Муха, , в янтаре. Часть 1

 "Муха" в янтаре
 
 2005 год



 Жизнь «плетёт» нам тонкую и почти невидимую «паутину» Судьбы.

 Часто нам кажется, что мы полностью свободны от этой паутины и сами выбираем свою судьбу. Но это – заранее продуманный Жизнью обман. Если приглядеться внимательно – мы уже пойманы этой паутиной и можем двигаться только по заранее сплетенным нитям.

 Но, как запутавшиеся в паутине мухи, мы можем выбирать по какой ниточке ползти, чтобы, по возможности целыми и невредимыми, придти к желаемой Цели.

 Самое интересное, что эти, почти невидимые, нити переплетаются с нитями других «паутин». Поэтому, если выбирать путь правильно, можно встретиться с теми, кто движется в том же направлении и «предназначен» для встречи с тобой.

 Так случилось, что моё существо как бы разделилось на две части.

 Первая моя часть уже пробралась через «коварные» сети «паутины детства» и с успехом добралась до прозрачножёлтой, отражающей Солнце, манящей капли смолы, превратившейся в янтарь, называющийся Память. Там она и застыла.

 Вторая – продолжает упорно двигаться по паутине Судьбы, как правило, верно выбирая нужные нити, которые часто пересекаются с нитями других Судеб…










 
 
 «…Все, что мы любили
 было в той поре.
 Там, где мы застыли
 словно мухи в янтаре…»
 
 Андрей Макаревич.
 


 В жизни каждого человека рано или поздно наступает время, когда
воспоминания начинают преобладать над надеждами на будущее. Эти
воспоминания занимают большое пространство на «жестком диске»
нашего мозгового компьютера и начинают затруднять восприятие новой
информации. А воспринимать её необходимо, если хочешь продолжать
жить. Хочу избавиться, очистить свой «жесткий диск» и «скачать»
воспоминания на эти страницы.

 Есть ещё одна причина для этого рассказа - хотелось бы подвести
некоторые итоги – причем, почему-то, на ум приходит только одна
форма – в виде доклада о чем-то выполненном (или по крайней мере
строившемся).
 
 « …я Вам докладываю не по службе,а по душе:
 …работа адовая будет сделана! И делается уже...»

 Мой любимый Маяковский!…
 

Итак…
 Для удобства изложения, весь отчетный период разбит на
пятилетки и будет иметь вид…

 Доклада о выполнении 50-летнего плана


 Первая пятилетка.
 
 Сейчас напишу звучную фразу, которая придаст недостающую значимость всему нижесказанному: Родилась я в прошедшем, двадцатом веке…

 Московский роддом №1 имени Грауэрмана вспоминать не буду – уж очень настойчиво меня там тащили на Свет Божий, причем щипцами за голову.
 Первые воспоминания связаны с Арбатом, Кречетниковским переулком, Собачьей площадкой, по которой зимой нас до головокружения возили на санках вокруг какого-то памятничка. Папа всегда шутил, что это памятник собаке и при этом напевал: «…У попа была собака, он её любил…» и так далее, до самой трагической смерти этой поповой собаки.
 Улица Воровского и первое в моей жизни детское учреждение - ясли... Нужно было идти через улицу Малая Молчановка (была убеждена, что идя по ней, надо было вести себя тихо и молчать, не говоря уже о Большой Молчановке). По дороге находился Грибоедовский особняк (наверное, там кто-то всё время ест грибы). При входе в него сидели два мраморных льва с открытыми пастями, куда все «дети Арбата» запихивали воздушную кукурузу.

 Жили мы в старинном арбатском особнячке в Кречетниковском переулке. Сейчас точно на этом месте стоит кинотеатр «Октябрь».
 Особнячок, когда-то верой и правдой служивший уютным жильём для какой-то дворянской московской семьи, был сначала экспроприирован отделением реввоенсовета (о чём красноречиво говорила красная звезда на воротах), а потом превращен в обычную московскую коммуналку.
 Каждую из многочисленных комнат занимало по одной семье. А наша семья, включающая в себя несколько подсемей (дедушка Саша с бабой Граней и моей тетей Галей; мама с папой, моей сестрой Олей и мною; дядя Юра, тогда уже женатый) занимала самое большое помещение – бальный зальчик под круглым куполом. Это помещение было перегорожено фанерой на три маленькие комнатки и коридорчик, чтобы обеспечить каждой подсемье иллюзорную отдельность. В коридорчике между перегородками стоял большой сундук, на котором жила какая-то очень старая бабушка (даже не могу вспомнить чья). Помню одно – днём она на этом сундуке сидела, а вечером и ночью - лежала.
 В общем коридоре, как раз напротив выхода от нас, была необыкновенной красоты изразцовая голландская печка, которая никогда не топилась. Рядом находилась парадная дверь, через которую никто никогда не ходил. В парадном подъезде было пустынно, темно и пахло дворовыми кошками. Жильцы пользовались входом со двора прямо на общую кухню. Так все и ходили – через, кишащую тётками в разноцветных халатах, кухню.
 Туалетная комната в квартире тоже была одна на всех. В ней стоял унитаз с подвешенным очень высоко чугунным бачком, к которому была прицеплена ажурная цепочка с красивой деревянной ручкой. На стене был прикреплён резной, вырезанный каким-то рукодельником, ящичек в который клали разорванную на большие клочки газету – для определённых гигиенических нужд. В этом тесном туалете часто закрывался наш дед Саша с веревкой на шее (пойду-повешусь) после водкозапрещающих криков бабушки. У него уже тогда была слабая нервная система, сильно расшатанная то ли сталинскими безобразиями, то ли ранней гибелью его первой жены Марии Фоминичны (мамы моей мамы). Он никогда не выполнял своего обещания повеситься и выходил оттуда (к всеобщему нетерпению, в буквальном смысле) только после криков бабы Грани: «Выходи быстрей, тут вся квартира с...ть хочет» и обещания «налить стопочку».
 Как я понимаю, дом был настолько старый, что в нем не было горячей воды. Купали нас в большом оцинкованном тазу прямо на общей кухне. Нас ставили ногами в этот таз, заполненный подогретой на керосинке водой, намыливали большой лыковой мочалкой, а потом поливали из старого, покарёженного ковша. Когда эту процедуру проделывал дедушка, он всегда приговаривал: «С гуся вода, с Миринки – худоба!» Мне очень нравилась эта присказка и я всегда просила и маму, чтобы она её говорила, когда поливала меня приятной горячей водой из этого многострадального ковша... А взрослые ходили мыться в общественную баню, куда нас стали брать немного позже. Для нас в эту баню мама таскала тот же самый таз, чтобы дети не пользовались общебанными принадлежностями. Помню огромные фигурные медные краны и ту же самую мочалку из лыка, которую намыливали хозяйственным серо-коричневым мылом с отвратительным запахом. Поэтому, наверное, так запомнилось появление розового мыла, которое называлось «Земляничное», но пахло также отвратительно. Очень удивляло, что раздевшись до гола, взяв в руки лыковые мочалки и казённые оцинкованные шайки, все женщины становились абсолютно одинаково-похожими (даже не знаю, можно ли тут применить сравнение «на одно лицо»). Думаю, что при формировании психики маленького ребенка, посещение общей бани подобного типа, где одновременно мылись человек до ста, может вызвать психологическую травму и отвращение к баням на всю жизнь (включая сауны и термы самого люксового уровня). Что со мной и произошло.

 Не знаю почему, но очень запомнилась обстановка густонаселенных комнатушек нашей коммунальной дружновраждебной квартиры.
 Обязательным в обстановке каждой комнаты было: во-первых – домашние растения. Огромные фикусы в деревянных кадушках, ветвистоколючие «столетники» (они являлись домашней «панацеей» от всех болезней, от насморка до поноса), красивая, но дурнопахнущая герань в глиняных горшочках и даже консервные банки с пророщенным (с целью борьбы с авитаминозом) репчатым луком. Я так понимаю, что разнообразие и качество этих «садов на подоконниках» зависело от ботанических способностей каждой хозяйки. У бабушки Грани, например, хорошо росли даже такие редкие цветы, как миниатюрные розочки-рококо и удивительная ярко-розовая фуксия.
 Во-вторых – непременной частью мебели были «буфеты»- украшенные резьбой, двухэтажные застекленные шкафы (там хранились разные графинчики-рюмочки и розеточки для варенья), а также «этажерки», на которых стояли разные предметы – от книг до фарфоровых овчарок или мраморнах слоников, выстроенных по росту на кружевных салфеточках. В составе всего выставленного отражались, так сказать, индивидуальные особенности каждой хозяйки.
 В-третьих – в каждой семье была огромная банка с загадочным, так называемым «чайным», грибом. Размер банки зависел от количества членов семьи, его употребляющих. В эту банку сливали «спитый» чай и подсыпали сахару. Там в желто-коричневой жидкости плавало странное блинообразное, слоёное существо, с которого свисало какое-то подобие водорослей. Было это очень похоже на медузу. Сравнение это мне приходит на ум только сейчас. А тогда, ещё не видев ни разу медузы, я его просто боялась, без всяких метафорических сравнений. Был он очень страшный и всё время рос, в нем увеличивались слои, которые, время от времени, нужно было отрывать.
 В-четвертых – почти во всех комнатах были клопы. Клопы – это такие насекомые, которые жили в мебели или под обоями и днём спокойно спали, а по ночам выползали и начинали кусать всё теплокровно-живое, т.к. питались они именно кровью. Их укусы страшно чесались. Если отловить и раздавить одного из этих быстробегающих вампиров, он очень непрятно пах (впоследствии какой-то ипохондрик сравнил этот запах с запахом коньяка). Истребляли их разными вонючими жидкостями (из тех, которыми Киса Воробьянинов красил усы), но клопы были невыводимы. В будущем, это наследие старины благополучно переезжало на новые квартиры вместе со старой мебелью, чтобы не потерять источник своего питания в виде хозяев этой мебели.
 Характеристикой нашего семейного жилья были только клопы. Растения и гриб отсутствовали из-за недостатка времени у мамы ухаживать за ними, буфет отсутствовал из-за того, что туда нечего было ставить, а слоники – из-за хорошего эстетического вкуса мамы.
 
 Еще, почему-то, очень запомнились соседи по коммуналке.
 Дед Хомяков, постоянно ругался с нашим дедом, иногда до драки. Но когда дед Саша куда-то пропадал, его всегда находили пьяненьким у Хомякова. Пытаясь увести домой, его невозможно было вырвать из крепких и слёзных объятий его врагадруга. У Бабушки Хомяковой была очень красивая, седая прическа на прямой пробор и от неё всегда пахло жареными пирожками с капустой. Ещё у другой бабушки-соседки была огромная бородавка около носа. Её дочка со звучным именем Мира дружила с нашей тётей Галей и обе они наряжались в крепдешиновые кофты и кокетничали с парнями во дворе. Ещё был какой-то очень серьёзный и угрюмый врач. Его дочь тоже очень странно звали – Зайка. А рядом с нашей дверью была дверь в комнату молодой женщины без определенных занятий, которая каждый день приводила в гости разных мужчин, причем очень часто - пьяных. И мама часто с ней скандалила, защищая добропорядочную репутацию нашей квартиры. Даже однажды запустила в неё сковородкой с только что пожаренными котлетами, а та вовремя успела увернуться и сковородка ударилась об захлопнутую дверь.

