Невинная жестокость

 
 Диане и Марку было по четырнадцать лет. Они учились в соседних школах, и Марк почти каждый день провожал Диану до дому. Встречались они обычно под большим разлапистым дубом, у которого сходились ведущие из обеих школ дороги. Тот, у кого уроки заканчивались раньше, терпеливо дожидался другого.
 Марк услужливо брал себе на плечо ее замшевую сумку с серебристыми застежками, хотя она была совсем не тяжелая, и они медленно шли по заполненному людьми проспекту. Было начало октября. Яркое, почти негреющее солнце радостно светило им в глаза. Они болтали весело и беззаботно, обсуждая всё, что только ни приходило им в голову. Время от школы до ее дома пролетало, как одно мгновение.
 Попрощавшись у подъезда, Марк неторопливо шел домой, стараясь как можно дольше удержать в себе переполнявшее его ощущение свежести, любви и счастья. С рассеянной улыбкой, задумчиво брел он по тротуару, разглядывая золотые и бордовые листья, устилавшие всё кругом, и с какой-то особенной легкостью и наслаждением вдыхал морозный осенний воздух. Никогда он еще не чувствовал себя таким безгранично счастливым, никогда окружающий мир не казался таким светлым и прекрасным, а прохожие – такими добрыми и приятными людьми. Ему казалось, что не только у него, но и во всем белом свете не существует теперь никаких проблем и забот, а есть только их с Дианой любовь. Что же касается солнца, улиц, домов, других людей, проезжающих по шоссе автомобилей и всего прочего, то всё это, в его понимании, были лишь красивые и пышные декорации к их любви.
 Так продолжалось три месяца. И один день был похож на другой, как сестры-близнецы. Всё те же провожания, те же наивные разговоры, то же прощание у подъезда и всё то же чудесное настроение на обратном пути. За всё это время он даже не пожал ей ручку.
 И на это были свои причины.
 Всё дело в том, что он так счастлив был своей платонической влюбленностью, он так боготворил свою красавицу-Диану, что хотя бы только прикоснуться к ней уже считал чем-то кощунственным и совершенно невозможным, не говоря уже про что-то большее. По крайней мере на этот период времени. Одни только взгляды, улыбки и разговоры казались ему в настоящий момент наивысшей степенью счастья. В будущем, он, разумеется, рассчитывал переходить, что называется, на новые этапы отношений, но сейчас ему казалось, что физическое сближение мгновенно разрушит их безоблачное счастье. Неизвестно, почему ему так казалось.
 Прощаясь у подъезда, Диана как-то тяжело и робко вздыхала и смотрела на него грустным пристальным взглядом, который ясно говорил, что она хочет чего-то, но не смеет высказаться. Но Марк всякий раз неверно растолковывал этот взгляд. Ему виделись в нем благодарность и любовь; ему мерещилось в нем желание последний раз наглядеться на своего возлюбленного, и это наполняло его радостью и гордостью. Виделось ему в нем, пожалуй, и еще что-то. Но это “что-то” было так прелестно в своей таинственной недоговоренности, что ему приятно было не разгадывать его.
 Они прощались. Диана поднималась к себе домой, садилась за письменный стол и, глядя в окно на застывшие в небе бело-голубые облака, с грустью и недоумением размышляла, отчего же он не хочет поцеловать ее. Может, она недостаточна красива? Тогда зачем же он провожает ее каждый день? Провожал бы какую-нибудь другую девчонку. Вон их сколько.
 Она брала из первого выдвижного ящичка фотографию Марка (он не подозревал о ее существовании) и начинала целовать ее. Ей было страшно, что кто-то может застать ее за этим стыдным занятием, и она без конца оглядывалась на дверь, проверяя, не вошел ли кто в её комнату. Но фотографию целовать скоро наскучивало. Она была плоская и неживая. И Марк был на ней всегда с одним и тем же взглядом и с одной и той же улыбкой.
