проза Серебряный колодец, рассказ

Юрий Слащинин
СЕРЕБРЯНЫЙ КОЛОДЕЦ
рассказ
Колодцу сто лет. А может, и больше. Он поил хутор с давних времен. Случалось, из других деревень приез¬жали к нам испить студеной водицы и забрать с собой в бутылочке. Это потому, что лечила она от живота, а давала ей такую силу серебряная тарелка, брошенная на дно в день освящения.
Бабушка Марфа рассказывала: когда выкопали ко¬лодец и поставили сруб, на хуторе было моление. Из Петровского приехал отец Мирон. Облачившись в золо¬тую ризу, он ходил с дымящимся кадилом по дворам, крестя и окуривая новые постройки. За ним шел служка в белом одеянии с ведерком святой воды. В это ведерко отец Мирон макал большой помазок и брызгал им на амбары, сарайчики, баньки — от огня и вора. Ходивший за ним пономарь Калинка, маленький и сухонький, как стручок, таскал мешок и складывал в него приношения хуторян, скороговоркой побранивая их за скупость.
Последним святили колодец. И тут дедушка наш Ва¬силий, тогда еще вовсе не дедушка, и даже не отец (они только что поженились с бабушкой Марфой), при всем народе произвел казус. Когда-то от ссыльного студента узнал он, что церковная святая вода, которая хоть год может стоять в бутылке и не загниет, делает¬ся такой от серебра. Когда начали святить колодец, де¬душка вынес из дома серебряную тарелку, подаренную им с бабушкой на свадьбу богатенькой крестной. Отец Мирон увидел серебро и, решив, что это плата за освя¬щение колодца, возвысил голос, читая молитву, замахал кадилом. А когда стал кропить колодец святой водой, тут-то и произошел казус, рассказывая о котором, бабушка всякий раз заходилась смехом до жаркого румянца на щеках.
Пономарь тоже приметил серебро и заранее вцепил¬ся в тарелку, а Василий в этот момент уже делал шаг к срубу и так дернул к себе тарелку, что щупленького Калинку поволокло за ней, и он кувыркнулся через свой доверху наполненный мешок. Ребятишки рассмея¬лись, бабы притворно зацыкали на них, пряча лукавые усмешки, мужики недоуменно нахмурились, потому как дальше пошло совсем уже непонятное. Отец Мирон по¬думал, что молодой хуторянин оплошал с пономарем из-за желания самолично преподнести дар пастырю. Передав служке кадило и помазок, он с благостным укором стал говорить, что приношения не людям дают¬ся, а господу богу за спасение души, и... замолк на по¬луслове, увидев, как Василий положил на сруб тарелку вверх дном, смял ее ударом кулака и сбросил в коло¬дец.
Что тут было!.. Пономарь стал ругать Василия до¬зволенными и недозволенными его саном словами за богохульство и неуважение к богослужителям, грозил всяческими карами, размахивая волосатым кулачком перед растерянным лицом Василия. Отец Мирон был более сдержан в гневе, но тоже сорвался, когда узнал, что Василий бросил серебро в колодец, чтоб вода в нем всегда святая была. Кричал, потрясая перстом, что святая вода от божьего слова свята, что Василий не¬дозволенное совершил, усомнившись в силе господней... Помнила еще бабушка, что пономарь принуждал мужиков достать из колодца тарелку, но те уже смек¬нули что к чему, для видимости поводили ведром по дну, да так и не зачерпнули тарелку, сдвинули куда-то в сторону.
Серебряным колодцем своим хуторяне гордились, берегли его. Воду брали только для питья, а для стир¬ки и мытья — из речушки, огибавшей хутор вдоль ого¬родов.