 Во дворе нашего дома мужчины играли в домино на самодельном деревянном столике. А женщины садились в рядок на скамейку перед входом и сплетничали «кто-с кем-и что». А мы развлекались в песочнице или играли.
 Хорошо помню растительность двора (не надо забывать, что речь идёт об арбатском дворе, расположенном в самом центре города), в которой перемешивались шикарные посаженные цветы, вроде «георгинов» и «гладиолусов», с более скромными «золотыми шарами», «анютиными глазками», «ноготками» и с совсем дикими «пастушьей сумкой» и «паслёном», на котором зрели черные ягоды, и ими нас, как самых маленьких, пугали: «если съешь – помрёшь».
 А ещё в нашем дворе была голубятня. Голубятня – это некое подобие огромного зарешеченного ящика на «курьих ножках», который являлся домиком для голубей. Предназначалась она для приюта голубей, которых днём со свистом гоняли над двором. Голубиная стая, «нарисовав» в воздухе несколько кругов, возвращалась в голубятню и с уютным воркованием усаживалась на жердочках. Как я понимаю, тогда одним из увлечений жителей московских дворов (кроме «домино» и сплетен) было разведение голубей. И, правда, некоторые птицы были очень красивы – белые, черные, пятнистые, голубоватые, с необыкновенными волнистыми и веерообразными хвостами. Наверное, я провела достаточно времени, наблюдая за кружением голубей над нашим двором под громкий свист мальчишек. Очень уж они мне запомнились.
 Часто в нашем дворе раздавался протяжный крик: «Старьёёёё берём, старьёёёё берём!». Эта фраза сопровождалась трелью трофейной немецкой губной гармошки. Звуки эти издавало странное существо, идущее за старой клячей, тянувшей тележку с различным тряпьём. Существо представляло собой страшного, лохмато-нечёсаного, чумазого старика в замусоленной, протёртой до дыр, военной шинели. Он собирал любое старьё, которое ему выносили жильцы. Его так и звали Старьёвщик. Нас им пугали: «будешь плохо себя вести - отдам старьёвщику». Кровь стыла в жилах только от одного воображения этой ситуации, поэтому, в основном, мы старались вести себя хорошо.
 Был еще один дворовый персонаж – Точильщик. Появлялся он во дворе всегда внезапно. На катящемся рядом, ржавом велосипеде у него было установлено точильное приспособление. Своё появление во дворе он объявлял гнусавым пением: «Тоооочить ножи-ножницы, тоооочить ножи-ножницы…». Заслышав его голос, все домохозяйки выскакивали с кухни со своими, затупленными в схватках с куриными шеями и лапами, ножами. Некоторые приносили ножницы, притупившиеся от бесконечных «починок» обветшавшей, но необходимой ещё, одежды. Точильщик ставил велосипед «на попа», раскручивал педалью точильный круг, приставлял к нему затачиваемый предмет и к нашему ошеломлению, смешанному с мистическим ужасом, из-под этого точильного колеса начинал сыпаться в разные стороны ослепляющий фонтан искр.
 На Первое мая и на Седьмое ноября мимо нашего перекрёстка проезжала военная техника, которая возвращалась с военного парада на Красной площади. Все выбегали из своих дворов и махали руками военным. А они брали самых маленьких детей к себе на танки и катюши. Мне однажды тоже повезло. Что больше всего поразило - то что все детали танка были покрашены обычной тёмно-зеленой масляной краской, как забор нашего двора.
 Однажды какой-то военный посадил меня к себе на лошадь (тогда конница ещё участвовала в военных парадах). Очень запомнилась добрая улыбка этого дяди и тёплая, потная спина лошади, которую я осторожно потрепала по загривку.

 Ещё помню (или это мне кажется...) Фестиваль молодежи и студентов.
 Мы выбегали со двора, а по улице шла разноцветная (как по одежде, так и по цвету лиц) толпа весёлых молодых людей. Они смеялись ии пели песни. «Песню дружбы запевает молодежь, эту песню не задушишь, не убьешь...». Не очень мне было понятно, кому надо «душить» и «убивать» эту песню, но я всё равно громко подпевала.
 Семейное предание гласит, что в одной из колонн, проходящих по Садовому кольцу в сторону старого Американского Посольства, шел очень известный в то время американский негритянский певец Поль Робсон (помните: «Спи мой бэээби, о мой кудрявый бэээби. А мать с отцом в чужих краях сжигают кровь своюуу-уу-уу»?). Среди приветствующей толпы ему очень понравилась широко улыбающаяся девочка. Он взял её на руки (чтобы его сфотографировали журналисты), поцеловал и прикрепил к кофточке американский значок со словом PEACE. Девочкой этой была я. Чего совсем не помню. Как ни странно – запомнился только маленький значок с пятицветной фестивальной ромашкой на нём.

 Ещё помню, когда меня оставляли на попечение деда Александра Михайловича Козлова (дедушку Сашу), мне часто приходилось сопровождать его на Арбат (просто - Арбат, который тогда еще не был Старым потому, что ещё не было Нового).
 Иногда дед шел пить разливное пиво с друзьями. Тогда разливное пиво, также как и квас, летом продавалось прямо на улицах из больших цистерн. Из крана в кружки их разливали крикливые тётки в замусоленных белых фартуках и нарукавниках. Однажды, когда нам с сестрой (мне 3 года, ей-5) купили по большой кружке кваса, мы на глазах у всей очереди, еле удерживая тяжеленные кружки в руках, «чокнулись» ими, произнесли: «За мир и дружбу» и разом их осушили. Мы уже тогда понимали, что пить без тоста неинтересно.
 Так вот, летом дедушка пил пиво с приятелями возле этой цистерны, установленной недалеко от дома на Молчановке, а в остальное время года ходил в пивную на Арбате, а меня, из педагогических соображений, оставлял ждать рядом, перед витриной Зоомагазина. В этой витрине стояли чучела двух белых медведей с медвежонком (совсем как на фантике конфет «Мишка на севере»). Шкура этих медведей была сильно поточена молью. Зимой, от нечего делать, я выставляла язык и пыталась прилипнуть им к замороженному стеклу. Потом выходил дед и нетвердой походкой вел меня домой. При этом он всегда рассказывал о своём гражданновоенном прошлом, а я его всегда спрашивала - видел ли он Ленина (должна отметить, что с раннего детства нас воспитывали очень идейно правильно и до конца моей третьей пятилетки я очень любила и уважала вождя мирового пролетариата).
 Мне очень нравилось оставаться с дедом Сашей. Наверное, дети чувствуют доброту, излучаемую другими людьми. Надо упомянуть, что дедушка всегда называл меня ласково Миринкой (вместо Маринки). Объясняется это тем, что мама сначала хотела дать мне имя Ирина, но потом передумала. Но дед так меня и звал (до конца своей жизни), именем-гибридом между Иринка и Маринка – Миринка.
 Я, как верный щенок, всегда вызывалась сопровождать деда, куда бы он ни шёл. Я увязывалась за ним, когда он шёл, например, в парикмахерскую и терпеливо наблюдала, как его стригут и бреют.
 О, это было зрелище! Обслуживал деда всегда седой парикмахер, которого звали «Афанасьич». Сначала он нашлёпывал на дедово лицо распаренную, дымящуюся, белоснежную салфетку, долго крутил кисточкой для бритья в алюминиевой мисочке, взбивая пышную пену из мыльного порошка и наплюхивал эту пену на седощетинистые щёки дедушки. Потом, с видом изощренного убийцы, Афанасьич раскрывал «опасную» бритву, похожую на бумеранг, долго точил её об прикреплённый к стене ремень. После этого он начинал виртуозно водить ею по покрытому белой пеной, дедморозовому лицу деда Саши, поворачивая его при помощи захвата за нос и ловко огибая ворошиловские усики деда. Окончив «одулянсьон», Афанасьич грациозно хватался за гранёный хрустальный флакон-пульверизатор с «тройным» одеколоном и брызгал из него на дедово свежеобритое, розовояблочное лицо, мерно, но энергично нажимая на резиновую «грушу», соединённую с флаконом при помощи тонкой резиновой кишки. Дедушка, поблагодарив и сняв с плеч белую простынку, шёл к узорчато-бронзовой, с многочисленными кнопочками, кассе, за которой сидела усатая тётя по имени Берта. Она, время от времени, яростно крутила ручку, торчащую из кассы сбоку. Дед расплачивался и, сладко благоухая одеколоном, целовал меня в нос.
 Во дворе нашего дома у дедушки был погреб. Иногда он брал меня туда с собой. Мы спускались в погреб по ветходеревянной лестничке. Пол там был земляной. На нём стояли бочонки с квашенной капустой, в которой весело краснели клюквенные ягоды, теснились жбаны с мочёными антоновскими яблоками, около стены стоял ящик с золотистым луком и холостяные мешки с картошкой. Но самое большое дедово сокровище стояло в дальнем углу. Это было эмалированное синее ведро с брагой. Дедушка, с блаженносчастливым выражением лица, поднимал крышку и алюминиевой кружкой, привязанной к ушку ведра, зачерпывал коричневатую, пенящуюся, пахнущую дрожжами жидкость. Выпивал её залпом и мы, довольные, возвращались на кухню с миской квашеной капусты (для маскировки).
 А ещё – никто, кроме дедушки Саши, не умел так вкусно готовить золотистые кислые щи и рассыпчатую гречневую кашу. А праздничным блюдом деда была необыкновенно вкусная картофельная запеканка. Очень жаль, что её рецепт безвозвратно и невосполнимо потерян и похоронен на Ваганьковском кладбище вместе с его создателем.

 Дальше вспоминается детский сад.
 Этот детский сад предназначался для детей с ослабленными лёгкими. Там нам давали на завтрак бутерброды с икрой, которую мы ненавидели. Эти бутерброды мы засовывали в выдвигающиеся ящики столов, откуда их потом, в засохшем виде, выковыривала нянька-уборщица, плача при этом злыми слезами. Тогда считалось, что обкармливать детей – это залог их крепкого здоровья. Поэтому, в промежутках между едой в нас вливали отвратительно воняющий рыбий жир и разведённые в молоке с сахаром дрожжи, которые по вкусу очень напоминали брагу, которую дедушка делал в погребе, втихаря от бабушки Грани. Ещё нас откармливали свежеиспеченными сдобными булочками, которые я, не ведая греха, украдкой выбрасывала в очко туалета.
 Но закармливали нас не только материальной пищей. На музыкальных занятиях нас заставляли учить и исполнять песни с непонятным, но очень правильным содержанием. Однажды я, во время исполнения нашим нестройным хором «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой…», от скуки стала раскачиваться из стороны в сторону в такт музыке и так раскачала всех стоящих рядом детей, что после слов «под счастливою звездою мы живём в краю родном…» мы все попадали на пол по принципу «домино». Музыкальный руководитель на нас так кричала, что я на всю жизнь запомнила ее буратинное имя - Мальвина Яковлевна.

