в тронном зале. Вырезанный из слоновой кости, и обложенный драгоценными камнями, он покоился на огромном постаменте из красного египетского золота. По краям престола, будто охраняя его, сидели каменные львы, сделанные старым и почти уже слепым мастером Бецалелем. Последние две фигуры львов, Бецалель высекал наощупь. Сделал и молча бродил среди своих творений, что-то шепча им. О чём ты просил их, старик? О чём умолял? Не дошли, видно, до них твои молитвы. Не уберегли они ни престол, ни труды твои, ни сам город… Бецалель умер вскоре. Его бездыханное тело принесли во дворец и положили между каменными львами. Он лежал на полу, на камне, который так любил, отблески светильников переливались на полированных изваяниях и казалось, что львы плачут. Где теперь всё это?
Я поймал себя на мысли, что надо поменьше думать или думать о чём-то нейтральном. Может, этот Карусельщик, тоже мысли читать умеет? Меня немного передёрнуло. К ангелам своим, я привык. Сначала не по себе было, но потом привык и, даже не замечал. Работа у них такая, да и боятся они за меня, переживают, потому и хотят всё знать. Но Карусельщик…б-р-р. Не хочу, чтобы он рылся в моей башке. Поэтому я шёл и думал о развалинах. Что вижу, о том и думаю, ничего подозрительного: руины, пустота и висящее в этой пустоте бесконечное забвение. Неужели именно об этом забвении твердила мне Баау.
-Баау, - я улыбнулся, вспомнив её.


Глава 9 Баау

Смешная, любопытная, неугомонная, ну а задира, каких свет не видывал. Чуть что не по её, сразу в драку. В то же время часто задумчивая. Иногда уходила в себя и слова из неё не вытащишь. Хорошая девчонка. Не знаю, я вот определяю людей - хорошие они или плохие - по тому, как о них вспоминаю. Вот если вспоминаю и почему-то начинаю улыбаться и не могу с этой улыбкой ничего поделать, значит, хороший человек, тёплый очень, очень светлый. Баау была очень светлая. Было ощущение, что она и в правду светится. Я однажды сказал ей об этом, а она почему-то покраснела, а потом съязвила, что, мол, это Офтальм её светится. Забавная. Я встретил её, когда летел однажды от Насти. Хотя полётом мои ночные, даже не знаю, как назвать - странствия что ли, назвать трудно. Это как стоишь на вершине отвесной скалы, а навстречу тебе плывут облака. Быстро плывут и нигде-нибудь высоко в небе, а прямо тебе навстречу, прямо через тебя. И когда они проплывают, то тут же я оказываюсь как в кинозале, где показывают исторический фильм. Разные облака, разные фильмы, разные времена. Каждое облако, какая-то эпоха, иногда далёкая, затерянная в глубине веков, иногда нет. Валентин говорил что-то про машину времени. Да нет никакой машины. Я, правда, и сам не знаю, как, это у меня получается, просто лечу через эти облака и всё. Может, они и есть временные плоскости?
Так было и тогда, когда я увидел Баау в первый раз. Я окунулся в облако и увидел край моря, а на берегу большую кедровую рощу. Сразу за кедровой рощей, на большом каменистом холме виднелись постройки, много построек.
-Город что ли какой? – подумал я и спустился пониже.
Это и правда был город. Темнота, накатывающая на него с востока, поделила его на две почти равные части. На одной было практически ничего не видно, кроме нескольких огней, да зажжённых факелов у дверей богатых домов. На другой, с западной стороны холма, где догорали последние отблески заката, было ещё довольно светло. В одном из дворов я заметил маленькую фигурку. Это была девушка, она танцевала. Без музыки, плавно, изящно, словно скользила по этим последним солнечным лучам. Я замер и заворожено смотрел то на закат, то на танцующую девушку, и не хотелось больше никуда лететь. Она подняла голову и… исчезла. Я не поверил своим глазам. Только что она танцевала в этом дворе, раз - и нет её. Я сначала подумал, что меня выбросило из этого времени. Огляделся, нет, не выбросило. Всё было на месте: и холм, и город, и закат и двор, а её не было. Я спустился на землю, прямо в этот двор, и ничего не понимая, стал вертеть головой по сторонам.
Куда она исчезла? Она что заметила меня? Но такого быть не может. Я знал точно, что не может. Я раньше удивлялся тому, что меня не видят в другом времени, поначалу пытался с кем-то заговорить, но бесполезно. Меня не видели и не слышали. Я говорю, это было, как в кино, в немом кино, только в отличие от немого кино тишина была не на экране, а в зрительном зале. Но я постепенно привык к этому и даже думал, что, наверное, так и надо.
-Кто-то, вероятно, позаботился, чтобы я не вмешивался, так сказать, в течение исторического процесса. – Я произнёс это вслух, ощутил себя важной фигурой и хмыкнул.
И вдруг услышал за спиной, как кто-то прыснул от смеха. Я вздрогнул, резко обернулся, но… там никого не было.
-Кто здесь? Может быть, хватит в прятки играть? – я ничего не понимал и поэтому разозлился.
Но ответа не было. Может быть показалось? Я снова посмотрел вокруг - никого, а потом взял да брякнул:
 -Ну не хочешь показываться, не надо, я тоже не пенёк берёзовый, чтобы с пустотой разговаривать, не появишься, я улечу.
-Ты знаешь, как меня зовут? – она появилась прямо передо мной из воздуха. – Ты ангел?
Я, оторопевши, посмотрел на то место, где долю секунды назад никого не было, а сейчас стояла смуглая, молодая, довольно симпатичная девчонка.
-Какой ещё ангел? Никакой я не ангел, скажешь тоже. А вот кто ты такая? – ничего умней я спросить не мог.
-Я Баау.
-Это должно мне что-то говорить?
-А разве нет? Ты ведь назвал меня по имени.
-Да не называл я никого по имени. Я сказал, что я - не пенёк берёзовый, чтобы с пустотой разговаривать.
-Ну вот.
-Что, блин, вот? Тебя что, пеньком берёзовым зовут?
-Нет, я Баау. – Это в переводе Пустота.
-Это с какого же в переводе?
-Как с какого? С финикийского, разумеется.
-А… – я сделал вид, что понял, хотя понятия не имел, что это за язык и где я вообще нахожусь.
-Как где? – она удивилась. – В Финикии.
-А… – снова пропел я свой любимый припев.
Но тут до меня вдруг дошло, что вопроса-то вслух я не задавал. Это что же значит? Она читает мои мысли? Как Жучок с Белоснежным? Ничего себе. Час от часу не легче. Мало мне этих двух оболтусов, которые вечно лезут, куда их не просят, так ещё эта пигалица, которая почему- то не только видит меня и слышит, но ещё и читает мои мысли.
-А кто такая пигалица? – спросила Баау.
-Ну, как тебе объяснить? Ну, в общем… - блин, дёрнула нелёгкая меня за язык.
-Ах, так? – Баау приняла воинственный вид, уперев руки в бедра.- Значит пигалица – это молодая, глупая девчонка? Тогда ты, ты… пенёк берёзовый, - сказала она и снова исчезла.
-Подожди, Баау, ну что ты, ну куда ты опять исчезла? Ну, не хотел я тебя обидеть. Ну пигалица, да. Молодая, но не глупая.
-Ты ведь подумал - молодая и глупая? Что? Не так?
-Господи, ну да, так. Просто иногда говоришь слово и не задумываешься, каков его точный смысл. Я сказал не подумав, ты спросила, я вспомнил смысл слова. Я не хотел тебя обидеть. Ну, у нас так часто. Там, где я живу, говорим иногда сами не знаем что. Просто расхожее выражение и совсем не обидное.
-Врёшь.
-Ну, не очень обидное. Вот пенёк берёзовый гораздо обидней, но я ведь не обижаюсь.
-Хм, – она снова появилась – А что такое пенёк берёзовый?
-Берёзовый пенёк-то? – это…
-Я поняла, – сказала она и расхохоталась.
-Ну, знаешь, – я рассердился. – Тебе никто не говорил, что мысли чужие читать неприлично и не принято?
-Нет.
-Как нет?
-Никто не знает, что я читаю мысли. Да это и не я, это Офтальм.
-Какой Офтальм?
-Камень, талисман, – она раскрыла ладошку и я увидел небольшой, овальный формы белый камень.
–Возьми, – она протянула мне Офтальм. – Хочешь? Попробуй. Просто крепко зажми в левой руке.
Я взял камень, зажал в руке и тут же на меня потоком, да каким потоком, просто рухнувшей плотиной, обрушились мысли Баау. Голова закружилась, меня зашатало и миг почудилось, что я проваливаюсь в бездну.
-Майк! Майк! – Баау держала меня за руку и легонько шлёпала по щекам, – Разожми пальцы.
Я разжал пальцы, головокружение стало потихоньку исчезать. Офтальм горел на ладони ярким солнечным светом.
-Ты знаешь уже, как меня зовут, – констатировал я, ещё не совсем придя в себя.
-Да. Но ведь ты тоже про меня теперь всё знаешь.
-Да, знаю. Я знаю, что понравился тебе.
-Так нечестно, – Баау покраснела. – Я не касалась твоих мыслей насчёт меня.
-Извини, просто я не умею ещё им пользоваться.
-Это правда. Прощён. – Она спрятала талисман за пояс юбки.
Я посмотрел на Баау.
-А зачем ты меня за руку держала? Боялась, камушек твой умыкну и дёру с ним дам?
-Глупый ты, Майк. Пигалица.
Я рассмеялся.
-Пигалица – женского рода. У этого слова нет мужского рода.
-Несправедливо, – грустно вздохнув, сказала Баау.
-Не расстраивайся, у слова пенёк нет женского рода, так что всё справедливо.
-Странный у вас язык. – Баау задумалась. - У нас в Финикии нет слов мужских или женских. Вот ты стоишь, улыбаешься хитро, у нас сказали бы - как лис.
-А у нас хитрой лису называют. А лис? Такое слово тоже есть, но как-то меньше его применяют.
-А почему? Потому, что женщин считают хитрей и коварней мужчин?
-Да нет, это ещё со сказок пошло. Лиса хитрая, волк злой, заяц трусливый, медведь добрый.
-Медведь добрый? А почему?
-Что почему?
-Медведь же большой и самый сильный, он должен быть самым злым.
-Тот, кто действительно большой и самый сильный, тому незачем обижать слабых. Слабых ведь обижают лишь те, кто стремится к этой силе, а у кого она есть, тому незачем что-то доказывать.
-Это правда, – сказала Баау – Бог самый сильный, и он никому ничего не доказывает и никогда не обижает слабых. Послушай, – вдруг спохватилась она, – а на каком мы с тобой языке разговариваем?
-Как, на каком? А действительно на каком?
-Раньше на земле был один язык, вот на нём вы и разговариваете.
Я оглянулся. На пороге дома стоял высокий, немного сутулый мужчина лет пятидесяти и внимательно разглядывал нас. Мохнатые выгоревшие на солнце брови, узкое лицо, резкие глубокие морщины, почти лысая голова с редкой растительностью по краям угловатого черепа - всё это придавало ему несколько комичный вид. Но в глазах его проглядывала усталость. Может быть оттого, что они были бесцветные, почти прозрачные, как будто тоже выгорели на солнце.
-Это мой отец, его зовут Иосиф, – засмущавшись сказала Баау и добавила, - а это… это Майк отец, он…
-Я знаю, девочка. Просто я думал, что это случится немного позже, ты такая молодая. Я думал… впрочем, это теперь неважно, - он не договорил и ушёл в дом.
-Твой отец, кажется, не очень доволен моим появлением?
- Нет, Майк, он болеет. Извини, – сказала Баау и пошла за отцом в дом.
Я постоял минут двадцать. Она не выходила.
-Ладно, – подумал я, – что я буду лезть в их семейные дела, полечу-ка я домой, а то как бы меня не хватились. В следующий раз загляну – тем более, что дорогу сюда я теперь знаю, а временное облако, в котором я находился, начало понемногу таять.
-До свиданья, Баау – крикнул я напоследок и вылетел из её времени.
Дома я, конечно, посмотрел в энциклопедии, что это за страна такая - Финикия и почему я раньше о ней ничего не слышал. Нет - то что не слышал, это как раз понятно. Хотел бы я посмотреть хоть на одного арбатского пацана, который в 16-17 лет интересовался бы какой-то непонятной, древней страной, а не девчонками, футболом и голубями. А между тем – то, что я прочитал в энциклопедии было весьма и весьма любопытно. Никто не знает точно время образования Финикии, такое ощущение, что это одна из самых древних стран. Находясь всё время между двух огней, между востоком и западом, Финикия всю свою историю приспосабливалась. Взлетала, падала, попадала под колонизаторов, сама занималась колонизацией, снова взлетала, и снова падала. Там были и цари и демократия, и удивительные союзы и поразительные войны. Великие люди, громкие имена, знаменитые события. Всё это настолько перемешалось в истории Финикии, что можно только диву даваться. Царю Соломону финикийцы помогали строить его храм, Александру Македонскому - воевать с персами, Древнему Вавилону - торговать с фараонами. А уж про мифы всякие я вообще молчу. Ну, например Европа, которую стибрил Зевс, превратившись в противного бычару, была финикийской принцессой. А кем интересно была Баау? Кем был её отец? Вот, что интересовало меня прежде всего.
Я сначала-то не сообразил, когда Иосиф появился внезапно во время нашего разговора с Баау, почему он тоже меня видит? И Баау и её отец Иосиф - не много ли народу сразу? То летал себе и летал, и никто меня не видел, хотя и обидно иногда было: ведь интересно не только бродить по другим временам, но и с людьми поговорить. Я не знаю, конечно, о чём бы я с ними стал разговаривать, но каюсь, была у меня мыслишка одна - объяснить им, что они живут неправильно, что всяких там богатеев и фараонов можно быстренько к ногтю прижать. Ну, а совсем бы хорошо, если бы, допустим, революцию у них там организовать какую-нибудь, ну, хотя бы небольшую совсем. Социализм построить. Здесь дело-то в чём? Вот построил бы я там социализм, появился бы он на свете не в двадцатом веке, а на пару тысяч лет пораньше, хм, глядишь, мы бы уже при коммунизме жили. Красота! Я себе сразу пару голубей купил бы, хотя нет, денег-то уже не было бы. Тогда, просто, пошёл и взял бы пару палевых кувыркунистых «бабочек» и чтоб Митька Брагин от зависти сдох. Хотя нет, Митёк ведь тоже мог бы пойти и взять их. Да бог с ними, с голубями этими, я всё равно чего–нибудь придумал бы. Но, но, но…
Меня никто не видел и не слышал раньше, а тут бац - и сразу двое. Немного пораскинув мозгами, я понял ещё кое-что. Во-первых, Иосиф слышал наш разговор, а из дома услышать его было невозможно. Во-вторых, было бы понятно, если бы у него был Офтальм, но Офтальма у него не было. В-третьих, что самое поразительное, у меня было такое чувство, что Иосиф этот моему появлению в их дворе ни капли не удивился. Немного расстроился почему-то, но то, что не удивился - это точно. Можно подумать, что у них каждую пятницу кто-то с неба падает, да ещё в спортивном трико и китайских кедах. Хотя упал я в четверг, впрочем, какая разница? Вывод я сделал один, верней два: он меня ждал и он умеет читать мысли без Офтальма.
Почти месяц каждый день я летал к Баау. Мы бродили по её городу, она рассказывала мне о себе, об отце, о матери, которую почти не помнила, потому что, та умерла, когда Баау и двух лет не было. Мы гуляли по берегу моря, забирались на прибрежные скалы, спорили, иногда ругались, но максимум через пару минут мирились. Я тоже ей рассказывал про Москву, про Арбат свой, про время, в котором живу, про ангелов своих смешных и непутёвых. Но сколько бы мы ни говорили, сколько бы времени ни проводили вместе, нам всегда его не хватало. С каждой нашей новой встречей, нам казалось, что оно пролетело сегодня гораздо быстрей, чем вчера. Может, правда, это только мне так казалось, хотя не думаю. Последние дни я всё чаще и чаще ловил на себе взгляды Баау, пристальные, словно стремящиеся проникнуть внутрь меня, прочитать, о чём я думаю. А когда я её спрашивал, почему она так смотрит, она густо краснела и тут же переводила разговор на какую-нибудь ничего не значащую чепуху. С того первого раза, когда мы познакомились, она больше не носила с собой Офтальм. Не знаю, почему. Может быть потому, что помнила моё возмущение, когда я узнал, что она мысли мои читает, но скорей всего по другой причине: нам нечего было скрывать друг от друга. Я догадывался, какие чувства зарождались в Баау, а у меня и без Офтальма всё на лице было написано. Но мысли о её отце мне всё же не давали покоя, и однажды не выдержав я спросил о нём напрямик.
-Он Хранитель, Майк, – ответила Баау на мои получасовые доводы и выкладки.
-Какой Хранитель? – удивлённо спросил я. – Подожди, Баау, ничего не понимаю, разве ты не его дочь?
-Его.
-Тогда я вообще запутался. Разве у ангелов могут быть дети?
Баау улыбнулась.
-Я не говорила, Майк, что он ангел-хранитель.
-Как? Ты же сказала…
-Что он Хранитель, – закончила за меня Баау.
-Хранитель?
-Да.
-А кого он охраняет?
-Ни кого, а что.
-Ну, и что он охраняет?
-Прости, Майк, этого я тебе сказать не могу.
-Ну, знаешь, была бы ты пацаном, ща огребла бы! Ух, как ты у меня сейчас огребла бы! – для пущей убедительности я покачал перед её носом кулаком.
-Да? – вспыхнула Баау, отбив в сторону мой кулак. - Попробуй! Ну давай попробуй! Что, трусишь?
-Кто я?
-Ты.
-Я?
-Ты, ты, ты.
-Так-с, ладно-с, сама напросилась, – я засучил рукава.
-Только драться будем по моим правилам, – сказала Баау
-Давай! – В запале крикнул я, некстати вспомнив байки Белоснежного про его гусарские похождения и дуэли. – Выбор оружия за вами, сударыня.
-Ханаанские мечи, – тут же ответила Баау.
-Чего? – я мысленно почесал репу.
-То, что слышал. Ты сказал - выбор за мной, я выбираю кривые ханаанские мечи.
-Какие, какие? Кривые? – энтузиазма во мне явно поубавилось.
-Да, кривые-кривые, острые-острые. Что, струсил?
-Да прекрати ты, струсил, струсил. Тащи давай свои мечи.
Баау проворно юркнула в дом, а спустя пару секунд, начала громыхать там и, похоже, чем-то определённо железным. Я с тревогой слушал эти звуки доносящиеся из её дома.
-Подумаешь, ханаанские мечи, – успокаивал я себя - Играли же мы во дворе в мушкетёров еловыми палками, мечи небось не сложней, управлюсь как-нибудь. Да и Баау девчонка ведь.
-Ты готов? – прервала мои успокоительные медитации Баау.
Я обернулся.
 - Ё моё! – она стояла на террасе дома, в полном боевом снаряжении.
На ней был кожаный шлем, украшенный белыми перьями, с двумя серебряными бляхами по бокам, лёгкий чешуйчатый панцирь, чем-то отдалённо напоминавший нашу кольчугу, медные латы, практически полностью закрывавшие руки и бёдра. Сверху, на всю эту боевую амуницию, был накинут голубой, с яркой оранжевой вышивкой плащ, развевающийся на ветру, как знамя.
-Выбирай! – Баау протянула мне два коротких меча.
Я осторожно взял один из них. Небольшой, скорей напоминающий длинный кинжал, чем меч, он был очень красив. Необычное изогнутое лезвие, сверкавшее в солнечных лучах, придавало ему сходство с ползущей огненной змеёй, смертельно опасной змеёй. Я повертел его, попробовал, как он ложится в руку, слегка взмахнул, разрубая воздух, и восхищённо смотрел, как играют на солнце, его грани. Фантастическое было зрелище и какое-то завораживающее.
-Почему всё красивое так смертельно опасно? – думал я разглядывая меч. – Наверняка же его делал большой мастер, и не просто мастер, но и художник в своём роде. Тонкие выверенные линии, несомненная грациозность движений, красивая удобная рукоять и на ней два зелёных камня, как два глаза, смотрящие в никуда, в бездонное небытиё, туда, откуда не бывает возврата. Интересно, сколько раз заглядывали эти глаза в лицо смерти? Что чувствовали они? Кем ощущали себя? Палачом, защитником, судьёй, вершителем судеб? Холодная безжалостная сталь и мягкая беззащитная плоть. Почему смерть и красота всегда так близки? Они же совсем разные. Одна - воплощение самого безобразного, другая - воплощение несомненно самого желаемого. «Красота спасёт мир». – Я всегда сомневался в этом. Красота ведь - это вызов. Вызов всему обыденному, повседневному, заурядному, будничному и вызов этот почему-то принимает только смерть. Жаль.
- Ну? Мы будем сражаться? – нетерпеливо перебила мои мысли Баау, переминаясь с ноги на ногу, как боевой конь.
-А ты мне какую-нибудь кольчужку не припасла? – поинтересовался я.
Баау задумалась на секунду.
-Там остался только деревянный персидский щит, Майк.
-Нормально! Себе, значит, нацепила железяк всяких, а мне какой-то деревянный щит предлагает. И что я с ним буду делать? Печку растапливать?
-Да ладно, Майк, ну что ты такой занудный. Или правда трусишь?
-Ну держись! – крикнул я и ринулся в атаку.
Не знаю, из какого дерева они там щиты делают, но вот столбы террасы были явно из очень прочной породы, наверное, из дуба. Держа меч, как Чапаев саблю, я поскакал к террасе, где стояла Баау. Сделав им пару лихих взмахов над головой и протяжно прокричав боевой клич индейцев племени Наваха, завидевших в прерии упитанного бизона, я рванулся в бой. «Главное, смять боевые порядки, ошарашить противника наглостью», - вспоминал я рассказы Белоснежного и… со всего маху втюхался башкой в столб. Небольшая стайка перепуганных птиц, сидевшая на крыше дома, взмыла в небо. Я нелепо посмотрел на них, решая, птицы ли это или уже глюки, и с трудом пытался сообразить, куда же делась Баау, секунду назад стоявшая возле этого столба? Больнющий шлепок вывел меня из состояния транса. Это Баау со всего маху врезала мне плоскостью своего меча по тому месту, где кончается благородная линия спины.
Я подскочил, как ужаленный, но тут же взял себя в руки и резко обернулся намереваясь сделать выпад. И сделал… Только в пустоту. Баау уже стояла от меня в четырёх метрах. Стояла, и из глаз её лились слёзы от смеха. И хоть в башке моей ещё пели соловьи от бодания со столбом, я набычился и снова двинулся на неё, на этот раз держа меч, словно копьё. На моё удивление Баау не сдвинулась с места. Выставив руку с мечом чуть вперёд, немного согнув её в локте, она сначала медленно, потом всё быстрей и быстрее начала вращать ею, выписывая в воздухе замысловатую фигуру, чем-то напоминающую математический знак бесконечность. Через пару секунд её движения начали мне отдалённо напоминать лопасти какого-то полоумного, сорвавшегося с катушек большущего вентилятора, даже двух. Сравнение было довольно удачным, потому как даже пыль во дворе стала понемногу приходить в движение.
Я аккуратно попробовал сунуть в этот вентилятор свой меч. Его вырвало у меня из руки, и он, как стрела из лука, стремительно пролетев два десятка метров вонзился в каменную стену, окружавшую двор. Дынс! Мама дорогая! Я медленно посмотрел на меч в стене, на вентилятор впереди меня и безоружный, пошёл прямо на эти лопасти. Баау сначала продолжала вращать мечом перед собой, но по мере моего приближения стала смещать плоскость вращения, выше, выше, выше, чтобы случайно не задеть меня. Я подошёл, посмотрел ей в глаза и поцеловал в губы. Едва прикоснувшись, долго, нежно. Я почувствовал, как едва заметно дрогнуло её тело, она потянулась ко мне и уже не существовало больше ни каменного забора, ни террасы, ни двора, ни неба над головой, ни земли под ногами. Лишь губы, нежно прильнувшие друг к другу, да бешено вращающийся над ними меч. Красота и смерть, они снова были рядом. Я взял её на руки и пошёл к берегу моря. Баау выпустила меч из рук, он звякнул о камни, но она даже не посмотрела на него. Её глаза были закрыты, она обняла меня и стала что-то быстро шептать по-финикийски. Я ничего не понимал, голова кружилась, руки дрожали. Я донёс её до моря, опустился на влажный, тёплый песок и бережно, как хрупкую драгоценнось положил рядом. Сердце моё бешено колотилось, будто хотело выскочить из груди. Баау, блуждающим взглядом посмотрела вокруг, её губы слегка приоткрылись и она снова потянулись ко мне.
Я поцеловал её. Пряный, едва уловимый аромат цветов, закружил мне голову. Мои руки заскользили по её телу, она выгнулась им навстречу, вся подалась вперёд… и первый раз в жизни мне захотелось остановить время, раз и навсегда. Я больше не хотел никуда улетать, ни о чём думать, мне просто хотелось слиться с Баау, соединиться плотью, кровью, сердцами, стать с ней одним целым. Я гладил плавные изгибы её плеч, небольшие, напряжённо-упругие холмики грудей, горячий и влажный, гладкий живот, атласную кожу бёдер, а она прижималась ко мне всё сильнее и сильнее. Я уже перестал понимать, где бьётся моё сердце, а где сердце Баау. А потом… а потом мы лежали в изнеможении, раскинув руки, на берегу моря и начавшийся прилив остужал наши тела ласковой прохладой волн.
-Ты меня любишь, Майк? – после долгого молчания спросила Баау.
-А ты разве не знаешь?
-Это не ответ.
-Я когда сегодня днём возвращался из института, подошёл к двери своей квартиры и не мог открыть её. Стоял перед ней полчаса, держал в руках ключи и боялся открыть. Всё мечтал, сейчас вставлю ключ, открою дверь и случится чудо, ты выйдешь мне навстречу и скажешь: «Где ты так долго бродил Майк?» Я всё время думаю о тебе, утром, днём, вечером, еле засыпаю ночью, так хочу побыстрей оказаться здесь, побыстрей увидеть тебя снова.
Баау счастливо улыбнулась.
-А почему боялся открыть дверь квартиры?
-Потому что знал, что чуда не произойдёт.
Баау поднялась, накинула на себя одежду, потом перевела на меня взгляд, снова улыбнулась, слегка взъерошила мне волосы и спросила:
-А трудно это?
-Что трудно? – не понял я.
-Путешествовать во времени.
-Да нет. Мне нетрудно.
-А как ты это делаешь? Что, просто засыпаешь и улетаешь куда захочешь?
- Ну да.
-А ты днём не пробовал летать?
-Днём? – я задумался. – Нет, ни разу.
-А научи меня.
Мы возвращались к дому Баау.
-Да понимаешь, я не знаю, как это происходит. Честно, не знаю. Я думал, конечно, об этом. По моим представлениям, вот есть два мира. Мой мир, моё настоящее, где я живу, учусь, ем, в футбол гоняю. И есть другой мир, где всё тоже самое. Тоже солнце, та же луна, та же земля, только, понимаешь, там люди другие. Нет, у них всё как у нас, две руки, две ноги, голова на плечах, короче, не зелёные человечки, а такие же, как мы. Вот только…
-Что только? - спросила Баау.
-Не знаю, они там спокойные какие- то, не суетные. Да, точно, это наверное самое главное. Там нет нашей суеты, наших забот, наших вечных проблем: где взять денег, как слинять с последней пары в институте, на что бы выменять интересную книжку. Понимаешь, они об этом не думают.
-А о чём же они думают?
-О мире думают, о звёздах думают, да много о чём думают. Ну например, по ком плачет небо, когда идёт дождь, или почему не стесняются наготы звёзды, когда купаются ночью в воде, или где зимуют надежды в декабрьские морозы, вернуться ли они весной обратно. Единственное мне всё время кажется, что они грустные почему-то всё.
-А о чём думает твоя Настя? – вдруг спросила Баау и нахмурилась
-Она вовсе не моя, мы встречались с ней, но это было до тебя.
-Ты любил её?
-Мне казалось, что любил.
-А сейчас?
-Давай договоримся, Баау, не надо придумывать, мучаться и фантазировать о том, чего на самом деле нет.
-Я спросила тебя.
-Сейчас я люблю тебя, - ответил я с лёгким раздражением.
Как-то всё неловко у нас начинается. Хотя я не знаю, как должно начинаться. Может, с недомолвок и должно начинаться, но то, что она ревнует меня к Насте, глупость. Что толку ревновать к прошлому? Зачем? Что было, то было, у каждого же была до нашей встречи своя жизнь, пусть не слишком длинная, но ведь была.
-Она красивая, Майк? – перебила мои мысли Баау.
-Настя? Красивая, но у меня иногда мелькала мысль, что не может быть такой красоты. В каждой красоте же ведь есть какие-то мелкие изъяны, недостатки, шероховатости. За эти вот недостатки и слабости мы иногда и любим, как ни странно, больше, чем за саму красоту. А у неё их нет. У меня постоянно было чувство, что здесь что-то не так. Такая совершенная красота, она выглядит неестественно.
-А как называется, этот мир, в который ты летал?
-Страна Полыни.
-Там что, много полыни растёт?
-Да я бы не сказал. Ну, есть, конечно. Просто там у каждого есть наколка в виде цветка полыни. Наколка это…
-Я знаю. У нас многие, особенно воины тоже колют наколки, в основном заклинания. Но я не верю в это. А там, значит, у всех наколот цветок полыни?
-Ага. У всех, только у Насти он в такой пятиугольной рамке.
-А я где нахожусь?
-В каком смысле - где?
-Ты сказал, существуют два мира, твоё время и Страна Полыни, а где находится мой мир, моё время?
-Между ними. Ну, не только твоё время, все времена, и прошлые и будущие, находятся между моим временем и Страной Полыни. Они мне почему-то напоминают облака, каждое облако своё время.
-Как же ты их различаешь?
-Никак. Их невозможно различить.
-А как же ты находишь моё время, как попадаешь сюда?
-Это легко. То время, в котором я когда-то был, я просто вспоминаю, как оно выглядит и раз - я уже здесь. Ну, представляю это время, представляю место. Вот сегодня представил твой двор, тебя… и сразу оказался здесь.
-А чего это ты покраснел?
-А чего ты сама красная?
Баау отвернулась и замолчала. А я смотрел на неё и думал, что зря я ей наверное рассказал про Страну Полыни. Наверное, сложно для неё всё это, параллельные миры, перемещение во времени. Хотя как знать, она живёт в другом измерении. Здесь не пытаются всё подогнать под законы физики или математики. Воспринимают то что видят, как существующий факт, не пытаясь подложить под него какую-нибудь умную научную основу. Аксиомность мышления. Раз вижу, значит, это существует, и в некоторых случаях не стоит размышлять, почему и на каком основании всё это зиждется. Существует - и всё, и никаких доказательств для этого не требуется.
-Так ты меня научишь? – она повернулась и посмотрела мне в глаза.
-Господи, Баау, я же говорю, что сам не знаю, как это у меня получается.
-А я возьму Офтальм и буду знать все твои чувства и мысли. Я буду повторять то, что будешь делать ты.
-Да пожалуйста, я только не понимаю, зачем тебе это?
-Мне очень нужно попасть в Иерусалим, – ответила Баау и тут же торопливо добавила, - только не спрашивай, зачем, Майк, и не обижайся. Это не моя тайна.
-Ну хорошо, я не обижаюсь, только не понимаю, если тебе нужно в Иерусалим, почему бы просто не взять и поехать туда, или пойти. Я ведь читал про Финикию, видел древние карты. Мы в пригороде Тира, до Иерусалима не так далеко.
Незаметно мы дошли до дома Баау.
-Нет, ты не понял – сказала она чуть устало и села на ступеньку террасы. - Мне нужно в Иерусалим, это правда, только не в сегодняшний.
-Не в сегодняшний? – Удивился я. - А в какой?
- Мне нужно попасть на триста лет вперёд, в будущее. Мне нужно попасть в Иерусалим накануне его разрушения.
-А откуда ты знаешь, когда он будет разрушен?
-Есть же пророчества, Майк. Иерусалим будет разрушен и на его месте будут: пустота и забвение.
-Пустота и забвение?
-Да.
Я не понимал. Можно слетать, посмотреть на Иерусалим – это понятно. Но что толку смотреть на пустоту? Чтобы убедиться, что пророчества сбываются? Я могу в энциклопедии посмотреть, а потом прилететь и рассказать. Странно…
-Ты веришь пророчествам? – спросил я Баау.
-Странный ты человек, Майк. Всю жизнь его оберегают два ангела-хранителя, он умеет летать во времени, как птицы в небе, половину жизни провёл в какой-то Стране Полыни и ещё спрашивает можно ли верить пророчествам. Хм.
-Ну, тогда полетели?
-Куда полетели? – у Баау от удивления округлились глаза.
-Как куда? Искать твой Иерусалим накануне разрушения. Правда, я не знаю, как туда попасть, я ведь даже и представить его не могу.
-Я тебе расскажу, Майк, – раздался голос, вышедшего из дома Иосифа. – И, если Баау права и ты действительно тот, кого мы ждали, у тебя получится. Это очень важно Майк.
-Для кого важно? Для Баау?
-Для всех Майк, для всех.
-Простите, Иосиф, но у меня складывается такое впечатление, что вы с Баау на мой счёт заблуждаетесь. И причём, сильно заблуждаетесь. Я не знаю конечно, всех этих ваших пророчеств, но поймите: я - простой человек, обычный простой человек. Не колдун, не маг, не мессия. Да, я умею перемещаться во времени, сам не знаю как, но умею. И что с того? Да ничего. Мало ли кто что умеет? Митька вон Брагин, сосед мой, может выпить литр водки и спокойно философствовать на любые темы. Любой другой дуба дал бы с такой дозы, а у него она только философские мысли рождает, и весьма неглупые, надо сказать, хотя и забавные. Да и потом, ну не хочу я быть никаким мессией. Я в себе-то не могу разобраться. Вот поступил в институт, а спросите - зачем? Да затем, что все поступают. А если спросите, в какой и почему именно в этот, то страшно удивитесь. Пили пиво, потом пошли бродить по Москве, забрели в Замоскворечье, наткнулись на здание престижного института и поспорили: «Слабо или нет подать туда документы и поступить». Оказалось, не слабо. Теперь вот учусь, а для чего учусь и сам не знаю.
-Ты никогда, Майк, не задумывался зачем тому или иному человеку дан талант? – спросил Иосиф. – Талант, способности, умение.
-Задумывался иногда. Только почему дан, может быть, это курьёз природы?
-Никаких курьёзов природы нет, Майк, и ты это в глубине души знаешь. Я уверен, что знаешь. Ничего на свете не происходит просто так, всему ведь есть причина.
-Ну, допустим, и что дальше?
-А то, что тот, кто дал тебе этот талант, наверное, чего-то хотел от тебя, чего-то ждал от тебя, на что-то надеялся, делая тебе такой подарок. А надеялся он…
Иосиф не успел договорить. Чёрная песчаная буря, больше, похожая на смерч, непонятно откуда взявшаяся и мгновенно поглотившая и солнце, сиявшее до этого беззаботно и ласково, и голубое безоблачное небо, обрушилась на город. Я закрыл лицо краем рубашки и попытался укрыться от горячего, вобравшего в себя обжигающее дыхание далёкой пустыни, песка. Но не тут-то было. Он хлестал меня наотмашь, лез в глаза, и последние слова Иосифа утонули в его диком вое.
Я вдруг почувствовал, что временное облако начало быстро смещаться. Ещё немного, и меня выбросило бы из этого времени. Я взлетел над городом, чтобы определить в какую сторону смещается время, посмотрел вниз и не поверил своим глазам. Песчаная буря бушевала только во дворе дома Иосифа.



