***

 Павел Примаченко



 Рассказы





 


 Малая Родина

По паспорту я родился 28 сентября в деревне Караваево Костромской области. Но мама утверждает, что с датой напутали и день моего рождения – 6 июня, как у Пушкина.
- Гроза гремела, как артобстрел, небо не гасло от молний, ливень жуткий, буря страшнейшая, - не раз вспоминала она тот день, вернее ночь, когда я появился на свет.

- Утром принесли кормить. Обычно нянечка разносила по двое, а тебя одного с трудом держала. Шутка ли, весил больше пяти килограмм. Богатырь. Даже сфотографировали для специального альбома, как редкий экземпляр. Положили на подушечку, а ты, как дунул фонтаном струю, всех обмочил, люди смеются, - к счастью, вырастит удивительным человеком.

Предсказаний я не оправдал. Ни богатырем, ни чем-то особенным не стал. Тружусь в газете рядовым журналистом, живу как все обычные люди.
В деревне Караваево мы прожили меньше года. Отец был военным. Его перевели на новое место службы. Больше в тех краях побывать мне не доводилось. Но своей малой Родиной я считаю деревню Караваево.
 
- Самый удивительный уголок земли,- восклицала мама и рассказывала.
- Коровы караваевские на весь мир известны. Молока дают столько, что их вымя приходится дояркам на специальной тележечке возить. Вывел эту породу австрийский пленный солдат. Попал он в те края еще с первой мировой войны, да так и остался. А леса вокруг деревни Караваево - тайга дремучая. Солнца сквозь ветки не видно. Грибы собирали только по опушкам. Дальше идти боялись. Недаром Сусанин в тех краях польских захватчиков погубил. Сам погиб, а врагов не пустил. Вот такие люди. Настоящая коренная Русь.

Очень мне хотелось побывать на своей малой Родине, увидеть своими глазами и коров уникальных, и леса дремучие, подышать чистым воздухом.
Годы шли, а случая не выпадало. Но, наконец, повезло. Наградили на работе туристической путевкой - круиз на теплоходе Москва – Астрахань. Среди волжских городов в маршруте значилась и Кострома.

Как только теплоход пришвартовался у причала, и подали трап, я сбежал на берег, нашел автобусную станцию и через час вышел в деревне Караваево. Осмотрелся. Дремучих лесов не заметил, но воздух был чистым, пели птички. Через дорогу – запущенный сквер. По обеим сторонам аллеи - бюсты дояркам-передовикам, дважды героям социалистического труда. Вокруг все заросло травой и кустарником. Паслось несколько коз на привязи. Коров видно не было. Не теряя времени, отправился на поиски роддома.

Зашел в первое попавшееся «официальное» учреждение - Дворец культуры. Заведующая – юная, почти школьница, выслушала меня с величайшим вниманием и, ухватив за руку, потащила за собой.
- Роддома сейчас здесь нет, но был в нашей больнице, - уверенно и пылко заявила она.
 
Больницей оказалось небольшое, старое здание, давно не видевшее ремонта. Зато вокруг цвел огромный фруктовый сад.
Мы зашли в кабинет главврача, и девушка увлеченно начала объяснять, кто я и зачем пожаловал, вдохновенно восклицая, - гроза, богатырь, Пушкин, грибы, леса, Сусанин, коровы, роддом.
Главврач – милая молодая женщина с открытым лицом и добрыми материнскими глазами ответила. – Я здесь недавно. При мне родильного отделения уже не было, упразднили, но наши старожилы должны знать.
 
Скоро я оказался в окружении женщин в белых халатах. Слушая меня, они охали, ахали, рассматривали с нежностью и огромным желанием помочь.
- Тетя Шура лаборантка знает, - подсказал кто-то.
- Да, да, - обрадовались остальные, - она наш ветеран, старейший работник.

Мы дружной гурьбой зашагали по коридору. Шумные и возбужденные ввалились в небольшую лабораторию, где среди пробирок и реторт сидела маленькая сухонькая старушка в синем байковом халатике «для больных», с гладкими седыми волосами и гребешком на затылке. От неожиданных гостей она чуть испугалась, опешила, прикрыла рот ладошкой и часто заморгала.

Страстные женские голоса заговорили наперебой, - журналист, Москва, теплоход, Пушкин, гроза, богатырь, Сусанин, роддом. Тетя Шура никак не могла сообразить, чего от нее хотят. Тогда я, волнуясь, сам объяснил старушке, зачем приехал.

- Родильное отделение? Да, как же, конечно, было. Я еще девчонкой пришла сюда работать. Сейчас-то мне уж девятый десяток, внуки, правнуки…
 Но ее быстро перебили.

- Где родильные палаты, покажите?
- Как где? – Она вскинула востренькие бровки, улыбнулась, - здесь кроватки и стояли.
- Здесь!?
Наступила тишина. Было слышно, как в раковине капает вода.
- А то где еще? Прямо тут, на этом самом месте. Я, как девчонкой пришла, давно это было, теперь уж мне девятый десяток пошел.

- Да, да, - остановил я ее, не в силах сдержать слезы.
Ноги обмякли, я опустился на колени, погладил то место, где сделал свой первый вдох и застыл, как в храме, во время молитвы. Чувство, которое я испытал тогда, не выразить словами, его можно только пережить самому.

- Здесь, - благоговейно проплыли надо мной ангельские голоса женщин. Они заботливо помогли мне подняться. Обняли, прижались ко мне и заплакали от радости. Потом мы вернулись в кабинет главврача, где загремели чашки, ложки и, как по волшебству, был накрыт уютный, домашний чайный стол.

Одни восхищались моим поступком, другие вздыхали, говоря, сколько прожили, но никогда не возвращались на свою самую главную малую Родину. Врач-бурятка рассказала, что у них есть народный обычай. При рождении ребенка отрезанную пуповину закапывают в землю, а, когда он подрастет, ему это место показывают. Каждый бурят знает, где его малая Родина. Все удивлялись мудрости кочевого народа.
 
Расставался я с этими милыми, отзывчивыми и добрыми женщинами как с родными сестрами.

Мое путешествие прошло замечательно. Я видел десятки прекрасных древних волжских городов, великие плотины, искусственные моря, познакомился с интересными людьми, сделал много фотографий. Но самое теплое и сильное впечатление осталось от свидания с моей малой Родиной.

Фотографии деревни Караваево я показывал друзьям и знакомым. Они вызывали у всех особое, доброе настроение. Друзья хвалили меня и восхищались моим необыкновенным поступком.
Мне не терпелось увидеться с мамой, все рассказать ей и показать фотографии. Наконец, она вернулась из санатория, и я помчался к ней. Я был горяч, взволнован и многословен. Мама восклицала, удивленно рассматривая снимки.

- Ничего не узнаю. Сорок лет прошло, - качала она головой. Потом с недоумением сказала. – Вообще-то ты родился не там.
- А где!?
- Точно не знаю. Помню только, что жили мы в лесу недалеко от воинской части, где служил отец. Когда у меня начались схватки, отвезли в роддом, но где он находился, не помню. Ведь, как у военных, - мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз. Потом мы переехали. До Костромы добирались на поезде, а недалеко была деревня Караваево, куда воинскую часть и перебазировали. Там тебе свидетельство о рождении выписали.

Больше я маму расспросами не мучил. Но теперь, когда речь заходит о месте моего рождения, я вижу дремучие леса, бескрайние поля, стада тучных коров, вымя которых везут на тележках молодые, милые женщины в белых халатах. А дальше, в легкой дымке моих родителей, Пушкина, Сусанина и все, даже коровы, ласково шепчут мне.
- Вот твоя малая Родина.





 
 
 Главный документ

Верку-документ убили! Об этой новости говорила вся Одесса: в трам¬ваях, на разжиревшем привозе, барахолке за еврейским кладбищем, на улицах под акациями, где кружит поземкой пыль и пахнет уборными и, конечно же, в гостях друг у друга.

Ненормальная Верка-документ была живой достопримечательностью города. С раннего утра и до темноты ее тощая фигура шаркала разбитыми туфлями по Дерибасовской и окрестным улицам, сгибаясь под тяжестью двух больших чемоданов с «документами».

Старуха часто и нервно оглядывалась, пристально всматривалась в прохожих и, бормоча, - документы, документы, - таинственно скрывалась в подворотнях, будто уходила от слежки. Если же кто-нибудь пытался помочь ей донести чемоданы, она, издавая пронзительные вопли, прижимала ношу к сухим бедрам и улепетывала, что было мочи.

Кормилась она в кафе «Куманец», собирая с тарелок объедки. Некоторые посетители специально брали лишнюю порцию и оставляли ее несчастной Верке. Прямых угощений она никогда не принимала.
- Отравить хочешь, документы забрать хочешь, - отталкивая еду, шептала старуха.

Где она спала, никто не знал. Больше всего доставалось душевнобольной от обкуренных дурью мальчишек, день-деньской тусовавшихся между горсадом и «биржей» - маленьким черным рынком на Греческой площади. Приперев Верку к стене дома, они грозно кричали. – Отдай чемодан! Отдай документы.

Глаза полоумной источали ненависть и отчаяние, нижняя челюсть с обломками зубов подавалась вперед, тело напрягалось и Верка… «взлетала».
- Гадом буду, - клялись одурманенные наркоманы, - как ведьма взлетела, меня чемоданом зацепила и кепку сшибла.
И как ни старались мучители, документов увидеть им так и не удалось ….
 
 ххх
 
Многое уже позабыли одесские старожилы. Но о дочери грека- портного Вере Маргараки они будут помнить и на том свете. О ней когда-то говорила вся Одесса.

Когда Вера парила над Дерибасовской и окрестными улицами, разнося заказы клиентам, мужчины, свернув шеи, каменели, глядя ей вслед, а женщины «падали с инфарктами» от зависти.

- Неужели на свете найдется мужчина, достойный прикоснуться к этому чуду, - размышлял шляпный мастер, старик Юкельсон, замирая у окна мастерской.
Его хозяин, немец Циммерваль, медленно раскуривал папиросу «Сальве», пускал дым сквозь буденовские усы и, таинственно усмехаясь, шел в кабинет. С нежностью доставал скрипку Гварнери (он был заядлым коллекционером скрипок) и долго играл Сарасате.

Родители Циммерваля приехали в Россию еще до революции. Отец - горный инженер - работал на шахтах в Донбассе. Во время гражданской войны семья оказалась в Одессе. Родители скончались от тифа. Молодой Циммерваль женился, начал свое дело. Но опять осиротел. Во время родов жена и ребенок умерли. Он замкнулся, ушел в работу и скоро разбогател.

Когда сворачивали «нэпманов» его не тронули как иностранного подданного. Но когда в Германии утвердился фашизм, ему предложили вернуться на родину или принять советское гражданство. Он выбрал второе.

- Ха! Вы слышали? Нет, вы слышали? Дочь грека-портного окрутила немца-буржуя. - Об этом говорила, нет, кричала вся Одесса.
- Бог забыл нас, - сокрушался Юкельсон, глядя на молодоженов, - она и он – это же две большие разницы.
- А почему бы и нет? Он муж, а не любовник. Девочке крупно повезло. Такие деньжищи. Теперь у нее будет все. - С завистью вздыхали многие.

И действительно, муж денег не жалел. У Веры появилась шикарная квартира, домработница. Обувь она заказывала у Наума Болгарина, а платья у Зойдониса. Все остальное несли с черного рынка.

Вера родила сына. Генрих, - так назвали мальчика, взял от матери тонкие черты лица, изящную кость и волны черных волос. Отец одарил его любовью к музыке, умом и трудолюбием. Оба души не чаяли в сыне. Но матери постоянно казалось, что мальчик болен и нужны лучшие врачи, лекарства. Отец считал это блажью, требовал сурового воспитания и закалки. В семье не угасали скандалы.

Вера жила сыном, дорогими туалетами, любовниками. Ей нравился сам процесс обмана. Она видела себя непревзойденной интриганкой. «Старый, жирный тюфяк», - с удовольствием думала Вера, сидя за столом с мужем и болтая невинный вздор. «Лопаешь за троих и даже не подозреваешь, что сегодня я буду в объятиях другого».

Циммерваль, возможно, знал многое. О похождениях жены громко и нагло говорила вся Одесса. Но ему спокойней было ни о чем не догадываться. Он жил сыном, делом, музыкой, коллекцией.

Мать пыталась образумить Веру. - Гуляй на здоровье, но тихо, как нормальные люди. Не летай стрекозой, отложи что-нибудь на черный день.
- Какой черный день? – удивлялась дочь,- развестись у него духу не хватит. А умрет, все достанется мне.

В то лето все складывалось удачно. Вера уехала отдыхать в Крым. Но тревожная телеграмма от матери заставила срочно вернуться. «Только бы не сын. Что угодно, лишь бы ничего не случилось с мальчиком». - Молилась Вера.

Генрих был здоров. Арестовали мужа – враг народа, немецкий шпион. Тогда много немцев, друзей и знакомых Циммерваля, оказались шпионами. Даже похожий на доброго волшебника органист из кирхи, что стоит в Лютеранском переулке, оказывается «по ночам сигналил фонарем фашистским самолетам». Об этом шепталась вся Одесса. Квартиру у Веры забрали, оставили на двоих крохотную комнатенку, имущество конфисковали. По настоянию родителей она сменила фамилию. А сына теперь звали Гена.

Когда началась война, ему исполнилось пятнадцать лет. Генрих, как и его сверстники, рыл окопы, таскал мешки с песком, дежурил на крышах. Мечтал подхватить « зажигалку» и утопить ее в бочке с водой. Но бомбы падали мимо их дома. А бабушка и дедушка погибли во время одного из налетов. Вера и сын остались совсем одни…

Одессу оккупировали немцы и румыны. Появились новые слова «гестапо», «сигуранца», «враги Рейха». Каждый жил в страхе, кормился, как умел. Вера устроилась на табачную фабрику. Ее открыл в бывшем артиллерийском училище на Большом фонтане полурумын, полурусский коммерсант. - Вы обязаны называть меня господин Господин, - наставлял он подчиненных. Господин была его фамилия.

К Вере относился с особым вниманием и заботой. Перевел на легкую работу, делал подарки. Вера начала «шиковать». Кому-то это не понравилось, и в гестапо полетел донос о том, что сына она «нагуляла» от еврея Мойзи Юкельсона.

Генриха забрали в гестапо. Ошеломленная мать уверяла, доказывала, клялась, что мальчик «почти» немец. Что отец его – жертва советской власти и погиб как «агент немецкой разведки».

Господин помог, выправил «аусвайс», где говорилось, что Генрих работал на фабрике, помогал рейху. Его выпустили с поседевшей головой и сломанными пальцами на руках. Он долго боялся выходить на улицу. При стуке в дверь и немецкой речи испуганно прятался под кровать.

Одессу освободили. Город очищался от руин и фашистских прихвостней. Каждый день разлетались слухи о том, что обнаружен агент гестапо, разоблачен полицай, обезврежен затаившийся враг. Вера с сыном радовались освобождению. Как и многие одесситы, они работали на разбитом вокзале, таскали камни и бревна. Мальчик постепенно приходил в себя.

С жильем в городе было очень сложно. Чуланчик Веры считался роскошью. - Где же правда? - возмущались некоторые. - До войны жила как царица, а муж шпион. При, немцах шиковала и теперь в тепле.

И чтобы справедливость восторжествовала, отписали донос «об опасной семье». Роман Веры с Господином никого не заинтересовал, а вот Генрих… Работал на фабрике у немцев. Сын врага народа. Надо проверить.

Его арестовали.

Вера обезумела, искала нужные документы. Пыталась – доказать, что сын ни в чем не виноват. Сам пострадал от немцев, а от отца отрекся еще до войны. В органах разобрались. Выпустили. Но Генрих не перенес допросов - сошел с ума. И, попав в психиатрическую больницу, вскоре умер «от сердечной недостаточности».

Мать не признала тело сына. - Вы обманываете. Это не он.

И действительно. В гробу лежало тело не семнадцатилетнего юноши, а старика с беззубым ртом и клоками седых волос.

- Генрих жив и скоро выйдет. Надо только найти главный документ. – Навязчиво объясняла прохожим безумная старуха, шатаясь по улицам города.

Ее труп нашли на развалинах кирхи в Старом Лютеранском переулке. Три подростка забили ее до смерти.

- Хотели посмотреть документы, - бубнили они в оправдание.

 В протоколе осмотра места преступления записали: «…рядом с трупом обнаружены два чемодана. В них находились обрывки газет со следами засохшего кала».

Но об этом никто в городе не говорил. Это была служебная тайна.


 
 
 Дядя Боря


Баян, Буян, Бурьян, - называли мы Бориса – старшего брата мамы. Богатырь с пепельной волнистой «гривой», бездонными карими глазами, рокочущим баском и всегда с дымящейся папиросой на отлете - таким я запомнил его с детства.

Работал дядя Боря шофером «больших грузовиков» на «северах». Гостил у нас по случаю, проездом в отпуск на «юга». Всегда с новой «тётей» и полными руками подарков.
- Господи, какая прелесть, - восклицала мама, принимая обновку. – Дорого, наверно? Где только взял?
- На Севере спецснабжение. Только маде ин не наше, - небрежно кидал он, награждая отца новыми часами и вручая мне увесистую плитку шоколада «Гвардейский» с красной пятиконечной звездой и «боевой ленточкой» на обертке.

На столе росли горы «яств и деликатесов». Красная и черная икра, крабы, балык, сухие колбасы, банки с ананасовым и клубничным компотом, коробки невиданных конфет и бутылки, бутылки, бутылки – шампанское, коньяк, «заморские вина». Начинался «пир горой». Дядя уважал только беленькую, пользуя ее чайными стаканами или фужерами – «шампанками». – Рюмки – мелковаты, нос мешает, - шутил он.

