Церебральный роман

Homo, Курицы!

Пола оленьей шкуры, закрывающий вход в юрту была аккуратно очищена от снега, который в конце октября завалил весь посёлок и стойбище.
Алексей пробегал расстояние между посёлком и стойбищем за двадцать минут.
Впервые он это сделал, когда ешё был мальчишкой.
Сразу за посёлком, за общественной баней начиналась лесополоса, переходившая в огромную белую равнину, и тянулась до самых сопок. Там уже и до стойбища рукой подать.
Первый раз он прибежал в стойбище на обычных школьных лыжах и не чувствовал замёрзших ног, которые пришлось растирать до тех пор, пока боль от покалывания в ступнях не размазалась слезами по лицу.
С тех пор, у него короткие охотничьи лыжи и подогнанные по ноге унты.
Он пришёл попрощаться - билет на Материк лежал у него в кармане.
Сначала к отцу в маленькую страну, где дома аккуратно прикрыты толстыми дверями со средневековыми железными кольцами вместо ручек, надо только громко, но вежливо постучать, а там посмотрим.
Этот год поможет ему
Галина Тынатваль протянула ему туес: в промасленной бумаге лежал омуль, обложенный со всех сторон жирным хариусом.
Галину он считал своей матерью, хотя все годы учился и жил в интернате.
Так здесь было принято.
Раздался свист, гик, тинькнул колокольчик, скрипнул снег под полозьями, нарты легко подались под грузом тела: дверь самолёта задавила звуки серой стальной невесомой тяжестью.
Самолёт дрожал, урчал, скакал, потом оторвался и плавно завис в воздухе.
Сразу всё стало крошечным: кубик-домик, полосы, радары, ленточка речки, грузовичок, с откинутыми бортами, чёрная змейка из горстки людей, игрушечный гробик, обтянутый красной материей.
 Алексей смотрел в иллюминатор, пока
голубое сияние не схватило в вакуум небольшой борт из десяти человек и не протащило из-под плотных слоёв атмосферы.

Голубое сияние было ровным и бесконечным, потом превратилось в точку, в ком, в плоть за стеной.
В прихожей послышался шорох привычного копошения, звяканье звонка: почти сослепу, почти со сна, по привычке рука сама повернула замочек и в ту же секунду тело ощутило страх, который навалился и сбил с ног, но инстинкт вернул силы: слепую животную ярость борьбы и бросил на дверь, столкнув с неумолимой и непробиваемой мощью.
Тело стало телом сильного животного: барс, пума, рысь с разных концов света прыгнули расправиться с Ужасом, но потерпели полное фиаско.
Ужас забрался в тело, уничтожил звериную подмогу, но не уничтожил мысль; "неужели это всё и не будет больше ничего", – почти рифмовался в голове всплеск отчаяния, и пропадал в дебрях тела, навалившегося на дверь в несправляющемся усилии. А мозг опять выстраивал цепочку картинок, которые, ничуть не помогая, все-0-таки для чего-то были нужны. Может быть для того, чтобы смириться и принять, принять, принять,- то, что она всё равно не сможет соединить без рубца на сердце, на сердце, на сердце... Девушка-Луна обозвала пуму Пумкой и попросила отделиться от компании. Солнце больше не грело, чайки звенели как холодные сосульки
Ужас перешёл в страх, страх в боль, а дальше она замерла. Мысль стала сухой как пустынная полынь, обволакивала флёром, муаром, газом, шифоном, выталкивая в объединённый мир её души и её тела, в её зряче-чувственно-слышимый квадратик собственного пространства.
"Подари мне эту маленькую, шёлковую собачку, подари мне эти вкусные цветные карандаши», – попросила Пумка, постепенно превращаясь в девочку.
«Возьми», - разрешила Татушка, мне они больше ни к чему.
Пумка помахала хвостом, оставляя запах степной полыни и удалилась явно не в степь.
Что же это вернулось вместе с пустынной полынью, которой не было ни на чёрных лестницах, ни на парадных и в помине, а девочка-женщина и даже мерзкая развратница лежала в колясочке, притворяясь маленькой, противно сюсюкала и испытывала истому не зная, что была. Не испуганной Татушкой, блюющей в нянькин передник, вечно ждущей свою мамочку, угрюмо сидя в сторонке от худых, но резвых детей, а прекрасной, гордой, утонченной Тамаркой.
 «За что же вы нянечки не любили меня, неужели только за то, что я изгадилась под себя от страху и волнения, смешанного с виноватым упрямством стеснительного монстра», – ужаснулась Татушка. Монстр виновато поджал хвост и скатился с ледяной горки, потом повалялся на гранитной набережной, по которой Ниночка частила ножками в свою бухгалтерию. Хорошенькая, милая Ниночка, не Женечка, не Тамарка, а ласковая, практичная Ниничка – она вышла замуж за инвалида войны, зато этот инвалид не пьющий и положительный как говаривала твоя бабушка, а раз бабушка говорила, значит, Ниночка тоже была когда-то девочкой, но только она была бабушкиной дочкой, а не тобой.
«Пригласили в гости и даже чая с тортом не предложили» – жалуется Ниночка на вертихвостку Женечку, которая поссорилась со своим мужем и улетела в Японию в качестве балерины профсоюзов рабочих и служащих, и совершенно забыла предупредить Ниничку с мужем-инвалидом, а Женечкина Бабушка – воспитанница Клейнмихельской школы женского патриотического общества взяла именинный букет, но чаю не налила.
«И фамилию нашего дедушки взяла, а покормить забыла» – звенит в Ниночкином сердце напоминанием о немилой ветви со стороны Дедушки.
Сердце бабушки молчит, как молчало бы сердце на внимание со стороны мухи, которая прилетела попить киселя.
Запах сладких белых полевых цветков, похожих на мелкие спутанные по траве и изгородям
колечки чьих-то вьющихся прядей, украшенных белыми бантиками и так, вместе с этими бантиками отрезанными и разбросанными по всей деревне и придорогам, тоже был частью воспоминания, но он относил к началу, к точке, которая затерялась под слоями прожитых лет и в общем-то ничего почти не означал, разве, что был проверкой яркости чувств и памяти, как будто предупреждая об износе организма. Особенно, если вдруг пропадал и не появлялся, а спустя годы опять возникал, но всё слабее с каждым разом, не поспевая за ходом времени.
Ниночка совсем не чувствовала себя старой, хотя с того трёклятого дня рождения прошла почти вечность, а белые вьюнки в деревне, где она родилась по-прежнему цвели всё лето, тонко и нежно благоухая, почти пряча запах от чужих.
" Ты же совсем не заботишься о тёте",- Женька, говорила Ниночка приятным голоском, и если сердилась, то скорее недоумённо, чем зло.
"А, что она для нас сделала", - щебетала Женечка» – " своих детей у неё нет, помогла бы хоть нашим, у них вся жизнь впереди» - сплетала Женечка балетные руки».
И Ниночка, услышав это в ответ, восклицала: "Женька!" и бежала дальше, торопясь и сбиваясь с ног от своих бесконечных забот, которые не давали ей ни минуты свободного времени, чтобы впустить в свою жизнь хоть малейшее сомнение или отвлечённую мысль, которая случайно могла бы наткнуться на маленькие цветочки, похороненные под толстым слоем забот. Но если бы она о них вспомнила, то не поссорилась бы с Примой Женечкой из-за куска торта на всю жизнь. А, если бы Женечка не была примой, она бы в тот день и вечер не улетела бы в Японию и тогда бы, может быть, не случилось бы несчастья, которое перевернуло, но не изменило её жизнь.
А Ниночка бежит дальше и крутиться, крутиться как юркий, удачно запущенный волчок. "Ниночка",- кричит и машет ей рукою незнакомый мужчина,- остановись.
Ниночка останавливается.
"Ты узнаёшь меня?" Ниночка слегка тормозит и конечно узнаёт, но эта встреча лишь вызывает у неё лёгкую досаду. Она почти не любопытна к тому, что могло бы произойти в её жизни, если она случайно остановиться, она любопытна только к чужой удаче, приносящей положительный результат в обозримости её трудолюбивого кругозора. Ниночка очень рациональна. Зато прекрасная, утончённая Тамарка любопытна, несмотря на свою гордую принципиальность. Она почти назойлива в желании видеть знаки судьбы. Она не напориста, нет, она просто очень романтична, она почти сумасшедшая. Это Тамарка стоит в сумерках летней ночи, в сыром благоухающем саду в венке из нежных белых цветов на голове и ждёт... Она красива как роза, она переполнена жизнью, но в глазах у неё тень грусти. Это от природы. Это обман. Тамарка очень вредная, а вовсе не грустная и скорее всего, это не настоящая её грусть, а будущая грусть по ней.
Это Татушкина грусть смотрит томным взором, меняя кокетливый взгляд на скромный обряд вечного сожаления. Это печать, которая перекроит твою жизньна свой лад, как лоскутное одеяло. Это больше, чем горе по твоей будущей смерти. Неужели это случилось, и ты умерла, Тамарка?
А сейчас ты стоишь в сладком и мокром старом саду и знаешь, что не умрёшь никогда. И плевать тебе на Татушку, она, может быть, даже ещё не родилась. В этом саду в Раквере или в Ихве или в Тойле плевать тебе на всё.
И ты была счастлива и переполнена негой, и не лежала, отвернувшись к стенке, высматривая узоры на мягком персидском коврике, купленным твоим дедушкой на ферганском рынке за бесценок. А твой дедушка как никто другой, знает какая ты упрямая, но если бы он только знал, куда оно тебя заведёт в этот раз – он бы никогда не купил этот злосчастный коврик, который потом всё-таки оказался у Татушки. Но дедушка умер намного раньше тебя Тамарка и про коврик ничего знать не мог, зато он точно знал, что ты не выйдешь замуж за положительного инвалида, как Ниночка. И ты не вышла, а подолгу пролёживала вечерами на кушетке, уткнувшись носом в персидский коврик, но потом ты все-таки встала и вышла.
А Женечка, спрятавшись за огромным букетом персидской сирени
легко вышла замуж, и никто даже никогда не слышал о каких-либо переживаниях с ее стороны, или разрывах и слезах на коврике. Слёзы, и разорванные коврики случились ещё раньше, когда самого Дедушку едва не разорвала разъярённая толпа, зато пришлось поменять ювелирный мир на детский мир, а фамилию уже поменяла бабушка, с целью превратиться в Мушку и ей это удалось, поэтому за Женечку всё сделали и ей просто оставалась выйти замуж за хорошую фамилию. И тут уже никто не виноват, в том, что случилось дальше, может быть виновата Япония. Да и то вряд ли.
Браво правильное время, бравы совпадения, которые заклеймили Женечку, но не разумную Ниночку – она-то всегда справлялась с любыми временами, и совпадениям в её жизни было не место, и в Тамаркиной жизни их совсем не было,
а был умопомрачительный роман,
который сделал её гордой и надменной, потому что этот роман в один прекрасный день кончился и не было здесь никакого совпадения, а только полная несуразности история. После этого Тамарка стала ещё красивее. Красота затмила всё возможное счастье, что наталкивалось на Тамаркину красивую жёсткость и выскакивало как пуля, пущенная в Женечкиного мужа, так по сию пору и не известно кем, но разве виновата в этом Женечка, которая плясала в Японии и ничего даже не подозревала. Это простое совпадение. Это даже не клеймо времени, ведь к этому времени уже давно никого не убивали в два счёта; раз, два и готово, знай своё место. А Женечкин муж, как никто другой знал своё место, и даже не только знал, он был на этом самом месте с самого начала своей жизни. Он родился, почти как Ломоносов в Холмогорах, и почти как Ломоносов приехал в большой город и город встретил его радостно, в отличие от того же города, который встречал Ломоносова сто лет или даже больше, назад. И учился он с не меньшей, а даже большей настойчивостью, ПОТОМУ ЧТО РОДИНА ДАЛА ЕМУ ВСЕ ШАНСЫ и права, и... И выучился, и стал полезным и думал, что родина дала ему ещё и карт-бланш, но КАРТ-БЛАНШ ВСЁ-ТАКИ НЕ ДАЛА, если всем давать карт-бланш, даже таким умным как Женечкин муж, тогда никаких прав не хватит, по, крайней мере, авторских прав и патентов, а права и патенты государству и самому нужны, с этим не поспоришь, а попробуешь, так можешь плохо кончить, если не пулей, то и не Ломоносовым в своей стране, в крайнем случае на чужбине, но разве такое тогда с Женечкиным мужем могло случиться, хотя он настоящий Ломоносов и Женечка, следовательно тоже.
 « Дорогие наши Женечка и Славочка, поздравляем Вас с рождением, Серёжки и желаем Вам Маринки, конечно балеринки." Разве могла прийти такая светлая телеграмма в семью, которую омрачали тайны или подстерегает любое несветлое будущее.

Остановись, Ниночка, куда ты несёшься? Помнишь, что говорил дедушка, когда он бывал особенно добр и весел, а мамочка поджимала губки и сердито выспрашивала дедушку, а дедушка отвечал: " Зашёл, выпил, отпустило".
Когда же тебя отпустит, Ниночка? Нехорошо так говорить про милую, милую Ниночку, которая всем могла потрафить, именно это слово употребляла мамочка, когда воспитывала Ниночку своим спокойным, никем не подвергаемым сомнению, примером, а этот пример был так тих и зауряден, что впился в Ниничку на всю жизнь, лишив её возможности противостоять ему самому, но дав стойкость оловянного солдатика в отражении незаурядных событий из своей жизни. Ниночка стала чемпионом по забиванию голов во все врата устойчивых напастей, которые пытались поколебать Ниничку-голкипера ещё в те времена, когда её активность была на пике домашней славы. Ничто не может покол***** твоей правды, Ниночка, даже воздушные, атласные ноги Женечки, парящие под пагодами Японии, вопреки всем событиям бравого времени.
Что ты делаешь в Японии, Женечка, ты должна сидеть за кульманом в конструкторском бюро и чертить, чертить до изнеможения, до упаду – помогать своему мужу освоить безумный государственный заказ, а не безумствовать Японией, которая не может довести до добра скромную миниатюрную девочку, не привыкшую к роскоши.
А, может быть, у тебя роман, Женечка, с генеральным менеджером корпорации Сони или Ямахи или Вокмен или каким-нибудь Тойёта-саном, завороженным твоим экзотическим профсоюзным полётом. Если бы он только видел как летает Ниночка, как она мчится с работы на службы, со службы в очередь, с очереди в академию, из академии в бухгалтерию и обратно; и ноги у Ниночки ничуть не хуже, просто классные ноги, атласные ноги и даже не такие крепкие на вид как у Женечки. Семейные ноги, но выделывать им пришлось совсем другие кренделя в этом семейном спектакле. А мир в тот момент ещё не знал про твои таланты Ниночка, а знал только про Женечкины. Мир узнает про твои таланты, Ниночка, в лице всех прытких твоих соотечественниц позже, гораздо позже, когда тебе уже не надо будет так спешить, но ты всё равно всегда будешь впереди, ты останешься чемпионкой и никто никогда не переплюнет тебя, Ниночка. Ты смогла застопорить время своей маленькой лапкой, оставив след торопливой ножки на таком железном подиуме, какой не снился ни одной мировой знаменитости, может быть, ты даже станешь неизвестным национальным героем, которым не стал Женечкин муж, потому что он не умел заставить работать время на себя, а ты сможешь, Ниночка, и будешь жить долго-долго, почти вечно.
Давай нарядим твою дочку, Ниночка, в летнее белоё платьице, завяжем красивый белый бант и отведём в гости, на детский праздник. На детском празднике твою дочку, Ниночка, сфотографируют и мама другой дочки, на дне рождении которой вы с ревнивой гордостью следили за своими детками, торжественно вручит тебе через некоторое время чёрно-белую фотку с отпечатком очень некрасивой маленькой девочки, твоей дочки, Ниночка. И ты посмотришь на своего некрасивого, но нежного ребёнка и, может быть, в глубине души огорчишься и скажешь себе: «Зато умнее моей дочки нет ребёнка во всём свете".
Она даже умнее самой Жанны Львовны, которая ворочает воспитанием в академсадике своего времени и разрешает Ниночке присоединиться.
Летом Ниночка берёт с собой счёты в мезонин на академическом перешейке и ночи напролёт стучит костяшками, трудясь за троих, отстаивая птичьи права глупых родственников.
Жанна Львовна разрешает глупым родственникам посидеть на скамеечке под Грибком.
«Ой», – кусает нежные губы Умничка, – «да она у вас убогая».
«Нежная, хрупкая, словно бабочка с нерасправленными крылышками, очерченными тоненькой каймой», – думает сумасбродка, расправляя свои крылышки над самурайской Японией грациозным озарением, хотя скорее это похоже на вспышку в случайном путешествии со случайными попутчиками, а всё не случайное уже давно отмечено в самых престижных гламурах – домовых книгах двадцатого столетия, а Вас всех там, как уже известно нет. И красавец-дедушка, проскакавший на боевом коне по всей Евразии с заездом на ферганский рынок за ковриком, туда не попал. Но в какую-то истории вы всё-таки попали, иначе зачем же твой такой могучий облик дедушка не скрывается годами, а наоборот всё прочнее укореняется в нашей жизни, как суковатая палка в твоей старой руке. А. Может быть он и не купил коврик, а стырил по параграфу всеобщего военного гражданского беззакония?
Какая у меня прелестная девочка – нет, она вовсе не красавица, но она такая нежная, хрупкая, словно бабочка, а Женечка топает ножкой и кричит своему любимому папочке: " Я буду самой красивой балеринкой на всём белом свете и мальчики побегут ко мне с букетами цветов в красных флажках", а строгая мамочка ничего не могла на это возразить и рассердилась на папочку.
Он попался, попался как маленькая мушка в сети к большому и грозному насекомому, нет, конечно же женечкина мамочка вовсе не грозная, а уж тем более не
не коварная хищница, она всего лишь бывшая ученица привилегированной школы, что и отпечаталось сомнительным параграфом, высокомерно мешая поить Ниночку и всяких там мужей-инвалидов чаем с тортом, путаясь букетом перпетуума в далёком прошлом, липовый параграф посылает всех к чертям до сих пор.
«Ты у нас будешь ходить», - шепчет Умничка изогнутыми бабочкой губами и срывается: «Ой, передайте её в инвалиды»
Прокурор передал Тамарку прямо в тёплую Антарктиду подальше от берегов холодной Сухоны, где она вливается в Золотой Рейн.
Руби…и! Несётся дедушка, и драгоценные каменья брызжут под ноги царицы Тамары.
Фу…! Возмущается бабушка былями и прозами пушечного мяса.
Ни-ни, и клубок из бабушек распался сам собой.
Тс…! Затихает папочка... и прячется от былей и проз.
 Руби…и! Тамарка выходит замуж за Главторгмортранс проверенной реальности
 в пространстве замкнутых иллюзий, чего и не понять, но представить можно, или, наоборот, представить нельзя – понять можно Тамаркиного мужа, педанта, задуманного гордым полётом красавицы на служебной лестнице в Арбитраже Архангельского прокурора; занесённого снегом Рейна – оттуда уже не могут турнуть, зато
всем прямая дорожка в банк истории, где в отдельных ячейках хранятся все секреты катаклизмов, не выдаваемых никому даже по пьяной лавочке, чего так не хватает Татушке в беспосадочном полёте собственной жизни, когда приземляться уже поздно, а остаётся только лететь, как летит орбитальная станция без обратного возвращения на Землю.