Память хранит рассказанное, словно пережитое. Наверное, такую имеет силу наш колодец, что, испив его воды, навсегда посчитаешь родным все, связанное с ним. И вот я, через много лет, закрыв глаза возвращаюсь в детство, опускаю ведро в колодец. Поскрипывает ворот, все быстрее размахивая ручкой; снизу доносится короткий, глухой всплеск. Мысленно достаю из колодца поднятое ведро и вижу наш хутор, его мазаные избы под соло¬менными крышами, неизменные мальвы в палисадни¬ках и, кажется, улавливаю потянувшиеся от летних пе¬чурок и таганков запахи дымка и пережаренного на сале лука; слышу лай щенка и смех детворы, кувыр¬кающейся на свежем сене, округлые и протяжные голо¬са женщин, встречающих стадо, и степенный говор мужчин, собравшихся перед ужином посидеть на брев¬нах, покурить.
Вспоминается и тот летний день, когда ремонтиро¬вали сруб. Мы — босоногие мальчонки — заранее при¬шли к колодцу и, как перед сеансом кино, устроились на бревнах, привезенных сюда для ремонта сруба, под¬жидали начала работы.
Первыми пришли тракторист Василий Данилыч Сухов, маленький и жилистый, с лицом, покрытым сплошь мелкими черненькими точками, и его сосед, од¬норукий огородник Бабенышев. Оба в праздничных нарядах — галифе и гимнастерках, увешанных медаля¬ми. У Бабенышева медалей было больше и даже орден был, зато Василий Данилыч два раза в танке горел, и что лицо у него такое черное от порохового взрыва -знали мы все доподлинно. Подошли братья Васины, шофер Григорий Пахомыч Савельев; приехал на самодельной тележке безногий Лексаша Сурин. Они тоже были в военном, при всех орденах и медалях, словно собрались не работать, а проводить собрание.
Мужчины окружили Сурина и, посмеиваясь, долго дымили цигарками и тоненькими папиросками. Потом, вдруг, разом, бросили окурки, сняли гимнастерки и, оставшись в нижних рубахах, принялись за работу.
Лексаша Сурин сполз со своей тележки и стал на нее выкладывать из вещмешка стакан, две бутылки вод¬ки, малосольные огурцы. Разложив все это, он словно бы замер. Только раздувались его гвардейские усы, а глаза с тоской следили, как друзья играючи пилили плахи для венцов, тесали их так, что смоляные щепки брызгали по сторонам.
Нас, малышей, то отгоняли от колодца, чтоб не пу¬тались под ногами, то вновь подзывали, когда надо бы¬ло куда-либо послать с поручением. Мне доверили принести из конюшни вожжи. Ими подстраховывали Ва¬силия Данилыча, опуская в колодец, чтоб он заменил там обвалившиеся нижние венцы.
Вытащили его из колодца мокрым и взъерошенным. Часто переступая босыми ногами по траве, он все под¬жимался и мелко дрожал, клацая зубами.
- Студено у родимой?.. Ну-ка, для сугрева...— про¬тянул ему Сурин стакан водки.
Сухов торопливо выпил водку и побежал домой уку¬таться в шубу.
Когда подновили сруб, мужчины умылись новой во¬дой и стали одеваться, позвякивая медалями и по-фронтовому, как нам казалось, разглаживая гимнастер¬ки — охватывали пальцами ремень возле пряжки, быст¬ро проводили по нему, отводя складки за спину, и вновь становились парадно подтянутыми и строй¬ными.

Лексаша Сурин налил в стакан водки и поднял его, протягивая мужчинам...
- От меня, ребята. Раз уж в общественном деле не помощник... Укоротил фриц...— виновато улыбнулся он.
Мужчины присели на корточки, на чурбачки вокруг Сурина, по очереди принимали стакан, выпивали и, по¬хрустев огурцами, принимались курить. Прищуриваясь от дыма, придирчиво поглядывали на колодец. Взгляды эти постепенно теплели, становились празднично удов¬летворенными, как бывает, когда сделанное приносит радость.
- Серебро бы надо бросить,— сказал Бабенышев, скользнув по мне задумчивым взглядом.— Дед Василии тарелку сюда кидал. От нас бы еще подарочек, а?..