 Диана убирала фотографию обратно в стол и еще грустнее задумывалась. Ей казалось, что она станет старой и умрет, а ее так никто и не поцелует. Она воображала себя древней сгорбленной старушкой с морщинами, в платке и с котомочкой на плече. Вот она бредет по улице, мерно постукивая клюкой по асфальту; солнце опять светит ей в глаза, мимо идут бодрые прохожие, а ей грустно и уныло на душе, потому что за всю жизнь ее так никто и не поцеловал…
 Она так ясно себе представляла всё это, ей так жалко становилось саму себя, что слезы наворачивались ей на глаза. Крупные прозрачные капли скатывались на краешек ее длинных ресниц и несколько мгновений подрагивали там, всё не решаясь упасть, как росинки на кончике стебля. Но вот Диана хлопает ресницами, и две капли, сорвавшись, устремляются к столу. Мгновение, и два небольших влажных пятнышка растекаются на странице учебника, который она перед этим небрежно раскрыла. Диана смотрит на два этих пятнышка задумчиво и бессмысленно; всё опять плывет у нее пред глазами, и она вновь уносится куда-то вдаль, вместе со своими мечтами и грезами…
 Но время, как и всегда, пролетело незаметно, и наступило 6 декабря. С самого утра в квартире Дианы царили радостная суета и возбуждение. Все блистало торжественной чистотой и порядком. Из кухни доносились дразнящие ароматы приготовляемых там блюд, стучали ножи, гремели кастрюли, и в раскрытую настежь форточку валил с улицы морозный пар.
 Диана, как и все чувствительные люди, болезненно переносила свой День рождения. Ощущение радостного волнения смешивалось у нее с какой-то смутной, неопределенной грустью. Она сидела против большого зеркала, в нарядном платье, и ее мать, полная женщина с красным лицом и короткой стрижкой, с увлечением колдовала над ее белокурыми волосами. Она готовила ей такую сногсшибательную прическу, будто вечером должен был состояться великосветский бал, а не обычная подростковая вечеринка.
 - Какая ты у меня красивая, - говорила она, с трепетной осторожностью прикасаясь к ее гладким, как шелк, мягким волосам.
 - Правда? – грустно спрашивала Диана, глядя задумчивыми голубыми глазами на свое отражение. “Так почему же он не поцелует меня?” – прибавляла она мысленно. И она начинала сомневаться, действительно ли она такая красивая. Она смотрела на свое круглое румяное личико и думала: а если бы она была не Дианой, а каким-нибудь посторонним мальчиком, захотела бы она поцеловать эти розовые губы? Влюбилась бы она в себя? И хоть она, как и всякий человек, слишком хорошо знала свое лицо, чтобы объективно оценить его привлекательность, тем не менее ей казалось, что, влюбиться в нее очень даже возможно…
 Потом родители ушли, и к 6 часам стали появляться первые гости. Среди них особенно выделялся Альберт, который знал Диану по танцевальному кружку. Альберту было уже семнадцать, в то время как остальным собравшимся было не больше четырнадцати. Он казался Диане слишком развязным и наглым, и она не хотела его звать. Но вчера он, узнав откуда-то про ее День рождения, подарил ей коробку конфет и прямодушно спросил:
 - А ты позовешь меня к себе?
 Что поделаешь – не откажешь же после этого!
 Альберт принес какой-то черный пакет и на вопрос Дианы о том, что внутри, сказал, что покажет потом. И при этом как-то нахально и многозначительно улыбнулся, от чего Диане стало не по себе. С Альбертом, между прочим, пришел его никем не званый друган по имени Рустем, какой-то низенький и черномазый паренек с очень неприятной подвижной физиономией, которая, против его воли, без конца складывалась во всякие гримасы.
 Они оба вошли с таким бесцеремонным и самоуверенным видом, будто оказались у себя дома.
 Последним пришел Марк. Он принес большой букет роз, повязанный алой лентой, и какой-то косметический набор, который долго и тщательно подбирал в фирменном магазине. Его волосы были приглажены гелем, одет он был в белую рубашку и идеально выглаженные черные брюки.
 - Спасибо, - сказала Диана, принимая подарки и сияя улыбкой. Она с замиранием сердца ждала, что тут-то, наконец, он ее и поцелует. Но Марк, увидев ее такую нарядную, ухоженную и ослепительно-красивую, преисполнился еще большего благоговения, чем в обычные дни, и испытал даже нечто вроде робости. И о поцелуе, уж конечно, не могло быть и речи. Он торопливо развязал шнурки своих ботинок, скинул их, повесил куртку с капюшоном на крючок и прошел в глубь квартиры.