Татушка вышла из ванны и, чувствуя себя вымоченным щенком, забралась с ногами на кушетку.
« Мерзкий тип этот Евгений Евгеньевич»,- передернуло Татушку и снова захотелось забраться в горячую ванну. Сначала он показался ей неуклюжим и жалким. И взялся он не пойми откуда, с этим идиотским чемоданчиком в руке, в тертом пальто в серую крапку и кудрявой башкой, со спутанными волосами. Вот в чем дело. Татушка поняла. Голова его была растрепанной, без шапки, несмотря на холодищу а, главное было в несуразности между этой смешной башкой и канцелярским портфелем тиснений кожи или лаке. И забормотал он противно что-то про художника, который ищет красивую девушку для позорования ( он так и сказал) и настолько это было нелепо, что Татушка только о изумилась на себя, когда оказалась у него в мастерской. Но там было уютно, тепло после промозглой и ветреной улицы. Играла музыка. Это были Пинк Флоид, которые только-только появлялись у филофонистов или в местах профессионального андеграунда, из нелепой встреча стала превращаться в мечтательную, вернее в иллюзорную, что и расслабило Татушку в неустойчивое положение чувствительной гусыни от чего теперь и было так тошно.
Но прежде, он все-таки усадил ее на постаменте и взял карандаш.
«Только голову», - отрывисто напомнила Татушка.
«Ладно»,- рука стала проделывать какие-то непонятные пассы, словно примериваясь.
« А немного убери волосы от лица – так, хорошо – команды продолжались, и Татушка напряженно ждала.
« Напряжена, расслабься», - коротко и хрипло.
« Теперь плечо
« Что, плечо
«Ну, немного отодвинь тряпки с шеи»
« А на что ты надеялась, злорадно подумала Татушка, а вслух –
« Это не тряпки, это уже моя одежда».
« Мне же надо видеть шею, линию груди».
Татушка резко встала, но музыка, запах красок, кофе, стены, за которыми осталось свинцовое пространство, не хотели ее выпускать.
А, что, если не пробовать, так по чуть-чуть – плюнуть на все и пусть несется как несется.
Где, Татушка искала правду?
В себе, в нем, в этих стенах?
Той, которая была нужна ей, приличная, правильная, и все-таки разрешающая ее желания, не было.
Что победит? Татушка, хотя и смотрела на себя как бы со стороны, но ответа не было.
Инстинкт был на стороне Татушки, а правила заставили ее засунуть руки в рукава пальто и оказаться на пороге
« Подожди, я провожу, уже темно.
Вышли вдвоем и побрели по шуршащим, уже сухим зимним листьям.
« Я бы мог тебя изнасиловать, но рука не поднялась.
Татушка не среагировала даже на двусмысленность — она все еще надеялась на чудо, на чудо о котором ей поведали все прочитанные книжки, и они же призвали ее быть честной и чистой.
«Плюнь», – мотнула головой.
«Был миг, еще миг и мы оторвемся друг от друга» – не чувствуя холода пошла быстрее
«Подожди, оставь телефон».
« У меня нет» и опять сделала над собой усилие, чтобы не остановиться.
Через два года она встретила его снова. И все повторилось: тот же дурацкий вид, тот же портфель, только он ее не узнал.
Диван спружинил и выбросил ее в жизненное пространство, не изгладив растрепанные воспоминания, все текло само по себе, помимо воли и желания, но где-то они должны совпадать без усилия и выбора между должным и нужным. Воля против желания заставляет Татушку подолгу жалеть о несбывшемся, но ничего поделать с собой она не может и даже правильная Ниничка никогда не вразумит ее собственным гибким примером.
“Не пропадай, милый”, - только скажет Ниночка и обязательно в мужском роде.
 Татушка идет по двору, пересекает улицу, спускается в метро, встает на эскалатор, ждет поезда, заходит в вагон, едет, выходит, идет по вечерним улицам, смотрит на окна и создает свою собственную призрачную жизнь за чужими окошками. Она растворяется в ней до сладких колик в животе и никому никогда не угнаться за Татушкой в этом умении и не предложить разделить в горе и радости.
Чужой бывший муж берет ее за руку и приводит к Соне. Соня-актриска и еврейка, с которой неизвестно, что стало дальше, но прошли те тридцать лет Татушкиных несбывшихся желаний, когда они иссякли, а у Сони, скорее всего умерли.
Дверь открыл сосед и увидев Паню загоготал: « Твой пионер, пришел» и ругнулся: « любовничек в сыновья годится, мать твою за ногунах.»
Паня торжественно вводит Татушку. Он хвалится, но не понятно, перед Соней или Татушкой. Садятся пить чай. Соня игнорирует смотрины, которые устроил Панкрат и настроена с дружелюбием педагога-репетитора, который всегда может послать.
А зачем, Паня, привел, Татушку? Соня должна была посмотреть, научить или дать напутствие своему юноше—как она его называла мой белый хлеб, а был еще черный, какой-то театральный шофер? Татушка злится и просит называть ее Наташей, Паня тоже злится и сбивается на Татушку. Одна соня предупредительна и почти ласкова: она не отпустит Паню, потому что у нее больше возможностей, а желания всегда реальные и она об этом знает в отличие от тебя, Татушка, дурочка, маленькая испуганная девочка, скрытная и мнительная. Дома тебя уже ждет мама, и когда ты приедешь на такси, она в валенках на босу ногу и прямо в ночной рубашке со слезами и криками кинется к машине. Мама никогда не отпустит Татушку, поэтому Соне не надо стараться, можно быть просто снисходительной, что и заставляет Татушку растерянно засобираться и ринуться из комнаты. Паня бежит за ней и извиняется, но это ничего не изменит.
Эстетке Татушке понравилась Сонина комната в коммуналке на Гончарной и она теперь старается наполнить свою такими же вещами, но единственное что ей удается это притащить с помойки венское кресло да забрать у клейнмихельской бабушки молочник, оставшийся от сервиза братьев Корниловых. Старинных картин взять неоткуда.
Зато у Сони нет такой большой комнаты в отдельной квартире в которой Татушка живет вместе с мамой.
Паня не может решить, что лучше: Соня в коммуналке с соседом или Татушка с мамой.
Побеждает диктор голоса Америки Тамара Домбровская, но Домбровская пока не догадывается об этом.
Паня мастер утопий, но держится до конца и даже ухитряется провернуть некоторые из них, Домбровскую он называет своей девушкой и уже расписал все любовные
будущие радости с ней себе и Татушке. Татушка верит.
Татушка всегда верит и страдает, не видя простых человеческих отношений, которых она боится, но ради Пани она делает некоторые шаги, которые позже окажутся самыми пошлыми, но это будет позже, гораздо позже, а сейчас Татушка пытается завладеть Паней.
Паня сообщает, что отправил Тамаре письмо с предложением, Татушка ждет ответа как приговора, собирая остатки благоразумия, чтобы не поддаться химере.
С какой высокомерной радостью наплевала бы она сейчас на этот бред и даже на эту правду, возможности ее теперь беспредельны, жаль, что нет желаний.
Желание становится особенно жалкими, когда она придумывает себе роль любви к ближнему, старательно восхищаясь Соней, Тамарой, Ириной, Элей, Нелей и Галей в череде смотрин.
А Умничка так никогда бы не сделала: она растерла бы в порошок соперниц, а заодно и мам неумелых мальчиков, она оставила бы после себя руины, но это была бы и есть реальность высочайшего класса, когда мальчик-неумеха расплатился бы сполна за свои иллюзии, а заодно и чужие. Ну, не могли вас всех отобрать у любительниц-победителей, которые выглядят самозванками на подиуме высоких чувств.
Умничка не станет подпевать в хоре мам инфантилий, она растерзает их на части, раз уж ничего другого не остается и Ниночку не спросит, а выбросит с Олимпа ненужных семейных ценностей.
 Скрывать чувства можно, но нужно, чтобы их разгадали и это единственный важный момент в любовной феерии, которая не рванет под откос.
А у Татушки с самого начала не было ни шанса, ни крика, ни своей половины.
Татушка ищет почву под ногами у Смирнова.
 « Хамство – это ген?»,- спрашивает Смирнов у Татушки, и пока она думает, задает следующий вопрос:
« Ты любишь своих родителей? И отвечает.- « Я перестал любить их в10 лет»
Татушка хочет, чтобы жизнь была правильной и не верит, что Смирнов не любит родителей. Она ищет этому объяснение.
Смирнов не верит и спрашивает?
«Ты что дочка полковника?»
Татушке хочется быть дочкой полковника, но она отвечает, что не совсем.
« Откуда у тебя такие фирменные шмотки
А Татушке поэтому и хочется быть дочкой полковника.
Ей нравиться производить впечатление.
Ты так себя ведешь, продолжает Смирнов.
Татушке нравиться мистификация, но она хочет, чтобы это было правдой
Она еще незнакома с удовольствием знать настоящую правду о себе.
« Ты такая холеная» тянет Смирнов, но это Татушке уже не нравится.
Она жалеет, что Смирнов такой нескладный, худющий, с прыщами на лице, покрытом
редкой растительностью.
Но греет, что Смирнов не от мира сего, странный мальчик. Такие знакомства поднимают ее в собственных глазах.
Они долго ходят по центру города, наконец, доведя ее до метро, Смирнов спрашивает:
« Что такое «пикантный»? и добавляет
« По- моему, ты пикантная?
Татушка не верит своим ушам, ей подлили уверенности в самой себе.
Татушка хочет быть необычной и никому не подражать, но она подражает.
Подражает девушкам из фестивального кино, на которое ломится весь город
Кино бывает очень неплохое и вкусы у Татушки хорошие.
Сегодня она хочет быть породистой, для тех, кто понимает.
Никакой косметики, благородная скромность и простота.
Из одежды – фирменные джинсы и черный свитер.
Но понимает почему-то только Смирнов, остальные как будто насмотрелись голливудских фильмов.
Паня тоже понимает, но считает Татушку наседкой и предпочитает зрелых и перезрелых матрон с дворянской кровью и пострадавших от властей, поэтому Татушка тоже хочет страдать от властей и перечитывает всю запрещенную литературу от Гумилева до Солженицына и Бродского, но не страдает: всем наплевать.
Смирнов живет в Толстовском доме в коммуналке в одной комнате с матерью, поэтому приходится слоняться по улицам. Смирнов любит слоняться и задавать Татушке дурацкие вопросы, но сегодня спрашивает Татушка.
 У Смирнова на лбу вечная шишка размером с плоский орех. Татушке неприятно на нее смотреть и даже немного стыдно находиться со Смирновым рядом, поэтому она рада, что они никогда ни к кому и никуда не заходят, а просто бродят по центру в городе мостов и ветра и Татушка исподтишка разглядывает Смирнова и огорченно не находит в нем ничего симпатичного. Только влажные коричневые как у пса глаза могут пойти в зачет.
- Откуда у тебя эта шишка, не выдерживает Татушка.
- Я падаю, коротко роняет Смирнов.
- Но она все время.
- А я все время и падаю.
- Эпилепсия, что ли.
- Да, нет, просто некрасив с рождения, весь в буграх и прыщав нараспев, разгадав Татушку не смущается Смирнов.
- А ты, сноб или любишь красиво?
Теперь очередь Татушки.
- Я не сноб, но люблю красиво, когда умеют.
- Это тебя Панька научил?
Татушка задета за живое и остатки хорошего настроения быстро улетучиваются.
Пикантная девушка, ты меня вдохновляешь, несет дальше Смирнов.
Нарисуй мой портрет, пытается извлечь выгоду Татушка, но вдруг понимает, что и этого ей от Смирнова не хочется.
А портрет будет нарисован по памяти, но когда Татушка увидит его у Панкрата – будет уже поздно. Татушка— монголка с косой, ацтек, инк, загадочная и глупая.
Смирнов исчез неожиданно, как и появился. Татушка вдруг забыла про него и этого было достаточно, чтобы его не стало. Неужели, Смирнов такой чуткий: оказался неподдельным победителем, разгадал Татушку и исчез, оставив соображать тридцать лет.
Паня не отгадывает девушек, а затягивает вежливым участием тени, что со временем превращается в нелепость из которой не вырваться без повреждённого самолюбия.
Паня сноб, греющийся в лучах фамилий, происхождений, достижений, запретов.
Домбровская—тот запрет, который не иссякнет, Монблан достижений, вечная теплота.
Паня любит погреться в лучах, умеет присовокупить и совокупиться в собственных глазах.
Татушка просто мушка, занесённая в сачок вместе с бабочками непроницаемым глазом и принятая поначалу за бабочку, за самую прелестную бабочку, которая только есть в целом свете, но бабочка не должна лететь в непроницаемый глаз, если она не лундина, массальская или домбровская.
Массальская ничего не боится, она никогда не выходит из ванны мокрым щенком, даже если эта ванна отгорожена шторкой от кухни, где сидит профессор Горного института .Она выходит голой.
“ Проститутка”, - орет интеллигентный еврей.
“делай аборт”
Массальская делает, потому что надо учиться в Горном и невозможно не послушать отца-еврея.
C Массальской Татушка знакомится без участия Пани. Однажды, после Фрегата, Глотова решает продолжить у Машки. “Шляется с неграми”, – бросает небрежный вызов Глотова, – “рисковая, на подпевках у Макаревича, отец толкнул в Горный, Машка бастует.” “ На Острове негров стало тесно”, - весело тиранит Глотова Татушку.
“Приглашает на сейшн на Гражданке, добираться тяжко, но можно поехать к Машке на Чкаловский и оттуда рвануть на сейшн”, прикидывает Глотова деловито. Потом выясняется, что Машка и есть Массальская, сейшн отложен, Макаревича не пустили и Татушка с Глотовой оседают в квартире.
Попали к гостям—вечеринка у родителей, и Машка на кочерге, весёлая, жутко красивая, ржет над Татушкой, оценивает её. Глотова называет Татушкину фамилию, Татушка напряжённо кивает, чувствуя себя экспонатом в руках Глотовой на тесном подиуме, в тесной комнате профессорской дочке. Комната узенькая, совсем небольшая, между диваном и стенкой, отсекающей соседнюю квартиру, зажато чёрное фортепиано, над которым весит картина Серова “Девочка с персиками”. Девочка смотрит в открытую дверь комнаты через пространство коридора на кусок гостиной, где Глотова завладела папой которого дружит. Машка своим наличием осуществляет эту дружбу, а Татушка сидит тихонько одна и переживает. Спустя какое-то время в комнату заглядывает сам профессор и зовёт Татушку за общий стол – гости убывают в Вену и за столом отвальная.
Потом Машка поёт, потом подмигивает портрету над роялем, потом девочка с портрета начинает угощать персиками— пора. Глотова дистанцируется и забирает с собой Татушку. Татушка облегчённо вздыхает.
Веня Фильштинский ставит “Муму”.
В зале Веня, на сцене Смирнов падает в трюм. Веня не знает кто такой Смирнов: он не может знать художника-декоратора, который подмазывает и подкрашивает декорацию и залез на колосники, чтобы помочь монтировщикам.
Когда Смирнова вытаскивают – оказывается, что он живой, его ставят рядом с Веней и счастливый Веня трясёт Смирнову руку, получается что на сегодня это лучший выход, вернее уход, Веня и смирнов как братья близнецы, оба щемяще жалкие на вид, оба в очках с толстенными стеклами, оба тощие, но Смирнов длиннее.
Через два дня Смирнов спрашивает Татушку:
« Как ты думаешь, меня уволят?», Татушка ничего не думает, тогда Смирнов спрашивает:
Как будет ***** в ед. числе и первом лице.
Татушка знает, Смирнов доволен.
Татушка встречает Массальскую в автобусе номер 25. Машка выглядит инопланетянкой, перепутавшей рейсовые тарелки: в белом буклированном пальто, с вьющимися светлыми волосами непокрытыми никакими крольичими уборами. Татушка в мохеровой шапке немного стесняется признаваться Машке и ещё боится быть не узнанной, боится натужных объяснений, боится быть только подружкой Глотовой и гордится быть подружкой Глотовой.
Едет в автобусе, пока Массальская не выходит, тогда Татушке кажется, что Машка помахала ей рукой.
А Женечка бы не только не смешалась, она бы весело и со вкусом застрекотала и посоветовала Массальской не выпрямлять волосы в парикмахерской, а пойти с ней на репетицию и посмотреть какие у них противные зализанные кордабалетные, не чета Женечке, хотя она тоже по несчастью всех балерин зализанная. Где вы видели кудрявую балерину, и Машка плюнула бы на парикмахерскую и вылезла бы из автобуса вместе с Женечкой. Папа-Мушка и папа-Веня всегда потакали своим красавицам и вставали на их сторону, когда надо было выбирать между дочками и директорами самых английских спецшкол, которым могли не понравиться беременные выпускницы в их блатных спецшколах. Татушку сажают под ножницы дочки Полины-реквизитора ради французской стрижки, в доме номер тридцать девять с большими окнами и постановочной частью на которую покусился Гергиев и етс., и где бабушка воспитывала сестриц и братцев, потрафляя дедушке.
Сосед Лундиной рассказывает Татушке, что все евреи грязные твари и вступают в половые связи со своими детьми: мамы с сыновьями, а папы с дочками, Татушка недоверчиво сомневается. Паня называет соседа уебищем и антисемитом, но про евреев подтверждает, тогда Татушка не понимает почему у них получаются такие умные дети, тогда Паня вставляет, что евреи – народ, избранный богом, тогда сосед грязно матерится.
« Наташа, не слушайте, просит Лундина и плотно прикрывает дверь, но сосед опять появляется на пороге и просит: «Можно я предположу?» - Лундина разрешает, сосед предполагает, что Лундина бросит Россию-Матушку, как только представится случай, а он, сосед никогда, тогда Лундина отправляет его на кухню ковырять в носу. «Тебе случая не представится» – Паня начинает кипятиться и доказывать соседу про вечного жида, сосед понимает про вечного, но по-прежнему не понимает про избранного и предлагает Пане выпить со словами: Ну зачем тебе эта старая жидовка? Паня пить отказывается и говорит, что Соня не только его но и Татушкина, ради красного словца, тогда сосед обрушивает на Паню трёхэтажный мат вместе со сковородкой, а Лундина с Татушкой их растаскивают.
Паня, всегда очень осторожный, но рисковый, не может не искуситься запретным бахвальством и получает свой Монблан в виде разукрашенной морды. Теперь он долго не сможет напускать на себя непроницаемую вежливость, но начнёт писать философский роман и загадочно тянуть аааааа, щёлкать языком и поднимать вверх указательный палец, что должно означать ближайшее издание романа в Ардисе, в Посеве, Эхе или выдержками на голосе Америки голосом Тамары Домбровской.
Татушке он сообщает: « Я думаю: Тамара согласилась стать моей женой, но за ней следят, а письма не доходят»
Кшесинская была кудрявой – ляпает Смирнов и внимательно, но в тоже время отрешённо смотрит на Татушку.
Татушка спокойна, в присутствии Смирнова она никогда не боится что-нибудь не знать, а про балерин особенно, они интересовали её только в детстве, когда она ковыляла на цыпочках по огромной комнате, похожей на зал, и не кричала радостно несясь к папе: я буду балеринкой и все мальчики побегут ко мне с цветами, потому что Татушка откормленная и крупная, и хотя она ещё это про себя не знает, но как-то смутно чувствует: вдруг он об этом скажет, но он не говорит, а называет её своей Гулькой – слишком хвастливо, что требует от Гульки каких-то стараний, которые её смущают, но зато она любит забраться на оттоманку за шкафом и слушать цоканье конских копыт по проспекту, что оставляет ощущение сладкой небыли вместе с маятником часов, позвякиванием чайной посуды и косточек домино.
Часы давно отданы старику Егорову, от сервиза остался один молочник, в домино играть некому, Глинка не звучит по интервидению, и только ресторан Универсаль в котором отпускало дедушку пока есть, а Глинка стал гимном.
Паня приводит Соню смотреть «Инцидент». Соня красивая, настороженная, но выдержанная, Татушка не в своей тарелке, но предвкушение зрелища делают её раскованной и остроумной и поэтому Соня на время меркнет, а Татушка становится значительной в собственных глазах и ушах. « инцидентом все гордятся как своим и ощущают причастность и сопричастность. «Инцидент нравиться всем и Тамаре Домбровской тоже, может быть поэтому Паня хочет на ней жениться.
Главного, превозносит до небес кучка молодых жеребят и Татушка тоже, но Татушка никогда не отдаётся по-правдешнему этому занятию, она как будто не доверяет или боится проснуться, хотя через тридцать лет она всё-таки проснётся среди ночи от включённого телевизора и от чего-то до ломоты в костях уже слышанного, от знакомых голосов, интонаций, звуков, имён, а главное от иллюзии присутствия актёров и заученных нюансов, но это будет лишь идентичный фильм с идентичным всем, а спектакль от этого плохим не станет, но станет двойной иллюзией и одна придётся на Татушку, но эта будет уже последняя.
Татушка было решается взять Смирнова с собой в кино на закрытый просмотр для избранных, но Смирнов не идёт и Татушка думает, что она более избранная, а со временем выясняется что не совсем, Смирнов и сам никогда никуда не идёт: не идёт пить кофе, не идёт в кино, не идёт пить пиво, смотреть в футбол, играть в преферанс, есть в ресторане, пить шампанское, не идет смотреть капустник, не идёт на банкет.
Татушка идёт и смеётся даже, если не хочется, но обычно хочется и смешно смотреть на Лаврова, в трусах и в канатах, мечущегося и орущего: « приведите ко мне, приведите этого человека», но Татушка опять получает это удовольствие в виде эксклюзивной, но всё-таки копии, а потом кто-то трогает её ласково за плечи, но Татушка освобождает плечо не видя от кого и идёт танцевать с Феликсом Раевским.
Феликс танцует с Татушкой и немножко жалуется, немножко сплетничает, но больше говорит правду до которой Татушке нет никакого дела, потому что Феликс, импозантный, вежливый, чуткий, но сорокалетний Феликс, Татушку не волнует.
Её волнует атмосфера, свет, запах французских духов, тепла, разгорячённого тела, вина паркета, холода, впущенного в открытую дверь, тени за окошками, синий свет, шумный разговор, Стива Вандер, Донна Сама, Римма Беньяш, Володин и немного Юра Демич. Её волнует ни сам Демич, а мимолётность его пристального взгляда, её волнует миг и грань за которой всего этого уже нет, а глаза Демича притягивают и отпугивают невозможностью сохранить и остановить навсегда зыбкий мир, в котором не утонуть, если хочется.
“Ну, что”, скрипучим дискантом, - подытожит директор,- “допрыгались.”
“Зачем, ты ходил в американское консульство?”
“ За американским маршем “ Звёздные полосы”
“ У нас, что, своих полос и звёзд нет”
“У них другая конфигурация”, гыгает Паня.
“Шутишь”, скрипит дискант,- “ Смотри мне”.
“У Сони бесконечные месячные”,- делится Паня Татушке.
“Но родить она уже не может, а я бы хотел, чтобы Соня родила”.
“Почему не может, если купается в месячных”,- допытывается Татушка, хотя ей неприятен разговор, заведённый Паней, но Паня такие разговоры очень любит.
“Потому что гормоны уже не те”.
Татушка радуется, что у неё те ещё гормоны и месячные и думает произвести впечатление этим на Паню, но Паня не возмутим синицей, что в данном случае представляют из себя Татушкины месячные, до конца которых ещё очень далеко. Анально просто для самолюбивого, но настойчивого Пани, тогда огорчённая Татушка собирается как она умеет и не оставляет на ироничном Пане следов самодовольства словами: “ Я выхожу, спасибо за мной придут другие” и делает страшную ошибку, потому что с Паней гордиться нельзя, тогда он приклеивается снова, а сейчас, пока рожа у него тупая и обиженная, хватает Татушку, но она упирается ногой в ботинке в дверь вагона и когда дверь закрывается, ботинок остаётся в вагоне, а Татушка босая на платформе.
Это минута Татушкиного торжества, но она опять раздваивается и умеет совсем не то, чего желает; умеет отказаться от непризнанного желания, но не умеет сделать его признанным, за неё это сделают другие легко и просто, может быть даже навязчиво, но так как и нужно, а Татушка всегда терпит фиаско на поле любовного боя, потомучто она всегда в засаде, собственной охраны, она всегда пробует, но никогда не кусает.
«Я не знаю когда появилось,
«Я не знаю что пронеслось,
«Я не знаю, что закатилось
«За зелёный забор помелом»,- поёт Смирнов.
Я знаю, куда закатилось,- откликается Татушка.
«Куда», - у Смирнова слезятся глаза и когда он спрашивает, то отворачивается и поэтому Татушка отвечает сама себе: «На Амбарную улицу, за деревянный забор, в деревянный двор, в деревянный дом рядом с гранитной рекой, такой родной и холодной, а гранитная набережная согревает реку, а дом согревает печка, отдавая тёплые запахи реке, которая разносит их по окраине, но не доносит до новостроек, а ждёт своего гранита и бетона».
Смирнов молчит, засовывает руки в карманы и уворачивается от ветра.
Стань к ветру спиной, ко мне передом, завывает Татушка.
Смирнов встаёт, теперь его глаза за очками смотрят на Татушку в упор, но Татушка не смущается, а жалеет, что это Смирнов стоит к ней вплотную, закрывает от ветра и задумчиво щурится. Волосы у него жирные, лицо пыльное.
Татушка идёт по переулку в Башню, навстречу идут Актриса и Юра Соловей, Татушка Актрису знает, а Актриса её нет, поэтому Татушка сначала хочет поздороваться, но передумывает. Актриса в тёмных очках в пол-лица.
Паня в Башне, в каморке. Татушка рассказывает про встречу, Паня говорит, что он хотел бы быть с такой женщиной как Актриса, но Актриса этого ещё не знает, поэтому с этим мудилой.
«Очень талантливый парень», изрекает Паня, но Актрисе приходиться его пьяного таскать на себе, добавляет Паня глубокомысленно и с удовлетворением, что он Паня не таков, а для него найдутся и по круче Актрисы.
Паня любит сплетничать, делает это вкусно и с удовольствием, поэтому получается не сплетня, а открытие для Татушки, которая не про кого ничего не знает.
Татушка связывает это со своей не образованностью и начинает читать пьесы.
В каморку заглядывает Неля с распахнутыми голубыми глазами, которыми она впивается в Паню. Неля всегда впивается и Комаров называет её ёбкой барыней.
Татушка сидит как мышка и наблюдает поглощение кролика удавом.
Паня-кролик отражается в больших распахнутых Нелиных глазах, но Татушка этому не верит. Выморгнув Паню Неля ласково обращается к Татушке, вертя пальчиком с колечком, - «Так нам, девочкам, хочется чего-нибудь всегда». Татушка огорчённо и вежливо подтверждает, что, да, хочется. Нели рассказывает про изумруды, но Паня думает, что изумруд это он, поэтому он опять начинает отражаться в распахнутых Нелиных глазах, а Неля проникает в его непроницаемые.
Татушка изучает чужую феерию, вспыхивающую на её глазах и проникается любовью к ближнему.
Татушка сидит в каморке и слушает Эмерсона, Лэйка и Палмера, когда входит Фролов и падает, Татушка пугается и трясёт Фролова, Фролов спит, он пьян. Татушка пытается разбудить его, трясёт и стучит по нему кулаками, но с таким же успехом можно пытаться разбудить мёртвого. В каморке ждут гостей от Тамары Домбровской и пьяный Фролов портит картину. Оттащить его некуда.
Можно спустить по крутой лестнице вниз, но Татушке жалко Фролова, хотя и противно. Татушка бежит за Паней, Паня взваливает Фролова на плечи, и осторожно спускается по лестнице – внизу громыхает дверь и входят американцы, Паня объясняет по-русски, что у Фролова родилась дочка, американцы понимают и спрашивают у Пани почему же Фролов упал в обморок, Паня отвечает, что Фролов упал от счастья. Татушка ставит «Картинки с выставки», американцам нравится, они расспрашивают Татушку, но она в ступоре и в панике ищет в голове английские слова,
Паня не ищет, а злится на Татушку, которая должна понимать, но не понимает, а бежит вниз по лестнице и приводит Коминко, по прозвищу Миклуха. Коминко ничуть не смущаясь трясёт всем руки и сообщает, что он actor, compouser,register, and driver, подумав, говорит что он writer.
Татушка хочет одного – смыться и она говорит сначала, что май мазе инк, потом, что май мазе из илл, потом, что май мазе хаз а пэин, потом, что паил, наконец, выстраивает i,m going to vizit my mother to the hospital. Американцы так улыбаются, что Татушка уже и не хочет уходить, но уходит, не смотря на Коминко, но чувствуя его бесшабашное присутствие.
Татушка выходит на улицу и под снегом продвигается к площади, потом долго кружит и выходит к больнице: стоит и смотрит на больничные окошки, но они не вызывают сладких колик и даже не рисуют ей сладких призраков, она сожалеет, что ушла, но теперь не вернуться. « А, может, вернуться», - думает Татушка, а сама стоит, прислонившись к чугунным воротам, с жёлтым портфелем в руках, в котором лежат яблоки для мамы, но яблоки уже не принимают, потому что поздно, Татушка говорит, что у мамы грипп и ей нужны витамины, а Татушке велят посмотреть на себя и спрашивают не больна ли она сама.
« Ой, милый, да ты болеешь», спрашивает и утверждает Ниночка одновременно; и крутится, крутится возле Татушки, и называет её золотой, но помногу никогда не расспрашивает, а только восклицает, укоряет и бежит. Всегда бежит светлая Ниночка, - с правильной радостью и радостными правилами из прошлого и на настоящее, а будущее у Ниночки простое и незахламленное. Она участливо помогает Татушке рыться в хламе семейных ценностей и выуживать на свет отвлечённые тени, за которые Ниночка не может ручаться, а может в спешке и придумать свои устные летописи, а Татушка пока доверяет больше письменным, но иногда вдруг становиться понятным, что у тех, кто знает, может быть никогда и не спрашивают или не успевают спросить, а потом записывают с большим опозданием более понятное, но менее правильное.
А Татушка хотя и роется, но почти всегда бестолку и не может отрыть того, что ей нужно, а главное - хочется, потому что она не методист и не летописец.
Татушка гонится за призраком и уезжает в другой город.
Татушка садится в поезд, она в фиолетовом берете, в того же цвета шарфике и в длинном черном драповом пальто, выглядит почти роскошно, но джинсики у неё с собой и ботиночки и кожаная курточка, Татушка любит из светской львицы превращаться почти что в мальчика в ботиночках. Татушка не отрывается от окошка, пока не становится совсем темно и разглядеть можно разве, что желтые тени, в которые превращаются здания станций, иногда название, которое всегда кажется незнакомым, даже если проезжаешь мимо тысячу раз, да различить пристанционные резкие звуки толкающихся вагонов, которые врываются лязгом в мерный ход поезда. Татушка сидит и внимает себе, поезду, станции, чужим городам и садам, в котором она видит юную гордую и задумчивую Тамарку, которую ей никак не догнать, а можно только гнаться и гнаться за этим мигом и опускаться в него как в глаза Демича.
Дверь открывается и входит Алексей, спрашивает Татушку, как её зовут, а себя называет Делянским.
Татушке он нравиться сразу, потому что это всё напоминает кого-то или что-то с чем-то связанное по-прочному, поэтому Татушка не ломается, а сразу отвечает как школьница.
« Наташа Путятова?», - улыбается он и повторяет:
«Алексей Делянский».
Но Татушка отмечает, что на Путятову он улыбнулся и она краснеет, но совсем немножко.
Делянский достаёт бутылку и Татушка соглашается с ним и они сидят и потихонечку попивают и разговаривают в темноте. Татушке нравиться, что она не может разглядеть его толком, а может тихонечко его себе придумывать.
«Куда направляешься», спрашивает Делянский и Татушка отвечает.
«А я сейчас в Веймарне выскочу, надо по делу забежать, а потом хочешь приеду к тебе».
Татушка протягивает ему сложенный пополам листок, а он действительно выскакивает в Веймарне или ещё где-то, но на прощанье целует Татушку и говорит о себе и Татушке как о деле решённом.
Татушка погружается в негу, а утром стоит на вокзале в почти заграничном городе и слушает чужую речь, которая её не смущает, не обращает в панику, а причащает к тайне, за которой Татушка, может быть приехала. Она садиться в такси и едет, она подъезжает к знакомой, но чужой новостройке. Это Ласнамяэ, но звучит как название далёкой страны, в которой нас никогда не будет до самой смерти, не думает, а чует Татушка.
Татушка поднимается по знакомой, с чужими запахами лестнице и звонит в дверь.
Татушка – всегда сюрприз, но она не боится не застать никого дома, тогда жгучее удовольствие от поездки станет ещё сильнее и она уже сядет просто в городской, не похожий на их тяжёлые подвижные составы, трамвай и поедет в Кадриорг, где может быть,
летом или ранней весной стояла Тамарка и пленяла и держала в ладони тёплый каштан,
который всегда изумляет Татушку, потому что в их городе совсем другие каштаны, большие, но почему-то не заметные, не розовые, не в садах, а затиснутые в редкие дворы, полётом семечки.
Но Татушка застаёт, хотя её и не ждали. Дверь открывает Миша, председатель поэзо-клуба, Татушка входит в тесную прихожую квартиры, заселённую советскими интеллигентами и их сыновьями, моряком и милиционером. В комнате, закованный в катушку стонет Род Стюарт, поэтому Миша тоже не стоит, а попрыгивает, извивается и улыбается Татушке улыбкой заговорщика с безупречными манерами.
« Посмотри, какой я достал фонарь», радуется Миша так, что Татушке хочется, чтобы фонарь ей понравился: фонарь оказывается железной четырёхгранной латунной коробкой с керосиновым фителём, который Татушке нравится, особенно маленькая дверка.
Миша отечески похлопывает Татушку по плечу и называет Матушкой.
Комната заставлена книгами и подшивками старинных журнальных изданий всех мастей и издательств, но места хватает и для стереоустановки, и для радиоаппаратуры, и для приставки «Нота», из которой и извергаются заманчивые звуки.
Миша собирался вести девушку в кино и немного растерян звонком Татушки, но рад.
Выходят вместе и едут вместе к девушке, но вместе до девушки не доходят, Миша отводит Татушку в Тулик, выпивает с ней кофе и просит подождать, Татушка соглашается, но немножко ревнует.
А вечерняя жизнь города идёт своим чередом, музыканты проходят за инструменты и исполняют танцевальные мелодии вперемежку с народными, всё-вместе звучит как безумный тротт-марш………. Татушка заворожена и открыта для событий. Татушка танцует с Айно, но получается очень неловко, потому что она не умеет и не знает, принятых здесь танцев и выглядит неумёхой. Танец длится чудовищно долго и устав приноравливаться к рысиным народным подскокам Татушка пытается оторваться от Айно, но вежливый Айно терпит до последнего аккорда. Потом заказывает ликёры и марципан.
« У тебя очень красивая курточка»,- оценивает Миша,- тебе идёт красный цвет.
Татушка не допускает мысли, что Миша чем-либо занят, одно дело не ждать сюрприза, другое ему не радоваться. Не известно радуется ли Миша, но Татушку он ведёт. Сначала он ведёт её по тихому городу в Вышгород и рассказывает, что знает про город, а знает Миша немало и авторитетно распоряжается малыми пространствами, в которых они оказались, как своими собственными. Татушка чувствует себя провинциалкой знаний рядом с Мишей и пытается не отстать только в жизненной умудрённости, когда Мишу просят показать паспорт на входе в ночной клуб. Миша вежлив до абсурда и непреклонен до абсурда в отстаивании своих прав. Он доводит до исступления вышибал, но силовых приёмов к нему не применяют, завороженные Мишиными познаниями в юриспруденции и удостоверением председателя поэзо-клуба, который после совещания допускается к ночной жизни. В клубе уже вертятся механик Жора и редактор местного телевидения Женя, все они любители русской прозы и поэзии 10-х, 20-х, годов начала века. Миша пересказывает баталию на входе коротким стишком:
“… выпить хочется
без всяких страданий
и мук.”
Женя смотрит на Мишу материнским взглядом, требующим инцеста и готова переложить себя вместе с деньгами в “ карманы слушательских брюк”, но прежде она предлагает Мише Тэффи в обмен на Бальмонта, на это Миша согласиться не может, а Женя спрашивает как насчёт Нагорной проповеди, а Миша отвечает, почитываю на досуге, а Татушка боится спросить: Тэффи – это мужчина или женщина.
Татушка никак не может избавиться от неловкости в среде потомственных интеллигентов, это ещё хуже, чем танцевать с Айно неловкий танец, поэтому она выскальзывает из общества любителей русской поэзии и прозы как раз в тот момент, когда Миша вразумляет Жору о том, что у Веры Коренди не могло, не может и не будет дочери от Игоря-Северянина и идёт к старому Тоомасу, потому что Тоомас такой старый, что ему точно наплевать на Коренди, Северянина, о заодно на Фофанова и Иванова. Татушка долго стоит задрав голову и смотрит на Тоомаса, чуждого суете в которую всегда погружается Татушка, а потом в наказание самой себя барахтается в водах тщеты. И тогда Татушка выплывает, она скользит вместе с Тоомасом по зыбкому, сияющему пространству и отвечает его угрюмому взгляду, бессловесному и выточенному миллиардами чужих фантазий, если только это было миллиардам нужно.
“ Да”, - говорит Татушка, - мне это нужно”, - а, потом стоит и думает, что же ей нужно.
Этого Татушка по-прежнему не знает, а только догадывается и немного мстит председателю, хотя делать этого не умеет и доводить удовольствие от мести до конца не умеет, потому что боится, что это неправильно, а правильно перешагивать через себя, несмотря на то, чего хочется, а хочется, чтобы её любили и растворялись в ней без остатка и чтобы она растворялась без остатка, поэтому она ловит взгляд председателя и слушает про свои красивые волосы, но желание во взгляде председателя не оправдывает Татушкиных желаний и она завидует Северянину и Фофанову, а концовку и вообще портит:
“Выходи за меня замуж”, - берёт пробу председатель.
“ Я не собираюсь, вообще”, дерзит Татушка, а потом извиняясь –
“ Давай, выйду.”
“ Мне твои подачки не нужны”, - радуется председатель.
Татушка идёт по шоссе Нарва-манте мимо черепичных домов и мокрых ухоженных садов и проходит мимо дома, где осенней слежалой листвы больше, чем в других садах, а запах дыма и ещё чего-то корично-сладкого приводят её к запертым воротам дома.
Татушка ищет сад, в котором полвека назад стояла Тамарка, в руке у Татушки фотография с кусочком каменного строения, похожего на этот дом. Татушка дёргает ворота, но они заперты, а в доме никого нет, но Татушке хочется попасть в сад и постоять на мокрой листве и почувствовать себя молодой и очень старой и потом опять молодой, поэтому она лезет через чугунные прутья и спиной шмякается на землю. Ощущения в копчике заставляют Татушку забыть про старость, молодость, Тамарку и вспомнить о вечности. В окнах зажигается свет, а потом кто-то спускается по каменным ступенькам и идёт к Татушке. Татушка путается в объяснениях, но её приносят в комнату и кладут на диван: в голове звон, а спина кажется раскалённой жаровней и освежёванной тушей одновременно. Что тут скажешь, но Татушку и не спрашивают, а сочувствуют, всё как-то разряжается и становится неопасным. Получилось не приключение, а добропорядочное знакомство.
Ночью Татушке кажется, что она тащит на себе пьяного Фролова по каменной лестнице, а Фролов соскальзывает одеревенело как труп, а Татушка тормошит его: он рассыпается в её руках, но сначала шуршит как пергамент и говорит, что он редкое букинистическое издание и Татушка не должна так грубо с ним обращаться.
Татушка просыпается от шороха за стеной, как будто тащат клеёнку по мокрой ванне.
Везде тихо и светло, хотя окна прикрыты решётками- жалюзи. Татушка немного приподнимает голову, что бы проверить свои ощущения и про шорох, и про копчик, и про свет из закрытых окон. Входит Пётр и говорит, что пришёл врач, Татушка пугается и думает, что к ней, но Пётр успокаивает и говорит, что к старику.
« К старику», - проговаривает Татушка.
« Да», - « Я здесь тоже гость, приехал к старику, то есть почти к отцу, к отчиму»,- Пётр говорит докладом и Татушка не может понять, что в его речи отличается от обычной, говорит так и как – то не так.
Татушка встаёт для проверки собственных частей тела и подходит к окну.
«Снег, зелёные листья и снег, пряное наваждение спрятано до весны.
Опять становится не по себе. Хочется пить. Она проходит по комнате, открывает дверь, выходит в коридорчик, идёт по коридорчику и ищет кухню, находит сначала ванную, заходит, видит кучу клеёнок вперемежку с разноцветными ковриками, быстро открывает воду, чистит зубы пальцем, смотрится в зеркало, выходит, идёт, открывает дверь и видит на кровати старика. Он совсем маленький, как подросток, лежит бесшумно и послушно. Татушка быстро закрывает дверь – неудобно рыскать по чужому дому – находит кухню.
« Врача проводил», - опять докладывает Пётр.
« Садись, пожалуйста, если ты умыта,
« Я умыта», - усмехается Татушка, - « Старик болен?»
« Нет не болен – умирает.»
« Ешь брынзу?”
«Ем»
«Спина болит»
«Болит… пройдёт».
«Кофе пьёшь»
« Да все пьют»
« А как ты упала?»
« Я же залезла на ограду.
«Зачем?»
«Хотела постоять в саду»,- он не удивляется почему хотела, но удивляется почему не позвонила в звонок»
Думала, никто не живёт, была уверена дом пуст.
Да, это правда, он кажется пустым, я здесь редко хожу, - опять докладывает, думает Татушка и наливает пахучую жидкость из кофейника.
Вкусный кофе, не русский.
Бразильский по-венгерски.
Так ты венгр?
Наполовину.
Глаза зелёные.
У венгров тоже есть светлые глаза.
Поэтому ты докладываешь.
Из-за глаз?
Да, нет, никогда не догадаешься, пока не скажешь, но всё время что-то необъяснимое чувствуешь. Отношение к словам другое.
Татушке хочется спросить про старика, но она не знает как. Пётр сам говорит, что нужно посмотреть как там старик. Татушка встаёт и идёт следом. Заходят в белую комнату с широкими, прямоугольными и закруглёнными вверху окошками. Пётр подходит к старику, а Татушка остаётся стоять у двери, Пётр указывает на гостью и знакомство как будто происходит, Татушка бормочет бодрое здравствуйте. Старик смотрит на Татушку и кажется, что лицо его слегка розовеет, но, может быть только кажется, потому что Татушка тоже розовеет от напряжения и от одеревенелости от этого напряжения и от ненужной вежливости, поэтому она вертит головой, чтобы сбросить путы и проходит немного вперёд- старик тих и прям, он ничем не вертит, а только смотрит вперёд. Лицо его неожиданно гладкое и вне времени, старость и молодость неуместны как понятия, когда взгляд Старика касается Татушки, потом отстраняется и уходит в себя и немного вперёд, потом веки опускаются – старик спит. Татушка ищет Петра, но его нет. Татушка прирастает к полу. Потом ещё немного мнётся на пороге, а потом выходит.
Пётр на кухне моет посуду, оставшуюся от завтрака.
“ Я помогу”, - говорит Татушка и берёт полотенце.
Солнце светит в кухонное окошко так ярко, что кажется летним, но когда Татушка подходит к окну она видит чёрные ветви деревьев, даже ещё влажные от растаявшего ночного снега и белые цветочки поздних астр или хризантем, которые и сами кажутся комочками снега на темно-зелёном листе.
«Что всё-таки со стариком?»,- спрашивает опять Татушка.
Просто уходит старый человек и уносит с собой тайну.
« Но Вы же его сын?», спрашивает Татушка, хотя хочется: «Какую тайну?»
«Это никогда ничего не меняет»,- и добавляет, - У него есть сын, а я, скорее друг…
« Ты хочешь больше знать, чтобы понять и изменить, а можешь только ждать, идти, принимать, отличать, молчать, любить.
А наслаждаться могу?
Можешь, но тогда всё переходит на другой путь, а прежний ждёт тебя обратно на оставленном месте.
Татушка молча сидит в уголке стола, поставив ноги на перекладину табуретки.
Но что-то мы можем сделать?
Находиться рядом в покое и во времени, пока оно не растает.
Татушку дёрнуло про «наслаждаться» помимо воли, почти безотчётно, почти на грани неприличия, но с инстинктивным пониманием, что это не покоробит, а будет к месту.
Татушка выходит в сад и стоит, потом медленно идёт по дорожке к воротам: она впервые видит это место засветло и поэтому переживает свои ощущения как будто впервые: «странно»,- думает Татушка «это я и не я, это я и это не могу быть я».
Мимо ворот идёт женщина с собакой, поравнявшись с Татушкой она спрашивает про здоровье Рейнгольда Крууса, « Рейнгольд Круус»- вихрем проносится в голове Татушки и рот открывается, чтобы сказать, но женщина и сама, наверное, знает, поэтому кивает и проходит в соседний дом. Приветливость женщины смущает Татушку: она чувствует себя самозванкой в чужом мире и чужом саду, но только пока соседка не скрылась в своём доме.
« Значит это тот сад, пробивается к Татушке разорванная мысль.
Татушка возвращается в дом, садится на кухне на табуретку, поставив ноги на перекладину и молчит.
Пётр тоже молчит, потом спрашивает.
« Постояла в саду?»
«Прошлась», отвечает Татушка и спрашивает давно ли Старик здесь живёт, потому что не знает как подступиться к расспросам.
Давно. Старик – потомок Калеванов. Этнограф, художник-орнаменталист, изучал народы Крайнего Севера в прямом и переносном смысле, обнаружил много общего в орнаменте финно-угорских и юкагирского народов, проживавших на реке Ясачной, близ Колымы. Вернулся в пятьдесят шестом, работал на Крейгольмской мануфактуре.
“Может быть коврик был и не персидским”,- думает Татушка, а Пётр как будто подхватывая её мысль говорит в этот момент о древних связях юкагиров со скифским населением юго-восточной Азии.
Старик опрокинул официальные теории о происхождении эстов и упорно тянул азиатскую ниточку, сем и был поперёк горла и тем и этим.
Сейчас в Дебрецене проходит выставка декоративного искусства. На ней экспонируются юкагирские коллекции Старика, его росписи по тканям, венгерские, финские и эстонские орнаментальные росписи в предметах быта: утвари, одежды, украшениях, тканях.
Старик считает, что отцом Калева был Юкагир.
Татушке нравится как звучит “Юкагир”, но она не массальская, поэтому она не говорит себе:”Я здесь остаюсь”, а только думает, что ей бы этого хотелось, а вслух говорит, что пойдёт к Старику попрощаться.
Татушка входит в комнату и стоит какое-то время у дверей.
Старик лежит с закрытыми глазами по-прежнему тихо и неподвижно.
Татушке боязно ступать по тяжёлым лаковым половицам: в комнате так тихо, что кажется немыслимым нарушить этот устоявшийся покой, но когда она начинает идти – не единого шороха или скрипа не раздаётся из под её ног, а наоборот, кажется, что она плывёт и окутывается этим покоем как какой-то небывалой гладью. Она подходит к кровати на которой лежит Старик и просто стоит. Ей немножко жутко и чего-то стыдно – хочется коснуться старика рукой, но она только неловко дотрагивается рукой до края пледа из чёрного сукна, расшитого цветными – изумрудно-зелёными, малиновыми и золотистыми нитками, с изображениями растений в центре и широкой каймой из разноцветного пунктира кругом, как бы имитирующей всю вышивку заново. Это единственное яркое пятно во всей комнате, а так, только белые стены и тёмно-лаковый пол.
Татушка поправляет плед, наклоняется над Стариком и тут замечает, привязанную к изголовью кровати небольшую золотую бляху с изображением лежащего барса. Она видит в ней даже отражение своего напуганного глаза, а потом жёлтый луч вспыхивает отражённым пучком от лакированной поверхности, на секунду заливает всю комнату и исчезает.
Но этой секунды хватает, чтобы в этой цветовой волне она увидела длинные золотистые песчаные отмели, одинокую юрту и столь же одинокого старика юкагира.
212727, - говорит Татушка, Пётр аккуратно записывает и Татушка уходит со смешанными мыслями и вполовину неузнанными подробностями, но узнать их все от Петра, значит лишиться воображённого и переполненного чувства, которое накрыло в комнате.
Татушка не верит, что Старик умирает.
Она идёт по обратной дороге в город и думает, что старик просто лежит без сил, которые у него забрала долгая жизнь и ждёт, покоем возвращает себя в мир, который мог показаться ему чужим и чуждым, несмотря на выставки, Венгрию, Петра и Эдит, которая сбилась с ног, чтобы застолбить значимость финно-угорских народов и их традиций, уходящих в Скифию, Индию и Юго-восточную Азию или Японию. А Эдит может ничего и не знать про Архангельского прокурора, который не известно кем предназначен, чтобы мешать или наоборот разделять ненцев, эвенков, ламутов, юкагиров, а с ними венгров, финнов и одного эста и одну русскую. И прокурорский чин здесь как раз и не причём, а причём совпадения и вероятности стоящие за пределами людской кухни и окунающие в чан кого по полной, кого наполовинку, а кого оставив вызревать на пару столетий, но при описании событий главная кухня выпадает из поля зрения, а чины известны и заставляют придумывать версии суетные, разовые и в меру доступные, а про совпадения или несуразность ничего и не придумаешь.
Татушка долго идёт пешком по шоссе мимо частных домов, заводов, каких-то
промышленных строений, фабрик, труб, немыслимо аккуратных, цивилизованных, хромированных, алюминиевых и занимающих небольшие прямоугольные пространства на городской окраине – музее урбанистических пейзажей. Потом садится на трамвай и приезжает в Ласнамяэ. Дверь открывает мама Председателя и указывает Татушке на собранную черную дорожную сумку жестом переволновавшегося родителя, но сила жеста такова, что забирает последние силы у мамы и Татушка получает право говорить, а вместе с правом взыгравшую боль в копчике. Татушка говорит и выпускает Джина из бутылки, принявшей обличие мамы Председателя. Журналистка известной газеты падает в шпиономанию после описанных событий, ничему не верит и просит Татушку никому не доверять, а опасаться преследования. « Ну, что допрыгались», -- подытоживает полковник-папа словами директора театра, а место звёздных полос занимает бобина, в которую он превращает Татушкины показания.
Утром Татушка заглядывает в комнату полковника, чтобы потихоньку вытащить из ящика письменного стола «Архипелаг-Гулаг», но его там уже нет, поэтому Татушка довольствуется « Маленьким оборвышем», а «Архипелаг» повлиять на её жизнь уже никак не может. Татушка долго лежит в постели, пока Председатель не пристраивается ласково рядышком и не сбивает трогательную пудинговую прозу шампанской поэзией, тогда Татушка из средневековой Англии перебирается в средневековый город, в котором она так любит кружить, поглядывая на узкие окна узких домов, а иногда отражаясь в неожиданно широких витринах новых европейских строений.
Сначала она идёт к башням Вируских ворот, потом по Нигулисте и Люхике-Ялг приходит к башне «Кик ин де Кёк», а потом долго по Пикк идёт к «Толстой Маргарите».
« Это орудийные башни»,- снимает Миша завесу, окутавшую башни непривычными слуху названиями.
«Башни защищают»,- пускается в рассуждения Татушка
«А мы на фронте любви и на фронте жизни»
« Значит надо рыть окопы», - смеётся председатель и добавляет добродушно:
«башни тут не помогут.»
Татушка и сама знает, что не помогут, потому что Татушкина мама «майор» семейного фронта, но о том, что она «генерал» на фронте манипуляций, Татушка пока и не догадывается.
Миша ведёт Татушку в актёрский клуб, там неожиданно пусто, может быть, потому что ещё рановато, но постепенно народ прибывает и веселье налаживается. Татушки почти хорошо, но как-то сторонне хорошо, как будто она поглядывает откуда-то сбоку на саму себя и распределяет веселье на двоих, а председатель третий.
« В наши ряды проник известный писатель Вадя Петров»,- берёт слово председатель, который говорит всегда так стройно и увязано с поэзией начала века, что прервать его невозможно, а можно только взмолиться, что и делает гудящий как трансформатор моряк Вова, перед убытием в Антверпен. Моряк сидит со своим другом режиссёром русского театра Гришей Михайловым. Михайлова Татушка знает ещё по Башне в городе мостов и ветра. Моряк и Регистр бухаются перед Председателем на колени и молят «отпусти», но Председатель непреклонен в вычитывании между строк и во вникании в тотемы.
Татушке нравится Михайлов, но она делает вид, что ей на это наплевать.
Михайлову тоже нравится Татушка, но он скромен и сомневается, что к Татушке можно подступиться, потому что только перед Михайловым Татушка не тушуется, а даже наоборот, сражает бедного Михайлова надменным обаянием, но всё-таки огорчённо следит за ним, танцующим с толстухой, явно не местного розлива, может это сама Волчек сунула ухо в чужой регистр. « Нечего путаться в чужой бороде» – будто вожжа под хвост попадает Татушке. Татушка хохочет и острит, и крутиться и вертится, и вертится и крутится так, что самой противно становится и она резко плюхается рядом с писателем и просит надписать автограф. Писатель, оставляет инскрипт: « Дорогой Наташе! Никогда не будь такой продажной – ни как журналист, ни как женщина! Я не журналист - признаётся Татушка – но ты, женщина – нарезавшийся писатель затягивает «Ах, вы сени, мои сени», но получается «Моисеи». Татушка смотрит на Гришу и обволакивается придуманной нежностью, которая выветривается потихоньку вместе с винными парами и захлёстывается обидами и трезвой мрачностью взгляда на поиск ушедшего и унёсшегося, возможного, но спрятанного в боязливом коридоре, где лениво и ревностно Татушка прячет себя в обшарпанном и глупом семейном комоде, засыпанном сверху предрассудками тысячью, полками тысяч обывателей в свете люмпенов, вырвавшихся на свободу, и где Жанна Львовна тряся жирными боками командует этими полками, оставаясь воспитателем года в самом академическом детском садике своего времени.
На Татушку наваливается Паня всем своим коротким мощным телом, Татушка пытается избавиться от этого наваждения наяву и трясёт головой, дёргается, морщиться как от зубной боли и ждёт, плача пьяными слезами.
«Что с тобой, Матушка»,- спускается Председатель с поэзотриумфа и похлопывает Татушку по спине с отеческой любовью скрытого мизантропа. «Тебе надо проветриться»,
«О, Театр, любите ли вы, Театр»,- старается Миша, выбираясь на подходящую случаю тропу, но Татушке эта тропа не подходит и Татушка вдруг спохватывается и в голове её торжественно проносится: « Не подходит». Не зная причин, Председатель неожиданно попадает в точку, насыщенный парами длительного поэтического чужого вдохновения. Татушка надоедает Председателю, но, усвоенные правила, делают его терпеливым, поэтому он берёт Татушку с собой в поездку.
Они выезжают утром рано на старом Москвиче, зелёном тарантасе, который достался председателю в результате домовых сделок. Тарантас долго не заводится из-за ударившего ночью морозца, но, наконец выезжает, стряхивая с себя полоски снега.
Татушка сидит сзади, поглядывая на себя в зеркало заднего вида и устраиваясь так, чтобы можно было держать себя в поле зрения.
«Сейчас заедем за, Женей», - говорит Председатель и сплетнически добавляет: «Сама понимаешь, надо прогнуться перед бальзаковским редактором»,- и сам смеётся своей шутке. Но сегодня, этого даже хочется Татушке и зеркало заднего вида с ней соглашается. Женя пыльно усаживается рядом с Мишей и обнажает зубы, кивая Татушке.
Татушка радуется, что она в красивой красной курточке, с длинными распущенными по воротнику волосами и ярким шарфом, который путает и струит её волосы, выигрывает перед одетой в коричневое дутое пальто и тяжёлые с меховыми бортами сапоги, Женей.
Женя этого не замечает и охорашивается, поправляя завитую чёлку. Из-под пальто у неё торчит кусок клетчатой юбки и толстые шерстяные рейтузы, но ноги изящные даже в этих громоздких доспехах. Во всяком случае, мёрзнуть Женя не будет.
Председатель включает приёмник и рассказывает про Жору, который всегда что-нибудь мастерит для председателя.
«Жора, молодец, собрал приёмник из старья, а работает отлично»,- урчит Председатель под Патрисию Каас. Женя хвалит Патрисию и переходит к Пюхтицкому монастырю, Миша вкусно произносит: « Пюхтица» и переходит к рыбалке и Северянину, но Женя возвращает
его к монастырю и нагорной проповеди, а Татушка молчит и смотрит не в зеркало заднего вида, а на ровную дорогу с пробегающими посёлками и соснами, подсвеченными неярким солнцем и обещающими близкие дюны, берега и море.
Но они едут не к морю, а в университетский Тарту, где Миша устанавливает русско-эстонские культурные связи, а про Старика Миша ничего не знает, потому что «давая показания» полковнику Татушка оставила Старика себе.
Потом Миша шагает по заснеженным улочкам Тарту, отыскивая среди них самую маленькую – Вяйке, где в доме номер 2 его ждёт Вальмар Адамс – высокий Старик, с удивительными глазами, писатель и рассказчик, но Татушка этого не увидит, потому что гуляет по Тарту и ищет университет, оставляя дело сближения культур в лице старого писателя Мише, который её на этот поэзовечер и не приглашал.