А нос у него действительно был выдающийся. Крупный, кряжистый, как утес.
После плотного ужина, по малолетству, мое участие в общем веселье ограничивалось и я, со слезами на глазах, желал всем спокойной ночи. Дядя, подмигивая остальным, говорил, - Ну, племяша, давай поцелуемся! На что я гордо отвечал. – Я не девчонка и не целуюсь, - и под общий хохот мама уводила меня в соседнюю комнату. Но я еще долго не засыпал и вел «прослушку», прижимаясь ухом к стене.

Шум и гам сгущался, переходил в нестройное пение. Особенно выделялся низкий, неспешный и «правильный» голос дяди. Потом он начинал «травить байки». Рассказывать он умел, и ему было, что рассказать.

Осенью 41-го пятнадцатилетним подростком сбежал на фронт. Прошел всю войну, служил в разведке, награжден двумя орденами Красной Звезды и медалями. В каких только передрягах не побывал, « и ни разу не зацепило». А после войны, по дороге домой, в Польше, эшелон, в котором он ехал, пустили под откос «местные партизаны». «Погибло наших ребят, жутко вспомнить, а мне повезло, только два пальца левой руки оторвало». Потом, на Севере машина, которую он вел по зимнику, через реку ушла под лед. «Но я вынырнул, как с гуся вода, хоть бы раз чихнул. Да у меня и карточки в поликлинике нет. Не нужна. Не болею».


 Но я все же помню, как однажды его «прихватило» - простудился. Жар, температура, раздирающий душу и тело кашель. Родители настоятельно предлагали вызвать врача. Но дядя Боря излечился самостоятельно - «по-сибирски». «Понежился» в «кипящей» ванне. Приял на грудь полкило ханки» и, обернувшись в простыню, густо намазанную горчичицей, лег спать. Утром встал, здоровым и веселым. Только «очень красным», будто целый день загорал под жгучим солнцем.

Дядя Боря был для меня самым сильным, смелым и справедливым человеком. Но однажды, когда разошлись гости, а я, лежа в постели, старался поймать обрывки «таинственных взрослых разговоров», неожиданно услышал плач. По голосу я понял – плакал мой дядя. Он то всхлипывал, то путано говорил, – понимаешь, понимаешь. Может они, и правда были крестьяне с хутора. Да только, кто их знает, что за люди, что у них на уме. Ну, отпустили бы, а они к немцам, и что тогда? Каюк. И задание бы провалили, да и сами бы не ушли. Нет нельзя, нельзя было их отпускать. Старшой правильно сделал. Правильно. Ты мне не объясняй, - выкрикивал дядя. - Хотя, никто ему не возражали. А мама уговаривала, - иди, Боречка, спать. Иди. Уже поздно.

Но он продолжал, - старшой приказал мне и Сереге Кашкину убрать их без шума, ножичками, значит. А какой шум? Мужичонка, баба да их пацаненок. Чик, чик и …, - послышался тихий, тонкий плач. Потом, как я понял, дядя налил и выпил. - Ну, взорвали мы этот драный мост. – Продолжал дядя. - А кому он нужен был? Наши так попёрли, что и без моста немцу деваться было некуда. Драпал без задних ног. Мы «ему» там красиво вжарили, душевно, - дядя «повторил» и уже спокойнее добавил, - задание выполнили, мост убрали и вернулись без потерь. За что к наградам и представили.

Я впился в стену, похолодел от неожиданности, - мой дядя – плачет! Плачет, как все люди!
На следующий день я долго крепился, но все-таки спросил маму, почему дядя Боря плакал, кто его обидел?

– Плакал? Борька? – Она удивленно пожала плечами и неожиданно зло, зашептала, - подслушиваешь, шпионишь, змееныш, - и больно дернула меня за руку.
Я остолбенел. Такой маму я никогда не видел.

Прошло время. Дядя вышел на пенсию. Купил «кооператив», и не то, чтоб остепенился, а постарел, притих и «как бы женился». – Где он её раскопал? - возмущалась мама в адрес его «сожительницы»,– крепкий ещё мужчина, пенсия приличная, своя квартира, а сошелся Бог знает с кем, будто нет вокруг приличных женщин, - и с горечью добавляла, - потому что хорошей женщине пьяница не нужен, а эта сама без бутылки жить не может.

Действительно, выпить дядя по-прежнему любил, но былого «гусарства» в нём уже не осталось Он стал тяжелым на подъём и появлялся у нас раза два в год по случаю дня рождения мамы или отца..


Виделись мы с ним редко. Иногда я навещал его, «из вежливости».
 И хотя теперь мог выпивать и беседовать с ним, сидя за одним столом, но чувствовал себя неуютно. Все его приключения и анекдоты я уже знал наизусть. А больше говорить нам было не о чем.

Он быстро хмелел, становился слезливым и мрачным. И всякий раз начинал вспоминать «тот лес, тех крестьян и тот драный мост» а потом «рвать душу».
- Жить тошно, племяша, а Бог смерти не дает. Ох, как тошно…

И вдруг дядя Боря умер.
- От сердца, - поясняла его «жена» на поминках.
- Инфаркт, разрыв сердца, - тяжело, с «пониманием» вздыхали люди, - это не предсказуемо. Медицина бессильна.

Возможно, инфаркт не предсказуем. Я не врач, судить не берусь. Но всё же, я думаю, свое сердце дядя Боря разорвал сам.



 
 Звезда рядового Цыбы

Когда вдоволь истерзали каждого человека, приказали раздеться и повели на расстрел.

Было их то ли два, то ли три десятка: старые и молодые, сильные и слабые, - всех расстреляли во дворе пустого коровника.

Расстреляли военнопленных к вечеру, когда угомонилось солнце и потянуло из степи прохладой и разнотравьем.

А до этого их терзали. Валили на землю, пинали сапогами, выкалывали глаза, ломали руки, ноги, а тех, кто не умер, расстреляли.

Сначала военнопленных загнали в пустой коровник. Рядовой Александр Цыба, щуплый белобрысый паренек, забился в угол стойла. От страха и тревоги ему хотелось поговорить, но все напряженно молчали, отводя глаза. От жары и вони к горлу подкатывала тошнота. Большие мухи настырно лезли в глаза, ноздри, рот.
Заскрипели двери. В просвете обозначился человек в форме.
- Кто знает немецкий? – Человек щурился, всматривался в лица пленных. – Не бойтесь, вас накормят, вам будет хорошо.
- Что? Что? – тихо покатилось по коровнику.
- Я могу. Я! – донеслось из мрака.

Шум оборвался.
 - Ком цюмир. ( Иди сюда).
Спотыкаясь о доски и людей, к выходу пробирался человек в гимнастерке без ремня.
- Видал курву ученую? – Заерзал на соломе сосед Цыбы.
- Чего он? – Не понял Сашко.
- За переводчика будет.

Вновь отворились двери, и в коровник вошли уже два человека - немец и переводчик.
- Построиться во дворе по ранжиру, - не то скомандовал, не то попросил переводчик.

Пленные держались кучками, каждый к своим. Цыба оказался где-то посреди колонны. Солнце жестоко светило, резало глаза. Лицо и руки зудели от укусов оводов и слепней. Жажда песком наждачила в горле.

Из домика-конторки вышли люди: молодой офицер и автоматчики.
- Кто хочет послужить Великой Германии? – Громко, но неуверенно крикнул переводчик. – Кто настоящий патриот своего народа, шаг вперед. Не бойтесь, Великая Германия простит вас, - он помолчал, - только коммунисты, комиссары и евреи пусть на пощаду не надеются.

Строй замер. Неожиданно вперед вышел один человек, потом второй, третий. Добровольцев отвели к домику. После этого офицер и автоматчики двинулись вдоль колонны.
- Коммунист, комиссар, еврей? – Бубнил переводчик.
- Никак нет! – Неслось в ответ.
Но офицер кивком головы приказывал выводить из строя некоторых пленных.

- Я простой солдат, честное слово! – Испуганно кричал один человек, которого вывели автоматчики. – Я хочу служить Великой Германии… Но офицер уже не обращал на него внимания.

- Коммунист, комиссар, еврей? – Усталой скороговоркой спросил переводчик соседа Цыбы.
- Никак нет! – Негромко, но четко ответил тот. – Крестьянин, насильно мобилизован.
Офицер перевел взгляд на рядового Цыбу и громко, ударяя на последнее «о», спросил. – Комсомоль?
- Да, - страх обручем сжал горло, язык дрожал и не слушался.
- Я! – Ухмыльнулся офицер. – Комсомоль?
- Так точно, комсомолец! – Неожиданно голос Цыбы окреп и, не чуя ног, он шагнул вперед.

- Сашко, - зашептал сосед, когда отошли немцы, - скажи сирота, скажи буду служить Германии. Убьют ведь, гады.
Цыба молчал.

 ххх


- Ну и дурак, повторяла и буду повторять – дурак! Человек дело предлагал. Кому твоя храбрость нужна? Кого удивить хотел? – Жена Александра Николаевича Цыбы отогнала от блюдца с медом стайку мух.
За столом три человека. Бабушка Евдокия (у нее супруги Цыбы сняли комнату для отдыха), Александр Николаевич и Ольга Сидоровна, его жена. День на исходе, легонький ветерок пахнет морем и степным разнотравьем. Все пьют чай.

- Кому польза от твоей храбрости? – Продолжала Ольга Сидоровна. Она ловко сшибла муху на лету и бросила ее под ногу.
- А я о храбрости и не думал, - Александр Николаевич тяжело вздохнул. – Не мог я соврать перед хлопцами. Понимаешь, не мог. Все знали, что я комсомолец. А храбрости не было.
- Все молчали, а он не мог, - Ольга Сидоровна энергично по-дирижерски взмахнула толстыми руками.

Александр Николаевич достал из пачки сигарету, но, покосившись на хозяйку, спрятал обратно.
- А дальше-то, как было? – Евдокия гладит белесую от частого мытья клеенку.

- Расстреляли всех, - ответила за мужа Ольга Сидоровна. – Одному Богу известно, как он жив остался.
- Ему все известно, - свет радости засветился в глазах Евдокии. – Видать крепко кто-то молился за тебя Создателю, вот и жив остался.
- Некому молиться было, сирота я.
- А и неправда, сынок, - Евдокия подняла сухонький пальчик, - единый у нас Отец Небесный. Никакой ты не сирота.
Александр Николаевич деликатно промолчал.

- Я за тебя молилась. Да! Я молилась и молюсь за каждого
человека.

 ххх



Тех, кого взяли из строя, снова загнали в коровник, мучили, а потом расстреляли.
Когда Цыбу вывели во двор, степной ветерок обмыл его лицо. Далеко, по краю степи розовые облака спеленали солнце. – Дождь будет, мелькнуло в сознании Сашко, - примета верная.

Посреди двора за столиком сидел офицер. Рядом примостился переводчик. Вокруг стояли люди с автоматами и несколько добровольцев с закатанными рукавами. На их гимнастерках чернели пятна крови. Чуть поодаль валялись истерзанные тела пленных.

В холодной дрожи забилось сердце рядового Цыбы.
- Фамилия, имя, отчество, номер части, звание, - не отрываясь от листков, спросил переводчик.
Рядовой Цыба пытался сглотнуть что-то, саднившее в горле, но не мог. Язык не шевелился. В ответ он мотнул головой, - нет.

Офицер слегка кивнул добровольцам. Они рванулись вперед, сбили Цыбу на землю, распяли, придавив руки сапогами к земле, связали ноги ремнем. Один из них сел сверху, другой оседлал голову. Сашко начал задыхаться. Он напрягся и выдернул ноги, но руки и голову освободить не мог.

- Чего вылупился? – Кричали сверху. – Ноги прижми, ноги.
Кто-то разорвал на спине Цыбы гимнастерку и сильными руками вонзил в тело острие штыка. Тщательно повел лезвие, чертя пятиконечную звезду. Вышла звезда узкая и длинная, аккурат во всю спину Цыбы. Но не болью, а легкостью и свободой наполнилось его тело. Он уже не лежал на скотном дворе, а шагал босиком по шелковистой траве, а вокруг цвели диковинные растения. Навстречу ему беззвучно летели золотые пчелы, и мать с венком из васильков шла навстречу.

- Сашко, - улыбнулась она и надела венок на голову сына.

 ххх



- Так то был рай! – Бабушка Евдокия прижала руку к впалой груди. – Рай! – Она смотрела то на Александра Николаевича, то на его жену.
- Может и ваша правда, - Александр Николаевич опять достал сигарету, - но кто бы меня туда пустил? Я ведь в Бога не верую.
- Грех с тобой, - в голосе старушки испуг и возмущение, - в Писании сказано «всякий человек, убитый молнией или павший в бою за Родину, непременно попадает в рай. Так-то, сынок.




 ххх

Через несколько дней очнулся рядовой Цыба в полевом госпитале. Сам ничего не помнил. Узнал от других, как все было.

Истерзанным людям приказали раздеться, и повели на расстрел. Было их то ли два, то ли три десятка человек. Старые и молодые, сильные и слабые, - всех расстреляли на краю деревни, во дворе пустого коровника. Расстреляли вечером, а ночью пошел дождь. Он напитал землю, напоил растения, омыл холодные, измученные тела.

В ту же ночь был бой за деревню, а к утру ее взяли наши войска. Тела погибших в бою и расстрелянных на скотном дворе решили похоронить в одной могиле. Начали переносить их к яме. Кто-то закричал. – Братцы, смотрите, звезда-то живая! - Над телом рядового Цыбы склонились солдаты.


Звезда на его спине сочилась кровяными слезинками.



 ххх

- Господи милосердный, - вырвалось у бабушки Евдокии. – Да разве может человек выдержать такие муки?
Александр Николаевич прикурил сигарету, но дымить отошел в сторону. Ольга Сидоровна начала прибирать со стола, ее полное лицо морщилось, будто она чистила луковицу.
- Да он, дочка, воскрес из мертвых, - прошептала бабушка Евдокия. – Господи, прости меня грешную, но он же воскрес.

Слезы мешали говорить Ольге Сидоровне. Александр Николаевич жадно сосал сигарету, долго откашливался, а, вернувшись к столу, спросил:
- К морю пойдем?
- Иди, я догоню, - ответила жена.
- Чего на ночь глядя купаться, холодно, - обеспокоилась старушка.
- Он днем стесняется, - шепнула Ольга Сидоровна, - разные люди. Одни молчат, другие с расспросами лезут. Кожа-то на спине чужая, звезда не загорает…



 
 
 Орден победы

 Каждое утро, энергично скрепя костылями, подходил к прилавку винарки-деревяшки дядя Гриша-инвалид и, метнув на стойку деньги, хрипло командовал: «Дуся, до упора!».
 Продавщица, не считая, смахивала деньги в ящик и наливала портвейном розовым до краев большую пивную кружку.

 Припав спиной к серым доскам будки, широко разведя плечи, дядя Гриша махом выпивал вино и, утерев рукавом темный от щетины подбородок с ямочкой, забрасывал в зубы папироску.
 Если кто-нибудь из алкашей возмущался: «А почему он без очереди?».
 Дядя Гриша медленно разворачивал орлиный профиль и хрипло выдыхал: «Кого центруешь, пехота! Ты это видел? Гитлеро недобитое!». - И огромная трехпалая рука прижимала к груди блестящий диск медали «За отвагу», которая всегда позвякивала у него на старой матросской фланке. Лихо поправив на голове измятую бескозырку со звездочкой краснофлотца, дядя Гриша налегал на костыли и гордо шагал к себе в сапожную мастерскую.
 
 Уже тогда ему как инвалиду Великой Отечественной войны разрешалось заниматься индивидуальной трудовой деятельностью, хотя чинил дядя Гриша плохо, а брал дорого.
 В крохотной будочке сапожники едва хватало места для маленького столика с электроплиткой для разогрева кожи и инструментов, табуретки с ременным сиденьем да металлической лапы на деревянной колоде. Еще умещались два костыля, ворох товара и обуви под столиком. Сам дядя Гриша в будке не умещался: единственная нога инвалида торчала из дверей на улицу. Будка имела форму граненого стакана. На одной грани хмурился с фотографии Сталин в форме генералиссимуса, на другой – открыто и вальяжно улыбался генеральный секретарь Брежнев в штатском костюме и рядом звезд Героя Социалистического Труда на лацкане пиджака.
 
 Товарища Сталина дядя Гриша считал святыней, а генерального секретаря любил и уважал, как родного брата, высоко шагнувшего в жизнь. Называл тепло и просто: Леня. Ведь оба они воевали на Малой Земле: Брежнев – политруком, дядя Гриша – матросом. Оба получили ранения: Брежнев в нижнюю часть, а дяде Грише оторвало ногу и пальцы на руке. Оба лежали в одном госпитале и даже были знакомы, «забивали козла». Так рассказывал дядя Гриша, а было ли так на самом деле, никто подтвердить не мог.
 
 Никого дядя Гриша не боялся, авторитетов не признавал, даже участкового инспектора мог прилюдно выматерить и обозвать Гитлерой недобитой. По любому вопросу имел свое твердое мнение и возражений не терпел. Если кто-нибудь начинал с ним спорить, дядя Гриша разрешался «девятибалльной руганью» и пускал в ход костыли.

 Я, как и многие мальчишки во дворе, относился к нему с любопытством, но снисходительно, как к существу экзотическому. Обувь, правда, всегда носил чинить к нему. Во-первых, близко, а во-вторых, можно стрельнуть папироску, и пока трехпалая рука стучит молотком, послушать истории из его жизни.
 - Как только заштопали и списали на берег, я домой, к маме. Старая моя ослепла, выползет из подвала – побирается. Он щурился от едкого табачного дыма, наливал из грязного чайника портвейн в липкий стакан, отпивал пару глотков, морщился, как от «кислятины».
 