 Войдя в зал, он поймал на себе изучающий и несколько презрительный взгляд Альберта, с которым был незнаком. Рустем тоже взглянул на него, но тут же и отвел взгляд, как от чего-то нестоящего внимания. Кроме них за столом уже сидели четыре совершенно некрасивые и скучные одноклассницы Дианы и два хмурых парня, которых называют обыкновенно ботаниками.
 Марк немного смутился, увидев сразу столько незнакомых лиц, но быстро обрел над собой контроль. Поздоровавшись со всеми представителями мужского пола, сказав “привет” всем девчонкам, он уселся на свободное место и стал с независимо-безучастным видом отряхивать якобы слегка запылившиеся брюки.
 В этот момент в зал вошла Диана (она была занята тем, чтобы поставить цветы в воду) и села на свое место именинника.
 Прямо над столом висела большая люстра из множества узорчатых хрустальных стеклышек, и ее яркий, праздничный свет озарял уставленный блюдами стол. В фарфоровых и стеклянных салатницах лежали разноцветные, источающие аппетитные запахи салаты. На плоском широком блюде дымилась большая, кусками нарезанная жареная курица с хрустящей золотистой корочкой. В маленьких тарелочках лежали соленые огурцы, грибы в сметане и еще много чего другого. Родители Дианы были того мнения, что детский стол не должен отличаться от взрослого, исключая, разумеется, спиртное. В центре стола разместились три коробки с персиковым и ананасовым соком и одна закупоренная бутылка шампанского.
 Как только именинница уселась на свой стул, все принялись за еду. То, что находилось в салатницах и блюдах, стало переходить в лежавшие возле каждого из приглашенных тарелки и быстро исчезать в смачно чавкающих ртах. Некрасивые одноклассницы ели очень воспитанно и сдержанно: тремя пальчиками аккуратно держали вилки, жевали, не раскрывая рта, и постоянно подносили салфетки к губам. Ботаники управлялись с салатами так жадно и торопливо, будто не ели уже два дня. Как только голод был более-менее утолен, посыпались первые реплики, которые постепенно слились в общий оживленный разговор. Скоро всем уже было легко и весело. Марк и Диана обменивались влюбленными взглядами и улыбками, но говорить друг с другом не могли, так как сидели по разные стороны стола.
 Внезапно, посреди шумного разговора и шуток, Альберт приподнялся со своего места и с видом древнегреческого оратора провозгласил:
 - А теперь, уважаемые дамы и господа, пора бы нам заняться кое-чем посерьезнее!
 И он стал доставать из своего черного пакета, который до этого лежал у него под ногами, бутылки со спиртным и ставить их на стол. Вскоре на столе оказалось три бутылки водки и два баллона пива.
 Несимпатичные одноклассницы перестали жевать и недоуменно переглядывались; ботаники поперхнулись, причем оба сразу. Марк с невольным упреком взглянул на Диану, а та виновато улыбнулась и пожала плечами.
 Альберт тем временем отвинтил крышку одной из бутылок и не без помощи своего верного Рустема стал разливать всем желающим и нежелающим водку в бокалы, в которых еще недавно находился безобидный сок. От неожиданности никто не стал сопротивляться.
 Когда Альберт хотел уже было налить Марку, тот в знак отказа накрыл рукой свой бокал, но Альберт сказал ему голосом, в котором звучало пошатнувшееся уважение:
 -Ты что, не мужик, что ль?
 И Марку пришлось покориться. Альберт и Диане налил, аргументируя это тем, что имениннице не пить – это просто грех. И на это тоже было нечего и некому возразить. Диана вспомнила, как мать строго наказывала ей ни за что и никогда не пить водку, и в душе у нее что-то тревожно и сладостно шевельнулось, как это всегда бывает, когда делаешь или собираешься сделать что-то запретное.
 Альберт тем временем поднял свой бокал, в котором несколько странно смотрелась водка, и сказал, обращаясь к Диане:
 -Выпьем же, братья и сестры (он имел обыкновение говорить витиевато), за эту прекрасную девушку, с которой мы имеем счастье быть знакомыми. Не любить такую красавицу, такую умницу (и комсомолку, - хотел добавить он, но это было слишком заезженно и плоско) просто невозможно, так что не удивляйся, что мы все от тебя без ума.