Глава 10 Настя

Очнулся я у себя в комнате. Кинул взгляд на часы, они показывали два часа ночи. Господи, до утра ещё вагон времени, почему меня выбросило в настоящее? Я вспомнил последнюю не досказанную Иосифом фразу «а надеялся он…», и сразу почувствовал вкус песка на зубах, услышал вой ветра. Тьфу, наваждение какое-то! Я пошёл в ванную, и чтобы не разбудить соседей, потихоньку, открыл вечно ревущий кран. Блин, голова от этого песка стала такой, как будто ею в футбол гоняли по пустыне. Я влез под душ, постоял немного, приходя в себя и, вернувшись в комнату забрался под одеяло.
-Так почему же меня выкинуло из времени Баау?
Я лежал и пытался хоть немного осмыслить произошедшее. Странно, но у меня было полное ощущение, что меня именно выкинули из этого времени. Кто? Зачем? Почему? Раньше такого никогда не было. Я начал восстанавливать события. Мы сражались с Баау на её ханаанских мечах, потом я её поцеловал, потом… ну, что было потом ясно. Затем вернулись в дом, она попросила меня научить её перемещаться во времени, затем на террасе появился Иосиф. Нет, всё до этого момента было, как всегда. Я не чувствовал никакого смещения времени. Или не обратил внимания? Да нет, я бы заметил. Обычно, когда происходит смещение, сначала как будто дождь начинается. Он потихоньку размывает края предметов, краски начинают тускнеть, всё затягивается каким-то серым, зыбким туманом. Голоса и звуки начинают вязнуть в нём, трудно становится что-либо разобрать. Здесь же ничего такого не было. Всё произошло в одно мгновенье. Иосиф пытался что-то сказать, налетела буря и меня выкинуло в настоящее. Точно! Именно в этот момент.
Может быть, попробовать возвратиться? До утра времени ещё много. А вдруг буря ещё не кончилась и меня опять вышвырнет оттуда? Хорошо, что ещё в настоящее, а если куда-нибудь за кудыкину гору? Да и не пробовал я ни разу перемещаться наяву, во сне всегда летал. Жалко Жучок где-то запропастился, а то попросил бы его и быстренько уснул. Я засунул голову под подушку.
 – Как она меня сегодня башкой об столб приложила. Хм, – улыбнулся я, вспоминая наше сражение на мечах. - Надо бы посмотреть, есть фингал или нет, наверное, есть.
Я потрогал голову, на лбу была здоровенная шишка. Первое боевое ранение, мужчину украшают шрамы, надо будет Баау показать, похвастаться. Хотя, может быть, Баау и не оценит. Сразу начнёт мазями мазать, охать, ахать, травами какими-нибудь поить.
А вот, кто точно, воздал бы должное моим заслуженным увечьям так – это Настя. Она ужас, как любила все эти штучки-дрючки. Считала что, чем страшней мужчина, тем больше в нём его истинного, звериного начала, этакого первобытного мужества. Прямо млела вся, увидев на мне очередной синяк. Зато, если я придирался к её внешности, то в неё будто бес вселялся. Правда, придираться-то по большому счёту, не к чему было. В ней всё совершенно, всё без изъянов, всё по высшему разряду. Этакий эталон, прямо выставочный экспонат, даже боязно притронуться. Точно - выставочный экспонат, лучше не скажешь. Я несколько раз ловил себя на мысли, что вот сейчас протяну руку, дотронусь до её рыжих волос и кто-нибудь сзади меня обязательно одёрнет: «Осторожней, молодой человек, руками не трогать»
Настя, Настя, Настя…Она умела быть и трогательно наивной и в тоже время тонко расчётливой, отчаянно сумасбродной и мраморно аристократичной, пылающей, сгорающей в угли, в пепел, в дым и недоступно холодной. Глядя на неё, я всегда удивлялся, как в одном человеке может умещаться столько. Но особенно меня поражало сочетание в ней некоего целомудрия, может быть, и наигранного, не знаю, и в то же время опытность не по годам зрелой женщины. Она могла ночью шептать мне горячими губами:
-Майк, не спеши, милый. Не надо спешить, я никуда не убегу. Я здесь, рядом, я буду с тобой ещё долго, всю ночь, до утра, не торопись. Ты вот представь лучше, что я – это музыкальный инструмент, ну, гитара, например. А ты - мой единственный и любимый музыкант. У тебя ведь есть дома гитара? Нет? Странно, впрочем, неважно. Понимаешь, иметь дома гитару, это ведь не значит быть музыкантом. Надо ещё и уметь играть на ней. Но сперва надо научиться настраивать её, научиться слушать её, понять почему при одном прикосновении звуки одни, при другом другие. Не надо бренчать на ней, научись извлекать звуки, а не грохот. Полюби эти звуки, постарайся понять их, понять, откуда они пришли, что означают, чего хотят. Научись разговаривать с ними, научи их говорить. Слушай, что они будут тебе рассказывать. Перестань думать головой, думай телом, руками, пальцами. Пойми, ведь именно там, где кончаются пальцы, начинаются струны. Там, на этой невидимой и тонкой грани, и живут звуки. Заставь их танцевать на этой грани, заставь их смеяться, грустить, улыбаться, печалиться и плакать.
А утром в ответ на мой вопрос: «Ну как я сегодня играл?» - покраснеть, убежать и не разговаривать со мной несколько дней подряд.
Она манила меня и отталкивала одновременно. Манила своим совершенством и отталкивала им же. Любил ли я её? Не знаю, я был в том возрасте, когда в мозгах вместо нейронов бегают тестостероны, когда количество никак не может перейти в неуловимое качество, когда казалось, ещё чуть-чуть, ещё немного, ещё одно лёгкое усилие и жизнь обязательно прогнётся, а поскольку она всё же женского рода, то прогнётся в нужную сторону. Настя, Настя… Как ей теперь сказать, что всё кончено? Как объяснить, что я встретил Баау? Любовь. Откуда она приходит? Куда уходит? Да и любовь ли это была?
 Вот с Баау у меня всё по-другому. У неё куча недостатков, в отличие от Насти, но они… они мне нравятся, как ни странно. Мне даже нравится, что она картавит немного, забавно так и мило. Ай, да, что там говорить…
 -Майк? А где Баау? – вдруг услышал я голос, и передо мной возник Иосиф.
 -Как это где? – я не сразу сообразил, что это не Иосиф у меня в комнате, а я снова вернулся во двор их дома. - Наверное, уснул и не заметил как, – мелькнуло у меня в голове. - Вспомнил о Баау и вернулся.
-Она же полетела с тобой, – сказал Иосиф.
-Куда полетела? – удивился я.
-Ты почему-то взлетел в небо, Баау - вслед за тобой, потом вы исчезли. – Иосиф пристально посмотрел на меня. – Господи, ты не знаешь… - он стал тереть ладонью висок. – Подожди…
-Вам плохо?
-Ничего, сейчас пройдёт. Так ты не знаешь, куда полетела Баау? – растерянно спросил Иосиф.
-Не знаю, – я всё ещё не мог отойти от какого-то столбняка, охватившего меня. – Когда поднялась буря, я вообще перестал что-либо видеть.
-Какая буря? – насторожился Иосиф
-Как какая? Песчаная.
-Ты видел песчаную бурю?
-Что значит «видел»? А вы что, её не видели? Я, собственно, поэтому и полетел. Была буря, я почувствовал, как меня начинает выбрасывать из вашего времени, я и полетел.
-Куда полетел?
-Домой.
Иосиф стоял на террасе, закрыв лицо ладонью, потом краем широкого рукава отёр со лба выступивший пот и как-то обречённо и едва слышно произнёс:
-Не было здесь никакой бури, Майк.
Я раскрыл от удивления рот.
–Я когда прилетел домой, еле голову промыл от песка.
-Не было, Майк, никакой бури, – повторил Иосиф - Вы просто взлетели и исчезли.
-Но как такое может быть? Подождите, Иосиф, я же не полоумный, мне ведь не показалась.
-Я верю тебе, Майк – устало ответил он.
-Правда, меня удивило, буря почему-то бушевала только в вашем дворе. Когда я взлетел, то посмотрел вниз и поразился, буря была только в вашем дворе.
Иосиф молчал. Я смотрел на него, а он молчал. Секунды неспешно складывались в минуты, а те в свою очередь медленно перетекали в затянувшееся ожидание. Почему он молчит? Ладно, меня выкинуло из времени, но он-то оставался здесь, он видел, как взлетела и исчезла вслед за мной Баау. Что за нравы тут у них, развели демократию, дочери не считают нужным объяснять отцам, куда и зачем они исчезают. Вот принесёт ему в подоле подарочек, будет знать. Господи, что за чушь я несу, какой подол, какая демократия? Я чувствовал себя абсолютно беспомощным. Но ведь должно, должно же быть всему этому какое-то объяснение? Не может не быть.
-Я думаю, здесь есть только одно объяснение, – Иосиф посмотрел на меня. – Когда Баау стала перемещаться вслед за тобой, это как-то подействовало на пространство.
-Но почему, когда я перемещаюсь, ничего подобного не происходит?
-Не знаю, Майк. Могу только предполагать. Ты ведь не из реального времени перемещаешься. Ты сейчас стоишь здесь, но тело-то твоё сейчас находится в твоём времени, ты ведь сейчас спишь. Ты пробовал, когда нибудь перемещаться, когда бодрствуешь?
-Нет.
-Вот в том-то и дело, – подвёл итог Иосиф. – Баау стала перемещаться из реального времени, из нашего с ней реального времени, – уточнил он. – Она исчезла, её место заняла буря, природа ведь не терпит пустоты.
Как-то зловеще у него прозвучала эта фраза: «Природа не терпит пустоты». Меня аж передёрнуло всего. Баау – переводится как «пустота». Выходит…
-Я сказал это к слову, простое совпадение. Не надо везде искать знаки, – перебил мои мысли Иосиф.
-Что-то слишком много совпадений, - подумал я, – слишком много. Я миллион раз летал к Насте, миллион раз залетал по дороге в другие времена, но меня там никто не слышал, никто не видел. А тут вдруг меня и слышат, и видят, и даже, как выясняется, ждали. А если бы я мимо пролетел? Ну вот взял бы и пролетел. Что я городов древних не видел? Да видел. Поначалу это было безумно интересно, но только поначалу. А потом… а потом это стало похоже на бессмысленное листание исторической энциклопедии с красивыми картинками. Ты можешь смотреть, любоваться, удивляться, но и только. Между мной и теми временами, где я бывал, всегда стояла стена. Невидимая, неосязаемая, но от этого не менее прочная. Эти времена, они были для меня, как витрина магазина. И вдруг именно в том времени, где жили Баау с Иосифом, эта стена рухнула, её не стало. Случайность? Витрина разбилась, а кто платить будет? А самое главное, какова будет цена? Снова одни вопросы, вопросы и никаких ответов. Интересно, наступит когда-нибудь время, когда не нужно будет искать эти дурацкие ответы? Просто думать, просто размышлять о чём нибудь, а не искать объяснений.
-Ладно, хорошо, бог с ними, со знаками, – сказал я. – Про то, что природа не терпит пустоты я понял. Баау с бурей поменялись местами в пространстве, это я тоже понял, но откуда она прилетела, эта буря? Ведь если рассуждать логично, вместо Баау появилась буря, а вместо бури, ну в том времени, где она была, кто-то или что-то тоже ведь должно появиться?
 -Да это не суть важно, Майк, буря могла прилететь откуда угодно, оставь её в покое. Я не пойму двух вещей, – сказал Иосиф, скорей размышляя вслух, нежели обращаясь ко мне.
-Всего двух? – я усмехнулся, но посмотрев на него, осёкся.
-Как у неё вообще получилось переместиться и где она сейчас находится?
-Ну, это-то как раз проще простого.
-Ты шутишь, Майк? – спросил Иосиф удивлённо и укоризненно, – не время и не место.
-Да нет, какие уж тут шутки, я серьёзно.
Иосиф недоумённо посмотрел на меня.
-Офтальм. - Ответил я. – Она использовала Офтальм. Он в точности скопировал мои чувства при перемещении, поэтому она и взлетела чуть позже меня.
-Ну, допустим. Это вполне логично. А откуда ты знаешь, где она сейчас находится?
-Понимаете, Иосиф, нельзя переместиться абы куда. Переместиться можно только в то место, либо в то время, которое ты хорошо знаешь или хорошо представляешь.
-Про что ты ей рассказывал, Майк? – мгновенно сориентировался Иосиф.
-Про Страну Полыни.
-О! Господи, – он испугано охнул.
-Почему вы так испугались? Я сейчас слетаю туда, найду её и верну. Или… А почему вы… Вы слышали про Страну Полыни?
Иосиф посмотрел мне в глаза.
-Слышал – тихо ответил он.
-И почему вы так испугались?
Иосиф молчал.
-Ну не хотите, не говорите, – я обиделся. – Только нечестно получается. Игра в одни ворота. Я вам рассказываю всё, а вы тут тайны разводите.
-«Не в силах человек направлять стопы свои», Майк, эта фраза из древней книги.
-Да знаю я эту фразу, из Библии она. Не помню, из какой книги Библии, но оттуда. Правда, в нашем времени она звучит как, «неисповедимы пути Господни».
-Тоже правильно, – согласился Иосиф.
-Да что правильного-то? Я не про фразу, а про то, что у меня такое чувство, что вы мне не доверяете.
-Не в этом дело Майк.
-А в чём?
-Ты часто бывал в Стране Полыни?
-Ну, допустим, – я тоже решил напустить тумана.
-Этот твой дар - перемешаться во времени, как думаешь, кем он тебе дан?
-Не знаю, я конечно думал об этом, но…
-Тот, кто дал тебе этот дар, позволил, чтобы ты летал в Страну Полыни и если он позволил тебе туда летать, но пока не счёл нужным объяснить, что эта за страна, как это могу сделать я?
-Ладно, не хотите говорить не надо, сам узнаю. Ждите, скоро вернусь.
-Майк, Майк! – закричал Иосиф.
Но я уже не слушал его. Я представил зелёные глаза Насти, её длинные, почти до пояса ярко-рыжие волосы, цветок полыни в пятиугольной рамке, наколотый у неё на левом плече, и через секунду, проламывая временные облака, я свалился, чуть ли не ей на голову.
-Майк, ты с ума, что ли сошёл? – завизжала Настя.
Она купалась в ручье. В этот ручей я и брякнулся. Веер брызг сверкнул на солнце радугой и окатил её с головы до ног. Она только-только собиралась потихоньку войти в воду. Её обнажённое тело было, как всегда совершенно и прекрасно.
-Ты когда-нибудь голая перестанешь ходить? – спросил я.
-А мне что, в одежде купаться надо?
-Всё правильно, всё правильно – я растерянно оглядывался.
-Раньше тебя почему-то не особенно смущала моя нагота.
-Всё правильно…
Настя пристально посмотрела на меня.
-Ты что-то потерял, Майк?
-Потерял? Да, пожалуй…
Ну вот. Вот и настал этот самый момент. Надо говорить. Узелок завязался и не развязать его, не распутать. Трудно в первый раз сказать «люблю», но, оказывается, сказать «прости» ещё трудней. Почему так всё получилось? Кто завязал этот узелок? Настя со своими признаниями в любви? Я? Наверное. Ведь понимал, что не люблю её, тогда зачем? Да просто приятно было, что тебя любит такая классная девчонка. А кому, интересно, было бы не приятно? А теперь…А теперь переплелись ниточки и всё, за какую ни потяни, больно. Надо говорить.
-Ты тут Баау не видела? – ринулся я в пропасть.
-Баау? – Настя недобро усмехнулась. – Эту… эту… – она не могла подобрать слова. – Эту… грязную рабыню, с замашками госпожи? Ну как же, как же, видела. И не только видела, но даже удостоилась быть обласканной изысканной и великосветской беседой. Выскочка! Делала глупые глазки, ресничками хлопала: «А почему? А что? А какое имеете право? Да, мы с вами незнакомы, почему такой тон?». Тон, ей видите ли, мой не нравится. А сама всё то покраснеет, то побелеет. «Давайте поговорим о чём-то другом». Тьфу. Не понимаю, как тебя только угораздило связаться с этой…
-Не надо так, Настя. Ты ведь её совсем не знаешь, откуда столько злобы.
-Откуда столько злобы? Ты что, дурак, Майк, или ненормальный? Мне, что по-твоему, радоваться прикажешь? Или, может быть, прыгать и визжать от счастья, что ты ещё одну любовницу завёл? Сюсюкать: «молодец Майк, правильно Майк, так держать, любимый»
-Баау мне не любовница, – остановил я её.
-Да? – Настя удивлённо посмотрела на меня. – Даже так? Ну, мой друг, ты вляпался. Я то думала, а ты…
-Никуда я не вляпался. – Я уже тоже начал заводиться. - И откуда слово такое дурацкое: «вляпался».
-Значит, любовь, - она снова усмехнулась.
-А чему ты собственно ухмыляешься?
-Маленькому мальчику захотелось светлого и чистого, девственного и непорочного.
-Дура!
-Да куда уж нам. Только знаешь, что, Майк, я тебе скажу: глупый ты. У тебя могло бы быть всё. Эта страна, это небо, это солнце, власть над всем тем, что здесь есть. Над ручьями, поющими мелодии в зависимости от твоего настроения; над травами целующимися по ночам с росами; над ветрами, дуновением ласкающими твою кожу; вообще над всем. А самое главное, власть над мыслями людей, живущих здесь. Теперь у тебя не будет ничего.
Краешком глаза я увидел, как цветок полыни, синяя небольшая наколка на левом плече Насти, стал как будто ярче. И не просто ярче, он стал светиться. Сиреневые язычки пламени скользили по его листьям и листья стали шевелиться, как при лёгком порыве ветра. Цветок оживал.
-Ты сама, Насть, ненормальная. – Я всё ещё косился на цветок.- Зачем мне власть над людьми, а тем более - над их мыслями.
-Ты можешь врать кому угодно, Майк, даже себе, но только что это меняет? Ты ведь прирождённый поэт, Майк. Тебе нужны слушатели, тебе нужна толпа, почитатели, обожатели и прочее. Это ли не влияние на мысли? Это ли не власть?
-Да чушь ты городишь. Творчество - это не власть. Сопереживание, сопричастность, притяжение одиночеств, что угодно, но, по любому, не власть.
-Притяжение одиночеств? Забавно.
-Ничего забавного в этом нет. Это просто закон такой.
-Какой ещё закон?
-Обыкновенный. Закон притяжения одиночеств. Вот написал я, допустим, песню, или стих, или книгу, кто-то услышал, кому-то понравилось, кто-то подумал, что вот человек, который чувствует так же как и я, значит не совсем уж я такой одинокий урод в этом мире. Бац, и нас уже двое. Двое, Настя, понимаешь? Было два одиноких человека, и нет их больше. И пусть их разделяют и время, и пространство, но они перестают думать, что они изгои, никому не нужные и всеми не понимаемые. Они родную душу встречают, а встретив один раз, навсегда запоминают: человек - не один в этом мире.
-И одиночества становится меньше, – закончила за меня Настя.
-Вот именно.
-Ты ведь сам придумал этот закон?
-Ну да, а что?
-А ты не заметил, Майк, одной странности? Ты же ведь общался с людьми здесь.
-Ну, заметил, и что? Подумаешь грустные они у вас тут немного, экая невидаль, я сам грущу иногда в десять раз больше.
-Они, Майк, не просто грустные. Все они поэты, музыканты, художники, писатели.
-Все? Как это? Все вообще?
-Да.
-Так что же получается, Страна Полыни – это страна грустных художников?
-Нет, – помолчав немного, ответила Настя. – Это страна одиноких душ, потерянных в вашем мире душ. Вы растоптали их жизни, их души, всё, что у них было любимого, близкого, родного. Растоптали и выбросили, а я подобрала. Теперь они свободны, по-настоящему свободны, во всём. Они говорят, что хотят; пишут, что хотят; делают, что хотят. Это ли не то, о чём ты мечтал Майк? Это ли не свобода?
-Свобода - она ведь не снаружи, Настя, – я улыбнулся, – она всегда внутри. Делать, что хочешь? Прикольно, конечно, но быстро надоедает. Всегда оставаться самим собой, чтобы ни случилось, всегда оставаться самим собой – это ведь высшая свобода. Есть люди, которые и в тюрьме, в четырёх стенах, были в тысячу раз свободней, чем эти твои художники. А знаешь, почему? Да потому, что людьми оставались и души свои никому под ноги не бросали.
Мы надолго замолчали. Я смотрел на Настю, она на меня. Кто она? Я ведь оказывается, совсем её не знаю. Я ведь летаю в Страну Полыни давно, очень давно, сколько себя помню, столько и летаю. Здесь же раньше не было, ни Насти, ни художников этих, с поэтами. Просто красивая страна, совершенно безлюдная… Я задумался. Когда же она здесь появились? Сколько времени мы знакомы? Пожалуй… лет пять, наверное. Да, точно, что-то около того.
Как-то раз, залетев в одно из временных облаков, я увидел сражение. Несколько тысяч солдат штурмовали какой-то древний город. И всё, вроде, как обычно, если бы не одно, но… Штурмом руководила… девушка. Совсем юная, с красивой, словно, точёной фигуркой, с копной огненно-рыжих волос, она гарцевала на белом скакуне впереди боевых порядков своего войска и была похожа на амазонку. Из одежды: на ней была лишь леопардовая шкура, перекинутая через плечо и затянутая на бёдрах, да сандалии, с такими длинными тесёмками, обвязанными крест-накрест вокруг икроножных мышц. Она что-то кричала, обращаясь к солдатам, и вынув меч, указывала им в сторону огромного пролома в крепостной стене. Мне стало интересно, я спустился пониже, и вдруг… она посмотрела в мою сторону. Закрывшись от солнца рукой, она с любопытством разглядывала, то место, где я находился, и у меня возникло ощущение, что она меня видит. Мне стало не по себе и я взлетел чуть выше. Девушка отвернулась, прокричала что-то, войска ринулась на штурм…, а она снова посмотрела на меня. В замешательстве я решил убраться из этого облака, по добру, по здорову.
Образ этой рыжеволосой девушки, произвёл на меня такое впечатление, что на следующий день я достал альбом, и начал рисовать. Сзади потихоньку подошёл Жучок, положил мне на плечо руку и с любопытством стал разглядывать мои каракули.
-Чё малюем? – спросил он.
-Сражение, - высунув, от усердия, кончик языка ответил я.
-Как всегда, индейцы?
-Да причём тут индейцы? Где ты видел индейцев в доспехах и латах?
-А… так эти гирьки на ногах, – это, значится, доспехи? Вона как…
Я оглянулся и смерил его уничижительным взглядом.
-А это что? – он ткнул пальцем в фигурку девушки
-Это командир, - гордо ответил я.
-А это у него шлем? – спросил Жучок, показывая на, развевающиеся по ветру, волосы девушки.
-Ну, какой шлем? – не на шутку разозлился я, но… потом улыбнулся, подумав, что художника из меня, видимо, не получится. – Это волосы. У них командиром была девушка, с такими длинными рыжими волосами.
-У кого это, «у них»? – осторожно спросил Жучок.
-Не знаю. Я летел во сне, увидел облако, заглянул, там сражение.
-Вспомни, Майк, - он перестал ёрничать, коверкать слова и сильно сжал моё плечо. - Давно ты видел эту девушку?
-Больно же! - заверещал я, ты мне сейчас руку сломаешь.
-Извини, задумался. Вспомни…
-Да чего вспоминать-то? Прошлой ночью видел. Её войска штурмовали город.
-А ты не мог бы, малыш, поподробней её нарисовать?
-Я что тебе, Айвазовский?
-А ты попробуй – ответил Жучок и положил свою ладонь мне на голову.
Я взял в руки лист бумаги и злорадно подумал:
-Ща, я ему нарисую, картину Репина «Приплыли»
Но, едва коснувшись белого ватмана, карандаш в моей руке, вдруг, с удивительной скорость начал рисовать лицо девушки. Штрих, штрих, ещё один; я не успевал следить за его перемещениями. Секунд через двадцать, портрет был готов. Я не верил своим глазам, он выглядел, как фотография. Я обернулся, изумлённо посмотрел на Жучка и спросил:
-Как это у меня получилось?
Но Жучок молчал и вообще, выглядел очень напряжённым.
-Что-нибудь случилось?
-Иди ужинай и ложись спать, тебе завтра в школу рано вставать.
-А если мне сегодня ночью присниться что-нибудь интересное, мы завтра с тобой будем рисовать?
-Что ты имеешь ввиду под словом «интересное»?
-Ну, сражение, какое-нибудь.
-Нет. И вообще держись подальше от всех этих «сражений»
-Почему?
-Это не сны, Майк. И кровь там льётся не бутафорская, а настоящая. Тебе интересно смотреть, как умирают люди? – повысил голос Жучок.
Я молчал.
-Ты пойми, - смягчился он. - Всё что ты видишь по ночам, это ведь не плод твоего воображения, это жизнь.
-Но ведь было так давно?
-А что это меняет? Твой дед погиб на войне, тридцать лет назад. Для тебя это целая эпоха. Но ты только представь, что кто-то, с такими же способностями, как у тебя, летает по ночам и с удовольствием наблюдает, как твой дед заживо горит в своём подбитом танке, где-нибудь под Курском.
Меня аж всего передёрнуло.
-Ты не ангел! Ты садюга ненормальный! Маньяк!– в сердцах выкрикнул я.
-А ты старайся думать почаще! Уже не ребёнок!
Жучок, конечно, был прав. Я действительно как-то не задумывался об этом раньше. Но пример с моим дедом – это всё-таки через чур. Интересно, а где сам-то Жучок был во время войны? Небось в тылу подъедался?
-Ты когды дуешьси, школяр, у тя щёки сзади видно, шо у хомяка.
Я присмотрел книжонку потолще, чтобы запустить в него… но он уже смылся.
Этой же ночью, я в первый раз встретился с Настей в Стране Полыни. Я прилетел туда, побродил немного и сел на берегу небольшой речки. С интересом, наблюдая за рыбёшками, которые носились в прозрачной воде, я не сразу заметил, когда она появилась.
-Тебе нравится наблюдать?
Я оглянулся. Она стояла сзади и беззастенчиво разглядывала меня с головы до ног. Не знаю, но я почему-то, даже не очень удивился её появлению.
-Тебе я вижу, тоже нравится следить за другими? – ответил я.
-Иногда. Но, по правде сказать, я больше люблю действовать.
-Как ты меня нашла? – спросил я, наугад.
Я не знал точно, видела ли она меня в том бою или нет.
-А ты умный мальчик, – улыбнулась она. – Я, действительно, видела тебя. Ну, а куда ты полетел, я догадалась. Я тоже сюда часто летаю…из своего времени, - добавила она.
-Ты можешь перемещаться во времени?
-Нет. Только до Страны Полыни и обратно.
-Обратно, это куда? В каком времени ты живёшь?
-А ты не хочешь спросить, как меня зовут?
-Извини.
-Да ничего, – она снова улыбнулась. - Меня зовут Анастасией.
-А меня, Майком.
-Очень приятно. - Ты часто сюда прилетаешь? – поинтересовалась Настя.
-Каждый день.
-Можно я тоже буду сюда, иногда, прилетать?
-Да, пожалуйста – я пожал плечами.
-Тогда, до встречи! – крикнула она и тут же исчезла.

«Всё правильно», - подумал я – «я познакомился с ней пять лет назад. Ну и что? А ничего. Я знаю её уже пять лет, из них полтора года, мы уже… ну… ну, понятно короче, что уже… И за всё это время, я про неё так ничего и не узнал. Или не хотел? Да, нет, я спрашивал, но она всё время, то отшучивалась, то отвечала вопросом на вопрос. А итог один, я ничего о ней не знаю: ни кто она, ни что она здесь…»
Внезапно, дикая и сумасшедшая мысль промелькнула у меня в голове.
-А зачем тебе одинокие души, Настя?
-Ах, как горячо Майк, близко и очень горячо. Умничка, ах какой же ты всё-таки молодец и умничка.
-Что вы тут вообще задумали, чёрт побери? Что ты молчишь?
- Ты и так достаточно узнал того, чего тебе знать не положено, хватит. Хотя… почему бы и нет? Ты ведь всё равно никому не расскажешь.
Настя как-то нехорошо побледнела. Голос её стал неузнаваем, из высокого и звонкого, словно колокольчик, он превратился в низкий, почти мужской, даже хриплый.
-Значит, Баау - это твоя любовь – произнесла она, так как будто меня рядом не было и она просто размышляла вслух. - Ну, что же Майк, быть посему. Ты сам выбрал. Перед тобой были открыты все двери, но ты предпочёл не видеть их. Тяжелей всего стучаться в открытые двери.
Но то, что она говорила, я уже практически не понимал. Я во все глаза смотрел на неё. Секунду назад она была смертельно бледна, а сейчас краска прилила к её лицу. Вены на шее, на теле, на руках набухли и стали не то чтобы синие, они стали чернеть. А потом… они стали исчезать и на их месте появились сначала мелкие морщинки, затем глубокие трещины и, наконец, они стали похожи на русла высохших рек. Настя зачерпнула ладонью пригоршню воды из ручья и брызнула себе в лицо.
-Жарко, – прохрипела она.
Капли воды, стекавшие с её лица, падали в ручей, и вода в этом месте вскипала, становясь ярко- алой. Ручей забурлил у неё под ногами. Настя опустила в него руки и по высохшим венам, вода стала подниматься - выше, выше, выше. Она бежала по ним, как по водопроводным трубам, только прозрачным, туда, где горел ярким пламенем сиреневый цветок полыни.
Я стоял, окаменев, ничего не понимая и ничего не соображая. Наконец, вода добралась до пылающего цветка. Он вспыхнул ослепительно белым светом и, будто огненным кнутом, стеганул молнией, возле моих ног. Вода расступилась, и на дне ручья я увидел Баау. Глаза её были открыты и в них была абсолютная пустота. Я понял, что она мертва. Сердце моё остановилось Мне это, наверное, показалось, но тогда было полное ощущение, что моё сердце, действительно, остановилось. И не только сердце, что-то произошло во мне. Медленно и тяжело я поднял взгляд на Настю, посмотрел на цветок, извергающий молнии, и прошептал: «Хватит». Настя вдруг застыла в нелепой позе, как на неудачной, смазанной фотографии, а брызги воды замерли в воздухе.
Ничему не удивляясь, я побрёл к Насте. Вода в ручье была вязкая, как глина. Я подошёл к ней, посмотрел на искажённое злобой лицо и улыбнулся.
 -Молодец девочка, послушная.
Затем я вернулся к Баау и взял её на руки.
 -Что они с тобой сделали любимая? А главное, когда именно? – подумал я.
То, что мне каким-то образом удалось остановить время, я уже сообразил и теперь думал о другом: можно ли его вернуть назад? Я сидел на камне посреди ручья и не знал, что делать дальше. Не знаю, как долго я вот так просидел бы на этом камне, но вдруг заметил Офтальм. Баау всё ещё сжимала в руке его узкий кожаный ремешок. Я аккуратно взял талисман. Он ещё хранил последние мысли и слова Баау:
-Я знаю, Настя, кто ты. И теперь понимаю, зачем вам Майк. А молнии твои - они, конечно, страшные, но ничего изменить ты уже не сможешь. И вовсе не потому, что ты слабая. Ты сильная, верней, тот, кто за тобой стоит сильный. Ты можешь меня убить, изуродовать, разорвать на куски, но вернуть Майка - нет. Он к тебе больше не вернётся, никогда не вернётся, он любит меня!
-Молнии! – мелькнуло у меня в голове.
Я отчётливо представил эту смертельную молнию, летящую в Баау, и мгновенно переместился назад. Одна фотка сменилась другой. Передо мной стояла Настя, позади меня замерла Баау, в полуметре от её груди, слегка покачиваясь, висела молния, летящая, чтобы поразить её в самое сердце. Я повернулся к Баау, вложил ей в руку Офтальм, сжал своими ладонями её кулачок с камнем и, прошептав на ухо: «Только тихо любимая, осторожно и тихо», отодвинул её чуть в сторону, подальше от летящей молнии.
 -Можешь продолжать, зараза! – крикнул я Насте.
Время тут же вернулось в своё русло, мы с Баау сделались невидимыми, а молния, шипя пролетела мимо нас.
 -Куда она исчезла? – раздался чей-то голос.
-А я откуда знаю? – зло огрызнулась Настя. – Ну и реакция! – она смешно крутила головой, ничего не понимая.
Баау же, с удивлением смотрела на меня и пыталась сообразить, как я здесь очутился? Я приложил палец к губам, предупреждая её, чтобы помалкивала.
-Я ведь видела, огонь почти достал её. Как ей удалось? – не унималась Настя.
-Она тут ни при чём, глупая баба, – ответил голос с раздражением. – Я чувствую, здесь был кто-то ещё.
-Её отец?
-У тебя мозги от старости засохли? Какой отец? Причём тут её отец? Как её отец может попасть в Страну Полыни? Он обычный раб.
-Майк?
-Да. И если тут был Майк, я тебе не завидую. Девчонка, похоже, права, ты потеряла его.
-Что же делать?
-Делать-то? Да то, что и хотела. Найди и убей её. Она умеет управлять временем, значит опасна для нас.
-Как я её найду? Я же не могу перемещаться, как эта выскочка, – ответила Настя. – Это тут, в Стране Полыни, времени нет.
-А тебе и не нужно перемещаться, просто жди. Что-то мне подсказывает, что вы скоро вновь встретитесь.
-Здесь?
-Нет, в реальном времени.
-А знаешь, когда она прилетела, она сначала подумала, что попала в Иерусалим.
-Вот и я об этом.
Я чуть в воду не брякнулся. Опять? Убить Баау? Вот гады. От возмущения я готов был сам их поубивать всех, только не знал как, блин.
-Это твой последний шанс, – предупредил голос и, немного погодя, добавил, – и смени ты свою внешность. Хватит молодой прикидываться, ни к чему уже, Майка ты упустила. Смотри не упусти девчонку.
-Хорошо, – согласилась Настя и повернувшись, шаркающей старческой походкой побрела по берегу ручья.
Через мгновение, Баау держась за живот, хохотала, как умалишённая во дворе отцовского дома. Иосиф стоял на веранде и, прикрыв глаза, что-то бормотал себе под нос, похоже, молился.
-Ой, не могу, - то ли всхлипывая, то ли повизгивая стонала Баау. - Ты крутил любовь со старухой! Ой, не могу.
А я стоял и почёсывал репу.
-А почему этот голос назвал твоего отца рабом? – вспомнил я.
Баау, продолжая смеяться, махнула рукой.
-Да не обращай внимания, Майк. Финикия сейчас - не та великая империя, которой была пару столетий назад. Мы сейчас колония, я даже не знаю, чья именно.
-Понятно.
-А здорово мы полетали, – вдруг заявила она и чмокнула меня в щёку. - Когда мы полетим в Иерусалим?
-Ну нет, на сегодня хватит полётов, – вмешался Иосиф. – Да и Майку пора домой, наверное, - недвусмысленно намекнул он.
-Да, пора, – ответил я грустно.
-Мне тоже не хочется расставаться, – шепнула мне Баау. – Лети любимый, тебе действительно пора. А завтра полетим в Иерусалим, мне нужно туда непременно.
-Смотри, я ревновать начну.
-К кому? К Хранителю? Он же почти священник.
-Я не знал, что тебе нужно встретиться с Хранителем. Их что несколько? Твой отец, теперь этот, к которому ты полетишь в Иерусалим.
-В каждом из времён, свой Хранитель, - ответила загадочно Баау.



Глава 11 Звезда Полынь


-Да Баау, ты была права, когда говорила про пустоту и забвение - грустно подумал я и вслух добавил, – а ведь здесь жили люди. Жили, детей рожали, старились, умирали. У детей тоже рождались дети.
-Забудь о них, – заговорил Карусельщик.
-Да я их не знал, что мне о них помнить, так просто, что-то в голову пришло.
-Правильно.
Я шёл через руины, перелезал через груды щебня, спотыкался о какие-то бульники и гнал, гнал, гнал от себя мысль о том куда я иду.
-Интересно, а где здесь была гора Сион?
-Она на другом конце города, за бывшей городской чертой, справа от тебя, – ответил Карусельщик. – Кстати, ты идёшь по крёстному пути, только наоборот.
-Да я всё делаю наоборот, – вздохнул я - всё через…
-А откуда ты знаешь о горе Сион? – перебив меня, подозрительно поинтересовался Карусельщик.
-Ну ты меня уж совсем за дремучего не держи, – снагличал я – Или ты тешил себя, что станешь моим учителем?
-Не дерзи! – рявкнул Карусельщик
Я шарахнулся в сторону, и вовремя. Вполне крепкое на вид здание справа от меня с грохотом рухнуло от этого рыка.
-Ох, как же всё вовремя, – промелькнула мысль.
На месте рухнувшего здания, в открывшейся перспективе, я увидел то к чему шёл, то, о чём не позволял себе думать, то, о чём говорил мне скороговоркой Жучок - Храмовую гору. И хотя она уже мало была похожа собственно на гору, меня это мало волновало. Меня интересовала лишь западная её часть. Там, под обломками и руинами, ещё можно было различить очертания стены. Это была последняя уцелевшая часть храма Соломона, стена Плача.
Я прикинул расстояние. На вид километра два, может чуть больше. И хотя пару километров я мог бы пробежать минут за семь – восемь, я решил не торопиться и опустившись на землю, сел передохнуть.
-Да, надо отдохнуть, - подумал я. - Здесь не поймёшь, что близко, что далеко. Одно кажется далёким, а оно бац – рядом; другое близким, а чапаешь, чапаешь и чапаешь.
 «У каждого своё видение перспективы» - так кажется, говорил Валентин. Эх, Белоснежный, где ты, почему не рядом? Сейчас подхватил бы меня своими крыльями, раз и уже, глядишь там бы был.
Мне припомнилось, как однажды я пошёл в поход с одноклассниками. Я всю жизнь с Арбата никуда не уезжал, а тут трясли на автобусе почти три часа, высадили на каком-то поле, как оказалось позднее – на Бородинском, и предложили пешком чесать до Можайска. А лысый физрук по кличке Каток ещё и песни заставлял петь, гад. Никогда не понимал этих туристов. Навьючатся, как быки, и идут, пыхтя, обливаясь потом, изнывая от жары и жажды. Вот странное удовольствие.
Я поднялся, размял немного затёкшие ноги, и продолжая в деталях вспоминать этот дурацкий поход, пошёл к Храмовой горе. Я снова перепрыгивал через груды щебня, кучи битого камня, нагромождения разного хлама и мусора. Шёл и практически не смотрел, куда иду. Только под ноги, только чтобы не зацепиться ногой за очередной обломок, не поскользнуться и не упасть. Я перешагивал через завалы и чувствовал, как ноги постепенно, но верно начинают наливаться тяжёлым, неподъемным, тянущим к земле свинцом. Я был прав: расстояние до горы оказалось больше, чем я предполагал. Я шёл уже около полутора часов, а она почти не приблизилась. Я остановился, пригляделся. Нет, она всё-таки приближалась, но очень медленно.
-Ты не устал малыш? – спросил Карусельщик.
-Нет, – ответил я.
-А мне кажется ты устал, очень устал и тебе надо отдохнуть.
-Что-то случилось, - мелькнуло у меня в голове. - Он неспроста сказал про то, что мне надо отдохнуть. Что-то случилось, но что? – меня охватила тихая паника.
 Мысли с запредельной скоростью начали отматывать всё о чём я думал за эти последние полтора часа. Пустота, забвение, гора Сион, Храмовая гора, дурацкий поход. Нет не то. Обломки, завалы, не зацепиться, не упасть, расстояние до горы практически не уменьшается, снова поход, свинец в ногах, снова Храмовая гора, западная стена храма Соломона, тетраграмматон… Господи! Меня аж затрясло: я подумал о стене Плача и о тетраграмматоне, высеченном на этой стене, о котором мне и говорил Жучок.
 -Он всё знает, – я остановился и сел на ворох пыльного мусора. – Всё пропало!
От ужаса, что он всё знает, от запредельной усталости, которая вдруг навалилась на меня после его слов «ты устал», я сидел и не мог пошевелиться. Усталость придавила к земле не только моё тело, но и мысли. Я помотал головой, пытаясь стряхнуть с себя оцепенение. Бесполезно. Глаза слезились, ноги и руки не слушались, мысли разбегались. Я закрыл глаза, стало немного легче, но думать всё равно не хотелось. Какая-то апатия. Как на соревнованиях, когда тебе нужно только первое место, а второе несмотря на аплодисменты зрителей, тебе не интересно. Зачем оно? Кто вообще придумал вторые места? Мало того что ты мечтал только о первом, так ещё и эти аплодисменты, которые кажутся уже не аплодисментами, а насмешкой, издевательством… Апатия, бесконечная и бескрайняя.
Если он всё знает, тогда зачем? Зачем я иду? Ну, подойду я ещё ближе на пару, тройку сотен метров, ну и что? Он всё равно меня не пустит к стене. Покуражится, поиздевается вволю, но в конце концов, всё равно не пустит. Да и что там, на этой стене? Ну, тетраграмматон какой-то. Да я даже не знаю, что это: знаки, цифры, буквы? Появляется на рассвете… нужно прочитать, и что дальше? Жучок сказал: «это ключ к возвращению» Ну, допустим. Жучок был здесь, знает, он сам вернулся отсюда когда-то. Прочитать? Значит, это всё-таки слово или символ, состоящий из букв. Но на каком языке и что означают эти буквы? Йод, Хе, Вау, Хе - так кажется они читаются… да точно. Жучок сказал: «Увидишь горящий, на стене тетраграмматон и прочитаешь его вслух. Он читается как йод, хе, вау, хе.»
А может… может и не было никакого Жучка. Может, показалось мне, пока в обмороке валялся. А может, это Карусельщик разыграл фарс? Зачем? Ну скажем, чтобы проверить меня. Тогда зачем я иду? Зачем пытаюсь вернуться туда, куда вернуться уже невозможно. Ничего не исправишь, да и зачем исправлять? Я жив пока. Если не пойду к Храмовой горе, то, видимо, буду жить долго, может быть, вечно. С Настей. Плевать, что она старуха, выглядит она потрясающе. Скажу чтобы была всё время молодой и порядок. Она ведь может выглядеть молодой. Буду себе жить, песни писать. Тихо, спокойно, в своей Стране Полыни. Там же все такие, как я. Потерянные души? Да чушь. Вот в том мире, откуда я прилетел, там действительно можно потеряться. Что мне тот мир?
Ему всегда по большому счёту было наплевать на меня. Наплевать на то, что я хочу, что я не хочу, отчего я грущу или радуюсь. Учёба, будущая карьера, возможно, положение в обществе. Ради этого что ли я парюсь сейчас? Да мне всегда это было по барабану. А если только ради этого, да пропади всё…
-Миха! – Жучок закричал так, что меня чуть кондрашка не хватила. – Миха, прекрати истерику! Я не могу больше блокировать твои мысли. Не думай ты о тетраграмматоне, я скоро не выдержу. Соберись, солдатик, соберись. Вспомни, что тебе говорил Валентин: «сдавшихся в этой жизни, больше, чем побеждённых». Ты же не такой, ты сам себе слово давал, ты же человек, не быдло, ты же солдатик, Миха! Солдатики иногда плачут, бывает, иногда отступают, но никогда не сдаются! Вспомни, они же Баау твою хотят убить!
-Баау? Да, я вспомнил. Баау, они хотят убить Баау. Хотят построить здесь новый мир. Хотят убить…
-Да что ты заладил, как старый патефон: «убить, построить». Очнись! Я же про Баау тебе говорю, про твою Баау. Пока ты здесь медитируешь, они может, именно сейчас, её убивают!
-Что! - было ощущение, что меня окунули в ледяную прорубь. - Что ты сказал! – но Жучок не ответил.
Несколько секунд я сидел в полной прострации, приходя понемногу в себя.
-Ну что же, с волками жить…- подумал я и тут меня прорвало.
Из-за какого-то придурка, который и лицо-то своё боится показать, из-за какого-то урода, возомнившего себя пупом вселенной, из-за какого-то параноика, мечтающего построить новый Эдем, может погибнуть Баау! Моя любимая! Мой друг, моя половинка, моё второе я. Из-за этого же лося бумажного, который вознамерился стать новым богом, спит и видит себя вершителем судеб, может погибнуть Жучок. Почему он замолчал? А Белоснежный? Что с ним будет? Они, наверняка, и до него доберутся. Да как же это, а? Да как же это можно допустить?
 Пришло, видно, и моё время. Меня не интересовало больше, чем я рискую, если буду продолжать идти к Храмовой горе; сумею ли я прочитать тетраграмматон, когда дойду; вернусь ли я домой после того, как прочитаю его? Всё это - мелочи, главное, я должен дойти до стены Плача, и я до неё дойду, чего бы это мне ни стоило. Если для этого придётся стать ангелом ненависти, я им стану.
-Хотя почему ненависти? – я задумался. – Разве постоять за любимых - это ненависть? Разве защитить жизнь того, кто сам не может её защитить - это зло? А что же такое тогда любовь? Что же тогда Вера, Надежда и Любовь?
И тут что-то произошло. Я вдруг почувствовал, как откуда-то снизу, со стоп, с ног, из земли на меня волной начала неудержимо накатывать неведомая, но могучая сила. Она понималась по телу, и усталость исчезала; она поднималась по жилам, и они становились твёрдыми, словно стальные канаты; она проникала в сердце и выдавливала, вымывала из него остатки страха и нерешительности.
-Тебе надо отдохнуть, малыш, – снова сказал Карусельщик.
-Тебе, по-моему, тоже, – ответил я.
-Это ты мне?
-А что, здесь ещё кто-то есть?
-Не забывайся, малыш!
-Зови меня Адамом, – тихо и угрожающе сказал я. – Ты же хочешь, чтобы я был первым человеком? Тогда зови меня Адамом, а ещё лучше Майком. Слышал такое имя? – я встал и не оглядываясь, пошёл дальше. Туда, где с каждым шагом всё выше и выше поднималась из руин, стена Плача.


Глава 12 Ожидание Ангела


Забавная штука - время. Когда молодой, оно как воздух, которым дышишь. Ты не обращаешь на него никакого внимания. Когда наступает зрелость, оно как песок, струящийся сквозь пальцы. Вроде есть он, а вроде уже и нет. Ты начинаешь жалеть о том, что в сутках только двадцать четыре часа, что удивительно не вовремя приходят первые болезни, что женщины которых ты любишь, начинают тебя тяготить, прежде всего тем, что требуют внимания, а внимание - любви, а любовь - времени. «А его и так мало», - думаешь ты и начинаешь бояться любви. Жалко на неё времени. Ты расстаёшься с любимыми, стремясь к одиночеству, и глупо радуешься: ну, наконец-то, наконец- то ты остался один, наконец-то не будет никто мешать тебе осуществить то, ради чего, как тебе кажется, ты и появился на этом свете, сделать что-то важное и непременно запоминающееся. Забывая о том, что и свет этот не вечен, да и память людская - два, ну три поколения, и всё. Никто не вспомнит, никто не пожалеет, никто не заплачет. Ни о том, что ты ушёл, ни о том, что жил. Вот разве что, как ни странно, кто-нибудь из тех любимых женщин, любовью которых ты так тяготился.
Когда же приходит старость, время становится похожим на ночь, на долгую осеннюю ночь, которая всё длится, длится и длится, и нет ей ни конца, ни края. Ты мучаешься, томишься, маешься, ждёшь рассвета, но только приходит рассвет, понимаешь - ничего не меняется. Потихоньку, от безысходности, в голову закрадывается нехорошая мыслишка: «Господи, устал я жить, прибрал бы ты меня за ради бога». Так или примерно так, всё чаще думал в последнее время и Белоснежный. Тяжко человеку одному, а уж ангелу - тем более.
Где сейчас Майк? О Страннике Белоснежный как-то меньше думал, переживал, конечно, но, что душой кривить, почти все мысли его были только о Майке. Когда завертелась карусель и Белоснежного выбросило с неё, почти пинком, как какого-нибудь помойного Тузика, едва не разорвав, между перепутавшимися временными плоскостями, его сознание, на миг, отключилось. Очнувшись в коридоре, с трудом соображая, как он здесь очутился и что произошло, он огляделся, ища Майка… и не нашёл его. В панике, Белоснежный подскочил к кухонной двери и рванул её так, что та слетела с петель. Майк лежал на полу без сознания. Тогда, в горячке, он не придал значения тому, что не почувствовал его, совсем не почувствовал, как будто, перед ним был чужой человек. Белоснежный подхватил Майка на руки, с диким взглядом посмотрел на окно, которое тут же разлетелось вдребезги и подбежав к нему, бросился вниз. Его крылья, почувствовав знакомый порыв ветра, раскрылись, ослепительно сверкнув в лучах заходящего солнца и они полетели домой.
Полёт этот больше походил на сумасшедший слалом, с безумно высокой горы. Белоснежный, в секунду взмыл под облака, чуть развернулся, и стал, как птица, стремительно падать вниз, лишь иногда слегка притормаживая, чтобы изменить направление и не разбиться. Через пару минут он уже входил в комнату Майка, неся того на руках.
-Господи! - в испуге закричала Шуриковна, мирно дремавшая возле телевизора и проснувшаяся от резкого порыва ветра, который взметнув вверх шторы, опрокинул пару цветочных горшков.
Она давно уже стала почти членом семьи. Более того, она была некой домоправительницей в семье Майка. Она входила, когда хотела и делала что хотела, никого особо не слушая и ни на что, не обращая внимания. Ни на косые взгляды соседей, считавших её выжившей из ума старухой, ни на некоторую неловкость в отношениях с матерью Майка.
-Любушка, – видя её раздражение, однажды не выдержала Шуриковна. – Вы, милая, не переживайте, не украду я вашего сына. Ни его самого, ни его любовь к вам. Зря вы, ей богу. Ну кому, скажите, хуже оттого, что я Мише стала готовить завтраки по утрам, будить его в школу, кормить его обедом, следить, чтобы уроки вовремя делал. Я же вижу, как вы жилы выматываете на двух работах, что при всём желании вы не можете разорваться пополам. Слушаете сплетни соседей, смотри, мол Люба, уведут у тебя сына.
-Да что вы, Матрёна Александровна, – покраснела Люба.
-Да не надо, – поморщившись, сказала Шуриковна. – Я может, и глухая, и подслеповатая немного, но не дура. Да и соседей наших знаю, лучше вас, как облупленных знаю. Сколько вы у нас живёте? Лет двадцать? Ну значит, вы не застали то время, когда они на меня доносы строчили. Да если бы не мои ордена и ранение на гражданской, гнили бы сейчас мои косточки где-нибудь возле солнечного Магадана.
-Наши соседи писали на вас доносы? – изумилась Люба. – Кто?
-Какая разница кто, – устало ответила Шуриковна, – тогда многие писали, не в этом дело. Просто поймите, ничего, кроме добра, я Мише не желаю, ни ему, ни вам. Я люблю вас, как родных. Как я могу желать вам плохого или настраивать Мишу против вас?
-Да я…
-Вы же знаете мою жизнь, – перебила её Шуриковна. - Никого у меня нет. Муж погиб в гражданскую, а дальше как-то не сложилось, – Шуриковна замолчала.
-Знаю, мне рассказывали, – растерянно сказала Люба.
-А любовь-то она внутри, она ведь никуда не исчезла, некому мне было её отдать. Так что мне с ней делать, Люба? В могилу с собой тащить, что ли!? - почти выкрикнула Шуриковна и заплакала.
-Простите меня, Матрёна Александровна, – тихо сказала Люба. – Простите ради бога – и, не удержавшись, тоже заплакала.
Так они и стояли, обнявшись и плача, пока Шуриковна не достала откуда-то из своего безразмерного халата, такой же безразмерный носовой платок, больше похожий на маленькую простыню, вдумчиво высморкалась и, как ни в чём, не бывало, спросила:
-Так я, Любушка, перенесу своё кресло в комнату к Мише? У него там телевизор. Я тоже хотела купить, да зачем в одной семье два телевизора? – И улыбнулась.
-А что вы меня спрашиваете? – улыбнулась Люба в ответ. – Вы же знаете, денег и так впритык, зачем нам второй телевизор?
Вот в этом кресле и сидела Шуриковна, когда с балкона в комнату вломился Белоснежный.
-Господи! – ещё громче крикнула она, увидев на его руках почти безжизненное тело Майка, – и, схватившись за сердце, стала шарить рукой по журнальному столику в поисках валидола.
Белоснежный положил Майка на диван и аккуратно прикрыл пледом. Потом подошёл сзади к Шуриковне, взял её за плечи и по его телу пробежали голубоватые искры. Шуриковна дёрнулась, как от удара электротоком, и едва не подавилась уже положенной под язык таблеткой.
- Да…да… да прекратите вы свои грязные фокусы, – с трудом проглотив валидол, захрипела Шуриковна. – Я сама решу, когда мне на тот свет отправиться. Что вы сделали с бедным мальчиком?
-Тише, Матрёна Александровна, тише, – попросил Белоснежный, – не надо так громко кричать.
-Что!? Вы мне будете указывать? – Она разгневанно посмотрела на Белоснежного. Тот стоял белее мела.
-Господи, что случилось?
-Пока не знаю, но прошу вас, говорите тише, Матрёна Александровна.
-Как это - не знаете? – зло зашептала Шуриковна. – Почему не знаете? А кто должен знать? Вы ангелы-хранители, чёрт вас подери, или кто? Что случилось с Мишей, вы мне можете объяснить или нет?
-Пока нет, – устало ответил Белоснежный.
-Так, – продолжила допрос Шуриковна, – а, где этот сморчок деревенский, где этот маньяк, который вчера рылся в моём нижнем белье? Может, он нам сможет, хоть что-нибудь объяснить?
-Я не знаю, где он.
-Прекрасно, – ядовито подвела итог Шуриковна. – Один от испуга стоит бледный, как смерть, и мямлит мне тут, непонятно что. Второго вообще след простыл. Прекрасно.
Майк очнулся только на следующее утро, ближе к полудню. Открыл глаза, лениво потянулся, и увидев, что в комнату вошла Шуриковна, как ни в чём не бывало спросил:
-Ба, а сколько время?
-Четверть двенадцатого, – ответила Шуриковна
-Сколько? – всполошился Майк. – Блин, я же институт проспал, мы же сегодня абитуру в студенты посвящаем.
И, вскочив с постели, начал скакать на одной ноге, пытаясь натянуть брюки.
-Мама просила, чтобы ты сегодня побыл дома, – сказала Шуриковна.
-Да? А почему? – спросил Майк, продолжая прыгать по комнате.
-Потому, что она сегодня придёт пораньше с работы и мы будем праздновать.
-Да? А что мы будем праздновать? - удивился Майк и остановился, перестав скакать.
-Твой день рождения, – улыбнулась Шуриковна.
-А сегодня что, разве восьмое августа?
-Восьмое, восьмое, – снова улыбнулась Шуриковна и, слегка хлопнув Майка по голой спине, добавила, – иди, умывайся, пока ванная свободна.
-Вот клево! Ура! – закричал Майк и побежал в ванную.
Когда он вернулся, свежий, чистый, весь взъерошенный, Шуриковны в комнате не было. Майк направился было к балкону и тут заметил то, отчего сердце его, ещё секунду назад бешено колотившееся от холодного душа, оттого, что сегодня день рожденья, от солнечного света, заливающего комнату, замерло и, казалось, остановилось. На кресле, возле журнального столика, переливаясь лакированными изгибами, лежала электрогитара. Майк, затаив дыхание, подошёл к ней и осторожно дотронулся до струн. Волшебное серебро разлилось по комнате.
-Это мне? Это подарок? Это моя? – прошептал Майк, боясь поверить.
-Твоя… твоя, – грустно ответил Белоснежный.
Он давно стоял в комнате, прямо напротив Майка. Он видел, как тот проснулся и побежал умываться. Он вышел из гиперспектра, в котором был невидим, и поздоровался с Шуриковной, снова слегка испугав её:
- Доброе утро, Матрёна Александровна.
-Да уж, Валентин, доброе. Слава богу, с Мишей тьфу, тьфу, тьфу вроде, всё в порядке, – ответила Шуриковна и перекрестилась. Потом, неодобрительно посмотрев на Валентина, спросила: – Ну? Теперь вы мне можете объяснить, что всё-таки произошло?
-Могу, только…- начал было Белоснежный и замолчал.
-Что только? Хотите сказать, вряд ли пойму? Или мне не положено знать?
-Да.
-Ну, тогда не говорите, – отрезала Шуриковна.
-У меня к вам просьба, Матрёна Александровна, – сказал Белоснежный.
Шуриковна обиженно молчала.
-Передайте Майку вот это, – Белоснежный достал из-за спины чехол с гитарой
-Что это?
-Подарок
-Я догадалась, что подарок, – сказала Шуриковна, – я спросила что это?
Белоснежный открыл кофр.
-Гитара? – удивилась Шуриковна. – Он же не умеет играть.
-Научится скоро, – ответил Белоснежный.
-Но почему я? Ваш подарок, вы и дарите.
-Он меня больше не видит.
-Как это? Я - то вас вижу, – Шуриковна смешно прищурилась.
-Он меня больше не видит, как ангела, – сказал Белоснежный и добавил, - и не слышит.
Потрясённая, Шуриковна стояла, и не знала что сказать. Губы её дрожали. Морщинки на старом и бесконечно добром лице стали как-то глубже. Она прикрыла ладонью рот, словно боясь произнести, что-то лишнее и вот-вот готова была расплакаться. Но она справилась с собой. Справилась и после некоторой паузы спросила:
-Я не спрашиваю, что произошло, но только прошу вас, Валентин, ответьте честно: с Мишей ведь всё в порядке? Вы же не станете меня обманывать, вы же не посмеете меня обманывать, вы же…вы же ангел, ангелы ведь не лгут, правда?
Белоснежный молчал.
-Господи, ну почему я не умерла раньше.
И в этих её словах было столько тоски, что Белоснежный не выдержал.
-Нет, Матрёна Александровна, с ним не всё в порядке. Но я обещаю вам, вы слышите? Я обещаю вам, что с ним всё будет в порядке. Не знаю, как скоро, но я вам обещаю. И не волнуйтесь так. В обычном человеческом смысле Майк абсолютно здоров, его жизни ничего не угрожает. Да, он не видит, не слышит и не помнит меня, как ангела. А, как человек… я для него сейчас просто незнакомец. Но он абсолютно здоров, он обыкновенный здоровый парень.
-А в другом смысле? – спросила Шуриковна.
-В каком другом? – не понял Белоснежный.
-Вы сказали – «в обычном человеческом смысле», значит есть ещё и иной смысл?
-Есть, Матрёна Александровна, – Белоснежный внимательно посмотрел на Шуриковну, - и в этом смысле, он находится сейчас не с нами.
-А где?
-В другом времени.
-Жучок с ним? – помедлив, спросила Шуриковна.
-Да, – ответил Белоснежный.
-Я верю вам, Валентин, только помните, вы мне обещали.