Мужчины стали пересказывать давнюю историю, кто как помнил, пожалели, что не подсказали Сухову поискать тарелку на дне колодца. Кто-то сказал, что та¬релку уже не найти: растворилась, наверное, и её выпили. Другие стали спорить, что серебро не растворяет¬ся, но тоже согласились, что не лишним было бы подба¬вить серебра в колодец.
- А чего, бросим!- решительно вскинул голову старший Басин, поискал взглядом сынишку и прика¬зал: — Боренька, беги к мамке, пусть ложку даст, ту, тя¬желую...
Боренька кивнул отцу и, поддернув штанишки, ли¬кующе посмотрел на нас: вот и мне дали задание, да еще какое! Побежал к дому, часто-часто мелькая пят¬ками. Как мы завидовали ему тогда! У него вернулся с фронта отец, у них есть в доме серебряная ложка, ко¬торую сейчас бросят в колодец!
Боренька прибежал с букетом ложек. Были в нем алю¬миниевые и железные. Сурин, восседавший перед своей тележкой, как за столом, взял у Бореньки ложки, выбрал тяжелую, на которую показал Басин, и стал разглядывать ее. По¬скоблил ложку ножом — и левый ус его чуточку при¬поднялся, показав в усмешке зубы.
- Бронза. Посеребренная.
-Да нет! Не может быть!—запротестовал Басин. Присмотрелся к соскобленному месту, сконфузился.
Мужчины посмеялись над Басиным, но он, видимо, не хотел отказываться от затеи и опять нашел взглядом Бореньку. Вернув ему ложки, стал наказывать, чтоб принес подстаканник.
Никелированный он, не надо...— остановил Бо¬реньку младший Басин.
- Ты беги к нам, скажи тете Варе, что я велел стопку дать. Стаканчик, белый такой, видел у меня?..Неси его.
- Тоже никель...- презрительно махнул рукой Басин-старший и обвел мужчин вопрошающим взгля¬дом. — У кого чего есть?..
Азарт веселой игры охватил мужчин, и они с усмешками, словно делая что-то несерьезное, по позволитель¬ное в такой день, стали вспоминать, что у кого есть се¬ребряного, и рассылали нас по домам.

Я тоже побежал домой. Бабушки Марфы не было в избе, и я мог по¬рыться всюду без помех. Выдвинул ящик из кухонного стола и тщательно перебрал лежав¬шие там ложки — ни одной тяжелой, все алюминевые или поблекшие деревянные с обгрызанными краями. Обвел взглядом кухню. За печкой - ухваты и кочерга. У двери стоит ларь — там зерно и мешок муки. На сте¬не посудник, застеленный вырезанными из бумаги сал¬фетками, а в углу икона. Нет, здесь серебра не найти. Перешел в горницу. И сразу же попался на глаза ба¬бушкин сундук. Громадный, окованный железными по¬лосками, он походил на тот, наполненный златом, над которым чах Кащей-Бессмертный из учебника литературы. Конечно, я знал, что в сундуке лежат зимние вещи, но воображение почему-то подсказывало, что на дне, наверное, прячется что-то дорогое, раз бабушка всегда держит сундук закрытым.
Ключ от сундука лежал в среднем ящике комода, под бельем. Я достал его, открыл сундук. На правой его стенке был приделан ящик, в котором хранилась разная мелочь. Я тщательно перебрал пуговицы, мед¬ный крестик, вязальные спицы и прочий шурум-бурум. Ничего похожего на серебро. Потом я стал выбрасы¬вать из сундука шапки, валенки, сапоги, рукавицы. Наконец, руки наткнулись на что-то, не похожее на одежду, и я вытащил тяжелую пачку почетных грамот. Веревочка, стягивающая их, порвалась, и листы скольз¬нули вниз, дорожкой легли по комнате, показывая ком¬байны и трактора, знамена и колосья пшеницы, нари¬сованные вокруг рамок, где были красиво написаны фамилии и имена всех наших родичей, отца и бабушки.