 -Что?! – неожиданно кричал он. Кого центруешь, пехота?! Ты это видел?, Гитлеро недобитое, и рука-клешня застывала на медали «За отвагу». Сразу нам комнату и меня директором центрального гастронома назначили. Ох, и погулевонил я тогда. Тогда всей торговлей фронтовая братва - инвалиды, заправляла. Все выпили, до шпейки, даже американский крем для бритья слопали. На медицинском спирту его делали. А через пару месяцев – ревизия. У всей братвы полный пролет – недостачи. Под суд. - Дядя Гриша умолкал, жевал мундштук папиросы, беззвучно ухмылялся и резко ударял кулаком по столику, так что гвоздики вылетали из баночек. «Кого под суд? Ты это видел?, Гитлеро недобитое», скулы наливались буграми, пальцы сжимали медаль «За отвагу» - Всех освободили и списали на берег. А в начальники крысы из Ташкента вернулись.

 Пристроился дядя Гриша на барахолке перепродавать шмотье. Как-то его «замели». «Ты это видел» - раскатилось по коридорам отделения милиции, и веселыми колокольчиками рассыпались стекла в кабинете следователя. «Даже костылю о решетку в окне обломил», а на дворе февраль – колотун. Менты воспаление легких подхватили, а меня в дурдом, на обследование. Так я с них еще костылю новую получил». - Смеялся дядя Гриша,

 Шло время, мама дяди Гриши умерла «от сердца», ему дали новую квартиру и патент на ремонт обуви. Дали будку и даже машину «Запорожец» с ручным управлением. Дядя Гриша обзавелся женой, детьми, но нрава своего не изменил.

 Помню, как захлебнулись все средства массовой информации от восторга по поводу награждения Леонида Ильича Брежнева орденом Победы. Тогда эта акция «мирового значения» воспринималась по-разному. Мне и моим сверстникам было глубоко безразлично, справедливо это или нет. Нас больше интересовало, сколько бриллиантов в ордене и сколько он стоит? Люди старшего поколения, прошедшие войну, пребывали в растерянности. Вслух многие восхищались, а среди «своих» недоумевали и подсмеивались. Громко правду высказывать тогда было небезопасно. В те знаменательные дни «для всего человечества» послала меня мама отнести в ремонт отцовские туфли. Вокруг будки дяди Гриши на пустых ящиках сидели дружки-алкаши и обсуждали последние политические события.

 Дядя Гриша с налитыми, хмельными глазами молча заколачивал гвоздики в подошву ботинка, одетого на лапу.
 -А чего бы ни награждать? Сам себе хозяин, - прорывался голос одного алкаша.
 - Не скажи. Это народ его наградил. Правильно я понимаю, Григорий? – подмигивал всем другой.
 - Ха! Народ. Какой народ? Ты, что ли? Или я? А может Гришка? Гриша, ты как? Вроде с Ленкой в одном окопе гнил. С тобой не советовались? Награждать его или нет?
 
 Все алкаши дружно захохотали. Но сапожник молчал, еще ниже опустив голову.
 - А что ж тебя обошли? Написал бы своему Лене, напомнил бы, как воевали, как «козла забивали». Может и тебе отвалят.
 - С бриллиантами? Гришке и бляшки «За отвагу» хватит.
 -Бляшки?! – с грохотом отлетела в сторону железная лапа и огромная фигура дяди Гриши с побелевшим лицом почти уперлась в потолок. - Ги-ги-тлеро, - задыхаясь от ярости, выкрикнул он. И на улицу полетели чайник, плитка, молоток, обувь заказчиков.

 Перепуганные алкаши разбежались.
 - Кого центруешь? Зачем, Леня? Зачем? – хрипел дядя Гриша. - Нога его подогнулась. Тело грузно осело на скамеечку. Голова упала на пустой столик. Плечи вздрагивали. Бескозырка свалилась на пол. Он медленно приподнял голову. Взглянул на меня - А это он видел? - его ладонь прижала к груди медаль «За отвагу». - Видел, - тихо повторил он, поднял бескозырку, отряхнул её и приладил на седой голове.
 -Сынок, - обратился он ко мне и протянул деньги, - сгоняй к Дуське. Возьми, до упора.



 

 Везучая
 
К вечеру погода испортилась. Палубы опустели. Перед вахтой, обходя судно, я заметил женщину. Она стояла, повернув лицо к морю, запрокинув голову назад, широко раскинув руки, как птица крылья, и «парила» навстречу буре и шторму. Ветер струил ее темные волосы, трепал легкое платье. Ее фигура показалась мне привлекательной – стройной, упругой.
«Жаль, нет времени, - с легкой грустью подумал я, – иначе поговорили бы о чайках, волнах и прочей романтике».

Ветер усилился, волна пошла круче. Сердитые, холодные брызги насквозь пронизывали душу. Тьма и туман окутали судно. Раз от раза тревожно и глухо подавала голос сирена. После вахты, возвращаясь в каюту, я неожиданно заметил, что за надстройкой кто-то съежился. Сердце взволнованно забилось. Я не увидел, а ощутил - это та девушка. И не ошибся. Чтобы как-то завести разговор, строго распорядился.
 - Немедленно спуститесь вниз. Ожидается шторм.
 - Здесь тоже неплохо, - дрожа от холода, едва пролепетала она.

Темнота мешала рассмотреть ее лицо, я уловил только блеск очков. Но мысленно представил милую девичью улыбку, нежный взгляд, молящий о помощи.
- Пройдите в каюту, - стараясь быть требовательным и официальным, настаивал я.
 - У меня нет каюты.

«Палубная пассажирка, - догадался я, – самый несчастный вид путешественников. Некоторым из них, правда, удается договориться с моряками и воспользоваться их гостеприимством. Мужчинам проще, для них плата обычная – бутылка. А женщинам, особенно молодым и привлекательным, сложнее…».

- Значит, у вас нет места? Но здесь находиться тоже нельзя. Волной смоет. Замерзнете. Всякое случается. Пойдемте ко мне. Немного обогреетесь, а потом что-нибудь придумаем.
- Нет, нет, спасибо, - испуганно попятилась девушка. – Я лучше здесь постою.
- Не бойтесь. Я – третий помощник капитана, заботиться о пассажирах моя обязанность.
- Чего мне бояться? – с вызовом, но не очень уверенно, возразила она.
 - Вот и прекрасно, прошу, - я подал ей руку.

Но она закинула за спину небольшую дорожную сумку и пошла вперед. Войдя в освещенный вестибюль, нерешительно остановилась и глянула на меня. Я оторопел. Это действительно была молодая женщина. Но ее лицо, вопреки моему воображению, оказалось круглое, как блин, а на приплюснутом носу торчали огромные очки с толстенными стеклами. Кожа от холода стала сизой, а расширенные поры напоминали шкурку апельсина. Девушка то и дело шмыгала носом, постоянно утирая его тыльной стороной ладони.

«Может, сплавить ее в музыкальный салон? – подумал я, - но он, как назло, оказался закрытым. - Ладно, пусть погреется в каюте. Потом куда-нибудь пристрою».

 Я поспешил к себе, боясь, чтобы ребята из команды не заметили мою «соблазнительную» спутницу.
 
Девушка, скрючившись, как старушка, семенила следом, напоминая жалкую, уличную собачонку. Но, став у порога, в каюту не вошла.
- Я лучше здесь побуду. Мне ведь рано утром выходить. Спасибо вам большое.
- Коридор служебный. Если вас увидят, мне попадет от капитана. Чашка горячего чая – не преступление. Заходите скорее, не стесняйтесь. - Я усадил ее на диван, сев напротив. - Прошу - чай, печенье, колбаса и немного аперитива в целях профилактики простудных заболеваний. - Поставил на стол термос и початую бутылку водки. Налил две рюмки. - За знакомство? - Назвал свое имя.
 - Марина, - ответила она, слегка пригубила и засмущалась, не зная, как принимать мои дурачества и любезности.

- Марина, значит - морская, - изрек я и принялся осторожно рассматривать девушку. Поверх платьица - плащик землистого цвета, легкие босоножки, слипшиеся волосы, запотевшие стекла очков, сопливый нос.

«Жалкая какая-то», - подумал я. Захотелось как-то подбодрить ее. - Не волнуйтесь, Мариночка, здесь с вами ничего не случится.

- Я не волнуюсь, - оживилась она. - Просто неловко как-то. Столько хлопот. А знаете, у меня сырок есть и конфеты. С чаем очень вкусно. - Марина достала угощенье, положила на стол, немного расслабилась, но плащ не сняла. - Удивительно, но со мной ничего такого, - она закатила глаза вверх, - никогда не случается. Я метролог. Часто в командировки езжу, потому что в отделе одна не замужем. Никто не хочет, а я с радостью. Лучше поехать куда-нибудь, чем с утра до вечера в конторе корпеть. Где я только не была, с кем только общаться не приходилось. Но никогда ничего плохого не случалось. Другие девчонки, как поедут, такое расскажут, жуть берет. А со мной, хоть бы что. Наверно я везучая, поэтому мне всегда и везде попадаются только порядочные люди.

- Везучая, - согласился я, скрывая смех, и с тоской подумал: «Это же сколько надо водки выпить, чтобы позариться на такую красавицу». – Сегодня вам тоже повезло, и вы оказались в гостях у порядочного человека, - без тени улыбки добавил я.
- А я не сомневаюсь. Я, как вас увидела, сразу поняла - человек хороший. Интуиция.

После ужина девушка оттаяла, повеселела. Но, когда я предложил устроиться на диване и выдал одеяло, мгновенно напряглась и подозрительно спросила:
- Можно я свет оставлю? Мне почитать хочется.
- Пожалуйста, а что это за книга такая, чтобы из-за нее ночь не спать?
- Да, собственно, - смутилась она, - «Дополнения к инструкциям по точным измерениям».
 - Вы, наверно, лучший сотрудник в отделе? - Не удержавшись, рассмеялся я.
 - Нет, просто читать больше нечего.
 - Тогда лучше помечтайте. У каждой девушки обязательно должна быть мечта. И у вас она наверняка есть. О чем вы мечтаете? Откройте тайну.

Марина медленно подняла голову, внимательно посмотрела на меня.
- А вы никому не расскажите?
- Ни за что, клянусь.
Марина долго молчала, будто обдумывая что-то.
Меня неожиданно обуяло любопытство. - Интересно, какая может быть мечта у подобной «красавицы»? Не иначе, выйти замуж за принца, - решил я и стал терпеливо ждать.

Девушка нервно вскинула голову, стекла очков блеснули. - Я мечтаю стать стриптизершей, - выпалил она и беспокойно запахнула полы плаща.
- Кем? – Изумился я, но, сдерживая смех, вежливо поддержал. – Это достойная мечта для современной девушки. Сейчас все газеты пестрят объявлениями о престижной работе за границей в барах и ресторанах.

- Нет, нет, - испуганно вскрикнула она, - вы подумали о дешевеньком жалком раздевании в притонах, возбуждающем зрителей, а я говорю о настоящем искусстве стриптиза, то есть о высокохудожественном эротическом танце, возвышающем чувства, как живопись великих мастеров, скульптура древней Греции или классическая музыка, она ведь тоже чувственна.

Марина раскраснелась, говорила горячо, руки ожили. – Представьте огромный зал, прожектора, оркестр, и я на большой сцене. Не люблю слепо подражать, не люблю заученные па, устаревшие движения, люблю придумывать, изобретать новое, импровизировать. Знаете, когда я училась в техникуме, подрабатывала натурщицей. Стеснялась поначалу, но потом стала читать книги по искусству, разговорилась с художниками и поняла, что обнаженное тело, по сути, творение природы. Вот это я и пытаюсь выразить в танце. Даже во сне танцую.

- И что, выступаете? Кто-то уже видел ваш танец?
- Нет, только зеркало. В нашем городском театре, никто не заинтересовался, а опускаться до ресторанов или ночных клубов, сами понимаете…
- А знакомые, друзья?
- Друзей у меня нет. А знакомые, - она поморщилась, - не поймут.
- Знаете, станцуйте прямо сейчас. Мне очень интересно.
- В каюте? – Она недоверчиво осмотрелась.
- У меня есть записи, правда, не классическая музыка, а джаз.
- Стоящий?

Я включил магнитофон. Мелодия, как нельзя лучше, подходила к обстановке позднего вечера и таинственному свету лампы под абажуром.
- Изумительно. Только мне надо переодеться. - Марина засуетилась, открыла деверь в туалет. Исчезла.

Через несколько минут она появилась без очков, с распущенными волосами, босая и в длинном «летящем», полупрозрачном платье. Свет падал на маленький пятачок пола. В такт неспешной музыке Марина начала чуть покачиваться то в одну, то в другую сторону. Скоро движения ее стали более уверенными, определенными. Еще мгновение и… началась «Импровизация».
Ее танец нельзя передать словами. Он, как ветер, буря, шум струящегося ручья, плывущие облака, падающая листва, легкий вздох, взрыв, брызги света. Ничего общего со стриптизом ее импровизация не имела, хотя в отблесках света через легкую ткань ни раз просвечивало обнаженное тело.

Танец оборвался внезапно. Девушка исчезла и снова передо мной оказалась невысокая фигура в огромных очках, дешевеньком плащике и босоножках.
- Вот такой экспромт, - прошептала Марина. Потом вдруг резко подалась вперед и поцеловала меня в щеку. - Спасибо вам, - она сконфузилась и вылетела из каюты.
- Подождите, - крикнул я вдогонку и рванулся следом, но понял, что слова восхищения только испортят впечатление от танца.

Утром мы ошвартовались у морвокзала. Я следил за трапом. Марина спускалась, опустив голову, будто боясь оступиться.
- Везучая, - крикнул я.
 Она остановилась и, послав мне воздушный поцелуй, быстро скрылась среди пассажиров.
 
 



 




 Папа-Саша


Я очень обрадовался, когда узнал, что в очередной рейс едем с Сашкой. Значит, в дороге скучать не придется.

Молодой, гибкий, по-цыгански чернявый. Всегда у него «полный рот» амурных историй из личного опыта. Как начнет рассказывать, ребята в гараже заслушаются, а если кто-то заметит: «Ох, Сашок, допрыгаешься, охомутают, женят». Он небрежно пробасит в ответ: «Я мальчонка-колобок, сделал дело – наутек, и от бабушки ушел, и от мамочки ушел. С разными брызгалками – дочками, внучками не связываюсь. Уважаю женщин замужних, солидных. Им кроме здорового секса ничего не надо. Любовь без слез и претензий».

Получили мы груз, покатили. То я «в руле», то он за баранкой.
- Как дела на амурном фронте? – Начал я разговор.
Сашка вяло, без огонька выдал пару историй и иссяк. Беседа перетекла на дела производственные. Чую не в настроении он.
Добрались до места, товар сдали, а погрузка - на следующий день. Значит, до утра свободны. Программа обычная. Пройтись по магазинам, гостинцы родным приглядеть, потом в кафе - перекусить и расслабиться.

Город большой, магазинов - море. Но Сашка потянул меня в фирменный торговый центр, прямиком в отдел детской одежды. Вещей - тьма, но цены, вроде номеров столичных телефонов. Но Сашка небрежно кидает продавщице.
- Платье на девочку трех лет. Франция или Италия и чтоб без подделок.
Та закрутилась на одной ножке, закудахтала.
- Прошу, товар от лучших модельеров Европы. – «Тряпками» затрясла, аж в глазах зарябило.

Сашка выбирает и приговаривает: «Такое уже есть, это носить не хочет, вот - красивое, но великовато, а то, зеленое, по цвету не подходит. - Наконец, приглядел. Легкое кружевное, светлорозовое, как лепестки свежих цветов. «Еще вон ту куколку», - на верхнюю полку показывает.
Я как увидел ту куколку, боязно стало - дороже платья стоит.
- Какой добрый папа, как ребенка любит, - хлопочет продавщица. - Таким подаркам на день рождения дочка будет рада. Заходите почаще, всегда к вашим услугам.

А Сашка, между прочим, замечает.
- Причем здесь день рождения? Это так, гостинец. А на день рождения мы что-нибудь получше подыщем. Для такого чуда надо…
- Он закатил глаза под потолок, но слов не нашел. Стал расплачиваться. В портмоне я заметил фотографию девочки - курносенькой, белобрысенькой, но с Сашкой что-то общее было. Личико капризное, в ушах - сережки с камешками. А продавщица, как фотографию увидела - затараторила.

- Ну, одно лицо с папочкой, одно лицо. Красавица, принцесса. Надумаете подарок купить, сразу к нам. Лучше нигде не сыщите.
 «Ага», - думаю. - «Женился Сашка, и ребенку уже три года. Нашлась лиса, не ушел, сцапала. Правильно. Сколько можно без державы и коня, как перекати поле шататься».
- Поздравляю, Сашок, - говорю, - и одобряю. Семья – дело хорошее.

- Я и семья? Бог миловал, еще погуляю, - отрезал он, но настроение у него почему-то испортилось.
Я молчу, в душу не лезу, но размышляю: «Как же так? Ребенок есть, а жены нет? Получается – развелся. Что ж, бывает. А дочку любит, дело известное. Молодец, ребенка не забывает. Расспрашивать не стал, чего рану бередить».