Они больше не затрагивали с Шуриковной эту тему. Получив от Белоснежного обещание, что с Мишей будет всё в порядке, Шуриковна несколько успокоилась. Какое-то время она, конечно, волновалась и нередко пристально присматривалась к нему. Но его поведение было таким, как всегда, таким, каким оно было с детства: ничего необычного, ничего настораживающего, ничего сверхъестественного. Шуриковна, правда, заметила, что он стал чуть более грустным, чем обычно, но не придала этому значения.
-Во-первых, он пишет стихи, – думала она, – а все поэты - известные меланхолики. Во-вторых, он и в детстве был немного замкнут, не любил шумных компаний, во дворе особо ни с кем дружбы не водил, любил побыть в одиночестве. Ну а в-третьих, да мало ли почему человек грустит. Грустно ему, вот он и грустит. Мало причин, что ли для грусти?
-Придумали тоже - Миша не с нами. Чушь собачья, – ворчала Шуриковна и понемногу стала забывать об этом разговоре. А через некоторое время и вовсе забыла.
Белоснежный же всё помнил. Да и как он мог забыть? Он обил в конторе все пороги, каждый день, приходил туда, как на работу. Его пытались утешить, вежливо выслушивали, отвечали, что, к сожалению, никаких известий пока нет.
- Денисов, – окликнул его как-то в коридоре Куратор, – ну, что вы маетесь тут? Шли бы лучше к Майку. Будут новости, мы сообщим.
Он пошёл к Майку, но наследующее утро снова был в конторе и снова услышал то, что постоянно слышал до этого, новостей нет.
Майк же жил своей жизнью. Ходил в институт, учился играть на гитаре, писал песни. А Белоснежный, с каждым днём, ощущал себя всё более и более бесполезным, ненужным и никчёмным. Часто вечерами, когда Майк, сидя за письменным столом, сочинял стихи и ни на что не обращал внимания, Белоснежный выходил из гиперспектра, осторожно садился на стул в тёмном углу комнаты, и подолгу наблюдал за ним. А ещё он разговаривал с ним, когда тот спал. Долго, иногда ночами напролёт. Он понимал, что Майк его не слышит, но надеялся. На что? На чудо. На то, что во сне, может быть, дойдут Майка его слова. Но наступало утро и надежды исчезали за зыбкой гранью между верой и отчаянием.
Однажды ночью в комнату неожиданно вошёл Куратор. Белоснежный его не заметил, он рассказывал Майку очередную историю.
-Вы так с ума сойдёте Валентин, - сказал Куратор.
-А что, может это и выход, – ответил Белоснежный
-Для кого, для вас? Возможно. А для Майка?
Белоснежный молчал.
-Ну, хватит. Завтра, Денисов, жду вас у себя.
-Есть новости? - встрепенулся Белоснежный
-Нет, Валентин, новостей нет, увы, нет. Но появились кой - какие идеи. Так что завтра с утра жду вас у себя, – ответил Куратор. – И приведите себя в порядок, а то выглядите, как… - он недоговорил и исчез.
Белоснежный подошёл к зеркалу и грустно вздохнул:
-Да, тот ещё видок.
Тяжко человеку без ангела, а уж ангелу без человека тем более.

Глава 13Командировка

-Да, – вдохнул Белоснежный, вспоминая слова Куратора. – Фасону на лице, явно, поубавилось.
 И хотя после этого разговора прошло две недели, за это время мало что изменилось. «Неизвестность - есть всё-таки какая-то обречённость в этом слове» - думал Белоснежный. Хотя слово как слово, ничего в нём такого обречённого не было, просто нет известий, нет новостей. Но, как он ни старался, оно упорно ассоциировалось у него с без вести пропавшим. Всё это время он гнал от себя эти дурацкие мысли, но напрасно. Днём он ещё как-то справлялся с ними, отвлекался, но едва наступала ночь, как они приходили вновь и не убежать было от них и не скрыться. Да и некуда было от них бежать, уже вторую неделю он плыл на сухогрузе «Иван Северов» к берегам далёкого и загадочного Судана.
 Когда на следующий день после визита Куратора Белоснежный пришёл в контору и вошёл в его кабинет, на месте Виталия Сергеевича восседала грузная дама постбальзаковского возраста. Это была его секретарша. Белоснежный всегда побаивался её немного. Он слышал когда-то, что якобы именно она была знойной мечтой и отчасти музой покойного Николай Васильевича. Да, да того самого. Якобы именно она послужила прототипом его «панночки». Белоснежный всегда с юмором относился ко всяким небылицам, гуляющим по конторе, но тут, почему-то поверил. Было в выражении её лица всегда нечто такое, от чего у Белоснежного по спине мурашки стадами бегали, как олени по тундре.
Собственно лица-то у неё не было. Губы, ярко накрашенные в какой-то безумно красный цвет, были настолько большими и выделяющимися, что разглядеть за ними лицо, представлялось делом невозможным и, отчасти, немыслимым. Оно блекло, гасло, меркло на фоне этих губ. Оно находилось где-то так далеко на заднем плане, что Белоснежный даже не догадывался, как оно выглядит. Лишь некие одутловатые очертания, разглядывать которые у Белоснежного что-то желания не возникало.
Едва он вошёл, Губы проскрипели:
-А вы почему, Денисов, ещё в конторе болтаетесь?
-Простите? – не понял Белоснежный.
 -Вы должны уже часа два как на корабле быть.
-На-на каком корабле? – ещё более озадаченно и почему-то заикаясь, спросил Белоснежный.
 Губы щёлкнули по кнопке селекторной связи.
-Что у нас с Денисовым? Почему он ещё в конторе?
 -Извините, Аделаида Львовна, – зазвучало в кабинете, - возникли трудности с оформлением документов. Виталий Сергеевич только под утро предупредил нас.
-Сейчас почти полдень! - рявкнули Губы и выключили селектор.
 Белоснежный стоял и ничего не понимал. Какой корабль? Почему корабль? Какие документы?
-Сухогруз «Иван Северов», новороссийский порт, причал №16. Вы - торговый представитель «Союзугля» в Судане. Два часа назад сухогруз вышел в море по маршруту Новороссийск - Порт-Судан. Идите в канцелярию, заберите документы и мигом
на борт.
-Но, позвольте, – начал было Белоснежный.
 -Не могу, – отрезали Губы и криво ухмыльнулись.
 Стада оленей, в виде мурашек, опять пустились вскачь.
Белоснежный потащился в канцелярию. Милая девчушка, сидевшая за столом, улыбнулась увидев его.
 -Простите, Валентин Павлович, – затараторила она, - были трудности с посольством, но сейчас всё утрясли, через пятнадцать минут подойдёт грозовой фронт и вы можете незаметно вылететь.
Она снова улыбнулась и передала Белоснежному толстый картонный пакет.
 -Что тут?
 -Документы, паспорт, и письмо Виталия Сергеевича.
 -А где он сам?
 Девушка пожала плечами.
Он догнал сухогруз почти в нейтральных водах. Приближалась гроза, сверкнула молния, и в этот момент он шагнул на палубу корабля. Никто ничего не заметил. Он представился капитану сухогруза. Тот полюбопытствовал, где его носило при отплытии. Белоснежный пролепетал, какую-то ахинею про то, что заблудился на корабле.
-Эх, бакланы сухопутные, - вздохнул капитан и велел вахтенному матросу показать каюту для торгового представителя.
Войдя в каюту и подождав, пока уйдёт вахтенный матрос, Белоснежный вскрыл пакет и достал письмо. Почерк Куратора был довольно убористым и с левым наклоном, что означало одно: читать быстро. И Белоснежный, не теряя времени, начал читать.
«Денисов, волей сложившихся обстоятельств я отправляю вас в Судан. Ваши задачи на предстоящую поездку вытекают из существующей на сегодняшний момент ситуации и определяются мной следующим образом. Первое: по прибытии в Порт-Судан постарайтесь как можно быстрей легализоваться. Второе: не привлекая внимания, постарайтесь по возможности быстро собрать любые сведения, так или иначе касающиеся интересующей нас особы. Всё, что покажется вам по каким-то признакам мало-мальски важным, немедленно докладывать лично мне. Третье: прошу учесть и рассмотреть варианты того, что имя Баау может оказаться русской трансформацией одного из трёх французских женских имён: Бенедикта, Бернандета, Бригита. Ей должно быть примерно столько же лет, сколько и Майку. Четвёртое: она пока ничего не знает о том, что случилось с Майком, велика вероятность того, что она вообще не имеет никакого понятия о том, кто такой Майк; поэтому все контакты с ней я вам запрещаю. Ваше дело - найти и сообщить. Для связи можете воспользоваться одним из наших людей, его зовут Нестор Забродин. Пятое: будьте крайне осторожны с представителями нашего африканского филиала. Есть вполне обоснованные предположения, что после получения так называемой автономии, кто-то в руководстве филиала ведёт двойную игру и давно является попросту человеком Карусельщика. Собственно, именно поэтому вы и едете под прикрытием торгового представителя. Если удастся, постарайтесь вообще избежать контактов с ними. Шестое: в четырнадцатом боксе трюма вы найдёте материалы, в основном книги, так или иначе связанные с темой «полыни»; просмотрите их внимательно, у вас будет время, сухогруз будет в пути примерно две недели. И последнее, Валентин: постарайтесь не наломать дров и вернуться живым»
Едва Белоснежный дочитал последнюю фразу, как письмо начало обугливаться, и через секунду, без дыма и пламени, превратилось в серый, невесомый пепел.
-Господи, – произнёс вслух Белоснежный, – да у них ничего нет. Абсолютно ничего. Они цепляются за соломинку, раскидывают камни по кустам. На что они рассчитывают?
Он вдруг отчётливо понял, что все его надежды на то, что в конторе-то, наверняка, знают побольше, чем он, уж они-то хоть немного, но контролируют ситуацию, просто не считают нужным пока сообщать ему подробности - рассыпались в прах.
-Ну, причём тут Баау? – думал Белоснежный.- Где вообще гарантии, что она существует? Ну, даже если и существует, почему в Судане, а скажем, не в Сирии, Ливане или вообще во Франции, где полно выходцев из бывших колоний – они хлынули туда потоком после войны начавшейся на Ближнем Востоке. Ну, хорошо, допустим, Куратор прав и Баау - действительно важное связующее звено между прошлым Майка и возможным будущим. Но почему именно она, а скажем не его рыжая Настя? Он ещё тогда, в первом, после исчезновения Майка, разговоре с Куратором, обратил внимание, как тот отреагировал на его слова о том, что девушка нарисованная на стене кухни похожа именно на Баау, а не на Настю. С явным облегчением отреагировал. Что они знают о Насте такое, чего не знает он?
Белоснежный немного успокоился и даже чуть заметно улыбнулся. Успокоился потому, что понял: он действительно знает не всё, и у него снова затеплилась надежда. Но улыбнулся он по другому поводу.
-«Карусельщик», надо же, забавное прозвище придумали в конторе, - подумал Белоснежный.
Кому оно было дано, все знали, а интересно, знал ли он сам? Впрочем…
-Пора начинать знакомиться с содержимым четырнадцатого бокса, с книгами о «полыни» – произнёс он вслух и отправился на камбуз.

Теперь, по прошествии двух недель, Белоснежному было не до камбуза. Мало того, что его уже тошнило от сотен прочитанных статей, журналов, книг, каких-то древних рукописей, научных монографий о полыни, обо всем, что связано с полынью, так ещё и болтанка, это изматывающая, не дающая отдыха ни днём, ни ночью морская качка. Было время осенних ветров. И, когда на исходе второй недели, на горизонте показался маяк Порт-Судана, Белоснежный был похож больше на привидение, чем на ангела.
Он медленно, качающейся походкой сошёл по трапу на причал и сел в поджидавшую его машину. Шофёр был местным, он ничего не спросил и повёз Белоснежного в город. Город – это, конечно, громко сказано. Небольшие глинобитные домики, полуподвальные торговые лавки, узкие улочки…
-Да, - вздохнул Белоснежный. - Арбатские переулки по сравнению с этим… – он не сразу подобрал слово – просто проспекты.
-Господину ангелу не нравится наш город? - вдруг на чистом русском языке спросил водитель.
 Белоснежный мгновенно напрягся. Водитель обернулся, с улыбкой посмотрел на него и сказал:
-Успокойтесь, Денисов, я - Нестор Забродин. Не волнуйтесь и не разглядывайте меня уж так пристально. Вы правы, я местный. Это казаки из экспедиции дали мне это имя и фамилию. Настоящее моё имя Неза Забкочи. Отдохните лучше, на вас лица нет. Поспите немного, торговое представительство на другом конце города, время есть, будем подъезжать, я вас разбужу.
Белоснежный устало кивнул и тут же, словно в омут, провалился в тяжёлый, но такой знакомый сон. Что ему снилось? Да тоже, что и всегда, в последнее время: яростный огненный смерч; дьявольскую вакханалию карусели; Майка исчезающего в ней, и себя - жалкого, беспомощного, ничего не сумевшего предотвратить. Каждый раз, в этих снах, Белоснежный пытался спасти его, но… Вот и сегодня, едва закрыв глаза, он снова увидел: и красный снег, который уже начинал сворачиваться в тугую огненную спираль, и злополучную карусель. Он сделал пару шагов навстречу - и от удивления, остановился. Майка карусели не было. Вместо него, в длинном чёрном плаще с капюшоном, скрывающем в своей глубине большую часть лица, стояла женщина. Белоснежный инстинктивно попятился и упёрся спиной в стену. Оглянувшись, он не поверил своим глазам: никакой стены сзади не было. Ничего не было, просто пустое пространство. Он осторожно потрогал его рукой. Оно было твёрдое, как камень.
-Пожалуй, это не совсем сон, – подумал Белоснежный и вслух добавил, – опять неудачный день.
-Ну почему же неудачный? – засмеялась в ответ женщина и скинула с головы капюшон.
-По-моему, очень даже удачный, – добавила она низким, почти мужским голосом.
Белоснежный молчал. Он, как завороженный, смотрел на незнакомку. Ярко-рыжие волосы, похожие на медленно скользящие языки пламени; тонкие, но весьма чувственные губы; немного удлиненный, как на картинах Модильяни, овал лица и абсолютно зелёные, цвета светящихся изумрудов, глаза. Она была не просто хороша собой, она была потрясающе красива.
-Я думал, что такой красоты и на свете-то не существует, - восхищённо произнёс Белоснежный.
-Красота и свет, ангел, понятия относительные, как и всё в этом мире. Кто может сказать, каким бы был свет, если бы не было тьмы? Оценили бы его люди? Так ли уж стремились бы к нему? Движутся ведь от чего-то к чему-то. Если, по-вашему, свет – вершина; спроси себя, что является основанием. Или ты считаешь, что в ночи гармонии меньше, чем в суетном дне? Ты же не глуп, ангел, ты должен понимать, что красота без уродства ничто. Не будет уродства, с чем будешь сравнивать красоту? Вы ведь так любите сравнивать, а за сравнением не видите сути.
Белоснежный стоял не шелохнувшись.
-Зачем вам Баау? – вдруг резко спросила женщина, и лицо её от злобы исказилось. - Ты ведь за этим сюда приехал? Что такого знает Баау, чего не знаю я? А, может быть, вы собираетесь вернуть Майка с помощью этой выскочки!?
Последние слова, она почти прокричала. И от этого крика Белоснежный очнулся.
-А девочка-то опасна, очень опасна, - подумал он. – Ишь какие истерики закатывает. И ведь знает, кто перед ней и не боится. Сильна! Решила, что я от её крика, ведь задрожу и всё на блюдечке выложу. Наивная. Впрочем, почему наивная? Раз так дерзит, значит, силу большую за собой чувствует. Чью? Карусельщика? Скорей всего.
-Так вы, мадам, оказывается, тоже не всё знаете? И на старуху, значит, бывает проруха?
-Я предлагаю тебе обмен, ангел, – не обращая внимания на его слова, сказала женщина.- Ты мне рассказываешь, какие у вас планы на Баау, где её искать и прочее, а я взамен, дарю тебе жизнь.
-Ну, приехали. Начала-то как красиво и чем закончила? Дешёвым торгом, как мамзелька на панели, – Белоснежный заржал, как полковой конь.
-А ты упрям. Надеешься, что кто-нибудь оценит твоё самопожертвование? Вот глупый ангел. Как же вы всё-таки наивны и глупы. Тысячи лет вы только и занимаетесь тем, что втолковываете людям: не убий, не прелюбодействуй, возлюби ближнего своего. А они не желают любить ближнего, и знаешь почему? Да потому что не понимают, почему должны любить ближнего больше, нежели себя. Они себя хотят любить, только себя, даже в других - только себя. Сладкую будущую жизнь обещаете? А им плевать на будущую жизнь, они хотят жить сегодня и сейчас. Не нужна им, ваша вечная жизнь, ангел. Они с этой то не знают что делать.
-Нужна, - помолчав немного, ответил Белоснежный. – Уверен нужна. А иначе… иначе не искали бы они ответов на вопросы: зачем они здесь, откуда пришли, куда уйдут. А любовь…- он улыбнулся, - да они и созданы для того, чтобы любить. И не только себя. Любить самого себя – это, извините, мадам, мастурбация какая-то, во всех смыслах. Они же - люди, а не скоты, чтобы стоять, жевать и думать о том, как себя, родного, получше ублажить. Они хотят любить, они мечтают любить, они всю жизнь ищут свою любовь.
-Любовь – это боль, тебе ли это не знать?
-Да, боль. Почти всегда боль. Только что из этого? Не любить? Всегда есть надежда на счастье, пусть мизерная, пусть одна на миллион, но она есть. Вот кто верит в эту надежду, того вам не заполучить никогда, а Майк верит, - Белоснежного осенила внезапная догадка, - вот так, Настя.
Женщина слегка качнула плечами и накинутый на плечи плащ, скользнул к её ногам. Она стояла обнажённая, ни капли не смущаясь этого. На левом плече, чуть пониже ключицы, Белоснежный заметил небольшую татуировку: пятиконечная звезда в форме пентаэдра, внутри которого, как живой, светился сиреневый цветок полыни.
-Ваал! – выдохнул поражённый Белоснежный, – Пентаграмма принадлежности к царскому роду Вавилона. Так ты…
-Анастасия! Царица нового Вавилона! Майк мой!
Белоснежный, оторопев, молча смотрел, как сначала в руках Анастасии появился сверкающий клинок кинжала, потом она, с невероятной скоростью взмахнув им, отсекла прядь рыжих волос и эти волосы, мгновенно превратившись в огненные стрелы, полетели в Белоснежного.
-Умри, ангел! – воскликнула Анастасия.
-Да рановато пока! – успел крикнуть Белоснежный и скользнул в гиперспектр.
Огненные стрелы вонзились в пустое пространство. Белоснежный, стоя в параллельном потоке гиперспектра видел, как наконечники стрел, похожие на змеиные головы, вонзившись в невидимую стену, разделявшую потоки, сначала замерли, а потом начали впиваться, грызть, разрывать пространство. С их отвратительных клыков, стекала и падала куда-то вниз, огненная слюна.
-Господи, – прошептал Белоснежный и поёжился, представив, что эти стрелы грызут не пространство, а его самого.

-Денисов! Денисов! Да очнитесь вы, наконец, иначе мы сейчас умрём тут!
Забродин в отчаянии тряс Белоснежного за плечо.
-Как? И тут меня убить собираются? Ну, уж нет, на сегодня, пожалуй, достаточно, - ответил проснувшись Валентин.- Что случилось? Почему остановились?
Забродин молча кивнул в сторону лобового стекла. Валентин присмотрелся и увидел странное зрелище: впереди, метрах примерно в трёхстах от машины, текла огненная река. Тысячи людей шли по узкой улице навстречу машине, в руках у них горели факелы.
-Это что ещё за карнавал? – удивился Белоснежный.
-Если бы, - вздохнул Забродин. – Это не карнавал, это очередное восстание.
-А вы откуда знаете?
-По радио уже час передают.
-Понятно, – сказал Белоснежный. – Ну и чем недоволен на этот раз местный пролетариат?
-Какой пролетариат? – пожал плечами Забродин.- Нет тут у нас никакого пролетариата.
-А чего тогда хотят обиженные массы?
-Крови, как обычно.
-Чьей крови?
-Похоже вашей.
-Как - моей? – удивился Белоснежный. – Я ж только приехал.
-Странно, – не отвечая на вопрос, размышлял вслух Забродин. – Понимаете, у нас часто здесь всякие волнения, в основном на межплеменной розни, конечно. Сегодня представители одного племени у власти, завтра другого, послезавтра третьего. Никак не могут выяснить, кому национальная независимость принадлежит.
-Рвутся к кормушке?
-Да нет, какая тут кормушка, нищая страна, просто вековая рознь.
-Тогда почему странно?
-Они сегодня не против друг друга собрались воевать.
-А против кого?
-Против белых. Извините, против белого населения. Никогда такого не было. Выступил президент по радио с обращением к нации и сказал, что все беды от белых.
-Когда выступил? – резко спросил Белоснежный.
-Да с час назад, вы только уснули.
-Тогда как они так быстро успели собраться, факелы приготовить? Вы что, спите с ними? Действительно, странно. Впрочем, неважно. Есть в городе место, где можно отсидеться, не переходя в гиперспектр?
-Порт. Он защищён хорошо и там есть англо-французский легион.
-Отлично. Значит, так, Забродин. Бросайте машину, зажигайте факел и в толпу. Вы же свой, местный. Когда всё успокоится, сообщите в торговое представительство, что я уехал в провинцию, или на корабле, или ещё где-нибудь. Короче, придумайте что-то на свой выбор, чтобы они не искали меня, и сами не ищите. Понадобитесь, я вас сам найду. И ещё одно. Мне в скором времени нужны будут материалы из местных архивов.
-Все архивы находятся в англо-французской миссии в порту.
-Почему?
-Да потому, что мы колонией были. Зачем рабам архивы? – со злостью ответил Забродин. – Была одна миссионерская школа, и ту сожгли полгода назад.
-Школа, говорите? Одна-единственная? А что, это шанс. Выпускники этой школы, в стране остаются?
-Да нет, практически все уезжают. Вы думаете, Баау училась в этой школе!?
-Ну, не безграмотной же она отправилась в Союз. Если, конечно, она вообще когда-либо была в Судане и здесь жила.
-Не понял, – сказал Забродин.
-Не забивайте голову, – бросил Белоснежный. – Всё, я исчезаю, а вы - в толпу. С факелом, и в толпу, и чтоб возмущаться мне там громче всех.
Белоснежный выскользнул из машины, вошёл в тень и, взмахнув крыльями полетел в порт. Какое-то время спустя, он вошёл в приличного вида двухэтажную портовую гостиницу и потребовал номер. Пробыв там около получаса, спустился вниз и спросил портье, где можно в такое время поужинать. Сонный портье ответил, что поужинать вряд ли, но, если господину нужно просто выпить и провести время, то за углом находится таверна «Вислоухий Кеп». Она работает круглые сутки. Он что-то ещё пробормотал, но Белоснежный уже не слышал, он входил в таверну.
-Двойную водку, – бросил он с порога бармену.
-С соком?
-Двойную водку, – повторил Белоснежный и сел за стойку бара.
-А вы я смотрю, по-прежнему любите национальные напитки, Денисов?
Белоснежный, не спеша, обернулся. Сзади стоял тот, кого Валентин меньше всего хотел видеть сегодня - представитель местного филиала конторы и мало того, они встречались раньше. Его звали Анри Витель.
-Да, знаете ли, привык.
-А приезжать на территорию, не подпадающую под вашу юрисдикцию, не поставив в известность руководство автономии, тоже привычка?
-Господи, ну я, наверное, самый популярный сегодня персонаж в вашем городе. Куда ни пойду, все меня знают. Может, я жил здесь в прошлой жизни? Царьком каким – нибудь был? Хотя нет, это же ведь колония была. Ну тогда генерал-губернатором. Все почему-то именно сегодня спешат засвидетельствовать мне своё почтение.
-Перестаньте паясничать, Денисов, вас засекли ещё на корабле. Кто дал вам право появляться здесь инкогнито, пользоваться гиперспектром, летать посреди города? Мы и так замучились избавлять местное население от всякой языческой белиберды, летающих богов Мквану, парящих демонов Тугу, а тут ещё вы. Новые легенды приехали создавать? А расхлёбывать кому? Или вас сюда в ссылку отправили?
-Нет, я здесь как частное лицо, – скромно ответил Белоснежный.
-Ну, хватит, допивайте свою водку и пошли.
-Куда это? – Белоснежный незаметно просканировал гиперспектр: на всех частотах были люди Вителя, на всех, кроме одной. Той, по которой он ушёл от Анастасии. И внезапно… он исчез именно по этой частоте.
-Куда он пропал, Витель!? – бар мгновенно наполнился людьми местного филиала, включая заместителя начальника автономии.
-Ушёл по частоте, по которой и пришёл.
-Он, что с ума спятил!? Самоубийца!
Витель пожал плечами. «Это же Денисов», - подумал он и улыбнулся.


Глава 14 Песчаная буря

Песчаная буря, появившаяся почти сразу после того, как я встал и пошёл к Храмовой горе, бушевала и неистовствовала. Откуда-то из глубины земли миллиарды тонн песка вместе с языками пламени, горами пепла, брызгами раскалённой магмы и бог весть чего ещё, по какой-то замысловатой траектории, похожей на спираль, поднимались высоко вверх и, сметая всё со своего пути, стремительно падали вниз. Впечатление было такое, что кто-то хочет до конца стереть с лица земли и так уже почти разрушенный, всеми забытый и покинутый Иерусалим. Звезду Полынь, буквально, выворачивало наизнанку.
Я вспомнил, как Иосиф рассуждал о том, откуда во дворе его дома появилась песчаная буря. «Баау переместилась, и её место заняла буря, природа не терпит пустоты» Я спросил его: «Но место бури в том времени, откуда она прилетела, тоже ведь должен кто-то занять?» Что он ответил? «Это не важно, Майк». Эх, Иосиф если бы ты знал, кто займёт место бури, а самое главное, в каком времени, то не ответил бы ничего не значащей фразой. А даже если бы и знал, что ты мог сделать? Как ничего не мог сделать, когда Баау улетала в Иерусалим.
Я появился у Баау, как и обещал, на следующий день, после нашего незадачливого визита к Анастасии.
-Ну, что? Ты готова увидеть свой Иерусалим? – весело спросил я.
Баау посмотрела на меня и промолчала.
-Чего молчишь, передумала? А как же… Ты ведь говорила, что тебе нужно попасть в Иерусалим, накануне его разрушения, что пророчество…
-Я полечу одна, Майк, - заявила Баау.
-Мы же договорились лететь вместе, - удивился я. – Как же ты полетишь, одна? Ты ведь почти не умеешь. А если опять попадёшь не туда, куда нужно?
-Ты меня научишь. Время есть.
-Время есть, - в растерянности, повторил я её слова. – Значит сегодня мы никуда не летим. А когда мы полетим?
-Я полечу одна, - в её голосе послышались неприятные металлические нотки. – Так надо.
-Ну, хорошо, хорошо, - успокоил я её. - Одна, так одна. Я, правда, не понимаю почему? Но раз так надо…
Я пытался вложить в эти слова максимум иронии, но вышло, довольно, глупо. Почему она решила лететь одна? Это как-то связано с пророчеством? Или от меня пытаются что-то скрыть? Я терялся в догадках.
-Может ты жалеешь о том, что произошло, вчера, у моря? – я чувствовал, что начинаю злиться.
-Глупый, ты, - она взъерошила мне волосы. – Как я могу жалеть об этом? Я ведь люблю тебя. Просто, грустно мне что-то.
После этого разговора, у меня остался неприятный осадок. Было чувство, что, впервые, за всё время, между нами появилась стена. Она выросла, казалось бы, из пустяков: небольшой обиды на то, что Баау не захотела мне ничего объяснить; некой недосказанности, которую я воспринимал, как недоверие; из-за моего упрямства. Мне, например, не очень было понятно, какие тайны могут быть между близкими людьми? Я-то ничего не скрывал от Баау. Почему же она молчала? Я же видел, что она была чем-то встревожена, что-то не договаривала. Всё чаще, в её глазах я видел тень грусти.
Тем временем, шли дни, недели. Баау пыталась вести себя как обычно, я тоже. Целыми днями мы бродили с ней по берегу моря, разговаривали, шутили, улыбались. Иногда, она клала мне на ладонь Офтальм, и просила, чтобы я вспомнил, свои полёты, свои ощущения, когда перемещался во времени. Я вспоминал - она молча слушала, сосредоточенно и внимательно, как прилежная ученица. И всё, вроде, было нормально, но… стена между нами всё росла и росла.
Однажды я прилетел, как обычно, прошёл в дом, но он был пуст. Странно. За домом, где жила Баау, был небольшой сад. Я помчался туда в надежде встретить её, и наткнулся на Иосифа.
-А где, Баау? – спросил я.
-Улетела в Иерусалим, - ответил он.
Я слегка опешил.
-А когда она обещала вернуться?
-Она больше не вернётся, Майк. Никогда.
Наступило тягостное молчание. Иосиф смотрел на меня, и по его старческим морщинам текли слёзы. И тут до меня стало доходить: «Она больше не вернётся. Она улетела, чтобы навсегда остаться в Иерусалиме, в другом времени». И по мере того, как доходило, я начал сходить с ума. Меня охватила какая-то безумная, на грани истерики, паника: «Лететь, немедленно лететь и найти. Уговорить, наорать, связать, украсть в конце концов, но найти и непременно вернуть обратно». Потом место паники заняла обида: « Говорила ведь, что любит. Как так можно беспардонно врать? Ведь если бы любила, то не улетела»
-Почему, Иосиф? Зачем? Я не сделал ей ничего плохого, я не обижал её. Господи, чушь, конечно, говорю, как можно обидеть человека, которого любишь. Я же люблю её. Я думал…
А что, собственно, я думал? Да ни о чём я не думал, кроме того, что я люблю её, люблю больше жизни и не представляю, как и зачем мне без неё жить. Я стоял ошарашенный и раздавленный.
-Мы могли быть счастливы, – обречённо промолвил я.
-Баау тоже тебя любила, – сказал Иосиф.
-Тогда почему улетела?
-Есть вещи, Майк…
-Господи, да какие вещи, Иосиф? – перебил я его. – Всё, что вы мне скажите, я и так знаю наизусть, Баау мне все уши прожужжала: долг, мир, пророчество. Да мура это всё! Зачем нужен этот мир, если он разлучает двух любящих людей? Зачем, если он убивает их счастье? Да плевать мне на него! Куда она полетела? Искать своего мифического Хранителя? Жалко, что я раньше не догадался слетать в Иерусалим. Прибил бы его на фиг, чтобы чужих любимых не воровал, ради непонятно чего. Ради трёх- четырёх строчек в каком- то древнем, замшелом пророчестве! Так она полетела к Хранителю?
Иосиф молчал.
-Что вы молчите!? – почти выкрикнул я. – Впрочем, можете молчать сколько угодно, я и так знаю, где её искать.
-Ты не сможешь её найти, Майк.
-Это ещё почему? Да я переверну весь Иерусалим с ног на голову, а если потребуется, так и оставлю его на башке стоять. Тоже мне, городишко заштатный! У нас в Москве девять миллионов народу, и то человека найти - раз плюнуть, а тут какой-то Иерусалим. Ха!
-Она забрала с собой Офтальм, Майк.
-Да на здоровье! Нашли, чем огорчить. Вы, наверное, забыли Иосиф, что я и без талисмана могу обходиться.
-Не зная её мыслей, ты не сможешь точно попасть в её время. Ошибёшься на долю секунды, и ты всё время будешь либо впереди неё по времени, либо позади.
Я оторопел. Несколько секунд стоял, и не мог пошевелиться. Потом внутри будто щёлкнуло что-то. Какая-то злость замешанная на бычином упрямстве, погнала мысли вперёд. Они неслись со скоростью ураганного вихря, догоняя друг друга, наслаиваясь, скача вприпрыжку, галопом, обгоняя по пути всякую логику, пока, устав от безумного кружения, не угомонились, вконец запутав меня.
-Что же делать? – растерянно пробормотал я.
-Любовь – это ведь счастье, Майк. Сама любовь – это счастье, независимо, от того, рядом любящие друг друга или нет. Многие ведь не знают, что такое любовь. Вот живут всю жизнь, и ни разу, слышишь меня, ни разу не испытали этого чувства. Думают, что это всё сказки. Не понимают они, что не сказки это, а подарок, свыше подарок. Не каждому он даётся, вернее не каждый его находит, а ещё правильней - не каждый готов отдать всё на свете, чтобы его найти. Здесь удач не бывает. Находит только тот, кто ищет. Верит, что любовь существует и ищет. Вы с Баау нашли.
- Вы хоть знаете, что она беременная? – спросил я и по его округлившимся, удивлённым глазам понял, что ничего он не знает. – Она вам хоть рассказывала, что её убить пытались и будут пытаться сделать это ещё и ещё раз?
Глаза его стали ещё больше.
- А вы взяли и отпустили её. Вот так просто, как будто она не на триста лет вперёд улетела, а к соседям пошла. Где я теперь буду искать её? Удивляюсь я, что вы за народ такой непробиваемый. Да меня Шуриковна за Можай бы загнала. Она каждый раз валидол пьёт, когда я прихожу домой поздно, а вы… - я махнул рукой.
– А искать я её всё равно буду, – я улыбнулся. – Плохо же вы меня знаете, раз думаете, что меня можно испугать каким-то временем. И ждать её буду, всегда буду.
Я похоронил Иосифа через два месяца. Каждый день в эти два месяца я, возвращаясь с поисков в Иерусалиме, прилетал к нему и докладывал. Сначала он воспринимал это спокойно. Наверное, думал, что я помотаюсь-помотаюсь и брошу. Но потом в его глазах стала появляться надежда. Сначала едва заметная, едва теплившаяся, но надежда. Он начал ждать моих возвращений, как ждут чуда, с затаённым дыханием, с верой, что пусть не в этот раз, но в следующий, я обязательно вернусь вместе с Баау. Порой его вера и ожидание чуда меня раздражали. Я чувствовал себя беспомощным и никчёмным человечишкой, способным лишь на жуликоватые фокусы со временем. Несколько раз мне правда, казалось, что я видел Баау. Один раз в толпе, когда я бежал и бежал за ней и всё никак не мог догнать, а когда почти догнал, продравшись через суматошные ряды торговцев возле Рыбных ворот, она вдруг исчезла. Второй раз… Второй раз мне вообще показалось, что я видел не её саму, а её тень. Но я опять побежал и снова почти нагнал, но, увы. После этого случая, я часто ловил себя на мысли, что гоняюсь за тенью. А кто может догнать тень? Темнота, только темнота.
Последний раз я летал в Иерусалим уже накануне штурма. Легионы Тита Флавия уже подходили к городу.
-Нам не найти её, Майк, – устало сказал Иосиф, когда я рассказывал ему, что творится в полуосаждённом Иерусалиме.
Я молчал. Да и что я мог ему сказать. Я видел, как сильно сдал он за последние дни. Всему есть свой предел. Иосиф свой перешагнул. Та надежда, которая давала ему силы, которая поддерживала его всё это время - её больше не было. Найти Баау в осаждённом, изнывающем от голода и болезней городе, в городе, где, помимо жителей, миллионы людей, пришедших на туда Пасху, стали заложниками наступающих римских легионов, было нереально.
-Нам её не найти, – повторил он и вышел во двор.
Там и нашёл я его на следующий день. Он лежал возле каменной ограды. Волосы, одежда, лицо - всё было покрыто пылью, пылью и песком. И лишь глаза, бездонно серые открытые глаза, смотрели в небо, где догорал последний в его жизни закат. Я подошёл к нему, поднял на руки неуклюжее, длинное, высохшее от боли и старости тело и отнёс в дом. Внутри меня ничего не было, ничего, одна пустота. И над этой пустотой, надвигаясь на догорающий закат, уже хозяйничала тьма.
Вот и сейчас была почти полная темнота. Буря кружила над моей головой, словно огромная хищная птица, выискивающая добычу. И, похоже, этой добычей был я. Обжигающий ветер, летящий мне навстречу, миллионами мелких, раскалённых и острых, словно иглы, песчинок, вонзался в моё тело. Иногда касалось, что это вовсе не ветер и не песок, а просто боль, летящая боль. И, странно, каждый мой шаг, каждое движение было как в замедленной съёмке, а боль летела всё быстрей и быстрей.
-Всё равно дойду, - подумал я, - назло всем дойду.
Кому всем? Я не знал. Наверное, просто пытался завестись. Я шёл, падал, вставал и снова шёл. Почти ничего не соображая, чтобы не отключиться, я начал считать шаги. Смотрел под ноги и считал шаги: десять, пятнадцать, тридцать, пятьдесят, сто. Сколько ещё? С трудом вкарабкавшись на очередную гору обломков, я посмотрел на Храмовую гору. Песчаная буря почти полностью скрывала её. Трудно определить, но мне показалось, что до неё было ещё метров семьсот - восемьсот, может чуть меньше. Я сполз с обломков, прикрыл рукой лицо и снова пошёл вперёд. Ветер усилился, и это была уже не просто буря, а конец света. Я практически ничего не видел. Те редкие здания, которые хоть как-то сохранились и по которым я пытался ориентироваться, начали качаться, разваливаться и рассыпаться, как карточные домики. Они рушились, взметая огромные облака пыли, а на их месте вырастали, все новые и новые груды обломков.
-Баррикады строим? - ухмыльнулся я и тут же охнул.
Губы, высушенные жарой и ветром, треснули и из них начала сочиться кровь. Я вытер её тыльной стороной ладони, посмотрел на руку и… улыбнулся:
-Живой ещё.
И снова: десять, пятнадцать, тридцать, пятьдесят, сто. Мне почему-то нравилось считать именно до ста. Досчитав в очередной раз, я остановился, перевёл дыхание, шагнул и... распластавшись, полетел в кучу какого-то мусора. Нет, я не оступился на очередном бульнике, не подвернул ногу, меня не сбил порыв ветра, просто получилось так, как будто кто-то держал, держал меня, а потом – бац! Резко отпустил.
Я выбрался из мусора весь в ссадинах, с порванной штаниной и тут понял, что произошло. Ветра больше не было. И бури больше не было. С некоторым испугом я посмотрел на Храмовую гору:
-Господи, а гора-то на месте? Или тоже исчезла?
Нет, гора была на месте. Но мне показалось, что она удаляется! Едва заметно, но удаляется!
-Что за бред?! - вырвалось у меня.
Я сорвал бандану, вытер пот, заливавший глаза, немного прищурился: нет, мне не показалось. Всё: обломки, руины, языки пламени, кучи пепельного щебня, - всё оставалось на месте, абсолютно всё, кроме горы. Она действительно удалялась, медленно, но неудержимо.
-Он искривляет пространство, - мелькнуло в голове. - Он начинает менять его. Зачем? Чтобы я отчаялся, чтобы я не дошёл, чтобы изжарился тут, как мумия.
Мне, стало до слёз обидно, как ребёнку, которому показали игрушку и отняли, сказав: «Мы бы тебе её дали, но ты последнее время слишком много шалил, поэтому ты её не получишь»
- Вот гад!
-Хочешь достичь запредельного, недостижимого, того чего никому и никогда не удавалось достичь? - заговорил Карусельщик, – Тогда будь готов и пожертвовать самым дорогим.
Я ничего не ответил, некогда мне было отвечать. Пока он разглагольствовал, я упорно пытаться осмыслить хоть что-то из той каши, которая была у меня в голове. Последние часа полтора-два, какая то ерунда творилась в ней. То мне упорно казалось, что где-то я это всё уже видел: и песок, прожигающий меня насквозь; и воздух, раскалённый, как стекло; и руины эти, обожжённые пламенем. То, где-то внутри меня начинали звучать голоса, разные голоса. Иногда, мне казалось, я слышу человеческую речь, иногда это были просто звуки. Было ощущение, что у меня в голове играет старая, запиленная виниловая пластика, скачущая, как сумасшедшая, с песни на песню. Я где-то раньше слышал эти голоса, эти звуки, но где и когда? Слишком коротко, слишком отрывочно, слишком неопределённо. Одни куски, одни обрывки, одни маленькие частички чьих-то мыслей, чьих-то фраз, чьих- то воспоминаний. Чьих? Моих?
-Если б знать, - вздохнул я.
Они мелькали в голове слишком быстро. Я никак не мог зафиксироваться на чём-то, никак не мог поймать хотя бы один сколько-нибудь цельный фрагмент. Всё было скользко, зыбко, едва уловимо. Невнятные голоса, призрачные образы. Мои или не мои? Если мои, тогда почему я не могу их вспомнить? Если не мои, то кто и что пытается мне сказать? Кто хочет достучаться до меня? Баау? Жучок? Баау в другом времени, Жучок замолчал. Кто? Я сам? Ну, если я сам, тогда понятно, ощущение некого дежавю, как и понятно, к сожалению и другое: я превращаюсь в полного шизофреника. Ну что ж, может, чтобы не спятить окончательно и нужно стать шизофреником.
-Если уж кому-то очень надо достучаться до меня, сказать что-то, то достучится, надо думать, когда-нибудь, – решил я. – Всё это мелочи, а вот что с горой делать?
Я снова посмотрел на Храмовую гору, она всё отдалялась. И никакой шизофренией тут, увы, не пахло. Как это у него получается? Должно же быть какое-то объяснение. Всему есть объяснение, даже тому, что я здесь. Перепутал временные плоскости, разорвал привычное течение времени. Ну ладно, пусть так. Я не понимаю ни фига, как это у меня получилось, но объяснение есть, хоть я в него и не верю особо. Значит, должно быть и сейчас. Так - всё снова и по порядку: он удаляет Храмовую гору, изменяет пространство. Пространство с чем-то связано. Не может оно существовать само по себе. Но с чем? Я что, на девчонок что ли пялился или, удрав с лекции пиво, пил на Покровке, когда это проходили в институте?
Эх, Покровка, пивная в подвале, одноногий инвалид, по кличке Краб, обитавший там день и ночь. Притаится в тёмном уголке со своими костылями и ждёт. Мужички пивка возьмут. А какое пиво без водочки и ерша? Нальют в стаканчик:
-Ну, давай, Василич, ты первый, как старшой, так сказать.
И, пока Василич, довольный оказанным уважением, из-за приличия ломается немного, Краб из своего угла шмыг, стаканчик из-за спины у Василича хвать и содержимое внутрь бульк! Мужики столбенеют от такой наглости, начисто лишаясь дара речи, а Краб выдаёт свою знаменитую фразу:
-Виноват, не удержался! Бейте, ежели сможете на инвалида руку поднять.
Да, пивка бы сейчас, и с сушечкой солёненькой или с креветками, и побольше.
-Да пёс её раздери, эту Покровку! – разозлился я. – Тут не знаешь, как гору вернуть и концы с концами свести, тьфу! Ни одной приличной мысли в башке, сплошной кавардак. Разбили зеркало. Какой-то дуботряс взял, саданул по нему молотком со всей дури, а ты теперь разбирайся в этой тысяче осколков, складывай их снова. Их тысяча, а я один. Вот скотство!
-Тысяча и один, - подумал я, – прямо сказки Шахерезады. Только там тысяча и одна…Что!? Я стоял и боялся шелохнуться. Боялся потерять мысль, боялся поверить в то, что тот, кто стучался в моё сознание, наконец-то пробился. Тысяча и одна ночь! Всё правильно. Я стоял, смотрел на эти руины, а видел другое - свой последний полёт в Иерусалим. Тысячи легионеров Тита Флавия штурмовали город. Они разбили стенобитными орудиями крепостную стену и она рухнула. Ворвавшись внутрь, легионы заняли Антониевую башню и встали лагерем перед храмом Соломона. А где-то там, на стенах храма, была Баау. Тысячи вооружённых, испытанных римских бойцов и одна беззащитная девочка.
 Кто-то из умников сказал, что прошлого нет, будущего может не быть, есть только настоящее. Сюда бы этого умника, сюда, где в настоящем было и прошлое и будущее, и жизнь и смерть. Он ведь и гору-то двигает потому, что времени нет. Пространство без времени, поэтому и получается у него. Я понял всё. Спасибо тебе, любимая! Если я не могу больше перемещаться во времени, буду перемещаться в пространстве. Я ведь видел эту Храмовую гору раньше, я видел стены самого храма, попробую вновь их представить, вспомнить и…
-Да ты никак собрался посмотреть на руины храма Соломона? – спросил Карусельщик с неким удивлением.
-Собрался, - ответил я
-А ты знаешь, чем это для тебя может кончиться?
-Да.
-И ты готов умереть?
-Не знаю.
-А что ты знаешь, Майк? Может быть, ты знаешь, ради чего собрался пожертвовать собой?
-Во имя любви, например?
-Я же спросил – ради чего? А вовсе не во имя чего или кого. Если ты собрался умереть во имя кого-то или чего-то, то это ведь, согласись, категории будущего, Майк. Того будущего, которое может быть, а может и не быть. Даже если оно и случится это будущее о котором ты мечтаешь, ради которого ты готов рискнуть своей жизнью, ты ведь всё равно его не увидишь и не узнаешь. Прав ведь был Соломон, когда говорил: «И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня и кто знает, мудрый он будет или глупый». Вы ничему не учитесь, Майк. Вот Соломон построил храм, самый великий храм на земле. Посмотри, что осталось от трудов его. Руины!
-Стена осталась! – брякнул я.
-Да, стена осталась, – согласился Карусельщик. – Но то был Соломон, а то - ты. Вряд ли после тебя останется, что-либо. Абстрактность, Майк, – это оружие фанатиков. Легче всего воевать во имя идеи ибо она по большей части абстрактна. Красива, мила, достойна, как тебе кажется, самопожертвования, но увы абстрактна, как и все эти глупые разговоры о спасении человечества. Все, кто так или иначе мечтают о спасении мира, есть глупцы и словоблуды. Словоблуды – потому что спасти или погубить человечество может лишь тот, кто создал его, а глупцы – потому что, не понимают простой вещи: беря на себя роль мессии, они ведь ставят под сомнение силу своего бога.
Я молчал.
-Бороться, воевать, умирать нужно не во имя идеи, какой бы красивой она не была, а лишь за то, Майк, что имеешь или за то что имел и у тебя это отняли. Только тогда в этом есть смысл, конкретный, заметь себе, смысл, а не бредовая утопия о счастье всего человечества. Ради чего ты собрался погибнуть, что ты имеешь? Ничего! Что я отнял лично вот у тебя? Тоже ничего! А хочешь я тебе покажу, что бы ты мог иметь?
Я не успел ответить. Раздался резкий металлический щелчок, как будто кто-то дёрнул за ручку рубильника, и в наступившей мгновенно темноте, я услышал неясный гул. Он был похож на шум далёкого прибоя. Казалось, где-то волна, стремительно накатываясь на берег, врезалась в скалы, разбивалась на миллионы брызг и уходила в открытое море. Там, вдали от берега, она сталкивалась со встречной волной и мощь её удваивалась. Почувствовав прилив новых сил она возвращалась и снова бросалась на скалы. С каждой секундой шум этого прибоя становился всё громче и громче. Удар-откат, снова удар - снова откат. Похоже, волны хотели непременно столкнуть берег с его незыблемого места.
-Занавес! – весело крикнул Карусельщик.
Свет вспыхнул вновь, и я увидел потрясающих размеров сцену. Она была огромная, как хорошее лётное поле. Лучи прожекторов скользили в белом тумане дымовых машин. Вспышки стробоскопов ослепительно сверкали миллионами бликов. Горы аппаратуры: колонки, усилители, пульты - переливались разноцветными огоньками. Потрясающее зрелище! Сцена была похожа на парящий, зависший над землёй звездолёт. Вдруг по краю сцены пробежали сотни мигающих огней, раздался оглушительный взрыв и тысяча огненных фонтанов взлетела, искрясь, высоко в небо, осветив всё вокруг.
-Ма-айк! – раздался многоголосый крик.
Я не поверил своим глазам - несметная толпа зрителей окружала сцену. Они подняли вверх лес рук, тысячи, сотни тысяч рук, и начали скандировать моё имя. И это был уже не шум далёкого прибоя, а рёв дикого двенадцатибалльного шторма. Он обрушился на меня, смял, закружил, завертел в своём потоке. Мне не хотелось больше ни о чём думать, не хотелось никуда идти, а самое главное, мне не хотелось больше умирать. В этом неистовом рёве толпы была такая энергетика, завораживающая, мощная, что меня просто подхватило, как щепку, и понесло по течению. Я впитывал в себя это сумасшествие, хотелось прыгать, петь, бегать по сцене.
-Рок-ролл! – как умалишённый заорал я.
-Майк! – взревела в ответ толпа.
Кто-то из-за кулис бросил мне гитару. Боже! Эта была та самая Ибанез из квартиры художника. Я осторожно взял её в руки. Толпа замерла.
-Я же играть не умею! – мелькнула мысль, и я затравленно стал оглядываться по сторонам. – Что же сейчас будет!? Они же все увидят, что я не умею играть…
-А ты попробуй, – загадочно шепнул Карусельщик.
Я взяв первый аккорд и несказанно удивился: руки сами стали играть восхитительно красивую гармонию какой-то песни.
-Но это же моя песня! – я ничего не понимал. – Я её недавно сочинил.
-Пой, – сказал Карусельщик. – Это твой звёздный час.
Я был в полной растерянности.
-Ну же! – закричал он. – Зрители ждут, не об этом ли ты мечтал, Майк?
-Да! – ответил я, подошёл к микрофону и запел.