Алексей выскочил в Веймарне, как ошпаренный, а потом подумал, что он свалял дурака и в такую позднь или рань никуда не сунешься, – надо было ехать дальше, он не собирался в Веймарн, а наплёл этой девчонке или бабе, в темноте так и не понял кто, как будто несясь с вымышленного трамплина, который вымыслом и прикончил. Но с ним это бывало, а к отцу и хотел приехать, да тянул и тянул, не мог преодолеть своей скованности перед ним.
Он постоял, приплясывая, потом всё-таки зашёл в маленький вокзальчик, вернее станцию и опустился на жёлтое фанерное кресло, скреплённое с двумя такими же, железными продольными креплениями, потом развернулся, вытянул ноги и лёг. Голова немного гудела от выпитого вина, но спать не хотелось. Он знал, что отец болен, уже несколько недель знал. Тянул с приездом, чтобы не колыхать прошлое, поэтому и вышел, что так и не решил: нужно ли ему приезжать сейчас – он ни минуты не сомневался, что с отцом всё будет в порядке, но пустое здание станции растревожило его своей ночной заброшенностью из которой, казалось и не выбраться.
« А Почему всё будет в порядке? Сколько мы уже не виделись? Два, три года».
«Да, с тех пор как я уехал. Никогда никому ничего не докажешь и отец не смог, а только растревожил полузабытые детские воспоминания: длинные золотистые песчаные отмели, мать в золотистой парке ждёт на ступеньках балка, пустые светлые деревянные дома, целые посёлки домов, в которых никто не хотел жить.
«Чёрт, запах тлеющей ольхи? Надо вернуться»,- поймал себя на мысли и сел: «Куда вернуться? В маленькую комнатку в нежилом фонде на Герцена, в общежитие герценовского института или в квартиру Мариной на проспекте Тореза.
Марина встретит запахом духов, которые он унюхает ещё в лифте, у двери в квартиру он услышит её смех, а потом и саму Марину: весёлую и отчаянную.
«Привет, Самоед», - обрадуется Марина и уткнётся в телефонную трубку, а вечером соберутся Марина, Михеева, Курбатов и поедут на Курбатовских жигулях колесить по городу, вернуться ночью, разбудят, навезут выпивки, курева и низкий смех Мариной не смолкнет до утра.
Ему это не нравилось с самого начала, но нравилась Аня Марина, которая поразила его наплевательской, отчаянной смелостью, граничащей с хамством, но больше похожей на дерзкую независимость, вызывающую восхищение.
« Я конькобежка»,- веселится Марина,- « А, где вы видели у конькобежцев такие изящные фигуры, но зато если надо дать по яйцам я всегда чувствую конёк на ноге», - продолжает Марина бесстыже, потом бесстыже смеётся, а Алексею хочется провести пальцем по её губам, он трогает болячку на губе, а Марина орёт: «разнесёшь инфекцию, идиот»,- а Курбатов спрашивает: «Какая у вас там инфекция?»,- и добавляет миролюбиво: «Давайте жить все вместе дружно». Но дружно не получается – Алексей тяготится.
Чёрный свитер, золотая цепочка, костяной пелекен, малиновый шарф - почти красная киноварь, он привык фиксировать по памяти, а этот цвет настоя ольховый коры хранится в его сознании ярким пятном – таким же, какой он увидел Наташу в темноте плацкарты.
«Смешная девушка, смуглая девушка, зачем я выскочил?», - теснится в голове.
Алексей морщится – не привык к «слюням» и быстро идёт на платформу.
Он стоит , засунув руки в карманы, повернув лицо ветру, пока не подходит поезд, коротко бросает: «не курю» белобрысому парню и запрыгивает в вагон.
Он возвращается на улицу Герцена, в помещение в нежилом фонде с низким потолком и отсутствием бытовых удобств, кроме маленькой уборной и выщербленной до черноты раковины с холодной водой. Окна выходят во двор и света нормального никогда не бывает и это единственное, что его радовало у Мариной: большие окна, выходящие в парк и много дневного света.
« Откуда у тебя рыба?»,- спрашивает Валерка.
«Из бидона», - протягивает большой алюминиевый бидон Алексей и Валерка выуживает розовые сочные куски, о которых в наших краях уже давно не слышали.
Валерка жрёт рыбу и предлагает Алексею взамен свою комнату, окна которой выходят на улицу и света вдоволь.
«Да ладно тебе»,- « Вас там и без меня навалом».
« Алиска не ходит?»
« Таскаем по врачам, обещают».
Алексей знает, что Валерка больше пьёт, чем думает о дочке, но молчит.
« Пошли по пиву возьмём»,- размечтался Валерка после рыбы.
« Слушай, я на это насмотрелся, ничего крепче чая не пью.»
« Иногда, делаю исключение»-, уточнил, подумав о поездке.
«Во, Во», загыкал Валерка: « Я ж и говорю».
 Валерка красив светлой кудрявой шевелюрой, которую он состригает до прямого ёжика, оставляя сзади кудрю.
Дворничиха приносит Алексею письмо:
« Лёшенька, приходи в субботу ко мне домой: будут все наши: Серёжа, Харис, Наташа и Аня Архангельские, я тебя буду ждать»,- и подпись: Лена.
Алексей смотрит в зеркало и думает: «Пойду».
В субботу он едет в Дачное, в новостройку. Дверь открывает Лена и Алексей с порога попадает в объятия Аиды Ведищевой, низким контральто, возвещающей из старой «Ригонды»: « Я буду ждать тебя возле…». Голос Ведищевой напоминает Марину и Алексей чувствует, как мурашки шуршат по его спине.
« Ты что, обалдела»,- выключает Воронов « Ригонду» и ставит «Корвет», который он специально притащил для этого случая, но «Лед зеппелин» Лена ему поставить не даёт, поэтому ставят Облади-Облада, но Харис возмущается этим старьём, хотя девчонки пускают слёзы, и ставит Ариту Франклин.
Под Ариту слёзы не льются и все садятся за стол.
Леночкина мама смеётся, восклицает: « Мальчишки» и несётся на кухню. Мальчишки, говорят: Нина Васильевна, не беспокойтесь, а в ответ: « Да как же я могу Вам не потрафить». Алексей помогает принести посуду из самодельного серванта, на секунду он сталкивается взглядом со стариком, смотрящим на него тяжёлым взглядом со старой, облачённой в рамку фотографии. Старик стоит, опираясь на суковатую палку.
Садятся за стол и хвалят стряпню. Старик по-прежнему смотрит на Алексея пристальным взором. Это дедушка Скворцов-Утятов задушевно протягивает Нина Васильевна Алексею
вместе с кремовой коврижкой.
Алексей сидит и смотрит на красивых сестёр Архангельских, а Леночка очень некрасивая, просто дурнушка с нежными, изогнутыми губами, напоминающими крылья бабочки.
Потом Алексей приглашает Наташу Архангельскую и они топчутся под Глорию Гейнер.
Воронов возмущается и навязывает «Лед Зеппелин», Леночка превращается в фурию и уничтожает Воронова отстранением от обязанностей, поэтому танцуют под Облади-облада а Воронов бормочет: « Ну, Умничка…», - и обиженно надувает губы, а Алексей смотрит на Архангельскую и думает, что он никогда не видел таких красивых ног и вся худенькая, в чёрном коротком вечернем платье, которое задирается в драйве и ещё больше оголяет шёлковые коленки, Наташа кружит ему голову и делает пластилиновым.
« Да как же нет бытовых удобств?!»,- удивляется Валерка, «вон у тебя, бачок, кран, рожу можно и там и там мыть».
« Да не мне, злится Алексей и соглашается выпить.
Вечером Валерка заваливается спать на Алексеевом, то есть дворничихином диване, а Алексей поднимается в его квартиру. В кроватке лежит маленькая девочка, больше никого нет. Девочка лежит тихо и послушно с открытыми глазами, Алексей подходит и зовёт её:
« Тынатваль, маленькая Тынатваль, посмотри на небе звёздочки, посмотри на небе дырочки, придёт медведица, зашьёт дырочки, достанет косточку и сделает мостик между косой и берегом»,- взять девочку на руки он боится, но она привыкла лежать потихоньку одна и к чужим привыкла – она никогда не плачет.
В кроватке валяется тёмно-бордовая коробочка, Алексей берёт её вместо игрушки, чтобы привлечь внимание девочки, но когда он вытаскивает её, то оказывается что это футляр с пружинкой в виде замка, он нажимает на пружинку, коробочка открывается и он видит прозрачный розовый камень в серебряной оправе. Алексей вдавливает шлифованную бусинку замка и коробочка мягко закрывается. На атласной коже еле заметное тиснение: Faberge, а от самой коробочки исходит сухой слабый аромат, как будто прячется от чужих, Алексей смотрит куда бы примостить камень и кладёт его обратно в кроватку, потому что везде валяются вещи, полки заставлены и хламу видимо-невидимо.
« А я уже наспался и опять наклюкался»,- сообщает ему радостно Валерка, нашаривая рукой банку с пивом, когда Алексей входит в комнату.
« Пиво будешь?»,-
«Нет, не хочу, я хочу разобрать тут кое-что».
« Ну пока, я побежал, радуется Валерка.
Алексей берёт карандаш, чистый лист и пытается сосредоточиться, рука скользит по листу и набрасывает линии, в которых угадывается не то орнамент, не то широкая с округлыми углами оправа, похожая на то, которую Алексей недавно разглядывал, потом он останавливается, бросает лист, берёт новый и начинает сначала. Перед глазами у него проносятся лиловые горы переливающиеся от преломляющихся скупых солнечных лучей, движение многочисленных животных, которые мягко плывут по брусничным холмам… Потом всё вспыхивает неярким розовым светом, который постепенно выталкивает свою розовость и насыщается муаром. Ладно, думает Алексей, сегодня не ухватить и вытягивается на диване с книжкой: «Здравствуйте, господин Курбе»
Мир вычищенных людей - думает Алексей и забрасывает книгу в сторону, хотя обычно читает с удовольствием по привычке уходить от неприятностей в книгу, а ещё лучше в профессиональное чтение, что приносит иллюзию пользы, но сейчас иллюзий не хочется и Алексей отпускает себя в дебри закрытых тем.
В посёлке зимой всегда темно. Ночью зелёные вспышки-полосы освещают посёлок странным светом, который светлее дневного, но зато способен не обнажать, а закрывать всё видимое, и серое, и грязное днём, особенно застывшие, ледяные помойки, которые выглядят как на картинке: огромные сталактиты, призрачный хрусталь гор закрывает собой копны отбросов, могущих покол***** кого-угодно своей неприкрытой мерзостью или правдой? А застывший кусок говна кажется мозгом философа, создающего извращённую фантазию. Жёлтые реки мочи прихотливо создают лунные шедевры застывших тел, сливающихся в одно, восхитительная двуполая фантазия - мечта трансвестита.
--- Слишком много мусора, который некуда деть, и от которого днём хочется стыдливо отвёрнуться, но Алексею отворачиваться не хочется и он продолжает перебирать память, которая пока ещё не может красиво застыть.
Круг в основании, высокий конус в профиле объединяются с простирающимся зимним полярным ландшафтом: тёмные конусы хорошо видны на снегу на большом расстоянии в бескрайней снежно-ледяной пустыне и никакого говна, но это было прежде ещё до посёлков и даже до балков-вагончиков на полозьях.
Утром он всё-таки звонит Мариной и услышав её обрадованный голос – приезжает.
Он называет её гагарой и Марина не спорит, и не хохочет как обычно, и не знает, что гагары – редкие птицы, символ любви и верности, выбирают себе пару один раз и на всю жизнь, а Алексей знает, но это срывается у него с языка почти случайно, может быть, потому что Марина тоже редкая птица и Алексею за ней не угнаться.
Пусти меня в свой мир, бормочет Марина ночью сквозь сон и Алексей баюкает её и засыпает сам, а потом просыпается как от толчка и от слов «пусти меня в свой мир», но Марина спит так же спокойно и уверенно как и всё, что она делает.
Алексей встаёт и подходит к окну, окна огромные, ничем не занавешенные, выходящие в парк, ночью кажутся погружёнными в тёмные деревья как в воду или наоборот деревья кажутся погружёнными в окна и только скрип фонаря на ветру разрушает эту фантасмагорию пробуждения. А, может быть, он проснулся от этого навязчивого скрипа, раскачивающегося на ветру фонаря, который тускло засвечивает свой участок земли и скрипит, ржавым звуком монотонно и визгливо.
Алексей смотрит на фонарь и знает, что он знает, что не вернётся в снежный посёлок, потому что эта реальность исчерпана – нет больше мальчика, который сидел за партой в новой школе в снежном посёлке и покрывал быстрыми набросками тонкие тетрадки – крестики - летящие птицы, извивы - река, зубцы-горы, пространство между - вертикальные чёрточки, которые постепенно уменьшаются и перестают быть ветками из чёрточек загнутых вверх.
Он смотрит на спящую Марину с удивлением и не может поверить, что это он в этой комнате любит, спит, живёт и может навсегда остаться. Он не может поверить, но не знает будет ли так всегда.
- А–ня,- позвал он – имя прозвучало как крик погонщика. Марина спит как убитая. Алексей смотрит в окно – почти рассвело и спать больше не хочется. Он идёт на кухню и варит себе крепчайший кофе, потом открывает холодильник в поисках молока, но холодильник пуст, как ржавая консервная банка, тогда Алексей натягивает куртку, берёт в руки розовый бидон и выходит на лестницу, какое-то время он стоит на лестничной площадке и смотрит в узкое лестничное окно - с этой стороны дома все окна выходят на улицу и небольшой кусок площади. Алексей стоит на седьмом этаже и смотрит на красную крышу дома напротив, за которой виднеется ещё одна крыша и ещё одна и ещё – волнистые неровности крыш, кусочков домов, не попавших под общую гребенку странно волнуют глаз своими неожиданными формами, схваченными с этой точки лестницы. Алексей начинает спускаться и уже шестой этаж разрушает эту комбинацию, преподнося глазу коробки скучных домов и унылых линий. Он подходит к дверям и почти одновременно из лифта выходит соседка по площадке:
Ну как там наша артистка поживает, спрашивает она умилительно улыбаясь.
Алексей пожимает плечами, но потом соображает, что она имеет ввиду Марину.
Да она ещё спит, теряется Алексей, а соседка понимающе кивает:
Да-да конечно, а вы я вижу, молодец, уже за молочком бежите. Артисты, добавляет она и Алексей думает, кого это интересно, она имеет ввиду.
Они вместе выходят на улицу и Алексею неловко идти рядом и следить за её скачущими мыслями, он даже думает, что она его с кем-то путает и старается неловко поддержать разговор, чтобы не обидеть, но всё-таки с облегчением вздыхает, когда соседка нежно воркнула: Да, уж годы ваши молодые ребятки, живите дружно и отлепилась от Алексея.
У бочки с молоком уже набралась очередь, в основном сплошь тётки из соседних домов, попадаются молодые мамаши, но их немного, мужиков, кроме Алексея нет вообще, но Алексей не для кого не представляет никакого интереса: очередь объединена общим предвкушением того, что сейчас в это раннее утро всем обязательно достанется молока, его так много в пузатой бочке, а времени прошло так мало и вообще не на все улицы приезжают бочки с жирным, немагазинным молоком, которое в магазине вовсе и не молоко, а вода, о чём и идёт оживлённый разговор, достигающий апогея взаимопонимания, как раз в тот момент, когда Алексей протягивает свой бидон закутанной в полушубке продавщице, которая на этот раз смотрит на него как на родного, и не просто наливает, а причащает, обтерев битон мокрой тряпкой, перед вручением. Всеобщее благодушие – может быть потому что на улице странно тепло, несмотря на рань?
Как хорошо, когда всем всё достаётся – усмехается Алексей, наливая молоко в кастрюлю.
Марина встанет ещё не скоро, поэтому он наливает себе кофе, вливает туда горячее молоко и долго сидит на кухне с кружкой горячего напитка.
Сегодня он не пойдёт никуда, куда обычно надо идти: ни в институты, ни на работы, ни на какие другие роды деятельности. Сегодня он не будет участвовать в дележе пирога общечеловеческих ценностей, с него хватит и этого горячего, обжигающего губы молока.
Что-ты там бормочешь-появляется заспанная Марина и хватается за его кружку.
Я ещё не встала, я хочу спать, я хочу под тёпленькоё одеялко и тянет Алексея за собой.
Марина вообще никогда не встаёт раньше одиннадцати, и ходит только на свою конькобежную кафедру на которой она числится, да и то два раза в неделю.
Днём Курбатов, Корнилов и Марина едут бомбить, заодно Курбатов учит Марину водить жигули своей мамаши. На этот раз Алексей едет с ними. Потом Курбатов приводит всех к себе домой и выставляет на стол угощение: копчёную колбасу, запеченную в фольге свинину, гранатовый соус, бутылку хинзмараули. Они мирно сидят в кооперативной квартире на Космонавтов до тех пор, пока незапланированно не появляется мамаша Курбатова и не выставляет всех вон. Курбатов разбирается с главным товароведом гастронома “ Стрела” один на один, а компания ждёт на улице в жигулях. Через десять минут появляется Курбатов и сообщает, что тачка на сегодня остаётся у них.
Курбатов мчится по пустынному городу как пилот формулы-1, весёлый и уверенный, пока не врезается в зад, резко тормознувшей таратайки, но у Курбатова всё схвачено, потому что он “сидит” в Гаи и успокоить выскочившего из таратайки водилу плёвое дело, тем более, что шоферюге и самому наплевать – таратайка не его, а вот Курбатову не наплевать – мамаша спустит три шкуры, поэтому едут в гаражи, где, пристроившись позади теплиц фирмы “Лето”, мужики-кузовщики приварят тебе хоть чёрта к заднице.
Кузовщик возится с машиной, а они у входа курят, все, кроме Алексея. Потом Марина возмущается и чертыхаясь садится на пень, упираясь спиной в Корнилова, Алексей стоит напротив и видит, что ресницы у Мариной синие-синие, Марина замечает его взгляд и улыбается: “ захожу вчера в парикмахерскую и говорю: покрасьте мне ресницы, а они мне: у нас краска только синяя, а я: хер с вами – красьте.
Мне нравится, - рассматривает ресницы Курбатов и потихоньку пролезает рукой
Мариной под коленки, Корнилов видит манёвры Курбатова и хватает Марину подмышки, мгновение и она барахтается в воздухе, схваченная их сильными руками, а они тащат её в готовую машину и усаживают на переднее сиденье за руль.
Дураки, напугали - и вылезает из машины. Тогда за руль садится Курбатов и делает круг по шоссе.
Всё в порядке,- подъезжает к гаражам и все вместе уезжают под профессиональные напутствия работяг.
Марина смотрит на Корнилова, а Алексей смотрит на них и молчит – как дров в этой тёплой компании, чужой мужчина среди мальчиков и одной девочки.
Едут по шоссе, которое вытягивается от аэропорта, самолёт, плавно, но стремительно идёт на посадку, накрыв их маленькую машинку своей распластанной тенью.
Ух, - кричит Марина, здорово.
Да, здорово, сесть в самолёт и прочертить по огромному северо-западно-восточному пространству линию или евразийский след : Тикси – Амдерма – Чоккурдах – Черский, а потом на маленькой аннушке в снежный посёлок, где снег – снег, блёклое солнце – блёклое солнце, где нет снега – не снега, а дождя – не дождя, а снега, где нет меня – не меня, - думает Алексей, вытаскивая из куртки листок бумаги, вместе с носовым платком, уголком которого Марина распушает свои синие ресницы.
Утром он опять встаёт рано и опять идёт за молоком – надевает куртку, суёт руку в карман и не нашаривает половинок, сложенного листка, тогда он будит Марину, Марина ругаётся: найдётся твой листок, хочешь, встану и буду целый день искать листок. Алексей отступает.
Сегодня он спешит на кафедру этнографии, где берёт пригласительный билет в географическое общество, а вечером Гумилёв одышливо бросает к его ногам мировые пространства. Он выходит из здания общества уже совсем поздно и неторопясь по каналу и мостам идёт домой. Воздух струится холодным потоком, отталкиваясь от фасадов зданий и проникает Алексею за воротник, шарф, под обшлага рукавов, холодит шею, лицо и руки, но ему хорошо и спокойно сейчас, когда он переполнен впечатлениями, которые ему не сохранить у Мариной. Во дворе он наталкивается на Валерку с приятелем.
О, Лёнька идёт, радуётся Валерка.
Пропал, гад, нервы треплешь?
Мы уж думали повязали или в строй отправили: Главный Нивелир определяет и сглаживает различия национальностей на местности в горячей точке земной поверхности. Надо пиво брать, раз живой.
Мне тут по харе дали ни за что – нервы ослабели, обо всех беспокоится начал.
Алексей Валерке рад – он странным образом сейчас воодушевляет Алексея, как ходячий пример стойкого пофигизма.
Слушай, тут такая телега пошла, продолжает Валерка, - Маринка взяла у своего бывшего какую-то коробку с камнем, а камень оказался материным наследством Маринкиного бывшего, а мать была в Японии, а теперь хватились – коробки нет.
Они мне уже надоели своим лавочником – поставщиком драгоценностей ко двору Его Императорского Величества – который бллин это камень подарил своей пра-пра дочке или внучке, когда тут вообще камня на камне не остаётся от воплей.
Я видел его в детской кроватке, если вытащили, то в хламе мог и затеряться.
А если увели, сомневается Валерка.