В кафе, выпив и закусив, Сашка опять достал фотографию и, любуясь, с нежностью пропел.
- Юлечка, кровиночка моя. Любой скажет - моя дочка. Ведь, правда - одно лицо? - Он протянул мне карточку.
Я согласился, хотя особого сходства не заметил.
- Кому не покажу, все в один голос – твоя. А Нинка, ее мамаша, сука, твердит. – Ты не при чем. – Сашка зло рассмеялся. – Пять лет со своим олухом прожила, ни в одном глазу, а со мной два месяца провалялась и сразу понесла. И я, видишь ли, не при чем. Аист ей ребенка принес, смешно.

- Вы разошлись? – Не понял я. – Она ушла к другому?
- Я ушел. - Сашка мрачно засопел.
 - Соседка моя, дверь в дверь живем. Встречались, как обычно. Дружили, в гости друг к другу ходили. Мужик у нее нормальный. У меня и в мыслях не было клинья к ней подбивать. Где волк живет – там не берет. Да и не в моем она вкусе. Вдруг замечаю – знаки мне подает. Я ж не мальчик – понимаю, что к чему. Делаю вид, что не секу. Ведь, как-никак соседи. А она, считай, открытым текстом: «Хочу и точка!».
 
Я по глупости уступил. Решил, ладно, оскомину набьет, отстанет. Какое там, хуже пиявки. Не успею домой явиться, она уже на пороге. Не знаю, как она своему мозги пудрила, но не догадывался он ни о чем. Уставать от нее начал. Избавиться хочу, не получается. И вдруг сама: «Все, говорит, конец любви. Встретились, поздоровались, разошлись». Ну и прекрасно, - думаю, - баба с воза – кобыле легче.
 
Долго потом не виделись. То в рейсе был, то еще где. В общем, не скучал. Потом как-то вечером мне ее благоверный попался, счастливый, как папуас: «Поздравь, Сашок, дочка у нас с Ниной родилась, Юлечка». Я, конечно, поздравил.

А когда она из роддома вернулась, сообразил, что от меня приплод. Столько лет с мужиком прожила – детей смастерить не могли, а после наших встреч – получилось. Мне приятно стало. Столько баб перебрал, ни одна не заикнулась, что ребенок будет, а Нинка родила.

Каждый день наблюдаю - с колясочкой во дворе прогуливается, аж светится вся. А он, как с работы идет, подойдет к ним и начинает ребенку рожицы строить. Счастливый, довольный. Меня встретит, хвалится, какая доченька у него, а сам в толк не возьмет, что мой это ребенок, что ему век такое чудо в руках не держать, если бы не я.

Год прошел. Нинка уже Юлечку за ручку водить начала. Нарядит, как куколку. Такая крохотулька, игрушечка, сердце замирает. Подкараулил я ее однажды, спросил, сколько малышке, как назвали? «Нам уже полтора годика, Юлечка нас зовут». – Отвечает. Ребенка к себе прижала. А девочка ручонки ко мне тянет: «Папа, папа». Ангелочек и только. Губки – ягодки, глазки – солнышки, ладошки пальчики, ноготочки – розовые, малюсенькие. И со мной – одно лицо. Я обомлел, хотел на руки взять, а Нинка, змея, в сторону шарахнулась: «Это не папа, а дядя Саша».

А ребенок твердит: «Папа, папа». Веришь, меня в жар бросило. До этого умом понимал - моя дочка, но не трогало. А как услышал - папа, все внутри перевернулось. Девочка сама меня признала. Ребенок ошибаться не может. Нинка сразу засуетилась: «Извини, кормить ее пора».

Побрел я домой. Сижу один-одинешенек. Тоска накатила, расплакался даже. Ничего с собой поделать не могу, как болезнь.
После этой встречи только о Юлечке и думаю. Я должен на руках ее носить, гостинцы дарить, радоваться. Я – отец законный.
Начал специально их выслеживать. Нинка, лиса, поняла и прятаться стала.

Попросил как-то ребенка подержать. Не отказала, но через минутку обратно к себе потянула: «Нам есть пора». А другой раз подарок принес – куклу немецкую - поет и глазами моргает. Нинка рот раскрыла, а Юлечка: «Кука, кука, папа, папа», – запрыгала, игрушку обнимает, целует. – Нинка подарок взяла, но знай свое гнет: «Вот, какой дядя Саша хороший, добрый, спасибо ему».

Но с тех пор она на эту удочку уже не попадалась. Только меня заметит - ребенка в руки, и стрекоча.
Как-то, вижу, Сам ребенка на саночках везет. Юлечка в шубке, шапочке и сапожках. Прямо – снегурочка. Оба смеются, я гляжу и тоже радостно на душе стало, хорошо. Вдруг Нинка появилась, нафуфыренная вся. Втроем пошли на прогулку.

Меня снова тоска взяла. Наваждение какое-то. До того дошел, что подловил Нинку на улице и прямо ей врезал: «Бросай своего, бери Юлечку и ко мне приходи». Она глаза вытаращила: «Зачем?». - Распишемся. Настоящая семья будет. Ты меня любишь, а я за Юлечку, дочку мою, все отдам». - Она волком смотрит: «Чего удумал? Было да прошло. Я своего мужа люблю и другого мне не надо. Ты никакого отношения к нашей дочке не имеешь. Я не такая дура, чтобы от чужого мужика ребенка рожать».

Взорвался я, шепчу: «Вспомни, что ты мне пела?». А она ухмыляется: «Ты что же мальчик? Все за чистую монету принял. Знала бы, что такой наивный, ни за какие коврижки не связалась. Отстань, а то мужу пожалуюсь». - Давай, жалуйся, я ему выложу, как ты со мной таскалась. И про то, что Юлечка моя дочка тоже расскажу и доказать в суде сумею.

Так, от злости сморозил, но она себя выдала. Зашипела, позеленела, трясется вся: «Только попробуй, - я тебе в морду кислотой плесну, киллера найму». Так сама и признала, что моя дочка.

С тех пор не чурается, от девочки не гонит и подарки принимает, даже на праздники другой раз приглашает. А уж на день рождения Юлечки – я первый гость.

Сболтнула как-то, что мужу все рассказала, а он простил: «С кем не случается? Главное – такое чудо у нас есть – Юлечка наша». Может и правда он все знает? Мне до лампочки. Главное, я с дочкой видеться могу. Хотя на душе нелегко. Девочка старше становится.

Раньше меня папой называла, а теперь только дядя Саша. Но я Нинке слово дал – больше на эту тему ни звука. - Сашка достал платье, развернул, долго рассматривал, радовался и все спрашивал: «Правда, хорошее?».

Я согласился и тост за Юлечку предложил, а потом и говорю невзначай. – Давай, Сашок, выпьем, за то, чтобы и у тебя семья была и дочка такая же, как Юлечка.
Он обмяк, глаза опустил, тяжело вздохнул, но ничего не ответил.



 
 

 


 Последний
 
До отправления поезда оставалось несколько минут. Пассажиры спешили занять места, провожающие выйти из вагона. Я протиснулся к своему купе. Там, горячо выкрикивая и размахивая руками, копошилось человек десять.
 – Дерутся, – опешил я, но тут же понял, – не бьют, а уговаривают.
 
На нижней полке сидел грузный старик в спортивном костюме. Сложив пухлые руки на рукояти палки и опустив на них лысую голову, он упрямо смотрел в пол.
 
– Гриша, ты же не ребенок, – вкрадчиво говорил, сидевший с ним рядом маленький, кругленький толстяк, – сегодня еще есть шанс. Но если завтра ты опять не поедешь в посольство, – он покачал головой, – тебе конец.
 
 – Хорошо. – Старик медленно поднял голову. – Утро вечера мудренее.
 Толстяк хотел что-то добавить, но тут истерично закричала немолодая женщина. – Он же ненормальный, – она, нервно отмела седую прядь с виска, – уже все, все там. Он последний. На что он надеется? Я же не вечная. Если он завтра откажется, я еду одна, – твердо заявила она.
Все выжидающе стихли.

– Извините, можно мне пройти на свое место.
В мою сторону никто не посмотрел.
Тогда старик громко стукнул палкой о пол. – Тихо. Всем выйти. – Проходите, пожалуйста, – обратился он ко мне.

В купе, растянувшись на нижней полке, оказался еще один пассажир, который, не обращая внимания на шум и суету, читал газету.
 Я внес вещи. Гриша попытался поднять полку. Женщина поспешила на помощь.

-У нас одна сумка. Занимайте все.
 – Спасибо, – обрадовался я, – у меня сервиз в чемодане. Не знал, как пристроить.
– Сервиз? – Оживился Гриша, – Роза, ты слышала, у человека полный чемодан фарфора. – А если побьется? – Он подозрительно смерил взглядом мой багаж.
– Упаковал хорошо. Надеюсь, довезти. Не хрусталь, должен
выдержать.
– А у нас сплошной хрусталь. – Он печально покачал головой. Как его везти?

 – Хрусталь тоже можно упаковать, – рассудил я.
 – А я о чем говорю? – Роза, возбужденно сверкнув стеклами очков, откинула прядь волос с виска.
 – Что ты говоришь? – Взорвался Гриша. – Можно брать только два чемодана на человека, а у нас одного хрусталя – контейнер. Как его упаковывать?

 – Господи. Я что, виновата? Если в Риге сошли с ума и разрешают только два чемодана. А сейчас летят только через Латвию. Будь они там все счастливы, как я счастлива, – с жаром поясняла Роза.
 
 -Рига не при чем, – строго прервал ее Гриша, – Америка, твоя хваленая Америка распорядилась только на два чемодана. Я трудился всю жизнь, а теперь должен потерять в один момент все, что собирал годами.

 – Что у тебя есть? – Роза прижала ладони к вискам, покачала головой, – сплошное барахло.
– Барахло? – Гриша побагровел, – Волга в экспортном исполнении, – он загнул один палец.
– Барахло, – пискнула Роза.
– Дача, – повысил голос Гриша. – И где? На Большом Фонтане, – загнул второй палец.
 
– Курятник, – вставила Роза.
 – Квартира в самом центре. Слева Дерибасовская, справа Приморский бульвар.
 – Коммуна на сто соседей. – Роза безнадежно махнула рукой.
 – Приморский бульвар. – Торжественно повторил Гриша и потряс сжатыми пальцами. – А теперь я должен бросить все это богатство ради какой-то Америки. Нет, как вам это нравится?
 
– Ненормальный, – чуть не задохнулась от возмущения Роза и выскочила из купе.
 – Они все помешались на этой Америке, а я ненормальный. – Гриша с грустью посмотрел на меня. – Думают, там их сразу накормят цимесом. Даром, молодой человек, никто ничего хорошего не даст. – Он медленно разжал кулак, глядя на растопыренные пальцы.

 – За сколько вы продали дачу? – Неожиданно подал голос сосед.
 Гриша встрепенулся. – А, пустяки, разве в деньгах дело? Я жил в раю, на Большом Фонтане. А теперь какой-то Сан-Франциско.
 – Там Тихий океан, – сосед отложил газету. – Пляжи не хуже, чем в Одессе.
 Вы не слышали, никто не продает дачу рядом с вами?
 
– Никто, – Появилась в купе Роза, – уже продали все, что можно и нельзя и уехали. Вайсберги, Ройтманы и даже Карасик. Мой муж последний. Ему вазочки дороже Америки.
 

– Приготовьте билетики, – проводница деловито развернула кассу, – за постельки, пожалуйста.
 Роза нервно начала шарить по карманам. Ее пальцы бегло ощупывали шубу, дубленку мужа. – Сейчас, сейчас, – повторяла она.
– Роза, ты забыла билеты. – Гриша тяжело вздохнул.
 – Почему забыла? – Я ничего не забыла. Конечно, я, везде я, ты только читаешь газеты и смотришь телевизор, – испуганно тараторила Роза.
 – Нет, вы видели такое? – Торжествующе произнес Гриша. – Она забыла билеты, нас сейчас высадят из поезда, а я ненормальный.

– Не волнуйтесь, найдете, принесете, – проводница вышла.
– Почему высадят? Не имеют права. Ты – инвалид войны. Гриша, а где папка с документами?
 – Там, наверно, где и билеты, дома забыла, – Гриша стукнул палкой о пол и встал.
 
 – Вот она, – закричала Роза так, что пассажиры из коридора недоуменно заглянули в наше купе. – Ты ж на ней сидел. – Она повеселела, достала билеты и побежала к проводнице.
 – Черт знает куда положила, – Гриша явно был смущен. – Вообще она замечательная хозяйка, но положить документы на постель. И какие документы! Конечно, я на них сел. Сейчас она вспомнит, что не выключила газ, не закрыла на кухне воду. У нее же полный сумбур в голове, но я ее люблю. – Гриша добродушно рассмеялся, – женщины, как дети, за ними нужен глаз да глаз.

Я вышел в тамбур, покурить.
Роза стояла у окна и отрешенно вглядывалась в расписанное морозом стекло.
– Ой, мне неловко, вы не угостите сигареткой? Только ему не слова. Он ненормальный и может убить. – Неумело прикурила и, не затягиваясь, задымила.

– Никогда в рот не брала, хотя двадцать лет проработала на табачной фабрике. Нет, вру, закурила, когда маму похоронила. Отец еще до войны умер – туберкулез. – Роза погасила сигарету. – Жуткая гадость, сейчас все и везде – гадость. Наш цех выпускал знаменитые папиросы «Сальве» с фильтром, а какой табак – сплошной аромат. А сейчас? Сплошная гадость. Что он знает? Я уже два года сплю на таблетках. Все думаю – ехать или не ехать? Если сейчас мы не уедем, я сойду с ума, я больше не выдержу.

 Я открываю записную книжку – мне некому позвонить. Приходит праздник – мне некого пригласить. Его сестры там, моя тетка там, его бывшая жена с сыном там, даже новый муж первой жены там. А больше у нас никого нет. Он с виду такой грозный, а оставьте его без присмотра – умрет с голода, кастрюлю с борщом в холодильнике не найдет.

 А если со мной завтра что-нибудь случится? Ему семьдесят лет, ранение с фронта, диабет, больные сосуды. А там ему сделают операцию, поставят на ноги. Его сестры работают там врачами. Здесь закончили институт, а там устроились врачами. Это было
безумно трудно, но они сумели.

Они пишут, что их хирурги на сто очков вперед наших и заменить сосуды им раз плюнуть. У них полным полно лекарств. А здесь? Прежде, чем лечь в больницу, надо запастись всеми
лекарствами, нет даже зеленки. Если он попросит еще одну отсрочку в посольстве, его вообще никуда не выпустят. Вы же видите, что творится.

Старое разбили, новое не построили. – Роза раскраснелась, холод в тамбуре был ей нипочем.
Мы вернулись в вагон. Гриша сидел на откидном стульчике в коридоре. Роза скользнула в купе.
Старик обратился ко мне.
 – Что вам сказать, молодой человек, я тоже раньше любил покурить после обеда. Курил только «Сальве». А теперь нельзя – диабет. В молодости можно было все, но ничего не было, а теперь ничего нельзя, но все есть. Несправедливо.

 Я не пожелаю своему заклятому врагу в семьдесят лет ехать в какую-то Америку. Как мне там может быть хорошо, когда здесь я прожил всю жизнь. Сколько я еще проживу? Ну, пять, десять лет. Нет, семь не больше. А здесь я прожил семьдесят и каких лет. Все было – и фронт, и ранение, мама погибла, отца забрали в тридцать шестом, потом реабилитировали. Только какой мне прок, что его сначала расстреляли, а потом прощения попросили.

Ну, это общее горе. После фронта я днем работал, а вечером учился. Снимал углы. Потом еще всякое бывало. Наконец, пенсия, диабет. Но это все здесь, а не там. У меня была дача на Большом Фонтане. Рай. – Гриша лукаво оглянулся по сторонам. – Ни одна женщина не могла устоять. А как устоишь?

Внизу шумит море, поют цикады. Вверху – звезды и луна с полнеба. Стол ломится. Тут тебе и скумбриечка малосольная, ставридка жареная, юшка из бычков-песочников, помидорчики, огурчики, икра из синеньких, колбаска и мясцо копченое с базара. Шампанское сладкое, вино сухое, водочка «Столичная», коньяк «Белый аист». И главное мне все можно и я все могу. Разве там будет такое, я вас спрашиваю?

 – Гриша, – послышался тревожный голос его супруги, – ругай меня, как хочешь, но я забыла закрыть воду на кухне и выключить газ. Надо немедленно дать телеграмму соседям.
 – Что я говорил? – Гриша подмигнул мне. – Это же дети. Розочка, никаких телеграмм давать не надо. У тебя есть муж, который все помнит. Я все закрыл, – торжественно произнес он и отправился в купе.

Роза снова вышла в коридор.
– Сколько он уже выпил из меня крови? Тянет, тянет. Чего ждать? Все вокруг сошли с ума. Отделяются, все паны – голые зады хотят командовать. Завтра этим начальникам стукнет в голову, и они никого никуда выпускать не будут. Ему этого не втолкуешь, он ведь упрямее хохла. Он же не такой, как все нормальные люди. Все разобрались, в чем дело, распустили партию, побросали партбилеты, а он заявил, – спросите у тех, с кем я в окопах лежал, хотят
они распускать партию или нет? Разве ему что-нибудь докажешь? –

Роза схватила меня за руку, отвела в сторону. – Я вас умоляю, уговорите его не брать отсрочку. Гриша здесь пропадет. Знаете, как ему тяжело пришлось в жизни? Отца репрессировали. Мальчишкой ушел на фронт. Мать с двумя дочками эвакуировали, но по дороге случилось горе. Самолеты разбомбили эшелон. Мама на глазах детей сгорела заживо. Он получил тяжелое ранение, но, слава Богу, остался жив, вернулся, отыскал сестер, помог девочкам встать на
ноги, работал, учился. Никакой личной жизни. Устроил сестер, и уж потом женился, а они умотали в Америку.