Я обеспокоился: почетные грамоты хранились на са¬мом дне. Где же серебро? Перегнулся через стенку сундука и стал шарить руками по невидимому днищу, ругая себя, что не догадался открыть ставни, прикрытые для прохлады. Пальцы нащупали еще одну пачку бумаг. В газету были завернуты облигации зай¬ма. Я начал прощупывать днище сантиметр за санти¬метром, боясь пропустить какую-нибудь серебряную штучку. И когда готов был заплакать от обиды, что не нашел ничего, вдруг нащупал в углу сверток. Вытащил его. Нет, раньше этот сверток я никогда не видел... Зна¬чит, в нем-то и хранится самое дорогое, раз так прятала его от меня бабушка.
Развернул материю, и на колени мне упали матер¬чатые тапочки, точно такие же, в каких хоронили вес¬ной Петькину бабушку. Еще в свертке были белая жен¬ская рубаха, серая юбка, кофта...
Скрипнула дверь. Я обернулся — на пороге стояла бабушка Марфа и непонимающе смотрела на раз¬бросанные вещи; перевела взгляд на меня. На мягком и добром лице ее стали проступать признаки гнева. Я успел предупредить ее вспышку:
- Бабушка, мне серебра надо!— сказал я торжест¬венно.— В колодец добавить, чтоб вода у пас всегда святой была. Все мальчишки сейчас принесут... И я хо¬чу бросить, как дедушка. Дай что-нибудь серебряное.
Вместо серебра бабушка дала мне подзатыльник. Стала перед сундуком на колени и принялась уклады¬вать вещи. Я топтался за ее спиной, заходя то справа, то слева, рассказывал, как мужчины ремонтировали сруб, как решили бросить в колодец серебряную ложку, а она оказалась бронзовой, как ребята разбежались искать по домам серебро. Я просил, умолял бабушку дать что-нибудь серебряное, ну, хоть самую малость, но она хмуро молчала, и по этому молчанию я догады¬вался, что серебро у нее есть, да только она жаднича¬ет. Я стал кричать, размазывая по щекам слезы, кап¬ризно топал по полу босыми ногами, называя ее ску¬пердяйкой...
И тут она повернулась и посмотрела на меня, отшат¬нувшись. Какая-то маленькая и жалкая... Широко рас¬крытые, полные пронзительной скорби ее глаза словно открыли на миг незащищенное нутро, в котором вот они: и первородная отчаянная любовь к внуку, и дре¬мучий, только ей ведомый страх за него, и последняя старушечья нежность... Тогда, мальчишкой, я не понял ее взгляда, просто испугался и сбежал.
У колодца, вокруг Сурина и сидящих с ним мужчин, собрались все хуторские мальчишки и девчонки, прита¬щив с собой из дома всевозможные блестящие штучки.
Пришли сюда и женщины, с младенцами на руках. Они стояли отдельной группой, шептались между собой и посмеивались, поглядывая на своих мужей.
Пришли даже древние старики Федор Гаврилович Барвино, черный, тощий и высокий, в зимней шапке, похожей на растрепанное воронье гнездо, и Левкин де¬док Лукьяныч, по прозвищу Лучок, сам маленький и с маленькой, белой, покрытой пушком, как у цыпленка, головой. Они встали поодаль, оперлись на палки и гля¬дели на народ с ребячьим интересом: это что ж тут творится такое, а?..
Лексаша Сурин сидел, как и раньше, за своей те¬лежкой. Он брал у ребят принесенное — ложки и вил¬ки, какие-то белые крышечки от часов, обрывки цепо¬чек, дужки очков и прочую мелочь, хранящуюся обыч¬но по закоулкам ящиков в каждом доме,— некоторые возвращал сразу, по другим чиркал ножом и тоже воз¬вращал, насмешливо приподняв левый ус и, непонятно почему, хмурясь.
Так же хмурились, словно недовольные табаком, который надо было, не переставая, курить, и братья Басины. Шофер Савельев виновато уставился взглядом в землю и комком платка вытирал пот с лица. И только Бабснышев оставался невозмутимо спокойным; он за¬думчиво смотрел сквозь Лексашу и обступивших его ребят и, наверное, этим внутренним взглядом видел что-то хорошее, потому что теребил рукой пустой ру¬кав гимнастерки и улыбался краешками губ.