Радуй и впредь нас своей небесной красотой, своим сверхъестественным обаянием и…
 …И он еще долго продолжал в этом духе. Слушая его, Диана даже покраснела от удовольствия. Марку стало обидно, что Альберт так запросто осыпает Диану комплиментами, и завидно, что он умеет так необычно говорить. Одноклассницы все как одна нахмурились и напустили выражение скепсиса на свои лица, мол, ничего особенного нет в вашей хваленой Диане, видали мы и получше.
 Тем не менее все дружно выпили и все сморщились и закашлялись, кроме Альберта и Рустема, для которых, вне всякого сомнения, это были не первые и далеко не последние 100 грамм. Две из невзрачных одноклассниц даже картинно замахали на себя раскрытыми ладонями, вместо вееров.
 …Потом были еще тосты и еще водка. Всем стало ужасно весело.
 Марк с непривычки быстро захмелел. Перед глазами всё поплыло, мысли ворочались с трудом и неохотно, в желудке всё горело, а впрочем, стало вдруг весело и беспечно, как никогда. И вся досада на Альберта куда-то исчезла. Даже когда они гуляли с Дианой по занесенным листьями тротуарам, не было так беспечно и хорошо.
 Сходное действие оказал алкоголь и на Диану. Она стала непривычно громко хохотать, движения ее стали какими-то медлительными, почти неловкими, голубые глаза помутились и казались темными от расширившихся зрачков.
 Сквозь туман собственного опьянения Марк всматривался в Диану и неприятно поражался её видом. Не то чтобы она стала меньше нравиться ему, скорее даже напротив: в таком состоянии в ней открылись как будто новые стороны привлекательности. Но его уязвляла какая-то чрезмерная раскованность, проявлявшаяся во всех ее движениях, в мимике лица и в том, как и что она говорила. В этой раскованности как бы читалось следующее: я пьяна и не контролирую себя, делайте со мной что хотите и кто хотите.
 И ощущение смутной, почти бессознательной ревности начинало закрадываться в душу Марка.
 Впрочем, он был уже достаточно пьян и не мог обстоятельно анализировать возникавшие в нем чувства. Взглядывая на Диану, он всякий раз досадовал, сам не понимая, на что он досадует, но едва отворачивался от неё, как тут же всё забывал. Атмосфера всеобщего веселья захватывала его, и досада, утрачивая видимую причину своего возникновения, переходила во что-то неясное и неопределенное. Минутами он вспоминал, что что-то как будто его тревожило. Тогда он инстинктивно обращал взор на Диану, и тревога вновь обретала свою причину, хотя опять-таки не вполне внятную и четко сформулированную.
 Тем не менее все продолжали пить, дружно и залпом, и никому даже в голову не приходило, что когда-нибудь придется остановиться. Потом в зале погасили свет, оставив включенным только светильник в прихожей, врубили на полную стоявшую на журнальном столике магнитолу и стали танцевать. В это же самое время Альберт подошел к Диане и стал что-то ей говорить, наклонившись к самому ее уху. Она пьяно улыбалась, почти, видимо, не понимая, что ей говорят, а потом Альберт взял её под руку и они вместе ушли в спальню. Дверь открылась и закрылась.
 Марк не верил своим глазам. Он сидел неподвижно на своем стуле, уставившись на дверь, и не мог понять, что это такое сейчас произошло. Ему казалось, что он, наверное, что-то не так понял; он тщетно напрягал затуманенный мозг, стараясь усмотреть в произошедшем нечто естественное и само собой разумеющееся. Но ничего подобного усмотреть не получалось. Вопиющий факт был налицо: Альберт только что увел его девушку. А она, его девушка, с радостью согласилась быть уведенной.
 Когда Марк осознал это, ужасная тоска и горечь сдавили ему грудь.
 Одного её взгляда, который сказал бы: всё в порядке, он мне не интересен, я люблю только тебя, - было бы достаточно, чтобы он избавился от своих ужасных мучений. Но уходя, Диана даже не вспомнила о нем. Впрочем, могло быть и так, что она просто не видела его в царившем полумраке, но ведь она и не пыталась найти его, хотя бы даже взглядом.