 Наверное, при приближении старости и неизбежного склероза, воспоминания детства становятся всё ярче. И почему это мы с возрастом теряем эту детскую способность - воспринимать мир всеми пятью органами чувств?!
 Зрение помнит свет солнца, просачивающийся утром в окно через герань и фуксию на подоконнике. Разноцветные палисадники с цветами, называющимися так загадочно - «львиный зев», например. А майская зелень! А разнооттеночная желтизна осенних листьев! Вообще всё, абсолютно всё, было цветное!
 У меня была синяя шерстяная кофточка, на кармашках которой были красные, жёлтые и зеленые кружки. Поэтому в нашем арбатском дворе меня прозвали «Светофор».
 Даже снег никогда не был просто белым, а имел разные оттенки – от серо-бирюзового до фиолетово-голубого. А морозные узоры на стекле не только имели замысловато-геометрические формы, но и разлагали проходящий через них свет уличных фонарей на радужный семицветный отблеск.
 Первое ощущение Совершенства Мира пришло в момент разглядывания снежинок на синей варежке. Именно Совершенство!
И чистейшей белизны, и идеально правильной формы, и уникальной неповторимости каждой упавшей снежинки. В то же время – почти болезненное ощущение от ущербности некоторых «сломанных» снежинок. То, что они, несмотря на некрасивость, тоже являлись частью Мироздания, я (по, характерной для меня, идеализации всего Сущего) поняла достаточно поздно.
 Обоняние помнит запахи опавших осенних листьев, намоченных дождём; весной - цветов сирени, черёмухи, ландышей («не тюльпанов и не лилии»); новогодних мандаринов; нафталина из шкафа, где мама хранила отрезы тканей, привезённых из загадочной страны Монголии; керосина из лавочки, куда мы с мамой ходили его покупать. Странно, но даже новые, только что построенные станции метро тоже имели свой особый запах. Не говоря уже о запахах огромного продуктового дворца под названием «Высотное здание» на Площади Восстания – в Кондитерском отделе пахло ванилью, в Рыбном – маслинами и копченой селедкой, во Фруктовом – свежими яблоками (тогда яблоки ещё имели запах), в «Бакалее» – свежемолотым кофе (он пропал из продажи гораздо позже, вместе со многими другими продуктовыми запахами), в Хлебном – свежими бубликами с маком, но самый мой любимый аромат - жареных пирожков с мясом, которые мне покупала мама в «Кафетерии» (кстати, почему у них была такая странная, продолговато-трубчатая форма?)
 Осязание помнит заледеневшие пальцы в мокрых от снега варежках. Их надо было, внутри варежки, сжать в кулак, чтобы они стали тёплыми. А разная на ощупь, только что распустившаяся после нескончаемой зимы, листва! Листья сирени и подорожника – гладкие и прохладные, рябины и смородины – шероховатые, мать-и-мачеха – и то, и другое вместе взятое. А был ещё такой куст, у которого листья были покрыты мелкими волосиками. Они оставались на руках и ужасно кололись, не говоря уже о случайно задевшей голые ноги крапиве. Ведь просто мир открывался через осязание! Если язык в сильный мороз приложить к чему-нибудь металлическому – он обязательно прилипает. Можно часами прилеплять его, а потом придумывать разные способы отлепления. Ещё можно тихонечко раскачивать языком уже слабый, качающийся молочный зуб, чтобы он выпал быстро и безболезненно. А кусочек «колотого» сахара на языке растворялся намного медленнее, чем сахар-рафинад Мантулинского (рядом с нашим домом) завода. Этот быстро распадался во рту на крупинки сахарного песка.
 А вкусы детства! И почему многие, такие вкусные в детстве, вещи нам вдруг перестают нравиться? Например, кислющий дикий щавель или сладковатый вкус свежесорванного цветка желтой акации. Мы, гуляя, срывали их и лакомились. (Помню однажды, моей родной двоюродной сестре Танюхе стало просто плохо от количества съеденных ею этих цветов.) А какой вкусной была сосулька, упавшая с крыши! А зелёные, только что завязавшиеся, дикие яблоки! А черёмуха, от которой язык прилипал к нёбу и скрипели зубы! Не говоря уже об обычных сладостях! Были ведь какие-то особые, немецкие (почему-то) конфеты на палочке; рахат-лукум, в котором завязали зубы; сахарные самолетики и автомобильчики; розовый и белооблачный зефир; конфеты с таинственными названиями «драже» и «монпасье»; обваленные в сахарном песке, мармеладные зверюшки с глазами из мелкого драже. Однажды я решила украдкой съесть жёлтого мармеладного мишку, который лежал в мамином буфете (к тому времени у нас уже появился буфет и за недостатком красивой посуды там хранили всякие вкусные вещи, вроде мармеладных мишек). Помню, что совесть меня одолела почти сразу (я успела ему только голову откусить) и я решила избавиться от следов преступления, засунув этого полусъеденного, жёлтомармеладного инвалида, за буфет. Откуда он вскоре и выпал, дав родителям возможность поиграть со мной в игру «сознайся, тебе ничего не будет».
 Ну а о звуках и говорить нечего! Некоторые из них просто уже не услышишь никогда. Например, высокое «ля» трамвайных звонков проходящей близко от нашего дома «Аннушки» или звук клаксонов легковых автомобилей на пересечении нашего Кречетниковского и улицы Чайковского. Наверное, они так сильно отпечатались в моей памяти из-за трагической семейной истории. На этом перекрестке работал постовым миллиционером дедушка Саша. На нём же попала под машину наша, молодая еще, бабушка по имени Мария - мамина мама. Неоднократно рассказанное мамой трагическое происшествие заставляло всегда внимательно оглядываться и прислушиваться при пересечении этого места. Поэтому, наверное, так запомнился этот особый, уличный московский шум, который не мог утихомирить даже миллиционер, стоящий в будке, похожей на гигантский прозрачный стакан. Он, скорее, походил на дирижёра большого оркестра, самозабвенно взмахивая милицейским черно-бело-зебровым жезлом.
 Или, например, патефонные пластинки. Они имели такое странное шипение, что тембр голоса всех певцов приобретал специфический оттенок. А фокстрот «Брызги шампанского», под который весело танцевали наши очень молодые и красивые папа с мамой! А застольные песни, которые исполнялись, как правило, уже дрогнувшими от пьяненькой сентиментальности голосами! Ну и, конечно, просто негде больше услышать бульканья на примусах (это такая миниплитка, работающая на керосине) сразу десяти кастрюль, заглушаемого скандальными голосами сразу десяти сплетниц на общей кухне старой московской коммуналки. А засыпая, уткнув нос в салатового цвета обои, всегда можно было услышать сквозь фанерные стены постепенно затихающие скандалы, шумы и возню ещё не понятного, в то время, происхождения.
 Особо надо рассказать о Радиоточке. Это был такой, спереди затянутый тканью, ящичек, который включался, почему-то, в отдельную, специальную розетку и у всех был включен постоянно. Оттуда всё время что-то звучало. Так и жили, засыпая под Гимн, и просыпаясь от резвого «С добрым утром, дорогие товарищи!». Как раз во времена моих первых пяти лет во всех семьях радиоточка постепенно заменила старые огромные тарелкообразные радиорепродукторы времён войны. Так вот, радиопередачи были постоянным и привычным фоном нашей жизни. Они непроизвольно дали всему нашему поколению обширное знание классической музыки т.к. это было основным, что звучало постоянно, причём сопровождалось четким названием произведения и композитора.
С тех пор «Венгерские танцы» композитора Иоганна Брамса просто слышать не могу, до того надоели.
 В 10 утра начиналась «Радиосказка». Вкрадчивый голос Николая Литвинова с придыханием начинал: «Иииздравствуй, дружок!» и т.д. Ещё был, совсем мне неинтересный, «Выпуск вечерних новостей». Новости сообщались задорными и бодрыми голосами, когда говорили о нашей стране, и сердитыми – когда об империалистах (это такие дяденьки в черных шляпах-цилиндрах с черной маленькой атомной бомбой в руках – сама в журнале «Крокодил» видела). Самые торжественные сообщения душещипательно произносил диктор с художественной фамилией Левитан. Потом, вечером, передавали Радиоспектакли, в которых диктор объяснял людям с плохим воображением, что «Чацкий выходит из комнаты» например, или «Анна Павловна кладёт Станиславу руку на плечо и плачет». Иногда передавали трансляцию концертов из Консерватории (это совсем не там, где делают консервы) и из Концертного зала имени Чайковского (это такой композитор, хитами которого были заполнены все паузы радиоточки, когда нечего было сказать). И вот под эти звуки моё воображение развилось до невероятных, прямо скажем катастрофических размеров. Но тогда я этого не знала. Просто воспринимала жизнь слухом.

 Когда мне было 4 года в нашей семье произошла перемена, напрямую связанная с судьбой нашего города:
 Правительство нашей страны под руководством Никиты
Сергеевича Хрущёва (которого, почему-то, наш дедушка называл
«хрущём») мудро решило, что для улучшения жизни советских людей нужно расселить всех из коммуналок в отдельные квартиры и придумало такой вид жилья – Хрущёвка. Впоследствии, от смешивания со словом трущоба, оно превратилось в Хрущёбу. Эти неудобные для жилья, плохо спланированные, малюсенькие квартирки в типовых крупноблочных пятиэтажках выжили и по сей день под этим самым именем. Все как-то забыли, что они строились всего на 20 лет, после чего, дружно перейдя к переразвитой фазе социализма – коммунизму, мы все должны были переселиться в «светлые и просторные дворцы будущего», что затянулось на неопределенное время по неизвестной никому причине.
 Наша мама работала в то время в Жилотделе Краснопресненского Исполкома Райсовета. Это, непонятное для меня, название носило небольшое помещение с голубыми стенами, где сидели за письменными столами и печатали на машинках несколько женщин с одинаковыми перманентными завивками. Ещё они пили чай с печеньем в клеточку, очень похожим на подошву моих новых черных галош, одетых на валенки, чтобы те не промокали. Под окнами этого жилотдела была огромная песочница, где я и рылась, ожидая маму. За работу там ей и дали новую квартиру за Краснопресненской Заставой, недалеко от Ваганьковского кладбища.
 В этом месте раньше был колхоз со странным названием «Смычка». А само место называлось Красная Горка. Было это ужасно далеко от Арбата и центра города вообще. Когда папа, забрав меня из детского сада, впервые туда вёз, я его спросила, зачем он привёз меня в эту деревню. Папа рассмеялся и сказал, что здесь теперь построили новый микрорайон. Я быстро сообразила, что этим словом называются два ряда одинаковых пятиэтажных домов, окрашенных разным цветом. (Мы их так потом и называли, незамысловато, «красный дом», «жёлтый дом», «белый дом». А, построенный позже, микрорайон рядом, так и назывался «Новые дома»). Потом мы долго поднимались пешком на третий, привилегированный этаж. Дверь была свежепокрашена жёлто-коричневой масляной краской. Папа поднял меня «за подмышки» и я сама позвонила. Звонок был новый, пластмассовый, коричневый и гладкий. На него надо было нажимать, а не дёргать, как в нашем Кречетниковском старом доме.
 Дверь открылась и, к моему удивлению, оттуда повываливали все наши родственники, которые уже слегка были пьяны – в основном, конечно, от счастья. Оказалось, что несмотря на своё далёкое местоположение, квартира была уникальна тем, что в ней было всё новое, пахнущее масляной краской и была отдельная ванная комната! Правда, без перегородки между унитазом и ванной, что впоследствии приносило неудобства и споры среди членов семьи. Никто из наших родственников ничего подобного ещё не имел! Поэтому родственники стали ездить к нам мыться.
 Дедушка тогда уже вышел на пенсию и приезжал к нам в свободные от других родственников дни. Однажды, когда мы с сестрой, счастливые, болели дома, вместо посещения ненавистного детсада, дед приехал произвести свой «обряд омовения». Он уложил нас спать после обеда и со счастливым банным настроением закрылся в, наполненной паром, ванной комнате. Мы с сестрой, чтобы отделаться от одолевающей нас скуки, стали бегать стучать ему в дверь и кричать: «Дедушка, дай хлебушка», а когда он, ругаясь, выходил в натянутых наспех белых кальсонах модели времен гражданской войны – прыгали в кровать и претворялись спящими. Проделав это раз шесть, мы опять заскучали и стали смешивать всю парфюмерию, находящуюся на мамином туалетном столике перед зеркалом. Думаю, что первые навыки в разговоре на матерном наречии были заложены во мне именно в этот день моим дедом, который, вышедши в розово-распаренном виде из ванны, вместо приятной процедуры наливания из запотелой четвертинки и опрокидывания в горло шкалика водки, должен был отчищать зеркало и пол от смеси одеколона «Шипр» с помадой для волос «Бриолин» и маминой пудрой «Красный мак»!
 Так началось мое счастливое детство на Стрельбищенском переулке, дом 25, квартира 30.
 А теперь наша Красная Горка считается одним из самых центральных районов Москвы и наша старая «хрущёба» очень из-за этого поднялась в цене. Вот только жалко, что мама не дожила до этой трансмутации новой московской действительности.
 
 Итак, прожив очень интересно и интенсивно, выполнив, так сказать, мою Первую пятилетку, я заболела неведомой мне болезнью – дизентерией, которая потом не подтвердилась. Но, будучи уже «заключенной» в инфекционное отделение Детской больницы №7 с не очень детским названием (имени Дзержинского), спастись мне оттуда не удалось. Мне, пяти лет отроду, пришлось провести почти два месяца в изоляции от моей семьи, питаясь протертой гречневой кашей и разделяя быт с пятью очень крикливыми и драчливыми девочками. Спасла только детсадовская тренировка. И когда я, наконец, вышла из больницы, родители, чтобы компенсировать «моральный ущерб», подарили нам рыжего котёнка, который потом под именем Рыжик и прожил у нас почти 4 года. Погиб Рыжик трагически - от ран, полученных при драке с дворовыми бездомными котами в спорах за любовь дворовых кошек, которые, конечно же, предпочитали нашего красивого, откормленного и интеллигентного кота. Это научило нас с сестрой азам классовой непримиримости.
 Возвращусь к болезни, драматически окончившей мою Первую пятилетку. Я уверена, что вместо дизентерии во мне проснулось некое «несварение реальности», которое потом перешло в хроническое и до сих пор, иногда, меня беспокоит и вводит в стопор моих психоаналитиков.
 
