Раз, два, три

Две толпы столкнулись, помяли друг друга и разошлись, огрызаясь выстрелами. Не в первый и, похоже, не в последний раз. Кому это нужно?
-- Нам, -- уверенно заявлял первый.
-- Никому, -- качал головой второй.
Третий, печально усмехнувшись, перечислял всех, кому это нужно.
Истина, как водится, лежит посередине. Где-то на ничейной земле, между передовых траншей, рядом со светловолосым парнем, тупо уставившимся в небо по причине преждевременной кончины.
Третий не хотел идти в атаку. Никто не хотел, даже первый, что пошёл добровольцем. Дабы как можно скорее сломить сопротивление тех, кто за старое, и построить прекрасное новое. Теперь он, вздыхая, ворчит, что война зашла слишком далеко, скоро новое будет строить некому и нечем. Надеется лишь на скорую победу, которая, если верить отцам-командирам, должна была наступить раз так пять или шесть. Отцам-командирам никто уже не верит, все только надеются. Причём как по эту сторону, так и по ту. Иначе придётся принять то, что война бесконечна, и жизнь пройдёт в тупом окопном сидении и бесконечных атаках – бесплодных попытках сдвинуть линию, что разделила страну, чуть-чуть вперёд.
Потому люди надеются. Одни – что восторжествует новое. Другие – что победит старое. Третьи – что наступит конец. Конец войны. Неважно какой. Им всё равно, лишь бы можно было вернуться домой.
Второй – из третьих. Не будь войны, растил бы овощи и фрукты, любил жену и детей, платил налоги, ругал власть и тех, кто выступает против власти. Увы, страну тряхнуло, и в деревню пришли вооружённые люди. Они повесили всех стоявших за старое, рассказали о прекрасном новом, перепортили всех девок, которые не успели спрятаться, потом расстреляли наиболее возмущённых родителей, торопливо объявив их разоблачёнными тайными врагами нового, и ушли, прихватив провизию и нескольких крепких парней. В том числе второго. На первом же привале выдали винтовку и рассказали о великой чести служить новому и ответственности за неисполнение приказа. В следующих деревнях второй уже и сам вешал, выгребал и портил. Только о прекрасном новом не рассказывал, образованием не вышел. Так вот он начинал. А зайди в деревню другие, воевал бы сейчас за доброе старое. Причём точно также, только лишь отцы-командиры речи другие вели. А так: пограбить, попортить. И обязательно кого-нибудь повесить. И неважно, врагом был человек или просто мордой не понравился. Надо показать, кто здесь хозяин.
Третий тоже был из третьих. Из городских. Вешать ему не довелось, ибо, как он сам говорил, “город, в отличие от деревни, позволяет сразу нахватать требуемое пополнение”. Студент. Пойди, как первый, добровольцем, шастал бы сейчас отцом-командиром. Первый ведь на командирство образованием не тянул. Третий – желания не имел. Говорил, что быть на этой бойне овцой, а не пастухом, конечно, менее безопасно, зато не так противно. Теперь ему всё равно. И истины нет где-то рядом. Истина – та же овца. Паршивая овца в стаде, которую каждый отец-командир мечтает придушить при первом же удобном случае. Только всё никак не получается. Даже смешно: неубиенная овца.
Смешно, не смешно, да только не будь третьего, второй так бы и продолжал ходить в атаки, безропотно ожидая конца либо войны, либо жизни. Но третий был, теперь его нет, и закурив сигарету, чтобы помянуть друга, эх, не достать более подходящего, второй отчётливо понял: ему всё надоело. И нечего ждать, пора уходить. Каждый сам кузнец своего счастья.
Конечно, непростое это дело, тылы стерегут особо доверенные борцы. Ведь только дураки думают, что особо доверенные борцы должны быть впереди, грудью принимать удары врага. Зачем? На такое любой сгодится. А самые верные, самые надёжные стоят за спинами. Чтобы каждый знал: назад дороги нет. Тех, кто думал по-другому, периодически расстреливали перед строем. Показывали, что особо доверенные борцы не просто так стоят. Расстреливали свои, те лишь сдавали на руки осуждённого со следами предварительной воспитательной работы и следили за исполнением приговора. И то, что тебе, возможно, придётся стрелять в товарища, либо наоборот, товарищу в тебя, сдерживало почище особо доверенных борцов.
Только вот третий говорил, что всё возможно, надо только посмотреть и подумать. Накопление и обработка информации, мать его. Третий смотрел и думал, накапливал и обрабатывал. Чтобы однажды сказать:
-- Заметили, что бегут все, а ловят только молодых да необстрелянных?
Первый тогда буркнул что-то насчёт излишнего внимания к предателям. Второй пожал плечами. Было очень интересно, но он уже научился проявлять осторожность. И удовлетворять неуместное любопытство тогда, когда рядом не было первого. Без особых подозрений, так, на всякий случай.
Оказалось, многие хотят жить. В том числе и среди особо доверенных борцов. А настоящие ветераны очень хорошо умеют воевать. И ещё им абсолютно по фигу. А человека, которому абсолютно по фигу, очень трудно остановить.
-- А почему они все не убежали? – спросил тогда второй.
-- Потому что им абсолютно по фигу, -- ответил третий. – Куда бежать, в кого стрелять. И они по привычке бегут вперёд, стреляют вперёд, исполняют приказы. Хотя можно просто повернуться и вернуться. Представляешь, людям настолько всё абсолютно по фигу, что достаточно просто повернуться, но они не делают этого, потому что им абсолютно по фигу. Раньше я бы назвал такое парадоксом. Теперь – кошмаром.
-- А мне что делать? – поинтересовался второй.
-- Лови момент.
Неспешно дымя сигаретой, второй свой момент поймал. Он докурил, втоптал окурок в землю, повернулся. И наткнулся на первого
-- Ты куда? – спросил тот.
-- Туда, -- кивнул вдаль второй. – Пойдёшь со мной?
-- Лучше подожду конца войны.
-- А он будет?
-- Какой-нибудь будет.
-- Ладно. Ты тогда это, постарайся принести.
Первый кивнул, а потом вдруг перехватил автомат и с рыком полез из траншеи. В ответ заревели ветераны, завизжали новобранцы, забегали отцы-командиры, пища то ли о стихийном народном порыве, то ли о спровоцированной предателями неуместной атаке. И всё это ринулось вперёд. Второй тоже пошёл вперёд. Только в своё собственное, которое только что было назад. Второй возвращался домой, остальное было ему абсолютно по фигу.