 Обиженный и оскорбленный ее поступком, Марк решил, что идти за ними и допытываться, чего ради они там уединились, - это ниже его достоинства. Он решил остаться здесь и гордо дожидаться того момента, когда она поймет, как плохо с ним поступила, и раскается. И решая это, он уже заранее знал, что он обманывает самого себя, что никто не прибежит вымаливать у него прощения, потому что его обиды здесь, по-видимому, никому кроме него самого уже неинтересны. Но он был слишком горд, а может, слишком пьян, чтобы понять, что именно правда, – то, что он думает, или то, что он хочет думать.
 И он продолжал ждать. Время шло; ушедшие в спальню и не думали выходить оттуда; Марка начинали охватывать нетерпение и тревога. “Да что там, в самом деле, можно делать так долго?” - мысленно спрашивал он у себя, будто не знал ответа на этот вопрос.
 Прошло 20 минут. Было самое время, чтобы встать, пойти в спальню и узнать, какого черта они себе позволяют... Однако он не двигался с места. Он говорил себе, что не идет из гордости и презрения к ним обоим. Потом начинал убеждать себя, что Диана любит только его и волноваться ему не о чем, - как раз именно поэтому он сейчас сидит здесь и преспокойно пьет водку с соком. Однако все эти уловки одна за другой таяли и бессильно исчезали перед лицом того, что уже невозможно было отрицать.
 И он, уже не в силах скрывать от себя позорную правду, рвал на мелкие клочки лежавшую перед ним салфетку, до боли сжимал кулаки, стискивал зубы и… продолжал сидеть. Мучительно, невыносимо долго тянулось время. Часы показывали, что прошла минута, ему казалось, что минуло не меньше ста лет. И он брал бутылку водки и наливал себе в бокал. Выпивал. Потом наливал еще и вновь выпивал. А потом еще, и еще, и еще…
 Все остальные продолжали танцевать и веселиться, как ни в чем не бывало. Неуклюжие ботаники пытались заигрывать с некрасивыми одноклассницами. Те неумело кокетничали в ответ. И всё это выглядело до крайности жалко и глупо. Потом одну из девчонок затошнило, и она закрылась в туалете. Вышла она через десять минут, держась рукой за живот, с мокрыми от воды губами и покрасневшими унылыми глазами. Происходили и еще какие-то события, и всё такие же мелкие, убогие и ничтожные. Марк смотрел на всех этих людей и не мог не испытывать к ним презрения и отвращения. И это отвращение тем сильнее охватывало его, что он сознавал, что он точно такой же, как они. Вместе с чувством все возраставшей бессильной ревности это сознание сливалось в какое-то невообразимое кошмарное состояние, которое уже нельзя было больше терпеть. Нужно было что-то сделать, и немедленно. А он не мог ничего сделать…
 
…Альберт закрыл дверь и щелкнул замком. Музыка здесь звучала в два раза тише и глуше.
 Шатаясь, Диана подошла к заправленной темно-коричневым покрывалом кровати и села на нее.
 -Так что же ты… мне такого секретного хотел сказать? – проговорила она непослушным языком, глядя на Альберта с кокетливой недоверчивостью.
 Странная улыбка мелькнула на губах Альберта. “Какая наивная,” – снисходительно подумал он. Однако Диана не поняла смысла этой улыбки. Она продолжала пристально смотреть на Альберта, всерьез ожидая, что он скажет ей что-то секретное.
 -Сейчас узнаешь, - ответил Альберт и стал приближаться к кровати. Оказавшись около Дианы, он вдруг сел с ней рядом, да так близко, что их ноги тесно прижались друг к другу, а лица едва не соприкоснулись.
 Диана невольно отстранилась назад, придя в замешательство от такого неожиданного сокращения дистанции. Но так как Альберт продолжал сидеть, как ни в чем не бывало, и не спускал с нее взгляда, она подумала, что в этом нет ничего предосудительного.
 - Так что же ты молчишь? Какой у тебя секрет? – проговорила она, стараясь смотреть на него спокойно, но все-таки испытывая некоторую неловкость от того, что его лицо так близко. Она могла разглядеть каждую черточку и крапинку на радужной оболочке его серых глаз, которые смотрели, казалось, не на нее, а сквозь нее. Она ощущала исходивший от Альберта запах сигарет, мятной жвачки и одеколона, и этот запах завораживал ее.
 Однако Альберт молчал и таинственно улыбался, переводя пристальный взгляд с ее глаз на губы, и обратно.