 Дело в том, что несмотря на то, что я себя чувствовала абсолютно любимой всеми окружающими меня людьми, во мне тогда уже родилось какое-то ощущение Вселенского Одиночества. Оно не оставляло меня никогда. Помню случай, когда наша бабушка, вторая жена дедушки и мамина мачеха, Граня, пришла навестить меня в детский сад, в так называемую пятидневку. Многих из нас «сдавали» на всю неделю – от понедельника до субботы. Многих и в субботу не забирали. Иногда (по причине серьезной болезни папы) среди них оказывалась и я. Меня так пугала мысль, что за мной могут не придти, что я начала подозревать, что уже никому не нужна. И вот, в один прекрасный день (это была среда - день посещения для очень скучающих родителей) меня вдруг вызывают – к тебе, мол, пришли. Я сначала подумала, что меня спутали с кем-то. Ведь меня среди недели никто никогда не навещал. Потом оказалось, что бабушка Граня навещала свою сестру Нюру, живущую рядом и, по неведомому голосу жалости, решила зайти навестить меня. Помню только что я, выбежав к ней, сидящей в коридоре, заревела в голос (с тех пор не ревела так никогда) и уткнулась ей в колени, не зная, что сказать от благодарности. Бабушка Граня даже напугалась моей реакции. Все спрашивала: «Что с тобой?» и «Что же ты так плачешь, голубчик?» Отчего я ревела ещё громче. Так мы с ней и просидели часа два. Ей надо было уходить. А мне, забрав принесённое кислое яблоко «Антоновку», возвращаться в свою группу. И снова ждать субботы, гадая, заберут меня или нет. Прошло 45 лет, и нет уже в живых бабушки Грани, а я всё вспоминаю с благодарностью это её посещение.
 
 Итак. Люди, которым посчастливилось изучать необыкновенно занятную Историю Коммунистической партии Советского Союза (так с 1917 по 1993 год называлось государство на территории России и прилежащей территории) знают, что в результате выполнения Первого пятилетнего плана была создана материально-техническая база коммунизма. Также и у меня, к пяти годам, фундамент (в виде физического тела) был уже построен. Даже было некоторое подобие коллективизации, укрепления обороноспособности и социалистического соревнования в общении с другими детьми. А также, был и свой личный План ГОЭЛРО (в голове у меня, как «лампочки Ильича» постоянно роились думы и мысли).




 Вторая пятилетка

 Она началась двумя судьбоносными событиями:

 Первое – Всесоюзная денежная реформа 1960 года.
 Для моих родителей, никогда не имеющих денег в кармане, она (как и две других впоследствии) прошла легко и весело. Папа мне показывал новые блестящие монеты и бодрым, с верой в социализм, голосом объяснял, что билет на автобус вместо пятидесяти копеек теперь будет стоить пять. (А на самом деле - каждый рубль превратился в 10 копеек!) Наш папа всегда считал, что он может очень доступно объяснять маленьким детям большие реальности Жизни... Это научило меня относиться к нему и его идеалам снисходительно.
 Тогда же, в общественном транспорте вместо громкоголосых тёток-кондукторов с билетными рулонами на толстых животах появились билетные кассы, куда надо было честно опускать стоимость билета и самому откручивать его при помощи железного колёсика. Папа мне объяснил, что это основано на воспитанной в советских людях честности. При этом я наблюдала всю несостоятельность его мнения, когда некоторые люди норовили опустить в кассу поменьше денег и взять побольше билетов.
 В последствии это привело меня к глубокому убеждению, что наиглавнейший принцип коммунистической Утопии «от каждого - по способностям, каждому - по потребностям» не соответствует человеческому сознанию и, поэтому, реально невыполним (по крайней мере – пока).

 Второе событие - Не могу его отнести к судьбоносным для меня, но для ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА оно, несомненно, таковым являлось.
 Моим воспитанием в то время занимался детский сад № 366, который находился как раз напротив Краснопресненского бульвара, где сидит памятник В.И.Ленину и детям (помню, что на голове вождя зимой всегда образовывалась высоченная шапка из снега). На месте нашего детсада сейчас стоит элитный и престижный дом из светлого кирпича. Так вот, в то апрельское утро 1961 года нас особо тщательно построили и повели парами на Краснопресненскую площадь, куда мы из-за огромного количества народа дойти не смогли. Но нас подняли, каждого по очереди, и мы смогли над головами толпы увидеть, прикрепленный на здание Краснопресненского Универмага, портрет молодого военного в фуражке и с очень доброй улыбкой. Нам рассказали, что это - Юрий Алексеевич Гагарин – первый человек в мире, совершивший полет в Космос. Не понимая содержания, мы поверили торжественному тону воспитательницы. И только дома папа мне объяснил, что Юрий Гагарин также, как и, перед ним, Белка со Стрелкой, был посажен в ракету и запущен высоко в небо и там облетел вокруг Земного шара. Это объяснение мне показалось менее абстрактным (по крайней мере, я знала, кто такие Белка и Стрелка потому, что тогда уже вовсю читала детский журнал «Мурзилка»).
 
 Немного о «Мурзилке». В этом детском журнальчике можно было прочесть обо всём насущном, только описывалось это слащаво сюсюкающим, якобы детским, языком. Мол, теперь на наших замечательных полях вместо пшенички, из которой делают белые булочки, будет расти желтая кукурузка, которая гораздо полезнее, нужнее и важнее, как отметил наш любимый Никита Сергеевич. Была даже такая картинка – толстый, лысый, серокостюмный дяденька крепко жмёт руку початку кукурузы с ножками и головой. И в таком ключе – всё остальное. Но там было и много интересно-познавательного. А сам Мурзилка был нарисован, как эдакое жёлтое существо – гибрид цветка мимозы с, непридуманным ещё в то время, Чебурашкой. Одет он был в красную береточку, а на шее у него болтался фотоаппарат «Зенит». Предполагалось, что он – журналист и информирует детей обо всех важных событиях, но языком доходчивым и занятным. Там ещё у него были нарисованные друзья. Я, лично, помню только двух – Карандаша (у него вместо носа торчал настоящий карандаш и я, понимая, что для него это очень удобно, всё равно, его ужасно за это жалела) и Самоделкина (сделанного из разных металлических деталей человечка, смеси консервной банки с игрой «Конструктор» моего друга-соседа Саши Соскина). Уже позже один советский писатель придумал целую книжку про Карандаша и Самоделкина. Эдакий «Мудрец из страны Оз» - только на советской манер.
 
 Раз заговорила о книгах – надо отметить, что читать начала рано и сразу запоем. Первым стимулом были магазинные вывески. Для меня они четко делились на понятные («Хлеб», «Молоко», «Овощи-фрукты») и на загадочно-красивые («Галантерея», «Бакалея», «Ателье»). Другой дидактический материал - конфетные фантики: «А ну-ка, отними» (он представлял собой девочку, дающую конфетку «служащей» собачке), «Мишка на севере», «Красная шапочка», «Раковая шейка», «Южная ночь». Эти фантики были красивыми и, в то же время, познавательными. Реалистичная картинка сочеталась с ясно напечатанными буквами, что облегчало изучение алфавита и развивало навык чтения. Из конфетных фантиков мы делали «секреты». Очень просто. Делаешь ямку в земле, кладешь красивый фантик, прикрываешь сверху стеклышком и закапываешь. Ставишь заметку. А потом, раскапывая, расчищаешь стеклышко и видишь картинку... «А счастье - это фантики, зарытые, забытые, под вишней во дворе». Андрей Макаревич – человек нашего поколения. Он знает, о чём пишет...
 А когда моя сестра пошла в школу, папа как раз оканчивал заочное отделение Юридического факультета Московского Университета и писал дипломную работу со взросло-научным названием «Преступления, совершенные в состоянии аффекта». Поэтому, вечерами они занимались вместе за нашим, и по сей день сохранившимся, круглым столом. А я, крутясь вокруг них, впитала «грамоту», так скажем, спонтанно и непринужденно – из чистого интереса.
 Надо сказать, что телевизор тогда был огромной редкостью. У нас его, конечно же, не было так же, как и холодильника, стиральной машины, пылесоса и прочих вещей, определявших в то время степень «устроенности» человека в жизни и способность его доставать дефицит, которым, в первую очередь, являлись денежные знаки. В нашей семье единственными свободными денежными знаками были просроченные облигации Всесоюзного займа, которыми мы долгое время, играя в магазин, расплачивались друг с другом.
 Итак – единственным «неписьменным» источником информации было ранеупомянутое радио. Когда папа окончил Университет и стал работать, у нас появился настоящий радиоприемник «Волга». Он имел шкалу с названиями разных городов. Когда кто-то крутил ручку настройки, вертикальная красная полоска двигалась по этой шкале. Помню, что самыми загадочными словами там были Хельсинки и Дублин. Но самое интересное, что если полоска останавливалась даже на Париже или Лондоне, слышно было только Первую программу московского радио, либо радиостанцию «Маяк». Наверное, это было сделано, чтобы не нарушать посторонней информацией хрупкие покой и веру советских граждан, жаждущих узнать – что происходит на свете. Зато, я быстро научилась находить свои любимые передачи. К тому времени классическая музыка стала всё чаще перемежаться с передачей песен советских композиторов. Это были поп-хиты, только с талантливой музыкой и душевными словами. Единственным их недостатком было строго ограниченное, «советское» содержание. Там даже любовь происходила на фабриках, заводах и в шахтах (на худой случай – среди геологов). Мы с сестрой быстро запомнили имена всех популярных певцов и часто играли в такую игру – по голосу надо было узнать фамилию певца. Если голос серьезный и смелый - это Иосиф Кобзон. Если загадочно-красивый - Муслим Магомаев. Поет весёлый парень - Олег Анофриев (он ещё часто посвитывал). Парень ненормально бодрый - Эдуард Хиль. Если поёт весёлый дедушка – Леонид Утесов. Если дедушка тихий и задумчивый - Марк Бернес. Среди женских голосов: тихий и мягкий - Майя Кристалинская, тонкий и глуповатый – Ирина Бржевская, низкий и загадочно-акцентный – Эдита Пьеха, похожий на мамин голос - Гелена Великанова. Но больше всех мне нравился глубокий, трогательный голос Людмилы Зыкиной. Представлялась она мне эдакой Василисой Премудрой из моей любимой книжки «Русские народные сказки». И я часто, положив свою куцую косу на плечо, пела, стараясь подражать ей: «Из да-ле-ка долгаааааа, течет река Волгаааааа». Особенно здорово это получалось в кладовке, где висела наша детская оцинкованная ванночка и от этого там была какая-то странная акустика и эхо. Иногда я орала там песни часами, пока моя сочувствующая старшая сестра меня оттуда не вытаскивала.

 А чтение стало способом получения знаний во всех остальных направлениях, которые меня интересовали. С тех пор, самым дорогим подарком сделалась книга. Помню, как родители подарили нам 4 толстых тома: красный – Корней Чуковский, розовый – Самуил Маршак, желтый – Сергей Михалков и Агния Барто - бордового цвета. Всё было прочитано быстро и перечитано несколько раз. Очень мне нравились красиво иллюстрированные сборники «Сказки Братьев Гримм» и «Сказки Шарля Перро». Самыми увлекательными были раскладные книги. Раскрывая их, я всегда поражалась тому, как они из книги сразу превращались в объемную картинку, похожую на театральную сцену. Ещё помню огромное количество книжек с картинками, на которых улыбались краснощекие, узкоглазые китайчата. Видимо, это как раз было время воспитывать в советских детях любовь и сочувствие к нашим зарубежным товарищам по несчастью (ой, то есть, по счастью). Кстати, моим первым детсадовским прозвищем было «Китайка» («Муха» и «Муська» были уже потом) видно я небольшими глазками и толстыми щеками была похожа на этих китайчат. А самыми запоминающимися были книжки с замечательными иллюстрациями художников Канашевича и Сутеева. Даже, имея уже собственных дочерей, я разыскивала книги с именно этими иллюстрациями, так я их полюбила.
 