Ребячьи приношения кончились. Последним подал отцу мешочек с монетами Левка Сурин и победно гля¬нул на меня: видишь, не пожалел! Лексаша не хотел брать монеты, отмахнулся. Но Левка не убирал мешо¬чек, настойчиво протягивал его отцу. Лицо его стало растерянным и жалким. «Да как же так, у всех брал, а у меня нет?»— говорил его взгляд. И тогда с прежней усмешкой Лексаша взял его кисет, развязал шнурок и высыпал монеты на тележку.
Левкина коллекция нам была хорошо известна. Там было много белых монет. «Наверняка есть серебря¬ная»,— радовался я. Но что это?..
Короткие пальцы Лексаши сбросили в подставлен¬ный к краю тележки раскрытый кисет все медяки и стали сбрасывать туда же, одну за одной, белые монет¬ки: пфеннинги, левы, злоты, стотинки, пенсы. Тележка очистилась вмиг от монет.
- Мужики, ладно вам дурью маяться,— выступила вперед жена младшего Басина с Настенькой на руках, насмешливо и укоризненно оглядела их.— Война ведь и тут была. Лебеду ели. Все медные пуговицы посдавали на патроны. А вы — серебро...
И тут я увидел приближающуюся к колодцу бабуш¬ку Марфу. Издали она смотрела на меня, а подошла ближе — отвела взгляд; не ответила старикам, приветливо закивавшим ей головами. Словно икона, строгая и величественная, она молча подошла к колодцу, пере¬крестилась, потом сняла с шеи крестик и стала терпе¬ливо развязывать узелок шнурка,..
...Только теперь, вспоминая колодец не сущест¬вующего больше хутора, я понял, почему тогда вытяну¬лись от удивления и словно одеревенели старики, за¬плакали женщины. Понял, почему так сгорбились спи¬ны наших фронтовиков. Милая, родная моя, далекая навсегда бабушка Марфа, ведь я так и не сказал тогда спасибо тебе за все, за все...
Бабушка справилась, наконец, с узелком, сняла со шнурка свой серебряный крестик, перекрестилась са¬ма, подняв глаза к небу и, пошептав что-то, перекрести¬ла трижды колодец и кинула в него свой крестик. Тут же повернулась и быстро пошла к дому, так, что за¬билась по ногам ее просторная темная юбка.
- Спасибо вам, женщины наши дорогие,— сказал Лексаша и вдруг коротким телом своим кувыркнулся вперед, стукнулся лбом о землю. Вера кинулась к нему поднять, но он отжался от земли на руках и вновь повалился.— До земли вам поклон.
- Да чего ты, Алексей Иванович?..— попятилась от него Вера, озираясь на обескураженных, как и она, женщин.— За что спасибо-то?..
- Кланяйтесь, мужики, женщинам нашим,— сверкнул глазами Сурин на растерянно окаменевших мужчин и опять кувыркнулся.
- Напился, что ли? - шепнула осторожно Галя Попова.
- За то, что бессребреницы, вам поклон,— сказал Бабенышев и тоже поклонился женщинам, вроде бы и шутливо, но низко, так, что кистью руки коснулся травы.— Не жалели ничего для народа, за это...
- Будет вам... - отмахнулась Вера.
Но и она, и другие женщины смущенно и ясно за¬улыбались, переглянулись между собой и тихо пошли от колодца.
И мужчины стали расходиться. Лексаша Сурин, звеня горлышком бутылки о край стакана, вы¬лил в него остатки водки и жадно выпил. Забрался на свою тележку, пристегнулся и, толкаясь о землю рука¬ми, покатился прочь.
У колодца остались только дети.
- А чего они так?..— удивился Боренька.— Нашли
ведь серебро...
Боренька был самым маленьким из нас.
 -----------------

Слащинин Юрий Иванович, член Союза писателей России
191123.г.Санкт-Петербург, а/я-110. .
YSlashhinin@mail.ru