Лучше бы в ломбард отнесли.
Я видел камень – его в ломбард не взяли бы, только на аукцион Сотби.
Пошли за пивом, подводит черту Валерка.
Я не пойду – устал.
А мы с Кирой пойдём в «морковку»,- и поворачивается к приятелю.
Пошли, сфотографируемся.
Алексей заходит в комнату и вытягивается на диване – долго лежит не зажигая света, пока глаза не привыкают к темноте настолько, что он начинает различать расставленные вещи, книги, подрамник, прислонённый к батарее, листы ватмана на полках, заброшенную на стул книгу.
Здравствуйте, господин Курбе.
Курбе приветствует его суковатой палкой.
- Укореняешься в моей жизни, как суковатая палка в твоей руке, прилетает в голову откуда-то мысль, почему я думаю что она прилетела, я её придумал, мешаются в голове сонные мысли и он засыпает.
Надо положить девушку-Луну в сундук., то есть заключить в овал, нет заключать нельзя, отца заключили, а девушка взяла ключ, открыла и отдала ему своё волшебное ожерелье- золотой барс, сестра – Солнце отправилась её искать, но её забрал ворон и она родила от него ребёнка, ворон и солнце стали делить девушку, Солнце забрала её на небо, а ворон оставил себе ребёнка, но потом пришёл человек и забрал ребёнка, теперь он не воронов и не солнцев, а человеческий и отец согласился, а Нивелир вращается около вертикальной оси на главной площади, а Валерка маленький-маленький на другом конце подзорной трубы, но постепенно заполняет собой всё пространство, а потом этнос исчезает, а ген-хам остаётся и начинает но вое восхождение по оси господина Курбе, здравствуйте, те, те, те, те,-
Привет, - отвечает Валерка, ты что орёшь, не глухой, сушняк мучает?
Валерка сидит на стуле и смотрит на” господина Курбе”.
- Слушай, а тебя чужая любовь подогревает?
 У нас там Серж порядок наводит, а я смотрю на них с Маринкой и вот, что думаю.
Я, например, пьяница, ты знаешь как я ко всему отношусь, ну спёрли кулон, я, правда было дело, сам пьяного однажды обобрал и мне стыдно, ну так вот я и говорю, ну спёрли, а смотри, Серж прибежал, злой, но вежливый гад, я бы и не попёрся: барышню я у него, хотя мне и совестно, увёл, а он и не пошевелился тогда, может из-за гордости, или из-за лени, а сейчас заявился фетишист.
Вещный у него характер.
Тогда тебе бояться нечего.
Я не про это, я думаю, что мне чужого хотелось тогда, а свое… протянул Валерка и замолчал. – Я вот думаю, молодые как зверушки возятся , а старые?, неожиданно закончил Валерка.
А старые как старые зверушки возятся, - договорил Алексей.
Если бы, - засмеялся Валерка радостно.
Ну, я пошёл. Ещё возни много.
Алексей выходит с ним во двор, во дворе сидит забулдыга, а рядом стоит чёрный тонконогий пёс, - Пошёл нах, говорит забулдыга, но пёс смотрит на него с надеждой.
Истратив последние силы на «нах» забулдыга валится на бок.
Может домой затащить, - морщится Алексей.
Что-то я не помню, чтобы меня пьяного кто-нибудь к себе приглашал, - возмущается Валерка.
« Пса жальчее, смотри, ещё выходят собутыльники, ну, привет».
Алексей возвращается в комнату, спать совсем расхотелось и он натягивает куртку и идёт пройтись по набережной – во дворе пусто.
Он быстро идёт по улице, по площади, выходит на речку, проходит несколько мостов, делает круг, потом ещё один и ещё – долго стоит, прислонившись к перилам моста, пока не чувствует, что замёрз, тогда идёт к себе, и засыпает до утра.
Утром солнце не светит в окошко по-прежнему, но по особой освещённости стола, скатерти, лежащей на столе, по особому виду эти вещей он знает, что на улице солнце и оно золотит роспись фриза на соседнем доме: звонкое золото и бледно-малиновая печать цветка, звонкое золото и светло-зелёные сплетения листьев – тонкая окраска каймы как тонкие пальцы, унизанные кольцами, как снятые с пальцев кольца с которыми можно играть – и вдруг необъяснимая радость топит Алексея, а он выныривает из-под неё молочно-сладким.
Сегодня у него встреча с патлит ной тёткой из издата, которое поставило его «Краски в снегу» в очередь и если бы не Семён Курилов, вряд ли бы они там вообще были.
Он представил себе Курилова, который вываливает на эту патлит типичный путь малых и бывших пастухов, которые с помощью просвещённых патлитов становятся топогрофами своей жизни и, - спохватился, что опаздывает.
Вперёд, толкнул он себя и помчался мимо огюстов с парусной радостью.
Белый – снег, чёрный – гагара, розовый – чайка, - отвечает Алексей на вопросы Августы Романовны, поблёкшей, но красивой блондинки в издате и думает «почему это нужно объяснять».
Но, вы же некоренной представитель народов Севера.
Я там родился и прожил всё детство и юность.
Но вы же не можете нести культуру именно коренных представителей.
Я несу, - отвечает Алексей, для меня не нужно устраивать экспедиций, я там знаю всё, и здесь я учусь, потому что представитель, быстро проговаривает Алексей, чтобы разговор ушёл из фамильной плоскости.
Вы знаете, неплохо, хотя вы непрофессионал.
В этнографии я профессионал, а все образы – это сознание коренных представителей – я ничего не придумывал, моя цель запечатлеть и рассказать.
Вы, знаете, я сама несколько лет преподавала биологию в билибинской школе, но у меня другие ощущения.
Алексей не понимает хорошо это для него или плохо.
“Я не в восторге от этих детей, но вы другое дело” – фамильная плоскость сработала на уровне конкретной патлит в теме: свой среди чужих.
“Лунный свет на помойке”, - вспоминает Алексей, но молчит как молчали бы дети лунного света.
А это может покатить, и принимает благосклонность Августы.
“Глупость не по возрасту”, - думает Алексей про самого себя, уходя, чтобы никогда не возвратиться.
“Я хочу соединить огромные пространства, которые запали мне в душу и упав, скрепили звеньями серебра, серебряного снега и цветами на камне, но это невозможно, я хочу быть нужным девушке, но где эта девушка-Луна, где эта девушка – Барс, девушка – Пума, девушка – Чайка, девушка – Рысь. Я Уля-У-праздничная ольховая маска – зачем хранить сброшенную маску, когда всё меняется, всё непостоянно, всё временно.
Поеду, поеду туда, где всё близко, где ничего не меняется, поеду как смелый родственник, который не боится расстояний”.

Заснеженные улочки, маленькие улочки – откуда столько снега? Снежная феерия ниоткуда, снежная феерия напрокат, снежная феерия как предчувствие праздника, который задуман где-то далеко-далеко-далеко, где северные олени развозят маленьких герд и где они встречаются с каем и мчатся к тёплому очагу и розовым кустам-розовым цветам, живым и невредимым – незолотым мечтам-узорам, сверкающим как цветы на каменных склонах. Татушка открывает дверь кондитерской, звякнув колокольчиком, она не знает много ли у неё времени, но надеется, что Председатель с Женей её точно дождутся– пусть сидят в машине и карабкаются по литературным склонам. Она посидит здесь совсем чуть-чуть – она слишком чужая, чтобы рассиживаться, но зато здесь можно почувствовать это утекающее от неё время.
Татушка видит себя в зеркальной стене и ещё себя и ещё, много-много Татушек и молодая спина Татушки, на спине молодая коса, - Надо это запомнить, - думает Татушка и, последний раз отражаясь в зеркалах выходит на улочку и идёт, но куда же делся снег – улочка -булочка вечерняя, но на ней уже нет белых полосок снега – так быстро, так быстро, может быть здесь всего одна улочка-снег, по которой шёл Председатель к дому писателя и которую просто не успели очистить от снега.
Они медленно возвращаются, нагруженные впечатлениями, каждый своими.
Зачем тебе университет понадобился? - спрашивает Председатель только для того, чтобы дать себе маленькую фору, собраться с мыслями, может правильно их распределить, а может он просто успешен и щедр сегодня как вечно зелёный лавр, который раздаёт лавры
заранее, зная, что главный лавр всегда с ним.
А Татушка и сама не знает зачем.
- Я его кажется не нашла, не уверена, что это был университет.

- Наташа, - заходите в гости, звонит Пётр и Татушка опять идёт мимо ухоженных садов и вдыхает коричный аромат, который уже не пряный, а холодный, слегка утерянный, но зато она мечтает не о несбыточном, она уже здесь на пороге дома в котором её ждут.
 - Привет,- встречает её Пётр совсем по-свойски
- Скоро уезжаю – решил посидеть у очага.
- Здорово, посидим у очага , продолжает Татушка манеру Петра говорить.
- А как старик, выговаривает Татушка, притаивая волнение.
- Давай, вешай курточку, ничего если пока пройдём на кухню – я немножко готовлю.
- Знаешь, хорошо, я наволновал тебя, но иначе не объяснить его болезнь – всю его жизнь я не имею права обсуждать, но всегда может произойти остановка.
- Остановка сердца,- переспрашивает Татушка, но уже спрашивая, знает, что Пётр имел ввиду совсем не то – всё-таки Татушка натянута как струна, её хочется перевести дух и вместе со всем этим ей свободно, как дома, когда только это не мой дом, огорчается Татушка по привычке укладывать себя во все обстоятельства одновременно.
-Нет-нет, не обижайся, но мы немного знакомы, но в тот раз я ухудшал из страха и допускал такую откровенность, которая как помощь самому себе нужна.
- Я понимаю, что не должна была выспрашивать.
- Всё хорошо, мы помогли друг другу и теперь уже старые знакомые, - смеётся Пётр
- Никогда не знаешь на что имеешь право, а на что нет, но всегда нужно успеть почувствовать.
- Нет, если я не имею право – я это знаю.
Татушка не спорит – ещё не хватало только дискуссий о правах.
- А кофе сегодня будем пить?. – Спрашивает Татушка.
- Обязательно и сейчас пойдём в гостиную и тебя там ждёт сюрприз.
Пётр идёт вглубь дома, а Татушка идёт за ним: они проходят мимо маленькой спальни
в которой ночевала Татушка, потом мимо маленькой комнатки с лаковыми полами, заходят в холл, расширяющийся в небольшую гостиную.
Татушка впервые здесь, но она не успевает ничего рассмотреть, потому что её взгляд сталкивается со взглядом, сидящего в кресле человека. Она слышит голос Петра, который немного церемонно и даже смущённо говорит, что их не надо представлять друг другу – они собственно знакомы, Татушка только отмечает про себя, что Пётр опять очень странно пользуется словами, может быть, это из-за интонации которая выдаёт в нём иностранца, а взгляд её прикован к Старику
- Неужели это он – смущается Татушка и, словно услышав, Пётр отвечает:
- Да, это Рейнгольд Алексеевич, а это Наташа –
 -Можно, просто Татушка –
- Можно, просто Рейн –
- Можно, просто Пётр, – и на последних словах Петра они смеются и это сближает их больше, чем все предыдущие дни, но когда Пётр уходит, что бы сварить кофе на Татушку опять наваливается смущение: она не знает, что сказать и удушливо замолкает – может быть это вообще неприлично, что я припёрлась, видела его беспомощным, запоздало раскаивается Татушка.
-Хорошо, что вы пришли, – улавливает её состояние Старик, и тогда и сейчас, тогда – это показалось мне сном, сном-явью из-за которого захотелось проснуться,
- А сейчас, это хорошо потому что, сон не обманул, как это обычно бывает, когда он слишком похож на явь. О болезнях больше ни слова, чтобы Вы не страшились старых людей.
- Какой же Вы старый, протестует Татушка, но приход Петра отвлекает её от самоистязания.
Татушка расставляет чашки, Пётр достаёт из буфета заранее приготовленный пирог, сливовицу и предлагает закусить со свиданьицем.
Они пьют кофе, сливовицу, едят пирог, а Татушка смотрит на Старика и думает, что она по-прежнему ничего о нём не знает, ни на шаг не приблизившись к тайне, которая ей здесь мерещится. Скорее всего это её дикие домыслы в сочетании с неумением общаться по-просту, чему же она должна когда-то научиться также, как умеет чувствовать, прятать себя и ждать.
- Главное дождаться, говорит Пётр. Татушка удивленно вскидывается, но Пётр обращается к Старику.
- Главное, ничего не ждать, а знать и делать отвечает Старик,
- А как узнать, смелеет Татушка, надеясь, что её поймут без уточнений о чём идёт речь.
- Узнать не сложно, сложно понять, а любое знание – это способность обрабатывать информацию, которая так или иначе всё равно преподнесётся, главное, чтобы в этот момент оказаться вне силы, которая может истребить и извратить.
- А ждать так приятно, говорит Татушка.
 -Это только, пока ты молода, но насколько я знаю, молодые как раз ждать и не любят.
- Я имею ввиду будущее, уточняет Татушка.
 -Ну, в общем, да смотря, что ждать.
- Счастья, - пугается Татушка своей откровенности.
- Счастье похоже на птицу, как будто немного уйдя в себя, отвечает Старик, а потом сосредоточенно добавляет: или на взрослого ребёнка, потому что ребенок может его не сознавать, если оно есть, или даже, если его нет.
- А сознавать может?
- Да, но тогда это уже не ребёнок.
- Тогда я не понимаю, что такое взрослый ребёнок.
- У Татушки несчастная любовь, подсмеевается Пётр.
- Может быть и так, но не упивайся и не бойся делать, то что считаешь нужным, не стесняйся своей жизни, тогда всё будет на своём месте.
- А как я узнаю про своё место.-
-Ну, собственно ты для этого и родилась.
-А если я стесняюсь.-
-Чего?
- Вернее, боюсь, сделать не так как нужно.
- Никто не знает как нужно. Не cfmjendth;lfqcz pf xe;jq cx`n, а всё остальное всегда на грани сомнения, всё меняется, решайся и отступай, иди, смотри, раскрывайся; вся боль, которую ты сейчас чувствуешь пройдёт без следа, а отсутствие страданий вовсе не делает нашу жизнь счастливой, скорее наоборот, присутствие того и другого делает её полноценной.
Татушку вдруг охватывает раздражение: Я просто дура, а Старик в мораль ударился, какая-то у него слишком круглая голова и всё равно он мне очень нравится, неужели ему столько лет, кажется Пётр говорил 65. Нет. не может быть, он даже когда лежал пластом, совсем не был старым, а кто из нас назвал его стариком, кажется это произошло само собой или Пётр сказал, но он имел ввиду не старость, просто так назвал его, нет, хотя он потом говорил, старый человек, фу чёрт, ну действительно старый, но выглядит как Пётр, а сколько Пётру, нет конечно старее намного Петра, и совсем не круглая у него голова, а очень красивой формы, просто волосы очень короткие.
- Главное, правильно рассчитать время, продолжает Пётр, но на это уже никто не отвечает.
Татушка сверлит Старика глазами, а потом брякает: - Курить – то можно.-
 - Можно, но лучше поднимемся ко мне в мастерскую – посмотрите на взрослых детей.
Они встают и идут обратно в холл, а оттуда по деревянной лестнице поднимаются на второй этаж и попадают в большое помещение, занимающее всё верхнее пространство и кажущееся огромным залом, по сравнению с комнатами внизу.
Стены завешены пёстрыми ковриками, во всяком случае, Татушке сначала так кажется.
- Коврики, произносит она вежливо. А где дети?
- Можно сказать, что коврики, на самом деле не только: здесь фрагменты различных орнаментов, вышивок, детали расшитой старинной и современной одежды, утвари, меха, ровдуги, куски ткани, фартуки, сумки северных народностей – звенков, долганов, таймырских ненцев, эвенов, нгасанов, юкагиров.
- Красиво – говорит Татушка – а ваши орнаменты здесь есть.
- Есть, но не в этом дело. Я просто использовал их искусство и на этой основе делал эскизы, расписывал ткани для современного производства, хотя и не очень успешно.
- Почему, это же так красиво.
- Вот об этом я и хотел сказать, когда говорил про взрослых детей.
- Мы можем лишь полюбоваться на этот быт снисходительно, а это прежде всего быт, а потом уничтожить его, а коренные народы даже не поняли этого, они открыты как дети, им не защититься от истребления.
- Разве их истребляют?
- Конечно, но в прямом смысле истребляют, тем, что они попались, обнаружились, от них ничего не остаётся под напором цивилизации, которая выживает сама, только истребляя других.
- Но значит, они счастливы, раз не поняли.
 -Да. Это ответ. Что бы быть счастливым не надо понимать и спрашивать.
- Спрашивай только о том на что сама можешь дать ответ, для сравнения.
- Никого нет, умнее меня самой?
- Ну, никого нет глупее тебя самой.
Татушка была счастлива, тем, как Старик заткнул её – она в нём не разочаровалась.
- Вот оно счастье – мелькнула мысль, хотя я и не абориген.
Татушка погладила пышную меховую опушку на приталенной шубке.
Шубка была отделана перемежающимися вставками яркого красного и синего сукна, с передней стороны груди шла крупная зигзагообразная полоса из меховой мозаики.
- Как будто северное сияние, а шаль на шубке, совсем модная, удивилась Татушка.
- Зигзаг, действительно северное сияние, подтвердил Старик, а шубка называется тыряв-паны и носят их на севере Архангельской области ненцы европейской Тиманской тундры.
- И сейчас носят?
- А, шаль?
Вопрос повис в воздухе как мех на двухъярусной опушке.
- Знаешь, про то, как много будешь спрашивать, скоро состаришься, улыбнулся Старик.
- Эй, где, вы там, позвал Пётр.
Татушка и Старик спустились вниз.
 -Вразумили, тебя.
- Не истребили, пытается пошутить Татушка.
-Садимся, я ещё вкусной еды приготовил.
Татушка садится за стол, ест что-то умопомрачительно вкусное.
- Пётр, вы с собой что ли всё привезли?
Да здесь тоже можно достать, если захотеть. А остальное – секреты повара и особенные приправы. - Это же не китайская кухня, когда ешь и не понимаешь что, а вполне европейская.
- Ну, с этим можно не согласиться, добавляет Старик, а Татушка говорит, что она никогда в жизни и не пробовала китайскую кухню
- Ещё попробуешь, обнадёживает Пётр.
И вдруг, в одно мгновенье всё переворачивается в душе Татушки; она улавливает дуновение чего-то необъяснимого и прозрачного, что не является свежим ветром, но что очень приблизительно можно этим словом назвать. Ей становится абсолютно наплевать на Петра, на Старика, какое ей до всего до этого дело, зачем она здесь?
Что бы узнать про Тамарку, которая когда-то была молодой, но вот он Старик, который тоже когда-то был молодым и где это всё, под какой гребёнкой, в какой смуте это всё погибло и без истребления?
Татушке хорошо и грустно, грустно и радостно, – вот она сейчас встанет и уйдёт, и запомнит Старика на всю жизнь и может быть и её кто-то когда-то запомнит…