Я тогда дурой была и считала такихпредателями. Теперь прозрела. А Гриша так расстроился, что не отвечал на их письма. Все уговаривали его помириться, но он и слышать не хотел. Но, как говорят, не было счастья, да несчастье помогло.

Гришина жена, вроде порядочная женщина, из хорошей семьи, в момент уходит от него к какому-то таксисту. Гриша чуть ума не лишился. Циля, вы ж понимаете, и вдруг таксист Сидоров – пьяница и дебошир.

 Дальше, хуже. Родной сын, Лева, в кого он только вдался, бросил школу, записался Сидоровым и пошел на завод. В голове одни босяцкие штучки. Говорит: «Папа, ты меня прости, но я хочу быть русским». Это можно пережить? Но слава Богу, все уладилось. Левка одумался, решил ехать в Америку, но как? Он бежит к Грише, падает в ноги: «Папочка, напиши тетям, пусть помогут, я же их родной племянник». Гриша спрашивает: «Скажи, ты русский или еврей, ты мой сын или таксиста Сидорова?». А этот негодяй отвечает: «Папочка, я готов быть негром или китайцем лишь бы попасть в Америку». Представляете, что значило для Гриши
написать туда? Но они помирились. Сестры так обрадовались, что выслали гарант Левке, Циле, Грише и даже таксисту Сидорову. Они втроем умотали.

Там дурь из головы Левки вылетела, он понял, что там надо вкалывать. Пристроился в магазин и так наловчился по-английски, как там родился. Потом окончил какой-то институт и стал специалистом по экономике. Его пригласили в Москву, в советники президента. В прошлом году приезжал на Мерседесе.

Не Левка, а настоящий джентельмен. Он так и сказал: «Папа, я наших босяков– эмигрантов не вижу в упор. У меня друзья только
 американцы». Гриша развел руками: «Или я сошел с ума, или в Америке сошли с ума? Как ты сумел заморочить им голову?». Левка рассмеялся и отвечает: «Никто с ума не сошел, просто я твой сын и поэтому кое-что смог».

Еще тогда он уговорил Гришу ехать в Америку. Мы добились разрешения. Сколько здоровья на это ушло. Эти американцы только на словах демократы, а на деле такие же сволочи, как и наши. Даже хуже – взяток не берут. Но я добилась.


Умоляю вас, помогите. Наш сосед в купе известный художник. Его картины покупают здесь и везут туда. Он был в Америке и обещал убедить Гришу ехать немедленно, а вы только соглашайтесь. Это поможет. – Роза потянула меня обратно.

– Гришенька, пора кушать, – она захлопотала, накрывая на стол.
Сосед встал.
 – Не уходите, только все вместе.
 Мы достали свертки с провизией, но Роза их отмела.
 – Обижаете, я столько всего приготовила. Колбаска-кровяночка, мяско копченое, судачок жареный, фаршированная куриная шейка, – быстро перечисляла, извлекая из сумки банки и баночки, пакетики и коробочки.

 – Давно пора, – радовался Гриша, потирая руки. – Ради такой компании, – он извлек бутылку коньяка. – Достань-ка, Розочка, лимончик. – Перехватив строгий взгляд жены, произнес, – одну рюмочку, не больше. – Разлил «понемногу» в чайные стаканы и торжественно произнес. – Пусть всем и везде будет хорошо, как нам сейчас.
 
Потом выпили за Розу, потом за тех, кто в море. Стало легко и весело.
Неожиданно Роза обратилась к соседу.
– Говорят, вы были в Америке?
– Приходилось, – деликатно подтвердил он.
 – А что вы там делали? – Насторожился Гриша.
 – Ездил в гости.
 – Что ж только по гостям? А остаться навсегда не хотите?
 – Нет. – Я – художник, мне шестой десяток, мне нравится то, что я делаю. А заниматься живописью в Америке, увольте.

Роза вздрогнула.
– Но вы же говорили, что ваши друзья хорошо устроились в Америке.
– Все относительно. Материально они стали жить лучше.
– А что еще надо? – Чуть не взорвалась Роза.
– Для меня этого мало. Я вовсе не бессеребренник и мечтаю купить Мерседес, дом на берегу моря, яхту, но только здесь, потому что там я себя ощущаю чужим. Я как зритель в кинотеатре, перед которым на экране идет сытая, богатая жизнь. Остаться навсегда я не смог. Что касается других – советовать не берусь.
 
– Извините, как ваше имя отчество? – Поинтересовался Гриша.
Художник раздал визитные карточки.
– Это вы? Мои приятели говорят, что ваши работы там хорошо идут. – Гриша поднял визитную карточку, как депутатский мандат и обратился к жене. –
 Роза, ты слышала, что говорит такой известный человек? Он там чужой. Все мои друзья, которые там, пишут в один голос: «Гриша, у нас есть все.
Пенсия, квартира, лекарства, одежда, еда. Здесь рай, Гриша, но мы бы все отдали за одну минуту на Приморском бульваре, поцеловали ступеньки Потемкинской лестницы, а потом спокойно умерли». Ха! Как вам это нравится?
Писать такое из рая. Что же это за рай, я вас спрашиваю?

– Но почему-то никто из них не вернулся и возвращаться не собирается. –
Роза нервно схватила корку хлеба и начала быстро жевать.
– Роза, тебе человек объясняет и какой человек, – с надеждой проговорил Гриша.
 
– Успокойся, мы с тобой другие люди и рисовать картин тебе не надо. Тебе дали статус беженца. С пенсией, квартирой, бесплатными врачами. Что тебе еще надо?
– Роза, прекрати! Я не беженец и никогда им не был. Мне убегать не от кого. Я всю жизнь честно работал, взяток не брал и не воровал. – Он опять разлил коньяк.
 – Я тысячу раз это слышала. И хватит тебе пить, подумай о сердце и сосудах. Завтра же будешь стонать и глотать валидол.

– Сам знаю сколько, когда и с кем мне пить, – холодно отреза Гриша.
Я понял, что назревает семейный конфликт, и деликатно удалился в тамбур.

Через несколько минут около меня появилась Роза.
 – Извините, угостите сигареткой. – Закурила и тут же выбросила окурок. – Этот художник порядочный аферист. Он не может жить в Америке. Ха-ха. Да он там никому не нужен. О его мазне и о тех дураках, которые возят его картины за границу, даже фельетон написали в газете: «Грузите картины бочками».

 А там у каждого отдельная квартира, пенсия. Мне знакомые пишут.
 Днем они гуляют в парке, а вечером звонят друг другу. Везде сплошные
 механизмы. Нажал кнопку – тебя везут. Заплатил – несут. Я вас умоляю, уговорите его.

Но мне повезло. Явились друзья Гриши. Мне пришлось выйти, чтобы они поместились в тесном купе.
 – Гриша, оглянись вокруг, – услышал я голос толстого коротышки. – Везде сплошной фронт. Разве ты не понимаешь, чем кончится дело? Погромами. Ты хочешь, чтобы тебе на старости лет проломили голову? Нет, дорогой, я этого не допущу. Ты едешь и точка.

В наступившей тишине раздался глубокий, тяжелый вздох и Гриша произнес. –
Хорошо. А сейчас я спать хочу.
Все с облегчением и радостно вздохнули.

Роза начала стелить постель.
Гриша вышел в коридор и сел на откидной стульчик.
– Что вам сказать, молодой человек? Возможно они и правы, надо ехать. Но, знаете, где нет антисемитизма? – Он лукаво посмотрел на меня. – На Северном полюсе. Потому что там нет сионистов, – в его глазах появились лукавые искорки. – Они думают, что вся Америка только и мечтает обнять евреев из Одессы. Наивные люди. Даже в Израиле полно антисемитов. Да, не удивляйтесь. Если есть сионисты, значит есть и антисемиты. Они не могут жить друг без друга. Всегда найдется пара негодяев, чтобы устроить драчку.

Хорошо там, где нас нет. А моя Роза, как дитя. Верит, что есть страна сплошного счастья. Но за это я ее и люблю. Вообще, если бы не она, я бы давно уехал к Господу Богу. Разве я не понимаю, что такое семьдесят и диабет?

Несколько лет назад я перенес сложную операцию. Она спала в палате, а днем мыла туалеты, чтобы ее не выгнали из отделения. Одна она верила, что я выживу. Неожиданно пошло вверх давление. Представьте, два часа ночи, швы кровоточат, а давление двести. Дежурный врач померил, послушал и говорит: «Будем думать», – и ушел. Вы понимаете, я почти труп, а он думать будет. Реаниматоров нет, кислород взять неоткуда. Какой-то механик не подключил редуктор к баллону. Каждая минута на вес золота, а механика надо ждать до утра.

Но Роза всех заткнула за пояс. Она вызывает скорую прямо в больницу. Они прилетают в момент, накачивают меня уколами,
давление падает, и я живой. – Глаза старика торжествующе сверкнули.

Все долго не могли уснуть. Гриша вздыхал. Роза яростно крутилась, будто ее кусали насекомые. Художник вроде спал, но через час, другой, он вышел из купе и долго стоял в коридоре.
 
– Гриша, – тихо позвала Роза, – ты не спишь?
 – Сплю, не мешай.
 – Гришенька, где снотворное?
 – Кажется в сумке. Не вздумай принимать эту гадость.
 – А я и не думала. – Она слезла с полки, начала шаришь в сумке.
 – Дай и мне таблетку, – прошептал Гриша.
 – Лучше две, они слабые, – живо отозвалась Роза.
 
Проснулись поздно. За окном светило солнце. На мохнатых ветках елей и сосен, стоящих вдоль дороги, блестел снег. Настроение у всех было бодрое.
 
Долго завтракали. Потом напились крепкого чая. Роза и Гриша об отъезде не вспоминали. Друзья в купе не появлялись.
 
Поезд подходил к Москве. Уже собрали постельное белье, уже нетерпеливые пассажиры достали багаж и оделись.

Я не спешил. Гриша и Роза тоже не торопились. Только художник быстро собрался, подхватил вещи и, распрощавшись со всеми, исчез.

Заскрежетали тормозные колодки. На перроне суетились встречающие. И тут появились друзья Гриши.
 – Ты еще не одет? – Хором удивились они и стали его поторапливать.
Гриша, кряхтя, начал обуваться. Один сапог трудностей не вызвал, но второй никак не лез на ногу. – Лицо Гриши побаговело от натуги, дыхание сделалось частым.
Все в недоумении переглянулись.

– Нога отекла. Не надо было вчера пить. – Роза расстегнула шубу опустилась на колени и с усилием надела ему сапог.
Гриша виновато смотрел на всех, трогая левую часть груди.
 –Возьми валидол, - распорядилась Роза.
 – Что я выпил? Три рюмки, смех.
 – А тебе нельзя ни одной.
 – Ой, как жмет, – закричал Гриша, пытаясь подняться с полки. –

Может, мы его донесем до такси? – Перешептывались приятели.
 – Никакого посольства. – Заявила Роза. – Мы едем в гостиницу и вызываем врача. Я не хочу потерять мужа.

Гриша печально кивнул головой и его бережно вывели в коридор.
 – Гриша, ты только посмотри, – пронзительно закричал толстяк, – у тебя ж разные сапоги. Цвет одинаковый, а фасон разный и один больше другого в два раза.

– Это художник обул твой сапог. – Роза повеселела.
– Значит ты здоров, – загомонили друзья.
– Что мне будет от трех рюмок, – Гриша решительно выплюнул валидол.

– Прекрасно, – завизжал от радости толстяк, – тогда немедленно в посольство.
 – Но… – Гриша помрачнел.
 – Никаких но. В посольство!
Гришу подхватили и понесли из вагона.



 
 


 Крестики и нолики

- Срочно, - интервью с Тамбовской. На подходе ее новый роман. Фотографий побольше, текст попроще. Ну, как обычно, - семья, рыбки, птички, собачки – народ это любит. - Озадачил меня шеф.

Со звездой российского литературного мейнстрима Дуней Тамбовской я был немного знаком. В далекой дописательской жизни ее звали Тамара Дунявская и занималась она древнеяпонской поэзией.

«В большую литературу Дуня шагнула весомо, целой серией криминально-психологических романов, не лишенных очаровательного секса и ненавязчивой сентиментальности. Милую героиню писательницы – честную, смелую, порой, безрассудную мгновенно приняли миллионы читателей». – Так было сказано в предисловии одного из первых ее романов.

Имя Тамбовской не сходило со страниц газет и журналов, она вела передачу на радио, принимала участие в телешоу. На порогах книжных магазинов лежали розовые коврики с надписью: «Всюду с вами, Дуня Т.». Рейтинги продаж книг били рекорды.

Трудоспособность этой миниатюрной женщины казалась фантастической. Каждый месяц – роман, а то и два. Злые языки шипели: «Тамбовская просто имя, а тексты «валяют» «литературные негры». На подобные выпады Дуня в своих многочисленных интервью отвечала: «Я не рассуждаю о литературе, я ее делаю. Закончив одну рукопись, начинаю другую. У меня даже не хватает времени, чтобы в перерыве выпить чашечку кофе. Я прикована к компьютеру, как Бальзак был прикован к чернильнице. Миллионы поклонников считают дни до выхода моей новой книги, и я не могу обмануть их ожиданий».

Встреча состоялась на даче знаменитости.
У ворот дома Тамбовская мгновенно взяла инициативу в свои руки.
– Время зря не теряем, включаем диктофон, снимаем. – Она свистнула. Выбежали с десяток собак и собачек и, взвизгивая, мячиками запрыгали вокруг хозяйки.
- Моя охрана, - лукаво улыбнулась Дуня и кивнула фотографу, - снимайте!

На веранде нас ждал чайно-кофейный стол. Возле ступенек с независимым видом стоял полноватый мальчик. Розовощекий, крепкий, лет десяти. Под мышкой он держал тонкую ученическую тетрадь.
- Мой внук, Никита. – Представила Тамбовская. – Мечтает стать писателем. С пяти лет сочиняет чудесные, наивные стихи, занимательные рассказики, есть даже «весьма серьезная» пьеса. А сейчас задумал роман. Никита, покажи.
Мальчик уверенным жестом передал мне тетрадь. Я, из вежливости, полистал ее и вернул.

Дуня села в плетеное кресло, привлекла к себе внука и приказала ему держать тетрадь на груди. Фотограф сделал снимок.

В этот момент на веранду вошла высокая, пожилая, но статная и красивая женщина. Она внимательно оглядела нашу компанию.
- Моя мама, Анна Кондратьевна, - небрежно махнула рукой в ее сторону Тамбовская.

Под мышкой Анна Кондратьевна держала толстую тетрадь в коричневом переплете.
- Это журналисты, мамочка, мы будем работать, - пояснила Дуня, давая понять, что присутствие матери нежелательно.
Однако та, не обращая внимания на слова дочери, с интересом спросила. - Какого рода издание вы представляете?

Я назвал наш журнал.
- Мамочка, мы должны работать, - с нажимом повторила Тамбовская. - Займись Никитой.
- Прабабушка у нас тоже писатель. Как начнет читать, до утра не остановишь, - с недетской иронией, усмехаясь, заметил Никита.
- Помолчи, - резко одернула его Дуня.

Анна Кондратьевна, окинув присутствующих, задумчиво продекламировала: «Разбросанным в пыли по магазинам, где их никто не брал и не берет, моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед». И медленно, с достоинством удалилась. Правнук исчез следом.

Мы с фотографом украдкой переглянулись. Я подумал: «Дедушка - бывший романист, мама - поэтесса, отец - известный деятель культуры, внук и тот «литератор». Выходит, тяга к творчеству - семейная традиция. Надо непременно обыграть это в статье».

Дуня обстоятельно рассказывала о новых идеях и планах на будущее. Упомянула, что сороковой роман на подходе, а в перспективе - яркий и захватывающий сюжет сорок первого.

В течение беседы я мысленно возвращался к ее матери: «Гордо вскинутая голова, царственная осанка, строки из Цветаевой - во всем ее облике чувствовалась порода. Может она пишет что-нибудь стоящее?».

Дуня, подхватив фотографа под руку, направилась в сад, где в окружении собак стала позировать на фоне затейливой клумбы «в японском стиле», а я, уютно устроившись на террасе, стал слушать диктофон.

Не успела Тамбовская удалиться, как из-за двери выглянула ее мама и, слегка кивнув, пригласила меня в дом.

В небольшой светлой комнате она устроилась за столом и поспешно, с птичьей тревогой в глазах, сказала.
- Извините за назойливость, голубчик. Прошу вас, послушайте мой небольшой рассказ. - И, слегка смущаясь, торопливо начала читать.

Язык был немного старомодными, но зато живым, образным, красивым. Признаюсь, я уже много лет не получал такого удовольствия от прозы. Сразу вспомнилась русская классическая литература.
- Не утомила? – Озабоченно поинтересовалась Анна Кондратьевна.
- Что вы? Я бы с удовольствием послушал еще.

- Значит понравилось. Тогда я попрошу вас об услуге. Разыщите для меня адреса зарубежных издательств, желательно французских. Хочу отослать рассказы. Может, получиться небольшой сборник. В наших издательствах творится сущий хаос. Рецензий не присылают, рукописи не возвращают. А мне так нелегко их переписывать. Компьютером я не владею, а пишущей машинки у нас давно нет.
- А вы сумеете перевести их на французский?
- Голубчик, о чем вы? Уверяю, это неважно. Видите ли, подлинное творчество не нуждается в переводе. Его всегда поймут и прочтут те, кто по-настоящему любит и ценит истинную литературу, - высокопарно ответила она.