 -Ты так красива, - произнес он наконец, достаточно насладившись ее смущением, вызванным близостью и молчанием.
 Диана покраснела и опустила глаза. Длинные ресницы ее захлопали быстро-быстро…
 - Нет, пожалуйста, не отводи взгляд! Я хочу видеть твои глаза – они такие прекрасные! – сказал он патетическим голосом фразу, слышанную им в каком-то фильме.
 Она вновь посмотрела на него, но, не выдержав его пронзительного взгляда, опять потупилась.
 -Я не могу… - пролепетала она застенчиво. – Ты так смотришь…
 -Как?
 -Ну, не знаю…
 -Объясни же, - допытывался Альберт. Ему очень хотелось узнать, какой такой у него взгляд. Он никогда не упускал возможности потешить свое самолюбие.
 Но Диана уже пришла в такую степень смущения, что не только не могла объяснить что-либо, но лишилась возможности даже связать пару слов.
 Альберт понял, что самолюбие его может и подождать, а сейчас надо осуществлять то, что он задумал.
 И он, воспользовавшись удобной близостью, поцеловал Диану прямо в открытую шею. Она вздрогнула; мурашки стыда и удовольствия побежали по ее телу.
 - Что ты делаешь?.. Ты совсем… – прошептала она, сверкающими глазами уставившись на Альберта и сгорая от смущения.
 Но не успели ее губы договорить этого, как Альберт впился в них долгим, сладким, взрослым поцелуем.
 Диана вырвалась, оттолкнула его; она задыхалась от волнения и наплыва каких-то новых и совершенно неведомых, но чертовски приятных ощущений.
 -Ты с ума сошел? – все так же зачем-то продолжала шептать она и тыльной стороной ладони вытирала свои губы, словно пытаясь смыть с них вкус его поцелуя. Щеки ее горели. Она попыталась уйти, но Альберт не позволил ей; схватив ее за руку, он почти силой усадил ее обратно и, привлекая ее к себе, ласково зашептал ей на ушко:
 -Чего ты боишься, дурочка!.. Расслабься, я сделаю всё, как надо… Тебе понравится…
 И он еще много чего говорил ей; она не понимала половину. Но смысл его слов, благодаря интонации, обстановке и какому-то врожденному инстинкту, все равно неотвратимо проникал в ее сознание, как нечто универсальное и общечеловеческое.
 …И хоть внешне она продолжала сопротивляться, что-то внутри у нее говорило: да, пусть он делает со мной все, что хочет, ведь это так здорово, это так чудесно!..
 Но как же Марк? – мелькнуло вдруг в ее затуманенной голове.
 Но Марк – это уже был никто. Благодаря одному единственному поцелую, едва знакомый Альберт стал в один миг в сто тысяч раз ближе и роднее для нее, чем Марк, с которым она виделась и близко общалась свыше четырех месяцев. Разве Марк мог подарить ей такое небесное блаженство, которое только что подарил ей этот Альберт? И Марк показался ей вдруг каким-то смешным и гадким мальчишкой, каким-то жалким болтуном. И ей не хотелось больше ни думать, ни вспоминать о нем. Он остался где-то позади, где-то в далеком и ненужном прошлом. А тут есть Альберт. Вот кто ей нужен!
 Все это пронеслось в ее голове в какую-то сотую долю секунды, даже не в виде мысли, а в виде какого-то смутного, но сильного впечатления.
 И впечатление это глубоко врезалось в ее душу.
 Музыка за стеной звучала все громче и громче, и все душнее и жарче становилось в спальне. Но Диана уже не думала ни о чем. Она провалилась в сладостную пустоту райского наслаждения. Сердце все быстрее, все торопливее билось в ее груди, отзываясь глухими ударами в ничего не соображающей голове и разнося по безвольно обмякшему телу горячие волны блаженства. Альберт крепко сжимал ее в своих объятиях, душил её жаркими поцелуями, жадными руками щупал скрытые тонкой одеждой прелести.
-Ты девственница? - дыхнул он ей в лицо. Густой розовый туман наслаждения, к которому примешивался дурман выпитого алкоголя, не давал ей понять, что он говорит.
Альберт не стал повторять вопрос.