Алексей и на этот раз не уехал к отцу, хотя в какой-то момент желание вскочить в поезд и оказаться между пространствами и не жить, а наслаждаться временем междометия просто захлестнуло его своей сверхъестественной силой. В поезде он всегда чувствовал себя окрылённым, казалось границы обыденности отступали и ускользало само ощущения жизни, оставаясь при этом наиболее полным, как и всё в момент ускользания, которое ловило его периферийное зрение. Наткнувшись на слово, которое было верным, но не нужным он словно наступил, вколотил себя в круг, которому чего-то был должен.
Теперь этим кругом была Августа. Он видел её ещё несколько раз в издательстве и каждый раз это были затяжные разговоры, перемалывающие его в чужом прошлом, которое как-то хотело присоседиться лично к нему, намекая, что время не так уж и разделяет их друг от друга, а даже как будто и связывает. Это только сначала Августа показалась ему курицей, с сухопарой гузкой, теперь же он подпал под её своеобразное обаяние словоохотливого монстра, не желающего лезть из кожи ради сопливых выскочек.
Но он-то не сопливый. Презрение, которое он поначалу замечал и к себе, сменилось у неё довольным женским трепетом, казалось, что она проступает из-под осыпающейся пудры и местами очень чувственно. Иногда он думал, что она прикидывается, чтобы просто оторваться от скуки, потому что глаза её вдруг становились стальными и жёсткими.
Теперь уже он заходил в издательство просто как на её работу – сидел и ждал в комнате, куда иногда только заглядывали смурные машинистки, с переплетёнными рукописями, похожими на чужие диссертации. Они молча складывали их на полки, а Августа подсовывала себе под зад, когда уставала спина от сидения, за громоздкими столами. Августа оказалась специалистом по уграм, интересы их в некоторых вопросах переплетались, поэтому Алексей перестал тиранить себя из-за возвращения в издательство. "Ну, лунный свет на помойке, плевать, мне от них ничего не нужно.” Раз он заходил к ней домой, но дома торчала её дочь, белобрысая, как будто травленная перекисью, великовозрастная девица лет. Глядя на неё Алексей понял, что Августа не является крашеной блондинкой.
Хотя Августа и устанавливала тайну появления на свет милых её сердцу угров, которые маячили от Аравии до Арктики, но любила и выйти гульнуть, прихватив с собой Алексея. Обычно они сидели в литературном кафе, но сегодня маячил театр. Алексей, покручивая на пальце, прихваченный из кафе, гардеробный номерок, неловко сопротивлялся, но уступил.
Августа считала, что это единственное место, куда сейчас можно идти. Называла она это место аббревиатурой, но Алексею было настолько плевать, что даже природная любознательность не заставила узнать расшифровку. Пьеса Баера-Галина, что-то вроде этого, но артист Коминко покорил Августу, что и слава Богу. Алексею, он впрочем, тоже понравился.
Люблю бесшабашных, жаль, ты не таков.
Я не таков, да я не таков, я по-прежнему люблю мечтательную и робкую девушку-Луну, девушку-Лань, я переворачиваюсь ради неё в пространстве, я оглядываюсь, чтобы протянуть руку, но такое не бывает нашей жизнью, такое бывает нашим прошлым, нашей тенью, которая прячется за этим мостом, за этим каменным углом дома, за этим малиновым окном.
“Алексей”. Улля-ля, возвращала его на Землю Августа и он вздрогнул от этого Уля-ля.
Бесшабашные со временем всё на свете забывают и становятся нравоучителями жизни, предварительно выломав не одну дверь.
В общем, упрекнуть Августу было почти что не в чем, да ему и было с ней почти, что хорошо, не считая редких случаев, когда Августа теряла чувство меры и вспоминала времён биологии любовника с мыса лейтенанта Шмидта и туда же его боевитую спутницу и дочку с вечными болячками на губах. А я не против болячек миролюбиво подсказывал Алексей, думая о Мариной, почти, что к месту и совсем не думая было ли хорошо с ним Августе.
- Остаёмся на банкет, предупредила Августа, а Алексей почти забыл, что она Патлит, которую приглашают.
Поначалу ему было так-себе, потом просто здорово, а потом всё слилось в одно сплошное
Ла-ла-ла-лалалалалала, лала. лалалалалалалалалалала, ла, лалалала, ла, лалалала, ла, ла, ла.
А девушка пела: « побегу к тебе навстречу…»
А мальчик отвечал: « позови и я отвечу…,» а может быть и наоборот.
Кричал красивый розовый рот, а в нём жемчужинки в пой ё….
Ну и началось обычное, которое просто кричит о том, что уходить надо всегда чуть раньше, чем хочется.
Тени за окошками, синий свет, запах духов, шум, холод врывается в открытую дверь.
Алексею хорошо. Августа туманится в сигаретном дыме. Биология запакована в железобетонную коробку на своей вечной мерзлоте сваях. Девочка с болячкой на губах пристыжено стоит перед учительским столом. Учительница брезгливо смотрит на девочку и раздражённо стирает тряпкой своё имя с доски. Теперь имя вписано куда нужно, самолёт Ил-18 приземляется на материке. Августа не любит тени, беспросветность слишком долго гуляла в её глазах, пока не превратилась в ореол веской высокомерности и руководства. Избранные и опальные идут рука об руку и смеётся от всеобщего счастья.
Татушка стоит во дворе и смотрит на мелькающие за окнами тени. Громыхнула дверь. Вышел Фролов, втянул в лёгкие побольше воздуха.
- Ты, идёшь?
- Эй, перестаньте, орать,- тени беснуются, башня молчит в лиловом небе.
- Так, ты идёшь, Татушка?
- Фролов, ты опять падаешь.
- Это, твоё думьё сбивает меня с ног.
- Входи, я выпью за тебя.
- Ла,ла, ла, ла, ла,ла,ла, ла, ла, ла,ла бежит Миклуха в голубом пиджаке, коричневых брюках и бархатном галстуке.
- Ла, ла,ла,ла,ла, вторит ёбкая барыня.
- Я не приду, и пусть он огорчится, придумывает себе Татушка, увидев Миклуху, входит за Фроловым в распахнутую дверь и по крутой лестнице влетает в каморку.
Внизу орут « ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла,» а Татушка заводит себе Вандера.
- Пойдём, Татушка, я хочу произнести тост за маленьких девочек.
 - А я видела, тебя во сне, говорит Татушка Фролову.
- Голым?
- Ты шуршал как пергамент.
- Пойду в переплёт и Фролов гремит вниз по лестнице.
Татушка томится Вандером и ждёт неизвестно чего.
Побегу тебе навстречу…закрывает Татушку вместе с Вандером в маленькой каморке Фролов.
В сизом дыму сидит Рейн.
Августа не желает стариться.



 

Дверь была взломана ночью, но замок врезали заново и даже покрасили дверь краской цвета полов в кухне в стиле “отсутствие ассортимента в магазине”, красили в спешке, небрежно, так что видна была прежняя, подёрнутая лаком и морилкой поверхность.
Этой поверхности было всего одной восьмой объёма от общей площади и из-за неровностей образовался жёлтый полумесяц с натёками по изогнутой линии.
Мать и дочь молча смотрели на дверь, бродили по квартире и искали хоть какие-то следы взлома, но в квартире всё было как обычно: вылизанные комнаты, порядок, который скорее говорил о скудости средств хозяев и о стремлении поддерживать уровень благополучия и достатка к которому привыкли. Все вещи на местах. Первую осенило дочь: “это сантехники”.
Надо их позвать.
Это невозможно.
Меня однажды поцеловал сантехник, когда уходил, может быть, этот вернётся?
Вот же они, истошно завопила дочь, увидев и, вправду, как с небес свалившееся чудо в
хмурых и одновременно строгих лицах сантехников.
Их было двое – один - возраста матери, другой - дочери.
Два прелестных напарника,
Один говорит, что здесь была сварка, другой спрашивает про бутылки.
Какие бутылки? – откликается дочь.
Сантехник поясняет: “ Видите, здесь к трубе подходит шлейф, заполненный коробками из-под швепса, а надо заполнить из-под пепси, а бутылки сдать под ключ, который мы вам тогда и вернем. Вам повезло, что мы не закрыли дверь.
Мы видим, торопится подтвердить мать.
“Бутылки из-под “пепси” – сантехники больше поражены, чем удивлены вопросом.
- Но у нас нет из-под пепси.
- Кола! Рявкнул один, выбрасывая трос.
 -Тогда у вас нет больше выбора отвечает молоденький сантехник.
- Если хотите, чтобы мы пришли позже, найдите бутылки и сдайте в ПРЭУ.
- Где же мы их найдём, мы не такие уж и молодые.
- Откуда вы свалились? – новое поколение выбирает “Пепси”.
- Мы ничего не знали.
- Ну тогда подыхайте так – никто никогда про вас и не вспомнит.
Двери закрываются.
- Не мешайте.
- Но Вы же приносили нам кран-буксы и ещё выпили стопочку коньяку.
- Коньяк не пьют стопками.
- Кто из вас более пожилая?
Сантехник строго смотрел на дочь.
- Это ведь вы меня поцеловали, только и смогла вымолвить дочь.
- И зачем только я вспомнила про стопочку, подумала дочь запоздало и обескуражено.
- И зачем только меня передёрнуло, когда он так неправильно выразился.
- И зачем я его поправила.
- Ну, почему я не была нежной и послушной?
Ваша мать, сказал старший сантехник, как будто угадывая мысли дочери, тоже ещё та, я скажу.
“Яблоко от яблоньки”, - и закончил более правильно, чем начал.
-Вашу мать!



Превращение от первого лица.


Каждый не мог простить другому отсутствие того манипулирования, которое он ожидал,– это ведь так? – спрашивает меня Шуба, а на самом деле Шубодёров. Валерка.
Мы сидим с Шубой на полу на шкуре убитого зверя, и Шубу тянет пофилософствовать.
Не так, - отвечаю я. Я видела, с кем мне придётся жить, и просто переоценила свои возможности, вернее недооценила, когда правильно видела и чувствовала, а переоценила потому, что не смогла привыкнуть, или не собиралась – сама не пойму.
- Что, значит, не собиралась?
- Слушай, ты слышал о таком правиле для женщин: соглашайся, а сама делай потихоньку, что хочешь?
- Ну, слышал.
- Ну, и как.
 -Да, не как. Ты же, я надеюсь, не идеалистка.
- Надейся.
- Нет, в самом деле, лучше уж быть интриганкой.
- Лучше, но у меня не получилось.
Шуба, на всякий случай не продолжает скользкую тему, потому что ему на всё наплевать – ему нравиться валяться на медвежьей шкуре, которая досталась ему по наследству от какого-то друга не то этнографа, не то топографа.
Но я задета, поэтому назойливо продолжаю.
- Бред, это всё про интриги, настоящая интрига – это верный расчёт и умение контролировать сложившуюся ситуацию, а не дешёвыё подставы.
- А при чём тут подставы, не надо только грузить.
- Не надо переходить на личности.
Раздражение вспыхнуло как-то само собой: я так и не научилась житейским премудростям, а Шуба ведь такой покладистый, можно сказать пластилиновый, правда, когда напьётся.
 - Слушай, зачем мы сюда пришли?
- Я лично пришёл, чтобы сделать тебе хорошо.
- Не надо делать мне хорошо.
- Ну, ладно, привет, я побежал, ключ закинь дворничихе.
Шубежал, а я осталась в этой конуре на медвежьей шкуре.
Я, честно, говоря, этого не хотела, может быть я не ждала такого оборота.
А, в общем, я сопротивлялась Шубе как могла с самого начала.
Мне кажется, что когда-то давно я уже была в этой комнате.
В ней не было этой шкуры, и мне как будто знакома эта книжная полка, этот стол, этот диван. В комнате полутемно, но я ощущаю игру бликов на столе, может быть это свет от фар машин или движение уличного света каким-то образом все-таки проникает в подворотню: окно как раз напротив арки, ведущей на улицу. Я беру первую попавшуюся книгу, это античная лирика – библиотечная книжка с печатями и штампами – как давно её не успели сдать?
В общем, противно, что это я преследую Шубу, так уж вышло, ему наплевать.
Он видит женщину в моём лице, а я, чего хочу я?
Хочу, чтобы он видел – почтисреднихлет женщину?
Остаться мне здесь хочется, но Шуба не вернётся.
Я опять тянусь к полке с книгами – на меня падает небольшая книжка, на фронтисписе название: Здравствуйте, господин Курбе! Кажется, был такой художник. Издание 77года.
В каком выхолощённом пространстве я тогда находилась. Лет назад.
Я хочу пройтись и заодно позвонить домой: мама не любит, когда я не ночую дома.
Я выхожу из комнаты во двор. Во дворе стоит тонконогий пёс, а рядом сидит забулдыга. Пёс с надеждой на него смотрит, но забулдыга посылает его нах, а сам валится набок.
Я выхожу на улицу и иду, выхожу на площадь, иду по набережной, по мосту, делаю круг, потом долго стою на мосту, прислонившись к перилам, потом возвращаюсь.
В комнате никого нет: конечно, Шуба не вернётся. Он может не возвращаться месяц или два или год, но если я ему позвоню он, может быть, забредёт ко мне по пьяни, может быть и мамы не окажется дома, Шуба никогда не забредёт, если она дома – он всегда это чувствует.
Я не хочу его удерживать, я только не могу забыть свои впечатления, когда я увидела его в первый раз: он сидел за пультом, на нём был ослепительно васильковый свитер, и я подумала: «Какой красивый мальчик, но слишком молод для меня: ничего не может быть».
Эта мысль пронеслась сама по себе, как следствие истребительных полётов на женских испытательных сеансах на моральную устойчивость, которая соперничала с самыми утончёнными фантазиями, которые я не могу не воплощать.
Сначала мне было несложно – я инстинктивно подбиралась к его телу, а он инстинктивно, к моему. Эта была затянувшаяся игра в поддавки желаний и настроений, но гналась всё-таки я. Не знаю, у кого лучше развит инстинкт, но однажды нас захлестнуло и кинуло друг в друга прямо посередине большого проспекта. Мы вцепились друг в друга, как сумасшедшие и оторвать нас могла разве что смерть. Нам повезло, было очень поздно и очень холодно и редким прохожим было на всё наплевать, а проезжающие и сами не хотели нас давить.
И меня бы и это не испугало, я потом призналась Шубе, что часто вижу сон, в котором на меня набрасывается толпа и терзает, терзает и снег покрывают раздавленные драгоценные камни, и это так жутко и красиво одновременно, а Шуба в первый раз тогда заметил: « Ты грузишь, знаешь об этом» и я призналась, что знаю, но больше всего мне хотелось видеть его тонкое, обнаженное тело. Просто любоваться и хотеть.
Его тело оказалось слишком быстрым для меня и не оправдало надежд, но мне пришлось его похвалить. Шуба что-то, наверное, понял, потому что даже смутился, когда я назвала его жеребцом.
Я подхожу к тёмному окну, которое делает вечер синим и долго смотрю, но вижу только себя, вижу тонкие морщинки над бровями – они меня пугают и я хватаю зеркало и долго разглядываю себя. Пока я не познакомилась с Шубой, они меня совсем не пугали.
Я опять подхожу к книжкам и рассматриваю старенькие корешки обложек, пытаясь, что-то выудить, вспомнить, или забыть. Может быть, это книжная паутина оплела мои брови морщинами и отобрала желания, заменив на невозможные.
Я роюсь на полках и достаю чужие тетрадки, листки с набросками, с кусочками текстов, с обрывками записей « Где ты, девушка – луна, девушка – лань, смешная девушка, зачем я выскочил?».
Я остаюсь ночевать, но утром я спешу домой, к маме, которая меня ждёт, а я боюсь её расстраивать – у мамы больное сердце, но при чём тут ты, закрадывается мысль, но я пока её не пускаю, зачем её пускать, когда вечером у меня встреча с поэтами Юпитера.
Я пришла к Юпитерам почти случайно, прочитав анонс в паршивой газетёнке.
Я помню, что у меня вспотели руки от напряжения, хотя обычно никогда не потеют, и я подумала: « Надо посмотреть, что там за поэты». Я крадучись прошла в зал, чтобы не подумали, что я тоже поэт и стала внимать и сравнивать.
Больше всего меня поразила концовка вечера: ведущая разрешила желающим почитать свои стихи, я и сама на это надеялась. Очередь из желающих самоуверенно, но, правда, интеллигентно карабкалась на сцену и, мне не захотелось в неё становится.
Они долго читали, а я долго слушала, очередь всё не иссякала и я подумала, что меня закидают тухлыми яйцами, если я решусь. Я так и не решилась, да к тому же я ничего не знаю наизусть, а все знают, и это тоже меня поразило.
- Они всё помнят наизусть, представляешь?- рассказываю я потом Шубе.
- Ну, здорово, память хорошая.
- Но, у меня, тоже хорошая, но это просто невозможно.
- Ты опять грузишь, напоминает Шуба.
Я собираюсь протестовать. Шуба начинает подбираться к моему телу, а я использую это, стараясь вырвать вечное признание, но он очень осторожен.
Тогда я провоцирую его хотя бы на поднятие упавшего духа.
- Какой ещё дух, ржёт Шуба.
- Смотри, все уже умерли: Михайлов, Демич, Лавров, Главный, а ты сидишь тут со мной, такая красивая, ну что ещё нужно.
- Смотри, какие у меня морщины.
- Я лично не вижу никаких.
- Я не боюсь тухлых яиц, несвязанно с предыдущим продолжаю я.
- Кошмар, они учат свои стихи наизусть.
- Что-то я ничего не понял, говорит Шуба.
- Сейчас объясню.
Нет, нет, лучше пойдём в норку, не будем ничего учить наизусть.
Я пытаюсь спровоцировать Шуба на вечное признание, но Шуба на провокацию не поддаётся.
Потом Шуба убегает, а я ещё долго чувствую тяжесть его тела на своём теле.
Он убегает всегда и никогда не звонит, но однажды у меня был шанс оставить его навсегда.
Тогда он позвонил сам. Было около двух часов ночи, когда позвонил Шуба:
Слушай, меня тут из дома выпирают, могу я прийти к тебе.
Я помню, что меня охватило раздражение: кто-то его выпирает а я должна обогреть, накормить и ублажить.
Приходи, только не звони в переговорник: у меня отец дома – я встречу тебя у парадной.
Шуба подъехал через полчаса; он был весь мокрый, жалкий и затюканный и здорово навеселе.
Дёрнул же чёрт отца прилететь со своего мыса лейтенанта Шмидта.
Тогда Шуба очень хотел остаться: он говорил о каких-то брюках, которые я должна ему сшить.
Мы лежали и я думала: «как хорошо было бы проснуться утром вместе и пить кофе и слушать как дождь барабанит по карнизу, но вместо этого я слушала как барабанит дождь всю ночь и не могла заснуть из-за сильного напряжения, испытывая фальшивую покорность- правило перед домашними монстрами: иногда меня называют дерьмом.
Утром я выпроваживаю Шубу, а сама жду, чтобы он оглянулся, но он никогда не оглядывается, а бросает свой парусный привет, который разламывает меня своим презрительным треском полного хода.
Ломай, ломай, кричит здоровый амбал, разбивая кувалдой штукатурку фриза и цветные камешки летят мне под ноги.
Он отрывает кувалду от стены и весело и похабно кричит мне, пока я спотыкаюсь на обломках:
Эта встреча что-то означает.
Если обойтись без больного воображения – то ничего.
Я тихонько прокрадываюсь к поэтам Юпитера. В зале темно, меня не видно. Поэты репетируют свои вечерние представления, чтобы отличаться от полезущих вечером на сцену. Глаз Мэтра, одушевлённого фон Дервизом выхватывает меня из темноты зала, но, на секунду задержавшись на мне, Мэтр заводится обязанностями творца, воодушевляясь мною как публикой и отводя специальную роль выдуманной значительности.
Если я значительность, то вряд ли с этой ролью справлюсь: я начинаю придумывать себе значительность, и это отвлекает меня от процесса. Особенно нервирует моя одежда: надо было одеть чёрный велюровый свитер и чёрный берет, тогда бы Мэтр, скользнув по мне взглядом, остановился, потом подал бы руку и я, может быть, прочитала свой любимый ремейк, посвящённый Блейку.
Я начинаю слегка экзальтироваться болью, которая несётся со сцены, в данном случае зубной:
« зубной болью, отдаваясь в сердце,
 Таращили осколки глаз,
 Размеренно-правильные
 Рукоглазо корчились,
 Извергая заусеницы фраз».
Я подло радуюсь, что с моим ремейком это не сравниться. Это придаёт мне уверенность, которую испытывает профессионал перед доморощенностью, но чтобы себя не сглазить я жду откровения со сцены с особой заинтересованностью, не дождавшись, тем не менее испытываю радостный подъём, которого никогда не хватит, чтобы выставить себя на публичное суждение.
Репетиция заканчивается и на сцену лезет «Зимовье зверей». Я ещё успеваю услышать: «влюблён в твою Святую» и быстренько и неловко проходя мимо Мэтра, решаюсь произнести: «Спасибо Вам большое». Мэтр облокотился на перила лестницы и нервно курит. Мне он кивает почтительно, но сдержанно. Зовут его Лев.
Он воплощение осуществления. Это энергия, которая уверенно кормится проносимыми мыслями напуганных молчунов, эстрадное шоу, даже кампания с названием «Послушайте», движение, выборы, устав, выход, вход, труд, май, выдержки из устава: популяризация (особенно среди молодёжи), а я пожалуй устала и не удивлюсь, если фамилия его окажется Троцкий.
Мальчики и девочки ещё вьются по сцене, и, непонятно, как туда затесался этот плешивый со своей размеренной зубной болью, наверное, инвалид времён Нивелира, так ему не понравилось размеренно-правильное детство: а Нивелир вращается около вертикальной оси. Все проходят мимо и никогда ничего не спрашивают, а тот, кто проницает что-то чувствует, протягивает руку помощи. Идите дальше своей дорогой, пока солнце в надире. Выборы Президента Поэзии назначены на вечер. Societe General, что по-русски означает Сосите Женераль, где Женераль – зао “Computer Service”
Я выхожу и иду своей дорогой: я ничего не спрашиваю. А тот, кто спросил? Пойдёт по дорожке за ответчиком, потом и сам на все вопросы ответит.
Вчерашний день, таким образом, напомнил о себе и сладко заныло под ложечкой и показалось, что вернулось прошлое, и пространство вокруг стало зыбким настолько, что стоили только протянуть руку и попадёшь в тугую волну родного времени.
Мост, рельсы, площадь, бульвар. Проспект, улица, переулок, шушера публика – лабиринт Башни.
Я захожу в башню. Привет, говорит мне Миклуха, по прозвищу актёр.
« Не видела здесь, Кого-то, я его сразу потерял.
Не потеряй меня, говорю я одними глазами.
Его глаза плутовские не отражают моей просьбы, но подмигивают, подмигивают, зовут, живут своей отдельной жизнью. Руки живут своей отдельной жизнью, флюиды живут моей жизнью. Он захватывает меня всем и даже синим свитером в котором запах тела, табака, бесшабашности и удачи. Мы идём в зал. Там холодно так, что чуть ли не идёт снег.
Миклуха тянет меня за собой, куда-то в сторону. Наконец, мы усаживаемся, Миклуха сразу вырубается и тут до меня доходит, что он пьян. Я остаюсь одна. Сцена высвечена. Спектакль начался. Приготовится там, на кухне.
Желание всё ещё охватывает меня, когда я вижу этот мост, бесконечно длинный мост между теперь и тогда и весёлого Миклуху где-то в самом конце или начале.
Бегунья, которая решила больше не быть бегуньей. Бег по мосту – идиотское занятие.
Рифмовать мне было нечего, я пытаюсь усесться в удобное кресло, но Миклуха тянет меня собой в сторону, в нетопленное помещение недостроенной дачки, заваленной снегом. Движение душ навстречу друг другу оборачивается холодной задницей.
А сначала было тепло, ищущие друг друга тела изнывали в тряском автобусе и ждали любой остановки, чтобы попробовать уединиться и совпасть, а потом молчать, зная о том, о чём никто не знает или знает некто и никогда не рассказывает.
Тёплые гостиницы лучше холодных дач, там горячая и холодная вода смягчит жестокость наступающего рассвета, утопит слова, которые застревают на холодной веранде – я так хочу пить, - ну набери снегу.
Молчать оказалось не о чем, приходилось много и длинно разговаривать от чего уже само по себе становится гадко и можно докатиться до.
В гостиницах можно играть в шахматы, порядочные девушки там не встречаются.
Принесите в номера шахматы, Вадик и Ванда захотят любви. Шахматы приносит Миклуха.
Вадик хочет Ванду. Миклуха слоняется по коридору и ждёт исполнения любви. Вадик и Ванда играют в шахматы. Таких придурков как Вадик больше нет, жаль, что он совсем мне не нравиться. Тело постоянно обманывает меня – в тряском автобусе сидит некрасивый прыщавый мальчик, он не может пробиться ко мне, моё тело его не замечает, пульс слишком слабый, чтобы выжить целыми, выживает только половинка с краем неподходящим ко всем другим, как зарытые осколки девчоночьих тайников, спрятанные в мокром песке под стёклышком. Теперь я знаю, что его откопали.
Дверца одиннадцатых жигулей смята вдребезги автобусом. Это получилось, как всё случайно: не успели постучать по дереву. Мне было бы приятно вылезти из разбитой машины, оказавшись живой, если бы не вид покорёженного металла, доверенного мне моим отцом. Может быть, ему тоже бывает больно. Не знаю… Машину он мне доверил как собственник своей собственности при, условии, что собственность - это в большей степени я, чем машина. Машина это жест хвастливого собственника, который неудовлетворён, но ненавидит удовлетворяющего, потому что, вообще-то предпочёл сжирать своё потомство, если бы не был так брезглив. Хвастливый жест брезгливой бесстрастности. Ужас перед сопливой плотью, страх, который надо скрывать. А тут и показывать нечего, придётся чинить. Только мы с Миклухой пересели из тёплого автобуса, как он нас и смял. Мне страшно.
Нас настигают гаишники, на той самой волге, в которой мы едем, нежно взявшись за руки после переговоров с водителем автобуса: побоялся и сообщил.
Гаишника зовут Серёжа Курбатов, он не совсем гаишник, но что-то там делает.
Он с подружкой и дружком: такая тёплая компашка, с которой актёр находит общий язык.
Актёр – любимец девушек и сам влюбляется в обаяшек, а здесь такая девочка, соседка самого Сергея Юрского, красотка Аня Марина, блондинка с синими ресницами. Непонятно какие отношения связывают её с Курбатовым, но понятно, что артист положил глаз.
Неприятная штука ревность и как бы, не признаваясь себе в этом, не дать событиям развиться. Компания уже совсем спелась и Курбатов везёт нас к себе домой.
Дома он выставляет на стол гастрономическую роскошь: чёрную икру, сервелат, бутылку Кинзмараули. Марина томно следит за актёром, Курбатов предлагает прокатиться.
«Ты, на самом –то деле водить умеешь», пришлось признаться, что легенду о том, что машину вела я, придумали с перепугу, потому что Миклуха был, в общем-то, нетрезв.
Ладно, поехали, поучу. Я чувствую к Курбатову нечто вроде солидарности покинутого влюблённого, мне кажется, что он ревнует Марину.
Курбатов катит так, что дух захватывает. Я чувствую тепло между ног, когда смотрю на светлый затылок Курбатова и не понимаю своего влечения. Я пытаюсь пересилить себя и спросить про Марину, но неожиданно Курбатов заговаривает сам.
Анька выходит замуж, у нас был роман, но так…
А ты с этим…? Я, наверное, тоже выйду, не знаю…но я знаю, что сейчас нам с Курбатовым очень хорошо в машине ехать и помалкивать.
Анька выходит замуж, он не то художник, не то писатель, какой-то ещё географ, ученик Гумилёва, неожиданно прерывает Курбатов молчание. Съездим к Мариной, увидишь.
Промчавшись по прямым как стрелы улицам, мы возвращаемся.
Курбатов развозит нас по домам, когда приходит его мать, и мы чувствуем себя засранцами под её директорским взглядом.
Теперь мы часто ездим с Курбатовым. Он всегда здорово выглядит: голубовато-серебристый комбинезон делает его автокосмонавтом, а нас рядом с ним инопланетянами, как будто нет вокруг священного безумия на фоне по-прежнему великих призраков.
втроём Мы всё время ездим: в рестораны, в конноспортивные школы, в дом кино, в дом актёров, в дом учёных, к художникам, к конькобежцам, к Мариной, и даже зачем-то в астрономическую школу, всё всегда по какому-нибудь блату: двери великокняжеских дворцов распахиваются перед нами. Макуха теперь всегда с нами и непрочной тяги между мной и Курбатовым больше не возникает. В быстроте мелькания прячутся безответные ханыги – вечные одуванчики на просторах интеллигентной родины.
Державный шеф К,Р, в партикулярном платье с деревянной ложкой в петлице беззвучно маячит в конце каждой из лестниц, по которой мы, бросив машину, спускаемся или поднимаемся.
Маринского жениха не видно, но у Мариной мне понравилось, вкусный мирок, уверенность неотразимости Мариной пропечаталась на всём: захочет, будет играть у Юрского, что захочет, то и будет.
« Да, Марина улетит заграницу, на кой чёрт ей Юрский, у нее жених почти заграничный, мучается Курбатов.
- Ага, заграничный самоед, его не заставишь, ха-ха и не появится.
- Прибалтика не Париж, пошли они к чертям.
- Париж не Париж, а там Будапешт вроде сбоку припёк.
- Это родственники жены его отца – он то тут причём?
- Ну не скажи.
- В общем, да…
- Кажется, отец у него умер.
- Ну, умер, тебе, повезло.
Я краем уха слушаю эту перепалку и смотрю в окно.
- Красивый у тебя кулон, голос Мариной над ухом возвращает меня в комнату.
- Да, это Пелекен, чукотский божок, отец привёз.
Всё кончилось само собой.