Через окно я увидел, что жанровые снимки «на пленере» сделаны, и Дуня, довольная, возвращается. Анна Кондратьевна встала и проводила меня на веранду.

Закончив статью, я позвонил Тамбовской, предложив ознакомиться с материалом и «поставить свое добро».
- Можете отправить электронной почтой, - разрешила Дуня.
- Позвольте, все-таки навестить вас. Если подпишите статью и фотографии, у меня останется ваш автограф на память.
- Отлично, - польщенная, она рассмеялась. - Заодно я подарю вам мой новый роман. Он только что из типографии.

Через полчаса я был на месте. Поздоровавшись, Тамбовская взяла у меня статью и отправилась к себе в кабинет.
- Перекусите с дороги, - шутливо приказала она. - Мама составит вам компанию.

Я передал Анне Кондратьевне список издательств. Но, как это случается в плохих пьесах, произошло непредвиденное. Тамбовская вернулась. Анна Кондратьевна проворно спрятала листок в карман и вышла. Но Дуня заметила ее маневр и с раздражением спросила.
- Вижу, у вас с мамулей тайная переписка? Догадываюсь о чем.

Выкручиваться было глупо. Пришлось мне все рассказать.
- Потрясающе! – Воскликнула Дуня. – Да вы знаете, что подобными просьбами она измучила всех наших друзей и знакомых. Она же больной человек. Неужели вы не поняли?

- Но Анна Кондратьевна читала мне свои рассказы. Они замечательные, - возразил я.
- Читала? – С грустью протянула Тамбовская и, схватив, меня за руку, как мальчишку, потянула в комнату матери.

При виде дочери, Анна Кондратьевна вскочила, будто провинившаяся школьница перед разгневанным учителем, захлопнула тетрадь, крепко прижала к груди и, рванувшись к двери, успела выскочить в коридор. Но Дуня быстро настигла ее, грубо выхватила тетрадь и бросила на стол.

- Прошу! Здесь стихи, повести, романы, рассказы. Читайте!
Я раскрыл страницы, но они были аккуратно заполнены крестиками и ноликами.
- Не можете! - Торжествующе дернула головой Тамбовская. – И никто не может.

- Но ведь она же читала! – Не отступал я.
- Она рассказывала! Попросите ее повторить! Услышите новый сюжет. И так до бесконечности. Это же – шизофрения! Такова ирония судьбы. Всю жизнь мамочку окружали известные писатели.

Вот у нее и сложилось болезненное самомнение, что и она способна на творчество. День и ночь, как на уроке чистописания, моя мама кропотливо выводит свои «высокохудожественные» каракули - «работает над словом» и посылает эти «произведения» в издательства. Слава Богу, хоть подписывается псевдонимом Кондратьева. Я вас не виню. Вы попали под обаяние красивой женщины, искренне желая помочь ей. Ладно, пусть успокоится и пошлет свои ребусы в Лондон, Мадрид, Париж, Не надо ей мешать. Кстати, какое издательство вы порекомендовали ей? Случайно не…

- Да, и это тоже.
- Дивно! Какая печальная насмешка. Мой литературный агент уже много лет ведет с ними переговоры, и я очень надеюсь, что скоро стану их автором.

Статья вышла. О том, что произошло на даче, я никому не рассказывал. Но оказалось, что сплетни о «писучести тамбовской мамочки» ни для кого не были тайной.

Прошло чуть более полугода. Писательский бомонд готовился к литературному салону во Франции. Формировались официальные и приватные делегации от России. Неожиданно меня вызвал шеф.

- Послушай, полный отпад, шок, лавина. Мне только что звонил приятель из Парижа. Ценнейший эксклюзив! Известное издательство выпустило сборник рассказов русской писательницы, и эта книга будет открытием салона! Анна Кондратьева, слыхал?

- Нет, - я не сразу сообразил, не вспомнил, кто это.
- А между тем, - вкрадчиво начал шеф, - это мамочка нашей несравненной Дуни. Но об этом никто не знает. Только ты и я. Гони к ней и, чтоб через два часа у меня на столе был материал. Дадим в досыл.

- Анна Кондратьева? Сборник рассказов? - Я не мог поверить.
- Ну да, «Русский жемчуг из большой тетради», кажется, так называется. Действуй, она уже ждет.

- Русский жемчуг, - повторял я, пока редакторская машина мчалась к знакомому дому. Перед глазами теснилась аккуратные крестики и нолики. А в ушах звучал голос Анны Кондратьевны, читающей рассказ.

- Но ведь французы не могли слышать ее прозы, - вдруг осенило меня. – Значит, Анна Кондратьевна права. Настоящая литература не нуждается в переводе.




 



 


 





 Компенсация

Мобильник настойчиво играл танго.
- Наверняка жена. Хочет спросить ставить ли ужин на плиту? А потом сообщить очередную «потрясающую» новость – у внучки зуб прорезался или кот Барсик после блуда вернулся, - психовал я в переполненном вагоне метро и нервно дергал сумку, чтобы из¬влечь «трубку».

- Тоша, Тоша, - зазвенел возбужденный голос Даши. – Домой едешь? Потрясающая новость, обалдеешь. Нашлась твоя сестра.
- Бред, - подумал я. Переспросил. - Какая сестра?
- Обыкновенная, - из Германии, фрау Мария Губерт. Связь оборвалась.


За шестьдесят лет жизни я не слышал ни о какой сестре. И вряд ли бы в это поверил, если не… фрау Мария Губерт из Германии.

- Значит, он остался жив, значит мой отец все же Антон, немец. Иначе откуда взялась сестра из Германии? Фантастика. Как жаль, что мама не дожила до этого дня. Какая несправедливость. А ведь она верила – Антон жив. Верила, несмотря на похоронки. И оказалась права…

Смерть мужа Федора Нестеровича Десяткина подкосила здоровье моей мамы. На нее сразу обрушилось множество болезней – диабет, слепота, инсульт, и в довершении - паралич. Мы с женой доставали редкие лекарства, вызывали массажисток, приглашали светил медицины. Но все они тяжело вздыхали и, разводя руками, твердили в один голос. – Безнадежно. Таково течение болезни.
Мама не вставала, но, слава Богу, находилась в здравом рассудке и могла нормально разговаривать.
В минуты отчаяния она часто повторяла. – Господи, зачем я мучаюсь и мучаю других? Зачем мне таблетки? Какая от них польза? Все бессмысленно. Единственное, что мне нужно – спокойно умереть, только это избавит меня от страданий, а вас от тяжелых забот.

Слышать такое мне, сыну, было нелегко, и я вдохновенно врал, что она обязательно выздоровеет нужно только терпеливо ждать и бороться за себя. Словом, нес ту обязательную чепуху, которой здоровые люди всегда пытаются успокоить и поддержать обреченных больных.


 Мама оживлялась и радовалась только тогда, когда в дом, навестить ее, приходили родные и знакомые. В комнате становилось шумно. Она хотела знать, как можно больше, постоянно спрашивала то одного, то другого. – Валя, ты говоришь Саша поступил в институт, а Анечка перешла в восьмой класс? Даже не верится! Лена, а что твой Ванечка? Преподает историю в школе? Когда он успел вырасти?

Потом подзывала нас к себе, просила набрать номер Олечки и передать ей трубку.
Оля - наша дочь. Недавно родила девочку и назвала ее в честь любимой бабушки – Лидочкой. Жила она с мужем отдельно, и баба Лида при каждом удобном случае подробно расспрашивала Олю о правнучке. – Скажи, а глазки у нее какие? Голубые, как у тебя, или карие, как у Володи? А волосики, волосики светленькие?

Когда разговор по телефону заканчивался, баба Лида удовлетворенно вздыхала, но, чуть ворча, сетовала. – Я на Бога не ропщу. Одного понять не могу, почему он не дал мне хотя бы перед смертью, увидеть мою правнучку? – И в сотый раз просила пересказать, какая из себя кроха. Держит ли головку? Есть ли у Олечки молоко? Научилась ли она правильно купать малышку?

Выслушав все новости, мама устало улыбалась, из ее невидящих глаз текли тихие слезы, и она чуть слышно шептала. – Природа мудра. Все у нее рассчитано. Один прощается с жизнью, другой приходит на его место. Время не останавливается.

Нередко маме приходилось оставаться одной. Тогда ее утешением и единственным «собеседником» был «Маяк». Транзистор жужжал рядом с кроватью. Она привыкла к нему и слушала его постоянно. Когда мы приходили домой, она с восторгом рассказывала обо всем, что происходит в стране, в мире и очень гордилась, что была в курсе всех событий.

Как-то я вечером я сидел возле ее постели и, чтобы немного развлечь, говорил о работе, чуть посмеиваясь над сотрудниками.
Мама тихо слушала, изредка улыбаясь, потом, ухватилась здоровой рукой за спинку кровати и, пытаясь подтянуться повыше, мягко попросила.
- Тони, сыночек, поправь, пожалуйста, подушки.

Меня зовут Антон, но мама с детства звала меня Тони. Ребенком я обижался, слыша это «девчачье» имя. А она смеялась и объясняла.
- Тони - мужское имя, только ласкательное, сокращенное.
 А я кричал, стараясь увернуться от ее поцелуев, - не хочу ласкательное, хочу, как все, по-настоящему.

Зато теперь обрадовался, когда она так обратилась ко мне. Правда чуть защемило в груди и стало немного грустно. Вспомнил время, когда мама была молодой, красивой, вспомнил ее чудесные платья и то, как она любила петь и танцевать. Осторожно наклонился, нежно коснулся ее седых волос. Она почему-то смутилась, слегка отстранилась, устроилась поудобнее, протянула ко мне руку и хотела что-то спросить.

В это время диктор, читая последние известия, сообщил, что правительство Германии намерено выплачивать денежную компенсацию лицам, насильно угнанным фашистами с оккупированных территорий и используемых в качестве подневольной рабочей силы.
- Ты слышала?
- Что? – Насторожилась мама.
- Немцы собираются выплачивать денежную компенсацию бывшим остарбайтерам, таким, как ты.

Я решил, что новость обрадует ее. Но мама нащупала приемник и выключила.
- Значит, деньги хотят заплатить? - Как бы раздумывая, произнесла она, - разве можно компенсировать лучшие годы жизни, которые растоптали? Любовь, счастье? Унижения, которые пришлось терпеть? – Она замолчала. Ее сизые, обветренные губы дрожали. – Разве можно купить на деньги молодость, которую у тебя отняли? Если они могут, пусть купят и вернут. А деньги мне не нужны. Ничего мне от них не нужно. – Раздраженно, со злостью произнесла она. – Потом, немного успокоившись, продолжала.

- Чем, сыночек, можно компенсировать то, что они сделали с тысячами таких, как я, не знаю. Но только не деньгами. Какими деньгами можно оплатить тот ужас, который обрушила на нас война? – Она долго молчала. Потом медленно стала говорить.

- Мы жили в Азове. В первые дни войны папа, твой дед, ушел на фронт, и больше я его никогда не видела. Нас осталось трое - мама, я и мой братик. Эвакуироваться не смогли. Оказались в оккупации. Молодежь стали угонять в Германию.

Как-то брат убежал с мальчишками на речку и долго не возвращался. Мама волновалась и попросила меня пойти поискать его.
Я попала в облаву. Меня схватили здоровенные детины с автоматами и, как бешеную собаку, пинками и подзатыльниками погнали к машине. Забросили в огромный крытый кузов, где уже было человек тридцать, и отвезли в кинотеатр, куда сгоняли тогда всех. Там мы прожили два дня.
С утра нас возили на станцию грузить пшеницу и птицу. На вагонах огромными буквами по-немецки было написано - Дрезден.

Последний раз я видела маму и брата, когда нас загоняли в эшелоны. Родные и близкие стояли за оцеплением. Я глазами старалась отыскать своих, но не могла ничего рассмотреть, потому что была мала ростом и видела только спины тех, кто стоял впереди. Но когда стала подниматься по сходням, услышала голос брата. – Лида, Лида. - Повернулась и успела на долю секунды поймать взглядом в толпе маму и Борьку и вижу их до сих пор. Мама подняла руку. Видимо хотела перекрестить меня. А брат подпрыгивал, дергая ее за платье и крича. – Лида, Лида.
Через несколько дней нас доставили на причал, чтобы переправить в Ростов. Погрузили в трюм баржи.
В Ростове снова затолкали в кузов грузовика. Отвезли во двор какого-то банка с огромной чугунной оградой. Там мы провели трое суток под открытым небом, на голой земле, без еды и воды. По ночам охрана мочилась на нас из окон и насиловала девушек. Меня эта беда миновала. Наверно, спасли молитвы мамы.

На четвертые сутки дали по буханке хлеба и опять погрузили в эшелон. Двери закрыли наглухо. Долго везли по нашей территории. Теснота была такой, что невозможно было сесть на пол. От духоты в вагоне умерло несколько человек. Состав остановился за пределами Советского Союза. Приказали вынести трупы и разрешили оправиться тут же, под железнодорожной насыпью, всем, скопом. Охранники, указывая на нас пальцами, истерически хохотали. Некоторые, глядя в упор, то и дело щелкали затворами фотоаппаратов.

Наконец, поезд оказался на территории Германии. Всех вытолкали из вагонов, приказали построиться и привели к длинным серым баракам, охраняемым эсесовцами. Это был лагерь-санпропускник. Разместили на голых нарах. В помещении до тошноты пахло карболкой. Повели в «баню», где стали поливать из брандспойта какой-то вонючей жидкостью. Выйдя, я увидела горы одежды после вошебойки. Искать свои вещи было бессмысленно. Каждый хватал, первое, что попадалось под руку.

Так меня, отмытую и продезинфицированную, впустили в Германию, и я оказалась на бирже труда.
Каждый день сюда приходили хозяева из окрестных усадеб и отбирали среди нас работников. Я была бледная и худая. На меня мало кто обращал внимание. На третий день явился толстый бауэр и, медленно проходя по залу, стал внимательно разглядывать обувь женщин. А на мне были надеты добротные кожаные сапожки. Только благодаря им, я попала в деревню на ферму. Мне повезло. Другие работали на химзаводах, в шахтах или у плавильных печей.

Когда я слышу, что четырнадцать лет – это ребенок, вспоминаю, как вкалывала у фермера. Так тяжело мне больше не доводилось работать никогда. Ведь я выросла в городе. И, как все девчонки в четырнадцать лет, училась в школе, помогала маме по дому и о серьезном физическом труде не знала вовсе. А у бауэра пришлось доить коров, убирать навоз, ухаживать за птицей.

Легко сказать, доить коров! Я поначалу не знала, с какого бока к ним подойти. А уж про то, как доить, вообще понятия не имела. Научилась. – Мама помолчала, чему-то улыбнулась.
 - А раз, пасла индюков и решила заодно почистить хлев. Управилась только к вечеру, когда стемнело. Вышла из сарая, а индюков нигде нет. Я искала их, заглядывая во все углы, звала. Нет и все. Но, к счастью, все обошлось. Они, оказывается, взлетели на дерево, расселись на ветках, как на насесте, и заснули. Я бегала вокруг этого дерева, а глянуть вверх не догадалась.

Сейчас смешно, а тогда душа ушла в пятки. Ведь хозяин лютый был, спуску не давал. За малейшую оплошность наказывал нещадно. Как подумаю, до сих пор страшно.

Кормили нас наравне с дворовыми псами. Есть хотелось и днем, и ночью. Коровы рядом, а молочка попить - и не думай. Иногда, во время дойки, мы все-таки ухитрялись отпивать из подойника. Одной из нас не повезло. Имя ее я не помню, а город, где она жила, запомнила - Карп, на Украине.

 Днем хозяин ей ничего не сказал, а перед ужином собрал всех во дворе, прочитал лекцию о том, что воровать - грех. А за грехи - Господь наказывает. Подошел, схватил девушку за волосы и стал шлепать по губам резиновой галошей. Все лицо ее превратилось в сплошной синяк. Она потом долго не могла есть, только маленькими глотками пила воду.

Спрятаться от его зоркого глаза было почти невозможно. Даже, сидя в уборной, он открывал дверь настежь и давал распоряжения. А потом, ткнув пальцем в кого-то из нас, приказывал, - принеси бумажку.

Каждый день твердил, что мы много жрем и мало работаем, а он обязан платить за нас в управу деньги.
Скоро бауэра забрали в армию, и я снова оказалась на бирже труда. Но на этот раз долго не задержалась. Буквально на следующий день приехала высокая, красиво одетая дама в модной шляпе. Она была женой владельца пекарни. Так я попала в город Брикс, в большой, двухэтажный дом с огромным двором.

В прихожей нас встретила горничная. Она провела меня через кухню, где я заметила красивую кафельную печку и белую деревянную мебель. Вошли в гостиную. Там, возле камина, в кресле, сидел хозяин - немолодой, крупный мужчина. Рядом с ним - парень лет восемнадцати с тонкими чертами лица, в очках без оправы, большим лбом и длинными пальцами. Он чем-то напомнил мне Чернышевского.

Горничная дала мне какие-то тапочки и сказала, чтобы свои вещи я отнесла вниз, под лестницу. Там мне выделили отдельную комнатку, похожую на крохотный чуланчик, где хватало места лишь для маленькой кровати. Но для меня и это было огромным счастьем. Здесь я могла оставаться одна и, если плакала, то никто этого не видел и не мешал мне.
На первом этаже дома был огромный, метров сорок, зал с голубым ковром. Посередине стоял черный рояль, и вся мебель тоже была черного цвета. В шкафчике с толстыми резными стеклами красовались фарфоровые сервизы и разные интересные безделушки. Но меня особенно поразили высокие напольные часы с волнистыми стрелками и тяжелыми блестящими гирями.