Восточный ветер, пахнущий рекою,
Уронит небо на ладонь с водою.
И будут звёзды в той воде купаться
И чем-то острым целовать мне пальцы.

Краем глаза я посмотрел в толпу. Тысяч зажжённых свечей, которые держали в руках зрители, колыхалась, как море на закате, плавно, величаво, в такт медленной музыке. Они все знали мою песню наизусть! Они подпевали мне!

Пожму плечами, улыбнусь спокойно,
К чему лукавить, мне уже не больно.
К чему ответы, если знаешь точно,
Какого цвета кровь бывает ночью.

Цветастым ситцем забинтую раны,
И время птицей полетит обратно
Туда, где песни, где слова – лекарство,
И где венчался в детстве я на царство.

Я доиграл последний аккорд и замер. Тишина. Секунда, другая, третья… Я понял голову и посмотрел в толпу.
-Майк! – обрушившийся на меня рёв оваций был таким оглушительным, что за ним я не сразу разобрал обращённые ко мне слова Карусельщика.
-Что ты сказал? – переспросил я.
-Ты счастлив?
-Да!
-Ты об этом мечтал?
-Да!
-Разве это стоит меньше, чем счастье человечества?
-Нет! Нет! Нет! – закричал я в восторженной истерике. – Это стоит гораздо больше!
-Смотри дальше, – сказал Карусельщик.
-Дешёвка! – раздался чей-то голос.
-Что ты сказал? – не понял я.
-Я сказал, смотри дальше, – ответил Карусельщик.
И тут же вокруг защёлкали сотни фотоаппаратов, застрекотали видеокамеры. Я уже был не на сцене, а сидел в удобном кожаном кресле, за столом, накрытым красным бархатом. Блин, кресло было такое удобное, я даже и не представлял себе, что на свете может быть такая классная мебель. Я положил руки на подлокотники и даже на миг зажмурился от блаженства. Передо мной был большой, в форме амфитеатра, полутёмный зал. Прямо мне в глаза били софиты, и поэтому ничего практически не было видно, кроме того, что зал, похоже, был битком набит людьми и в первых рядах шла какая-то возня. Кто-то лез, толкался, протискивался, ругаясь, чтобы быть поближе к столу за которым я восседал.
-Господа! – услышал я голос Анастасии.
Она сидела чуть левее моего кресла и держала в руках микрофон. Перед ней стояла табличка «Администратор»
-Господа! – снова повторила она. - Давайте всё-таки организуемся как-то. Прошу вас, задавать вопросы по очереди, иначе пресс-конференция закончится не начавшись. Начнём с вас, – Настя махнула рукой кому-то в зале.
-Майк, вам понравилось, как вас сегодня принимала публика?
-Понравилось? Да не то слово! – восторженно начал я.
Настя больно толкнула меня в бок и зашипела:
-Думай, что говоришь, идиот! Меньше восторга, концерт, мол, как концерт ничего особенного.
-Хороший был концерт, – ответил я корреспондентке. – Вполне тёплый приём, я доволен.
-Скажите Майк! Вас называют классиком современного рок-н-рола, а вам ведь всего восемнадцать лет, что это авансы или заслуженный успех?
-Я авансов не беру, предпочитаю всё сразу! – сказал я и сам удивился собственному хамству.
-Молодец! – шепнула Настя.
-Майк! Как вы относитесь к другим исполнителям играющим рок-н-ролл? Вы дружите с ними, общаетесь или, наоборот, враждуете?
-Мне не с кем ни дружить, не враждовать, кроме своего администратора, – кивнул я на Настю, пытаясь острить. – А если серьёзно, то я не вижу достойных конкурентов.
-Умница! – Настя вся светилась от счастья. – Пока всё правильно отвечаешь. Побольше снобизма, побольше наглости, народ любит это.
-А не слишком я увлекаюсь?
-Да перестань, ты для них кумир, бог, тебе всё можно!
-Майк ! Мы все слышали сегодня вашу новую программу, ваши новые песни. Ваш альбом, который вы сегодня представили, называется «Карусельщик». Откуда это название? – задал вопрос мужской голос откуда-то из центра зала.
-Что? – не понял я. – Почему «Карусельщик»? Я не называл альбом «Карусельщиком»! Да у меня и песни такой нет!
-Это провокация! – закричала Настя. – Название альбома – это коммерческая тайна!
-А скажите, Майк! – не обращая внимание на неё продолжил тот же голос. – Это правда, что ради карьеры вы бросили беременной свою любимую женщину?
-Отключите микрофон! – срываясь на визг, побагровела Анастасия.
-И последний вопрос Майк! Не могли бы вы показать свою татуировку, на левом плече?
-Какую татуировку? – не понял я.
-Синенькую такую, студент.
Настя бросилась ко мне, но я остановил её и сдёрнул рубашку. На левом плече чуть выше ключицы, сиял сиреневый цветок полыни.
-Так это ты мне крикнул: «дешёвка»?
-Ну а кому же ещё! – услышал я голос Жучка.
-С кем ты разговариваешь? Кто тебе крикнул: «дешёвка»? - Анастасия завертела головой и короткие молнии полетели в зал.
Они долетали примерно до середины зала, затем будто наталкивались на что-то, плющились в полупрозрачные светящиеся пузыри и лопались, заливая светом стоящих внизу людей. Я посмотрел на них, и мороз пробежал по коже. В зале были не корреспонденты. Тесной толпой, плечом к плечу, там стояли песчаные люди. Их серые лица были бесстрастны, они смотрели в одну точку, на Анастасию. Они уже не были изваяниями, какими я их видел в пустыне, хотя и людьми они тоже не были. Они были похожи на ожившие мумии. Топтались на месте, кивали голыми черепами и в их пустых глазницах зияла тьма.
-Ты считаешь меня дешёвкой? – спросил я у Жучка.
-В основном - происходящее тут, – ответил он. – Провинциальный цирк. Я думаю ты заслуживаешь большего, Майк, чем восторги этих гомункулов.
-Разве быть на вершине славы, признания – не мечта всех музыкантов?
-А ты мечтал о том, чтобы прославиться среди песчаных уродцев? Я думаю – нет.
Я молчал.
-Каждый стремится к своей мечте, - продолжил Жучок. – Ты вот стремишься к признанию. И это правильно, потому как ты поэт, музыкант, тебе необходимо чувствовать отклик в сердцах людей. Вопрос в другом - чем придётся расплачиваться за него? Если: бессонными ночами, порванными, как струны, нервами, болью в душе - это одно, а если чем-то другим? Признание ведь, слишком часто, приходит с запозданием. На этом они и играют, если ты ещё не понял. Не ты первый, кому они предлагают обмен и многие соглашались, между прочим.
-Какой обмен? – спросил я, хотя мог бы и не спрашивать, ответ лежал на поверхности.
-Душу на славу, – ответил Жучок.
 С каждым словом Жучка я медленно выходил из этого дурацкого состояния полугипноза и с каждой секундой, какая-то ужасная злость всё больше охватывала меня.
Злость – это даже не то слово. Они просто взяли и выкупали меня в помоях!
-Значит они думали, что я куплюсь на этот цирк? Значит они считали, что я не заслуживаю большего, чем этот спектакль? Да и в самом деле: мальчик неопытный, лопушок, ну зачем тратиться на дорогие декорации? Для этого губошлёпа и так сойдёт. Так что ли? Ну жлобы!
Я попытался вскочить с кресла, но…не смог. Кожаная спинка кресла, такая мягкая, удобная, вдруг обхватила моё тело, и цепко держала меня, не давая и дёрнуться. Схватив стоявший на столе графин, я треснул им по краю стола, и извернувшись, резанул острым горлышком по гладкой коже кресла. Рядом кто-то взвыл от боли, я почувствовал, что хватка ослабела. Я рванулся вперёд. Первые ряды песчаных людей в ужасе, шарахнулись в стороны.
-Да погаси ты свет! – закричал Карусельщик.
-Здесь кто-то есть! – завизжала Анастасия, прижимая к груди, раненую руку. – Он только что с ним разговаривал! – она кивнула на меня головой.
-Поздно уже! – зло бросил Карусельщик. – Надо было за фарватером во времени лучше следить.
-Фарватер был чист, я проверяла весь гиперспектр.
-Значит, он находился в тёмном секторе гиперспектра, погаси свет!
Молнии, которые метала Анастасия, застыли, раскалёнными каплями упали на песок и исчезли. Не было уже ни сверкающей сцены, ни зала пресс-конференций, лишь развалины Иерусалима вокруг, да Храмовая гора со стеной Плача маячили вдали.
-Ладно, вы тут разбирайтесь, а мне пора. Спасибо за спектакль, – усмехнулся я.
-Значит, решил? – спросил Карусельщик.
Я пожал плечами.
-Значит, решил умереть?
-Решил, не решил, какая разница, – устало ответил я. – Допустим, решил, разве это что-то меняет?
-Конечно, меняет, – заторопился Карусельщик – Пойми, для того, чтобы быть счастливым, тебе вовсе не обязательно умирать. Здесь у тебя есть шанс и на счастье, и на признание таланта, и на любовь.
-Признание таланта? Кем? Этими мумиями?
-Они станут людьми, у них пока нет душ, но будут.
-И где же ты их возьмёшь, эти души?
Я спросил просто так. Надоело гонять по кругу всю эту белибердень, вот и ляпнул. Но сказав…остолбенел, так вот для чего Настя собирала потерянные души.
-Смышлёный мальчик, – злобно прошипел Карусельщик.
-А что касаемо любви, - сказал я, не обращая внимания на его шипение. - Нет в твоём мире любви. И никогда не будет.
-Но в том мире, откуда ты пришёл, у тебя её тоже не будет. У тебя нет там шансов.
Ни одного. У мёртвых их не бывает.
-Всё-таки рискну, – улыбнулся я и представил, что стою на Храмовой горе.
Краем глаза я заметил, как она стала медленно двигаться в мою сторону. Я оказался прав. Здесь не было времени, и поэтому они творили с пространством всё, что хотели. Раз они могут, почему бы и мне не попробовать? Я представил Храмовую гору и она реально стала приближаться. А за ней, как в мираже, поднималась из руин мне навстречу последняя уцелевшая часть храма Соломона, стена Плача. Спустя несколько секунд я стоял уже в полуметре от неё.
-Ну вот и всё, – вздохнул я облегчённо. – Дошёл.
Я шагнул к стене и потрогал её рукой, она была тёплая. Как будто всё тепло ладоней миллиардов людей, живших на земле и прикасавшихся к ней с мольбами, слезами и горем, сохранилось в её древних камнях и теперь она отдавала это тепло мне.
-Дурак, – равнодушно произнёс Карусельщик.
Я оглянулся. Из-за горизонта на меня летел огненный смерч.

Глава 15 Накануне


Два месяца прошло с того времени, как Баау поселилась в доме Странника. Два месяца, день и ночь, с короткими перерывами для сна он учил её тому, чему когда-то обучался сам, что приобрёл с опытом за долгие годы служения Хранителем. Она была способной ученицей. Каждый раз, объясняя ей что-то, Странник удивлялся, как быстро она всё схватывала, ловила прямо на лету. В своё время ему понадобилось несколько месяцев, чтобы понять, как устроен гиперспектр, как им управлять, как в нём передвигаться. А Баау уже на четвёртый день, когда он пытался объяснить ей, как взаимодействуют световые потоки и как нужно двигаться по ним, чтобы не оказаться попросту разорванным на части, вдруг исчезла.
Сначала Странник подумал, что она воспользовалась Офтальмом, и рассердился. Он запрещал ей носить талисман. Он не боялся, что она будет читать его мысли, и не хотел от неё что-то скрыть. Просто считал, что учёба и заключалась в том, чтобы не копировать слепо чужие способности и навыки, а приобретать свои. Это было важно. Только тот опыт, который был осмыслен, проверен собственной практикой, набитыми шишками, был бесценен. Ибо именно он, в сочетании со знаниями полученными теоретически, позволял в критических ситуациях мыслить рационально, не поддаваясь эмоциям. Странник добивался того, чтобы при опасности Баау действовала на уровне инстинкта чётко и молниеносно быстро. С гиперспектром шутить нельзя, здесь лишнее мгновение на раздумье может оказаться роковым.
Баау отсутствовала около пяти секунд, после чего в нарушение всех законов гиперспектра, вывалилась из него прямо посередине светового потока. Странник не поверил своим глазам.
-Как ты это сделала?
-Не знаю – ответила Баау – просто представила.
Он догадался, что она, каким то непостижимым образом соединила, знания о гиперспектре, навыки обращения с ним и способность перемещаться во времени, позаимствованную у Майка. Странник видел такое впервые. Она двигалась по гиперспектру не только в пространстве, но и во времени. Он не знал, как к этому относиться, но подумав решил, что это хорошо. Ведь он сам добивался от Баау, чтобы изучая гиперспектр, она шла своим путём. Одно ему не нравилось:
-Слишком легко ей всё даётся, слишком легко. А тот, кому всё даётся легко, начинает воспринимать это, как должное, забывая об осторожности, ощущая себя всемогущим. А это было не так, даже в отношении ангелов, не говоря уже о простых смертных. Осторожность и ещё раз осторожность – этому учили его, это он пытался объяснить и Баау. Поэтому, то что ей всё легко давалось, не нравилось Страннику, даже если иметь ввиду, что она была дочерью Иосифа и, безусловно, была хорошо подготовлена.
Баау тоже многого не понимала. Она, например, никак не могла взять в толк, зачем Странник обучал её метанию ножей, стрельбе из лука, почти каждый день, заставлял её сражаться с ним на мечах? Почему нужно было учиться останавливать взглядом кровь, текущую из раны, она понимала, но для чего все эти копья, ножи, кольчуги, щиты, когда есть гиперспектр, она понять не могла.
-Есть же гиперспектр, – ворчала она, – можно же раз… - она сделала движение, как будто метнула копьё, - и только пепел останется.
-В том-то и дело, Баау, – отвечал Странник. – Пользоваться гиперспектром нужно с холодной головой, с ясной головой. Контролировать его силу, можно, только отбросив все эмоции. В бою это трудно, очень трудно. Да и принципы использования боевого потенциала гиперспектра такие же, как и у любого другого оружия. Сначала защита, прежде всего защита, а только потом нападение. Учись защищаться, учись делать всё рационально, экономя силы. Защищаясь, изучай врага, его навыки, его манеру ведения боя, его сильные и слабые стороны. А уж если решила наносить удар, то этот удар должен быть мощным, точным и, самое главное, он должен быть последним. Второго случая может не представиться. Холодное оружие, потому и холодное, что вырабатывает привычку защищаясь, мыслить разумно. Оно доводит защиту до уровня инстинкта, освобождая мысли. Пусть ноги думают, руки думают, мышцы твои думают - голова всегда должна быть ясной.
Сейчас, по истечении двух месяцев непрерывного обучения, Странник глядя на Баау, с удовлетворением отмечал: « У неё получается, у неё почти всё получается». Теперь они часами могли сражаться на мечах, защищаясь и нападая, нападая и защищаясь, и при этом спокойно разговаривать о том, какие, например, существуют в Финикии свадебные обряды и церемонии. Но тревога в душе Странника всё равно была, он боялся, они не успеют.
Баау не выходила за пределы внешнего двора дома, а он был в городе каждый день и всё видел. Город менялся. Поначалу это было не очень заметно. Так же шумела разношёрстная толпа в торговых кварталах. Так же вальяжно прогуливалась знать по мощёным, отшлифованным сотнями веков и миллионами людских ног гладким камням улиц. Так же сверкали великолепием дворцы и храмы Иерусалима. Всё было, как обычно, кроме одного: над всем этим восточным шумом и гамом, над всем сверкающим и вызывающим великолепием с каждым днём всё явственней и явственней витало предчувствие беды.
Сначала из города исчезли зазывалы. Они были столь многочисленны в торговых кварталах, что без них трудно было представить любой восточный город, а уж Иерусалим, где сходились, пересекались, заканчивались и начинались почти все торговые пути, куда стремились и считали за счастье попасть богатейшие купцы со всего света, тем более. В город испокон веков, съезжались самые лучшие зазывалы со всего востока. Зазывалы - это своего рода сословие, обычно, людей кочевых, не имеющих своего угла. Они скитались по странам, по городам, нанимались к хозяевам лавок. Есть в городе торговля, они тут как тут. Кончался сезон ярмарок, торговля шла на убыль, зазывалы перебирались в другое место. Они были отчасти торговцы, отчасти жулики, но практически все - артисты. Они подразделялись на кланы, в каждом из которых был свой предводитель, свой беспрекословный авторитет, свой хранитель традиций, если хотите, услуги которого иногда стоили баснословных денег. Многие жители Иерусалима приходили в торговые кварталы, не только за покупками, но и просто посмотреть на их искусство. Ну, искусство - не искусство, а то что это было, по крайней мере забавно, Странник не раз видел и сам. Ему, порой, случалось присутствовать на неком подобие соревнований, своеобразных турниров, среди зазывал. Это были состязания в громкости, сметливости, артистических способностях. Одни умели жонглировать, другие читали стихи, третьи пели, четвёртые устраивали целые спектакли и всё - ради одного: больше народа возле лавки, больше покупателей.
Неделю назад Странник, возвращаясь из пригорода Иерусалима, где встречался с людьми из Кесарии, въехал в город и немного опешил. Он проехал почти половину торговых кварталов и не встретил ни одного зазывалы. Лавки работали, трудились горшечники, кожевники мяли кожи прямо на мостовой, был слышен гул огня, вырывающегося из кузен оружейников. Было, как всегда, многолюдно, шумно, суетно, но… зазывал не было. Странник спешился, кинул поводья мальчишке возле коновязи и вошёл в лавку знакомого оружейника.
-Что случилось, Елезар? – спросил Странник, едва переступив порог, – где твои зазывалы?
-Уехали, господин, – ответил оружейник, неопределённо махнув рукой. А потом помолчав немного, грустно добавил: – Ходит ветер по кругу и возвращается ветер на круги своя. Пятнадцать лет Елезар торговал в этом прекрасном городе, дом нажил, кузню нажил, жену нажил, нажил бы и детей, но не дал господь. Видно, не угодил ему, чем-то Елезар. А может, и к лучшему, может, и знал он, что снова придётся Елезару на старости лет, по свету скитаться.
-Ты тоже собрался уезжать? - спросил Странник. – Куда?
-А куда ветер дунет, туда и поеду, господин. Пророчество сбывается.
-Какое пророчество? Ты же язычник, Елезар, тебе не положено верить пророчествам, – попытался пошутить Странник.
-Да, господин. Елезар язычник, но не глупый и не слепой.
Он склонил голову перед Странником и еле слышно зашептал:
-Неделю назад у меня закончился металл. Я послал своих людей купить его, они обегали все мастерские и вернулись ни с чем. Во всём Ерушалайме мои люди не нашли ни одной кситы металла. Недоверчивый Елезар побежал сам и что? Я не нашёл в этом священном и прекрасном городе ничего, чтобы я мог использовать для своего ремесла. Даже руды нет, о слитках я уже молчу, - Елезар заговорщицки поднёс палец к губам. - А вчера я продал какому-то бродяге свой последний кинжал. Елезару нечем больше торговать. А ты спрашиваешь, господин, где мои зазывалы.
-В городе скупили весь металл и оружие?
-Да, господин. Все вооружаются, даже бродяги. Вчера приехал брат моей Лии, так вот он рассказывает страшные вещи. Он приехал из Сирии, всю дорогу ему попадались навстречу христиане. Они бегут в горы, они бегут в другие города, они бегут куда угодно, только, чтобы быть подальше от Ерушалайма. По дороге из Сирии в Ерушалайм его три раза грабили. Не ночью, господин, днём, белым днём. Повсюду бродят шайки разбойников, постоялые дворы стали похожи на вертепы, они заполнены бродягами со всего света, убийцами и грабителями. Войска Тита Флавия убивают всех подряд и разбойников и добропорядочных жителей. Они уже на пути к городу, что будет с Ерушалаймом? Рассказывают, что Тит Флавий, назначенный командовать войсками, вместо своего отца Веспасиана, страшный человек. Ты слышал господин, какое прозвище дали ему в Галилее? Рыжий Могильщик.
-Почему рыжий?
Странник видел несколько раз, Тита Флавия, когда ездил по делам в Рим. Тот был маленького роста, суетливый, всё время болтал без умолку. Но он был жгучий брюнет, волосы в таких мелких чёрных завитушках. Почему вдруг - рыжий?
-С ним последнее время путешествует во всех его походах молодая и очень красивая женщина.
-Ну и что?
-Волосы у неё поразительно рыжие, даже оранжевые больше. Может, хной красит?
-Так что же, эта женщина?
-Рассказывают, что это прозвище - Рыжий Могильщик, больше подходит ей, чем ему. Она всем заправляет у Тита, даже воюет, как мужчина, в первых рядах легиона.
-Понятно, – сказал в раздумье Странник и сразу стал прощаться.
Приехав домой, он написал несколько писем и всю ночь, мальчишки-посыльные разносили их в разные концы города. С тех пор он каждый день получал информацию о том, что творится в самом городе и в его окрестностях.
Приближался очередной праздник Пасхи, в город уже прибывали толпы верующих. Они ставили походные шатры возле храмов, возле ещё более или менее спокойных городских кварталов А информация, которую получал Странник, была всё боле и более тревожной.
Позавчера у выхода из храма Соломона был убит первосвященник Анания. Он принадлежал к высшей знати города и был одним из немногих, кому Странник симпатизировал. Анания был мудрым и умным человеком, а самое главное у него всегда хватало дальновидности не призывать верующих на борьбу с Римом или на выяснение отношений с иноверцами. Он вообще никуда и никого не призывал. Убеждал? Да. Просил бога, чтобы вразумил нетерпеливых? Тоже да. Но он был мирным человеком, одним из тех, кто понимал, чем может обернуться для Иерусалима, война. Зилоты, забившие его камнями прямо на ступенях храма, долго топтали бездыханное тело и всё никак не могли насытить свою звериную ненависть. А потом, разрубив тело на куски, стали скармливать их бродячим псам.
Вчера некто Симон Вар Сиора, выйдя к городу из-за Иордана с двумя тысячами головорезов якобы для отмщения за смерть Анании, овладел Сионом и нижней частью Иерусалима. Уже ночью один из самых ярых сторонников войны, Иоанн Гискала, собрав четыре отряда до зубов вооружённых зилотов, вошёл в храм Соломона и занял внешние галереи. Той же ночью Симон Вар Сиора, добавил к своим головорезам несколько тысяч вооружённых идумейских паломников и захватил почти весь город. А сегодня с утра между ними начались мелкие, но практически непрерывные стычки.
Странник наблюдал с крыши своего дома, как-то тут, то там разгораются, затихают и снова разгораются баталии местного масштаба.
-Вот воистину, – думал он, – если господь решает наказать человека, он лишает его разума.
Рано утром он получил письмо. Человек, принёсший его, едва держался на ногах от усталости.
-Ты не ранен? – спросил его Странник.
Гонец протянул ему письмо и молча удалился. Странник развернул свиток. В нём была всего одна фраза: «Легионы Тита в одном переходе от города».
-Ну, вот и всё, – Странник вздохнул и кинул свиток в огонь.
Он позвал Баау и, когда она пришла, не поворачиваясь к ней, сказал:
-Похоже, девочка, Ерушалайм обречён.
Если бы он обернулся, то увидел бы, как в долю секунды побледнела Баау, как судорожно она прижала ладонь к животу, там, где чуть пониже её сердца, неслышно билось, другое сердце. Маленькое сердце ещё не родившегося, но уже живущего дитя. Это был ребёнок Майка. Ничего этого Странник не видел, но ему и не нужно было видеть - он и так всё знал, давно знал.


Глава 16 Иаиль


С некоторых пор Странник заметил, что стал относиться к Баау не просто, как к ученице, а скорее, как к дочери. Он уже долго жил один, очень долго. Пожалуй, с того времени, как исчезла из его жизни та единственная женщина, которую он любил. Любил отчаянно и безрассудно.
Странник ведь не зря носил одежды священника. Он им и был когда-то - в прежней, земной жизни, задолго до того, как стал Хранителем. Он никогда не задавал себе вопроса, почему после всего, что произошло с ним и его любимой женщиной, после запретной и несчастной любви двух людей, которые были созданы друг для друга, после трагической и ужасной гибели его возлюбленной, выбор пал именно на него. Почему именно ему суждено было стать, тем, кем и являлся он сейчас, ангелом и одиннадцатым Хранителем храма Соломона? Эти вопросы он себе не задавал.
Девушку звали Иаиль. Она была рабыней, как, собственно, и сам Странник. Но если Иаиль родилась рабыней, её родителей увели в плен, вместе с тысячами других жителей Иудеи, после двухлетней кровавой войны с Вавилоном. То Странник же, будучи священником, сам отправился в Вавилонию, вслед за бедным своим народом. Это было почти за шесть веков до рождения Христа. Ещё не было на картах мира Римской Империи, как и не было в анналах истории династии Флавиев. В те времена Вавилон был самым мощным и значимым государством не только в Месопотамии, но, пожалуй, и во всей Азии. «Врата Бога» - так переводится «Вавилон». В какой-то степени это было недалеко от истины. Именно в междуречье Тигра и Евфрата, когда-то находился Райский сад. Великая история невиданных взлётов, стремительных падений, головокружительных побед и сокрушительных поражений овеяла его сотнями мифов и сказаний. Одни имена чего стоят: Семирамида, Хаммурапи, Навуходоносор, Валтасар. Не имена – легенды.
В самом городе жило тогда около двухсот тысяч человек. Из них треть жителей были рабами, захваченными в многочисленных войнах, которые почти всё время вели правители Вавилона. Особенно отличился в этом Навуходоносор Второй, присоединивший к вавилонскому царству огромные по тем временам территории: Иудею, Финикию, Северную Аравию. Все богатства захваченных территорий стекались в этот и без того не бедный город. Возникали великолепные дворцы, храмы, богатые кварталы местной знати. Постепенно роскошь Вавилона становилась притчей во языцех и предметом неуёмной зависти сопредельных государств - молодых, амбициозных, агрессивных, в числе которых первой была Персия. Навуходоносор понимал это и всю свою жизнь стремился превратить Вавилон не только в столицу мира, но и в неприступную крепость.
Ещё при его правлении Вавилон был обнесён двойным кольцом крепостных стен, высота которых достигала 25 локтей или, примерно, четырнадцати метров. Перед крепостными стенами вырыли глубокий ров и, соединив его с рекой, заполнили водой Ефрата. Укреплялись и внутренние постройки, в основном царский дворец, храм Эсагила и прилегающий к нему храм Этеменанки. Архитектура города, была такова, что она подчёркивала его название, Врата Бога. На одном конце города находился великолепный царский дворец, на противоположном - ступенчатая пирамида, высотой под сто метров. Вавилоняне называли эту пирамиду - Этеменанки, что переводится как «храм краеугольного камня небес и земли». Это была знаменитая Вавилонская башня. В древности её считали одним из чудес света. Другим чудом были, конечно, Висячие сады Семирамиды. Справедливости ради, надо отметить, что несмотря на ту роль, которую сыграла Ассирийская царица Шаммурамат или как звали её вавилоняне, Семирамида, в истории Вавилона, никакого отношения к Висячим садам она не имела. Их построил всё тот же Навуходоносор для своей любимой жены, царицы Атимис, которая безмерно тосковала, в окружённом пустыней Вавилоне по зелёным холмам своей родной Мидии.
Висячие сады располагались на крышах царского дворца, который состоял из нескольких зданий. Крыши эти представляли собой, своего рода террасы, соединённые друг с другом пологими лестницами из розового камня. Снизу они поддерживались мощными высокими колоннами, поверху колонн были уложены массивные каменные плиты, стыки которых были заделаны камышом. На плитах был выложен двойной слой кирпичей. Те в свою очередь были покрыты свинцовыми пластинами, для задержки воды. А уже на пластины насыпали, собственно, сам грунт, привезённый из долины Евфрата.
Деревья, кустарники, цветы для садов собирали со всего света. Здесь росли и ливанские кедры, и китайские жасмины, и индийские лианы, а уж цветов было столько, что, казалось, над городом воспарил новый Эдем. Сотни рабов трудились здесь. Одни ухаживали за цветами, другие за деревьями, третьи крутили огромные колёса, с кожаными мешками. В них вода из Евфрата подавалась наверх, орошая благодатной влагой сады и наполняя десятки фонтанов, расположенных во дворце.
Здесь, в этих садах, и увидел Странник в первый раз Иаиль. Она подрезала кованым медным ножом верхушки каких-то диковинных, почти в человеческий рост, цветов. Совсем юная, невысокого роста, вся такая стройная, ладная, она сама была похожа на цветок. Странник спускался по лестнице, посмотрел на девушку и остановился. Его поразила необычайная гармония увиденного: высокие, но не яркие, привезённые, вероятно, с севера цветы и девушка среди них - такая же не очень яркая и такая же, как они нежная. По её одежде, Странник понял, что она родом из Иудеи. Девушка тоже посмотрела на него и в её глазах мелькнуло удивление. Она заметила на его руке кожаный браслет раба, но одет он был в дорогую одежду, какую носила местная знать.
Дело в том, что в Вавилоне не преследовались иноверцы. Правители великого города, население которого было, как сады Семирамиды, собрано со всего света, довольно терпимо относились как к переселенцам, так и к религиям, которые приносили с собой эти народы. Жрецы, конечно, были недовольны, но власть понимала, что в таком разношёрстном городе, как Вавилон, притеснять и запрещать: значило ходить по лезвию, слишком много бунтов и восстаний видел он на своём веку. Поэтому некоторым народам позволялось иметь даже своё духовенство.
-Как звать тебя? – первым, как и положено мужчине, спросил Странник.
-Иаиль, высокий господин, – ответила девушка на ломанном халдейском.
-Высокий господин? – улыбаясь, переспросил Странник.
Девушка засмущалась. Она хоть и выросла в неволе, но родной язык знала лучше, чем халдейский. Иаиль хотела сказать «важный», но не смогла подобрать нужного слова.
-Я вовсе не важный господин, – снова улыбнулся Странник.
Он перешёл на язык Иудеи. Девушка облегчённо вздохнула, услышав родную речь.
-Но на тебе одежда господина?
-Я священник, книгочей.
-Священник? – удивилась девушка.
-Да, а чему ты удивляешься?
-Ты не носишь священных одежд.
-Когда вернёмся домой, обязательно надену, – ответил Странник.
-Куда домой? – не поняла девушка.
-Ты всё время здесь работаешь? – не ответив на её вопрос, спросил в свою очередь Странник.
-Да, – ответила Иаиль и густо покраснела, а он повернулся и молча пошёл вниз, во дворец.
С тех пор они виделись почти каждый день. Странник приходил в этот сад и поначалу просто наблюдал за девушкой. Смотрел, как она ухаживает за цветами и ему казалось, что работа нравиться ей, даже несмотря на то, что она рабыня и это её обязанность.
-По крайней мере, над ней не стоит надсмотрщик, - думал он, - и она довольно свободно ходит по дворцу. Это хорошо, мало того - это большая редкость, получить в неволе такую работу.
Иногда он разговаривал с ней. Девушка отвечала, смущаясь каждый раз, и каждый раз Странник ловил себя на мысли, что ему почему-то нравится её смущение. Ему вообще многое в ней нравилось: как она разговаривает, как мило коверкает слова, как бережно ухаживает за цветами, как улыбается, как смеётся, как корчит забавные рожицы, когда, что-то не получается, а если честно, то ему всё в ней нравилось, вообще всё. С каждой новой встречей он чувствовал, что его всё сильней и сильней влечёт к этой девушке. Он гнал от себя мысли о любви.
-Да нет, это не любовь, – успокаивал себя Странник – просто Иаиль очень славная, милая, чистая. Просто она соплеменница, а соплеменник на чужбине почти родной человек.
Но однажды, проснувшись среди ночи, он понял, что влюбился, и ужаснулся этой мысли.
-Я должен её забыть! – приказал он самому себе.
Себе-то приказать можно, но как прикажешь сердцу не любить? Как объяснишь ему, глупому, что то единственное, ради чего, может быть, и бьётся оно - любовь, для него не дозволительна. Что надежда, мечта, ожидание, чаяние, упование, упоение всем этим - это тоже не для него.
-Кто же тогда и зачем придумал её, эту любовь? – в полном отчаянии восклицал Странник, страшась своего же вопроса.
Он, конечно, знал, кто её придумал. Он не знал, что теперь с ней делать. Ему было двадцать восемь лет, и никогда в жизни он не терзался такими сомнениями, даже когда добровольно отправлялся в неволю, зная, что в лучшем случае его там ждёт участь если не раба, то мушкенума - «человека склоняющегося ниц».
Три дня он не появлялся в саду. Три дня, встав на колени, он молился и просил господа помочь ему, просил подсказать, что делать, просил дать сил не думать об Иаиль. Три дня, собрав всю волю, он пытался вырвать из своего сердца любовь. Но как, разве что разрубить пополам? Да бесполезно всё. Он понял это, когда вечером четвёртого дня в дверь дома, где он жил, кто-то тихо постучался, а потом, не дождавшись ответа, вошёл. Это была Иаиль. Увидев его стоящим на коленях, осунувшегося, с красными от бессонницы глазами, она опустилась на каменный пол рядом с ним, прижала его голову к своей груди и прошептала:
-Бедный ты мой.
В ту же ночь, под утро они решили бежать. Куда? Да куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого города, лишь бы быть вместе. Ровно через неделю их поймали. Нет, никакой погони не было, их даже не искали. Они вышли из города и пошли на запад, вдоль течения Евфрата. Ночами шли, а днём отсыпались в зарослях прибрежного тростника. Там их и застал врасплох, спящих, один из передовых отрядов вавилонской армии. Дело случая, отряд решил сделать небольшую передышку, конюх повёл лошадей на водопой, Иаиль поднялась, услышав плеск воды, спросонья забыла об осторожности, её заметили и схватили. Следом за ней схватили и Странника. Остановись отряд на сто метров дальше, может и не поймали бы их, может и ушли бы они туда, куда глядели их глаза, на запад, в Иерусалим. Но им не повезло.
Им не повезло дважды. На следующий день после их побега, в Вавилон пришла тревожная весть: войска молодого и очень честолюбивого персидского царя Кира, смяли пограничные заслоны и, взяв с ходу несколько городов, в том числе и главный опорный пункт Вавилонии в западных провинциях - крепость Опис, стремительно приближались к столице. Они находились уже в трёх переходах от неё. Правивший в то время царь Набонид в панике бежал на юг, оставив защищать Вавилон своего сына Бел-шар-уцура, более известного в истории под именем Валтасар.
С детства выросший в роскоши и богатстве, успевший уже познать все пороки и разврат власти, Валтасар был типичным представителем вавилонской знати. Надменный, высокомерный, необычайно гордившийся своим происхождением, он был абсолютно уверен, что Киру никогда не взять Вавилона. И поэтому, вместо того, чтобы усилить армию, организовать оборону города, он позвал во дворец гостей и закатил грандиозный пир. Валтасар хотел показать всему миру и прежде всего Персии, насколько могущественен Вавилон, если даже в дни войны может позволить себе устроить такой роскошный праздник.
Жрецы, царедворцы, военачальники, наместники колоний, представители провинций, богатые купцы, знатные горожане - весь цвет Вавилона собрался на пир по зову царя. Валтасар сидел на троне, по правую сторону от него сидела его мать Нитокрис, дочь Навуходоносора, по левую - индийская принцесса Шакри, которую многие прочили ему в жёны. Широкий, сделанный из морёного дуба, длинный - около двухсот метров, стол, не вместил всех приглашённых на пир. Многие стояли, многие сидели на скамьях, а те, кто был пониже рангом, просто толпились у входа. По углам тронного зала, на коротких, но массивных золотых цепях, прикованных к стенам, в ошейниках, украшенных драгоценными камнями, бродили четыре ассирийских льва, время от времени порыкивая и пугая стоявших вокруг гостей. Огромные блюда с яствами, кубки, чаши, кувшины горели золотом в свете зажжённых светильников. Прямо перед Валтасаром стояли драгоценные священные сосуды храма Соломона, захваченные во время войны с Иудеей. Он приказал налить в них молодое лидийское вино, которое так любил. Эта выходка была ещё одной глупостью, рождённой его неуёмным высокомерием. Даже вавилонские жрецы стали недовольно перешептываться, когда увидели на столе священные сосуды с налитым в них вином. А гости веселились, звучала музыка, танцевали наложницы…
-Подданные Вавилона! – встав из-за стола и повелительным жестом остановив веселье, заговорил Валтасар. – Отныне я наместник нашего бога Мардука, на этой благодатной земле. Сегодня мой отец, царь Набонид, передав мне бразды правления царством, удалился на покой, в наши южные провинции. – Зал восторженно загудел. – С сегодняшнего дня начнётся новая эпоха для Вавилона! Это будет эпоха невиданной доселе славы и безграничного могущества. Веселитесь и радуйтесь!
Валтасар закончил речь и прикрыв глаза, ждал восторженных оваций. Но их не было. Совсем наоборот, наступила такая тишина, что было слышно, как капает с листьев вода в садах, на крыше дворца. Кто-то испуганно икнул и Валтасар, открыв глаза, увидел: на противоположной от трона стене дворца абсолютно из ниоткуда появились горящие буквы.
-Ме-не, Ме-не – зал хором читал по слогам слова, которые писала невидимая рука. – Те-кел, Упра-син.
«Исчислен, взвешен и разделён», – именно так переводились эти слова, и означали они одно: дни Валтасара сочтены. А новая эпоха, про которую говорил этот чванливый властолюбец, она действительно она начиналась сегодня. Но это была не эпоха нового расцвета. Это была эпоха падения великого Вавилона, падения стремительного и окончательного. Персидский царь Кир, взяв через неделю Вавилон поставил жирную точку в великолепной и удивительной истории вавилонского царства.
Кир был не по годам мудр, он запретил войскам мародёрствовать в городе.
-Этот город теперь мой, зачем же грабить самого себя, - здраво рассудил он.
А ещё через неделю он приказал отпустить из города всех пленных, захваченных когда-то вавилонянами, повелев им идти с миром по домам, возвращаться на родину. Если бы Странник и Иаиль не решились бежать в ту злополучную ночь, то две недели спустя их отпустили бы, как отпустили многие тысячи томившихся в вавилонской неволе рабов.
Но это будет только через две недели, а сейчас они связанными стояли перед командиром вавилонских редумов и молчали. Этот отряд редумов – лёгких всадников, как и несколько других, на свой страх и риск отправил в разведку один из приближённых Валтасара. Он отвечал за оборону города и решил подстраховаться, а заодно и проверить, какие из караванных путей перерезал Кир, а по каким ещё можно было уйти из города.
-Кто вы такие? – задал очередной вопрос командир редумов. – Лазутчики?
Странник и Иаиль молчали. Да и что было говорить? Что лазутчик, что беглый раб - по закону всех ожидало одно: смерть.
-Зачем прятались в тростнике?
-Заканчивайте, – перебил его Странник. – Вы ведь всё уже решили. – Он кивнул на столб, который выловив из воды, вкапывали в землю солдаты.
Пока одни из них укрепляли столб, трамбуя землю ногами, другие выкладывали вокруг столба огромную кучу сухого тростника.
-Первой женщину! – крикнул командир и солдаты схватив Иаиль поволокли её к столбу.
На Странника напало какое-то оцепенение. Впервые в жизни он не знал, что делать, он разрывался на части между священником, засевшим у него в голове со сводом законов, правил, заповедей, и влюблённым мужчиной, чьё сердце сжималось от нестерпимой боли при одной мысли, что его любимую сейчас сожгут на костре. Не понимало его сердце, чего хочет от него этот сухой буквоед священник. Не могло поверить, что любовь – это грех и за грех этот надо платить кровью.
-Хорошо, что Иаиль сожгут первой, – подумал Странник и сам удивился, чудовищности этой мысли. – Хорошо, что она не увидит, как будут жечь на костре меня. Ей не так страшно будет. – Он почувствовал, как разум, отказываясь верить в происходящее, покидает его.
-Не бойся, любимая! – крикнул Странник, увидев, что солдаты уже привязали её к столбу. – Я скоро приду к тебе и мы будем снова вместе.
-Я не боюсь, – ответила девушка и улыбнулась. – Я верю тебе.
Чиркнуло кресало, огонь взлетел до небес, и Странник услышал страшный крик Иаиль. Что было дальше он запомнил хорошо, но всю жизнь гнал потом от себя эти воспоминания. Он словно очнулся, а очнувшись, понял, что в его голове нет больше священника.
Резким ударом ноги он повалил стоявшего к нему вполоборота ближайшего солдата и, пока тот падал на землю, успел выхватить у него из-за пояса короткий кавалерийский меч. Он подкинул его в воздух и подставил под летящее вниз лезвие, сыромятные ремни, которые связывали его руки. Меч скользнул по ним и воткнулся остриём в землю. Все замерли. Странник, не спеша, освободил руки, немного потёр затёкшие запястья и, взяв меч, недобро усмехнулся. Редумы, очнувшись, выхватили оружие и бросились на него. Минут через десять всё было кончено. Семь окровавленных тел лежало вокруг полыхающего костра. Последним кого убил Странник, был командир отряда. Увидев начавшуюся бойню, он в панике бросился к лошадям, стоявшим неподалёку. Меч Странника, брошенный ему вслед, догнал его уже в седле, по рукоять вонзившись между лопаток. Конь от испуга встал на дыбы и скинув седока, помчался прочь от страшного места. Странник подошёл к корчившемуся в предсмертной агонии командиру редумов и заглянул в его глаза. Что он искал в них? Он и сам не знал, наверное боль, такую же, какая была у него в груди. Он долго стоял возле распростёртого у его ног тела, но, так ничего и не увидев в его мёртвых глазах, вернулся к месту боя.
С удивлением он посмотрел на своё бедро, рассечённое до кости чьим-то мечом, на стрелу торчавшую из левого плеча, поднял голову к небу и, улыбнувшись сверкающему в бесконечной синеве солнцу, шагнул в огонь.