Иорданская лестница заканчивается треугольником иврита.
Ничего подобного, она заканчивается обычной дверью, я не раз по ней спускалась.
 



 Я сижу у Сержа и тёти Жени, нахлебавшись поэзии у Юпитеров.
Серж бредит мандровыми зарослями, лаймовым закатом, жёлтыми реками, Иорданией, ивритом и всё это он приправляет лютеранским соусом.
Он ловит мой удивлённый взгляд и, бесстрастно игнорируя его, сообщает:
Я же лютеранин, ты знаешь об этом.
Я принял лютеранство перед тем, как мы пошли в Таиланд.
Я молчу и перевариваю Сержа. Серж спокоен как скала.
Мне так понравилось, мне так понравилось. Никакой истовости – достоинство, простота, уважение, никаких ряс: так хорошо, так хорошо.
Ну, ладно, настроение у меня миролюбивое – Я люблю заходить к Сержу, когда пытаюсь очухаться от бесплодных усилий. Серж никогда ничего не делает. Как сын судового инженера и сам недоучившийся макаровец, он пристраивается в какое-нибудь плавание раз в пару лет, с периодичностью моих к нему заходов, но мне он всегда рад:
В этот раз он привёз из плавания желтуху.
- А, ты, знаешь, что наш пра-пра-дед поставлял драгоценности ко двору его императорского величества, я обнаружил гербовые бумаги в архиве и Ирка уже выклянчила их на выставку.
- Я ничего не знаю, это наверное твой дед поставлял, мой ничего не поставлял.
- Поставлял, поставлял, Детский мир на Садовой помнишь – вот там и поставлял.
- У нас с тобой разные фамилии.
- Да, что фамилии, возьмёшь мою, они там все женились Мухины Платоновы, Платоновы, Мухины и обратно.
- Но я ни то и не другое,
- но мама-то Мухина,- я соглашаюсь, что мы родственники, не дожидаясь сарказмов Сержа о благозвучиях.
- Мама, иди сюда.
Мама Мухина, тоненькая как свечка, улыбается мне бескровными губами.
Один – жёлтый, другая, – синяя, веет мрамором.
- Смотри, ты же помнишь, этот камень.
Конечно, помню: Я беру в руки бордовую коробочку. В атласном сиянии розовый камень насыщается муаром.
Представляешь, он нашёлся, ну это-то я представляю, он всё время где-нибудь валяется – то у Ниночки, то у Женички.
Да ничего ты не представляешь, – видишь надпись на футляре: Faberge.
Я глажу пальцем тоненькую серебряную оправку, погружаю в матовую поверхность глаз: лиловые горы переливаются преломляющимися лучами, плывут в зачарованной реке, превращаясь в чудоптицу. Я быстро отдаю Сержу камень. Возьми. Расскажи мне лучше об Алиске, – я никогда её не видела.
Она теперь Тынатваль у нас.
Меня это не удивляет, я сама Анисья Сальк.
А как Марина?
А, пёс её знает. Пьёт, толстая, накрашенная, Серж передёргивается и продолжает…, но сначала он долго сотрясается саркастическим смехом.
Серёженька, я положу петрушку в супчик. Тётя Женя берёт зелень балетной кистью.
В следующий раз я увижу их в гробах.
После Сержа мне не по себе, девяностолетняя соседка Зинаида Васильевна в их коммунальном гнёздышке выглядит вечной по сравнению с моими родственниками.
Ключ от подвала, который дал мне Шуба остался у меня.
Я быстро иду по набережным, кружу по тихим мостам, ветер, отталкиваясь от домов, забирается мне под воротник, под обшлага рукавов, прохладный воздух вечерним светом делает линию домов незнакомыми, может быть это Лондон в узких улицах скованно струится Темзой.
Сейчас, сейчас за поворотом будет мой дом, уже совсем близко.
Я выхожу на перекрёсток.
Мертвая рука прижата дверцею автомобиля.
На перекрёстке – авария.
Не стойте, здесь, проходите, не мешайте.
Я прохожу в подворотню, захожу в комнату, включаю свет. Уютно, может быть даже лучше, чем в Лондоне. Я завариваю себе чаю, мне хочется позвонить Шубе, я останавливаю свои желания и беру в руки книгу.
- Ну, как там поживает господин Курбе. Здравствуйте.
- Здравствуйте, пройдите, пожалуйста, на чёрную лестницу. А что случилось?
- Парадная лестница в оцеплении, там убийство. А убийц нашли?
- Ищем, и всегда находим.
Девочка бежит в дом – музей, спасаясь. Убийца где-то рядом, я вижу мёртвую руку.
В дом- музей заходит экскурсия.
Слава Богу, девочка просит помощи. Давайте спрячемся, здесь есть ванная.
Девочка ошиблась, придумывая роль для Старика, он не детектив, он экскурсовод.
Прячемся скорей в ванной.
Прячутся в ванной и ждут. Звонит мобильный. Входят убийцы.
Я чувствую его отрешённую жестокость, он равнодушно хватает меня за плечо и трясёт.
Ты, что с ума сошла, оставляешь дверь открытой, - трясёт Шуба меня за плечо.
- Подожди, у меня мобильник звонит.
- Видел аварию, там кого-то убило насмерть.
- О-хо, О-хо, смеётся Шуба. Вот меня тоже чуть не убило.
- Плита свалилась, хотели ногу оттяпать, жена не дала.
- Я ничего не знала, ты не рассказывал.
- А чего рассказывать, это давно было.
- Пьяный был.
- Да, как раз трезвый, я тогда на стройке работал.
- Травма на работе. Теперь со стальным штырём хожу.
- Знаешь, сколько деньжищь контора заплатила.
- Покажи ногу.
- Да чего там показывать.
- Это не интересно. Мы вот тут с Кирой в морковку зашли, я его проводил, да сообразил, что ключ у тебя.
- Возьми, - да оставь, ну привет, я побежал.
- Зачем ты пришёл?
- Ну, говорю же, Киру проводил, да заглянул по пути.
- Эй, подожди, я не останусь.
Я пулей выношусь за Шубой, но его уже и след простыл.
Утром, я выхожу. Асфальт на улице перерыт, амбалы по соседним домам ворочают кувалдами.
Солнце золотит роспись фриза на фасаде – она цела.
Звонкое золото и тонкая окружность цветка: кольца на тонких пальцах, сплетённые пальцы, музыка оборванных струн под конец кажется мне.
Я её слышу, раги на ситаре, птицы прилетают. Танцы на грани весны.
Мы с Шубой идём берегом моря. На Шубе коричневый кожаный пиджак, который он пытается снять с себя и накинуть мне на плечи.
Он выглядит юным и застенчивым, мы ещё не узнаны друг другом. Мы вообще ничего не знаем друг о друге, я могу заполнить только одну графу: место работы.
 Это было в Юрмале. Потом мы садимся в электричку и приезжаем в Ригу. В Риге Шуба отрывается от меня, а я иду в гостиницу варить кофе.
В номере собрались придурки – кофе по чуть- чуть и достаётся
Врывается Шуба:
- Представляете, куда я зашёл.
- Представляем.
- Ни фига. Зашёл в Костёл, а там как в рок-клубе. Мужики с гитарами. С попом поговорил.
- Здорово оттянулись. Всех приглашали.
- А Цоя ты там не встретил.
- Шуба не обижается.
- Цоя, Вы, в Минске встретили. И не узнали гопники.
- А его никто не узнал. Не хрен с главного входа переть. Надо потихонечку со служебного, как мы.
- Не волнуйся нас ни с переднего, ни с заднего не узнают.
- Эй, куда прёшь, чурка.
- А он не обиделся.
 Может быть, он так обиделся, что умер.

Он попал в аварию.
 – Эй, куда прёшь, это уже мне. Авария всплыла в памяти, я её выкидываю из головы, но она неприятно оседает на кольцах, птицах, коричневом пиджаке, Юрмале и море.
Нет, это ещё не весна, но на кончиках пальцев осталось тепло Шубиного пиджака.
 – Меня зовут, Алик. Похож на Калиостро.
 –Калиостро пихался локтями?
 – Если бы к нам попал, пихался, *****овый народ, едят друг друга поедом.
Я молчу. Калиостро тоже был не брезглив.
 – Оставьте свой телефон.
Калиостро берёт меня за руки. Руки в перчатках.
Я проговариваю номер одновременно с «Осторожно, двери закрываются». Чем я собственно рискую.
Руки целы. Двери скользят навстречу друг другу. Калиостро смыло народом.
.


 Я добираюсь до дому, на пороге квартиры стоит мама.
« Ты что, думаешь тут всё само так и сделается.
?Яд в словах.
- С потолка капает, сходи к ним. Наверное, моют пол.
- Я захожу к соседям:
- Господа, кто хочет заплатить за ремонт в квартире ниже этажом?
- Никто, тогда перестаньте мыть пол.

 Не хочешь ли ты завести собаку?
Душевный, так называемый секстант.
 Я завёл французского бульдога, такая харя, жена говорит как у меня.
Я позвонила Шубе.
- Привет, грассирует Шуба.
Воспоминания нахлынули. Хочу тебя видеть.
- Во, это по мне, люблю, когда коротко и понятно. Зайду.
Месяца через три Шуба зашёл. Он у меня и сидит.
Правда, уже пять часов утра, я даже хотела рассердиться, но передумала, пришлось, только, дать Шубе пятьдесят рублей на такси, но пока он поднимался ко мне, такси уехало со всеми его шмотками, и сейчас Шуба шумно радуется: рюкзак кайфовый новый в такси остался.
- Ой, ну как же жалко, включаюсь я.
- Да не расстраивайся успокаивает меня Шуба, я соскучился.
- Да, по женщине, в моём лице.
- Не грузи.
- А, откуда ты знаешь про меня. Я вспоминал.
Я тут тоже вспоминала.
Ну, вот и Шуба берёт меня за руки.
Давай по-дружески.
- О! захожу в розлив. В рюмочную, на этой как её, во! На Кронверской.
- Ну, отметил и выхожу, догоняет, значит мужик, просит закурить.
- А не выпить ли нам.
- Ну, раз я приглашаю, так, сяк, чем мол, занимаешься.
- Я говорю, значит, - грассирует Шуба, - За что платят, тем и занимаюсь.
Мужик:- мол, тема есть.- Калашом владеешь? Могу.
-Есть халтурка.
- Чего за…
- Смотаемся в Мозамбик по-быстрому. Постреляешь и обратно приедешь.
- Вроде интересно, билет туда оплачивается.
 - Ну, тут я хоть уже клюкнул, но соображаю: мясо набирает, ты-то вернёшься думаю, а я?
- И что, ты ему сказал?
- Да, вроде, насчёт билета обратно ничего не было.
- Я пойду пиво возьму.
- Отвёртку, будешь?
Меня трогает не столько забота, сколько радость возвращения.
Мне хочется вернуться вместе.
Мы идём по ночным ларькам. За холодным воздухом тянется шлейф мечты, а в тёплом уже давно спариваются.
Из-за тёмных кустов вышатывается прямо на нас человек.
Даже в темноте видно, что он негр. Морда у него вроде немного расквашена. Он идёт прямо на нас. Мне его жалко. Шуба солидарно безразличен. Негр дезориентирован.
Может быть, посидит у нас до утреннего транспорта, я окрылена и бесшабашна.
- Человеку некуда деться, - шепчу я Шубе и неудобно, он чёрный.
- А я белый, вдруг злобится Шуба, и когда меня из ментовки выкидывают, меня к себе домой никто не приглашает.
- А тебя что так выкидывали.
- Конечно, возмущается мною Шуба.
- Всё-таки жалко.
- Да доберётся, что с ним сделается, ставит точку Шуба.
И утро действительно расставляет всё по местам:
- Давай, в следующий раз съездим загород, погуляем?
- Ну, посмотрим.
- Тогда не появляйся больше у меня.
- Ты так вопрос ставишь?
- Да, так.
- Ну, счастливо.
- Ну, счастливо.

Я медленно иду по кладбищу, куда сегодня перебрался Серж.
Поминали медовой горилкой « Nemiroff» не отходя от кассы.
Все Сержины жёны здесь же. Алиска стоит с бордовой коробочкой в руках и свидетельством о смерти. Я её сегодня вижу в первый раз, она очень похожа на Сержа.
Я смотрю на Марину, пытаюсь разглядеть особые приметы пьющей и не вижу.
- А что вы говорили, что она больна?
- Ну, она ещё молодая.
- Ой, молодая!? Из-за кустиков выходит третья жена Гридина. С Мариной она не дружит, но дружит с первой Катей.
Все по очереди кружат вокруг Алиски, но она кажется здесь случайной, окружённой красивыми молодыми мужиками, что создаёт у меня иллюзию непонятной вины.
Я подхожу к Алиске, теперь её опекает немолодая женщины, какого-то ненашего вида.
Запомни меня Алиска.
- Это Эдит,- знакомит меня Алиска.
- Алиса, так чудесно поёт,- восторгается Эдит.
- Она поёт исключительно классику.
- Приходи к нам, Алиса, - я и вправду хочу, чтобы она, может быть, осталась у нас.
- Спасибо, спасибо.
- Я увожу Алису через неделю, нас ждёт Алексей.
- Куда увозит? Какой Алексей?
Куда же она уедет, у неё такой чудесный голос, меня просто задевает несправедливостью вежливых слов.
Я настаиваю, чтобы Алиса непременно заходила.
Кто лучше нас может понимать голоса.
Куда это, уедет.
Я просто рву Алиску из рук Эдит.
- Алисе надо учиться. Вежливо улыбается Эдит.
Датая Гридина порхает среди могил.
Смотри какие красивые фамилии. Платоновы, Мухины, Ломоносовы…
Обычные фамилии, крестьянские.
- Я буду приходить ухаживать, - порхает Гридина. Смотри – Анисья. Ой, какая чугунная ограда, какой гранит, и места много. Дверца отвалилась, могут спереть. Она тяжёлая.
Анисья это я. Гридина смотрит на меня как на сумасшедшую.

Калиостро позвонил.
- Сейчас за вами придёт машина.
- Я вас жду.- Я слышу в телефонной трубке смех, музыку, визг.
Куда это он меня повезёт, на оргию, что ли.
Я сама обычно езжу, машины за мной не приходят.
- Так, что вы хотите. Зачем телефон давали.
- Я думала, Вы пригласите меня в кино.
- Или в машину, или я кладу, в трубке гудит же, жо, же, жо.
 Кладу я.

Вчерашний день остался на Балтийском вокзале, вместе с германистом, обожающим поэзию Бродского и продающим космополитаны, чтобы кормить семью.
Филолог не чужд веяниям времени: жена у него наркоманка.
«Ты совсем не изменилась, шёлковый жемчужный платок струится по плечам, печаль…»
На мне красный шарф.
«В Домском соборе я чувствовал желание перехватить твой взгляд, я очень хитрый Хитров, а мама у меня полька, а зовут меня Лёнька».
«Но лучше, Алексей».
«По лестнице фон Дервиза ты спускалась как царица».
Это он просветил меня насчёт фон Дервиза,.
Мне неудобно на него смотреть. По лестнице фон Дервиза я шла растерянно, с комком в горле.
«Слушай, я теперь тоже хожу по лестнице фон Дервиза».
«А эта… да это Лестница Лабухов».
«Хочешь, приходи. Я буду ждать».


Фон Дервиз пригласил сегодня всех Юпитеров на Банкет, меня тоже, хотя я и не Юпитер.
Выборы президента поэзии состоялись. Всем весело.
В малой гостиной фуршет.
Какие все всё-таки талантливые.
- Ещё один стих и я её убью, шепчет мне Бродская.
А мне понравилось. Плешивый был явно в ударе, но его не выбрали.
Президенты поэзии уд должны быть молодыми, а восхищаться ими можно начать, чуть позже, когда они уже будут в могиле.
Когда плешивый говорит, у него из кадыка лезет уд.
И, вообще, не умеете устраивать жизнь, и не лезьте в неё.
Взгляд должен быть преданным, но лукавым.
Какие же это женщины, которые не могут сделать мужика.
Усилие, понимаете усилие, а не пьяная возня.
Плешивый явно уже набрался.
- Вы кого- то ждёте.
- Да, может быть Лёнька зайдёт?
- Этого я знаю, поэт хренов, мог такую карьеру сделать.
- Так образован, - и торговать. Ужас.
- Ну, есть то ему надо. Поэзией сыт не будешь.
- Я, например, вполне сыт.
- Никогда бы на него не подумал.
- Такой, немец, всегда знал, что хотел.
- Не надо лезть не в своё. Не надо жениться по сто раз, не надо водку в магазинах продавать, если не умеешь. Ум пропьёшь.
Плешивый ставит распаренный рот на фужер, потом идёт опорожнить свою нервно-мочевую систему.
- В высшем учебном заведении половому вопросу не научат.
- А в низшем?
- Это крайности.
- Значит в среднем.
Получается, что я образована как нужно.
- Вот и он дошутился, - удит Плешивый и обнимается с чтицей.

Вечнозелёное дерево так и лезет из меня, когда я спускаюсь по лестнице, толкаю тяжёлую дверь и выхожу. Прохладно, но так, что хочется пройтись пешком до ближайшей станции или до дома.
Шёлковый платок у меня на голове, но Лёнька не появился. Чёрт с ним. Порыв. Палдпес и узредшиенас. Соакет лудзу – скажите, пожалуйста, где Домский собор.
В Домском соборе мы были с Шубой по-раздельности. Выходные не совпали, поэтому я волновалась, что у него возникнет желание перехватить не мой взгляд.
Этого желания не возникло, – музыка была как восстановление жизни, и жезл, и палица и правота. Лазарь Михайлович даже прослезился.
На паперти нищих нет. Продолжим чашку жизни.
Везде кружки как кружки, а наши оставляют след на столе.
Эскалатор кружит и вежливо выставляет в переход. Лучше бы шла и шла.
В переходе попрошайки. Лучше бы шла и шла.

Достоинство и равнодушие: не нужны мне ваши подачки. Спасибо. Вам повезло.
Этим он меня и остановил. Отделываться стыдно, вечнозелёное дерево ещё прёт.
- Как тебя зовут? Коля, может помочь? Не надо.
- Пойдём со мной. Только переночевать.
- Это хорошо, ночёвку хорошую найти трудно.
- Помоешься, не, мыться я не буду. Ну ладно.
- Есть хочешь? Не, это я не люблю, я гамбургеров наелся.
- А, что ты любишь? Я люблю ходить по магазинам, смотреть люблю, компьютеры люблю.
- Завтра утром одежду обещали дать хорошую.
- Хочешь, возьми куртку, не, такая мне не нравиться.
- Давай, все-таки разденься, может помоешься.
- Я так лягу. Только закройте дверь.
- Ну, зайди в ванну шею помыть.
- Не пойду.

Я тяну свитер с него.
На руки мне падает цепочка с золотой бляхой.
На бляхе золотой барс.
- Послушай, откуда у тебя эта цепочка?-
- Я не украл. Это дяденька сам мне оставил, я нашёл, я у него переночёвывал.
- Когда?
- недавно.
- Где?
- гостиница какая-то.
- Какая?
- Там, где метро.
- Старик? Говори дяденька – Старик.
- Нет. Нормальный, я не знаю. Он тебе имя свое говорил.
- Алексей, кажется, Олегович.
- Можно я оставлю эту бляху себе.
- Не, она же, наверное, золотая.
- Иди спать.

« Ну, смотри, что я покажу.
Ну, вши, вши, вши ходят по квартире.
На спинке что-то блестит, вши блестят, конечно, они же сытые.
Конечно, его заморыша надо было кормить.
Ну, вшей принёс.
Я заглядываю в комнату, ничего не понимаю, торчит светленькая головка.
Я, думаю, что же такая маленькая.
Ну, вши, вши, вши.
Кто же это на диване, а потом смотрю куртюшка, да вроде и не детская.
Посмотри сюда».

Золотой барс лежит на диване, я закрываю дверь, иду…



Идём мы с Кирой к знакомой бабе.
Ну, взяли значит пива и идём.
Приходим, смотрим дверь взломана, никого нет, полно воды, кругом вода.
Ну, посмотрели, решили пока суть да дело выпить пиво.
Сидим, пьём, плывёт «иностранная литература». Поднимаем.
Кира вытер, он любитель толстых журналов.
Я ему говорю, возьмём.
Дома я посмотрел. Ничего особенного, «Фердидурка» мне не понравилась.
Фердидурка была заложена пачкой бумаги
Я почитал.
- Смотри сюда, говорю мужику.
- Смотрю: Тынатваль.
- Эй, мужики, а беседа?
- Что за чукча? Да непонятно.
- А, по моему, понятно.
- В пачке. Чукча в пачке.
- Ну и номер, отчебучил.
- Хорошее сегодня утро.
- Подтягивайтесь.
- Да, вон там парень угощает.


Превращение свершилось, но оно явно не утешительно, потерянные женщины и мужчины остановились, остальные бежали вперёд, как стадо, которое всё равно отстрелят в самом близколежащем будущем.
Мимо, мимо, всё время мимо. Тот, единственный, который мог растопить этот холод, потерялся в ночном поезде или это такая же неправда, как рельсы из хрусталя.
Надежда, что он отыщется вкопана в вечную мерзлоту, а кто-то знает, как отыскать… и молчит. Признание квалифицируется по особой статье.
А рассказать просто не приходит в голову.