Из зала дверь вела в библиотеку, где стены сверху донизу были покрыты деревянными панелями, а в центре - овальный дубовый стол с лампочками-лилиями.

Несколько дней спустя, в полиции мне сняли отпечатки пальцев и выдали бирку, где на голубом фоне белыми буквами было написано – остарбайтер. Выходя на улицу, этот «документ», я должна была прикалывать на одежду.

Вставала я в четыре часа утра, чистила хозяйскую обувь, мыла лестницу, пылесосила ковер, диван с подушками, протирала пыль. Потом уходила на кухню, где тоже работы хватало. После обеда подметала двор. Наводила порядок на складе. К вечеру шла в пекарню фасовать готовый хлеб. Пекарня была длинная, как конвейер, с множеством окон. Здесь, кроме меня, работали военнопленные - четыре грека и француз. Они часто помогали мне. Закончив дела в пекарне, я снова шла в дом и мыла посуду. Ложилась в полночь.

Я стала старше, осторожнее, хитрее, привыкла к тяжелой работе. Благодаря общению с немцами, свободно читала, говорила и писала по-немецки, изучила их порядки.

Два раза в неделю я, в сопровождении старой служанки и француза из пекарни, ходила на склад, за льдом для холодильника.

Француз Леон стал ухаживать за мной и, полушутя, полусерьезно, признавался в любви, говоря. - Когда закончится война, мы поженимся, Лида, и поедем во Францию. Откроем в моем родном городе Марселе маленькую пекарню. Я буду печь вкусный хлеб, а ты станешь его продавать. Вот увидишь, у нас замечательно пойдут дела. Постоянно будет много покупателей, потому что всем захочется купить душистый хлеб и посмотреть на красивую жену булочника.

На что я с пылом возражала.
- И не подумаю. Я выросла в стране рабочих и крестьян и никогда не буду женой капиталиста. А после войны вернусь на Родину.

Не знаю почему, но у меня не возникало ни тени сомнения в нашей победе. А уж, куда ехать после войны, вообще вопроса не было. Только домой, в Азов.

Мои хозяева считались людьми состоятельными. Их в городе уважали. Готовила им приходящая кухарка, пожилая, мрачная немка. Работая на кухне, я выполняла ее указания. Говорили, что ее муж погиб под Москвой. Мне казалось, что по этой причине, она ненавидит меня. Я ее слегка опасалась.

Но однажды, рано утром, когда еще все спали, мы случайно встретились на лестнице. Я поздоровалась. Она же, оглянувшись по сторонам, вскинула руку и, сжав ее в кулак, негромко, но четко произнесла. - Рот-Фронт.
Я была ошеломлена. Отношения наши с тех пор не изменились. Только теперь, увидев меня одну, она непременно поднимала сжатый кулак и чеканила, - Рот-Фронт.

Позже я узнала, что муж ее был рабочим-спартаковцем. Многие хозяева считали ее опасным человеком и не брали на работу. Только владелец пекарни, несмотря ни на что, не отказал.

Был он человек крикливый, вспыльчивый, но не злобный. Я его не боялась. А вот хозяйка - аккуратная, сдержанная, спесивая - всегда ходила, высоко подняв голову, и постоянно придиралась к любой мелочи. Ей почти невозможно было угодить. Она требовала, чтобы я всегда была у нее на виду и нередко ходила за мной по пятам, как надсмотрщик. Я часто встречала на себе ее недобрый взгляд. Сначала я думала, что она подозревает меня в воровстве. Но оказалось, что причиной всему был ее сын – Антон – Тони, как звали его родные.

- Тони? – Удивился я, - А раньше ты говорила Эрих.
Мама помолчала, виновато улыбнулась. - Эрих был его другом, а сына хозяев звали Антон. Я и тебя назвала в память о нем. Прости. - Она прикрыла ладонью лицо, тихо всхлипнула, промокнула пальцем уголки глаз.

- За что, мама? – Я наклонился, поцеловал ее вялую, с набухшими венами руку и почувствовал пронзительную жалость. - Столько лет она скрывала от всех, может быть самое дорогое в жизни, сокровенное, важное.

- Прости, сыночек и не подумай ничего дурного. Твой отец - Федор Нестерович Десяткин был прекрасным человеком. Мы прожили с ним сорок лет. Но так уж случилось. Антон - моя первая настоящая любовь. Попробуй, не влюбиться в шестнадцать лет? - Мама смутилась. - Дура старая, зачем я тебе все разболтала? Всякой ерундой голову заморочила, - оправдывалась она.

- Мамочка, это совсем не ерунда. Почему ты раньше мне ничего об этом не говорила?
- Сначала не говорила, потому что маленький был, а потом подумала - зачем? Мало того, что в плен попала, так еще во время войны влюбилась, да в кого? В немца. Это ж - позор. Только теперь и решилась. Сама не знаю почему.

- Но сейчас ведь другое время, бояться нечего.
- Может ты и прав. Дай-то Бог. Только ты все равно никому не говори. Береженого Бог бережет. Собственно, ничего и не было. Девичьи фантазии. Мне – шестнадцать. Ему – семнадцать. Какие между нами могли быть серьезные отношения? Порядки у них были строгие. Если бы в полиции узнали, что хозяйский сын дружит с русской рабыней, его бы сразу отправили на фронт, а меня - в концлагерь. Вот поэтому мать за него все время и опасалась.

Сначала он показался мне изнеженным, сахарным барчуком. А главное был немцем, а значит – смертельным врагом. Ведь ничего кроме горя немцы нам не принесли. Но со временем я поняла, что он «не такой, как все». Да и семья его, несмотря на достаток, отличалась от соседей.

У Антона, как и у отца, был отличный музыкальный слух и приятный баритон. Иногда по вечерам в гостиной отец со своей старшей сестрой Софи играл на цитрах, а Антон - на аккордеоне. Вместе они пели очень красивые народные песни.

Все близкие обожали Антона. А родители так прямо молились на него. Отец покупал ему обувь целой дюжиной и у каждой пары любовно стачивал подошвы наждачным камнем, чтобы ботинки не скользили.

Антон отвечал им взаимностью. Никогда не сидел, сложа руки, помогал отцу в делах, много читал, был образован.
Часто по утрам он играл на рояле, а я, слушая, угадывала мелодии и говорила. - Это Бизе, «Кармен», а это - Леонкавалло, «Паяцы».
Он удивленно смотрел на меня и восхищался.
- Ты знаешь композиторов?

Однажды в библиотеке я, стоя на небольшой лестнице, протирала книги и ставила в высокие, длинные шкафы. Антон сидел на полу и подавал их. Одна из них была томиком Гете.
- Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой! - Продекламировала я на немецком и добавила, - «Фауст».
Антон вскочил.
- Как, ты знаешь Гете?
- Гете знает весь мир, - гордо ответила я.
- И в России тоже?
- Конечно. В советской школе, все старшеклассники свободно владеют немецком языком и читают Гете в подлиннике, - врала я. - А еще у нас читают Шиллера, Гейне и даже знают его песнь о Лорилей.
Антон стоял, разинув рот. - Это просто фантастика. Но я тебе верю.

Больше всего он был поражен, когда у меня в руках оказались «Сказки братьев Гримм», и я стала рассказывать историю об умной Эльзе. Мы вырывали книгу друг у друга и пересказывали сказки. Он не переставал удивляться.
 Неужели в России знают «Сказки братьев Гримм»?
- Когда я была маленькая, мама почти каждый день читала мне их перед сном, - ответила я. Чем, по-моему, сразила его наповал.

Антон много расспрашивал меня о нашей стране, просил научить говорить по-русски, подобрал на аккордеоне несколько мелодий, которые я ему напела, и устраивал тайные концерты, распевая с жутко смешным акцентом – «Широка страна моя родная» и очень популярную у нас в то время песню «Чайка».

Большинство немцев боготворили Гитлера. Если же кто-то испытывал к нему недобрые чувства, то это тщательно скрывалось даже от самых близких людей.

Разговаривая, мы с Антоном никогда политики не касались. Но однажды у него в сердцах вырвалось.
- Вся моя семья ненавидит Гитлера. Если мне придется идти на фронт, я никогда не буду воевать против русских.
Он говорил убежденно, а не для того, чтобы покрасоваться передо мной.

Молодежь Германии состояла в Гитлер-Югенте. Когда я ходила в город, часто встречала на улице парней в форме. Все, как на подбор голубоглазые, самоуверенные, вышколенные, румяные они ходили с кружкой и собирали пожертвования в пользу армии. Такое дежурство считалось у них святой обязанностью.
Как-то они зашли к Антону, и самый старший из них объявил. - Ты должен идти собирать пожертвования.
Я стояла на втором этаже и хорошо слышала их разговор.
- Сегодня не могу, - ответил Антон, - форма не готова.
- Неправда, - возразил тот. – Ты постоянно придумываешь отговорки и отлыниваешь от дежурства.

Антон спокойно ответил, что форма после стрики стала мала, и портному пришлось заказать новую.
- Покажи гардероб, - распорядился старший отряда.
- Идите на второй этаж и проверяйте, - Антон медленно подошел к лестнице. – Отказать «командиру» или спорить с ним он не имел права.
 
Я понимала, чем ему грозит этот обман и, не раздумывая, кошкой бросилась в его комнату, выхватила из шкафа вешалку с рубахой и брюками, спустилась через черный ход в кухню, тихо пробралась к своей каморке, спрятала форму под матрац, а сама легла сверху. От волнения у меня дрожали руки и ноги, а все тело било, как в лихорадке.
 
«Дежурные» долго рылись в шкафу, но форму, конечно, не нашли и, извинившись, ушли. Все обошлось благополучно, но я от страха еще долго не вставала с кровати. А когда вышла из комнаты, мать Антона не сказала ни слова, даже не смотрела в мою сторону, а он сжал мне руку и прошептал.
- Ты очень смелая, спасибо.

Вечером я убирала в зале.
Антон подошел и спросил, смущаясь, - Лида, ты уедешь домой, когда закончится война?
- Конечно.
- Правильно, - согласился он. – А можно, я приеду к тебе в гости? Я хочу увидеть Россию, хочу познакомиться с твоими родителями.

Я была смущена и очень счастлива. Я полюбила Антона и ради него не пожалела бы жизни, но оставить Родину никогда бы не решилась. Я думала о том, что станет с нами после войны, мечтала стать его женой, но не в Германии, а в родном Азове. Я поняла, что и он любит меня. Мы старались скрывать свои чувства и не говорили о будущем.

В конце сорок четвертого, несмотря на официальные сообщения немецкого радио об успехах Германии, чувствовалось, что положение фашистов на фронте меняется к худшему. Я не раз слышала, как на улицах люди шептали об отступлении. Они понимали – приближается фронт, война проиграна, и Германии несдобровать. Ходил даже такой анекдот.

Один немец спрашивает:
- Райнхарт, что ты собираешься делать после войны?
А тот отвечает.
- Сяду на велосипед и за час объеду новую границу рейха.

Появились первые немецкие беженцы. Они ехали на подводах, запряженных хорошими лошадьми, и везли, кажется, весь свой скарб. Семьи размещали по квартирам. У нас остановились мать с сыном-эсесовцем. Совсем молодым парнем без руки.
 
- Куда мы едем? - жаловалась женщина, - почти неделю скитаемся. Где найдем приют? Дом бросили, хозяйство. Зачем? Но как остаться? Мой сын – офицер, русские его расстреляют.
И таких, как она, было немало.

Вскоре после их отъезда прошел слух, что гонят евреев. Под вечер появилась вооруженная охрана. За ней двигалась колонна девушек, которые шли босиком, в лохмотьях. Некоторые были покрыты байковыми рваными одеялами. У всех на груди фосфором выведено - jude. Любопытные высыпали на дорогу. Неожиданно кто-то закричал. - Прячьтесь, прячьтесь, это же ведьмы, они проклянут вас и ваших детей. - Народ стал быстро расходиться.

Недалеко от меня проходила совсем юная девушка. Бледная, худая, руки висели, как палки. Я окрикнула ее, она повернулась. Тогда я сняла свои деревянные сабо и бросила. Но к ней тут же подскочили женщины и начали вырывать тапочки друг у друга, а потом - по-настоящему драться. Конвой окружил их и принялся злобно избивать. Один из охранников настолько рассвирепел, что подлетел ко мне, ударил прикладом, а когда я побежала в сторону, нагнал и стал тыкать штыком, порезав мне руку и спину.

В городе к остарбайтерам стали относиться лучше. Некоторые даже открыто заискивали.
Как-то я зашла в магазин за семенами, а продавщица, которая раньше не обращала на меня внимания, вдруг улыбнулась и говорит. - Берите семена цветов, придут ваши победители, будете их встречать.

Вскоре объявили тотальную мобилизацию. Антона призвали в армию.
Последнюю ночь мы провели вместе. Признались друг другу в любви, и я сказала, что хочу от него ребенка.
- Я тоже об этом мечтаю, - ответил он, - но надо сначала пожениться, чтобы у нас была настоящая семья. Надо немного подождать. Ведь война скоро кончится. Русские победят. Вот я вернусь и поженимся. Не обижайся. Всякое может случиться. Подумай, если у тебя родится ребенок, то ни немцы, ни русские тебя не примут.

Представь, приедешь ты домой с ребенком от немецкого солдата, от врага. Тебе этого не простят. Останешься, и здесь, в Германии, ты будешь чужой. Ведь моя семья – это еще не все немцы. Тебя некому будет защищать. Я обязательно вернусь. Вот увидишь, нас даже не успеют довезти до линии фронта, как война кончится, и сюда придут русские, - шутил Антон.

Он действительно не успел доехать до линии фронта. Его грузовик попал под бомбежку. Его мама пришла ко мне в каморку и мы, обнявшись с ней, проплакали всю ночь.

А скоро немцы побежали. Машины одна за другой, не переставая, двигались по автобану, который проходил почти рядом с хозяйской усадьбой. Дело в том, что дорога на Прагу шла через Брикс. Этого городка сейчас нет ни на одной карте, потому что после войны он отошел к Чехословакии и теперь называется Мост.

Гул моторов не утихал круглыми сутками. Однажды ночью, недалеко от дома остановился большой лимузин, который сопровождали две легковушки с эсесовцами. Три офицера постучали в двери и что-то попросили у хозяина. Я выглянула в окно. Возле автомобиля прохаживался человек с широким лицом в черном макинтоше и шляпе. Хозяйка оттащила меня от окна и испуганно зашипела.
- Отойди, это Геринг с личной охраной.

Когда машины тронулись, я выскочила во двор и закричала им вдогонку по-немецки.
- Кому будете сдаваться русским или американцам?

В ответ хлестнули автоматные очереди. Тогда, в порыве радости, я даже не поняла, что делаю, зато потом, очнувшись, испугалась. - Вдруг они вернутся? Но, к счастью, все обошлось.

А под утро пошли уже наши танки. Я, размахивая руками, бегала вдоль дороги и, как сумасшедшая, кричала ура.


Сынок, прожила я немало, но, клянусь, такой радости, как в тот день, не испытывала больше никогда.

Неожиданно одна из машин съехала на обочину и остановилась. Задыхаясь, я бросилась к танку и услышала из темноты родные, русские слова.
- Бузыкин, мать твою, перемать, чё встал? Заводи.
А в ответ недовольный голос пропел.
- Да сча-ас, по-го-ди.
Мотор заревел, танк ушел в темноту.

Я остолбенела, застыла, потому что в этот момент ясно поняла. Я - свободна. Я в глаза не видела ни Бузыкина, ни его командира, но по сей день мне кажется, что лично меня освободил из плена именно рядовой Бузыкин.

Я влетела в дом, собрала узелок с вещами и, попрощавшись с хозяевами, вылетела за ворота. Не ощущая ни дня, ни ночи без устали шла сутками. Потом пыталась остановить военные машины, но они проезжали мимо.

Как-то заметила у обочины грузовик. Под ним лежали двое и что-то ремонтировали, а в кузове сидели несколько офицеров и, разложив пожитки, закусывали. Я застеснялась и, не останавливаясь, прошла мимо. Но они меня окликнули.

- Эй, красавица, куда же ты, садись, чуток подвезем. - Подали руку, помогли забраться в кузов. Потеснились, усадили между собой, угостили колбасой и американским шоколадом. Начали расспрашивать, кто я, откуда, как жилось в плену? Вдруг слышу.
- Ремонт закончен, все на месте, едем? - В кузов прыгнул худощавый капитан с огромными темными глазами и удивительно пышными ресницами, припорошенными пылью. Сердито посмотрел на меня.

- Это что за новости? Вылезай тетя, не положено.
А у меня от усталости ноги не шевелятся. Только что была на седьмом небе от счастья – на машине поеду. И вдруг выгоняют. От обиды даже слезы навернулись. А он уставился на меня, серьезный такой, сердитый, и начал ребят отчитывать.
- Взяли неизвестно кого. Вдруг она шпионка?
- Какая шпионка? Чего шумишь? Это ж твоя землячка из донских степей, из города Ростова.
Он посмотрел подозрительно.

Я стала оправдываться. - Не из Ростова, а из Азова, но это совсем недалеко.
Он поглядел еще пристальнее.
- Знаю, даже хорошо знаю. Как твоя фамилия?
- Гадалова.
- Да ну? Случайно не Николая Алексеевича Гадалова родственница?
- Вы с ним знакомы? - У меня чуть сердце не остановилось. - Где он? Это ж мой отец.

- Николай Алексеевич, начальник гаража стройуправления, твой отец? Неужели ты та самая девочка Лида? А меня не помнишь? Я же твоей маме телочку привозил для хозяйства. Еле с машины спустили, такая упрямая оказалась. Ты еще рядом крутились, все норовила помочь.