Глава 17 Белоснежный


-Значит, новостей нет? – в очередной раз спросил Белоснежный.
-Увы, тех новостей, которые вы, Денисов, ждёте, нет, – ответил Забродин.
Небольшой костерок, который ещё с вечера соорудил Белоснежный из того, что под руку попало, к ночи, наконец-то, разгорелся. Остатки брёвен, всякого деревянного хлама, вынесенного морскими волнами на этот безлюдный берег Ливана, теперь просохли и начали довольно потрескивать, умиротворённо шкворча и изредка выстреливая сухими угольками и в без того звёздное небо.
- Давайте-ка, ещё раз Забродин. Ещё раз и поподробней.
Забродин тяжело вздохнул, но ничего не сказал. Он уже два раза рассказывал Денисову всё, что произошло после его внезапного исчезновения из таверны, на глазах изумлённых сотрудников автономии. Исчезновение его, надо заметить, произвело определённое впечатление, особенно, если учесть, что ушёл он по той частоте гиперспектра, по которой и появился; по той частоте, где его едва не лишила жизни Анастасия и которая не охранялась людьми из службы безопасности автономии. Да никому просто в голову не пришло, что он воспользуется именно этой частотой гиперспектра, поэтому её и не заблокировали. Прав был Витель, Денисов - это Денисов и никогда не знаешь, что он может выкинуть.
Но, несмотря на всю, кажущуюся, безрассудность своего поступка, интуиция Белоснежного не подвела: Анастасии в гиперспектре уже не было. Лишь редкие красные снежинки ещё кружили в пространстве, но никакой опасности они не представляли. Он с такой скоростью удирал из таверны, что не рассчитал немного и выскочил из гиперспектра далеко от Порт-Судана. А если быть точнее, то очень далеко, по другую сторону Красного моря, в полутора тысячах километров от побережья, в Сирийской пустыне. Он добрался до Дамаска, позвонил в контору и получил приказ следовать в Ливан, а поиски в Судане поручить Нестору Забродину. Белоснежный связался с Забродиным и договорился, что через десять дней они встретятся с ним в Ливане, куда последний должен был прибыть, и обменяются информацией. На чрезвычайный случай было оговорено, что оба, немедленно, должны вылететь в Москву.
Но ничего чрезвычайного за эти десять дней не случилось. Белоснежный обыскал всю Сирию и Ливан, Баау он там не нашёл, хотя почти вверх дном перевернул, не только крупные города, но и такие захолустья, что трудно представить.
-Вот сюда бы точно, Макар телят не погнал, – возвращаясь из очередной поездки, думал Белоснежный.
Хотя с какого бодуна Макар должен гонять телят по пустыне, тоже было непонятно. Он надеялся на Забродина, но тот тоже пришёл на встречу с пустыми руками. Баау не было ни в Судане, ни в Сирии, ни в Ливане. Он вспомнил слова Странника: «Баау переводится, как пустота». Вот воистину пустота и полная безнадёга.
-После того, как вы исчезли, – начал рассказывать Забродин, - в ту же ночь, руководитель автономии собрал всех задействованных в операции сотрудников. Разговор по большей части касался и вас лично, и поисков Баау.
-Как думаете, Нестор, откуда им стало известно, что я приехал искать Баау? – перебил его Денисов.
Забродин пожал плечами.
-Далее начался инструктаж и определение заданий для сотрудников. Я помнил вашу просьбу насчёт поисков в архивах, и сославшись на то, что я местный и мне легче будет получить доступ к ним, попросил, чтобы меня, послали в англо–французскую миссию. Там, как вы знаете, хранится то немногое, что можно назвать архивом.
-А какие задания были даны другим сотрудникам?
-Автономия не имеет таких налаженных связей, как центр, – ответил Забродин, – поэтому было приказано первую очередь не рисковать, учитывая ситуацию, сложившуюся в городе.
-А кстати, что бунт? Долго продолжался?
-Да нет, через пару дней снова по радио выступил президент и сказал, что пора, мол, возвращаться к мирной жизни, мы показали свою силу, и всё сразу затихло.
-Понятно. А кому было поручено найти меня?
-Анри Вителю. Он на следующий же день выяснил, что вы покинули пределы автономии. Выяснил и доложил начальству. Поиски вас лично были прекращены, и всех сотрудников переориентировали на Баау. С одной стороны, удачно получилось, мне одному было бы трудно заниматься и поисками Баау, и архивами.
-Так каковы были другие задания? – повторил свой вопрос Белоснежный.
-Разные, от поисков в архивах до проверки материалов с пограничных постов, отслеживающих всех, кто за последние десять лет легально пересекал границу Судана. Кому-то даже дали задание перепроверить, нет ли упоминаний о Баау в местных легендах. Я знаю выходили на нескольких крупных шаманов, пытались их задействовать.
-Здесь есть сильные шаманы?
-Есть. Собственно, от одного из них и узнали, что вы покинули автономию. Витель затем проверил, конечно, по остаточному свечению гиперспектра, оно указывало, что вы действительно вне пределов Судана.
-Солидно у вас работа поставлена, – с некоторым удивлением заметил Белоснежный.
-А у вас не так? – поинтересовался Забродин.
Затем, почувствовав явную двусмысленность сказанного, поправился:
-А у нас не так?
-Да так, конечно, – улыбнулся Белоснежный, заметив смущение Забродина. – Мне всегда непонятно было, зачем и для чего африканский филиал запросил автономию? Слышал, что обосновывали якобы тем, что очень уж здесь, в Африке, много специфических нюансов, что, дескать, в конторе не всегда понимают это и реагируют подчас с опозданием. А в результате что у вас, что у нас занимаемся одним и тем же, по той же самой методологии, а неразберихи прибавилось ровно в два раза.
Забродин в третий раз пожал плечами.
-Вот кремень, а не мужик, ничем его не прошибёшь, – подумал Белоснежный. – Ни одного лишнего слова, ни одной ярко выраженной эмоции. Тяжело работать с такими людьми. Вопрос – ответ, вопрос – ответ, и ничего кроме, а это плохо. Иногда как раз какая-то незначительная эмоциональная реакция, улыбка, оговорка, удивление по поводу, казалось бы, ничего не значащего факта, пустяка, заставляет попристальней присмотреться к этому пустяку, а там, глядишь и выплывет что-нибудь.
Белоснежный уже наизусть запомнил рассказ Забродина, а попросил его в третий раз повторить всё сначала только с одной-единственной целью: он всё надеялся, что тот хоть как-то проявит свои чувства, хоть как-то обозначит своё отношение к происходящему, а там и потянулась бы ниточка, появилась бы зацепочка. В своё время, участвуя в разработке одного дела, он посещал пару семестров по психологии в московском университете и твёрдо усвоил:
-Эмоции, являющиеся частью высшей психической деятельности человека, несмотря на бытующее мнение, есть функция сугубо рациональная, по крайней мере, не менее рациональная, чем мышление. Мало того, обе эти функции, и эмоции и мышление, одноплоскостные и к тому же разновекторные. Чем больше в человеке эмоций, тем меньше мыслей и наоборот. Крайние позиции всегда однобоки в своём восприятии мира. Хороша золотая середина, когда и того и другого поровну, тогда происходящее можно оценить как бы с двух сторон, более полно, более объёмно и более точно.
Белоснежный был немного раздражён однобокостью Забродина, хотя и отдавал себе отчёт в том, что не в нём дело. Забродин не виноват в том, что нет никаких данных о Баау, просто их действительно не было.
-Я изучил архивы, – продолжил Забродин. – Они хорошо систематизированы, да и не слишком велики, так что времени на их изучение ушло немного.
-Кто же ими занимался?
-Англичане.
-Понятно, – Белоснежный кивнул головой.
- Ну, а результаты вы знаете, – закончил Забродин.
-Да, знаю. Жаль, что нам не удалось найти сведений о Баау – задумчиво произнёс Белоснежный. - Пара вопросов напоследок, Нестор, если позволите? За какое время просматривались данные с пограничных постов о лицах пересекавших границу?
-Я же говорил, за последние десять лет.
-И последнее. Как думаете, кто из руководства автономии работает на Карусельщика? – Белоснежный впился глазами в Забродина.
В первый раз за всё время разговора возникла долгая, неловкая и томительная пауза. Белоснежный почувствовал, как напрягся собеседник. Вопрос, конечно, был не без доли провокации, но не задать его Валентин не мог, да и отчаянный мальчишка, сидевший где-то внутри Белоснежного, дёргал его и подначивал: «Ну, спроси, посмотри, может это его расшевелит».
-Видите ли, Денисов, – было ощущение, что Забродин тщательно подбирает слова, – я, конечно, понимаю: тот факт, что Анастасия, считай Карусельщик, знала о вашем приезде и ждала вас, хорошо ложиться на теорию заговора. Но поймите и вы, – Забродин специально акцентировал «вы», догадываясь, что это не только точка зрения Белоснежного, но и конторы в целом, – Карусельщик ведь не просто фигурант в нашем деле, он - его главная составляющая. Анастасия сама по себе, безусловно, опасна, но всё-таки она больше символ, знамя, в тени которого и прячется Карусельщик, прячется и наблюдает. Когда надо, вмешивается, а чаще - анализирует и изучает. Ему ведь не мы с вами, Денисов, нужны, ему нужен Майк, он его получил. Вы никогда не спрашивали себя, а зачем ему тогда Баау? Зачем он всеми способами пытается выяснить, где она, и почему мы тоже ею интересуемся?
-Ну и зачем ему Баау? – подал голос Белоснежный.
-Мне кажется, между Майком и Баау были определённые отношения.
-Ну, допустим, и что из этого следует?
-Баау - то единственное, ради чего Майк будет сражаться до конца. Баау, та последняя преграда, что стоит на пути Карусельщика к Майку. Не будет Баау, кто помешает Карусельщику завладеть душой Майка? Он ведь не дурак, он ведь бывший ангел, один из первых, между прочим, следовательно, один из самых сильных. Но он знает, что с душой, где живёт любовь, ему не справиться никогда. Он ведь приходит только в пустые души. Уберите из уравнения Баау, выгоните из души Майка любовь, посейте в ней пустоту и пожалуйста, Майк ваш. Так или примерно так, мне видится, обстоят дела. Всё конечно намного сложнее, много побочных факторов. Во-первых, Майк не один, с ним Странник. Во-вторых, мы сами не до конца знаем всех возможностей Майка. В-третьих, мы не знаем, кто такая Баау и, как её портрет появился в квартире художника. Мы ищем её здесь, в нашем времени, предполагая, что она - обычная девушка откуда-то с ближнего Востока или с севера Африки, ориентируясь на пару фраз, которые бросил о ней Странник. Допустим, она действительно отсюда родом, но вы не задумывались о том, Денисов, откуда вообще Странник знает о Баау?
-Он видел сны Майка, в которых была Баау.
-Да, – с сомнением в голосе согласился Забродин. – Всё это так, но мне кажется, Странник знал Баау раньше.
-Что? - Белоснежный от удивления едва не свалился с камня, на котором сидел. – Вы хотите сказать, они были знакомы раньше, в другом времени?
- Я думаю, были знакомы, и именно в другом времени, в прошлом. Иначе как объяснить, что он вообще оказался в этот момент в квартире. Для нас портрет Баау на стене - просто картина, для него это было знаком. Он знал Баау в прошлом.
-Подождите, Забродин. Мне говорили, что Баау появлялась один раз в этой квартире, художник ведь видел её, он по памяти рисовал картину, но он ведь её видел, реально видел. Но если она там появлялась, значит…
-Значит, она умеет перемещаться во времени, как и Майк. Самостоятельно или Майк её этому научил, это сути не меняет. Странник увидел, картину и понял, что Баау ему оставила знак.
-Майку грозит опасность? Таков смысл знака? Поэтому и Странник оказался рядом с нами, в этой дурацкой квартире?
-Мне кажется, да.
От всего услышанного Белоснежному стало не по себе. Он вдруг явно ощутил, что есть вещи, которые ему, видимо, никогда не понять. Как, например, Забродин, который и Майка-то совсем не знал, так логично выстроил цепочку умозаключений, что мало помалу, но всё в неё уложилось, без сучка и задорины, все факты. « А я только шашкой махать способен», - грустно резюмировал он.
- Не за Баау ли он и воевал когда-то? Не из-за неё ли он очутился в Стране Полыни?– в раздумье Белоснежный сказал эти слова вслух.
-Странник был в Стране Полыни и вернулся?
Белоснежный спохватился, что брякнул лишнего. Но было неудобно смолчать, и он кивнул головой.
-Ну вот, теперь понятно, как он через огненный смерч прорвался вслед за Майком. Он это уже видел и делал.
Они надолго замолчали. Белоснежный продолжал думать о том, что всякие выводы и логические штучки - это явно не для него, а Забродин…Забродин всё продолжал размышлять над словами Белоснежного о заговоре в автономии.
-Да бог с ним, с этим заговором, – сказал Белоснежный, – может в конторе, обжегшись на молоке, теперь на воду дуют.
-Нет уж, – ответил Забродин, – давайте до конца расставим все точки. Понимаете, Денисов, лично я, да и многие наши сотрудники мы считаем, так же, как и вы. Образование автономии - это дурь и блажь, ненужные игры глупых амбиций, но и только. В то, что кто-то работает на Карусельщика, я не верю. Наши люди работают здесь давно, не одно десятилетие. Многих, да почти всех, я знаю лично. Это очень порядочные сотрудники и думающие, между прочим. Тот же Витель, например, он здесь почти двести лет. Или вы думаете, что с таким опытом, как у Вителя, вам случайно оставили ту частоту в гиперспектре, по которой вы ушли? Просто Витель делает дело, он понимает, что вы не развлекаться сюда приехали, а попытка вашего задержания - это игры. Он в них не играет, поэтому и дал вам уйти спокойно. Кроме того, я слышал, что вы встречались раньше, что Витель даже вам жизнь спас.
Это было правдой, хотя и произошло много лет назад, во время отступления Наполеона из Москвы. Белоснежный вспомнил, как впервые увидел Вителя. Его летучий эскадрон входивший в состав армейского партизанского отряда генерала Дорохова, двигался параллельно отступавшим французским войскам, которые, встретив ожесточённое сопротивление русских под Малоярославцем, вынуждены были свернуть на старую смоленскую дорогу. Свернуть-то они свернули, но до Смоленска, ещё нужно было дойти, и не просто дойти, а пройти около ста вёрст по непролазным, дремучим и диким калужским лесам. Стоял холодный ноябрь, а перед этим весь октябрь шли проливные дожди, превратившие множество рек, речушек, ручейков, протекающих в этой чащобе, в непроходимые водные преграды. Каждый раз, встречаясь с такой преградой, приходилось наводить переправы. Временные, не очень надёжные, наскоро сколоченные, они представляли серьёзную опасность для французов, как прямую, так и косвенную. Время работало против французов. Наступали морозы, по пятам шла русская армия, параллельными курсами двигалось множество армейских партизанских отрядов, постоянно атакуя, постоянно отрезая французской армии все пути для манёвра. Нужно было спешить, а тут приходилось тратить драгоценное время и силы на строительство переправ, на рубку леса для проезда конных и артиллерийских повозок, на поиски фуража и продовольствия.
А силы были на исходе. Французов и без того крайне измотанных сражением под Малоярославцем, начали косить болезни, стали учащаться случаи массового обморожения, голод навис над армией как костлявый призрак смерти. И всё было бы не так безнадёжно, если бы не два золотых обоза, которые почти в прямом смысле тащила на себе армия маршала Даву, шедшая в авангарде. Они двумя неподъёмными гирями висели на ногах армии, сковывая манёвренность и снижая скорость форсированного марша. Хотя впрочем, о марше Даву уже не мечтал, видя, как его армия буквально плетётся по этим лесам, растянувшись на добрый десяток вёрст. А помимо двух золотых обозов, была ноша и потяжелей - солдатские ранцы. Да, обыкновенные солдатские ранцы. Дело в том, что каждый солдат тащил в ранце свою личную добычу: драгоценные оклады икон, серебряную посуду, золотые украшения, монеты. Вес их доходил порой до пятидесяти килограмм.
В начале ноября Даву издал беспрецедентный для некогда непобедимой наполеоновской армии приказ. Солдатам предписывалось освободить свои ранцы от награбленного в Москве серебра и золота. Но те явно не спешили выбрасывать сокровища. Поэтому на переправах из элиты армии - императорской гвардии, были созданы заградительные отряды. Они без сожаления опустошали солдатские ранцы, выбрасывая всё их содержимое на землю. Не жалели они и обозов. Сломанные фуры вместе с золотом подрывались небольшими зарядами пороха под крутыми берегами рек; повозки, застрявшие на переправах, просто скидывали с понтонов, освобождая проезд войскам и артиллерии. И летели, звеня о мороженную русскую землю, неисчислимые богатства и несметные сокровища, будто платили солдаты дань этой дикой варварской стране, чтобы выпустила она их из своих медвежьих объятий.
Одну из таких переправ и атаковал летучий эскадрон Денисова. Бой был скоротечный. Эскадрон, смяв императорскую гвардию, ворвался на переправу, взорвал её и, захватив пару повозок с ездовыми и одного офицера, исчез также внезапно, как и появился. Уже вечером, празднуя очередную, пусть и небольшую но, несомненно, викторию, гусары решили позвать в избу и французов. Обмороженные, голодные, в каких-то лохмотьях, напяленных поверх мундиров, они представляли жалкое зрелище. Ездовых накормили и отправили спать, а офицера, молоденького лейтенанта, оставили в избе. Верней, он сам остался после солидной порции горячего пунша. Он сидел, осоловело моргал глазами и всё лопотал сквозь полудрёму, что он потомственный военный, что не хотел воевать, но честь дворянина и фамильные корни не позволили ему уклониться от военной компании.
-Как ваше имя, лейтенант? – спросил Денисов
-Анри, Анри Витель, – ответил офицер.
-Вы из Парижа?
-Нет, из Гавра.
В это время гусары, разгорячённые пуншем, смеясь, стали вспоминать сегодняшний удачный налёт на неприятеля. Всё произошло спонтанно. В маленькую деревеньку, где был расквартирован эскадрон, приехал драгун с посланием из штаба и рассказал, что в верстах трёх от их лагеря французы навели переправу.
-По коням! – закричали гусары, и отряд ринулся на встречу французам.
Изба, в которой квартировал Денисов стояла чуть поодаль, на отшибе. Её хозяйкой была миловидная, чуть полноватая, крестьянка. Услышав громкие крики гусар, он наскоро оделся, схватил оружие и, вскочив на коня, помчался догонять отряд. Он догнал его уже почти у переправы и сейчас гусары незлобно подшучивали по этому поводу.
-Денисов! Простите, не заметил, – всё подзуживал его один из офицеров, – а вы подштанники-то успели одеть?
-Успел, успел, – смеясь, отвечал тот.
-А пистолет зарядить? – вроде бы и не со злорадством, а просто так, поддавшись общему настроению, спросил заезжий драгун.
Но то, что позволялось гусарам, с которыми Денисов прошел огни и воды и которых любил, как братьев, было непозволительно человеку приезжему, тем более из штаба.
-Хотите испытать? – холодно спросил Денисов драгуна, во внезапно наступившей тишине.
-Валентин Павлович, – заикнулся, было один из гусар. – Господа, ну не стоит, ей богу.
-Молчать, корнет! – крикнул Денисов и со зловещим спокойствием снова поинтересовался – Ну, так что, хотите испытать?
Драгун не проронил ни слова.
-Предлагаю пари: вы берёте мой пистолет, я беру ваш и стреляемся, каждый в себя. Если, как вы говорите, мой пистолет не заряжен, вы лично ничем не рискуете. Я же готов утверждать, что это вы забыли зарядить свой пистолет и поэтому начну первым.
-Но господа… – снова подал голос корнет.
-Согласен! – побагровев от негодования, отрезал драгун и протянул Денисову свой пистолет.
Денисов взял пистолет, приставил его к виску, выпил залпом бокал пунша и, взведя курок, нажал на него. Пистолет драгуна был заряжен, как впрочем, и пистолет Денисова. Доля секунды отделяла его от смерти. Но именно в эту долю секунды Анри Витель, сидевший рядом с Денисовым, успел толкнуть его руку. С дымом и грохотом пуля, задев висок, впилась в потолочную балку…
-Да, это правда, - сказал Денисов, глядя на Забродина. – Витель спас мне когда-то жизнь.
И уже про себя подумал:
-А не плохой, оказывается, мужик этот Забродин. Молчун? Да. Но не всегда молчание признак скрытности.
-Давайте прощаться, Нестор.
-Сколько прошло со времени исчезновения Майка? Два месяца? – спросил Забродин.
-Да, почти два месяца.
-Я верю, Валентин, всё ещё можно исправить. Два месяца - это не срок.
Белоснежный внимательно посмотрел на Забродина.
-Спасибо, Нестор.
Отвернулся, шагнул в небо и исчез.


Глава 18 Рыжий Могильщик


Тит Флавий, из рода Флавиев, по прозвищу Рыжий Могильщик, лежал в своём походном шатре, на шкуре огромного леопарда. Одной рукой облокотившись на голову зверя, в другой держа тонкостенный золотой кубок с красным фракийским вином, он вполуха слушал доклад командира сирийской конницы. Она примкнула к четырём легионам, которые выделил Титу его отец, Веспасиан, для осады и взятия Иерусалима. Хромой Сарух – так звали командира конницы - был человеком небольшого роста, коренастым, приземистым, словно выросшим из земли. Казалось, он сам является частью этой земли, уступом, валуном, вершиной скалы, основание которой покоится где-то глубоко в её недрах. Но это впечатление основательности было обманчивым. Едва он начинал ходить, смешно переваливаясь с боку на бок, сразу становился похожим на ленивую, откормленную домашнюю утку. Он и кличку-то «Хромой Сарух» получил не за то, что был хромым, а именно за свою переваливающуюся кавалерийскую походку. Он был воин, кочевник, всю жизнь проведший в седле. Ходили слухи, что он и родился в нём.
Тит смотрел на него и ловил себя на мысли, что этот дикарь с длинными заплетёнными в несколько кос чёрными волосами, вот этой своей обманчивой внешностью, сочетанием основательности и неустойчивости одновременно, напоминал ему положение, которое сложилось в его войсках накануне штурма.
С одной стороны, с ним сейчас находились четыре лучших легиона империи. Храбрые, хорошо обученные, закалённые в сражениях, прекрасно вооружённые бойцы этих легионов составляли гордость императорской армии. Они расположились тремя лагерями у стен Иерусалима. Два легиона выстроили лагерь на горе Скопус, ещё один Тит Флавий расположил немного северней, на холмах, а последний, четвёртый легион, в котором и находился сам Рыжий Могильщик разбил свои шатры возле Масличной горы. Это был самый знаменитый из его легионов - легион Цезаря. Его бронзовые орлы на щитах были овеяны славой побед во многих сражениях. Именно с ним Цезарь наголову разбил, когда-то неукротимых бриттов.
С другой стороны, именно легион Цезаря всего неделю назад, едва не был разгромлен, даже не гарнизоном, а просто, толпой защитников Иерусалима. Тит понимал, почему это произошло - от беспечности. После лёгкой и скоротечной военной компании в Галилее у всех сложилось впечатление, что иудеи не воины. Священники, торговцы, землепашцы, скотоводы, ремесленники, кто угодно, но только не солдаты и не воины. С молниеносной быстротой покорив Галилею и взяв штурмом единственный хорошо укреплённый город Иодфат, легионеры пребывали в благодушном и расслабленном состоянии духа, хотя самого штурма, как такового не было. Едва легионы приблизились к городу и начали осаду, жители сдались без боя на милость победителя. Иосиф Бен Маттитьяху, более известный впоследствии, как Иосиф Флавий, руководивший обороной Иодфата, сам лично, приехал к отцу Тита, будущему императору Веспасиану и вручил ему ключи от городских ворот. Он просил лишь об одном: чтобы Веспасиан удержал солдат от грабежей и разбоев. Веспасиан пообещал, но вскоре был отозван в Рим, оставив командовать армией своего сына Тита. Тит Флавий же никому ничего не обещал, поэтому, войдя в Иодфат, он устроил там такую бойню, что за одну ночь были вырезаны около 50 000 жителей. И напрасно Иосиф ползал на коленях, умаляя Тита остановить грабежи и убийства. Титу надо было заручиться любовью солдат, надо было заручиться их верой в то, что он достойный сын своего отца, прекрасный полководец, и не просто прекрасный, но и великий, а главное - очень удачливый. Он лично возглавил погромы и резню, а на третий день бойни, стоя на горе трупов, отдал приказ сжечь город.
-Легионеры! – обратился он к войскам. – Великий Рим будет оставаться великим до тех пор, пока у него есть такие солдаты. Вы - его доблесть, вы его честь, вы его неувядаемая слава. Я приказываю вам сжечь этот город. Пусть пламя огня взлетит до небес и наши боги увидят в его ослепительном сиянии ваши мужественные и прекрасные лица. Во славу Рима!
-Во славу Рима! – громом ответили легионеры и город заполыхал.
А Тит смотрел на пылающий город и чувствовал себя Нероном. Белый плащ, накинутый им поверх доспехов, казался красным, не то от крови, не то от зарева пожара, дымом затмившего и солнце и небо. С тех пор и приклеилась к нему эта кличка - Рыжий Могильщик. Из всей богатой добычи, доставшейся победителям, себе Тит не взял ничего. Оставил лишь Иосифа, который стал его рабом и личным историком, да одну девчонку, лет восемнадцати, удивительной красоты, с потрясающе рыжими волосами и с завораживающе зелёными глазами. Поговаривали, что она занималась гаданием и чародейством, Тит подумал, что немного колдовства ему не помешает.
Получив приказ взять Иерусалим, войска двинулись к нему с полной уверенностью, что предстоящая победа будет такой же лёгкой, а добыча будет ещё более богатой. Слава о сокровищах дворцов и храмов Иерусалима давно не давала Риму покоя.
А тем временем странные события разворачивались в ближайшем окружении Тита Флавия. Девчонка, которую он захватил в Иодфате, несмотря на молодость, оказалась, весьма сообразительной и искусной интриганкой. За короткий срок она сумела отодвинуть в тень всех фаворитов Рыжего Могильщика, включая двух его ближайших соратников. Одно это уже было удивительно. Тит Флавий редко сходился с кем-то близко. Он был крайне недоверчив, а уж за такой короткий срок - всего несколько недель - никогда в жизни. Недоверчивость его объяснялась просто. Юные годы Тита прошли при дворе императора Клавдия. Он воспитывался вместе с сыном императора Британиком, хотя и был на два года старше его. Они росли друзьями. Вместе учились, у одних и тех же учителей, вместе постигали военные премудрости, вместе получали нагоняи, поскольку оба были нрава весёлого и бесшабашного. Но потом произошло то, что навсегда отучило Тита заводить себе друзей, Британика отравили. До сих пор Тит считал, что тогда, в детстве, хотели отравить его. Они сидели на балконе дворца, было жарко, Тит приказал слугам принести кубок холодного вина. Когда принесли вино, он успел сделать только один глоток. Британик, смеясь, выхватил у него кубок и, запрокинув его, выпил до дна, почти залпом. Через два часа, в страшных судорогах, он умер. Долго болел и сам Тит. С тех пор, он никому не доверял и никого близко к себе не подпускал.
Тит Флавий не был глупым человеком и сразу сообразил, что перешёл кому-то дорогу. Кому и почему, он выяснять не стал, поскольку прекрасно понимал, что, оставаясь в Риме, он подвергает свою жизнь смертельной опасности. У него была исключительная память, хорошее образование и отличная военная выучка. Он в совершенстве владел оружием, был прекрасным наездником, плавал, знал испанский, греческий, с лёгкостью и охотой сочинял стихи и даже играл на кифаре. Из него вышел бы отличный политик и блестящий царедворец, но он предпочёл не рисковать и попросил императора отпустить его на войну. Какую? Да ему было всё равно, лишь бы подальше от Рима. Император подумал и согласился.
Свою службу он начал восковым трибуном в Германии. Спустя полгода, Тита в составе легиона Цезаря, перебросили в Британию, откуда, разгромив непобедимых доселе бриттов, он вернулся в Рим в лучах славы и почестей. Он надеялся, что после победоносных сражений в Британии, ему больше не будет ничего угрожать. Кто посмеет тронуть любимца римских граждан и кумира всей светской молодёжи вечного города? Но, оказавшись в столице, он понял, что опасность ещё не миновала. Он почувствовал это каким-то нечеловеческим, звериным чутьём, которое всегда было ему присуще. Поэтому, женившись на одной из самых знатных женщин того времени, Марции Фурнилле, и получив с помощью тестя должность квестора и один из лучших легионов под своё командование, он тут же отправился в Иудею под крыло своего отца, будущего императора Веспасиана.
Так как же получилось, что никому неизвестная гадалка, так быстро завоевала доверие и сердце Тита Флавия? Никто ничего не понимал. Ходили слухи, что она использует какое-то древнее колдовство, что она опаивает Тита настоями трав, которые растут у подножья гробниц фараонов и впитывают в себя души умерших, что она обкуривает его корой дерева Суну, произрастающего где-то на краю видимого мира. Но странно, Тит был здоров, бодр, весел и никаких следов чародейства и волшебства на его лице или в его поведении не замечалось. Наоборот, он мыслил и действовал, как никогда ясно и решительно.
А всё началось так. Однажды Тит собрал на совет командиров всех четырёх легионов. На его вопрос о том, что они думают о предстоящем сражении за Иерусалим, командиры ответили, что, по всей вероятности, противник уже сломлен. Какой смысл защищать последний, пусть и самый укреплённый город в Иудее, если вся страна уже покорена? Когда Тит отпустил своих командиров, в шатёр вошла девушка. Он даже не сразу вспомнил, кто она. Бросив на неё удивлённый взгляд, он позвал стражу… но ему никто не ответил.
-Кто ты такая? И где мои стражники?
-Я твоя рабыня, а стражники твои… им незачем слышать, о чём мы с тобой будем разговаривать.
-А! – вспомнил, наконец, её Тит Флавий. – Колдунья! – Он немного расслабился. – И чём же ты со мной собираешься говорить, если этого не должна слышать даже моя стража?
-О недавнем совете и штурме Иерусалима.
-Ты подслушивала, о чём шёл разговор на совете? – побагровел Тит.
-Зачем мне подслушивать? – удивилась девушка. - Я просто шла к тебе, а твои доблестные командиры, выходя из шатра, во весь голос обсуждали, как они легко и просто овладеют одним из самых укреплённых городов мира.
-А ты считаешь, что этого не произойдёт?
-Я думаю, произойдёт, только не всё будет так легко и просто.
-Почему?
-Иерусалим не город, это крепость. Я была там.
-Расскажи! – приказал Тит.
-Город удачно расположен для обороны, – немного подумав, начала рассказ девушка. - Он стоит на четырёх обрывистых холмах и обнесён тройным кольцом крепостных стен. Стены сложены из египетского камня, осадными орудиями их не разбить. Верней, можно разбить, но только верхнюю часть. Внутри каждой стены есть галереи, то есть верхняя часть стен пустотелая.
-Обороняющиеся могут перемещаться по ним?
-Да. И не только люди. Ширина галерей такова, что по ним могут ездить даже конные повозки. Кроме того, стены соединены между собой подземными переходами, позволяющими легко отводить войска с первого кольца обороны на второе и третье. По всему периметру расположены бойницы…
-Как часто они расположены? – перебил её Тит.
-Шагов десять одна от другой.
-Ложь! Мои люди докладывали об обратном. Охраняются только городские ворота. В стенах нет никаких бойниц.
-Бойницы закрыты камнями, поэтому их не видно. При необходимости, камни эти можно легко убрать.
-Значит, будем штурмовать ворота! – решительно произнёс Тит.
-Надо возводить насыпь, – спокойно ответила девушка. – Укреплённую насыпь, она будет защищать легионы. С неё можно обстреливать и крепостные стены, и сам город.
-Ты думаешь, там такой мощный гарнизон, что его хватит на оборону всех трёх крепостных стен?
-Скоро праздник Пасхи, обычно в Иерусалим на праздник съезжаются сотни тысяч людей.
Тит Флавий задумался. Картина, нарисованная девушкой, не обещала лёгкой прогулки, пусть даже она немного сгустила краски. Но одно было ясно: с началом осады надо поторопиться, каждый лишний день - это новое пополнение в рядах обороняющихся. Хотя, с другой стороны, продовольственные припасы в городе не безграничны и большое количество народа лишь приблизит конец. Голод – первый помощник при осаде, нужно обязательно блокировать город.
-Это ещё не всё, – продолжила девушка.
Тит вопросительно посмотрел на неё.
-Внутри города есть ещё несколько укреплённых сооружений.
-Какие?
-Дворец Ирода, крепость Антония и самое главное - храм Соломона.
-Иудеи будут воевать в храме? - не поверил Тит.
-Будут, – ответила девушка, - и я бы посоветовала сосредоточить все усилия, прежде всего, на взятии храма. Это символ, и не только веры, хотя и веры тоже. Это символ прошлого величия Иудеи, символ их гордости. Возьмёшь храм - покоришь город.
-Что значит возьмёшь? Он сильно укреплён?
-Даже лучше, чем сам город, и бороться за него будут до конца. В храме есть свой гарнизон и солдаты в нём, не паломники, приехавшие на Пасху и не наёмники, а элита, лучшие из лучших.
-Зачем ты мне это всё рассказываешь? – к Рыжему Могильщику вновь вернулась его обычная подозрительность. – Ты же иудейка, не боишься проклятий соплеменников или гнева своего бога?
-Я не иудейка, и у меня другие боги.
Тит думал, что девушка продолжит, но она замолчала.
-С сегодняшнего дня, ты будешь жить в соседнем шатре – выждав немного, сказал Тит. - Его освободят для тебя, – пояснил он, видя недоумённый взгляд девушки. – Из расположения легиона не отлучаться, ни с кем не разговаривать.
-Стража! – крикнул он, краем глаза заметив, как девушка сняла с безымянного пальца руки небольшое нефритовое кольцо.
Вошли стражники, двое легионеров, огромных и могучих, как Геркулесы, и с удивлением уставились на юную особу.
-Отведите её в соседний шатёр. Охранять, день и ночь.
-Она пленница? – спросил один из легионеров.
Тит внимательно посмотрел на девушку и ответил:
-Она рабыня, но относитесь к ней, как к гостье, во всяком случае - пока.
Девушка поклонилась и в сопровождении стражников пошла к выходу.
-Как твоё имя? – спросил Тит, глядя ей вслед.
-Анастасия, – ответила девушка и вместе со стражниками вышла из шатра.
Два дня, вспоминая разговор с девушкой, Тит всё не мог решить, верить ей или нет. На третий день он послал в Иерусалим лазутчиков. То, что они рассказали, вернувшись в лагерь, повергло Тита Флавия в некоторую оторопь.
-Иерусалим не готовится к осаде, – докладывал один из них. – Паломников в городе уже много, но и они, и жители ведут себя так, как будто никакого неприятеля у стен города нет. Торговые лавки открыты, в храме вовсю готовятся к празднику. Войска, правда, тоже есть, но их немного, и мне не удалось определить, кто ими командует и есть ли там вообще единое руководство. По всей видимости нет. Какие-то разрозненные отряды, в основном пешие и легко вооружённые. По ночам кое-где, между ними возникали стычки, иногда доходившие до кровопролития. Но днём всё, как обычно.
-Что скажешь? – обратился Тит к Анастасии.
Он вызвал её и приказал лазутчику повторить то, что тот рассказывал ему наедине пару часов назад. И сейчас внимательно смотрел, как она отреагирует.
- Скажу то, что и говорила, – ответила, пожав плечами Анастасия. – Иерусалим не просто город, это крепость, это последний оплот. Они будут защищаться до последнего вздоха.
-Лигулл! – позвал Тит одного из стражников, а когда тот вошёл, невозмутимо произнёс: – Она лгала мне, а значит - императору, убей её.
Тит думал, что девушка начнёт умалять о пощаде, будет просить его сохранить ей жизнь, расскажет, почему она лгала ему. Но девушка молчала. Это удивило Тита и когда
стражник, схватив Анастасию за волосы, словно куклу поволок к выходу, он очень тихо, чтобы слышал лишь стражник, добавил:
-Не сейчас, позже. Я скажу когда.
Но позже случилось то, во что Тит Флавий, если бы ему сказали это день назад, не поверил бы ни за что. Ближе к полуночи знаменитый легион Цезаря, подошедший к стенам Иерусалима ближе всех, был атакован вооружённым отрядом защитников Иерусалима. Легионеры зажгли костры, беззаботно веселились, попивали сладкое местное вино, прохаживались вдоль крепостной стены и всем своим видом показывали полную уверенность в скорой победе. Неожиданно городские ворота открылись и из них с криком выбежали вооружённые люди. Едва заслышав эти крики, Тит вышел из шатра. Увидев толпу нападавших, бегущих ему навстречу, он рассмеялся: очень уж комично они выглядели. Бегут, кричат, бьют себя в грудь рукоятками мечей. Ну, комедианты просто. Мгновенно, легионеры выстроились в боевой порядок и спокойно ожидали нападавших. Тит вскочил на коня, приказал стражникам, на всякий случай, подать ему лёгкий щит, и приготовился лицезреть зрелище. И зрелище началось.
Добежав практически до первых рядов легионеров, толпа внезапно разделилась и ударила по флангам. Легион, снова мгновенно сориентировавшись, развернулся и завязалась битва. Лязг металла, вопли, стоны, топот сотен ног - всё смешалось в едином и несмолкаемом грохоте. Кровь забурлила в жилах Тита Флавия! Он не удержался и, резким ударом шпор поставив коня на дыбы, помчался в гущу сражения. Никто не заметил, как снова открылись городские ворота и новая волна защитников хлынула из них. На бегу, они перестроились в клин и врезавшись в самый центр римской обороны, рассекли её надвое. Тит же оказался посередине, отрезанным и от правого и от левого крыла своего легиона, один на один с неприятелем. Словно в страшном сне он увидел, как один из нападавших, заметив его, взял в руки дротик, немного покачал на руке, прикидывая расстояние и, коротко размахнувшись, метнул его. Тит замер в оцепенении. Он понял, что не успеет ни увернуться, ни закрыться щитом.
Дротик почти долетел до цели, когда чья-то тень мелькнула перед Титом. Он почувствовал толчок и тотчас ощутил, как колыхнулся воздух возле лица от пролетевшего мимо дротика.
- Уходи! Спасайся! – закричала тень, и он узнал голос Анастасии.
Тит развернул коня, с места пустил его в галоп и пригибаясь, как можно ниже к гриве, полетел прочь из этого ада. Легионеры, видя, как их полководец удирает, что есть мочи, дрогнули и тоже побежали.
Даже сейчас, почти неделю спустя, со времени этого боя, слушая доклад Хромого Саруха и вспоминая события той ночи, Тита охватывала тихая паника и жгучий стыд. Легион Цезаря, самый знаменитый в империи, обласканный удачей и славой, непобедимый и несгибаемый, позорно бежал от толпы! Пусть и вооружённой и, как оказалось, хорошо организованной, но всё-таки наполовину состоявшей из обычных лавочников. Слава императору, что нашёлся в этом хаосе человек, способный мыслить разумно, это был Хромой Сарух. Именно он, прибыв к месту сражения, сходу смял своей конницей ряды атакующих, заставил их отступить и вернуться в город. Только благодаря ему, легион Цезаря, хоть и понес огромные потери, но не был разгромлен окончательно.
Вечером того же дня Тит велел привести к нему Анастасию. Когда она вошла, он долго и внимательно смотрел на неё, а потом сказал:
-Проси чего хочешь.
-Во-первых, – по деловому начала Анастасия, – убери от меня стражу, я сама о себе в состоянии позаботиться.
Тит махнул рукой, и стражники, охранявшие Анастасию, вышли из шатра.
-Во-вторых, – продолжила она, – мне нужна свобода. Я должна без препятствий перемещаться как по лагерю, так и вне его.
Тит снял с руки массивный перстень с большим рубином, отливавшим густым бордовым цветом и протянул Анастасии.
-Этот перстень знают во всей армии, с ним тебя никто не тронет.
-В-третьих, прикажи выделить в моё распоряжение легионеров, человек двадцать- двадцать пять, и позволь мне самой их отобрать.
-Но это неслыханно, чтобы женщина командовала солдатами императора! – воспротивился Тит Флавий. - Зачем тебе отряд? Не будешь же ты воевать?
-Буду! – сказала, как отрезала, Анастасия.
-Легионеры не поймут, – задумчиво ответил Тит.
-А им и понимать ничего не надо, ты командир своих легионов или нет?
-Хорошо. Всё, что ты просишь, я сделаю. Ответь только на один вопрос: чем тебе так насолили в этом городе, что ты, похоже, лично готова стереть его с лица земли?
-Ты угадал, я хочу, чтобы от него камня на камне не осталось, чтобы здесь навсегда поселились пустота и забвение. Один из иудейских пророков предрекал это. Ирония судьбы - я исполню его пророчество.
-Будет тебе и пустота, и забвение, – зловеще усмехнувшись, пообещал Рыжий Могильщик.