Чукча сидел прямо на снегу и улыбался беззубым ртом. Вокруг скакали мальчишки и кричали ему: «Свинорблюд», Свинорблюд». Чукчу продолжал трогательно улыбаться. Из распахнутой оленьей парки торчала голая грудь. В руке чукча держал бутылку водки и улыбаясь, отпивал по глоточку и приговаривал: Очен кусно. Алёшка стоял рядом и смотрел на Чукчу изо всех глаз, потом кинулся на мальчишек и заплакал. Мальчишки переключились на Алёшку и радостно заорали во всю силу своих детских глоток: Плакса, Плакса.
Чукчу звали Туголук и был он не Чукчей, а эвеном.
Отец вышел из продмага взял Алёшку за руку и увёл от орущей компании.
Потом ушёл сам.
Рейнгольд Круус-Делянский.
Вам разрешается вернуться к себе домой.
Архангельский прокурор плакал также горестно как маленький Алёшка.
Тамарка отказалась выйти за него замуж.
Потом постепенно успокоился. Этот чокнутый Рейн всё равно не вернётся.
Тамарка больше не следователь, она поднимается по служебной лестнице Арбитража и заставляет своего мужа-педанта привозить ей дорогие заграничные шмотки по пути из Антарктиды.







Фобия Ню

Наталья Юрьевна проснулась под утро. Телевизор хрипел из последних сил. Она выключила рябой экран и подошла к окну. На просторах любимой родины творилось чёрт те что: огромная жёлтая «М» качалась на фронтоне коробки, которая носила спецназвание: фастфуд. «Уд», - шмякнуло где-то рядом и стало так тихо, как будто это телевизор испустил дух.
Тишина словно прилепила её к окну и погрузила в белёсое пространство раннего утра.
Ни скрипа ни шолоха. Время уже давно не исчислялось шарканьем рабочих ног целеустремлённой толпы. Толпа стала праздной и ничтожной, а лёгкую поступь служащих закатало подержанными иномарками или же выкинуло из города к чертям собачьим. Город превратился в одну большую катапульту разных направлений.
Будильники не управляли больше временем, а использовались пошло и вычурно.
Время стало паузой.
В эту паузу и пытался протиснуться ранний рассвет над городом, диктуя свои забытые условия внедекретного часа.
Наталья Юрьевна стояла спиной к Югу и смотрела на Север. Белёсое пространство свернулось в барашковые клубки, подёрнутые слабым светом, зарождающимся за спиной у Натальи Юрьевны, поближе к правому боку и она ждала, что свет выскочит у неё из-под правой руки. Сейчас, сейчас… но ничего не выскочило: Барашки исчезли, и кусок окна стал голубым, – встало ли там что, видно не было, только на торце соседнего дома появилась узкая жёлтая полоска.
«Печальный демон, дух изгнанья, летел над грешною землёй», – ни к селу ни к городу, проговорила Наталья Юрьевна и здесь же в барабанные перепонки закапало шорохом начинающегося дождя, совсем рядом за спиной.
Что это было, оторвалась от окна Наталья Юрьевна, но это не было ранней осенью, а
в окне по-прежнему голубьело.
«Мать честная схватилась Ню и забегала по квартире»: с потолка взаправдашними крупными каплями полило.
По этим признакам в квартире определялся приезд соседей с дачи и времена года.
С ума сошли, и гроздьями льют с потолка, пыталась владеть собой Ню, взлетев этажом выше.
«Гроздь висят, яблочко котиться», дурным голосом осведомил сосед, вежливо поинтересовался: «полкило налило? И установил: « стиральная машина сломалась».
Ну, так не спите, когда она ломается, посоветовала Ню и с этим вернулась к себе.
Взгромоздившись на стол, она стала затирать жёлтые пятна, превращая их в разводы и каждый раз, подпрыгивая опять и опять махая тряпкой, а потом на стол и затирать, а потом на пол и подпрыгивать. Наконец, последняя капля размазалась по потолку.
Утро шло. Чёрный пудель Так, соскочил с дивана, посмотрел на Ню фривольно, но преданно и запросился. Прямо в чём была, в драных джинсах, прихватив куртку Ню спустилась с Таком на лифте, отпустила его на собачьем бульваре, а сама села, подстелив куртку прямо на землю, прислонившись спиной к дереву. Солнце светило прямо в глаза, пришлось их прищурить, чтобы не проворонить Така. Так носился, потом совал свою морду Ню в колени и в конце концов кинулся перебегать дорогу, труся в сторону дома и заставив Ню опрометью рвануть в том же направлении.
«А, Шубодёров не появляется», прервался в голове Ню, заманчивый поток мыслей.
Закончив с хозяйством, Ню встала перед парадным зеркалом, загнанным в тесную прихожую, и стала тщательно одеваться. Она надела облегающие чёрные брюки, белую блузку с белой же гладью, чёрные ботиночки, прихватила бежевый кардиган и напоследок окинула себя в зеркале взглядом: веснушки на носу её ещё казались томными и глаза блестящими, но, что-то там уже подсело и поехало, но не обвисло, упаси боже, да наплевать, не буду ждать. Да чего, тьфу, Так. Так вскочил. Да не ты, а кардиган упал. С Плеч долой, а в сердцах….
Ню вытащила из-под лап Така одёжку и закрыла дверь.
Как будто навсегда, подумала Ню.
Когда она появилась в офисе, первым делом директор отдела Паша Разум спросил её:
- Ты, же сказала, что придёшь сегодня.
- А я и пришла, - директор поднёс часы к уху.
Бюро Зка, было написано на белой вывески золотыми буквами, переведённого в кириллицу слова, которое теперь стало берёзкой.
Директор специальным маркером строил на спецдоске воздушные замки и высасывал из пальца деловые контакты с целью оплаты белой вывески с золотыми буквами.
Экспорт фраз и натисков ложился на несчастную территорию цельным потоком и превращался в реальные графики на другой спецдоске с выпуклой монограммой S, превращённой в дензнаки.
Программа сбоя не давала. Полосы цветные, полосы чёрно-белые, развороты и вставки, вклейки и четверти аккуратно становились оборотами в месяц. Проценты от групп, товаров, услуг, мониторингов, консалтингов окружающей среды, кр. Праздников.
Инвест, инвывест и инцест.
«А, может быть, это Вам и приносит отдачу, потому что Вы уделяете этому внимание?», -
звучал мне нежно голос милый, и снились милые черты, добавила Наталья Юрьвна и директор закивал головой и подметил, что в сегодняшнем тренинге, эту фразу надо признать смелым и вполне готовым дивидендом.
«Теперь на поля. Сразу на поля. Раздались аплодисменты», и на сегодня Наталья Юрьевна была относительно свободна.
«Бюро Зака», здесь находиться вежливо спросил пожилой мужчина, учёного вида.
« Ская», важно поправил его Разум.
- Меня к вам послали с Биржи.
- Наталья Юрьевна, Я вам приготовил планы по фирмам, дождитесь меня, обратился Разум к Ню, переправляя ваканта за перегородку, отсекающую директорский стол от большого круглого стола, за которым упражнялись со схемами переговоров агенты с клиентами.
Примерно через двадцать минут Разум вывел ваканта, тряся ему руку и гипнотизируя деловым достоинством.
« Значит, завтра в 9ч. у нас обучение. Давайте попробуем. Поучимся. Всё получится.
- Да, на хера, опомнился вакант и отбыл вниз по лестнице.
Разум нечаянно взял руку Натальи Юрьевны и расстроено подержал в своей руке, на которой у него не хватало двух фаланг на пальцах правой кисти.
- Вот, видите…
- Да, плюньте, на него Аркадий Павлович, пойдёмте лучше выпьем, Наталья Юрьевна , высвободила свою лапку из изуродованной руки.
- Я не пью, ты же знаешь.
- Ну, просто прогуляемся.
- Да, не всегда как по маслу. А… всё здорово спохватился Разум. У нас есть медики, инженеры, учителя, мастера, надо уделять больше внимание физиономистики.
- Вот, Гуля, психолог, правда она в последнее время редко появляется, вроде это не совсем то, что ей нужно. Ну и правильно. Дизелю это тоже не нужно. Всё было правильно, отрицательный результат тоже результат.
- Что, за дизель, пыталась приноровиться к Разуму Ню.
- Да, этот Витя, в дизельном институте аспирантом был.
Разум и Наталья Юрьевна потихоньку протискиваясь сквозь толпу, пока не вышли, наконец к Елисеевскому и сели под тентами каких-то пивоваров.
Напротив, заманчиво возвышалась Екатерина вторая. Желтый последний лист целомудренно окружил её.
Кофе здесь не сварят. А, возьму Крушовицу, расщедрился бережливый Разум.
Наталья Юрьевна пива терпеть не могла, поэтому просто сидела с сигаретой.
- Я тоже раньше. Дурак был. Курил, - и посмотрел на Ню.
- А он страдает.
- Наталья!!!
- Ну, никак не отделаться от этого имени.
- А мне очень нравиться.
- Наташка всегда Наташка. Аркадий Павлович, могу я вас попросить?
- Не кури.
- Нет, называйте меня, пожалуйста, Ню.
Разум быстро покраснел.
- Я могу называть тебя Талия, и в упор посмотрел на Ню.
Этого Ню не ожидала и словами забросала неловкость, которая вылилась в тираду.
Вам должно понравиться, такой демоамъевериго вариант: Сиси, Писи, не надо язык ломать: Сергей Станиславович, Павел Аркадьевич, Станислав Сергеевич.
- Мне нравиться. Раз так.
- Да, раз Так, твою мать. Еды ему надо.
Разум опять оглянулся вокруг и покраснел.
- Я кушать не хочу, - вежливо обиделся Разум, а Ню захохотала.
- Выпить что ли этого мерзкого пива.
- Я о собаке, пёс Так, паршивец, скоро отберут, бейрут, Бейрут, Бейрут.
Есть!
- Есть не будем, денег нет.
- Неужели я должна собирать вас по крупицам, чуть ли не из воздуха.
- О чём это ты Наталья Юрьевна?
- О Вас, О Вас.
Разум оглянулся вокруг и сказал, как отрезал: Я с замужними женщинами не гуляю.
- А я не замужняя.
- Где же твой супруг.
- Проскользнул в течь. Разум оглядываться больше не стал, а спросил:
- Как это?
- Квартирку подтопило, и он уплыл в Викторию.
- Не Наташка, а сама Виктория, а Вы Паша ещё спрашиваете, зачем имярек?
- За тем, что реки – не сказал и плавно перетёк, а не сказал…
- Сядь и сиди.
- Мне пора. У меня собрание. Мои молодцы меня ждут. Супер.
Разум заглотнул последки пивка и аккуратненько взял папочку под мышку.
- Папочка… Ню вспугнула Разума.
- А Голубей что-то стало мало, подумала Ню.
Разум опять присел и заворожено смотрел на Ню.
- Пойдёмте, пойдёмте, Аркадий Павлович, я доведу Вас до жены.
Рука скользнула Разуму под локоток, и он не сопротивлялся.
Они шли по-прямому как стрела проспекту и воздух струился, а Разум сутулился, а Ню ощущала мужское тело и оно казалось ей неправдоподобным.
Царица одобрительно кивнула, Ню воодушевилась и прижалась к боку Разума поплотнее.
Вспомнились наставления Глотовой: Счастлив тот, кто умеет перевести поэтику на житейские рельсы, но поэтикой и не пахло, а пахло чужими щами, которые варились так долго, что аромат может быть и выветрился, но в кастрюле осталось усердие, слипшееся в сермяжную правду и неистребимый дух пёрхлестал вместо аромата. Царица усмехалась, Виктория была победой бытия над химией эфемеридов. Плоть не помещалась в узчайшем слое не принятых откровений и чуждому всякому здоровью утончённости. Здоровая плоть в здоровом быту, нездоровая плоть в нездоровом быту. Фаланги пальцев не в счёт. Изыскивайте, пожалуйста, но не трогайте семейные ценности.
- Не буду, согласилась Ню не то с Глотовой, не то ещё с кем - то, кто вмешался в пугающее желание схватить чужое. Мираж ушёл, оставив лёгкое чувство опьянения.
- Ах, оставьте вашу гордыню, сказал поэт и был прав, попросив не отдавать своей победы ни за что на свете, даже если вас будут лупить и бить в морду.
- А, когда отойти в сторону, запуталась Наталья Юрьевна окончательно, а когда не отойти.
Со стороны, её запутываний вообще не было видно, она выглядела трезво и самоуверенно.
Разум Аркадьевич более сник, но видно было, что это тоже не надолго: тренинги давали о себе знать.
Да даже мысли не должно возникать о непрочности. Всё очень прочно. Лукавый, брысь.
Так, перемежаясь в толпе, иногда выступая из неё, иногда теряясь, они в темпе продвигались, излучая деловой союз и дружественную ориентацию. В завершение они даже пожали друг другу руки, что и не требовалось, но вычурно не выглядело, а ручка Натальи Юрьевны нежно выпорхнула из не вполне здоровой руки Разума Аркадьевича.
Теперь её место было за сковородкой, которую она кинула на газовую плиту, застрогав кружками баклажанов. Ев, она смотрела на жёлтый от разводов потолок , а Так сидел рядом и клянчил.
Шубодёров сел на скрипучее деревянное кресло и положил ногу на ногу.
- Ты, так аппетитно ешь. Давай-ка и мне.
- А, луку не положила?
- С майонезом вкуснее.
- Откуда ты взялся?
- Шёл мимо, зашёл.
 Пёс у тебя ништяк.
Наталья Юрьевна отвела взгляд от потолка, в глазах рябило, Шубодёрова не было.
Шубодёрова рядом не было. Рядом стоял сантехник и протягивал ей грязной рукой конверт.
- Валялось под почтовыми ящиками.
- А, вы ящики проверяете.
- Мы их чиним по совместительству. Сняли ящики, а почта теперь валяется на полу.
- Смотрю, а квартира-то моя.
Так несогласно зарычал, а сантехник спросил.
- Когда хозяин твой приедет. Так промолчал на это.
Наталья Юрьевна аккуратно оторвала краешек конверта и вытащила талоны на сигареты и стиральный порошок, которые были пересланы её бывшей свекровью лет пятнадцать назад, когда отечественная разруха отняла кусок розовой докторской колбасы у своего будущего, в очередной раз, обессмертив этот продукт, на долгие годы возвысив до основных символов – Москва, Красная площадь, ГУМ, ЦУМ, Колбаса! Как много в этих звуках для сердца русского слилось.… Отозвалось буквой М повсеместно на фронтонах.
Наталья Юрьевна порылась в кучке и вытащило ещё одно, которое тоже объявилось из-под снятых ящиков и пролежало там, судя по штемпелю семь лет.
Письмо приехало из Кёльна от племянницы Алисы в постскриптуме гласило: Будете в наших Палестинах – милости просим в гости. Муж мой, Алекс, очень просил без всяких церемоний.
Ню уже давно потеряла связь с Алисой, которая уехала куда-то в Венгрию петь, и как сквозь землю провалилась, правда, однажды прислала для Ню свои стишки, но воды утекло уж больно много. Что там за Алекс и вовсе не было известно.
Все эти письма насмешили Ню, и в порыве хорошего настроения она позвонила Циммерману. А, может быть, ей захотелось какого-то движения, жизни, встреч.
Циммерман обрадовался, но закричал, что он очень занят, а нужно будет, сам позвонит.
А как же озёра, песок, тёплая осень, сентябрь, в котором можно было искупаться.
Циммерман ничего не вспомнил.


- Я баб люблю не злых гадин, а ласковых. Я Циммерман.
- Разве с женщиной, когда живёшь – это неправильно.
- А жена обиделась.
- Ну, что, Зая, ну зайка, заинька.
Идите к жене, Циммерман.
- Ну, что Зая, прогоняешь, Меня.
- Я короче пошёл лечить позвоночник, этот козёл Левин в отпуске, и куда мне идти, пришёл найти женщину и её трахнуть. Увидел твои сиськи, короче говоря. Может быть, они и не такие как кажутся, но писька у меня встала, ну не очень встала, поправился Циммерман, то там заболит, то сям заболит. Ладно ухожу я, как будто я тебя оскорбляю.
- А это жизнь.
Примерно так, Циммерман, разговаривал с любой, которая оказывалась в поле зрения.
И так же быстро и раскаянно отступал от потерявших дар речи объектов. Это было своего рода ритуалом.
Ню не потеряла дар речи, а почему то спросила: « А. Где вы работаете», как будто ждала услышать, что он по меньшей мере сумасшедший, а по большей чревовещатель.
- На скорой помощи», важно сообщил Циммерман. « Вы врач», обрадовалась Ню.
- Я шофёр.
- Разве Циммерманы бывают шофёрами.
- Да ты, что я простой, Циммерманы – простые, ты дурочка.
Осень стояла тёплая, шли дни, хотелось уехать хотя бы на край света, но вместо этого Ню
Сидела на песке озера на краю города и смотрела на тёмную рябь воды, накинув на плечи свитер, когда поднимался ветер и снимая, когда затихал, солнце тогда казалось совсем южным и подложив руки под голову она закрыла глаза.
Рядом зашебуршало, песчинки запрыгали по плечам, она повернула голову, и приоткрыла глаз. Какая-то огромная птица, ну, просто неправдоподобно огромная сидела рядом.
Да это же ворон, настоящий чёрный ворон. Что он здесь делает? Ворон, тем временем схватил капроновый носок и стал зарывать его в песок, подталкивая клювом мелкие камешки, обрывки целлофана, разорванные пакеты с буквой М, впечатанной в коричневую бумагу.
Ню протянула к нему руки, но ворон не дался и отскочил в сторону.
сердобольные белобокие тёти потащили ворону еду со всех сторон, ворон брал и зарывал прежним макаром. Наконец, уселся изваянием на ограде парка.
Ню как-то не могла успокоиться, ворон одновременно беспокоил и радовал.
Она уже не лежала, а то подходила к ограде, то опять опускаясь на песок, поворачивалась к птице спиной, но все время чувствовала её присутствие и ей хотелось, чтобы ворон скрылся и чтобы с ним ничего не случилось.
«Голубей не стало», думала Ню и этого могут сожрать.
Наконец, она упросила молодого велосипедиста съездить в близлежащую усадьбу и спросить, не от них ли сбежал ворон. Велосипедист проявил гражданскую сознательность и поехал.
Приехал Циммерман на скорой помощи, вытащил огромный мешок, но так и не приноровившись деловито сказал: тут сетка нужна и отдуваясь сел рядом с Ню.
- Хочешь за границу поехать,- неожиданно после «сисек и писек» спросил Циммерман.
- На скорой помощи?
- Ну, дурочка. Я ребят вожу в Виттен.
-Знаешь Виттен в Европе.
- Виттен не знаю.
- Тогда поехали. Познакомлю с Нагиевым. Дмитрием. Знаешь такого.
- А я там, что буду делать?
- Шить умеешь?
- Нет, ну и не надо. Позвонишь мне. Только обязательно.
Циммерман умчался, а Ню осталась сидеть и чувствовать спиной чёрного ворона.
« на Севере диком стоит одиноко сосна», а как тебе ворон?» – спросила Ню.
- Одиноко?
- Ориноко, ответил ворон и посмотрел тёмным глазом.
«А, он и вправду что-то ответил», встревожилась Ню.
Ну, ладно, ладно, тебя же не Шубодёров прислал. Может быть ему плохо?- говорила Ню ворону, а он внимательно слушал.
Да, нет, ему плохо и не бывает, он глупый, он весёлый.
Он не молчит, он…. Но, что он делает, Ню совсем не знала.

Шубодёров молча лежал на больничной койке.
Рядом стоял Кира Филимонов и беспомощно смотрел на Шубодёрова, в руках он
Держал огромный арбуз, который стал тяжёлым и ненужным.
- Ну, что ты Шуб, свинья такая, Пиночет несчастный.
- Ну, что ты, поехали домой.
- Да, меня выписывают.
- Давай, дома и выкарабкаешься, но по глазам Шуба, он видел, что никто ни откуда не
Выкарабкается.
- И пить дурак, бросил, но надежда сверкнула в глазах.
 Не пью, представляешь? Не зря же…

Наталья Юрьевна была в стороне, она отходила в сторону, не дожидаясь конца событий и даже опережая их окончание, всегда создавая свой конец, боясь, жутко боясь не справится.
С чем не справится? Ответить на этот вопрос она бы не сумела. Пожалуй, она не могла справиться с центром своей тяжести. Ей хотелось быть лёгкой и званной, а она была тяжёлой и самозванкой.
Концы всегда тянулись и заполняли дни Натальи Юрьевны неожиданно длинными далями без конца. А вокруг все отбирали друг у друга кого-нибудь и были ожидаемо счастливыми, а Ню собиралась быть счастливой неожиданно, но жданно, и не умела, да и боялась, по правде говоря, а всего-то надо потянуть за тот кончик, а не строить глазки кому попало на жизненном пути.
- До сих пор белиберда. А, пора, пора.
Циммерман сказал это неожиданно серьёзно и усадил Наталью Юрьевна в своём офисе «Шоу-прокат» Искусство дня, в голубое матерчатое кресло, смахнув с него гору афиш, бланков и скользких папок. «Ну, что, Наташ, съездим, в родную альму.
- Куда….?
- Говорю, же тебе, немец я простой, а хочу нагрянуть и показать там всем. Бабы же там, может быть, соскучились по мне.
- Мне Шварц сказал, у них с настоящим искусством плохо.
 А, Вы то Циммерман тут причём.
- А я Вас всех и повезу.
- На скорой помощи что ли?
- Две машины, со всем барахлом выйдут из города утром, пересекаем границу, вечером в Швеции, утром на родине даю концерт.
- Побегаю зайчиком для деток, пусть порадуются.
- Дети там искусственное видят, а мы настоящие. А, ты поможешь, шапочку для зайчика где подправишь, тросточки разложишь, соберёшь, погладишь.
- Вы, рехнулись. Я серьёзен и рад.
- В Флибустьерском, дальнем, синем море, бригантина поднимает паруса, - затянул Циммерман.
- Ну, что, едешь, дурочка? Мне надо поговорить на работе, отпуск потребуется взять, паспорта, визы.
- Это всё Шварц сделает. Будь спок, моя ящерка. Кто? На ящерку ты похожа, говорю.
Циммерман достал бутылку. Нет, нет я не буду. А зря.
Его круглые глаза обиженно выкатились. Видать не можешь ты по простому: договорились по хорошему, немножко выпили. Я же не говорю напиваться, так и кони можно двинуть.
У меня свои места для этого есть – там и налижусь. А, ну это святое, не спорю, не спорю.
Циммерман поставил бутылку и сделал пару приседаний, как бы показывая, что и он не лыком шыт.
Через пару часов Ню сидела на своём месте в квартире у Глотовой по поводу сороковин
Глотовского мужа. Глотова значит теперь вдова. Вокруг сидели социально значимые личности, и вот, что любопытно, чем более значимые, тем менее разведённые. Знаменитый директор обсерватории, с каждой налитой рюмкой утверждал: Брак – это тяжёлая работа. Глотова хохотнула: вот и умер. «Где стол был яств, там гроб стоит добавила старенькая мама, и все дружно выпили. Народ, зарыдала Глотова: он всегда делал, что хотел, не всё успел, но много. После третий рюмки, один из менее именитых учёных, а значит более других разведенный стал пожирать Ню глазами. Ню взгляд принимала, но не отвечала, пылала щеками не то от водки, не от взглядов почти весела, не смотря на общее горе.
Кто-то завёл разговор про код жизни, но с учёными много не на говоришь, аргументация всегда на их стороне, да и смотрят они так, как будто говорят: ничего ты в этом не понимаешь. Взгляд у пожирателя сразу сделался снисходительным, видно, что это утверждение относилось и к Ню. Пусть тобой руководит энергичная социальная дива, вежливо перенёс её взгляд обратно. Пожиратель немного замялся с взглядом и взял речь. Речь включала в себя свободные кванты и закончилась золотым сечением, но надежды на вечную личную жизнь в ней не было никакой. Ну, так, если кванты, то может и код…то есть Бог запутался какой-то пьяненький гость, ему дали полное право сказать, но научной критики его речь не выдерживала.
Кант или квант, переспросила старенькая мама. Да и вот по телевизору всё время говорят.
А я сплю под его разговоры. Ай, всплеснула старенькая мама руками. Да, неужели это правда. Правда пылает голубым пламенем и шипит по утрам.
- Наташа, ты меня послушай говорила старенькая мама. Женщине нужен муж или добрый друг. Ты приди домой, убери всё, чтобы ни пылинки не было за диваном, а он и обрадуется.
- А, я сейчас одна. - Всё равно уберись, а потом и найдёшь. Разве ты одна?
- Только смотри, чтобы нигде грязи не было.
- Всё-таки – продолжал пьяненький гость нельзя рассматривать жизнь в пределах одной семьи, надо смотреть на весь род, не зря составляют родословные. Вы про кванты, а я – про семью. Не может муж умирать, если у него жена хороша. Да, что ей делать если мужа нет, с кем она будет коротать свою старость.
- Вы, не правы, не совсем правы, гладя локоть гостя говорила старенька мама. Как же так?
Если муж умер, у жены горе, но она, чем плоха. Если изменишь мужу, тогда весь перекос и пойдёт, а если умер, у неё мама и дети и честь. Вас, наверное, женщины обидели?
- Меня обидели. Да, это просто крах. Посмотрите, какой крах.
- Никакого краха не будет, если у вас есть вторая половина, будьте бобры, сбоил язык у гостя, умереть вместе с нею в один день и час. Вот чего я хочу. Это трудно, но и легко, никаких мыслей, кроме этой не должно быть в голове. Измены, не измены – глупость всё это, поверьте, сто раз пустая глупость. Если бы это как ключ в замок, ну не подходит, а тут все друг другу подходят, значит, нечего и перебирать. Тяни свою половину, а кто там захотел пристроиться, ну ублажи разок да держись за своё.
- Но, почему это у вас случилось, дорогая моя?
- Почему не я умерла?- Глотова улыбнулась. Мне повезло, хорошей женой, не была.
- А я утверждаю, что была, ноне могу найти ключ, рухнул наконец, дотошный гость.
- Искать ничего и не надо, сделала вывод за гостя приветливая старенькая мама и помогла ему положить блин на тарелку.
- И выбирать, откусил гость кусочек блина, не надо.
Гости разошлись далеко за полночь, Ню шла по тёмному проспекту, холодно ёжась и засовывая руки в рукава пальто.
А, ведь, действительно, ничего не выбираешь, может быть, ждёшь и настолько не выбираешь, что даже не сомневаешься. Гипноз застолья рассыпался, тёплый бокал с розовым напитком выскользнул из руки и рассыпался, мурашки пробежали по спине, бессмертие обернулось годом рождения миллионов или тысяч младенцев периода от и до.
Статистика превратилась в экзистенциалистику.
«Крикнул Ворон нево мо» Частицы рванули в свободном выборе.
Ты будешь толстой и морщинистой старушкой, говорил ей Мишаня Крылов, да хотя бы и не толстой и миленькой – будут лица любить другие ни те.
Ню была взвинчена этой смертью, оказалось, то, что было далеко за пределами её ощущений и опыта посредством странных манипуляций подвинуло к обрыву. А, мы же далеко, мы в конце, перед нами ещё заслон и е-ёщё. Пред, пред, предки и что же? Вне очереди возьмет и выдернет туда… Гости с машинами развозили тех, кто без и она пожалела, что отказалась и теперь шла, иногда оглядываясь, то, убыстряя, то замедляя шаг, окруженная коробками разноцветными, шедеврами массового архитектурного мастерства, раскрашенными жёлтыми и розовыми поллитрами. А могла бы пружинить рядом с каким-нибудь гостем на переднем или заднем сиденье и не оглядываться по сторонам.
На холодном асфальте валялся белый цветок, кусочек лилии, вот, если я его подниму, он ещё оживёт, оживёт в хрустальном кувшине, и, Ню поднимала цветок, и прятала его запазуху и шла дальше, всего-то сорок минут пешком по проспекту, руководимому могучей рукой. Бравшая рука так ничего с собой туда и не захватила, но отделила себя чертой более совершенной архитектурной формы.
Впереди мелькнул знакомый рюкзак. Шубодёров, упало сердце. Не он. И всё поменялось и побежали ноги, запыхалась, грудь, как будто розовый бокал и не падал из руки, как будто маскарад ожил, гости ещё долго будут одни и те же, лишь изредка добавляясь по вашему вкусу, ну а ты кто такой, ну а ты кто такая, не минного нашего ягода урожая.
Проснись, из-за розовых занавесок льётся свет и это не сон это он. В этом доме родятся дети как в чудном букете и рваную лилию не надо совать за пазуху.
- Да, знаешь, ты и как женщина так себе, сказал Мишаня и уплыл к Виктории.
- У мамы своей поучись. Хорошая женщина. А у вас с ней, что?
- Прекрати кривляться, Утятова.
 Ню остановилась как вкопанная. Ошибка.
-Да, что, Шубодёров,- твердила Ню Глотовой. Хотелось бы быть со мной, был бы.
А, ты, можешь спросить прямо, Он тоже не решается, надо демонстрировать своё отношение словами, учила Глотова. Засунуть сомнение в задницу и жениться. С кем сплю, того люблю, настаивала Глотова. Речь шла. Хотел бы – был.- Это правда-, подтвердила Глотова и процитировала: «Если на Вас не женятся, значит, не достаточно любят, хотите прокладывать дорогу другим, – прокладывайте». Да, что тут прокладывать.
Ню вошла в дом, погремела ключами и через две минуты Так уже вилял перед нею хвостом. Она и Так свернулись вместе калачиком на диване и снилось Ню что-то хорошее, что-то нежное, Мишаня обнажил её до содранной мягкой кожи, но больно не было, а Шубодёров держал за руку маленькую девочку и называл её Тынатваль, потом рядом на подушке примостился шмель. А, если на Вас женятся? Обложитесь кастрюлями, и не пускайте никого к семейной плите и беременейте без конца и без края, превращая статистику в экзистенциалистику. Гремите кастрюлями громко, иначе подозрение в неверности падёт бездельем. Чем больше шума, тем меньше недоверья, которое зарождается немедленно как мышь горой, как шум ни из чего, в данном случае соперницы побеждают друг друга кастрюлями, а если вы шума не любите, извольте любить, а не висеть на приютившей вас случайно пуповине.
Утро растаяло ночную паутину, но шмель и вправду летал и звенел вместо будильника.
Ню напоила его, налив в лилию капельку воды, Так пощёлкал зубами и был недоволен.
Уйди, дьявольский пёс. Ню наливала в чашку кофе, когда в дверь неистово зазвенели и даже застучали. Пришла соседка Десятникова и заверила, что у них течёт. Стали проверять вдвоём, но видимого ничего не обнаружили.
« Я Буду стоять, пока не увижу, нападала Десятникова, но я хочу посидеть на своём горшке умоляла Ню.
«Ничего, посидите, в другой раз, когда меня не будет, а сейчас здесь буду стоять Я.
Ню спустилась с Таком на лифте и они вместе пописали в кустиках. Деревья тянули свои головы к солнцу и в этой эрекции участвовали все части дерева незнающие и знающие своё прошлое, которое всегда один длинный ствол. Ствол, который не тратит своих сил на мысли, избавленные от поступи, вытекающим гноем смерти.