 Непосредственно перед моим поступлением в школу произошло еще одно событие, которое дало начало тому, что в настоящее время почти полностью довершено и закончено.
 А именно - Гибель Арбата.
 К тому времени уже почти все наши соседи по Кречетниковскому переулку получили квартиры в хрущёвках разных новых районов. В старом арбатском доме оставалось совсем мало жителей. В том числе и наши дед с бабой Граней. Навещая деда, я проделывала с ним привычный поход по Арбату – мы шли мимо пивной, Зоомагазина, парикмахерской, вдоль троллейбусного маршрута (тогда по Арбату ещё ходили троллейбусы), мимо театра Евгения Вахтангова, до дома грязно-жёлтого цвета, где, по преданию, жил поэт А.С.Пушкин (потом это народное предание оказалось правдой и там теперь музей-квартира Пушкина). Мы проходили по старым арбатским переулкам. Тогда ещё там не было министерских и циковских блатных уродливых домов из светлого кирпича и с застекленными балконами (они появились после 63-го, рокового для всего Арбата, года). Проходили мимо странного круглого дома с восмигранными окошками (дом архитектора Мельникова) и по бульвару возвращались к Собачьей площадке. Там находился очень красивый особняк старинной Долгоруковской больницы, где одно время лежала баба Граня и мы её навещали. Оттуда можно было выйти к ресторану «Прага», где был кафетерий и, иногда, нам там покупали пирожные «корзиночки» с розовым кремом или «картошку», обвалянную в сладком порошке какао.
 Так вот, однажды, гуляя дотемна (была зима и темнело рано), мы прошли с дедушкой по Новинскому бульвару. Не доходя до Горбатого моста, мы увидели высоченный забор. Дед попросился, чтобы нам разрешили войти за него и посмотреть, что там строится. Там мы увидели необозримый, огромной глубины, котлован. В нем на глубине шести-семи этажей работали строительные машины. Впечатлили их светящиеся фары, медленно передвигающиеся по тёмному дну огромного котлована. Зрелище было достойное будущих футуристических фильмов. Это строили новое здание СЭВа. Которое, спустя пару лет приобрело форму открытой книги и стало символом современности нашего древнего города.
 Через несколько месяцев после этого дедушку переселили в новый район с весёлым названием Кузьминки. А чуть позже прошлись бульдозерами и экскаваторами и по нашему Кречетниковскому, и по Кривоникольскому, и по Молчановкам, и, в завершение, снесли символ Арбата – легендарную Собачью площадку. На расчищенном месте построили новый Калининский проспект, который сейчас стыдливо переименовали в Новый Арбат. А на том самом месте, где был наш дом и двор построили кинотеатр «Октябрь». И прозванный Старым, ранее просто Арбат превратился в кишащую суетливым народом, пешеходную улицу с уродливыми, больнично-круглыми фонарями. Кто-то правильно заметил, что Арбат «офанарел». Не украшают его ни современные вывески, ни золотой памятник в стиле «китч» перед театром имени Вахтангова, представляющий собой странную жеманную женщину с недоразвито-детской фигуркой. Скульптору, наверное, казалось, что он изображал великую Юлию Борисову в роли Турандот. И отнюдь не прибавляет ему прелести вседоминирующая буква «М» над Макдональдсом. Этот новый Старый Арбат с прянично раскрашенными домами не имеет ничего общего с Арбатом моего детства.
 А как жаль!!!
 Последнее, что уничтожено совсем недавно – мой родной Родильный дом № 1 имени Грауэрмана (он находился в конце проспекта Калинина, впоследствии - Нового Арбата, рядом с рестораном «Прага»). Трудно сказать, кому он помешал, но сейчас его на карте Москвы уже нет, как и многих исторических мест Арбата.
 А был этот роддом своего рода памятником.
 Профессор медицины Григорий Львович Грауэрман, чьё имя он носил, был начинателем советского акушерства и родовспоможения
во времена, когда страна не только нуждалась в новых гражданах, но и сама находилось в состоянии трудных, не вовремя начавшихся «родов». Символикой сменяющихся времён обозначено то, что, позже, именно в роддоме его имени, впервые стало практиковаться абортирование как законная медицинская практика (видно в строительстве «светлорадостного будущего» что-то начало «заедать» и лишние «рты», а заодно глаза, уши и души были уже ни к чему).
 Это историческое здание имело для меня символическое значение. Как, думаю, и для любого арбатовца из многих поколений москвичей, родившихся в нём.
 Среди них не только рядовые люди, вроде нас с Серёгой Тиховым, но и такие незаурядные москвичи, как Булат Окуджава, Геннадий Шпаликов, Андрей Макаревич (и это список можно долго продолжать)...
 
 Неизбежно наступило время поступления в школу.
 В нашем новом микрорайоне была новая школа - № 340. Туда меня и отдали. Тем более, что все дети нашего и близлежащих дворов пошли туда же. Там же мне и дали мое новое прозвище «Муха» происходящее от моей слегка странной фамилии. Это прозвище и дало идею названия для читаемого вами.
 У меня были две подружки-соседки-однокласницы с четвёртого этажа. Будучи двойняшками, выглядели они абсолютно разными. Юлька – маленькая, черноволосая, шустрая и очень вредная, а Маринка – рыжая, высокая, медлительная, тихозадумчивая и доброжелательная. Несмотря на несхожесть, их в моей семье прозвали общим именем: Юлька-Маринка. Юльки-Маринкина мама была очень похожа на известную певицу Шульженко (даже звали её тоже Клавдией). Она, медсестрой, прошла всю войну и, по военной привычке, курила только папиросы «Беломорканал». Была она очень весёлая, но улыбалась всегда как-то криво (наверное, из-за папиросы, которую никогда не выпускала изо рта).
 Так вот, нас троих записали в 1 класс «Б». 1-го сентября мы, одетые в новую школьную форму, умытые и причесанные, пошли «первый раз в первый класс». В руке у каждого был красивый букет гладиолусов, георгинов или астр, на худой конец. На нашу маму в тот момент как раз накатил один из редких приступов практичности. И мне, вместо букета, вручили глиняный горшок с домашним цветком (из тех, которые ставят на подоконник и всё время поливают). Было мне ужасно стыдно идти в школу с этим горшком. Но потом, в классе, когда нас рассадили по партам и заставили все цветы сложить на учительский стол, молодая учительница-новичок Галина Никандровна сказала: «Вот видите, ребята, кто-то позаботился о нашей классной комнате и принес домашний цветок в горшке». Это прозвучало как огромная похвала. Она спросила, чей это цветок и я вынуждена была признаться. С тех пор учительница меня очень любила.
 Школе нашей был всего год. Это было типичное для 60-х годов, школьное здание. Эти типовые здания и посейчас стоят во многих районах Москвы, прямоугольные, четырехэтажные, с четырьмя квадратными полуколоннами при входе, на которых незатейливо выступают барельефные портреты – Пушкина, Толстого, Горького, а четвертого не помню. Но, наверняка, это был кто-то из тех, кого Министерство Образования посчитало достойным (или кому «не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы»). Эти типовые здания строили ещё очень долгое время (кажется до 70-80 годов). В будущем даже моя дочь ещё ходила в новую школу, той-же самой, гениально-посредственной архитектуры.
 Школа была просторной и удобной (точнее сказать – вместительной). Но надо упомянуть, что эстетика советских школ тех времен была, прямо скажем, удручающей. Начнем со школьной формы. Мальчиков одевали в мышиносерые пиджаки и брюки, очень напомнавшие цветом арестантские халаты времен казематов Петропавловской крепости. Стрижки мальчишачьих голов (почти «под ноль») тоже не способствовали другому сравнению. А девочки были одеты в монашески-аскетичные, тёмно-коричневые платья с чёрными фартуками поверх них. Весь этот чёрно-коричневый ужас слегка освежался белыми воротничками и красными октябрятскими звёздочками. Надо понимать, что эта, одинаковая для всех, мрачная школьная форма была придумана с целью стереть любое существующее разнообразие между детскими существами и превратить всех школьников в некое подобие солдат. Однако, некоторым очень заботливым и эстетически «подкованным» мамам и бабушкам всё-таки удавалось разнообразить эту военизированную монотонность внешности своих усерённых чад кружевами на воротничках, цветными капроновыми бантиками в прическах, а иногда и непозволительно кокетливой плиссеровочкой на фартучке. Надо сказать, что нам повезло уже чуть больше. А в классе моей сестры, которая начала школу двумя годами раньше, разрешались бантики только черного и коричнего цвета (чтобы не нарушать «гармонию») и детей заставляли носить безобразные черно-сатиновые нарукавники. Те самые нарукавники, которые были символом прилежных бухгалтеров (вместе с деревянными счётами). А мальчики в олином классе носили форму в виде гимнастёрки. Даже подпоясана она была по-военному, кожанным поясом со звездой на пряжке.
 Подобная школьная эстетика гармонично дополнялась стенами, крашенными скучновато-сероватой масляной краской.
Сколько же времени я провела, разглядывая эти стены во время уроков!

 Учиться мне было легко и неинтересно.
 Самым любимым для меня местом в школе был Школьный буфет. Там за 10 копеек нам давали школьный завтрак. Для этого родители сдавали 60 копеек в неделю. (Хочу напомнить, что в те времена суббота не была выходным днём и вся страна с энтузиазмом работала и училась по субботам также, как и в другие дни рабочей недели). Так вот, эти 60 копеек «сдавались» учительнице по понедельникам. Однажды, я решила утаить эти деньги. Посчитала, что смогу ими распорядиться более полезно. Но каждый раз, когда я доставала из кармана эти две монеты (полтинник и гривенник) меня жег страшный стыд за то, что обманула маму и не сдала учительнице деньги на завтраки. К этому примешивалось чувство голода, неизбежно приходящее на втором уроке. Чтобы очистить свою совесть, пришлось сознаться во всём маме. На семейном совете была признана моя тяга к самостоятельности в распоряжении собственными денежными средствами. Мама с папой решили выдавать мне «на руки» ежедневные 10 копеек и разрешили тратить их направо-налево, т.е. куда пожелаю. Могу привести некоторые цены на интересующие первоклассника вещи (говорим о 1962 годе):
 Итак... билет в кино на утренний киносеанс - 10 копеек; - мороженое - 7 копеек (фруктовое в стаканчике), 9 коп.(молочное между двумя вафлями), или 11 коп. (эскимо на палочке);
- проезд на троллейбусе - 4 копейки;
- в школьном буфете: простой слоеный «язычок» - 7 копеек, начинённый повидлом и посыпанный сахарной пудрой - 8 коп., пирожок с повидлом - 5 коп., чай с сахаром - 3 копейки;
- стакан «газировки» из автомата (в нём стояли стеклянные стаканы и была очень смешная, вверх ногами, мойка для них) - 1 копейка, с сиропом - 3;
- томатный сок (соки продавали в «Гастрономе» из перевернутых стеклянных конусов с краником) - 10 копеек;
- четвертинка ржаного хлеба в «Булочной» - 4 копейки;
 и так далее...
 Исходя из этого, можно было организовывать карманные деньги. Можно было остаться голодным, но посмотреть новые мультики в кинотеатре «Баррикады» или фильм «Армия Трясогузки» в «Красной Пресне». Или можно было съесть пирожок и проехаться на троллейбусе № 18 до конечной остановки в Марьиной Роще. А оставшуюся копейку, назавтра, положить «в общий котёл» с тремя подружками, при покупке четвертинки чёрного хлеба во время прогулки. Существовало огромное количество вариантов. И всего – за 10 копеек! Это был первый мой шаг к финансовой самостоятельности.
 Примерно к этому же времени относится мой первый опыт самостоятельного похода в продуктовый магазин за покупками. Папа с мамой решили, что, достигнув семилетнего возраста, я вполне созрела для того, чтобы на выданный мне 1 рубль купить всё необходимое для ужина. Итак, мне было предоставлено право самостоятельно решить – что купить. Была выдана зелёная авоська (были такие сумки из нитяной сетки, особенностью которых было то, что всё, что там лежит было на виду) с пустой кефирной бутылкой, и я с важным видом отправилась в ближайший магазин «Продукты». Там я приобрела кефир за 15 копеек в обмен на сданную пустую бутылку, сто граммов сливочного масла за 37 копеек и сто граммов докторской колбасы за 22 копейки (покупая её, надо было решить и сказать: «нарезать» или «куском». Я решила «нарезать», и толстая продавщица с подозрительно красным носом и прозрачно-честными глазами нарезала мне её тончайшими ломтиками, ловко оперируя огромным, как у людоеда из сказки братьев Гримм, ножом). Потом я отправилась в «Булочную» и, недолго потыкав вилкой в сползающие по наклонной стойке батоны, выбрала батон белого хлеба за 13 копеек и четвертинку ржаного за 4 копейки. Посчитав сдачу, я с удивлением обнаружила, что мне ещё хватит на фруктовое мороженое в стаканчике за 7 копеек. Съев мороженое, я заскучала и на оставшуюся «двушку» решила позвонить кому-нибудь из телефона-автомата. Ни у кого из знакомых мне людей домашнего телефона не было. Поэтому, я набрала первый попавшийся номер и попросила к телефону Жучку. Посмеявшись над своей удачной шуткой, я отправилась домой, куда и заявилась, гордая собой и с полной авоськой продуктов. Родители остались мной очень довольны. Только я не поняла, почему папа, развернув колбасу, завёрнутую в серомышиную бумагу, печально и обречённо произнёс загадочную фразу: «Опять обвесили...»
 