Глава 19 Осада


-Как я могла промахнуться? – сокрушалась и недоумевала Баау – Он ведь был почти рядом со мной, я даже видела, как он замер, словно изваяние, от ужаса сковавшего его. Я ведь хорошо прицелилась. Не понимаю, как он…
-Ты опять за старое? – недовольно перебил её Странник.
Несколько раз за последние дни, Баау вспоминала, как в том ночном бою, первом и последнем победном для защитников Иерусалима бою, она столкнулась лицом к лицу с Титом Флавием.
Мысль атаковать легион возникла спонтанно. Римляне подошли к стенам Иерусалима под вечер. Никого не боясь, не маскируясь, не выставив даже дозорных, солдаты легиона всем своим видом показывали полное пренебрежение к противнику.
От этой неслыханной наглости, от дерзкого презрения, которое демонстративно выказывали легионеры, город забурлил. Странник, стоя вместе с Баау на крыше своего дома видел, как по улице бегали какие- то люди. Они заходили в дома, собирали вокруг себя зевак на перекрёстках, что-то выкрикивали, бурно жестикулируя, и бежали дальше. А затем к городским воротам стали стекаться вооружённые люди. Они шли, размахивая факелами. Сначала это были мелкие группы, по десять-пятнадцать человек, но спустя час, шествие этих людей напоминало течение бурной, полноводной реки и дома казались в ней маленькими островками. Странник, внимательно наблюдавший за этим поистине потрясающим зрелище, не заметил, как Баау, взяв оружие и набросив на себя лёгкую кожаную кольчугу, выбежала из дома и юркнула в толпу. Лишь спустя несколько минут после её исчезновения, когда прибежала служанка и сообщила, что Баау, одетая в мужское платье, несмотря на её увещевания и мольбы, покинула дом, он понял, что допустил оплошность, в тот момент ему показалось - непоправимую.
Служанка всё ещё причитала, когда Странник снял со стены перевязь с двумя мечами, затем немного подумав, привязал ремнями к бедру широкий египетский нож, накинул плащ и выбежал из дома. В том, что Баау побежала к городским воротам, у него сомнений не было. Поэтому он нырнул в толпу, и она понесла его, качая по узким переулкам, по изогнутым улицам, по пыльным мостовым торгового квартала. Народ вокруг был самый разношерстный: ремесленники, торговцы, паломники, священники, военные…
-Ноев ковчег, – подумал Странник и горько усмехнулся.
Толпа тем временем приближалась к площади перед городскими воротами. Улица в этом месте сужалась и, судя по крикам, там уже была давка.
-Не задавили бы девчонку, – забеспокоился Странник.
Войдя в гиперспектр, он проскочил через стену ближайшего дома и оказался на площади. Никакой толчеи у городских ворот не было. Это немного удивило Странника. Но тут он заметил несколько десятков солдат, стоявших у входа на площадь и, словно волнорез, разбивавших толпу на две колонны. Люди топтались на месте, но довольно правильно держали строй. Странник лихорадочно скользил взглядом по этим колоннам. Он давно уже почувствовал, что Баау где-то здесь, но всё никак не мог её увидеть.
-Слишком много народа, - подумал он. – Мне её не вычислить, – и стал пробираться поближе к самим воротам, надеясь перехватить Баау на выходе.
Внезапно над площадью, словно раскат далёкого грома, прокатился гул, Странник увидел, как настежь распахнулись ворота и обе колонны, слившись в одну, ринулись в бой. Он со всех ног побежал на сторожевую башню. Несколько человек в военных одеждах стояли на узкой площадке башни и смотрели, как первые волны атакующих приближаются к лагерю римлян. Он видел, как стремительно легионеры стали занимать оборону, мгновенно прикрыв центр. Ожидая рассекающего удара, они оставили на флангах лишь лучников. Каким-то чудом нападающие почувствовали это и, вновь, разбившись на две колонны, ударили по флангам. Легионеры тут же перестроились в два каре, полностью оголив центр. Странник бросил взгляд на площадь, там ещё находилось несколько сотен вооружённых людей, не успевших выбежать с основной массой нападавших, прежде, чем ворота снова закрыли.
-Открыть ворота! – закричал Странник и буквально скатившись по ступеням сторожевой башни, оказался в гуще этих людей. – Всем слушать меня! Откроются ворота, выбегаем и атакуем по центру, факелы не бросать и не гасить.
-Мы будем, как на ладони, лучники перебьют нас, прежде чем мы добежим! – раздался крик из толпы.
-Не перебьют, лучники заперты внутри каре собственными же легионерами.
Увидев, как из открытых ворот Иерусалима, выбежала новая волна атакующих и бросилась прямо в неприкрытую середину обороны, легионеры дрогнули. Левое каре стремясь остановить прорыв стало неуклюже разворачиваться, ломая строй и распадаясь на части. Правое же стало сначала медленно пятиться, а затем и вовсе обратилось в бегство. Нападающие бросились за ними, и тут Странник увидел Баау. Она стояла на коленях, закрыв лицо руками. У него оборвалось сердце.
-Ты ранена?
Баау подняла к нему заплаканное лицо и пробормотала:
-Я могла его убить. Я могла остановить Тита. Я могла спасти Иерусалим.
-Ты видела Тита Флавия? Он участвовал в бою?
-Я могла спасти Иерусалим, – снова повторила Баау, – словно не слыша вопросов Странника.
Странник понял - она не в себе. Он осторожно взял её на руки и понёс обратно в город. Уже дома, немного успокоившись, Баау рассказала ему, как в ночном бою встретилась лицом к лицу с Титом Флавием. Странник внимательно слушал Баау и ловил себя на мысли, что скорей всего Баау права: если бы её дротик долетел до цели, то неизвестно, как повернулись бы события.
Во-первых, гибель Тита, скорей всего, вынудила бы римлян снять осаду с Иерусалима. При той жёсткой иерархии, которая царила в империи, прислать нового главнокомандующего было делом длительным и не простым. В Риме в это время императоры менялись чуть ли не каждые полгода. В начале иудейской войны у власти был Нерон. После его смерти, императором стал Гальба. Через семь месяцев его сместил Отон, который правил Римом всего 85 дней. И наконец, престол занял Виттелий, с которым уже вёл борьбу за власть отец Тита, Веспасиан. Не до Иудеи было тогда римским императорам.
Во-вторых, война эта, была мягко говоря, не очень популярной среди легионеров. Конечно, они были хорошо обучены, вооружены, дисциплинированны, но в тоже время они были людьми очень суеверными. Иудейский бог, о силе и могуществе которого они были наслышаны, пугал их. Как бы они восприняли известие о смерти своего полководца? Да понятно как - с ещё большим страхом перед этим непостижимым и непонятным им богом.
И, в-третьих отец Тита, Веспасиан Флавий готовившийся уже взойти на престол и козырявший победами сына в иудейской войне, как основным своим достижением, мгновенно бы лишился популярности. Кому нужен император, проигрывающий сражения?
-Дротик, пущенный рукой молодой девушки, мог в одночасье повернуть ход истории, – слушая Баау, думал Странник. – Мог бы, но не повернул. Кто-то уберёг Тита от гибели. Или кто-то позволил это сделать. Зачем? Чтобы сбылось пророчество. «Когда же увидите Иерусалим, окружённый войсками, тогда же и знайте, пришло время запустения его. Падут жители его от острия меча и отведутся в плен, во все народы и будет попираем Иерусалим язычниками, доколе не окончатся времена язычников»
Всего неделя прошла с того памятного боя, но в эту неделю вместилось столько, что сейчас и сам бой и то, что случилось с Баау, казалось таким далёким, что Странник почти забыл об этой истории. Не до того было. Уже через два дня после ночного сражения, римляне, выстроив земляные валы, разбили таранами крепостные стены и сходу, на плечах отступавшего гарнизона ворвались в город. Первым пал дворец Ирода, затем - крепость Антония и началась битва за храм Соломона. Сражение не прекращалось ни днем, ни ночью и, чем ближе войска Тита продвигались к нему, тем ожесточённей было сопротивление. Странник мотался по городу без сна и отдыха. И всё это время с ним была Баау. Он решил, что оставаться в доме ей смертельно опасно.
Они сражались с римлянами, присутствовали на коротких ночных совещаниях в храме, где было сосредоточено руководство обороной, бегали по городу, собирая разрозненные отряды оборонявшихся, снова сражались. Вся эта неделя превратилась для них в один длинный, кошмарный день, конца которому, казалось, не будет никогда. Но конец был близок. Странник понимал это. Сегодня они вернулись в очередной раз в храм, и вернулись ни с чем. Ни одного отряда, да что там - отряда! Они не нашли ни одного живого человека в радиусе нескольких кварталов. Излазили в буквальном смысле почти половину города, хотя города как такового уже не было, одни руины. А среди руин, среди догоравших обломков, горы трупов. Смрад, исходивший от них, дым от пожарищ, пыль, копоть пропитывали одежду, кожу, волосы, разъедали глаза. Странник с тревогой поглядывал на Баау, каждый раз удивляясь её стойкости и мужеству. Ни одной слезы, ни одной жалобы или гримасы боли. Скала! Только иногда он замечал в её глазах спрятанную где-то глубоко внутри бесконечную и бездонную грусть.
Они никогда не говорили о том, что она беременна и хоть Странник никак не мог привыкнуть к этой мысли, он всегда держал это в голове. Он уже понял, что она не станет двенадцатым Хранителем храма.
-Есть люди, которые не идут на поводу обстоятельств и сами выбирают свой путь, свою дорогу. Но есть и дороги, которые выбирают лишь тех, кто сможет по ним пройти. Баау выбрала свой путь, она идёт по этому пути, она готова отдать свою жизнь за этот выбор, но имеет ли она право выбирать за своего ребёнка? Нет, не имеет, – думал Странник. – Поэтому дорога Хранителя не для неё. Хранитель, если и рискует, то только своей жизнью. Только такую жертву готова принять его дорога.
Когда они вернулись сегодня в храм, измождённые, усталые, с красными от бессонницы глазами, и не привели с собой ни одного нового защитника, Странник понял, что развязка близка. Он не знал, конечно, о том, что накануне их вылазки в город Тит Флавий, оправдывая своё прозвище - Рыжий Могильщик приказал войскам поголовно истребить всё население Иерусалима, всех до одного, а захваченных ранее пленных умертвить. Сколько жителей было казнено, сколько было отдано на растерзание диким зверям, на гладиаторских аренах? Тысячи, десятки тысяч. Всего этого Странник не знал, но догадывался, что кольцо осады сжалось до предела.
Они шли по галереям храма, а повсюду лежали раненные, убитые. Странник сначала подумал, что их привезли с улиц Иерусалима. Но это было не так. Пока они отсутствовали, войска Тита пошли на первый штурм. Стены храма было невозможно разбить таранами, поэтому сражение шло в основном между лучниками обеих сторон. Но так долго продолжаться не могло, не сегодня-завтра Тит снова пойдёт на штурм: может прикажет рыть подкоп; может станет штурмовать ворота или придумает ещё что-нибудь. Кто знает?
-А кто-то ведь непременно знает, - подумал Странник.
Он уже не сомневался в том, что кто-то помогает Титу. Причём помогает очень грамотно, будучи хорошо осведомлённым и ясно представляющим возможности, силы и тактику обороняющихся.
-Слишком быстро Тит овладел городом, - размышлял он, - слишком стремительно. Бил всегда только в самые слабые места, знал заранее обо всех контрмерах обороняющихся. Его действия были всегда очень рациональными и исключительно правильными. Слишком правильными.
До Странника давно доходили слухи о некой особе, входящей в самое ближайшее окружение Тита Флавия. Якобы она фактически и руководила осадой Иерусалима и даже была едва ли не личным телохранителем Тита. Слухи рисовали её прямо исчадием ада. Красивая, с ярко-рыжими волосами, отважна, смела, жестока, не берёт её ни копьё, ни меч, ни стрела лучника.
-Рогов и копыт только не хватает, – усмехнулся Странник, услышав в очередной раз байку, как он считал, об этой загадочной женщине.
-Ты зря смеёшься, священник, – боязливо оглядываясь, перебил его рассказчик, молодой парень в доспехах арамейского лучника. – Я попадаю в подброшенную на пятьдесят локтей монету, а тут не мог попасть со стены в человека. Я выпустил семь стрел, но они прошли сквозь неё, как будто через облако, не причинив никакого вреда. Она словно мираж.
Странник перестал смеяться. Последняя фраза лучника «она словно мираж» заставила его задуматься и вспомнить то, о чём он предпочитал не вспоминать. Тогда в Вавилоне, когда он шагнул в жаркий огонь костра, чтобы навсегда остаться в его пепле вместе со своей любимой Иаиль, Странник не понимал, что он делает. У него не было в мыслях покончить с собой. Он хотел быть рядом с любимой, только и всего. На что он надеялся? Пожалуй, как и все - на чудо. И оно произошло, но совсем не то, которого он ждал. Он шагнул в костёр в Вавилоне, приготовившись к страшной боли… а очутился у стены храма Соломона.
Он открыл глаза, не понимая, что произошло. На ночном небе светили далёкие и холодные звёзды, сзади возвышалась стена храма, а впереди до самого горизонта простиралась красная каменная пустыня. Странник поднялся на ноги и снова едва не упал от неожиданности. Огромный язык пламени, вырвавшись из недр земли в метре от него, взвился к небу, лизнул его чёрную пустоту и исчез. Он окинул взглядом пустыню: всюду до самого горизонта из-под земли били фонтаны пламени. Некоторые, как факир, пожирающий огонь, выплёвывали струю огня и исчезали, другие горели постоянно, как костры.
- Да у нас гости, – раздался сзади чей-то голос.
Странник оглянулся. Перед ним стояла красивая обнажённая женщина, с рыжими длинными волосами и каким-то светящимся клеймом, чуть выше левой ключицы.
-Кто ты такая? Где я?
-Где? В Вавилоне!
-В каком Вавилоне? Что со мной произошло? – Странник начал оглядывался по сторонам, пытаясь хоть что-то понять.
Женщина стояла рядом и улыбалась, явно получая удовольствие от его растерянности.
-Если это Вавилон, откуда здесь храм Соломона?
-Храм Соломона? – недоумённо спросила незнакомка. – А! Я поняла, ты говоришь про стену? У тебя большое воображение. Надо же, хм, храм. – Усмехнулась она. – Хотя, впрочем, ты прав, здесь раньше стоял храм, но как видишь, от него ничего не осталось, одна стена. А что касается Вавилона…- она пожала плечами, – это просто образ, но можешь поверить на слово, здесь на развалинах Иерусалима, скоро появится новый Вавилон! А пока… пока - это Звезда Полынь или Страна Полыни, называй, как хочешь.
Странник молчал потрясённый, не в силах выговорить и слова. Он смотрел на руины, на стену храма Соломона, на чёрное небо над головой и тоска, словно клещами, сжимала его сердце.
-Бедный мой и несчастный Иерусалим, – думал Странник.– Ты всё-таки не уберёгся от забвения.
-Это та самая звезда, которая должна появиться в конце времён? – тихо спросил он, проглатывая ком в горле.
-Та самая, – ответила женщина. – А время…конец, начало, какая разница, если времени здесь вообще нет. Был конец, стало начало.
-И последние стали первыми, – закончил за неё Странник.
-А ты, умён, книжник, жаль, что ты не с нами. – Она посмотрела на горизонт, по краю которого далёкими лучами уже пробивался рассвет, – Похоже, за тобой идут.
-Как тебе удалось вернуть конец времени к его началу? – перебил её Странник
-Мне? – она громко рассмеялась. – Да вы всё делаете сами, книжник. Вы всегда и всё делали только сами. Как же! По образу и подобию. Ха! Вы всегда стремились полностью соответствовать своему богу. Мало того, вы не просто хотели быть на него похожими, вы хотели быть, как он, быть равными ему. Вы строили башни, чтобы сидеть возле его престола. Вы познавали плоды добра и зла, чтобы быть такими же мудрыми, как и он. Вы судили и карали, как палачи, забыв, что это только его право. Или ты уже забыл, что творил сам? Тебе напомнить? Молчишь? Правильно делаешь. Лучше молчать, чем городить всякую чушь. Я повернула время?! С ума можно сойти от твоей наивности, – она снова засмеялась.
-Если не ты, то кто?
-Никогда не поверишь! Твой ученик, книжник!
-У меня нет ученика!
-Будет! До встречи! – засмеялась незнакомка и, войдя в пламя очередного выскочившего из-под земли языка огня растаяла, как мираж.
Поднявшееся из-за горизонта солнце, коснулась золотыми лучами стены храма, и Странник увидел, как на старых, испещрённых ветрами времени камнях загорелись буквы.
-Йод, Хе, Вау, Хе, – прочитал он, и его выбросило из безвременья…

-Господи! – голос Баау был полон отчаяния.
-Что случилось? – спросил Странник, поняв, что пока вспоминал свою встречу с рыжей незнакомкой, он уснул стоя.
-Тит поджёг храм.
-Ворота?
-Да, сначала подожгли крепостные ворота, они горят. Сейчас огонь перекинулся на внешние галереи.
-Оставайся в храме! – крикнул Странник.
-Хорошо – неожиданно согласилась Баау.
Странник ринулся по винтовой лестнице, ведущей из храма к галереям. Огонь на галереях полыхал так, что плавились золотые рамы окон, а улицы всё летели и летели зажжённые факелы.
-Здесь уже делать нечего, – решил Странник, отметив про себя, что отсюда ждать атаки не стоит, через огонь никому не пройти.
Он развернулся и побежал обратно в храм. Спустившись на второй ярус, он выпрыгнул в окно и оказался на площади перед входом в Святилище. Там шла битва. На бегу, вынув мечи, Странник с ходу врубился в самую гущу атакующих, заметив во втором ряду легионеров двух центурионов, прикрывающих командира когорты. На бешеной скорости, вращая мечами, он прокладывал себе дорогу, будто сумасшедшая ветряная мельница. Скрежет металла, стоны, летящие в разные стороны выбитые копья, расколотые, словно орехи, шлемы, щиты, звенящие от могучих ударов, падающие на камни римские солдаты - всё это оставалось за спиной Странника. А он, как корабль, разрезая волны неприятеля, стремительно двигался к перепуганному Трибуну. Пара мгновений и он, уложив на землю обоих, высоченных центурионов, скрестил мечи на шее Трибуна и скомандовал:
-Кричи «отступление»!
Трибун, весь белый, как полотно, тихо просипел:
-Когорта. Слушать Трибуна.
-Громче! – приказал Странник.
-Когорта! – срываясь на фальцет, заверещал Трибун и стал заваливаться на бок.
Странник подхватил падающее тело, не понимая, в чём дело, и тут увидел торчащий из горла командира когорты наконечник стрелы.
-Стреляли со спины, – моментально сориентировался Странник и закрываясь телом Трибуна, бросил его в толпу нападающих.
-Когорта! – перекрывая рёв боя, прокатился над площадью чей-то звонкий голос. – Слушать меня! Первая фаланга, обрезать крылья!
Странник увидел, как в третьем, преторианском, ряду несколько легионеров, сомкнув щиты и, сделав из них помост, водрузили на него, облачённую в леопардовую шкуру, полуобнажённую лучницу. Он понял, кто выпустил в Трибуна стрелу, не дав тому скомандовать отступление.
-Вторая фаланга, сомкнуть щиты!
Тотчас перестроившись, римская когорта, стала похожа на острый клин. Странник от досады, что не удалось выполнить задуманное, рванул к новоявленному Трибуну, врезавшись со всего маху, в центр фаланги. Фаланга, словно волна, изогнулась под натиском Странника и через секунду выбросила его обратно, оставив на площади полдюжины раненых и убитых легионеров.
-Бой! – заревела когорта.
-Бой! – словно эхо прокатился по площади ответный крик обороняющихся.
Это означало одно: римские войска вызывали на бой одного из защитников храма. Странник вышел вперёд и громко крикнул:
-Принимаю.
Противоборствующие стороны стали расходиться, освобождая пространство для поединка, один на один. Странник скинул плащ, поймал, поблагодарив кивком головы, брошенный ему кем-то шлем и, положив руки на рукоятки скрещенных мечей, стал ждать соперника. В стане римлян началось какое-то движение. Два ряда легионеров, подняв над головами щиты, выстелили над когортой что-то наподобие узкой вымощенной дороги. И по этой дороге навстречу Страннику, слегка покачивая затянутыми в пурпурный шёлк бёдрами, шла не кто иная, как прекрасная, рыжая незнакомка, с ярко сияющей на левом плече дивной наколкой - сиреневым цветком полыни. Цветок был, как живой.
-Анастасия! – вскрикнула Баау, за спиной Странника.
-Что ты сказала? – удивился Странник, забыв про то, что велел Баау оставаться внутри храма.
-Это та самая Анастасия, про которую я тебе рассказывала.
Странник молчал соображая.
-Ну, та самая, которая пыталась убить меня. Анастасия из Страны Полыни
-Ясно, – ответил Странник.
Последний, но самый важный, штрих лёг на картину всего произошедшего за последнее время, и Странник понял, что байки о некой особе, являющейся чуть ли не правой рукой Тита и его телохранителем, вовсе не байки, а правда. Он понял и почему Тит Флавий так быстро овладел Иерусалимом, и кто ему в этом помогал.
-Так это ты, – вместо положенного между бойцами приветствия, процедил сквозь зубы Странник, посмотрев на Анастасию. – Так это ты стояла за всем этим.
-Ну, здравствуй, книжник! – весело ответила Анастасия. – Я же тебе говорила, что мы встретимся. О! А это кто тут у нас? – она заметила стоящую за спиной Странника Баау. – Никак выскочка? И ты тоже здесь? Нет, сегодня поистине великолепный день. Благодарю тебя! – выкрикнула на всю площадь Анастасия
-Слава императору! – гаркнула в ответ когорта.
-Тьфу, дураки безмозглые, – прошептала Анастасия, кинув взгляд, на поднятое в знак приветствия императора, оружие легионеров.
-А Майк-то часом не с вами? – внезапно спросила она - Чувствую я, что кто-то, помимо вас, здесь есть, кто-то третий.
Баау, смертельно побледнев, инстинктивно вскинула руку к животу. Капли холодного пота потекли у неё между лопаток.
-Наколку то новую пора колоть, царица Вавилонская, – перевёл разговор Странник.
Анастасия вопросительно подняла брови
-Цветок полыни - знак царского рода Вавилона. Я видел такой и у Валтасара и у его матери Нитокрис. Пора колоть римскую волчицу, – Странник махнул рукой на когорту.
-Ха – ха – ха! – во весь голос засмеялась Анастасия. – Ой, не могу, уморишь ты меня когда нибудь от смеха, книжник. А что? – она перестала смеяться и кончиком мизинца стала вытирать слёзы – Я не против. Думаю новый Рим, ничем не хуже нового Вавилона.
-Договорились!
-Ты это о чём?
- О том, что я тебя уморю. Только что-то подсказывает мне, что умрёшь ты не от смеха.
-Да?
-Да!
-Когорта! – закричала на всю площадь Анастасия.
Шум на площади стих.
-По законам поединков, женщина не может драться с мужчиной.
-Не может! – ответила толпа.
-Но поскольку вызов на бой первой сделала я, я также не могу отказаться от него.
-Не можешь!
-Поэтому драться я должна, но с женщиной, с себе равной.
-Да!
-Вы вызов приняли, – обратилась Анастасия к обороняющимся. – Прошу.
Толпа, окружавшая Баау, стала расступаться. Она была единственной женщиной на площади. Странник не двинулся с места.
-Ты что, не слышал, книжник? – спросила Анастасия и тихо добавила, – неужели я похожа на дуру, чтобы драться с ангелом?
Странник сделал шаг в сторону
-Улетай, – шепнул он Баау.
-Что? – не поняла Баау и стала вынимать свой меч.
-Доставай свой Офтальм и улетай! – зло зашипел Странник.
-Как улетай? Куда улетай? – до Баау дошло, о чём говорит ей Странник.
-Что вы там шепчитесь? – Анастасия тоже вынула меч – Не пора ли начинать?
-Как я могу улететь, я же должна стать Хранителем?
-Ты никогда не будешь Хранителем! – повысив голос, почти закричал Странник. – Улетай!
Анастасия спрыгнула со щитов на площадь.
-Улетай? – закричала она, услышав последнюю фразу, и Баау увидела, как цветок полыни на её плече вспыхнул ослепительным огнём. – Хочешь улизнуть? – она взмахнула мечом, и синяя молния, сверкнув, полетела в Баау.
Странник едва успел блокировать её гиперспектром. Молния срикошетила от невидимого препятствия и ударила в ворота храма. Дым, осколки камней, горящие ворота – площадь ахнула от увиденного.
-Улетай ради всего святого! – закричал Странник. – Ты не будешь двенадцатым Хранителем, ты была моим учеником, но тебе никогда не стать Хранителем.
-Почему? – в истерике зарыдала Баау.
-Потому, что…
Закрыв Баау и себя гиперспектром Странник подошёл к ней вплотную.
-Потому, что я не хочу, чтобы ты погибла, – сказал он тихо. - Хватит мне, до конца дней моих хватит одной погубленной жизни, одной убитой любви. – Он ласково погладил её по голове.
-Но храм… - начала было Баау.
-Тсс – Странник прислонил палец к её губам.
Анастасия в бешенстве от того, что ей не удалось пробить гиперспектр Странника, скомандовала легионерам: «Штурм!» - и сама ринулась в бой впереди когорты. Баау оглянулась. Римляне уже срывали горящие ворота и готовы были вот-вот ворваться внутрь.
-Храм останется. Я видел его в конце времён, я был там, в этой Стране Полыни. От него останется одна стена. Но поверь мне, пока будет в этой стене, хоть один камень, ничего они с миром не сделают. Лети девочка, лети к своему Майку. И… постарайся быть счастливой и за себя, и за меня грешного. Храни и оберегай свою любовь, чтобы ни случилось, храни и береги. А напоследок запомни девочка, нет ничего на свете важнее любви, потому что бог и есть любовь - «любовь человеков».
-Я не знаю куда лететь, – промолвила Баау. – Где мне искать теперь Майка?
-Он же брал в руки Офтальм?
-Брал, я давала ему, чтобы он послушал мои мысли.
-Талисман должен был сохранить его воспоминания. Он же тебе рассказывал про своё время?
-Да, рассказывал, он живёт в городе Мос–ква, – с трудом выговорила Баау, – это где-то на севере.
-Послушай мысли Майка, они остались в Офтальме. Вспомни, что он тебе рассказывал про свою Москву и лети, лети с богом! – сказал Странник и, оставив над Баау гиперспектр, пошёл туда, куда римские солдаты уже вламывались, поджигая, круша и сметая всё на своём пути - в храм Соломона.
Баау стояла на площади и смотрела ему вслед. Потом она взяла в руку Офтальм и стала прислушиваться к мыслям Майка. Вот он говорит о Москве, о каком-то Арбате, где он живёт.
-Нет, это всё не то, – подумала Баау – ничего конкретного, не за что зацепиться, весь рассказ без привязки ко времени.
Вот он рассказывает про Страну Полыни.
-Нет, зачем мне Страна Полыни?
Вот он говорит о своих ангелах, Жучке и Белоснежном, вспоминает, смеясь, какие колыбельные песни они ему пели, начинает петь «Дым над водой».
-Господи, что за колыбельные у них там пели, просто ужас.
Нет, стоп, начнём всё сначала. Москва, Арбат, колыбельная Майка. Ещё одна колыбельная. Какая колыбельная? Нет, это не колыбельная, Майк поёт какую-то очень грустную песню, я спрашиваю:
-Это тоже колыбельная?
-Нет, - смеясь отвечает Майк. – Это не колыбельная, это песня которая звучала на закрытии олимпиады в этом году.
-А что такое олимпиада?
-Ну, соревнования такие, съезжаются люди из разных стран и соревнуются в беге, в плавании, в стрельбе из лука…
-Зачем?
-Не знаю, просто так. Лучше ведь соревноваться, чем воевать.
-Это правда.
-Ну, вот. В этом году соревнования были в Москве.
-А следующие соревнования когда будут?
-Через четыре года, в 1984-м.
Он начинает снова петь ту песню, которая звучала на закрытии олимпиады.
-Господи! Через четыре года в 1984-м… Значит олимпиада в Москве была в 1980-м! И на закрытии звучала песня, - Баау замерла, боясь поверить.- Вот она эта точка отсчета! - подумала Баау и чёрная песчаная буря закружилась над ней.
Храм пылал, как огромный костёр. От дикой, невероятной жары, трескались камни и рушились стены. В одной только восточной галерее от пожара погибло почти шесть тысяч человек. Странник уже не воевал, он пытался спасти хоть кого-нибудь из оставшихся в храме людей. Римляне тоже перестали сражаться. Они громили храм, вытаскивали сокровища, драгоценную утварь. Одного золота было захвачено столько, что через неделю его стоимость во всей Азии упала вдвое.
Тит Флавий стоял на крепостной стене и смотрел на лежащий в руинах Иерусалим.
-Ну что, довольна? – не поворачиваясь к подбежавшей Анастасии спросил он.
-Не совсем, одной выскочке удалось улизнуть.
-Что за выскочка?
-Да ладно, не важно, главное, что храм разрушен. Осталась последняя стена – улыбнулась Анастасия, показывая Титу на западную стену храма.
-Я оставлю её целой и невредимой, – заявил тот. – В назидание всем, кто рискнёт поднять оружие против Рима.
-Надо уничтожить, – заупрямилась Анастасия.
-Нужно уходить из города! – стоявший рядом с ними Хромой Сарух показал на огромную песчаную бурю, поднявшуюся неизвестно откуда. – Это плохая примета.
-Слушай приказ! – закричал Рыжий Могильщик.
-Ты обещал мне! – гневно воскликнула Анастасия.
-Покинуть храм! – закончил он.
В это время Баау уже летела над серыми ватными облаками времени, а внизу во всей своей неукротимой мощи металась песчаная буря. Она летела к Майку, ещё не подозревая о том, что знать место события, его дату, ещё не означает точно попасть во временную плоскость Майка. Сдвиг во времени, на малейшую долю секунды и их временные плоскости могли не пересечься никогда, или в лучшем случае, пересечься в далёком будущем.

Глава 20 Стена


-Ну, вот и дошёл, и что дальше? – я с надеждой смотрел на возвышавшуюся передо мной стену храма.
Никаких надписей, никаких горящих букв, ничего, о чём говорил Жучок, на ней не было. Одни голые камни. Седые, с белёсыми потёками, испещрённые песком, они были похожи на лицо старого, печального, мудрого и потому очень уставшего человека.
-Почему столько печали в мудрости? Почему столько мудрости в печали? Почему уходящее время всегда несёт печать грусти? Печаль – печать. Вроде бы два разных слова, но есть в них нечто общее, какая-то безнадёжная окончательность. Не зря между ними разница всего в одну букву.
Я снова дотронулся рукой до стены. Нет, мне не показалось, она действительно была тёплой. Я вспомнил, как однажды в кинохронике показывали Стену Плача. Люди подходили к ней, с надеждой смотрели на эти намоленные камни, все в трещинках, как в морщинках, застывали, покорно потупив взоры, теребили в руках записки, написанные богу, и губы их беззвучно шевелились, шепча одним лишь им известные слова. Что это были за слова? О чём просили они эти камни? Что писали в записках? Камера оператора скользила по лицам, скользила по стене, отъезжала назад, чтобы шире охватить панораму, а я всё смотрел и не мог отвести глаз. Вся стена была увешана ленточками, обрывками материи, в расщелинах камней лежали записки. Было такое ощущение, что камни вдруг расцвели, как пустыня после дождя. «Я всё-таки, наверное, какой-то больной на голову, - подумалось, тогда мне. - Обычные камни, обрывки обычной цветной материи, а мне кажется, что это цветы, горькие цветы боли».
-Почему приходим к богу только в горести? – думал я, поражённый увиденным. - Почему не приходим в радости? Так ведь нечестно. Боль спешим отдать, а радость оставляем себе. Жульничество какое-то. Может быть тот, кто создал нас, хочет не только нашу боль видеть, но и радость нашу, а мы всё грузим и грузим его, всё чего-то просим. Нет, чтобы радостью поделиться или поинтересоваться, например, а как он там живёт? Всё ли у него в порядке? Может, помочь чем-то надо? Ну, хотя бы тем, чтобы сказать ему иногда «спасибо», а не только спрашивать «за что?» Да и вообще, я вот мало понимаю, зачем люди пишут ему записки? Помолиться, да – это понятно. Не каждый может, дело другое, но это понятно, а записки-то зачем? Неужели не понимают, он и так всё видит и знает. Скажи – услышит, попроси – поможет. А так получается, будто не совсем уверены, что слова сказанные дойдут, перестраховываются и пишут ещё эти слова на бумаге. Представляют, так сказать, в письменном виде. Зачем?
-Зачем, зачем, зачем… как мне надоели эти вопросы. Вспомнил про кинохронику, нашёл тоже время. Сейчас бы решить, что делать дальше. Вот она, стена храма Соломона! Рукой трогаю, и что? Тёплая. Смотрю на неё, и что? Одни старые камни, никаких горящих тетраграмматонов, слов, надписей или хоть каких-нибудь захудалых буковок. Хожу, трогаю, смотрю, а огненный смерч тем временем… господи, совсем ведь забыл про него! – я с опаской обернулся и на всякий случай прижался спиной к стене.
Смерч отрывался по полной. Издалека он был похож на огромную трубу от граммофона, такого, как я у Шуриковны видел на подоконнике, только в миллионы раз больше. Он вращался вокруг невидимой оси, изгибался в конвульсиях, сыпал мириадами пылающих искр и выплёвывал из своего жерла огненные протуберанцы. Я уже ощущал жар, исходящий от него.
-Интересно, какую музыку крутит ему Карусельщик, что он беснуется, как подорванный?
Через секунду я готов был отрезать себе язык. Неимоверная какофония - грохот, гром, свист, рык, утробное завывание, плач и улюлюканье - достигла моих ушей. Звуковая волна была такой силы, что придавила меня к земле. Стоя на коленях, я зажимал уши руками и мотал головой из стороны в сторону, словно пытаясь сбросить с себя этот безумный и дикий вой.
-Ничего себе колонки там у него, – прохрипел я, и тоненькая струйка крови потекла по щеке.
Я вытер рукою кровь и, посмотрев на неё, опять некстати брякнул:
-Может барабанные перепонки лопнули?
Тут же в грохоте сначала едва уловимо, но потом всё явственней и чётче стал прослушиваться ритм. Он был рваный, синкопированный, с каким-то сложным замысловатым рисунком и сумасшедшим темпом. Но в том, что он появился после моих слов, у меня сомнений не было. Я всегда, почему-то слышу музыку и чувствую ритм, во всём: в пении птиц, в журчании воды, в скрипе качающегося на осеннем ветру фонаря, во всём. Возможно, покажется странным, но я чувствую ритм и слышу музыку даже в шуме города – вроде бы абсолютно хаотичном и лишённом всякой гармонии. Слышу, как в смешном и слегка ироничном ноктюрне перешёптываются травы под рыхлым весенним снегом. Как в неистовой фуге метели и снегопада молятся дальнему югу, склонившиеся под ветром обнажённые руки деревьев. Как с тугим стуком падают спелые жёлуди в городских аллеях и небо, затяжелев свинцовыми облаками, роняет в медленно плывущем вальсе капли мелкого дождя. Музыка есть во всём.
Как только я почувствовал, что в этой ревущей какофонии, в этом безудержном грохоте есть ритм, я сразу услышал музыку, а как только я её услышал, этот дикий рёв престал меня пугать и действовать на нервы.
-Карусельщик, наверное, не знает, какие колыбельные песни слушал я в детстве, иначе он придумал бы что-нибудь покруче. А так - ничего особенного, обыкновенный рокешник, разве что громковат немного. - Я поднялся с колен, встал, опираясь на стену, и улыбнулся.
Кто-то любит тихую и вдумчивую музыку, кто-то плющится от оглушающего хард-рока, а что касаемо меня, то мне лично по барабану. Я делю музыку только на хорошую и плохую, вне зависимости от жанра. Ну что ж, хардешник, так хардешник, выбирать не приходилось. Тем более, что смерч прямо тащился от него, причём тащился в прямом смысле. Я почувствовал, что в грохоте что-то изменилось. Нет, он по-прежнему не утихал, только звучал равномерней. Он стал каким-то слишком правильным, что ли? Фиг его знает! Удар, удар, пауза, удар, удар, снова пауза. Будто кто дубасил что есть мочи в натянутое над землёй пространство. Или это были шаги? Тяжёлые, грузные, редкие шаги могучего зверя?
-Идёт, как сваи забивает. – Мне стало не по себе. – Каких размеров должен быть этот зверь, если даже стена за моей спиной, вздрагивает от его поступи?
Скоро я оценил и его размеры и его самого. Я заметил, что вместе с изменившимся ритмом безумной вакханалии звуков, что начал меняться и смерч. Он больше не был похож на большую извивающуюся граммофонную трубу, вращение его замедлилось, а затем и вовсе прекратилось. Он сжался, раздался резкий хлопок, и море огня в мгновение ока, растеклось по всей линии горизонта. От края и до края одно сплошное море огня. Оно застыло на короткое время, колыхнулось неровными грядками волн и медленно стало подниматься вверх - выше, выше, выше, пока не стало похоже на огромную пылающую волну, гигантское огненное цунами. Я смотрел на него и ощущал себя муравьём во время лесного пожара.
-Сейчас она упадёт на меня. Упадёт, утопит, сожжет, расплавит, не останется и пепла, - обречённо подумал я.
И цунами действительно, будто слыша мои мысли, угрожающе задрожало, словно решая, а не рвануть ли ему и в самом деле вперёд, но, видимо, передумав, стало вдруг стремительно оседать, оставляя на берегу того, кого я и ждал - зверя. Огненная лава, стекая вниз, с каждой долей секунды всё чётче и чётче вырисовывала на фоне чёрного неба его исполинскую, фантастическую фигуру. Две пары коротких, полусогнутых, словно готовых к прыжку, мощных, толстых лап; тяжёлое, всё в каких-то багровых шишках, длинное, как у доисторического ящера, тело, а верней туша, заканчивающаяся теряющимся за краем горизонта хвостом, и огромная, размером с приличную гору, морда с оскаленной и алчущей пастью. Сверху торчали две пары здоровущих, круто изогнутых и уходящих в чёрную высоту неба рогов. Там, где они заканчивались, были уже звёзды и возникало полное ощущение, что на рогах зверя сверкает холодными бриллиантами царственная диадема.
У меня, конечно, большое воображение, я много чего могу представить, но такое…
-Так вот значит, как ты выглядишь, Карусельщик. Теперь понятно, чего ты так стеснялся показываться. Да, с такой рожей, тьфу, тьфу, тьфу, не дай бог, кому-нибудь присниться. Вот другана я себе надыбал, ну конский цирк просто. Да с тобой, чувачок, ни в одной приличной компании… - последние мои слова утонили в диком рёве.
Зверь вытянул шею, тряхнул головой, сбрасывая остатки лавы, встрепенулся и медленно раскачиваясь, пошёл мне навстречу. Я смотрел на него и мне казалась, что это не он качается, а земля под ногами.
-Интересно, сколько времени у меня осталось? Минут десять, от силы пятнадцать, – прикинул я в уме, – и что дальше?
Блин, опять этот вопрос, «что дальше?» Он достал меня до печёнок, как надоевший прилипчивый мотив. Он крутился у меня в голове, заездив в ней все извилины. Что дальше, что дальше? А пёс его знает, что дальше? Я снова оглянулся на стену - ничего, никаких надписей.
-А может, убежать куда-нибудь? – мелькнула в голове шальная мысль, и я завертел головой.
Слева, справа каменная пустыня и руины, позади стена, впереди шагающий монстр.
-Фиг тут куда убежишь и не спрячешься даже. Да что толку бежать-то, а самое главное зачем? Верчу башкой, как филин… - я с досады и со злости аж сплюнул.
Шёл, шёл к этой стене, дошел, наконец, а теперь что? Драпать? Ну, уж нет, не дождутся. Как там говорил Жучок: «солдатикам плакать можно, они сдаваться права не имеют». Это правильно, вот это абсолютно правильно, нет у меня прав драпать. Да и потом… я ведь не только за себя здесь парюсь. За людей? За мир, который Карусельщик хочет переделать? Да как сказать, наверное, частично и за людей и за мир, хотя…
-Ай, ладно, чего там выделываться! Ты здесь парень, только по одной причине и причина эта – Баау, – сам себе ответил я. – А мир… получится, хорошо, не получится… Главное - Баау. Пока они тут занимаются со мной, им будет не до неё.
Значит, выход один: как можно дольше жить самому и тянуть, тянуть время, а там как фишка ляжет. Не вечно же мне будет светить звезда невезения, может, повернётся и ко мне лицом удача. Она, конечно, особа взбалмошная и вздорная, но иногда глядеть по сторонам тоже должна. Не всё же время ей обращать внимание на одного Карусельщика и ходить за ним, как привязанная. А сейчас главное и единственное, на повестке дня - тянуть время.
Но вот времени-то у меня, похоже, как раз и не было. Несмотря на кажущуюся неторопливость и медлительность, зверь приближался ко мне быстрей, намного быстрей, чем я ожидал. Только пару минут назад его, словно волной выбросило на берег огненного моря, а сейчас он был уже на полпути ко мне.
-Он пространство, что ли жрёт? – в сердцах воскликнул я.
Зверь, действительно, поразительно быстро покрывал разделявшее нас расстояние. И как оказалось, не он один. Сначала я подумал, что это обычный обман зрения. Иногда наклонишься летом к асфальту, а от него волны тёплого воздуха. Смотришь сквозь них и замечаешь, как забавно искажаются предметы. То дорога мокрой кажется, то колёса у машин не в ту сторону крутятся, то ещё чего-нибудь. Но то, что я видел сейчас, было не обманом и не миражём. Вслед за зверем, местами чуть сзади, местами обгоняя его, шли песчаные люди, сплошная лавина песчаных людей. Я обомлел, не в силах поверить в увиденное. Но только не песчаные люди меня так поразили, а одна мысль: «Это как же они меня боятся, если вдобавок к не хилому чудищу, бросили в бой, целую армию этих песчаных уродов?»
-Что-то мне кажется, они сильно переоценили мои силы, – удивился я. – Хотя впрочем, кто знает. - Я гордо согнул в локтях руки и посмотрел на свои бицепсы.
Бицепсы, прямо скажем, выглядели не впечатляюще, точней, их просто не было. Да, я никогда не понимал прелести физических упражнений, каюсь. Тогда чего они так переполошились? Бояться, что изменю время? Так его здесь нет, а раз нет, значит и менять нечего. Поменяю пространство, как поменял его, приблизив Храмовую гору? Ну, допустим, изменю, только что это даст? Да ничего хорошего. Изменить-то я его могу, но только в противоположную сторону, от стены. В прошлый раз приблизил стену, в этот раз могу только вернуться назад, прямо в пасть зверя. Тогда к чему этот парад? Ещё через пару минут я понял, зачем и кому всё это было нужно.
-Привет клоунам! – как мне показалось, весело заорал я. – Цирк уехал, а вас забыли?
В ответ что-то ослепительно сверкнуло и гигантская сиреневая молния шибанула со всей дури в стену. Стена задрожала, как от удара могучего молота, сверху посыпались горящие камни, но устояла. Как мне были знакомы и эти молнии, и эта надутая пафосность и театральность всего происходящего, и неукротимая злоба и ярость в зелёных, как изумруды глазах. Передо мной, держа в одной руке что-то напоминающее уздечку, в другой - копьё, на звере восседала никто иная, как Анастасия. Как всегда обнажённая, как всегда с копной распущенных до пояса рыжих волос и как всегда восхитительно красивая. Ну прямо Амазонка, блин!
Пока я приходил в себя от этой неожиданной встречи, с трудом соображая, как она здесь очутилась и кого теперь опасаться больше - этого ящера, Анастасию или песчаных людей - зверь уже стоял в шагах пятидесяти от меня. Странно но вблизи он был, почему-то не таким страшным, как издали, скорей омерзительным. Прикрыв глаза сухими, кожистыми веками, он вытягивал шею вперёд, словно принюхиваясь, и из его пасти усеянных двумя рядами, торчащих в разные стороны зубов, на камни стекала огненная слюна. Тяжёлые надбровные дуги и массивная нижняя челюсть были выдвинуты далеко вперёд, делая его похожим на свирепого цепного пса. Но я с детства любил собак, пусть даже цепных и слюнявых немного; может быть поэтому, мне было не очень страшно. Я даже попытался свистнуть пару раз, мол «Шарик, Шарик, хорошая собачка», но только вместо свиста из груди вырвалось одно шипение. Зверь подошёл ещё ближе.
-Ну что Майк? – заговорила, наконец, Анастасия. – Пришло время платить за свой выбор.
-Здесь нет времени, глупая. А заплатить, я согласен, только смотря кому и за что. Вам лично я ничего не должен.
По телу зверя пробежали всполохи синего пламени, от хвоста к голове, наконечник копья Анастасии ярко вспыхнул и новая молния, сверкнув изломанной линией, ударила в стену, где-то чуть правей меня. На этот раз камни уже не падали со стены горящими осколками, они, как шрапнель, засвистели над моей головой.
-Мимо! – от радости я даже подпрыгнул, но рано.
Следующая молния едва не раскроила мне голову. Она снова попала в стену, но уже так близко от меня, что обожгла висок. Я чуть не взвыл. Кожа мгновенно запеклась вместе с кровью, и боль застучала в виске так, что я инстинктивно прикрыл левый глаз руками. Глаз начал опухать и поэтому очередной молнии я уже не видел, лишь почувствовал, как дрогнула стена, как снова взвизгнула каменная шрапнель, как что-то теплое и липкое потекло по спине. Это была кровь. Один из осколков, чиркнув сзади по плечу, глубоко рассёк кожу. Дотянуться до раны рукой или посмотреть, что там и как, я не мог, да и не до того было. Молнии летели теперь одна за другой, я лишь успевал руками прикрывать голову и пытался хоть как-то увернуться от них. Иногда мне казалось, что я чувствую, куда ударит следующая молния, и делал резкое движение в сторону, но чаще ловил себя на мысли, что это не я уворачиваюсь, а кто-то отводит от меня эти молнии.
Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как первая молния шарахнула в стену над моей головой, но постепенно я начал уставать. Ноги стали ватными, тело разламывалось на кусочки, рана на спине болела всё сильней. Кровь, похоже, больше не текла из неё, но пот, струящийся по телу от бесконечной беготни, и нестерпимый жар от раскалённых, летящих во все стороны камней, обжигал её словно кислотой.
-Теоретически, конечно, можно попытаться бегать под дождём, лавируя между капель и не намокнуть, но это только теоретически. А практически, рано или поздно, одна из молний настигнет меня или какой-нибудь осколок стены, взвизгнув очередной раз от её удара, прошьёт меня насквозь, – невесело подумал я и остановился. Просто встал, закрыл глаза и всё.
Сколько раз в жизни меня выручало это. Иногда до того измотаешься, до того устанешь в поисках выхода из неприятной ситуации, что плюнешь на всё и подумаешь: «Да пропади всё пропадом, буду плыть по течению, куда-нибудь да прибьёт». И ведь получалось, почти всегда получалось. Может быть, потому, что проходило время и, переключив мозги на что-то другое, отдохнув немного, вырвавшись из бесконечного круга «почему?», вчерашние вопросы выглядели не очень сложными и на свежую голову решались легче и проще. Может, ситуация разруливалась, разбиваясь на более простые и понятные варианты. А может, действительно иногда утро вечера мудренее и нечего забивать себе голову тем, что будет завтра. Да и надоело, честно говоря: бегаю, как заяц. Сколько можно? Эти уроды, небось, со смеху покатываются? Хватит!
И произошло чудо! Молний больше не стало. Я осторожно, боясь вспугнуть удачу, боясь поверить в то, что мне снова удалось остановить время, открыл глаза… и услышал дикий смех.
-В этот раз тебе это не поможет! – хохотала Анастасия. – Здесь нет времени Майк, поэтому тебе его не остановить и не исправить!
Она по-прежнему восседала на холке зверя, как на троне, и нагло смеялась мне в лицо. Песчаные люди неуклюже топтались на месте, и мне показалось, что они тоже смеются.
-Так кто из нас клоун? – снова засмеялась она.
-Довольно! - крик Карусельщика оборвал её смех. – Скоро солнце взойдёт, пора заканчивать представление.
-Нет, ты смотри, он и правда надеялся остановить время! – не унималась Анастасия. – Остановить, а утром проснуться в кровати, как обычно. Это не сон, Майк! Для тебя больше никакого утра не будет. А вслед за тобой мы доберёмся и до твоей выскочки, обязательно доберёмся!
-Сволочи! – крикнул я, и внутри меня всё закипело.
-Довольно! – снова рявкнул Карусельщик.
-А ведь они не врут, они найдут Баау и убьют её, – лихорадочно соображал я, – просто убьют. Она ведь может перемещаться во времени, как и я. Значит, опасна для них, может перепутать все их планы. Что же делать? Подожди-ка! – сам себе скомандовал я, уловив одну из сотен мыслей, носящихся у меня в голове. – Что они там сказали про солнце? Почему она сказала, что утра не будет? Нет, она сказала не так, утро будет, но я его не увижу. Значит сейчас ночь? Ну да, ночь, поэтому чёрное небо и звёзды видно, а то, что светло, как днём, так это от огня, от красного огня, который здесь повсюду. Значит, здесь есть и утро и день. Так… что-то мне подсказывает, что они очень боятся, что я смогу дожить до утра. Почему? Взойдёт солнце. И что? А то!… - я вдруг вспомнил: « Тетраграмматон появляется на стене в виде горящих букв». Неужели они загораются от солнечного света?
Я посмотрел на горизонт. Там, где-то далеко за его краем, призрачным, едва заметным, дрожащим ореолом поднимался рассвет. И хотя на фоне бушующей передо мной оргии огня его было плохо видно, но я знал: это он. Это мой единственный шанс. Моя последняя надежда, до которой оставалось всего то чуть-чуть, один шаг, один поворот стрелки, одно крохотное мгновение времени…
Зверь зарычал так, что песчаные люди шарахнулись от него, давя друг друга. По его телу стремительно пробежала дрожь. Копьё Анастасии снова ослепительно вспыхнуло, и огромный клубок извивающихся, как змеи, молний полетел в меня. Я понял: мне от него не увернуться. Доля секунды - много это или мало? Да, конечно, мало, чтобы там ни говорили и ни писали всякие умники, мол « в последнее мгновение он вспомнил всю свою жизнь» - тьфу! Идиоты, дураки и идиоты. Доля секунды - это ничто. Какое там «вспомнил»? Чего вспомнил? Ничего я не вспомнил. Что можно успеть за это короткое, как вспышка фотоаппарата, время? Дёрнуться не успеешь, не то что подумать о чём-то. Долю секунды летел до меня этот клубок, всего долю секунды. А затем… затем произошло то, чего я не совсем не ждал. Почти долетев до меня, он со страшной силой врезался во что-то невидимое, но необычайно твёрдое и прочное. Пространство дрогнуло, и ударная волна бросила меня на землю, прямо головой на камни. Последнее, что я увидел, прежде чем отключилось сознание, был фейерверк. Клубок, разбившись о невидимую стену, разлетелся вдребезги на миллионы мелких молний. Они, будто гигантский салют, повисли над зверем, над Анастасией, над половиной армии песчаных людей, застыли, словно выбирая цели, и сокрушительной, всё сметающей со своего пути волной горящих комет, ринулись вниз.