Диана ощутила, что на низ ее живота повеяло холодом, и она поняла, что у нее задрана юбка и что неловкими движениями с нее снимают колготки. Ей не хотелось сопротивляться. Океан восторга, эйфории, ни с чем не сравнимого удовольствия захлестнул ее с головой, и она желала только одного: всецело отдаться его власти…
 

…Марк уже не мог больше выносить этого проклятого ожидания. Он вскочил со стула; задетый им бокал плавно кувыркнулся вниз со стола и опустился на пол. Звон битого стекла потонул в оглушительных раскатах музыки. Не обращая на него ни малейшего внимания, Марк направился к спальне. Но он только теперь понял, как много он выпил. Стены дрожали. Стулья, заваленный грязной посудой стол, люстра, окна, некрасивые смеющиеся одноклассницы, - всё это ходило ходуном перед его глазами, всё это изгибалось и коверкалось, как в кривом зеркале. Головокружение, дурнота одолевали его, но он упорно продолжал идти. Пространство раздавалось перед ним и вновь смыкалось, как будто он шел вброд через реку по грудь в воде. Жуткая тошнота подкатывала к горлу и откатывалась обратно. Стены раскачивались из стороны в сторону, как борта попавшего в шторм корабля, и это раскачивание больно отзывалось в его висках. Дверь, к которой он так мучительно приближался, пульсировала, как трепещущее, изнемогающее сердце. Умоляя Бога, чтобы он дал ему еще хоть немного сил, Марк ступал ватными, слабыми ногами, и с каждым шагом что-то маленькое и жесткое, как подшипник, каталось внутри его головы, с жуткой болью ударяясь о стенки черепной коробки. Он смутно понимал, что всё это чушь, что, во-первых, в голове не может быть никаких подшипников, а во-вторых…Но он не помнил, что во-вторых.
 Но вот, наконец-то!.. Заветная дверь! Сердце мучительно замерло в его груди. Обеими руками, последним усилием воли он стукнул в дверь… и тут только понял, что она наглухо закрыта. Все было потеряно. Прижавшись всем телом и щекой к двери, он стал колотить в нее слабыми, ничего не могущими кулаками, и с каждым ударом его силы стремительно улетучивались, как воздух из проколотого воздушного шарика. И одновременно с этим слезы отчаяния и ревности хлынули из его глаз.
 “Как? Неужели всё это правда? Неужели этот урод…этот урод…мою Дианку?.. Мою любимую…Мою Дианку?.. Неужели он?.. ” – бормотал Марк не то вслух, не то про себя.
 Он помнил, как они гуляли по осенним улицам, как светло и чисто улыбалась она ему и каким наивно-влюбленным взглядом смотрела на него… Он помнил, как колыхались на ветру ее белокурые волосы, казавшиеся почти прозрачными в лучах солнца… Он помнил звук ее голоса, звеневший, как маленький серебряный колокольчик…
 И он не мог поверить, не хотел, не желал верить, что Диана, которую он так хорошо знал и так бесконечно любил, сейчас отдается Альберту и сладко стонет в его объятиях…
 Осознание этого каменной глыбой обрушилось на его голову, и оно было так ужасно, так чудовищно, что Марку показалось, будто он сошел с ума.
 Раздавленный, сломленный, потрясенный, он рухнул навзничь, как безвольная марионетка, у которой ножницами перерезали сразу все поддерживающие нити.
 Слезы щекочущими ручьями бежали по его щекам, а легкие судорожно вдыхали горькую удушливую пыль, которой был пропитан ковер. Полураскрытыми глазами он видел перед собой множество чьих-то ног. Это столпились вокруг него всполошенные одноклассницы и ботаники.
 -Что это с ним? – раздался над ним испуганный девчачий голос, далекий и чужой, как с другой планеты.
 -Налакался, - тоном знатока и гнусавым голосом подростка ответил кто-то из ботаников.
 -Придурок… - заметила одна.
 -Да я с первого же взгляда поняла, что это какой-то дебил, - подтвердила другая. – Вечно напьются, как козлы. Мозгов-то в их тупых башках кот наплакал.
 -Идиот! Алкоголик! – вторили им другие голоса.
 И, сгрудившись над его телом, как грифы над трупом, они еще долго обменивались своими мнениями на его счет. Но Марк уже ничего больше не слышал. Изможденный организм не выдержал действия такого количества выпитого алкоголя и такой бури негативных эмоций.
 Марк провалился в тяжелое хмельное беспамятство.