- Конечно, помню, - обрадовалась я, - мы ее Зорькой назвали. Хорошая оказалась корова, когда выросла. Ведро молока в день давала. Но вас, извините, не помню.

Офицеры начали хохотать. И он тоже. И сразу стал другим - добрым, веселым. Вот так я познакомилась с Федором Десяткиным. Мы прожили потом почти сорок лет. Ну, это уже другая история, и ты ее знаешь…

Когда я вернулась домой, соседи рассказали, что мама, как меня увезли, вскоре умерла, «с горя», а братика будто видели на городском рынке среди беспризорников. Я пыталась его разыскать, но все впустую. А папа погиб. Других родственников у меня не было.

А об Антоне ты больше не слышала?
- Нет, но по пути в Азов я заночевала в чешской деревне. Увидев в доме аккордеон, спросила, кто на нем играет?
- Немцы стояли у нас, мальчишки совсем из Гитлер-Югента. – ответила хозяйка. – Так вот один из них хорошо играл и даже пел по-русски. На рассвете они уехали, а инструмент остался.
- Как знать, может, этот мальчишка и был Антоном? – Мама помолчала.

- А ты не пыталась найти могилу Антона? – Осторожно спросил я.
- Как? Да и кто бы мне разрешил? Это сейчас все можно. Но зато я ничего не могу. И понимаешь, я надеялась на счастливую ошибку. Такое случалось - похоронка пришла, а человек жив. Не исключено, что и он попал в плен. – Она качнула седой головой. – Нет, никакой компенсации мне не надо. Деньги, сколько бы их ни было, ничего не вернут и не исправят.

С тех пор мама не говорила об Антоне. А расспрашивать, тревожить прошлое, мне не хотелось. История эта навсегда осталась в моей памяти.

После кончины мамы я невольно, все чаще и чаще мысленно возвращался к ее воспоминаниям. Одолевали сомнения. Что если мой настоящий отец все-таки Антон? Смущал еще и тот факт, что родился я семимесячным. Мама в детстве при каждом удобном случае, говорила. – Одевайся теплее, не бегай без шапки, не промочи ноги. Знай, ты родился раньше срока, у тебя пониженный иммунитет.

Хотя сейчас, вспоминая те годы, я не могу сказать, что болел чаще других. И в школе, и в институте занимался спортом и никогда не был слабаком. Получается, мама, мягко говоря, нафантазировала, и родился я в положенный срок. А если так, то моим отцом наверняка был Антон. Ведь на фронт он ушел в начале сорок пятого, а с отцом мама познакомилась в марте - на два месяца позже.

Мысли об этом приходили ко мне постоянно. Настойчиво овладевало желание узнать правду. Но развеять мои сомнения мог только сам Антон. Не раз возникала мысль найти его. Обнадеживала вера мамы в то, что он остался жив и здравствует до сих пор. Но бесконечные неотложные дела мешали начать поиски.
И вдруг - сестра из Германии…

Вагон метро стучал, гремел. Я до боли сжимал блестящий поручень над головой, стараясь не расплакаться. Сказать, что я был потрясен, значит не сказать ничего.

- Значит, мой отец Антон жив, и я скоро узнаю о моей сестре, а со временем может смогу увидеть и обнять ее?

Дверь открыла сияющая Даша.
- Представляешь, - волнуясь, воскликнула она, - нашлась твоя сестра.
- Где же она?
- В Германии, в городе Бремене. Раздевайся, я все расскажу. Ужин готов, садись, ешь и слушай.
- Успею, рассказывай.

- Значит так. Смотрела я передачу «Жди меня». Ну, там, как всегда, кто-то кого-то ищет или уже нашел. И вдруг ведущий объявляет.
- Уважаемые телезрители! Просим вас внимательно посмотреть и послушать видеописьмо из Германии. Возможно, кто-то узнает автора письма или поможет ему отыскать близких.

На экране появилась симпатичная женщина. - Все, что она говорила, я записала слово в слово. – Жена достала листочек бумаги, надела очки.

- Я, Мария Губерт живу в городе Бремен. В январе сорок пятого года моя мама Сабина познакомилась и подружилась с офицером Советской армии, - голос Даши стал громче, - капитаном Федором Десяткиным. - Было ей тогда семнадцать лет. Со слов мамы знаю, что был он высокий, стройный, с черными волнистыми волосами, карими глазами и длинными, темными ресницами, похожими на две метелочки. Родился он на реке Дон, в казацкой станице. Еще я знаю, что его маму, мою бабушку, звали Мария. Меня назвали в ее честь.

 Вместе они были недолго. Война еще не кончилась, а часть, где служил Федор Десяткин, перевели на новое место. Маме пришлось переехать в другой город. После войны она оказалась в западной зоне. Поэтому искать друг друга или встретиться они не могли.

Я родилась в октябре 1945 года. Но мой отец ничего обо мне не знает. Воспитывал меня отчим. Я ему очень благодарна и считаю его своим вторым отцом. Но настоящий мой отец – капитан Советской армии Федор Десяткин. Он дал мне жизнь. Он был первой любовью моей матери.

Прошу всех, кто знает о нем хоть что-то откликнуться и написать мне. – Даша торжественно замолчала.

- Сестра? Дочь моего отца Федора Десяткина? Невероятно. А как же Антон? - Стучало у меня в голове. Неожиданно я сообразил.
- Антон тоже не мог знать о моем рождении. Значит, если он жив и у него есть дочь, то есть, моя сестра, то и она не могла знать обо мне. И если бы она, кого и искала, так только мою маму, но не меня.

А сестра по отцу – тоже нелепость, фантазии моей жены.
- Дашенька, все это интересно, но почему ты решила, что фрау из Бремена…
- Да потому что все сходится, - перебила меня Даша, потрясая листком бумаги. - Еще раз прочесть?

- Погоди, давай разберемся… - Пытаясь собраться с мыслями, я медленно снял пальто, отнес на вешалку, надел тапочки. - Дашенька, пойдем перекусим, успокоимся, а потом обсудим это видео-письмо.

- Да что тут обсуждать? В чем разбираться, когда все до мелочей сходится. Ты должен немедленно ответить ей. Вот адрес, я его прямо с экрана переписала. Если бы ты слышал, как она просила откликнуться, если бы слышал ее слова, - он дал мне жизнь, он был первой любовью моей мамы. Тони, фрау Мария плакала. Ты хоть это понимаешь? - Даша часто-часто заморгала и кулачком растерла слезинки.

- Хорошо, согласен. Мой отец тоже Федор Десяткин. И тоже родился на Дону. Но это еще ни о чем не говорит и ничего не доказывает, потому что в его родной станице каждый второй Десяткин. А по всей России их вообще миллионы, как Ивановых, Сидоровых, Семеновых. А уж об имени Федор и говорить не приходится.

- А бабушка Мария? – Не отступала жена.
- Тоже очень редкое имя, - улыбнулся я. – Да у тебя самой родная тетка - Мария, у нашей Олечки свекровь - Мария. Да у меня на работе - не меньше трех Марий найдется.

- Но ведь красивый, высокий, стройный, вьющиеся темные волосы, карие глаза и ресницы, ресницы, как метелочки. Это же копия твоего папы. – Настаивала Даша.
- Ресницы, милая, конечно веский аргумент, но это же не отпечатки пальцев.

- А звание капитан? – Даша принесла портрет моего отца, который мы сделали, увеличив его военную фотографию.
На меня смотрел худощавый жгучий брюнет в полевой гимнастерке с погонами капитана и двумя орденами Красной Звезды на груди. Внизу, наискосок, размашисто, твердо было написано: «Берлин, 8 мая, 1945 года».

- Такой красавец, поди, пол Европы женских сердец покорил. - Любуясь, с восторгом выпалила Даша. – Подумай, разве могла семнадцатилетняя девочка Сабина устоять перед таким казаком-победителем?

- А мы с ней похожи?
- С кем?
- Ну, с фрау Марией?
- Что-то общее есть, - жена задумалась.
- Наверно, возраст, - пошутил я.
- Это само собой. Кстати, для женщины своего возраста она выглядит прекрасно. Высокая, подтянутая, в красивом костюме. Лицо почти без морщин. Солидная, серьезная дама. Мне понравилась. Глаза у нее тоже большие и карие, - глядя на портрет отца, продолжала Даша, - а у тебя - голубые и средние - мамины.

- А ресницы?
- Ресницы самые обычные, как у тебя. Странно, ни ты, ни она не взяли от отца такую красоту. - Даша ласково провела ладонью по портрету. - Зато нашей внучке его ресницы достались. Удивительная штука - гены. Через два поколения передались. Да что ты все выпытываешь, Фома неверующий? - Снова встрепенулась Даша. - Короче, Мария - твоя сестра. Тут и думать нечего.

- Думать, любимая, всегда не вредно. – Назидательно ответил я. – Уж очень просто все у тебя получается - глаза, ресницы и готова родственница. Ты можешь отгадать, как мы с фрау Марией могли родиться в одном и том же месяце? Такое, по-твоему, возможно?

- Еще как возможно! Такое, дорогой мой, случается на каждом шагу, во все века и у всех народов. А уж во время войны тем более. Война! Сообразил? Сегодня - здесь, завтра - там. Сегодня – жив, завтра – убит. Нам с тобой это трудно понять, но я никого не осуждаю.

- Да и я осуждать никого не берусь, и права такого не имею. К тому же я семимесячным родился.
- Точно! – Закричала Даша и радостно поцеловала меня в макушку. – Как же я забыла. Ведь твоя мама столько раз об этом говорила. Тогда тем более все сходится. В январе он встретился с Сабиной, и родилась фрау Мария, а в марте с твоей мамой, и родился ты.

- Пожалуй ты права. Вполне возможно, фрау Мария моя сестра. - Согласился я с женой, а про себя подумал. - Нет, родился я точно в срок, и никакие мы с фрау Марией не родственники. А кто…? Демографические последствия войны. - Пришла мне в голову «научная» фраза. Тогда - это гораздо больше, чем родственники. Мы, моя хорошая немецкая сестричка, самая главная компенсация нашим мамам за их нелегкую молодость, за их первую любовь.

- Что же ты молчишь, Тоша? - Отвлекла меня Даша. В ее руке слега подрагивал листок с адресом. - Ты ей напишешь? Только вот мы немецкого не знаем.
- Конечно напишу, милая, и обязательно приглашу в гости. - А немецкий - не проблема, как-нибудь поймём друг друга. Мы ведь «родственники».

 
 

 


 


 Плевое дело

- Больше не пойду, - жена поставила банку с молоком, сильно ударив ею о стол. Губы ее подрагивали, в глазах блестели слезы. - Знаешь, как бодается? Все между ног норовит, проклятая.

- Успокойся, моя птичка, я ей отомщу, рога отшибу, бока намну, хвост оторву, козью морду сделаю.
- Смеешься. А я, правда, боюсь.
- Хорошо, хорошо, - доставку молока беру на себя.
 
У жены на руках постоянно выступали красные пятна. От лекарств проку не было. Кто-то посоветовал поехать в деревню на козье молоко. И оно действительно очень помогло ей.
Недели две брали у соседей. Но неожиданно они отказали.
 - Самим мало. Внуки на отдых прибыли.
Мы огорчились, потому что всех коз поблизости дачники уже «разобрали».

Пришлось обратиться к Зине, которая жила далеко, на самом краю деревни. Зато «товар» у нее оказался высшего качества. Жирное, густое молоко пахло душистым лугом. Никакой «Данон» или «Вим-Биль Дан» ему в подметки не годился.
Зина в своей Белке души не чаяла. – У ней молоко не то, что у других – одны сливки. А сама-то какая красавица, умница, - восхищалась хозяйка и жмурилась от удовольствия.
 
Белка и правда тянула не меньше, чем на «королеву красоты». Стройная, гибкая, рога длиннющие с крутым загибом, как турецкие сабли. Взгляд надменный, а глаза огромные, светлые, томные. Носик мягкий, бледнорозовый, аккуратненький. Уши вниз, будто на ней шапка-ушанка надета. Шуба густая, мех волнистый цвета кофе с молоком, без единого пятнышка. За ее потомством очередь на «сто лет вперед» стояла. Зина к особому козлу ее возила, не местному.

Казалось, всем Белка хороша, да только характером вышла коварная, отчаянная, настырная и «шибко бодучая».
 В стадо Зина ее не гоняла, выпасла рядом с избой. И хоть место там много было, но ходить мимо опасались, боясь получить рогами пинок под зад. Ни малых, ни старых не щадила.

Не приведи Господь, если на хозяйку голос повысил или невзначай руками размахался. Коза тут как тут, вроде пса цепного, защищать рвется. Иного «обидчика» так саданет, впору примочки ставить. Зина, конечно, орет на нее, за шиворот тащит. Иной раз «обложит» не постесняется, но больше для публики, а «между строк» слышно: «Ты ж моя хорошая, любимая, подружка моя». На людях вздыхает: «Бедовая коза, что с ней делать, ума не приложу». А на лице - гордость и умиление.

Из-за Белки Зина с половиной деревни не ладила. Соседи спуску ее любимице не давали. Если застанут на своей территории, не пощадят. Кто палкой, кто камнем угостит. А та сразу бежит к хозяйке жаловаться. Зина в ответ, конечно, горой встанет и на самых высоких тонах, не стесняясь в выражениях, объяснит соседу, что о нем думает.

На следующий день, прихватив банку, я отправился за молоком.
Белка, стоя на узкой тропинке, тихо щипала травку. Да, рога ее впечатляли. Изящные, тонкие, с наплывом - ручная работа, а не рога. В глубине души возникло смутное предчувствие, вспомнились рассказы «очевидцев».

Обойти ее было невозможно. С одной стороны – забор, с другой - склон овражка, заросшего матерой крапивой.
- А ну, пошла, - грозно приказал я и замахнулся банкой. На мой окрик коза медленно подняла голову и, одарив меня презрительным взглядом, нехотя освободила тропочку.

- Так-то, стерва, - погрозил я пальцем и двинулся вперед. Но неожиданно земля качнулась под ногами, и я очнулся в овраге, в зарослях крапивы. А где-то надо мной раздалось ленивое и пренебрежительное, - ме-еее.
 
Ябедничать я не стал и на вопрос хозяйки, не озоровала ли Белка, скромно пожал плечами. В обратный путь Зина меня, к счастью, проводила.
 
Жена встречала у дома. - Коза не напала? – Взволнованно спросила она.
- Не встретил, - соврал я.

На следующий день вооружился тонкой, но крепкой палкой. Белка мирно гуляла на прежнем месте. Хозяйки поблизости не было. Без лишних сантиментов я с удовольствием огрел козу по хребтине. Она стрелой ринулась в сторону.

- Это тебе за вчерашнее, - победоносно воскликнул я, потрясая палкой.
Но Белка тут же опомнилась и пошла на меня. Я снова замахнулся, но она, опустив рога и поджав передние копыта, вскинулась на дыбы. Я дал деру.

- Никак озоровала? – всполошилась Зина, когда я, задыхаясь от бега, влетел в избу. – Бедовая она у меня, ох, бедовая.
Обратно я прошел под охраной хозяйки.

- Надо ее задобрить, - рассудила жена. – Что любят козы?
- Осиновый кол в брюхо, - мрачно подсказал я.
- Нет, - серьезно возразила она. – Зина обычно ее хлебушком угощает.

Утром я шагал с банкой под мышкой, держа в одной руке сдобную булку, а в другой - палку. Коза настойчиво совала морду в штакетник соседского палисадника, пытаясь полакомиться пионами. Увидев меня, резко отпрянула от изгороди и, наклонив голову, пошла наперерез. Я сгруппировался и быстро сунул ей взятку. Белка остановилась, смешалась, вскинула удивленные глаза и надкусила булочку. На душе у меня потеплело.

- Врешь, подруга, - обрадовался я, - все в этом мире покупается. Осторожно погладил ее роскошную шубу. Она мотнула головой. Подобная фамильярность ей не понравилась.

Вздохнув полной грудью, я двинулся по тропинке к дому и… крапива снова приласкала меня в овражке. Вверху показалась козлиная морда, и прозвучал надменный дискант, - ме-еее.
 
Я в ярости вскочил на ноги. Палки в руке не оказалось. Поискал камень, но с крылечка окликнула Зина. – Дюже сильно ушибла? Ох, я ее счас. – Но коза гордо отвернулась и снова отправилась к чужому палисаднику.

- Может, правда, без молока обойдемся? - Смазывая йодом мои ссадины и царапины, всхлипывала жена.
- Ну уж нет! Я ее усмирю.

На следующее утро вооружился металлическим прутом, но и подарок прихватить не забыл. План был простой. Кинуть булочку, отвлечь, спину не подставлять, а если нападет – бить, бить и бить. Но дойдя до зининого дома одумался и свернул в проулок, решив обойти опасную тропинку. Не успел я выйти к боковой калитке, как нос к носу столкнулся с Белкой. От неожиданности растерялся. Коза встала на дыбы и с ухмылкой ринулась на меня.

- А ну, пошла, пошла, - вдруг раздался за спиной тонкий голосок, и вперед выбежала маленькая внучка соседей. - Дяденька, не бойтесь, плюньте на нее, - девочка пригнулась, отвела ручки назад и несколько раз плюнула козе в морду. Та остолбенела. Испуганно заморгала и с гримасой невиданного оскорбления попятилась, плаксиво и жалко издав, - ме-еее.
 
- Если кто лезет драться, плюнь на него и пройди мимо. Так моя бабушка говорит, - объяснила девочка.
- Неужели все так просто, - подумал я, - плюнуть и гордо пройти мимо.