Глава 21Хранитель


-Всё, довольно! – решил Странник и вышел из гиперспектра в тот самый момент, когда огромный пылающий шар рванулся навстречу Майку.
Ему никогда раньше не приходилось встречаться, с подобным преломлением гиперспектра. Анастасия каким-то сверхъестественным усилием разломила его пополам, словно буханку хлеба и, сложив вдвое, метнула в Майка. Миллиарды световых потоков, сами по себе не представляющие особой опасности, замкнулись, переплетясь между собой, подобно оголённым высоковольтным проводам и выдали такой всплеск энергии, что Странник не ожидал удара такой силы. Он успел раскрыть над Майком защитный шатёр из буферных плоскостей гиперспектра, имеющих способность поглощать гигантские количества энергии, но этого оказалось мало. Значительная часть энергии, ударившись о заполненные плоскости, выплеснулась наружу. С одной стороны, получился своего рода эффект зеркала и это было кстати. Молнии не поглощённые шатром, прогнули его защитное пространство, он позволил им глубоко вклиниться в него, а затем, словно пружина, распрямился и выкинул их в сторону Анастасии. Это и видел Майк перед тем, как потерял сознание. С другой стороны, шатёр, приняв на себя колоссальный выброс энергии, больше похожий на таран, сам породил ударную волну такой чудовищной силы, что, пройди она чуть ниже, от Майка и мокрого места не осталось бы. Она лишь слегка зацепила его, но и этого было достаточно. Краем глаза Странник заметил, как Майка подбросило вверх и швырнуло на камни. Он тут же попытался поймать его мысли, но их не было.
-Может, без сознания? – подумал Странник и не спуская глаз с Анастасии просканировал все частотные шумы тела Майка.
Каждый живой организм излучает волны определённой частоты. Иногда они слышимые, как, скажем, биение сердца, дыхание, но чаще нет, как, например, движение крови по аортам. Странник не услышал ничего. На тех частотах, где билось сердце Майка, на тех частотах, которые излучали жизненно важные органы, была полная тишина. И это было плохо, потому как могло означать лишь одно. У Странника всё оборвалось внутри. Он оглянулся. Майк лежал на камнях, словно обнимая их, и вся голова его была в крови.
-Господи! – прошептал Странник
-Ну, вот и наш таинственный недруг появился, – усмехнулся Карусельщик. – Боюсь, что ты опоздал, приятель. Майк уже не с нами. А господь твой тебе не поможет, это ведь не его мир. Или ты забыл, кто здесь хозяин? – повысив голос, грозно спросил он.
У Странника всё поплыло перед глазами.
- Я не смог уберечь Иаиль, решая кого же во мне больше - священника или мужчины, не смог ничего сделать для Баау, по большому счёту просто отправив её подальше от Иерусалимской резни, а теперь не смог защитить Майка, – думал он. – Я ничего не смог сделать для них. Я их любил, они мне верили больше чем самим себе, и что? Я стою живой, удивительно здоровый, а их нет.
Он вспомнил, как в первый раз увидел картину нарисованную в квартире художника. Нет, он не знал, что должно было произойти, он только понял, что Баау здесь была и что это - какой-то знак. Он вышел в коридор и закрыл дверь. Белоснежному тогда показалось, что они о чём-то разговаривали, но это было не так. Странник не стал тратить время на разговоры с художником и, как только закрылась дверь и они остались наедине, просто взял и отсканировал всю его память. Это было запрещено делать, в конторе за такие фокусы можно было получить хорошую взбучку, но Странник об этом даже и не подумал. Плевать ему было на контору, он в тот момент беспокоился лишь об одном: «Майку угрожает опасность, смертельная опасность». Он чувствовал её.
Выудив из памяти художника, его разговор с Баау, Странник внимательно просмотрел и прослушал его несколько раз.
-Так это вы, та знаменитая инопланетянка, про которую мне Нина все уши прожужжала? – спросил художник.
-Наверное, я, – неуверенно ответила Баау.
-А знаете, вот встретились бы вы мне в толпе, я прошёл бы мимо. Ей богу! Не пойму, в чём дело, но я никак не могу зафиксировать ваше лицо. Такое ощущение, что оно перетекает, как вода, из сосуда в сосуд или словно вы стоите за стеклом, на которое льётся дождь.
Странник понял: Баау только что вышла из гиперспектра, остаточное свечение которого было практически незаметно, но размывало очертания.
-Вы - женщина без лица, вы слились бы с толпой, и я прошёл бы мимо.
-Принесите что-нибудь попить, – попросила Баау.
Странник видел происходящее глазами художника. Тот открыл холодильник и стал медленно копаться в нём. Он переводил взгляд то на бутылку Цинандали, то на банку с компотом, видимо, решая, что предложить гостье.
-Давайте сюда ваш компот, – сказала Баау.
Художник потянулся к банке, но вдруг остановившись, повернулся и спросил:
-А как вы, собственно, узнали, что у меня там компот? – И, посмотрев на неё, замер. – Господи! Как вы это делаете?
-Что?
-Вы за одну минуту изменились до неузнаваемости. Как у вас это получилось?
Остаточное свечение гиперспектра исчезло, и Баау стояла перед художником во всей своей юной прелести. Смуглая, с карими бездонными глазами и длинными вьющимися волосами.
-Можно вас попросить? – не отвечая на вопрос художника, спросила Баау.
-Да, конечно, – растерянно ответил тот. – Но я не понимаю всё же, как вы так умеете меняться, буквально за считанные мгновения?
-Вы можете нарисовать мой портрет?
-Сейчас?
-Да сейчас.
-Но у меня… я не знаю, надо же вам хоть попозировать мне немного.
-Я готова.
-Подождите, я схожу в магазин, у меня как назло кончился весь ватман, наброски даже не на чем сделать.
-А на этом нельзя? – спросила Баау, показывая на стену кухни.
На стене прямо по обоям была нанесена грунтовка, художник, видимо, думал перекрасить стену или нарисовать на ней что-то.
-А что? – задумчиво ответил художник. - Почему бы и нет? Монументальная роспись, так сказать. А что? Мне нравится ваша идея. – Он схватил со стола валявшийся там карандаш и начал быстро рисовать.
-А куда это вы так спешите? Простите за любопытство. Я мог бы нарисовать вас и в более камерной обстановке, даже интимной, – немного смущённо, проворковал художник.
Странник заметил, как Баау вся вспыхнула. Вспыхнула, но сдержалась.
-У меня любимый… он в больнице, в тяжёлом состоянии, без сознания, – сказала она и замолчала.
-Что с Майком! – захотелось крикнуть Страннику. – Ну, Баау, не молчи! - потрясённый услышанным, он совсем забыл, что это не он сейчас видит Баау, не он с ней разговаривает, что он лишь смотрит обрывки воспоминаний художника.
Но странно, Баау будто услышала его.
-Была гроза, его сильно ударило молнией, так что мне надо спешить.
-Ну, я закончил, в принципе, – произнёс художник, – остальное дорисую позже.
-Вы обиделись?
-Да нет, просто я же не фотоаппарат, раз и готово. Впрочем, дело ваше.
-Простите меня, но я действительно очень спешу, не обижайтесь. Хорошо?
-Хорошо, – улыбнулся художник.
-Ну, вот и славно – улыбнулась в ответ Баау.
Разговор вроде бы был закончен, но Баау не уходила. Художник почувствовал, что она хочет что-то сказать.
-Я вас слушаю.
-Вы не сделаете мне одно одолжение? – попросила Баау.
-Пожалуйста, а в чём дело?
-У вас бывает здесь мужчина один? Он такой высокий, ходит всё время в чёрном плаще, Валентином зовут.
-Денисов?
-Да, наверное, я не знаю точно, такой - похож на бывшего актёра.
-Ну, точно Денисов, – обрадовался почему-то художник. – Бывает.
-Вы не могли бы ему показать эту картину и передать на словах кое-что.
-Что именно?
-Один его друг очень ждёт его. Это очень важно.
-Вопрос жизни или смерти? – пытался пошутить художник.
-Да, - серьёзно ответила Баау.
-Хорошо передам… - растерянно пробормотал он,- а от кого передать-то? Как вас зовут?
-Баау, – ответила девушка. – Меня зовут Баау, не забудете?
-Не волнуйтесь. Он обещал сегодня придти, я ему всё передам.
На этом воспоминания художника заканчивались, но Странник помнил, как Валентин, уйдя на очередную вечеринку, вдруг вернулся через полчаса весь бледный.
-Ты, чёй-то вашбродь? Забыл чё или турнули тебя, чтоб ты там не пожрал всё?
-Хватит придуриваться! С Майком всё в порядке?
-Да нормально всё, спит уже Майк.
-А с тобой?
-Как видишь. Да в чём дело-то?
-Сумасшедший сукин сын! – выпалил Белоснежный.
-Кто?
-Кто, кто? Да художник этот. Едва я пришёл, ну зашёл на кухню.
-Ну а куда же ещё, кто бы сомневался, – ухмыльнулся Странник.
-Он мне заявляет, – не обращая внимания на усмешку, продолжил Белоснежный. – Одна женщина, мол, просила передать тебе, Валентин, что один твой друг очень ждёт тебя, что это, мол, вопрос жизни и смерти. Вот я и примчался.
-Что пили? – спросил Странник.
-Да перестань ты! – обозлился Белоснежный. – Говорю же, я только вошёл, как он мне это всё выложил. И всё на картину показывал, сволочь.
-Не понял?
-Ну, он рисовал сегодня эту девушку. Нарисовал прямо на стене кухни.
-Какую девушку, которая про друга говорила?
-Ну, да.
-Пошли, посмотрим, – засуетился Странник.
-Куда пошли? Зачем? Он, похоже, совсем свихнулся, этот художник. Чего ради опять шлёпать туда?
-Ты идёшь? – спросил Странник уже в дверях.
-Пошли, – обречённо понурив голову, пробормотал Белоснежный.
А спустя полгода закружилась карусель…
Карусельщик был прав: всё это время, с начала карусели и по сей момент, Странник находился в тёмных секторах гиперспектра. Не многие из ангелов слышали о том, что существуют тёмные, никому неизвестные, загадочные и таинственные сектора гиперспектра, а те, кто слышал про них, сами там ни разу не были. Сектора эти были закрыты и закрыты они были даже для ангелов. Кто и почему их закрыл, Странник не знал. Он сам попал туда случайно. Когда-то очень давно, когда и умение читать мысли, и полёты в облаках, были для него ещё в новинку, он выйдя в гиперспектр, попытался взлететь. Это было в принципе невозможно - летать в гиперспектре. По нему можно было только перемещаться, но у Странника почему-то получилось. Он никуда не торопился, просто пробовал, экспериментировал, просто пытался понять, как можно двигаться в световых потоках.
Выйдя в гиперспектр, он выбрал самый быстрый поток и заскользил по нему, словно с горы. Тогда он только учился, у него плохо получалось. На одном из виражей, почувствовав, что он сейчас либо свалится на какую-нибудь дальнюю ультрафиолетовую плоскость, либо столкнётся с встречным световым течением, он замахал крыльями, удерживая равновесие, и взлетел. Он не успел ничего сообразить, кроме того, что полетел с такой сумасшедшей скоростью, что световой поток, на котором он перемещался, казалось, замер на месте. А потом… а потом свет вдруг исчез.
Вокруг была абсолютная темнота. Странник перестал махать крыльями и почувствовав под ногами твёрдую поверхность, приземлился. Немного придя в себя, он шагнул вперёд и тут же он наткнулся на стену. Он потрогал её, она было холодная и почему-то мягкая. Не спеша, очень осторожно, он начал ощупывать окружавшую его кромешную темноту. Вскоре он обнаружил, что находится в каком-то тоннеле. Слева и справа были камни, сзади - эта мягкая, холодная стена. Делать было нечего, он решил идти вперёд. Пройдя шагов двадцать, он понял, что тоннель ведёт его куда-то вниз. Он остановился, пытаясь понять, куда попал и что теперь делать, но не придумав ничего, решил идти дальше по тоннелю.
-Куда-нибудь, да приду, – подумал Странник. – Не стоять же здесь до скончания века.
И пошёл. Поначалу всё так же осторожно, ощупывая камни и аккуратно ставя ногу, чтобы не упасть. Но дно тоннеля было ровное и сам он представлял практически прямой пенал, ни поворотов, ни изгибов. Поэтому уже через полчаса Странник просто шагал по нему, лишь иногда касаясь стен. Ему даже любопытно стало. Правда, становилось всё холодней и холодней, но он не унывал и даже, что-то насвистывал себе под нос. Любопытство закончилось часа через три. Он уже порядком замёрз и устал, а тоннелю не было конца. Тут-то он и вспомнил все эти разговоры про загадочные тёмные сектора гиперспектра, в которых никто и никогда не был.
-Да нет, не может быть, – подумал Странник.
-Здравствуй, – раздался чей-то голос.
От неожиданности он остановился, как вкопанный.
-Кто здесь?
-Дай руку, не нужно бояться, я выведу тебя отсюда, – ответил голос.
-Где я? Что происходит?
-Тсс… - чья-то ладонь легла ему на губы. – Не надо слов, темнота безопасна, лишь когда молчишь.
-Когда молчишь? – зашептал Странник. – Почему?
-Потому же, почему и свет любит шум, веселье, радость. Гармония, – тоже перейдя на шёпот, ответил голос. - Гармония света в суете, гармония темноты в покое. Ты не замечал, почему ночью всё затихает, умиротворяется, смолкает? Темноте хочется тишины. Они - как, две половинки одного целого и очень не любят, когда их разлучают.
-Этого никто не любит, – согласился Странник.
-Пойдём за мной, – сказал голос.
 Что-то холодное коснулось его руки и потянуло за собой. Он ощутил лёгкое дуновение ветра и понял, что они летят. Странно, но у него не было ощущения опасности. Было очень тихо, может быть поэтому? Обычно в темноте ведь, всегда есть, какие то звуки: шорохи, шелест. Они и навивают чувство опасности, будоража воображение. Здесь же была полная тишина. Странника не встревожило даже то, что, когда он попытался поймать мысли обладателя таинственного голоса, у него ничего не получилось. Он завяз со своими попытками в каком-то непроницаемом, вязком тумане. Он вроде и почувствовал состояние собеседника - спокойное, уравновешенное, без тени агрессии или враждебности, но мыслей уловить не смог. Единственное… ему показалось, что голос, с которым он разговаривал, принадлежит женщине. Он не стал анализировать, почему он так решил? Но в том, что рядом с ним была женщина, он почти не сомневался.
-А почему мы летим назад? – спросил Странник
-Вход и выход - одна плоскость. Там, где вошёл, там и нужно выходить.
-Так ты… - Странник не знал, как сказать, – ты ангел?
-Можно сказать и так.
-А как на самом деле?
Голос молчал.
-Так кто же ты? – повысил голос Странник и почувствовал, как тоннель ожил. Сверху, если конечно, у него был верх, подул ледяной ветер и стены задрожали.
-Не надо так громко говорить, я же просила, – забеспокоился голос. - Не волнуйся, мы уже прилетели.
-Прилетели? – не поверил Странник и, протянув руку, наткнулся на уже знакомую, мягкую стену. – Надо же… быстро.
-Да, быстро, – согласился голос.
-Ты не ответила на мой вопрос: кто ты?
-Я Встречающая.
-Встречающая?
-Да.
-И кого ты здесь встречаешь? – не унимался Странник. – И куда провожаешь?
-Смерть - это всегда страх. Я встречаю, успокаиваю, не только я, но и тишина и темнота. А провожаю… - голос помолчал немного. - Никого я не провожаю, я успокаиваю, а топом они уходят… туда, вниз.
-А что там, внизу?
-Я не знаю, никто не знает, я там никогда не была. Я только видела, как оттуда иногда пробивается свет, далёкий-далёкий.
-А почему ты там никогда не была? Тебе запрещено?
-Нет. Когда-нибудь я туда пойду.
-Ты кого-то ждёшь? – догадался Странник.
-Да.
-И давно ждёшь? Прости, – спохватился он, – можешь не отвечать. Я понимаю…
Странника охватило мучительное предчувствие. Какое-то смятение, всколыхнув всё внутри него, выбросило на поверхность из самых дальних, потаённых уголков памяти то, о чём он поклялся больше никогда не вспоминать.
-А кого ты ждёшь? – тихо спросил Странник.
-Тебя, любимый, – ответил голос.
Он застыл, как изваяние.
-Ты же сказал, что скоро придёшь, вот я и жду.
-Иаиль… - сдавленно просипел Странник, отказываясь верить в происходящее.
Он почувствовал, как её холодная рука, едва касаясь, заскользила по его лицу.
-А ты почти не изменился, – сказала Иаиль, – только морщинки стали глубже.
-Иаиль…
-Тсс… не надо, любимый, я тебя не упрекаю, я знаю, ты стал ангелом, я почувствовала. Так вот почему ты так долго не приходил.
-Ты ещё помнишь, как я выглядел? – от растерянности Странник не знал, что сказать.
-Конечно, – ответила Иаиль. – Воспоминания – это единственное, что у меня было. Сколько же времени прошло?
-Много, девочка, очень много.
Они замолчали. Боль, забытая, затерянная, спрятанная так глубоко, что казалась навсегда похороненной неумолимым временем, снова вернулась. Странник почувствовал, как она медленно проснулась и потекла по его телу.
-Не надо, любимый, – снова попросила Иаиль. – Ты не виноват, что тебя выбрали, что ты не смог придти, как обещал. Но я всё же дождалась тебя…
-Теперь ты можешь уйти?
-Я всегда могла это сделать. А теперь… теперь не могу.
-Но почему?
-Есть ещё одно дело, меня попросили подождать, побыть здесь ещё.
-Кто?
Иаиль не ответила
-Долго?
И снова молчание.
-Я буду прилетать к тебе.
-Тебе пора.
-Я буду к тебе прилетать! – крикнул Странник и тоннель загудел, словно колокол.
-Прислони ладонь к стене! – скомандовала Иаиль
-Ты слышала, что я сказал!
-Прислони немедленно ладонь к стене! Иначе ты не вернёшься, время на исходе! – закричала девушка.
-Я всё равно прилечу, – упрямо произнёс Странник и прислонил ладонь к этой мягкой и холодной стене.
-Не убирай ладонь!
-Хорошо, – ответил он и почувствовал, как его рука проваливается куда-то, а вслед за ней и его самого начало затягивать в стену.
Через мгновение он вывалился из стены с обратной её стороны и зажмурился от яркого, ослепительного света.
Он выполнил то, что обещал, даже больше. Он прилетел в тёмный сектор на следующий же день. Он прилетал туда сотни, тысячи раз. Он исследовал весь тоннель. Он знал наизусть каждый камень под ногой. Он дошёл до конца тоннеля - там была такая же мягкая и холодная стена. Он пробовал проникнуть сквозь неё, у него не получилось, и он опять прилетал и опять пробовал, и снова не получалось. Со временем ему удалось понять, как можно видеть в тоннеле, как можно сделать так, чтобы, находясь в нём, можно было наблюдать за тем, что происходит снаружи. И всё это время он искал Иаиль, но больше он её так и не встретил.
Так что Карусельщик был прав, Странник всё это время был в тёмном секторе. Он уже давно понял, что он - единственный, кому удаётся туда проникнуть, как понял и то, что обнаружить его там, ни Анастасия, ни Карусельщик, ни кто-либо другой не смогут. Он видел, как Майк очутился на этой звезде Полынь, видел песчаную бурю, зверя вышедшего из огненного моря, Анастасию. Он с трудом сдерживал себя, чтобы не выскочить из тоннеля и не схватиться с ними лицом к лицу. Будь он один - давно бы так и сделал, но там был Майк и поэтому Странник ждал рассвета. Только на рассвете загорались на стене Плача, буквы тетраграмматона, только с восходом солнца у Майка появлялась единственная возможность вернуться в своё время и разорвать этот замкнутый круг.
Видя, как с каждым разом всё точней и прицельней летят молнии, Странник молился только об одном: чтобы Майк, хоть немного ещё, но продержался. Когда же он увидел огненный шар, пущенный Анастасией, он понял, что ждать больше нельзя. Ещё в тоннеле раскрыв защитный шатёр, Странник вылетел из тёмного сектора и накрыл им Майка. Но силы шатра не хватило, слишком чудовищным был удар. И теперь Майк лежал без признаков жизни, а он стоял и не мог ничего сделать.
-Похоже, ты снова проиграл, книжник! – засмеялась Анастасия и её голос вывел Странника из оцепенения.
Он распахнул плащ, вынул из старинной перевязи меч, посмотрел на загорающийся на горизонте рассвет и тихо сказал:
-Но и вы не выиграете, я не дам вам. Пусть эта Страна Полыни останется, но пусть она будет без вас.
-Да уж! – услышал Странник знакомый и радостный крик. – Хвоста бы им не мешало навертеть!
Где-то чуть позади Анастасии вспыхнула радуга гиперспектра и из него кубарем вылелел Белоснежный. В первый раз за долгое время Странник улыбнулся.



Глава 22 Снова Куратор


А за полтора часа до этого Белоснежный получал очередной нагоняй.
-Ну, нельзя так, Денисов! – Куратор покачал головой. - Ну нельзя так, понимаете? Вы же ангел-хранитель, ангел надежды, а сами эту надежду и гробите.
-Да какой там ангел, – махнул рукой Белоснежный, – тоже мне ангел, не смогший уберечь то единственное, что ему доверили. А я ведь любил Майка, Виталий Сергеевич, по-настоящему любил
-Я знаю, Валентин, знаю, но поймите, своим отчаянием вы отрезаете Майку вообще всякие шансы на возвращение.
-Возвращение, - отозвался Белоснежный и вспомнил, как сразу после исчезновения Майка его каждый день вызывали в контору, ругались, кричали, грозили, требовали более полных отчётов, на головах стояли, доказывая, как это важно - вспомнить каждую деталь. Он приходил, вспоминал, терпел, выучил свои отчёты не то, что до слова, до буквы. И каждый день повторял, повторял и повторял, как заведённый, всё что видел, всё что слышал, всё, что успел запомнить. Потом, со временем, начали меняться люди, вызывавшие его. Сами вызовы стали реже, потом ещё реже, а затем и вовсе прекратились. Сегодня была первая встреча, за последний месяц.
-Возвращение, - повторил он. - А вы сами-то в него верите Виталий Сергеевич? Надежда - надеждой, а вера - верой. Несколько разные вещи - надеяться и верить. Не находите?
-Повторяю вам ещё раз, – с раздражением в голосе ответил Куратор, - я и надеюсь и верю, что возвращение всё ещё возможно.
-Возможно? - едва сдерживаясь, чтобы не сорваться, переспросил Белоснежный. - Оно было возможно, Виталий Сергеевич, и неделю, и две после исчезновения Майка, но прошло уже больше двух месяцев. Два месяца, вы понимаете или нет? Вы что, меня за дурака тут держите? Какая удачная формулировка «возвращение возможно»! Не подкопаешься. Как удобны эти безличностные формулировки, и кто их только придумал? Вот! - он зло швырнул на стол толстую синюю папку.
-Что это? – спросил Куратор.
-Вы говорили надо ждать, я ждал, - не обращая внимания на вопрос, продолжил Белоснежный. - Вы говорили надо надеяться, я надеялся. Я делал все, что вы говорили. Я мотался по свету и искал каких-то людей, которые, как вы думали, могут помочь нам. А эти люди оказывались либо шарлатанами, либо полными идиотами. Я перерыл кучу книг, где хотя бы косвенно могла упоминаться эта чёртова Страна Полыни, от сказок и справочников по биологии, до, извините, трудов некоего Маевского по полынным клизмам. Меня тошнит теперь от этой полыни. Затем я, как дурак, поехал в Судан, затем в Сирию, Ливан, пешком прошёл их вдоль и поперёк, а потом ещё и наискосок. И что же, где наша Баау? Вы так надеялись на неё, а её там нет! - выкрикнул Белоснежный. - Там, в Судане, никакой Баау нет и никогда не было, равно как и в Сирии с Ливаном. Люди Забродина перетрясли все их родословные до шестого колена, а заодно родословные тех, кто вообще когда-либо за последние десять лет был в Судане или хотя бы приближался к нему на пушечный выстрел. И, наконец, апофеоз наших поисков. По просьбе вашей помощницы, – Белоснежного передёрнуло от воспоминания о секретарше Куратора, - я затесался в группу каких-то абсолютно полоумных панков, играющих, как они думают музыку, по принципу «гармонию придумал трус», и целую неделю слушал, как они колотили там по ржавых кастрюлям. Ради чего? Ради того, что вам показалось, будто они могут воспроизвести звук, который звучал, когда раскручивалась карусель. Здесь, в этой папке, все, что мне удалось собрать за эти два месяца. Но, если честно, - Белоснежный сделал паузу, - нет там ничего в этой папке, ничего, за что можно было хотя бы зацепиться.
-Всё? - спросил Куратор
Белоснежный молчал.
-Ну, раз всё, то теперь послушайте меня, Денисов, - Куратор встал со стула, чуть задев стол, и лежавшая на краю папка, бухнулась на пол.
-Вы, конечно, правы, - с издёвкой начал он. - Только вас заботит судьба Майка, только вас. Только вы переживаете за него и стараетесь вернуть, только вы. Только вы, бедный, вытерпели за это время и унижение своего музыкального слуха, и хождение по пустыням наискосок, и очищение полынными клизмами. Ну как, помогают?
-Кто помогает? - недоумённо спросил Белоснежный.
-Полынные клизмы при хождении наискосок.
Белоснежный в ярости попытался выскочить из за стола.
-Сидеть! - рявкнул Куратор - Щенок, нытик, гусар, стиляга! Музыкальный слух ему, видишь ли, подпортили! Да ты хоть знаешь, что пока ты прохлаждался, слушая этих полоумных панков, шесть бойцов, шесть наших лучших бойцов пытались пробиться, через этот едва заметный фарватер во времени, который оставили Майк со Странником. Шесть, за плечами которых такое, о чём ты, фраер копеечный, и представления не имеешь. Четверо из них погибли, а двое пропали, и неизвестно, как и где их теперь искать. Ливан с Сирией ему, видишь ли, не понравились, пижон. Да пока ты там баб местных по саманам тискал, две наши лучшие ясновидящие начисто ослепли, нащупывая этот фарватер. Им глаза выжгло, совсем выжгло, тем самым красным снегом, о котором ты писал в отчетах. А они не ангелами были, простыми девчонками! Обыкновенные девочки, с удивительным по силе даром. Одной двадцать восемь лет, а другой шестнадцать. Всего шестнадцать! А они слепые уже! Ты думаешь, я не понимаю, куда ты клонишь? Конторка захирела, обюрократилась, всем на всё наплевать. Шашкой захотел помахать, кровушку в дурной башке разогнать, вину за то, что Майка не уберёг, геройской смертью загладить? А может, в русскую рулетку ещё разок сыграть захотел? Отвечать!
Но потрясённый Белоснежный молчал.
-Молчишь? Правильно делаешь. За это и любил тебя, гусар, всегда - неожиданно закончил Куратор.
-За что «за это»? - спросил вконец сбитый с толку Белоснежный.
-Да за то, что гусаром был, гусаром и остался. А ещё за то, что врать и выкручиваться не научился, - улыбнулся Куратор. - Так что насчёт шашки-то?
-Да вы поймите, Виталий Сергеевич, - заканючил Белоснежный, - ну невмоготу мне больше ждать. Ну не моё это дело - в бумагах копаться, да родословные сверять. Ну что, в конторе оболтусов что ли мало? Разрешите мне попробовать.
-Как же! «Бонапартам будет пусто, порубаем всех в капусту». Ты, что ль запевку-то эту для своего летучего эскадрона сочинил?
-Ну, я, - понуро ответил Белоснежный, - только когда это было.
-Пойдёшь, - сказал Куратор неожиданно.
-Что? - не понял Белоснежный
-Я сказал: пойдёшь.
-Когда?
-Скоро, Валентин, очень скоро.
-Что-то случилось? - спросил с тревогой Белоснежный.
-Случилось. Мы вычислили, где находятся Майк и Странник.
-Вычислили? Но как?
-Три дня назад в одном английском журнале появилась статья. А в статье, посвящённой некоторым спорным аспектам Библии, автор, некто Николас Берг, утверждает, что первые главы книги Бытия написаны разными людьми.
-Ну и что? - удивился Белоснежный. - Это ведь давно известно. Первая и вторая главы рассказывают о сотворении мира. По-разному немного, но только они как бы дополняют одна другую. Всё правильно: у мира и у человека две стороны. Надо уметь видеть ту и другую. И выбирать. В этом и смысл этих двух рассказов. Свободная воля - выбирать добро или зло. Да никто и не считает их, по большому счёту, разными, эти рассказы о сотворении. Это один рассказ о двойственной природе человека. Я не понимаю.
-А ты слушай дальше, - сказал Куратор. - Далее в этой статье Берг утверждает, что в этих двух рассказах, которые ты не считаешь по большому счёту разными, речь идёт не об одном творце, а о двух.
-К–к-как это? - начал заикаться Белоснежный. - На каком основании?
-А на том основании, что имена богов в рассказах разные.
-Что? Да этого не может быть, откуда он это взял?
-Из древней Торы, найденной недавно при раскопках в окрестностях Мёртвого моря, - ответил Куратор
-Так вы думаете, они находятся в прошлом?
-Мало того, они в начале начал. И кто-то в этом начале строит новую вселенную, с новыми людьми, новыми книгами и новым богом. Я надеюсь мне не надо тебе говорить, кто этот «кто-то»?
-Теперь я понимаю, зачем ему Майк: замкнуть круг, чтобы последние стали первыми.
-Вот именно! И ещё одно, Валентин, - Куратор немного помедлил и у Белоснежного от нехорошего предчувствия заныло в груди. - Майк в реанимации.
-Как в реанимации? Какой реанимации?
-Бежал утром в институт, была сильная гроза.
-Откуда в октябре грозы?
-Шальная молния, – не обращая внимания на вопрос Белоснежного, продолжил Куратор, – прямо рядом с Майком, в автобусную остановку попала. Никто не пострадал, один Майк. Тяжёлое поражение, даже обгорел немного, сейчас лежит без сознания в больнице.
-Я думал, можно, что-то изменить, - обречённо сказал Белоснежный.
-Можно, если вернуть настоящего Майка из Страны Полыни.
-Я готов.
-Я знаю, Валентин, - устало улыбнулся Куратор, - но надо ждать. Ждать знака, по фарватеру так просто не пройти.
-А что это за знак?
-Не знаю, - сказал Куратор, потом поправился, - я не уверен, но догадываюсь. Как только будет знак, я думаю, что появятся слабые места и тебе удастся проскочить.
-И долго ждать? - спросил Белоснежный
-Часы.
-Что?
-Часы, максимум до рассвета.
-Да, - вздохнул Белоснежный, - дела.
Они надолго замолчали. Разговор был вроде бы закончен, но оставалось такое чувство, что они не всё сказали друг другу. Так оно и было. Куратор не стал говорить Валентину, каких трудов ему стоило убедить всех в конторе, что когда появится знак, то в фарватер нужно будет послать Белоснежного. Он не знал, почему, но верил в него. Да, гусар, пижон, стиляга, бабник, но в то же время, было в нём то, чего, на взгляд Куратора, не хватило безусловно стойким, умелым и расчётливым бойцам. В нём не было этого самого расчёта. У каждого бойца он был, а вот у Белоснежного его отродясь не было. В этом были и плюсы и минусы. Минус в том, что он был мало контролируем. А плюс? Плюс, как ни странно, был именно в этом же. Он никогда в драке не думал. Он действовал. И действовал порой с такой отчаянностью, бесшабашностью, наглостью, а иногда даже и с хамством, что после окончания каких-либо операций, все только разводили руками и удивлялись, как это ему голову не оторвали. А по сути - ничего удивительного. Он действовал только на интуиции. Никакой логики, сплошная интуиция и экспромты, граничащие с безумием. Он не был предсказуем. Его нельзя было просчитать. А всё это, помноженное на личное мужество, отличные бойцовские навыки и бесконечную преданность Майку, давало определённый шанс. И шанс этот был достаточно большим.
-Да, его нельзя будет просчитать, это - самое главное, - так думал Куратор, молча глядя на Белоснежного.
Белоснежный тоже кое-что не сказал Куратору. Не то чтобы он ему не верил, нет. Куратору он верил больше, чем самому себе, просто всё было сыро, на уровне догадок и он не решился о них сказать. После своего возвращения в Москву, Белоснежный ничего не написал в отчётах о предположениях Забродина насчёт связи между картиной, Баау и Странником, появившимся в квартире в тот момент, когда закружилась карусель. Валентин чувствовал, что Забродин скорей всего прав: картина не так просто появилась в квартире художника, и Странник не случайно сумел зацепиться за временную плоскость Майка. Он несомненно знал, что что-то должно было произойти. Валентин вспомнил, как побледнел Странник, увидев в первый раз, нарисованную на стене кухни незнакомку. Он сказал, что она очень похожа на Баау: одну из тех женщин, которые снились Майку по ночам. Раньше он тоже говорил о них, но всегда довольно равнодушно, просто как о девушках из сновидений, не более того. А тут вдруг, увидев картину, вышел с художником в коридор, переговорил с ним о чём-то и вернувшись после этого разговора, был бледен, как смерть.
-Что такого сказал ему художник? – спрашивал сам себя Белоснежный. – Есть, безусловно, есть какая-то связь, Забродин прав. Странник ведь появился не раньше и не позже, он появился именно в тот момент, когда закружилась карусель.
После возвращения в Москву Валентин навестил этого художника. Он решил проверить предположения Забродина, прежде чем докладывать их в конторе. Художника он нашёл не в квартире, а в психушке. К сожалению, поиски той бесконечности, которую можно было бы трахнуть, видимо, не окончились успехом, а может, наоборот, кто знает. Несмотря на то, что художник почти уже месяц лежал в этой психушке, Белоснежный всё-таки решил поговорить с ним. На его счастье в этот день тот был более или менее в просветлении.
-А, Валентин! - увидев Белоснежного, обрадовался художник. - Тебя, что, тоже сюда упрятали?
-Ну… - начал тянуть Белоснежный, не зная, что ответить.
И вдруг ему повезло.
-Сатрапы, - заявил художник, - сволочи и сатрапы! Правильно говорила Нина: только анархия, только в этом будущее человечества, никакой власти, иначе там, где власть, тут же появляется насилие.
Нина была бывшей подругой и музой художника.
-А где сейчас Нина? - спросил Белоснежный, просто так, для того, чтобы поддержать разговор.
-Не знаю, - ответил художник. – Может, в старой Остужевской квартире, а может, в психушке, как и я, хы – хы… - И наклонившись к Белоснежному, зашептал, - она сумасшедшая Валентин, у них все в роду сумасшедшие. Ну что толку бороться с властью? Вот я боролся, а толку? Зато теперь, когда я перестал бороться, у меня хорошая палата, мне дают тетрадь иногда, я рисую. А она кто? Внучка анархиста. Говорит, за анархией будущее. Может, и так, но это не по мне. Устал я, Валентин, такое ощущение, что мир сошёл с ума. Сначала она носилась со своей анархией, потом с этой Баау.
Валентин оторопел.
-С кем?
-Да с той девчонкой, которую я нарисовал на стене.
-Её зовут Баау? – спросил потрясённый Белоснежный. – Я думал, ты её не знаешь. Ты ведь звал её незнакомкой, говорил, что она была у тебя всего один раз.
-«Незнакомкой» я назвал картину, а девчонку зовут Баау. Нина нашла её где-то возле стадиона «Лужники», а потом привела ко мне. Сказала, что та появилась прямо из воздуха, что она посланница из других миров. Ну, я же говорю, что чокнутая она, эта Нина.
-А что Баау? – осторожно спросил Белоснежный. – Она у Нины живёт?
-Да откуда я знаю? Хотя нет, она говорила, что та вроде исчезла. Куда исчезла, я не интересовался.
Валентину не составило большого труда найти Нину. Но только толку от этого было мало. Он искал Нину Остужеву, внучку знаменитого анархиста Гавриила Остужева, а нашёл женщину, мало похожую на ту фею, которая была музой художника. Сначала она совсем не понимала, что от неё хотят. Предыдущее веселье, видимо, было настолько бурным и продолжительным, что когда Белоснежный вошёл в незапертую квартиру и спросил, туда ли он попал, в ответ услышал лишь нечленораздельное мычание. Он быстренько сгонял в магазин, купил пол-литра «Столичной», опохмелил её, как положено, и только после этого снова спросил, она ли Нина Остужева?
-Я самая, - икнув, ответила дама.
-Мадам, - помня её родословную, начал Валентин, - меня интересует один вопрос: вы знакомы с некой девушкой по имени Баау?
-Вы, чёй-то мужчина, дурак что ли?
-Ну, а всё таки, - настаивал Белоснежный.
-Как это знакома? Да не просто знакома, я была её первым контактом на земле, я же её нашла-то.
-Это я уже знаю, - сказал Белоснежный. - А нельзя ли мне её увидеть и поговорить?
-Можно, - ответила собеседница и показала знак, известный всем в России: оттопыренный мизинец и поднятый вверх большой палец. – Гони!
Белоснежный сгонял и снова налил даме.
-Себе, - потребовала та, и Белоснежный налил себе.
-На брудершафт! - заявила она.
-О нет, нет, не… - запротестовал Белоснежный, но было поздно.
-А ты ничего мужчинка, - констатировала дама после брудершафта. - А зачем тебе Баау? Я, может, лучше Баау. Я такое в постели те покажу, закачаешься! - и она подпёрла бока руками.
Белоснежного и впрямь закачало при мысли о постели.
-Мадам! - рявкнул он. - Я из домоуправления, при исполнении. Какая постель? Где ваша жиличка?!
-Отняли – и - и! - в голос завыла Нина. - Отняли мою единственную Баау. Забрали из дома дитятко малое-е-е.
-Кто забрал? – с тревогой спросил Белоснежный
-Нет, вы всё-таки, дурак, мужчина, - вдруг перестав ныть, окончательно констатировала дама. - Кто забрал, кто забрал, инопланетяне, конечно. Фьють и всё.
-Что значит «фьють»?
-А то и значит. Как появилась, так и растворилась - фьють. Я её выгнала. Повела к Павлу, художнику моему горемычному, велела, чтобы он нарисовал её: шутка ли первая инопланетянка в Москве! А он её голой намалевал, а все ходили и восхищались. Мною почему-то никто не восхищался.
-Понятно, – ответил Белоснежный.
Он окончательно убедился, что Забродин прав, на сто процентов прав. Единственное, чего не знал Белоснежный, так это ответ на вопрос, который стоял перед ним и два месяца назад: где её искать, эту Баау? Поэтому и не написал в отчётах о предположениях Забродина.
-Виталий Сергеевич, - после долгой паузы сказал Белоснежный, - извините, конечно, а где сейчас Майк?
-В Склифосовского, - ответил Куратор и устало улыбнувшись, добавил, - ладно, можешь лететь, сегодня вроде весь день снег с дождём шёл, авось не заметит никто.
-Спасибо, Виталий Сергеевич! - обрадовался Белоснежный и тут же исчез.
-Гусар, - грустно подумал Куратор и тоже исчез, но в другую сторону. А зря.
Через пять минут, долетев до клиники Склифосовского, Белоснежный, пройдя сквозь пару стен, стибрив у кого-то по пути больничную пижаму, вошёл в палату Майка. Майк лежал без сознания и был в палате не один. Спиной к Белоснежному стояла медсестра.
-Как он доктор? - спросил Белоснежный.
Медсестра вздрогнула от неожиданности и, не поворачиваясь к Белоснежному, ответила:
 -Как вы сюда попали? Здесь запрещено находиться посторонним.
-Да я не посторонний, доктор, я друг его, можно сказать с пелёнок.
-Даже так! Что ж вы, друг с пелёнок, так долго не приходили? – почему-то чуть не плача спросила медсестра и обернулась.
Белоснежный застыл на месте: перед ним в кипельно-белом халате и в такой же белой медицинской шапочке, с капельницей в руке стояла … Баау. И только сейчас он заметил, что над её головой светится нимб гиперспектра.