 Вообще, жить было весело и любопытно (скучную школу в счёт не беру).
 Всё интересное узнавала из книг или от папы. Он очень любил историю, часто рассказывал интересные вещи и вообще был очень эрудированным человеком. Книги из нашего книжного шкафа были прочитаны очень быстро (кроме спрятанных родителями в качестве моральной «цензуры», вернее, они тоже были прочитаны быстро, но несколько позднее). Одним словом, не было другого выхода, как записаться в районную детскую библиотеку.
 Она (по иронии судьбы) находилась во дворе районного родильного дома №23. Поэтому, идя в неё, надо было пробираться сквозь толпу счастливых и подвыпивших дяденек, кричащих что-то своим, выглядывающим из окон, женам, одетым в цветастые байковые больничные халаты. Библиотека работала два раза в неделю. Я набирала стопку книг в четверг, а в понедельник уже её обменивала на другие книги. Библиотекарша, непривычная к такой скорости прочитывания книг, даже пыталась спрашивать у меня краткое содержание прочитанного. Я ей, близко к тексту, пересказывала содержание заглоченных книг (от Киплинга до «Партизанки Лары») и она, обезоруженная, выдавала мне следующую стопу. Позже, в подвале нашего подъезда открыли филиал взрослой библиотеки. Это было удобно. Я подружилась с библиотекаршей, тётей Людой, и часто обсуждала с ней прочитаное. Эта умная и культурная женщина научила меня читать выборочно, а не всё подряд и постепенно превратила меня из всеядного заглотителя всего напечатанного в некое подобие гурмана.

 О первых годах в школе вспоминается, что мой сосед по парте, Серёжа Елисеев, подзадоренный другими мальчишками, дразнил «татарами» Наташу Абдусаидову и Равиля Ахметзянова. Это научило меня понимать, что такое национальная неприязнь. По странной причине, в моей голове это смешивалось с тем, что во всех дворах (почему-то) все дворники были татарами. А в нашем дворе, в единственном, дворничиха была русская – тетя Люба или «Любка» как называли её взрослые. Несмотря на свою исключительную расовую чистоту, Любка была ужасно вредной и злой (хуже всего татаро-монгольского ига). По утрам мы просыпались от звука её метлы под окном, или звука скребка, ожесточённо сдирающего прилипший к мостовой снег. Особенно она запомнилась мне в виде Сеятеля, разбрасывающего грязнорыжий песок по девственнобелому, свежевыпавшему чистейшему снегу. А ещё она, по заданию Домоуправления, тщательно «блюла» сроки уплаты за квартиру. Наши непрактичные родители эти сроки никогда не выполняли и всегда имели долги по квартплате. Так вот, эта Любка действовала чисто гестаповскими методами, т.е. каждый раз, когда я с друзьями рано утром шла в школу, она нарочно громко кричала: «Мусихина, скажи родителям, пусть заплотють за квартиру!». Мне было ужасно стыдно. Я жаловалась маме. А мама вместо того, чтобы заплатить за квартиру, жутко злилась на дворничиху за её непедагогичные методы вымогания квартплаты.
 Регулярность уплаты за квартиру наши родители временно наладили только на то недолгое время, когда из-за хрущевско-кукурузной внутренней экономической политики из магазинов пропал пшеничный хлеб. В домоуправлении стали выдавать белую муку, по 2 килограмма (в месяц!) на каждого прописанного члена семьи и при условии уплаченной вовремя квартплаты. Другим условием получения этой муки была выносливость семьи, которая должна была организоваться для стояния в 12 часовой очереди. Это был целый процесс. С раннего утра, перед работой, мама записывалась в очередь, которую выстаивала я, до времени начала учёбы во вторую смену, меня сменяла сестра, возвращавшаяся из школы, а вечером прибегала мама с работы и успевала купить причитавшиеся нам 8 кг белой муки в месяц. Это повторялось ежемесячно до тех пор, пока в журнале «Мурзилка» не написали что какая-то «Целина» начала давать стране пшеницу и в магазинах появился белый хлеб и мука без ограничений.
 Как сейчас помню нашу булочную, куда меня часто посылали за хлебом: прилавок состоял из деревянно-фанерных наклонных полок, по которым «сползали» батоны белого и буханки черного хлеба, пышные «халы», «калорийные булочки», утыканные изюмом, спиралевидные сдобные булочки с маком и маком же посыпанные бублики. Надо было накалывать их большой двузубой вилкой, привязанной (чтоб не утащили) к полке бичевкой, класть в бумажный пакет и «выбивать» чек в кассе. Причём все покупатели, прежде, чем наколоть хлеб этой вилкой, сосредоточенно нажимали ею на буханки, проверяя их свежесь.
 
 В четвертый класс меня перевели в школу № 88, где училась моя сестра. Родителям было удобнее, чтобы мы учились в одном месте и в одну смену. Вспоминаются две вещи – злая учительница, Мария Митрофановна, которая обзывала нас «сволочами» и парты, которые были старорежимными - тяжеленными, спаренными со стульями, эдакий монолит стола с лавочкой (эта школа была очень старая). За них невозможно было «ни сесть - ни встать», не подняв крышку. На парте была дырочка для вставления чернильницы. В моей предыдущей современной школе все уже писали новенькими авторучками, в которые набирались чернила по принципу аптечной пипетки. А в этой - у многих детей были еще допотопные деревянные ручки со вставляющимися перьями, которые надо было макать в чернильницу. Так вот, самым интересным занятием для мальчиков, было макать в эти чернильницы кончики кос впереди сидящих девочек. Ещё эти косы привязывались к спинкам скамеек тяжеленно-монолитных парт и когда учительница вызывала девочку к доске, та вынуждена была выбирать между, встав, оторвать косу, либо тащить за собой парту. Мне крупно повезло – сзади меня никто не сидел. Меня, как новенькую, за неимением свободных мест, посадили на последнюю парту рядом с двоечником и хулиганом Толькой Куренковым. Был он дьявольски красив (похож на актера Евгения Киндинова). Ну и, конечно, в первой же четверти в моем табеле рядом с пятерками по всем предметам появилась единственная тройка – по поведению. Тогда же, в игрушечном магазине «Новые дома», я купила себе пластмассовый черный пистолет за 37 копеек и стала активно участвовать в играх и приключениях нашей дворовой шпаны под предводительством Тольки. Например, в один из весенне-мартовских дней, возвращаясь домой из школы, мы решили попробовать - правда ли можно плавать на льдинах, как в фильме про Челюскинцев. На Краснопресненских прудах как раз начал таять лёд. Мы прыгали с льдины на льдину и гребли палками, как вёслами. Всё это закончилось очень плачевно для меня – прямо в цигейковой шубе и в валенках с калошами, я провалилась в воду. Было неглубоко – примерно по грудь. Кореши меня вытащили и отвели домой. По дороге тяжелая промокшая шуба замерзла и я не могла согнуть рукав, когда открывала дверь домой. После этого дома мне поставили ультиматум – или дружба с Куренковым - или… Не помню, чем мне пригрозили, но согласилась я сразу... Меня пересадили к девочке-отличнице на вторую парту (при этом косы я начала закручивать в «бараночку»). Но с Толькой у нас были душевные отношения до самого окончания школы. Он всегда защищал меня от местной шпаны и, вообще, вёл себя по блатному романтично, точно как в стихах Эдуарда Асадова. А когда я, впервые в жизни, увидела чёрно-белый немой фильм Ханжонкова «Барышня и хулиган» с участием молодого Владимира Маяковского и Веры Холодной – я просто увидела нас с Толькой. С той только разницей, что, к огромной радости моих родителей, я в него не влюбилась. Последнее, что я слышала в 18 лет о судьбе Тольки Куренкова - это то, что он уже отбывал свой первый срок в «местах лишения свободы» (так на юридическом лексиконе нашего папы назывались тюрьмы).
 
 Я училась в четвёртом классе. Однажды, во время урока к нам в класс пришел школьный завхоз, руководимый директоршей школы и, с загадочным выражением лица, снял висевший над доской портрет Никиты Сергеевича Хрущёва. Туда же, несколько позже, повесили другого, намного превосходящего Хрущёва по количеству волос (как на голове, так и на бровях) человека. Тогда же, помню, папа заметил, что в школьном Актовом зале, где происходило наше очередное хоровое выступление, вместо портрета Хрущёва ошибочно сняли портрет какого-то подгорного (а фамилии не назвал). Я тогда, по своей политической неграмотности, не поняла, почему папа придал этому такое значение и даже рассказал об этом маме. В тот момент я всё «свалила» на то, что ему было неинтересно наше «солнце скрылась за горою, затуманились речные перекаты…» и он от скуки разглядывал висящие портреты.
 
 Ещё одно очень важное для меня событие произошло в 1964 году. Ура! Мои родители, наконец-то, купили телевизор! Назывался он «Рекорд –64». Был он чёрно-белым, цветных ещё не существовало.
 У многих в то время были телевизоры старых образцов с очень маленьким экранчиком, перед которым была установлена, наполненная какой-то жидкостью, линза. Такой телевизор был и у наших соседей по лестничной площадке – тёти Дуси и дяди Лёни. Они были очень добрые и по праздникам приглашали всех бестелевизорных соседей смотреть праздничный военный парад и демонстрацию трудящихся.
 Перед началом парада надо было долго слушать скучную речь какого-нибудь члена Правительства, стоящего на Мавзолее Ленина. Потом, выбегающие откуда-то (через много лет мне мой будущий муж рассказал – откуда, потому, что он сам выбегал) пионеры с лицами отличников вручали цветы членам Правительства, которые их за это смачно целовали. А потом уже начиналось самое интересное – военный парад. Поначалу все, красиво выстроенные, войска объезжал сам Клим Ворошилов на невозможно белом коне. Он что-то громко кричал и войска отвечали ему четким гавканьем. Потом папа мне объяснил, что они тоже приветствуют в ответ товарища Ворошилова. Главнокомандующий был головокружительно красив на своем коне, которого впоследствии сменил менее романтичный белый открытый автомобиль. (А еще Ворошилов мне очень нравился потому, что он носил точно такие же усы, как наш дедушка Саша). После этого по нарядной Красной площади, на виду у самых достойных избранно-приглашенных, притуленных к кремлевской стене, проезжали разные танки-пушки-машины и мне очень нравилось, что одни из них назывались «Катюши». Ну а потом уже, порайонно шли трудящиеся, которые радостно демонстрировали свои трудовые и научные достижения в виде картонных и фанерных транспарантов в основном, конечно, красного цвета. Они очень красиво комбинировали с развевающимися знаменами и флажками.
 Так вот, начиная с 1964 года, мы стали смотреть праздничные парады (и все остальные передачи) по нашему собственному, новому телевизору. И тут в моей голове совершился просто информационный бум. Особенно мне нравилась телепередача «Клуб кинопутешественников». Наверное, она мне нравилась потому, что мы её всегда смотрели вместе с папой.
 Помню, что очень меня поразила передача про Непал. В ней не было ничего особенно отличающего её
от передач о других странах. Удивительным было то, что в ней я увидела улочки, мосты и храмы, которые мне очень часто снились. Я для себя называла этот сон «про сказочный город». А город оказался абсолютно реально существующим! И название у него было очень странное –Катманду! Причём в своих снах я видела всё, что показали в этой передаче, в гораздо более разнообразных ракурсах и точно знала – где и что находится. Когда я, удивленная до нервного возбуждения, сказала об этом папе, он обозвал меня фантазёркой, чем и убил во мне на многие, многие годы интерес ко всему загадочному, необъяснённому наукой, т.е. к любым эзотерическим проявлением Жизни. Я даже, обожая поэзию, исключила на долгое время из своего круга чтения почти весь «Серебряный век», ведь стихи этих поэтов были просто пропитаны мистикой. Но, т.к. это всё во мне жило, развивалось и накапливалось в подсознательном, через много лет настало время, когда «плотина» моего самоконтроля прорвалась и всё трансперсональное, эзотерическое и экстрасенсориальное, со звуком и силой Ниагарского водопада, прорвалось в сознание. Это стало одним из самых захватывающих и значительных периодов моей жизни. Но будет это гораздо позже.

 А пока я нахожусь во временах моей второй пятилетки…
 
 Когда мне исполнилось 9 лет, меня приняли в Пионерскую организацию имени Владимира Ильича Ленина. Помню огромное желание и нетерпение туда «вступить». Сейчас, будучи человеком абсолютно аполитичным и равнодушным к любого рода политическим организациям, для себя объясняю мой тогдашний интерес к этой красногалстучной организации обычным желанием принадлежать туда, куда все принадлежат. Надо отметить, что я всегда была активной и исполнительной пионеркой. Были в моей жизни и сбор металлолома и макулатуры, и посещения музея Ленина, где, по словам поэта, «ОН думал и мечтал» и т.д. и т.п.
 Кроме того, моё вступление в «пионеры» было исподволь подготовлено идеологически правильным воспитанием моих политически правильных родителей. К тому времени моя сестра уже была пионеркой и, вместо любимого мной журнала «Мурзилка», родители начали выписывать для нас газету «Пионерская правда» (которая со временем сменится «Комсомольской правдой» и просто «Правдой»).
 Так что я, с присущей мне любознательностью, была хорошо осведомлена о событиях вокруг. Мне тогда было абсолютно ясно, что круг друзей нашей великой страны, идущей по великому пути в великое будущее, стремительно расширяется. До того времени, мои познания в этой области (не считая детских книжек о китайчатах) ограничивались песней «Вышла мадьярка на берег Дуная...», в которой все представители социалистических стран (венгры, словаки, поляки и т.д.) бросали цветы в бегущий поток реки и она сплетала из них венок дружбы. Потом пришло время, когда в моем сознании румяные дружественные китайчата и «венок Дуная» заменились бородатыми кубинскими дяденьками в черных беретах и с автоматами наперевес. По радио часто передавали: «Куба, любовь моя – остров зари багровой...» или «Шагайте кубинцы!». Даже в детском танцевальном ансамбле, куда меня водила мама, в репертуар включили кубинский танец. Папа мне часто восхищенно рассказывал про кубинских революционеров. Моё болезненнобогатое воображение было переполненно непонятными, но экзотическими образами типа «Съерра Маестра» или «Барбудос». Но что больше всего поражало мой детский незрелый ум – это то, что кубинские революционеры (по словам папы) пообещали «не стричься и не бриться до полной победы Революции», это подтверждалось фотографиями длинноволосого, густо-чёрно-бородого и пламеннокрасивого Фиделя Кастро, напечатанными в «Пионерской правде». Как ни странно, но именно этот факт убеждал меня в серьёзности событий, происходящих в этой далёкой и непонятной стране.
 
 Итак, выучив без труда наизусть: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей, торжественно клянусь...», я, в то апрельское утро, радостно ощутила на своей груди красный пионерский галстук и, в очередной раз, почувствовала себя принадлежащей чему-то общерадостному и значительному.

 Тут, наверное, пришло время вспомнить про летние пионерские лагеря.
 Эта традиция берет свое начало в тех временах, когда в нашей стране стало приобретать популярность слово «лагерь». Оно употреблялось в разных, скажем, смыслах. Так вот, наши родители, будучи почти первыми пионерами, в своем детстве присутствовали при рождении такого вида летнего времяпрепровождения, как загородные палаточные лагеря для детей городских рабочих. Туда отправляли городских детей на лето. Надо отметить, что это был замечательно придуманный способ воспитания детей. Находясь на полном государственном обеспечении, привыкшие в своих семьях к недостатку и полуголоду, дети отъедались, прибавляли в весе. А пионерская организация заботилась об утолении, так сказать, духовного голода этих детей. Разбивая брезентовые палатки для сна, они дружнозвонкими голосами пели пионерские песни - «Гори костер веселей, веселей! А-ну, отряд, голосов не жалей!» - разводили костры, которые впоследствии стали символом «пионерской дружбы» и тому подобное. Это был очень мудрый и хорошо продуманный способ воспитывать в детях то, что надо.
 В моё же время, эти пионерлагеря преобразовались в некое подобие загородных коммунальных дач с идеологическим уклоном. Были они гораздо комфортабельней, вместо палаток мы спали в деревянных домах и мылись в специально построенной бане. Туда нас организованно, строем (в пионерлагере вообще всё было принято делать строем), водили раз в неделю. Всех детей (для облегчения воспитательного процесса) делили на отряды по возрастному принципу и возглавляли двое пионервожатых (один женского, другой – мужского рода).
 Первый мой пионерлагерный опыт был просто ужасен, даже, можно сказать, трагичен. Когда я окончила первый класс, нас с сестрой в июне месяце отправили в пионерлагерь, принадлежащий организации, где работал папа. Лагерь располагался в трехэтажном краснокирпичном здании сельской школы поселка Януары. Странное было его название и странным был подход к детскому летнему отдыху у людей, его организовавших. Дети, поделённые на отряды, жили в классных комнатах на раскладушках. Стояла школа посреди рабочего поселка и была окружена жидкими и редкими деревцами. Одним словом – семилетнему ребенку, выехавшему на летний отдых, там было совершенно нечего делать. Видимо, девятилетнему – тоже (моя сестра дружно разделяла со мной муки скуки и страданий от разлуки с родителями). Драматический оттенок нашей беспросветной ситуации придало то, что нас сначала записали в один с сестрой отряд. Но потом кто-то решил, что надо уменьшить численность в нём и меня, как самую маленькую, решили «понизить» в другой, нижестоящий отряд. А мне было жизненно-необходимо в этой кирпичной тюрьме чувствовать рядом родного человека – мою сестру Олю. Помню как меня, отказавшуюся переходить, отрывали силой от спинки кровати, в которую я вцепилась. Конечно же, сила возобладала и меня, орущую в голос, оттащили в другой отряд. Но моя верная старшая сестра Оля дала клятву, что меня не бросит. В этом скучнейшем детском заведении у нас было только одно занятие (кроме «спать» и «есть») – взявшись крепко за руки, мы ходили по кругу вокруг этой проклятой школы и тоскливо и отчаянно рыдали. Да ещё, к несчастью, старший пионервожатый Витя – молодой, кудрявый парень, был очень похож на нашего папу, и не только именем, но и внешностью - отчего, завидев его, мы заливались ещё более горючими слезами. Апофеозом наших страданий стал концерт заезжих артистов. На сцене пела полногрудая тётя (ей даже не хватало огромного цветастого платка, чтобы прикрыть всю её необъятность) с приставной косой вокруг головы. Она очень напоминала знаменитую в то время певицу Ольгу Воронец. Так вот, когда она, тряся тройным подбородком, с чувством затянула: «…мааама, милая мааа-мааа, как тебя я люблю…» тут Оля не выдержала и, залившись горькими слезами, выбежала из зала. Одним словом, через 10 дней мама, приехавшая навестить нас по поводу Родительского дня, нашла своих любимых чад в таком плачевном (в буквальном смысле) состоянии, что немедленно увезла оттуда.
 На следующее лето, посылая нас в пионерский лагерь, мама сама устроилась туда пионервожатой. И мы не чувствовали себя так одиноко. Да и новый лагерь очень отличался от Януаровской школы-тюрьмы.
 Это была необыкновенной красоты березовая роща, окруженная голубым забором. На территории было много огромных и мощных берёз, а между аккуратненькими синенькими деревянными корпусами было посажено много кустов сирени и жасмина, которые в первые июньские дни вкусно благоухали. Назывался этот пионерлагерь «Чайка» и очень мне нравился.
 В то время была такая традиция, что, несмотря на то, что всем «заправляли» взрослые, у пионеров должно было создаваться здоровое ощущение самоуправления. Поэтому, на собрании отряда дети путем голосования, выбирали председателя совета отряда, который в свою очередь представлял отряд на других собраниях. На утренней и вечерней «линейке» он должен был выходить вперед отряда и раппортовать старшему пионервожатому о состоянии дел в отряде. «Линейка» - это такой утренний и вечерний сбор, похожий на армейскую поверку. Всех детей, под звуки пионерского горна (это такая труба), выстраивали, считали, объявляли им разные новости – одним словом, как в армии. Очень странно, но нам все это очень нравилось. Только сейчас я понимаю, что это было настоящее идейно-воспитательное военизированное заведение. Да и лексикон был подходящий: «лагерь», «отряд», «построение»... А чего стоила военизированная игра «Зарница»! Так вот – в моем отряде председателем выбирали всегда меня. От лидера во мне не было ничего. Но, наверное, для других детей было важно иметь как своего предводителя именно меня. Объясню, почему… во первых - стремление к матриархату, как менее агрессивному и более гуманному способу организации, побуждало выбирать девочку. Во-вторых, из меня просто валом валили различного рода идеи и, в тот момент, когда другие только еще задумывались о чем-то, я уже выдавала массу мнений и идей по данному вопросу. Другим, чтобы не напрягаться, это было удобно. Некий авторитет мне придавало и то, что я лучше всех танцевала (занималась танцами в детском ансамбле), кроме того, могла и других научить и организовать для хорошего выступления в самодеятельности (так называлось самостоятельное детское творчество). Мы всегда занимали первые места на лагерных конкурсах и очень этим гордились. Одним словом, в то время у меня не было стремления к руководящим действиям, но были способности. Со временем, это почему-то сделалось наоборот. Жизнь, наверное, заставила.
 Самым замечательным было то, что пионерлагеря находились, как правило, в местах с чудесной подмосковной природой. До сих пор вспоминается то, почти экстатическое, ощущение от общения с ней. Думаю, отделение современных детей от природы – просто фатально. Для нас было привычно ходить босиком (причем не только по траве-мураве, а и по свежескошенному, колючему полю, и по неровной затвердевшей глиняной колее, и по сухим сосновым иголкам). Кроме того, думаю, человеку просто необходимо общение с другими живыми существами, кроме себе подобных. Какое нас окружало разнообразие птиц, бабочек, жучков-червячков, не говоря уже о гулящих кошках-собаках! А деревья! Я их тоже всегда причисляла к живым существам. Моя мама очень любила собирать полевые цветы, умела делать красивые букеты, иногда вставляла в них цветущие ветки черемухи, боярышника или сирени. А я всегда ощущала почти физическую боль от срывания цветов или ломания веток. Поэтому, смотреть на цветы обожаю, но рвать их не могу.
 Лес, окружавший пионерлагерь «Чайка», состоял из больших и необыкновенно правильных, почти идеальных, берез. В нем было огромное количество грибов и земляники. Грибы собирали корзинками, а землянику – ведрами. Она там утрамбовывалась и испускала одуряюще-приятный прощальный аромат. Но нам её уже не хотелось - до такой степени мы ею объедались, пока собирали. Ещё помню купания в деревенском пруду близлежащей деревни Щапово, где были остатки старинной барской усадьбы. Пруд был коричневым, со скользкими глиняными берегами. Купаясь, надо было часто перебирать ногами, чтобы к ним не присосались пиявки, которых в нём было несчётное количество. Купаться было приятно и страшно одновременно. А когда однажды к моей коленке всё-таки присосалась маленькая пиявочка, я, отдирая её, чувствовала себя настоящим Дуремаром.
 Одним из очень важных и любимых нами времяпрепровождений в пионерлагере были Танцы. Происходили они при вечерних сумерках, под баян, на специальной открытой веранде, называющейся Танцплощадка. Танцевали всё – начиная вальсом и полонезом, и заканчивая леткой-енкой, а позже – твистом и шейком. Диктовало время и лагерный баянист Володя. Был он просто виртуозом, и его баян одинаково успешно имитировал как струнный оркестр, исполняющий полонез и па де грас, так и рок-группы, исполняющие рок-н-ролл. Среди младших танцевали только девочки. Мальчишки сидели на перилах и устно издевались над девчонками. Происходило это от сильного желания принять участие в танцах, которое полностью зачёркивалось отроческим стыдом показаться смешным. Среди подростков уже находились более смелые. Созревающие гормоны заставляли ребят стыдливо приглашать девчонок на медленный танец. А девчонок – выбирать самых красивых мальчишек для «белого танца» когда «дамы приглашают кавалеров». Ну а старшие уже смело танцевали парами и не упускали момента потискаться под песни Ободзинского. А молодые пионервожатые логично продолжали начатые на танцах контакты на ночных (после вечернего «горна») свиданиях.
 Итак - мы проводили лето в интересных занятиях, в сытости, в общении с природой, что давало замечательный отдых перед началом следующего учебного года.
 Я очень полюбила наш пионерлагерь и с большим удовольствием проводила в нем летние каникулы.
 