Глава 23 Долгожданная встреча

-Что же вы так долго не приходили, Валентин? – вытирая слёзы, спросила Баау. – Вы же ангел-хранитель, как вам не стыдно.
-Стыдно, милая, стыдно дорогая моя, единственная и драгоценная! – Белоснежный был готов расцеловать Баау. – Но давай, девочка, после будем выяснять, кто виноват, кто прав, после. Вот вернем Майка и всё выясним. Хорошо?
-Хорошо, – сквозь ещё не высохшие слёзы улыбнулась Баау.
-Ну, вот и чудненько, – потер ладони Белоснежный, – а теперь рассказывай.
-Как он всё-таки похож на вас. Или вы на него, не пойму.
-В каком смысле? – удивился Белоснежный.
-Майк однажды говорил: когда он видит, что его друга бьют, он не спрашивает, прав его друг или нет, он встает с ним рядом и дерётся. После, мол, выясним, кто прав и кто виноват, а когда друг в беде, нужно подставить плечо и быть рядом.
-Это он правильно говорил, девочка.
-Я знаю, что правильно. Просто завидую немного, что у него такие друзья. А рассказывать… да что рассказывать, Валентин? Я не знаю, как вернуть Майка. Я даже не знаю, где он. Догадываюсь только. Я прилетала несколько раз к нему, он меня видел и не узнавал. Я почувствовала, что с ним что-то произошло, что это не тот Майк, не совсем тот, – поправилась Баау. – Я даже обиделась поначалу, а потом поняла, что с ним что-то случилось.
-Не надо обижаться, девочка. Ты права, кое-что случилось. – Валентин замолк на мгновение, прикидывая, стоит ли говорить Баау о том, где сейчас Майк и что с ним произошло.
-Не надо, – попросила Баау.
-Что не надо?
-Не надо ничего от меня скрывать, незачем. – Она достала из кармана медицинского халата белый камень на кожаном ремешке и показала Белоснежному.
-Что это? – спросил он.
-Офтальм.
-Какой Офтальм? Тот знаменитый талисман, делающий человека невидимым?
-Да, – ответила Баау, – но не только.
Белоснежный вопросительно посмотрел на неё
-Он ещё и мысли читает.
-Понятно. – Белоснежный старался быть спокойным – Ну тогда слушай. Некто, воспользовался тем, что Майк может перемещаться во времени. Этот Некто, устроил всё так, что Майк, вылетев однажды в другое время, не во сне, как обычно, а из реальной жизни, замкнул временные плоскости.
-Перепутал облака?
-Что?
-Эти временные плоскости, про которые вы говорите, они выглядят, как облака.
-Понятно, – не удивляясь тому, что Баау знает, как выглядят плоскости, сказал Белоснежный.
-А что произошло затем?
-А затем… история вернулась к своим истокам, конец стал началом. Новым началом. И теперь Некто хочет построить там новый мир. Он уже начал его строить… даже писать свою библию.
-Конец стал началом, а последние стали первыми?
-Да
-Этого некто зовут Карусельщик?
-Да, - изумился Белоснежный, – а откуда ты знаешь?
-Мы встречались с ним.
-Вы с Майком?
-Да.
-Где?
-В Стране Полыни, – пожала плечами девушка. – С ним и с Анастасией. Подождите, Валентин, – внезапная догадка осенила Баау. – Вы хотите сказать, что Майк в Стране Полыни? В начале начал? Они использовали его, чтобы повернуть ход истории? Выходит Майк и создал эту Страну Полыни?
-Правильно! – восхитился Белоснежный. – Теперь ты понимаешь, почему надо вернуть Майка? Они хотят переписать всю историю заново и в ней не будет ни тебя, ни меня, никого не будет, в том числе и вашего с Майком ребёнка. – Белоснежный улыбнувшись, посмотрел на Баау.
Баау, засмущавшись, покраснела.
-А кстати, – спохватился Белоснежный, – почему ты не осталась с Ниной Остужевой? Мы искали тебя по всему свету.
-Это не моё время, – ответила Баау, и сердце Белоснежного стало проваливаться куда-то в бездонную-бездонную пропасть.
-Как это не твоё? - ошарашено спросил он. - Не пойму, ты же сейчас здесь, в настоящем.
-Я ошиблась Валентин. Когда Странник приказал мне улетать, храм Соломона уже горел. Войска Тита громили его. Я хотела остаться, но Странник сказал, что я должна сохранить ребёнка, что я должна быть с Майком, а единственное место, куда я могла полететь, чтобы встретиться с Майком, было будущее. Это было время, в котором жил Майк. Я взяла Офтальм, камень ещё хранил мысли Майка и полетела. Но я ошиблась, я не смогла в суматохе точно определить время, в котором живёт Майк. Офтальм сохранил лишь небольшие фрагменты его воспоминаний.
-Но ты же была в квартире? Ты же пересекалась и с Ниной Остужевой, и с художником? Он же рисовал твой портрет. Не понимаю.
- Я попала в параллельное время. Не знаю, насколько я ошиблась, может, на долю секунды, может на целую вечность, не знаю. Скорей всего на несколько мгновений, но именно эти несколько мгновений выбросили меня в другое время, в другую плоскость, как вы говорите. Я чувствую, что постоянно нахожусь где-то чуть впереди. Я живу где-то рядом с вами, но опережая во времени. Я прилетаю сюда, в ваше время, Валентин, вот с его помощью, – Баау снова показала Офтальм. – Я прилетала и к художнику, и к Нине Остужевой, и к Майку, вот как сейчас. Но прилетала ненадолго, я не могу находиться в вашем времени долго, я перемещаюсь, как и Майк, во сне.
-А почему ты не попробовала снова переместиться, но из реального времени? Чуть скорректировать, так сказать.
-А что произойдёт, если я начну перемещаться из реального времени, вы знаете? Не окажусь ли я в Стране Полыни? Не замкну ли я ещё какие-нибудь плоскости? Кто тогда ещё захочет стать первым? А что будет с Майком? Я три раза перемещалась из реального времени. В первый раз попала в Страну Полыни, второй раз полетела в Иерусалим и мне повезло, я точно попала во время Странника. Впрочем, не повезло, я просто точно знала, где и как его искать. В третий раз я перемещалась из Иерусалима в будущее. Три раза, Валентин, и каждый раз на моё место из ниоткуда прилетала песчаная буря. Что это за буря? Откуда она прилетает - не из Страны ли Полыни? И каждый раз она всё мощней и мощней. Что будет, если я снова полечу? Нет уж, я буду ждать.
-Ты можешь никогда не дождаться, – с тяжёлым сердцем ответил Белоснежный.
-Я дождусь, Валентин. Я верю, что дождусь. Майк ведь не просто человек, он ведь поэт. Поэты ведь всегда опережают своё время. У меня даже теория такая есть: опережая время, все поэты, все художники, все музыканты, все писатели, сами того не зная, приближают будущее. Когда-нибудь наши плоскости пересекутся.
-Дай бог тебе терпения, девочка, – сказал потрясённый Белоснежный. – Дай бог, – повторил он и замолчал.
-С этим, наверное, нужно родиться, - думал Белоснежный. – Сколько ей? Вероятно, и двадцати лет нет. А сколько из них она была с Майком? Да, всего ничего. Тогда откуда в ней эта сумасшедшая вера, эта непоколебимая уверенность, что всё будет в порядке, что Майк вернётся, что они обязательно встретятся? Откуда в ней столько безграничной преданности? От любви? Наверное, но не только. С этим нужно родиться, воспитать это нельзя. Она либо есть в человеке, верность эта слову, делу, любви, либо её нет. Вот Баау, похоже, рождена с ней, она живёт с ней и даже не замечает. Для неё она так же естественна, как дышать, ходить, улыбаться, грустить. Да, Майку есть за что воевать.
-А знаешь, что забавно?- неожиданно поменяв ход мыслей, спросил Белоснежный.
-Что?
-Что, похоже, твоё последнее перемещение из древнего Иерусалима в наше время, остановило войска Тита.
-Как?
-В летописях сказано, что чёрная песчаная буря накрыла город. Тит посчитал это дурным знаком и испугавшись мести всевышних сил, отвёл войска. Храм сгорел, но не весь, осталась одна стена, западная. Сейчас её называют стеной Плача. Иногда, в час рассвета, в первых лучах солнца, на ней появляются горящие буквы.
-Йод, Хе, Вау, Хе, – задумчиво пробормотала Баау.
-Что ты сказала? – ошеломлённо спросил Белоснежный.
-Я несколько раз, с тех пор, как Майк очутился здесь в больнице, слышала, как он в бреду повторял: Йод, Хе, Вау, Хе.
-Ты ничего не путаешь, девочка?
-Нет.
Белоснежный понял вдруг: вот он знак, о котором говорил Куратор.
-Мне пора, Баау! – выпалил он и стал скидывать больничный халат. – А то они там пропадут без меня.
-Кто это они?
-Как кто? Майк и Странник! – немного раздражённо ответил Белоснежный, пытаясь выпутаться из халата.
-Какой Странник? – не поняла Баау.
Она помогла ему стянуть рукав и переспросила:
-Причём тут Странник?
-Жучок, – Валентин ласково погладил Баау по голове. – Жучок пробился вслед за Майком в Страну Полыни. Жучок и Странник - это одно лицо. Он так же, как и я, ангел-хранитель Майка.
-Я почему-то больше ничему не удивляюсь. Странник – ангел веры, вы, Валентин – ангел надежды, а Майк… - она не смогла закончить фразу и слёзы снова покатились по её щекам.
-Ангел любви, – договорил за неё Белоснежный. – Прощай, девочка, и жди! Мы вернёмся, – сказал он и, открыв окно, ринулся навстречу падающему снегу.
В то же мгновение палату буквально залило ярким, ослепительным светом, светом настолько чистым и белым, что Баау поняла, почему Майк звал Валентина Белоснежным. Она долго смотрела, как он, расправив крылья, по крутой восходящей дуге поднимается всё выше и выше в небо. Наконец, она потеряла его из вида. А Белоснежный, вырвавшись из цепких снежных объятий, взлетел так высоко, что на горизонте увидел лучи восходящего солнца. Он развернулся, прикинул, где находится Иерусалим, замер на мгновенье и стремглав заскользил вдоль южных потоков ветра.
Внизу проносились облака, потом облачность закончилась и, как на большой карте, стали видны горящие огни, ночных городов, тёмные контуры рек. Затем он увидел большое пространство без огней и без каких-либо признаков жизни.
-Чёрное море, – подумал Белоснежный и чуть изменив траекторию, выбрав более крутой и тёплый поток ветра, снова заскользил вниз.
Вскоре он уже планировал над стеной Плача. Выбрав место, он снизился и ступил на землю. Первые солнечные лучи уже коснулись верхних камней стены.
-Ну же! – в нетерпении Белоснежный был готов ринуться навстречу стене, не дождавшись появления горящей надписи.
У него не было сомнения, что она появится, и появится именно сегодня, и именно сейчас. И она появилась. Сначала стал заметен едва различимый на фоне солнечных лучей огонь, потом, разом вспыхнув, загорелись все буквы тетраграмматона. Белоснежный огляделся и шагнул навстречу стене. Внезапно наступила темнота. Он не стал переходить в гиперспектр и прятаться под его защитой, не стал выжидать, пока появится красный снег, не стал размышлять и думать, что делать дальше. Он просто рванул вперед что есть мочи, как тогда, перед боем с французами, когда догонял свой отряд. Он летел вперёд по временным изгибам, едва успевая менять траекторию и с трудом удерживаясь на поворотах, чтобы не врезаться в мерцающие, слева и справа от него какие-то огни. Белоснежный напряжённо всматривался в них.
-И правда, как фарватер, – подумал он.
 Пустое пространство обрамлялось по краям синими, как далёкие звёзды, огнями. Это и были звёзды, он пересекал время по кратчайшей траектории, по той траектории, за которой уже не было и самого времени, ибо в начале начал, там, куда вёл его этот фарватер, оно замкнулось. Время потеряло точку опоры, точку отсчёта, точку появления на свет первого дня, первой минуты, первого мгновения. С ним можно было делать всё что угодно.
-Они должны либо убить Майка и Баау с ребёнком, чтобы те не мешали им, чтобы опять не перепутали нечаянно, какие-нибудь плоскости, либо сделать их своими союзниками. Но поскольку последнее им вряд ли удастся, надо спешить, – подумал Белоснежный и закрыл глаза.
Он не знал зачем он это сделал. Просто какая-то шальная мысль мелькнувшая в голове, мысль на уровне интуиции, моментальная, стремительная, заставила его закрыть глаза.
Его явно не ждали. Смерч появился лишь после того, как Белоснежный уже пролетел добрую половину фарватера. Он покружил на месте, то ли принюхиваясь, то ли ожидая чьей-то команды, затем резко изогнулся, и словно выпущенный из пращи, стал стремительно догонять Белоснежного. И почти догнал его. Но когда Белоснежный закрыв глаза, полетел вперёд с такой сумасшедшей скоростью, что практически сразу исчез, словно призрак, смерч остановился. Он снова немного покружился на месте и растворился в темноте, оставив после себя, лишь порхающие красные снежинки.
А ничего необычного не произошло. Закрыв глаза, Белоснежный отключил свою осторожность, отключил в сознании то, что называют инстинктом самосохранения и что несомненно тормозило его полёт. Так иногда дети летят на санках с горы и закрывают глаза, чтобы не так было страшно. Он вылетел из фарватера над головой Анастасии, успев, однако сообразить и раскрыть гиперспектр, краем которого он и влепил ей отчаянный подзатыльник.
В это же время Баау повернулась к лежащему без сознания Майку и, поцеловав его в губы прошептала:
-Возвращайся любимый, возвращайся и найди меня.
Она растворилась в предрассветных сумерках больничной палаты и не увидела, как спустя мгновение после её исчезновения Майк открыл глаза и, оглядываясь вокруг, заметил ещё витающее в воздухе остаточное свечение гиперспектра. Улыбнувшись, он снова провалился в небытие.
Баау была права, она опережала время Майка всего на долю мгновения.


Глава 24 Возвращение.


Первое, что я почувствовал, после того, как меня швырнуло ударной волной головой о камни, была не боль, а ощущение, что я куда-то лечу. Странно, я видел внизу своё тело, распростёртое на выжженной земле, видел свои руки, раскинутые в разные стороны, видел, как из раны на плече тоненькой струйкой течёт кровь. Я рванулся было вниз, но тут вдруг подумал, что, если сейчас вернусь в своё тело, то снова погружусь в пучину боли. Я остановился. Я не хотел больше никакой боли, я устал от неё, смертельно устал. Какая-то всепроникающая, пожирающая последние проблески сознания, не оставляющая в душе ничего, кроме опустошающей пустоты, усталость придавила меня, заставляя взлетать всё выше и выше. А затем откуда-то сверху появился свет. Он падал на меня, словно струи невесомого и волшебного водопада. Я протянул ему навстречу ладони, и он обжёг меня своим холодом.
Никогда не думал, что свет может быть таким холодным и не просто холодным, а ледяным, от него веяло смертью. Он напоминал мне сияние холодных реклам, выставляющих напоказ нелепые восковые прелести, игру дрожащего полупрозрачного неона, превращающего живые краски в мёртвую мерзкую плоть, усталый огонёк одинокого такси, снующего вдоль бесконечных асфальтовых рек. Это был свет остывающих зеркал, неоправданных надежд и не подведённых итогов.
-Ну, вот и всё, – услышал я голос Карусельщика. – А я ведь предупреждал тебя Майк. Время жить прошло, настало время умирать.
-Обидно, – ответил я.
-Ему обидно, а мне? Мне, думаешь не обидно! Я восемь тысяч лет ждал твоего появления на свет. И что же? Ты появился и создал новый мир. Вдумайся только! Ты создал новый мир, Майк! Ты мог быть властителем в этого мира. Я готов был сделать для тебя всё, что только пожелала бы твоя душа, даже самое невозможное Я бы сделал тебя бессмертным. Что может быть важнее для человека? Люди живут, рожают детей, строят великие чудеса света, пишут гениальные книги, сочинят музыку, рисуют картины, придумывают себе религии, а ты не задумывался - ради чего? Ради успеха? Ради признания? Денег? Власти? Да нет, Майк! Всё это ради одного, ради одного единственного - ради бессмертия. Люди хотят сохранить о себе память, они хотят быть бессмертными, хотя бы в своих трудах. Души человеческие ищут только одного в жизни – бессмертия. И я бы мог тебе его дать. Здесь, где нет времени, можно жить вечно.
-Неправда.
-Что именно?
-Люди ищут не бессмертия.
-А чего?
-Любви.
-Ты считаешь, что любовь выше смерти?
-Да ничего я не считаю, я просто знаю, что так оно и есть.
-Ну что ж, – засмеялся Карусельщик, – тогда больше не задерживаю, лети навстречу своей смерти, скоро ты поймёшь, что важнее.
Я почувствовал, что меня как пушинку закружило, взметнуло куда-то далеко вверх и вдруг… полная темнота, тишина… И в этой тишине я прилично приложился головой о какой-то бульник.
-Да сколько же можно? – завопил я – У меня что, голова плюшевая что ли?
Но внезапно понял, что заорал по инерции, никакой боли я не чувствовал. Нехорошие мысли закопошились в моей бедной голове, и я что-то немного даже испугался. Осторожно встав, я пощупал затылок.
-Не надо бояться, – услышал я чей-то голос и вздрогнул от неожиданности.
-Кто здесь? Где я? Почему голова не болит?
-Не бойся, я Встречающая.
-Надеюсь, не опоздал? – весело спросил я, то ли от страха, то ли от дури, не поймёшь.
Меня всего трясло, темнота была тоже холодной, как и недавний свет.
-Нет, ты не опоздал, Майк, наоборот, ты пришёл, слишком рано, очень рано, – ответил голос и мне показалось, что Встречающая улыбнулась.
-А ты случаем не Анастасия? Может, это опять ваши штучки.
-Нет, я не Анастасия, меня зовут Иаиль.
-Красивое имя.
-Страннику оно тоже нравилось.
-Кому, кому? Страннику? Этому обормоту, который бросил меня на съедение этим уродам? Ты что же с ним знакома? Он часом не подрабатывал тут ангелом-хранителем у тебя? Так сказать, подхалтуривал детишкам на мелочишка?
-Да, я с ним знакома, но он тут не под-хал–ту–ри-вал, – еле выговорив по слогам последнее слово, Иаиль тихо засмеялась.
-А чего ты смеёшься?
Иаиль не ответила, а только ещё задорней рассмеялась. Вдруг под ногами у меня вздрогнули камни и всё заходило ходуном. Мне опять стало не по себе.
-Не волнуйся, – зашептала она, – просто здесь не следует громко разговаривать.
-А тогда чего ты гогочешь, как в цирке?
-Не удержалась. Так Странник твой ангел-хранитель?
-Ну да. Он и Белоснежный.
-У тебя два ангела-хранителя? Почему?
-Ой, да откуда я знаю - почему? Потому, что две макушки у меня.
-Забавный ты, Майк.
-Да, – грустно согласился я – Моя Баау тоже так всегда говорила.
-Ты любишь её? – спросила Иаиль
-Баау… - мечтательно улыбнулся я.
-Тогда возвращайся, твоё место там, вместе с ней.
-Не могу, я сюда попал из Страны Полыни, в неё и должен вернуться, а уж когда к Баау вернусь, это вообще неизвестно.
-Меня просили тебе передать кое-что.
-Что именно и кто просил?
-Сейчас узнаешь, – ответила Иаиль и я ощутил на губах лёгкое, едва ощутимое прикосновение чьих-то губ.
Эти губы, я бы не спутал ни с какими другими.
-Ты что, её видела!? – спросил я, когда немного очнулся от наваждения.
-Нет. Меня просили, я передала. А ещё просили сказать, чтобы ты возвращался.
-Понял, – ответил я, хотя ничего не понял.
-Иди к стене и положи на неё ладонь, ангел - сказала Иаиль.
-Кто ангел?
-Иди к стене!
-Какой ангел?
-Я сказала, иди к стене!
-Какой ангел?
-Любви! – не выдержала Иаиль. – Ангел любви. Иди к стене Майк и положи на неё ладони, времени в обрез, Карусельщик там твоих друзей убивает.
-Что?! – я нащупал стену и дотронулся до неё руками.
-Можно тебя попросить об одном одолжении?
-Да, – ответил я и почувствовал, что проваливаюсь сквозь стену.
-Передай Страннику, что я сегодня уйду.
-Куда?
-Он поймёт. Прощай ангел! И запомни: бесконечность - это не математический знак, это два сердца, летящие навстречу друг другу, а для них времени не существует.
Я провалился сквозь стену, и по глазам резанул яркий свет. Я по-прежнему лежал на земле, по-прежнему летящие молнии разбивались о невидимую преграду передо мной, по-прежнему боль перемалывала моё тело, словно в жерновах. Я кое-как поднялся и, оглянувшись, вытаращил глаза. Сзади меня, скрестив над моей головой два огромных луча света, стояли мои ангелы-хранители, Странник и Белоснежный. От перекрестья лучей, вниз, падала едва заметная, почти прозрачная завеса. Об эту завесу и разбивались все молнии, которые летели в меня.
-Ну, наконец-то! – с облегчением вздохнул Белоснежный и я увидел, как по их напряжённым лицам струятся ручейки пота.
-Что это? – я кивнул в сторону лучей.
-Это мы тебе шатёр соорудили из гиперспектра, а то мамзелька наша, что-то совсем в раж вошла, никак не желает утихомириваться. Вот ведь баба, никакого сладу с ней нет, – ухмыльнулся Белоснежный.
Его левая рука болталась плетью, Странник же стоял в какой-то неестественной позе.
-Вы ранены? – крикнул я им
-Иди к стене и улетай! – приказал Странник. – Это теперь наше дело.
Я посмотрел на него: весь плащ спереди был алого цвета, невозможно было даже понять, куда именно он ранен. Похоже они держались из последних сил. Видимо, какие-то из молний всё же пробились сквозь шатёр
-Я не могу.
-Послушай, Майк, – сказал Белоснежный. – Там в нашем времени, тебя ждёт Баау, лети. Ты ничем нам не сможешь помочь, только погибнешь вместе с нами. А погибнешь, значит следующей будет Баау. Улетай!
-Не могу.
-Вот упрямец! – закричал Странник – Улетай же скорей, беги к стене и улетай, солнце уже встаёт, скоро появится тетраграмматон!
-Если я улечу, Карусельщик продолжит строить свой мир!
-Да, но ты разорвёшь время, он построит свой мир, но и наш будет существовать.
-И они будут спокойно жить в моей Стране Полыни?
-Да какая разница, пусть они живут в ней, они не будут с нами пересекаться, если ты улетишь и разорвёшь этот замкнутый круг.
-Есть разница. И они будут с нами пересекаться. Анастасия уже начала собирать души в нашем мире, чтобы оживлять своих песчаных болванчиков.
-Улетай! – заорали они хором
-Не могу. Опустите шатёр! – приказал я ангелам.
-Не беспокойся, Майк, – ответил Белоснежный, мы продержимся. – Беги к стене!
-Опустите шатёр! – повторил я, и сам не узнал, свой голос.
Странник с Белоснежным переглянулись и, удивлённо посмотрев на меня, медленно убрали лучи. Анастасия, открывши рот, смотрела на происходящее, не веря своим глазам. Песчаные люди замерли на месте, не зная, что делать. И только зверь, вытянув шею, словно принюхиваясь, медленно топтался на месте, неуклюже переваливаясь с боку на бок. Огонь пробежал волной по его телу и погас.
-В чём дело! – закричала Анастасия.
Зверь в ответ зарычал, привстав на задние лапы, и от этого чудовищного рыка, казалось, вздрогнуло небо. Наверное, так оно и было. Я заметил, как несколько звёзд, уже едва заметных на фоне поднимающегося из-за горизонта рассвета, рухнуло факелами вниз.
-Что ты там говорил про время? - крикнул я ему - Время жить и время умирать? Так уж и быть, пусть будет по-твоему, первый и последний раз пусть будет по-твоему. Наслаждайся!
Я рубанул по воздуху рукой и кинул взгляд на его войско. Вырвавшись из-под моей руки, плотное, исковерканное, сжатое в немыслимую тугую пружину, пространство распрямилось и сокрушительной волной прокатилось по рядам песчаных людей, круша и сметая всё на своём пути, от края и до края, от стены и до самого горизонта. Передние лапы зверя дрогнули, и он рухнул на колени.
Ангелы застыли, не веря увиденному.
-Что происходит? – заорала Анастасия, едва не свалившись с холки зверя. – Убей его!
Зверь закопошился, пытаясь встать, но лапы его не слушались. Он снова зарычал, но это был уже не рык, а утробный и протяжный вой.
-Ты хотел быть богом? – я засмеялся и сам испугался своего смеха. – Извини, но ты никогда им не станешь. Ты так и останешься тем, кем и был. Всё время для меня ты был жалким Карусельщиком, которого заезжий цирк забыл по ненадобности, в каком-нибудь задрипанном Кукуйске.
-Вставай, сволочь! – что есть мочи, завизжала Анастасия. – Ты заварил кашу, а я расхлёбывай! Ты обещал его убить, ты обещал найти и притащить сюда Баау вместе с её ублюдком и отдать их мне!
В глазах у меня потемнело. Я снова рубанул наотмашь воздух, и новая волна искривлённого смертоносного пространства, рванувшись остервенело вперёд, прошла сквозь зверя, буквально вывернув его наизнанку. С головы зверя полетели вниз рога, он завалился набок, смешно дёрнул хвостом и из его пасти потекла тягучая, вся в кровавых пузырях, слюна. Анастасия лежала чуть поодаль. Я подошёл к ней. Рыжие волосы разметались по земле, а зелёные, в цвет изумруда, глаза безжизненно смотрели высоко в небо. Наколка, сиреневый цветок полыни в пятиугольной рамке, вся почернела, как будто обуглилась. Она была мертва.
-Эх, Настя, Настя… – я смотрел на неё и чувствовал, как непонятная грусть заполняет моё сердце.
Ещё мгновение и её тело, прямо у меня на глазах, начало стремительно стареть, превращаясь в трухлявую плоть.
-Ну что Карусельщик? – я отвернулся от неё и подошёл к зверю. – Обидно? Вижу - обидно. Ты прав: я создал этот мир, не хотел, а создал. Ты хотел попользоваться – не вышло. Ну что ж, бывает… Но знаешь, я ни о чём не жалею. Скоро эта звезда станет Страной Полыни. Без вас – это будет прекрасная страна. Я летал туда и каждый раз думал - вот чудесное место, для того, чтобы люди, уставшие душой, могли немного отдохнуть… отдохнуть и вспомнить. Кому обязаны тем, что у жизни этой, совсем уж не такой замечательной, есть хоть какой-то смысл?
-Кому? – еле слышно, прохрипел Карусельщик.
-Любви!
Я махнул в его сторону рукой, и третья волна рванулась с места. Зверь застонал в предсмертной агонии, а я, не оборачиваясь, пошёл к западной стене храма Соломона.
-Тетраграмматон загорелся, – сказал Странник. – Время возвращаться.
-Вижу, – ответил я, - подожди минутку. Валентин? – я позвал Белоснежного.
-Я здесь, Майк, – он подошёл и встал сзади меня.
-Ты сказал, что Баау в нашем времени?
-Да, она в нашем времени, чуть впереди, но она в безопасности.
-Как думаешь, наши плоскости пересекутся когда-нибудь?
Белоснежный тронул меня за плечо, но ничего не сказал.
-Что? Что вы молчите?
-Ты ведь и сам всё знаешь, Майк, – ответил Странник. – Вы встретитесь через пятнадцать лет.
-Да, знаю. Но неужели вы не можете сделать, что-нибудь? Вы же мои ангелы-хранители!
-Больше нет, – ответил Белоснежный. – Ангелам не положены телохранители.
-Значит, Иаиль не обманула меня?
-Кто?! – в изумлении спросил Странник.
-Иаиль – ответил я.
-Ты видел её, ты был в тоннеле?
-Да. Она просила тебе передать… просила сказать, что сегодня уйдёт.
-Спасибо, я понял, – ответил Странник.
-Значит, она не обманывала, я умер и стал ангелом.
-Не совсем так, Майк, – сказал Белоснежный. - Никто не знает, как это происходит на самом деле. Просто, очнувшись однажды, понимаешь, что тебя выбрали. Чувствуешь какое-то тепло внутри, какой-то свет, добрый, тёплый и вечный.
-Время возвращаться, – снова повторил Странник.
Я посмотрел на стену. На ней ярким пламенем горели буквы тетраграмматона.
-Йод, Хе, Вау, Хе, – произнёс я.
Пространство вокруг дрогнуло, чёрное небо в россыпи миллионов звёзд начало медленно начало сворачиваться в свиток.
-Надо перевести надпись, - произнёс Странник.
-Йод, Хе, Вау, Хе – Я существую.
Небо взорвалось и яркий свет, вспыхнув на мгновение, тут же погас…


Глава 25 Наконец-то дома


-Где больной? – услышал я чьи-то крики.
Я осмотрелся. Больничная палата, капельницы, кровать, тумбочка возле изголовья, медсёстры носятся из угла в угол.
-Вы мне ответите, Карелия Сергеевна, – грозил пухлым пальцем, мотая его перед носом медсестры, маленький круглый, как колобок, доктор. – Это же нонсенс! Больной, находящийся в коме, исчез из палаты, а вы ни сном ни духом. Кто его забрал? Куда он исчез?
-Я не знаю, – лепетала испуганная медсестра.
-А это потому, что вы спали! – взвизгнул доктор. – Я понимаю, что вы учитесь на заочном, что устаёте, но, простите меня, это не повод спать на работе.
-Я не спала, – растерянно ответила медсестра.
Она дежурила у входа в палату и действительно не спала всю ночь, хотя и хотелось очень. Но и больной не мог исчезнуть неизвестно куда, поэтому она и была так неуверенна.
-Майк, – шепнул мне Белоснежный, – н-до, нуть, пектр.
-Господи, ты опять уже чего-то жуёшь.
-Не чего-то, – наконец прожевав, ответил Белоснежный - а чудный эквадорский бананчик.
-У меня из тумбочки стащил? Ну, ты прорва!
-Причём тут прорва, – обиделся Белоснежный. – Ты, можно сказать, уже выздоровел, не пропадать же добру.
-Вы, похоже, тоже в полном порядке?
-Ты эта, Михрютка, пральна заметил, наше благородие жуткий проглот, – подал голос Жучок. –У его, не желудок, а перпетум машина.
-Мобиле.
-А я как сказал? Мобиле, автомобиле, какая разница, – заключил Жучок.
-Да ну тебя, – махнул я рукой на Жучка и, обратившись к Белоснежному переспросил: – Так что ты хотел сказать?
-Когда?
-Блин, во тормоза, да когда жевал?
-А… надо, Майк, тебе из гиперспектра выйти и выписаться из больницы, как положено, а то этот докторишка сожрёт медсестричку, – сказал Белоснежный и бросил банановую кожуру через стену.
-Кто? Что? Что это за хамство! – завизжал в коридоре доктор, которому кожура угодила аккурат в ухо.
Пока в коридоре выясняли, откуда прилетела кожура и кто посмел так обфаршмачить светило медицины, я вышел из гиперспектра и подошёл к плачущей у окна палаты медсестре.
-Кто вас обидел? – улыбнулся я.
-Никто, – буркнула сквозь слёзы девушка и, бросив на меня взгляд, закричала от радости: – Геннадий Викторович! Геннадий Викторович! Скорей сюда.
-Что ещё случилось? – колобок ввалился в палату, отбиваясь от санитарок, которые пытались стереть следы банановой кожуры с его халата. – Да прекратите вы! – крикнул он им. – Что вы меня трёте, как самовар, – и уже обратившись к медсестре спросил:
-Ну что у вас опять случилось Кораблёва?
-Больной нашёлся, – улыбаясь и заговорщицки подмигивая, кивнула на меня медсестра.
-Так-с, потрясающе, – колобок обошёл меня, оглядывая с головы до ног. – И где же вы были, молодой человек?
-За вещами своими ходил, выписывайте меня, доктор, я здоров.
-Да? Это вы сами так решили? – съязвил доктор и явно собирался прочитать мне мораль по поводу того, кто здесь доктор и кому положено решать, здоров пациент или нет.
Я выставил ладонь вперёд, щёлкнул пальцами и доктор, внезапно успокоившись заявил:
-Карелия Сергеевна, ну, я думаю молодой человек прав, он абсолютно здоров, готовьте его к выписке.
Медсестра удивлённо посмотрела на доктора, но ничего не сказала. Жучок с Белоснежным покатывались со смеху в гиперспектре.
-Ну что? Поехали домой? – весело предложил я.
Ангелы переглянулись.
-В чём дело?
Белоснежный подошёл ко мне и глядя в глаза тихо сказал:
-Мы больше не твои ангелы, Майк.
-И что это значит?
-Нам надо в контору. Писать отчёты… – он помолчал. – Получать новые назначения.
-Ну и что? Мы что, не можем отпраздновать нашу победу? Мы не можем вместе посидеть, выпить?
Они молчали.
-Ну, хоть встречаться иногда мы сможем? – предательские слёзы подступили к моему горлу. – Или вот так и расстанемся и больше никогда не увидимся?
-Увидимся, Майк, – сказал Странник. – Обязательно увидимся. – Он улыбнулся и обняв меня, шепнул: – Удачи тебе Хранитель и терпения.
Через полчаса меня выписали из больницы. Я вышел на улицу. Над Москвой кружил удивительно белый снег. Я подставил ладонь, он был холодный, как и положено снегу. Оглянувшись последний раз на больницу, на окна своей палаты, я пошёл домой.
Дома была одна Шуриковна.
-Господи! – всплеснула она руками и, заплакав, повисла на мне.
Её старческие руки заскользили по моему лицу, боясь поверить, что я вернулся, что я живой. Она осторожно дотронулась до моих волос, провела пальцами по лбу, погладила щёку. Наткнувшись на обожжённый висок, снова всхлипнула:
-Господи!
-Всё в порядке, бабуль, – я взял в свои руки её ладони и уткнувшись в них лицом, повторил: – Всё в порядке, не плачь, я вернулся.
-Оттуда?
-Да, – сказал я и пошёл в свою комнату.
В углу, на кресле лежала гитара.
-Ибанез, – прошептал я, взяв её в руки.
Она еле слышно зазвенела и затихла. Мягкая тишина, осторожно ступая, стала заполнять дом. Крадучись на пушистых лапах, она стелилась по полу, поднималась по стенам, куталась, ёжась от холода, в тёплые, плотные шторы.
Я подошёл к зеркалу, посмотрел на своё отражение и, глядя ему в глаза, произнёс:
-Пришло время ждать.


Эпилог


Они сидели за большим старинным столом из красного дерева, который Майк, после того, как пять лет назад умерла Шуриковна, перетащил в свою комнату. Когда его делали, то явно не предполагали, что он будет стоять в небольшой шестнадцатиметровой комнате, поэтому он выглядел в ней громоздким и неуклюжим. Сотни раз друзья, приходившие в этот дом, советовали Майку выбросить его на помойку и купить что-нибудь более комфортное, более стильное и удобное. Майк в ответ лишь улыбался и молчал. Улыбался он и сейчас.
За столом сидели Баау, его дочь Мотька, Жучок и Белоснежный. Майк стоял у окна и, глядя во двор, вполуха слушал их разговор. Когда он сегодня встретил Баау и свою дочь Мотьку во дворе, всё произошло как-то не так, как хотелось, всё произошло как-то скомкано. Дочь, увидев его, подбежала, чмокнула в щёку, пробормотала что-то типа: «Привет, па» и, побежав дальше, крикнула:
-Ты в какой квартире живёшь?
-В восьмой, – ответил Майк и она скрылась в подъезде.
-Извини. Не обращай внимания на Мотьку, она хорошая, только говорит, что не любит сантименты разводить, - подойдя к нему, сказала, Баау, – особенно с близкими людьми.
-Ты назвала её Матрёной?
-Да, – ответила Баау и посмотрела Майку в глаза.
-Спасибо. Шуриковна была бы счастлива.
-Она стесняется немного, предпочитает, чтобы её звали Мотькой. - Баау помолчала. – И вообще, какие-то они слишком рациональные.
-Ты про неприязнь к сантиментам?
-Да.
-Это пройдёт.
-Думаешь?
-Уверен, – ответил Майк . – Ну что пошли домой? – Он попытался взять Баау под руку, она попыталась сделать то же самое. Руки их, коснулись друг друга, Баау почему-то отдёрнула свою, покраснела и, опустив глаза сказала:
-Да, пошли, конечно.
Они не бросились друг другу на шею, не стали обниматься, целоваться. Всё было буднично, словно с утра расставшись, они вернулись сейчас с работы, Майк чуть пораньше, Баау попозже.
-Странно как-то, – подумал Майк, но сделал вид, что всё в порядке, хотя его царапнуло это.
 Они поднялись по широкой лестнице парадного подъезда и вошли в квартиру. Баау с любопытством оглядывалась по сторонам. В прихожей стояли Белоснежный и Жучок. Судя по всему, они уже познакомились с Мотькой, поскольку та уже была с ними на «ты». Майк хотел представить им Баау… и снова возникла неловкость. У него почему-то вылетело из головы, что они знакомы. Он только протянул руку, указывая на Баау, как та, удивлённо посмотрев на Майка, кинулась в объятия ангелов. Слёзы брызнули из её глаз, она уткнулась в плащ Странника, а свободной рукой обнимала Валентина.
-Ну что ты, девочка, что ты… – смущённо бормотал Странник. – Успокойся. Ты дома, ты наконец-то дома. Всё плохое ушло и не вернётся больше. Теперь в твоей жизни будет только хорошее, только светлое, я тебе обещаю.
Майк смотрел на них и с удивлением заметил, что в глазах ангелов тоже блестят слёзы. Ему вдруг так захотелось присоединиться к ним, обнять все троих, сжать их в своих объятьях. Он и рванулся, было, но тут Мотька заявила:
-Ой, ну терпеть этого не могу, – фыркнула она и повернулась к отцу: – Ты нас кормить будешь? Мы двадцать часов в дороге.
Майк молчал, продолжая наблюдать за ангелами и Баау.
-Эй, люди! – не унималась Мотька. – Может, поедим чего-нибудь?
-Еду в студию! – съёрничал Майк.
Распахнув дверь, два элегантных официанта, которых накануне заказал Майк в ресторане «Прага», вместе с кучей всякой еды, вкатили в комнату сервировочные столики, уставленные диковинными блюдами.
-А-а-а… – плотоядно проблеял Белоснежный, на ходу открывая крышечки супниц, кастрюлек, горшочков и, блаженно улыбаясь стал перечислять блюда. – Так-с, что тут у нас? Креветочки с итальянским соусом? Прелестно, прелестно. А тут? О! Мой любимый фондю, с шампиньоньчиками. А что здесь? Господи! Нормандская телятинка? А кстати, – вдруг оторвался он от стола, – вы знаете, почему так ценится телятина из Нормандии? Нет? Там сильные ветра, поэтому комаров мало.
-А причём тут комары? – не понял Жучок.
-А при том. Раз мало комаров, коровки меньше стрессов испытывают от их укусов, поэтому там самое нежное мясо.
-Да ну! – не поверил Жучок.
-Вот тебе и ну, деревня, – ответил Белоснежный. – Так-с продолжим.
-А у вас хот-догов нет? – прервала его Мотька, обращаясь к официантам.
Те удивлённо посмотрели на Майка.
-Принесите, пожалуйста, – улыбаясь, попросил он, – если они у вас есть, конечно.
-Простите, – гордо и немного обиженно ответил один из них. – Не держим.
-Да ладно, – Мотька засмеялась, – я прикололась просто.
За обедом все шутили, весело балагурили. Белоснежный подначивал Жучка, разомлевшего от выпитого вина, тот отбивался нехотя.
-Всё это ваше вино - сплошная дребедень. То ли дело самогон, чистейший продукт! Человек должон кушать напитки из того, чего у него под носом растёт, на родимой, так сказать, землице, а не лопать всякую французскую бурду. Когда человек пьёт, ну вота, скажем, самогон, из чистого свекольного сахарку, выращенного в Тамбове, у его радость в душе появляется, от консенсуса с землицей этой, на которой вырос.
-Философ, – улыбнулся Белоснежный.
-А ты, вашбродь, зубы-то широко не скаль, а то эта, башку простудишь от сквозняка. Тебе одному что ли о высоких искусствах разглаголивать, – он хитро подмигнул Мотьке, и та прыснула от смеха.
Баау натянуто улыбнулась.
-Что-то не так, – снова подумал Майк, – что-то с Баау происходит.
Теперь он ясно ощутил, как она напряжена. Сначала он принял это за обычную неловкость, которая возникает порой между близкими людьми, когда они встречаются вдруг, после долгой разлуки. Потом понял, что дело не только в этом. Он ловил на себе взгляды Баау, брошенные мимолётно, и у него было ощущение, что она словно изучает его, словно стремится понять что-то. Но что? Он мог прочитать её мысли, но запретил себе это делать.
-Пусть всё идёт своим чередом, – решил он. – Пусть Баау сама развеет какие-то свои сомнения, терзающие её.
Он был недалеко от истины. Баау действительно терзали сомнения. Утром, войдя с Мотькой в арку двора и увидев Майка, она едва сдержала себя, чтобы не побежать к нему вместе с Мотькой. Она не знала, что её остановило. Какое-то смутное беспокойство, какая-то неясная тревога - за дочь, за их с Майком будущее. Это чувство не давало ей покоя всю дорогу, пока они ехали в Москву.
-Пятнадцать лет прошло, – думала Баау, – срок немалый. Майк не мог не измениться.
Украдкой бросая на него взгляды, она пыталась понять, как сильно он изменился, что стоит за этими изменениями, тот ли это Майк, которого она ждала и любила все эти годы? Вроде тот. Стал старше, конечно, стал мужчиной. Теперь в нём не было уже юношеской наивности, восторженности и удивления от каждого прожитого мгновения. Стал степеннее. Но это всё чисто внешне, а что внутри? Было видно, как он контролирует себя, свои мысли, свои эмоции. Прежде чем что-то сказать, делает паузу, как бы заранее формируя фразу. Прежде чем что-то предложить, думает, оценивая ситуацию. Смеётся лишь тогда, когда это необходимо. Если что-то не нравится, то хмурится ровно настолько, чтобы не обидеть собеседника.
-Дозирует эмоции, как аптекарь лекарства. Какой-то весь запрограммированный, – с некоторым раздражением подумала Баау и испугалась этой мысли. – Но кто его запрограммировал? Зачем? Да нет, чушь несу, просто стал осторожней с годами, – успокаивала она себя, – просто жизнь, наверное, у него тоже не сахар была, вот и привык не показывать эмоции. Они ведь, как зеркало, отражают все, что в душе. Зачем их показывать посторонним? Господи, опять чушь несу! Ну какие мы ему посторонние? А впрочем…
Близился вечер. Белоснежный, блаженно улыбаясь, дремал в кресле, а Мотька с Жучком дулись в карты.
-Ты жулик! – возмущалась Мотька, - откуда у тебя пятый туз взялся?
-А ты чё, считаешь?
-Считаю!
-Я не помню энтого факта, – заявил Жучок.
-Вот! – крикнула Мотька и открыла только что выигранную Жучком взятку.
Пока она открывала, бубновый туз, превратившись в трефового короля, лихо подмигнул Жучку и, замерев, лёг на стол, как положено - со всем степенством своего королевского достоинства.
-Ой! – удивлённо воскликнула Мотька. – Ты только что побил мою даму бубновым тузом! Ничего не понимаю.
-А чё тута понимать? Нам, простым людям, не привыкать к буржуйским придиркам! Но мы закалённые уже в боях и потому: «Мы кузнецы и дух наш молод, куём мы счастия ключи»! - Жучок вскочил и принялся маршировать по комнате, петь про кузнецов и выкрикивать первомайские лозунги.
Мотька, недолго думая, схватила, стоявшую в углу «Ибанез» и, подыгрывая, начала тоже маршировать и петь вместе с ним. Через некоторое время, устав дурачиться, они плюхнулись на диван. Жучок, отдуваясь, вытирал со своей красной физиономии пот, а Мотька, мурлыча себе под нос, стала наигрывать какой-то мотив.
-Она хорошо играет, – шепнул Майк.
-Да, – согласилась Баау.
-А хотите песню спою? – вдруг спросила она. – Сама сочинила.
Все посмотрели на Мотьку, та посмотрела на мать и, увидев кивок с её стороны, запела:
С неба дождик проливной, а я жду снега
Я устала жить с тобой, под этим небом
Отпусти меня домой, в Страну Полыни
Где летает над землёй мой верный Сирин
 Отпусти меня домой, в степные маки
Отпусти, оставь перо, да лист бумаги
С головою в тишину небесной сини
Отпусти меня одну в Страну Полыни.

Майк замер, а Мотька тем временем продолжала петь.

С неба чёрная гроза, седые скифы
Лягу я под образа и буду тихо
Словно бусинки считать слова да строчки
Расписные кружева, тире да точки.
Ветер будет песни петь мне о печали
И волос тугую медь прольёт ручьями
Будут руки обнимать сырую глину
Буду в губы целовать её невинность.

Мотька допела, аккуратно поставила гитару в угол и молча пошла к двери. Потом, не выдержав, улыбнулась:
-Ну, вы тут обсуждайте, а я пойду во двор погуляю. Не люблю слушать критику.
В комнате стало тихо, Жучок с Белоснежным переглянулись.
-Ну? Вы ничего не хотите мне объяснить? – тихо спросил Майк каким-то чужим, ледяным голосом.
В комнате вдруг стало так холодно, что Баау, передёрнув плечами, накинула кофту.
-А что тут объяснять? – ответил Странник, – она летает в Страну Полыни.
-Давно?
-Давно.
-Я спрашиваю: давно ты видишь её сны?
-С рождения, – пожал плечами Странник.
-Почему ты не сказал мне раньше?
-Видишь ли, Майк, – заговорил Белоснежный. – Ты ведь редко бываешь в конторе. Ты Хранитель, ты не обязан подчиняться, ни конторе, ни кому-либо ещё, тебе проще, а мы… Мы обязаны писать отчёты, докладывать практически обо всём, что входит в круг интересов руководства. Там решили, что ты пока не должен знать.
-Их можно понять, Майк, – добавил Странник. – Если бы ты узнал, что твоя дочь летает в Страну Полыни, ты бы наверняка бросился искать её и Баау. А чем оканчиваются твои полёты во времени, мы знаем. Поэтому мы ждали пятнадцать лет, пока ваши с Баау плоскости пересекутся.
Стены комнаты покрылись сантиметровым слоем инея. Майк был вне себя. Нет, он понимал, что Странник прав. Он бы, конечно, стал искать. Но ему очень не понравилось то, что его дочь попала в поле зрения конторы.
-Успокойся, – сказал Белоснежный, – ты же сам понимаешь, что по-другому и быть не могло. Во-первых, потому, что она твоя дочь, а во-вторых… – Валентин долго думал говорить это Майку или нет, – а во-вторых, за всё приходиться платить Майк, мы же должны были знать, что там происходит, в этой твоей Стране.
Он понял, что ангелы правы, но почему-то не мог смириться с тем, что в конторе использовали его ребёнка, его дочь.
-Она и без нас туда летала бы, – сказал Странник, – никто её не использовал и не заставлял. Она же твоя дочь, пойми ты это, она такая же, как ты. Как её удержать? И не забывай, они же с Баау были в другом времени, я лишь видел её сны.
-И что там сейчас, в Стране Полыни? – спросил Майк уже более спокойно.
-Она стала такой, как ты и мечтал.
-Это хорошо, – ответил Майк и вышел из комнаты. Иней на стене медленно таял.
Майк стоял на кухне и смотрел в окно, когда Баау подошла к нему и спросила:
-Ты на них обижаешься?
-Да нет, - ответил Майк и повернувшись к Баау, взял её за руки.
-Что? – не поняла Баау
-Ничего. Я забыл с тобой поздороваться сегодня. Здравствуй, любимая, – сказал он и улыбнулся.
Баау увидела его улыбку, заглянула в глаза и замерла. Свет, тёплый и ласковый, хрустальный и чистый, манящий и родной - сиял в его глазах.
-Это мой Майк, – облегчённо вздохнула Баау, словно сбросила тяжёлую ношу. – Дура я, господи, какая же я дура. Это ведь мой Майк! Мой! Мой! Мой!
Она заплакала, опустила голову, потом снова её подняла и посмотрела на Майка.
–Это мой Майк, просто он очень устал от одиночества.

 г. Москва, декабрь 2006 год.