 Потом начинался учебный год и снова наступали школьные будни.
 Школьные занятия меня почти не занимали. Настоящая жизнь начиналась за пределами школы.
 Основным нашим времяпрепровождением было гуляние во дворе. Наблюдая современных детей, просто удивляешься – куда делись все наши подвижные игры, все эти скакания через верёвочку, игры в «салочки», «пряталки» и «замри», прыганье по расчерченным мелом на асфальте «классикам»?!! А игры в мяч: «вышибалы», когда надо было «выбить» мячом противоположную команду с нарисованной территории? В другой игре подкидывали мяч вверх и тот, кто его ловил кричал (почему-то) «штандар» и всем надо было замереть; а в игре «лягушки» - мяч бросался так, чтобы удариться о стену и отскочить как можно дальше. Через него надо было перепрыгнуть, широко, по-лягушачьи, расставив ноги.
 Но самыми увлекательными были игры зимой. В нашем дворе была большая гора (не случайно наш микрорайон назывался Грасная горка). Старшие ребята заливали её водой и, после морозной ночи, она покрывалась гладким льдом. Можно было не только спускаться с неё на санках, коньках и лыжах. Мы скатывались с горы на подложенных под попу картонках и фанерках, а то и «с разбегу» прямо на ногах, стоя. После всех этих развлечений я возвращалась домой в виде заледеневшего снеговика и, повесив одежду на отопительную батарею, долго наблюдала, как она становиться мягкой и бесформенной, постепенно оттаивая.
 А когда зимние морозы переваливали за 25 градусов – нас освобождали от посещений школы. Несмотря на мороз, мы, радостносвободные, дружно «выкатывались» во двор и счастливо носились там до полного изнеможения, не обращая внимания на красноотмороженные носы и, заиндевевшие от частого дыхания на лютоморозном воздухе, шарфы и воротники.
 
 Ещё одним, не менее интересным, но более организованным, способом зимнего развлечения были Праздники новогодних ёлок. Их организовывали во всех школах, на предприятиях, где работали родители, Домах культуры, Детских театрах и, даже, в Кремлёвском дворце съездов, Колонном зале Дома Союзов и Дворце спорта в Лужниках.
 Родители нам покупали билеты на эти «Ёлки» и мы с сестрой или друзьями проводили почти все зимние каникулы в хождении по этим мероприятиям.
 Обязательными составными частями этих Новогодних представлений были Дед Мороз и Снегурочка (она, являясь по преданию его внучкой, часто внешне была похожа больше на его бабушку). И всегда мне казалось, что на весёлый вопрос Снегурочки, которую играла очередная пожилая актриса с ярко нарумяненными щеками: «Детки, а кто - я?», дети должны были дружным хором ответить: «Баба Яга!». Обязательными были и глупые подвижные игры (вроде скакания в мешках), вождение хороводов вокруг наряженной ёлки и раздача подарков, которые представляли из себя тривиальный набор сладостей в нарядно-новогодних картонных коробочках с ручками.
 Наверное, недоверчивое и скептическое моё отношение к этим «Ёлкам» сформировалось во время первого посещения Новогоднего представления. Было это в Цирке на Цветном бульваре, куда нас повела мама (мне было года 4). Там, посреди арены, стояла очень красивая, украшенная разноцветными шарами, ёлка. На арене выступал знаменитый клоун Карандаш с двумя очень смешными чёрными собачками, одну из которых звали Клякса. Мы были очень увлечены выступлением низкорослого, чем-то похожего на Чарли Чаплина, Карандаша, который пищал тонким голосом и очень смешно кувыркался на ковре. И вдруг, посреди его выступления, с самой верхушки этой прекрасной ёлки с диким визгом, стремительно спустилась по канату лохматоседая, крючконосая, ужасающестрашная Баба-Яга. Я так испугалась, что у меня только хватило сил, чтобы вцепиться в мамину кофту. А эта Баба-Яга, вдруг, скинула одежду, достала из кармана клетчатую кепку и внезапно превратилась в общеизвестного картофеленосого клоуна Олега Попова.
 С тех пор я с опаской относилась к Ёлочным представлениям.
 С такой же опаской и, даже, неприязнью я относилась и к клоуну Олегу Попову. Моя непрязнь к нему утвердилась во время следующего посещения Цирка. После выступления смешных дрессированных собачек на арену выскочил Олег Попов. Крича дурным клоунским голосом, он тащил на арену дворовую облезлую кошку в собачьем ошейнике, называя её «моя дрессированная Манюня». Кошка была напугана и орала ещё более противным, чем клоун, голосом. Кроме того, она из последних сил цеплялась когтями за ковер, покрывающий арену. И так как Олег Попов её настойчиво тянул за ошейник, за ней гармошкой поднимался зацепленный ковер. Можно легко представить всё мое отвращение к этому «трюку», умноженное на сжимающую сердце жалость к этой ни в чём не виноватой, тощей, лохматой от ужаса и охрипшей от душераздирающего крика, дворовой кошке. С тех пор, обожая цирк вообще и клоунов в особенности, я ужасно не любила этого клетчатокепчатого, краснононосого Олега Попова.
 А вообще, я очень любила цирк. Помню это радостное предчуствие чего-то необыкновенного, когда над ареной гасили свет и оркестр начинал играть марш из кинофильма «Цирк». Очень мне нравились клоуны-ковёрные, которые заполняли паузы между номерами. Я обожала визгливого Карандаша с его чёрным скайтерьером Кляксой. Но больше всего меня развлекали долговязый, сутулый, неуклюжий, дурацкого вида, Юрий Никулин и его коротконогий партнёр Михаил Шуйдин, который носил длиннющие, в пол его роста, ботинки. Никулин и Шуйдин часто вытаскивали на арену кого-нибудь из публики и долго над ним издевались – то сажали «задом-наперед» на неуклюжую лошадку, то кропили водой, которая фонтаном брызгала из глаз «плачущего» Юрия Никулина, то давали в руки конфетку, которая взрывалась у него прямо в руках, обсыпая с ног до головы цветным конфетти. Я тогда ещё не понимала, что такое цирковая «подсадка» и то, что эти люди – тоже актёры цирка. Поэтому я, одновременно, сочувствовала вызванному и втайне надеялась, чтобы вызвали меня и я смогла бы близко увидеть клоунов.
 Наша мама часто водила нас в театр и цирк. Очень запомнился Театр кукол Сергея Образцова. Находился он тогда в, снесенном сейчас, здании на площади Маяковского. В этом театре было так интересно, что не хотелось из него уходить. Кроме увлекательнейших кукольных спектаклей, в антрактах можно было увидеть в фойе и клетки с поющими странными птицами, и аквариумы с удивительно-разноцветными рыбками, и Музей марионеток и театральных кукол со всего мира – коллекцию самого Сергея Образцова.

 Но больше всего меня развлекали самопридуманные игры и представления.
 В нашей семье постоянно присутствовал некий «творческий зуд». Мы с сестрой всегда были активными участниками детской самодеятельности. Стремление к самовыражению не оставляло нас ни на минуту. Дома мы всегда все подарки на дни рождения сочиняли и делали своими руками. Сочиняли разные музыкально-игровые номера с переодеваниями, чтобы показывать их нашим родителям и гостям во время их застолий по праздникам и другим поводам. Поводов было достаточно. В нашей стрельбищенской квартире часто собирались родственники и друзья. После еды нам, детям, всегда становилось скучно – не слушать же в конце концов гомеровский хохот взрослых после рассказов непонятных и, на наш взгляд, совсем не смешных анекдотов! И мы удалялись в, уже упомянутую, кладовку за разным тряпьём, служившим нам театральными костюмами.
 Помню, после выхода на экраны фильма «Оптимистическая трагедия» (наш дядя Серёжа, тётиРитин муж, работал на «Мосфильме», самой крупной киностудии СССР и участвовал в съемках этого фильма), мы на очередном концерте нарядились: Оля – в Атамана, я - в Сиплого (на роль красивого и отчаянного Николая Тихонова не нашлось никого), а наша двоюродная сестра Танюшка – в Комиссара, т.е. комиссаршу. У неё в руке был игрушечный пистолет. Но, вместо серьёзно-патетической трагедии, наш спектакль превратился в комедию из-за уморительного вида Танюхи – толстенькой, румяной и совсем не похожей на прекрасно-смелую Маргариту Володину в роли Комиссара.
 Были и более простые, менее идеологические, концертные номера, вроде «выноса покойника», с попом, вышагивающим впереди. Покойник состоял из двух человек, по принципу составной лошади под одной простынёй – один делал бледное лицо, другой выставлял вперед руки в белых тапочках, создавая подобие «протянутых» ног. Попом, несущим впереди свечку и машущим кадилом, была снова пухленькая Танюшка. Ну и, конечно, её серьезно-траурный вид ещё больше смешил зрителей. Были также инсценировки песен «Как в нашу гавань заходили корабли…» и «На острове Гаити жил доктор Тити-Мити…». И наш, подросший до способности ходить, двоюродный брат Санька, блестяще дебютировал в роли попугая Кеке. Декламировали наизусть стихи, танцевали, пели хором. Ну и, конечно, я со своим коронным номером – «Песня про Волгу» голосом Зыкиной – финал-апофеоз! За выступления нас всегда награждали призами - в газетные кульки, свернутые конусом, мама клала всего понемногу из лакомств на столе, и все это имело для нас совершенно необычный вкус, к которому примешивалось творческое удовлетворение и «головокружение от успеха».
 
 Поверхностная моя жизнь текла достаточно спокойно между школой - зимой и пионерлагерем - летом. Внутренняя – бурно развивалась и «набухала» как нарыв, который вот-вот должен был прорваться.

 Вернусь в конец своего второго пятилетия. История нашей партии говорит, что к концу второй пятилетки социализм в ОСНОВНОМ был построен (при этом наша страна называлась Отдельновзятой).
 И, продолжая сравнение, скажу, что и во мне, к десяти годам, в основном всё уже было построено. И, выражаясь, несвойственным мне, литературным языком, я плавно перешла из Детства с Отрочество.