Алекс Рейн сидел в своей квартире, которая одновременно служила и мастерской. Сам дом был четырёхэтажный, и первые два этажа принадлежали директору русского отдела политического радиовещания Никите Шолкнеру.
Шолвкнер разводился с женой и вечерами, очень поздно заходил к Алексу выпить пару рюмок перед очередными манёврами адвокатов.
- Я даже знакомую, не мог сегодня встретить из Таллинна, жаловался Шолвкнер Алексу – может повредить делу.
- Дело, наполняя рюмку текилой, переспрашивал Алекс, а может, недело.
- Всё решено.
- Тогда, текилы, сны будут хорошие - и они молча выпили – прагматичный Шолвкнер обычно держался официально, но теперь ему было не сладко и он размяк, преобразовав отчуждённость в уравновешенное внимание.
- Вадя Петров уже здесь,- Шолвкнер аккуратно снял крупинку соли со стеклянного бочка рюмки,
 - но Вадю ты можешь встретить, чем то это грозит,
 Алекс привык к вежливости Шолкнера, но только сейчас заметил , мучающую самого Шолкнера, осторожность.
Да, Вадю не нужно встречать - он появился.
Шолвкнер бросил на стол отпечатанные листы бумаги. Листы раскинулись веером как игральная колода карт. Алекс подцепил один и прочёл:
Erster Aufzug Ier Winterwald {Schneewehen, Fichten).Im Hintergrund steht der verschneite Morcer der Waldhexe. Man hort das ferne, danach sich nahende Rufen, Es ersheint das Schneemаdchen.
- Снегурочка, Снегурочка. Вадя оперу написал. Таким Шолвкнера Алекс ещё не видал.
Корректность прокукарекала Ко, ко, ко,ко из томного горла Шолвкнера.
- А Вадю, звали Моисеем– нажравшись он всегда затягивал Ах Вы, Сени, моисени.
- На немецком, кокотал Шолвкнер. Да чем же ему русский не угодил.
- Инскрипт, ну инскрипт.
Ещё одно прозвище Вади, вспомнил Алекс и Вадю и Русский клуб и Председателя, и Регистра, и Трансформатора.
- Советы, Таллинн, - пустил соплю Шолвкнер, директор русской службы политвещания Доич велле. Подумал и добавил – Пошли на Бахнхофф, водки выпьем, там два Ганса в переходе ошиваются.
- Примут? Спросил Алекс, а Шолвкнер махнул рукой и принялся за текилу.
- Водки возьмём, по-своему понял его Алекс, но Шолвкнер уже жаловался на адвоката.
Шла ночь.

Алекс раздвинул шторы и посмотрел в утреннее окно, город ещё был тих и смирен, серые аккуратные здания напоминали общежития советского оптимистического гетто и до сих пор было странно, что это всё называлось Штрассе.
Тынатваль тихонько спала, утренний свет скользнул по её лицу, Алекс двинул штору, свет свернулся калачом рядом с подушкой. Потом Тынатваль проснётся и сядет за компьютер и будет плакать, когда стишок убежит от неё в виртуальное пространство, а Алекс этого не любил. По утрам он любил оставаться один с кружкой горячего обжигающего кофе с молоком, за которым он всегда спускался по утрам в ближайший маркет. Иногда он шёл в булочную, которая напоминала крендель в пальмах и стоя, отражаясь в зеркале, медленно выпивал кофе и иногда курил.
С некоторых пор Алекс стал замечать, что простота и прагматичность мира, в котором он теперь был, что радовала, превратилась в потугу, которая не разрешалась.
Лаконичные формы боролись с архаичными. В голове застряла кириллица, не поддаваясь искушениям высокой технологии. Знак, определяющий его время не был вечен, он замёрз в огромной холодной стране, расположившейся по соседству.
Утилизация метода, исчерпанный ресурс.
И как ему ни жалко было, нежную Тынатваль, но придётся ей переходить на буквы, не обременёнными мучительными вертикалями.
А, жаль. Ру, хну, ло и точка.
Сундербан – прекрасный миг, тёмная толпа мужчин – рабочих, шуршащих, идущих в сумерках холодного времени к пивным ларькам с усталостью, без праздной головы умирающего народа.
Народ говорит да и с чувством собственного достоинства делает первый усталый глоток пива.,
Спрятанный за стеной огромный завод походил на неосвещённую гавань, вписанную в стройзону тесного залива, пустырь перед проходной венчал пивной ларёк, вещь! Устье! Хлеб! Грудь! Рука! Спина! Мать, ты давай, давай. Плескается ручей, поток, пока не пересох.
Алекса несёт к Рейну. Тёмный Рейн не вливается в этот поток, он Сам по себе, но чуть становится ничуть ни малым, а большим и усаживает Алекса на берегу Старик, который внимательно наблюдает за героем, исполняющим брачный танец, как за туземцем наблюдают все народы Северо земного шара, когда он исполняют брачный танец птиц или танец Солнца.
Алекс наблюдал, но в сумме наблюдений не хватало одного решения, о котором мечтают цивилизованные народы в результате жизненных действий: пиво, сосиска, семейные ценности и ехал он в эту страну не за этим.
Тур- план не был составлен тщательно. Альтруизм местной цивилизации подкупал совсем другим, а результат всегда один, составляй план – не составляй.
В маленькой квартирке спит нежная Тынатваль и ждёт он Алекс, хотя время ожиданий перешло во время пережёвываний, но не вовремя, потянуло жить как трава, как он никогда не жил, даже в молодости.
Они с Тынатваль пьют чай вместе, потом каждый сидит за своим рукоделием, потом приедут Эдит и уговорит Тынатваль спеть в этническом хоре, Тынатваль уэдит на какой-нибудь фольклорный фестиваль, а Эдит будет развешивать по стенам орнаменты в ярарах , устроит одновременно музей, историю и благотворительность и зачем Тынатваль ноги, когда Эдит носит её на руках, забывая спросить у Алекса.
Старый он, Старик, а Тынатваль так любит соответствия.
А Эдит так любит устраивать – она и сватает и ревнует одновременно, но чужую никогда не подпустит, почувствует её издалека, оставит за оградкой с лилией в руках.
Она любила Алекса и носила Тынатваль на руках, через Тынатваль любила Алекса, не терпела имени Тынатваль, но Алиса не оставляла ей совсем уж никакой надежды расцвести. Хрупкая брюнетка Эдит, уже с желтоватой кожей всё знает про брак, но никогда за ним не была и ценит и устраивает внучатых. Хорошая одним словом.
Делайти ваши ставки, господа, подумал Алекс и посмотрел в окно. Где-то почти рядом маячил небоскрёб немецких волн, единственный в городе, что скрёб, где почём мог и был только один по росту, который не скрёб, а был явлен.
Вадя Петров сидел в студии у Шолвкнера и оставлял инскрипт, то есть просил чего-то у Шолвкнера, чего тот не мог дать.
- Да, понимаешь ты, я же с этим никак не связан отговаривался Шолвкнер.
- Да, понимаешь, отвечал Вадя я у тебя в лифте клаустрофобию схватил, кругом стекло, земли под ногами не чуешь.
- Мы же немного другим занимаемся отвечал Шолвкнер.
- По моему, тут у Вас не понимают английский.
- Тут понимают русский, Шолвкнер был терпелив и повёз Вадю в гостиницу.
В машине Вадя совал Шолвкнеру Турне-план.
Пробежал глазами: Висмар, Виттен, Звестен.
- Давай передачку устроим. Давай закатим премьеру.
Шолвкнер сочувствовал – у нас тема другая.
- Тема одна – настаивал Вадя.
- Мы даём точнее – извинялся Шолвкнер, как нам, кажется.
- Крестится надо, когда кажется взревел Вадя.
- Приедут красивые Бабы, одна – однозначно полька, в другой что-то скандинавское.
- Давай устроим.
- Я бы помог, да сейчас развожусь, адвокат… соотчуждался Шолвкнер.
- Ты, понимаешь, что здесь театра нет, а у нас есть?!
- Ну..., протянул Шолвкнер и твёрдо посмотрел на Вадю мягким взглядом карих глаз.
- У нас другая тема, приехали. Гостиница, кажется. Не очень хорошая.
- Жилище гастарбайтера, и, почему то, Вадя потёр руки.
Поклял каких-то шварцманов и циммерманов, пообещал заходить и полез из машины.
 

Выехали на двух фордпикапах ранним, снежным утром, спешили к парому, что отходил из Хельсинки.
Циммерман обманул – знаменитостей в машинах не было, но были другие таланты, которые спешно учили текст по-немецки.
- Что русскому хорошо, то немцу смерть,- наставлял таланты Циммерман, Ваде понравится, учите.
- Я спросил электрика Петрова, Вадю ха-ха-ха,- разошёлся Циммерман, почему у Вас на шее провод, ничего Петров не отвечает, только тихо ботами качает.
 -Циммерман, поставьте лучше Корнелюка, попросила Красавица Марина, однозначно полька.
- Ничего, люди любят бояться – философски заметил Циммерман и поставил Корнелюка.
- Пересяду в другую машину, подумала Ню и стала смотреть в окно
- Наташ, а у тебя фобии есть, мигнул Циммерман.
- У меня фобия Ню.
- Ну по-простому спрашиваю, не забудь на ночной Стокгольм посмотреть.
- Разве он ночным будет?
- Ну, посмотри, посмотри, может дневной, выйдем на палубу.
Ню проснулась от резкого гудка и раздражённого. Идиотизм, спросила, кто тут говорит на родном и по молчанию поняла, что это не родной.
Всю ночь плясали дискотеку на ночном пароме, а мама, провожая, просила одеться потеплее. Наверное, вспоминала фильм с Вией Артмане в роли красотки в ватнике, тянущей паром, но Ню и в ватнике бы оставила домашний фронт. Лето кончилось. Стокгольм проворонила, но то, что было в окне проворонить было невозможно.
Стальные скалы, каменной кромкой висели над головой.
- И болота здесь нет и каменная почва переселилась, наверное, из Нью-Йорка, а вроде рядом.
- Ряд ряду рознь, подхватил Циммерман.
- Я это себе говорю, ну и говори, глобализму на тебя наплевать.
- Давайте есть. Бутеров хочешь?
- Чего. Колбасы говорю.
Колбаса и кофе были вкусными и не мешали смотреть на стальную скальную дорогу.
Ехали быстро, ухало в животе, дорога была ровной ровной.
Это самым удивительным и осталось и ещё уют, который окружал как окружала безысходность родины
В Ханке заехали в паром, под пристальным взглядом милых девушек в цвету и выехали в Травемюнде. Там ли, в Любеке ли, в восточно-любезной, почти своей, пограничники салютнули паспортами и заговорили на родном.
Встречали Шварцман, Вадя Петров, какая-то ещё Барбара и немец по фамилии Козак, который отвёз всех в бывший ЦК дом отдыха или базу, с геранями-гортензиями, с натёртым мастикой полом, с запахом кофе, молока и марципана.
Замок или Таверна, из мещанского уюта коих, вот-вот должен был выпрыгнуть Степной волк.
Её просто больше нет,
Вот постель, пружины молча,
Вспоминают или нет, тела вовсе, тело больше,
Не тоскует, не завёт, за окном сосна пружинит,
Толи будет, толи нет, иглы сизые распяты,
Веши хрупкие, отпахнув, оставив запах, наблюдают или ждут руку прежнею,
Кивок вчерашний, вздох последний,
Где конец, где шелохнётся занавес,
Закрыв непрочный след.
Тает. Не весна ли, нет.
В замке никого нет.
Седовласая домовладелица покинула свет, оставив замок в распоряжение ДЖСГ или ХСС или ХДС или ОГП или какому-то ещё германскому стандарту в лице хера Пидера Козака.

Козак провёл всех в залу, которую определили под спальню на манер общежития, но пообедать решили в ресторане. Платил Шварцман, с неотработанных пока денег.
Скорл выскочит зайчик на сцену и закружится красавица Снегурочка. Каркнет ворон или закаркает ворона, леший рассердится на актёров, не бельмеса в немецком не петрящих: Дура, каркнет Леший и выматерится прямо на сцене. Таинственная птибурда заворожит, зал разрядится аплодисментами.
Все наелись до отвала и побрели спать.
Ню, не сомкнув глаз подшивала зайцам оторванные хвосты и гладила чепчики и слушала как Гвоздиков-Мендельсон настраивает звукотехнику.
Звукотехника пробила двенадцать праздничных, драм фанфаронил и бомбил, в остальном всё было тихо – дрыхли.
Утром за большим семейным столом закусывали, разбирая йогурты со штруделями.
Козак встретил всех на каменном крыльце и почему то отвёл в библиотеку. Ждали Барбару и Вадю. Пришла этническая немка Катя Шварцман и, ласково оглядев всю группу, недовольно воззрилась на Ню, хватит с неё и красавицы Марины. Оглядев Ню, повеселела: троица останется прежней, но настороженность не исчезла – зачем взяли чужую.
Ню изо всех сил старалась, но понимала, что куда-то не туда.
Вадя повёл Ню в библиотеку, пока все шумно обнимались.
- Слушай,- сообщил Вадя заговорчески, - ты, знаешь, что Козак, был в Антарктической экспедиции и плыл туда на советской Эстонии, с девятой советской, САЭ.-
- Я нашёл у него дневники какого-то педанта. Так и написано: дневник Педанта.
- Да, брось ты эти чепчики.
- Надо уговорить Шолвкнера пустить их в Эфир.
- Вадя, отпустите меня, я не знакома с Шолвкнером.
- Познакомлю, бурлил Вадя.
- Я тебе зря нули что ли инскрипт оставлял, надо позвонить Председателю поэзо-клуба, он с Шолвкнером на коротке, а ты с Поэзом накоротке, торжествовал Вадя.
- Вот с Председателем и …
- Нет, тут женская рука нужна и бросил Ню на полуслове.
- А, дневники, потом, потом.
- Давай, в машину. Всё поехали.
Ехали в Виттен, в Рухр-Гимназиум, дневники переплетались с красивыми домами, с флюгерами и петушками, там, где полагалось быть кресту.
Ню уже тревожили, манили дневники и бесил Вадя.
В Гимназиум всё сошло гладко, посидели за директорским столом, честно выпили и покатили обратно в замок.
Вчера, за сосиской с пивом Вадя сунул Ню дневники.


Утром 3 декабря выехали в Bergheim 7.30. Uhr bis 10.00 Uhr, soglasno Tournee - Plan (u)


Дневник Педанта.

Пасмурное холодное декабрьское утро.
Ленинградский Морской Торговый порт.
Здесь, у одного из причалов Гутуевского ковша стоит беленькая, нарядная «Эстония»
Сегодня она покинет порт приписки и через полдюжины морей и два океана начнёт 40 суточное плавание к берегу Правды далёкой-далёкой Антарктиды.
В трюмах теплохода экспедиционные грузы, а в каюте вот уже второй день обживаются участники 9ой Советской антарктической экспедиции. Ещё немножко терпенья и десяток шероховатостей промелькнут как падающие звёзды.
Одни заботы сменяются другими, но будут ли они более приятными?
Последние часы…

Ню закрыла тетрадь Погладила черный дерматиновый переплёт, понюхала.
Пахло сладко и горько одновременно. Клеем. Развернула карту, вложенную в тетрадь вместе с аккуратно пронумерованными фотографиями: по изящным городам изящные женщины шли навстречу изящным мужчинам. Впереди – Коко Шанель. Некоторые фотографии были вклеены прямо в тетрадь, некоторые были вложены пачками глянцевых пингвинов, которые скользили по, отдающей желтизной нелощёной бумаге.
За дерматиновой обложкой жили : Контр-адмирал Риди, Ильич, Гагарин, Линдон Джонсон – Президент Соединённых Штатов Америки.
Президент поздравлял полярников с Днём Зимнего Солнцестояния, Контр- адмирал улыбался и слушал баян, Ильич в рамке смотрел поверх затылка Контр-адмирала и был грустен и даже хорош, кто играл на баяне, кто тянул рюмку вверх, кто как космонавт Валерий Быковский вместе с почтой СССр прибыл в Антарктиду – Восток.
Ню почти не спала, всю ночь она рассматривала пожелтевшее прошедшее, вернувшееся вместе с почтовыми конвертами, географическими картами, чёрно-белыми снимками.
Седовласая владелица замка в лице Питера Козака пришвартовала корабль, стягающей Европу, в гавани.
До снятия с якоря оставалось два часа. Ню на цыпочках прокралась в спальную залу.
Марбосы храпели.

Алексей смотрел на Угольную гавань из окна небольшой гостиницы, в которой жили китайцы, работающие в порту на стройке. По соседству расположился завод, который выглядел бы безжизненно, если бы каждый день ровно в пять вечера из него не вытекала толпа рабочих и жадно не устремлялась бы к пивному ларьку, одиноко стоящему в этой рабочей глуши.
Эй, парень, позвал Алексей, мальчишку, который вертелся около ларька и докуривал и допивал, если ему оставляли.
Жить есть где? Жить есть, ночевать негде, хорошую ночёвку трудно найти.
Мальчишка забрался в чистые простыни в чём был, только скинув ботинки.
Уговаривать его Алексей не стал, охоты не было да и жалости тоже. Было раздражение на себя за несдержанность. Ну, на кой чёрт всё это. Жалкие дети, не то разруха, не то срам, не то агония, не то Феникс с Зилантом. Просто паранойя подумал Алексей и не знал пройтись ещё или лечь.
Выбрал второе. В ванной мельком взглянул на себя в зеркало. Старый. И не подумал бы, если бы не встретил сегодня двух своих сокурсников, играющих «Битлз» в пивном баре.
Играли здорово, но как-то безнадёжно, как этот мальчишка, который докуривал и допивал.
Опять посмотрел в зеркало и сразу решил: поеду в Дачное, нагряну и увижу те же лица, не перевелись же они, такие простые и надёжные, глуповатые и как это там говорилось: «потрафить», это он не забудет и в извилистом прощании с мозгом. Ниночка – милое имя, подтвердил мозг.
Посмотрел на себя ещё раз, погладил пальцем золотого барса, который висел на замшевом шнурке на шее, замша слегка протёрлась, в месте, где висел барс, надо заменить подумал и снял, чтобы не потерять. А дальше ноги несли по протёртому, скомканному как застывшая пакля асфальту, звенел трамвай, огибая своё кольцо. В трамвае откинулся на сиденье, поднял какую-то красивую, перламутровую пуговицу. Смотрел на пуговицу, которая больше походила на брошь и смуглая девушка в чёрном пальто таяла в его глазах.
Я еду, подумал он, но вышел раньше, немного запутался и долго смотрел на проспект, который заканчивался или начинался бронзовой или гипсовой вытянутой рукой.
Всё было нереальным и каким-то вырожденным. Дома он так и не нашёл. Где-то вдалеке шла девушка в чёрном пальто, по обочинам валялись ханыги.

3 дек. 1963г.

Оно будет долгим это наше первое испытание временем – 15 месяцев, 450 дней.
Желаем тебе счастливого плавания и благополучной зимовки в Антарктиде.
Идёт традиционный прощальный митинг.
Желают счастливого плавания, успехов в работе, благополучного возвращения на Родину.
А в каютах…
Здесь проводы индивидуально-коллективные.
Здесь каждая фраза – тост со всеми вытекающими из бутылок последствиями.
12ч. 20 минут, три гудка т-х «Эстония» известили, что 9ая САЭ, закончив расчёты с берегом, делает первые самостоятельные шаги – начинает плавание.
Неохотно отпускают невские берега наше судно в этот трудный рейс: как перетянутая струна, рвётся кормовой швартовый трос, а примёрзший к берегу трап, а примёрзший к берегу трап, еле оторванный портовыми рабочими, артиллерийским залпом бьёт о борт судна.
Расстояние до берега увеличивается, толпа провожающих редеет.
Смотрю на причал, глазами нахожу дорогие мне лица.
Томусёнок – молодой!
До нашей встречи лежит дорога почти в 500 дней.
Они будут весёлыми и грустными, будет в них январская стужа и июльский зной, они будут и длинными и короткими, они будут такими разными, но их свяжет одно – ожидание.
Нужно научиться ждать 500 дней. Только после этого будет встреча. Но ты сможешь Правда?.
Правда, думает Ню.
Всех участников экспедиции пригласили в музыкальный салон, по центру которого линией-невидимкой легла граница.
Формальности до безобразия просты, мысленно переступив границу подхожу к капитану погранвойск и сдаю паспорт.
Секунда сверки и я – за границей.
Декларация сдаётся представителю таможни уже на том, так сказать берегу.
Для меня формальности закончены, но на борту судна ещё 125 человек и все они участники 9ой САЭ.
Миньков! Скляров! Ломоносов! Ярыш! Титкои Эрвин! Петр Козак!
Ну, наконец-то! Все!
В каюте П.К. Сенько пьём по традиционной стопке, провожаем власти до катера, желаем им всего хорошего, а они соответственно нам.
Последние напутственные возгласы и «Эстония», подняв трап, вошла в Морской канал.
Лёд. Мелкий, битый десятками судовых винтов, он шурша о борта, остаётся за кормой и сливается вдали в грязно-серый монолит.
И так до Кронштадта.
Быстро темнеет.
На палубах холодно и безлюдно, а в каютах уют, встречи и новые знакомства.
Авиация на «высоте» Правда, некоторые её представители, потеряв скорость, на грани срыва в штопор; но сегодня это не страшно.
«Сухой закон», существовавший в момент комплектования экспедиции, на борту «Эстонии» приказал сегодня долго жить.
Проводы, встречи, знакомства – так закончился день первый нашего плавания к берегам шестого континента.

4 декабря. 4 дек. Zwesten. Kurhaus 7.30 Uhr bis
10.00Uhr
В 7.00. судовое радио известило, что
А) следует подниматься.
Б) судно идёт со скоростью 17,5 миль, что
В) температура наружного воздуха + 3`C и что
Г) волнение на море оценивается в 2 балла.
Впитав в себя эту чрезвычайно важную информацию, поднимаюсь и начинаю свой первый трудовой день на судне с физзарядки.
Торжественно решаю делать её на свежем воздухе.
Но, в связи с тем, что пункты б, в, и г скрывают за собой реальные, но не весьма приятные явления, решил и конечно, как исключение, первую физзарядку сделать в каюте!?
День прошёл в решении всяческих вопросов.
Они приходили, всплывали, появлялись эти большие и маленькие, важные и пустяковые: хозяйственные вопросы и, что удивительно требовали безотлагательного решения.
А жизнь подгоняла.
34 года назад, 4 декабря родился один из участников нашей экспедиции, врач ст. Восток В.Н. Пономарёв. Он сравнительно молод и это его вторая зимовка.
Первая принесла ему уважение товарищей.
День рождения – вещь серьёзная, требует внимания, подготовки и плановости.
И чтобы там не говорили Я за График!
Наши общественно-партийные организации сделали два очень важных шага: местком распределил «министерские» портфели, а партбюро поставило к кормилу власти достойного руководителя: П. Д. Ковалёва.
Теперь наш маленький коллектив, отрезанный тысячами километров от Родины, в пургу и жгучие морозы полярной ночи будет чувствовать себя частицей нашей страны, жить её кипучей жизнью.
Сегодня, наверное, появится на свет и первая фотогазета.
У нее, как не странно, - два отца, два симпатичных корреспондента ТАСС.
Кто мне сразу не понравился – инженер-механик Ломоносов, я ему по-видимому тоже.
Показом кинофильма «Дерсу Узала» закончился день второй нашего плавания.

5 декабря. 5дек. Friedland. Heimkehrerstr.18 Tournee-Plan.
День начался также как и вчера.
Природная скромность или ….., даже писать об этом не хочется, помешала мне выполнить торжественное обещание данное вчера утром порыву Балтийского ветра случайно заглянувшему в иллюминатор каюты.
Походная экспедиционная жизнь входит в нормальное рабочее русло.
Утром закрепили груз в багажном трюме и организовали выдачу папирос.
Вопросы небольшие, но впереди Северное море с дубиной зимних штормов, а курево…
Людей идущих зимовать на год (15 мес. 450дн.) и забывших купить сигарет на неделю – более, чем достаточно.
Объяснили: начали “жизнь в кредит”
Радисты встали на вахту в судовую радиорубку – возрос поток “ входящих” и “исходящих”, метеорологи, вот уже третий день, ведут наблюдение по сокращённой походной программе, а аэрологи, ведомые своим противным, но весьма корректным начальником, отвоевав у судовой администрации бар 1 класса, установили там кучу замысловатых приборов.
Приличное питейное заведение превратилось в солидную лабораторию погоды.
Сегодня вечером, выпущенная впервые радиогазета, вопрос использования бара осветила так: “многие и не без основания считают, что БАР – это питейное заведение, но по глубокому убеждению аэрологов БАР – единица измерения атмосферного давления.
Очевидно поэтому, аэрометеоотряд экспедиции, оккупировав территорию бара, установил там БАРометры, БАРографы и прочие БАРоприборы.
Весьма возможно, что сегодня оттуда будет выпущен первый, пробный радиозонд.”
Юмор хорошее лекарство от хандры и недаром в послании нашему сегодняшнему “имениннику” В. Пичузову отмечено, что у него хорошо развито чувство товарищества и доброжелательного юмора.
Кстати, его день рождения был отмечен значительно лучше. В общем, “ Чем дальше в лес, тем больше дров!”
К концу дня показались берега Дании:
тёмно-серая полоска земли, слегка вздыбленная холмами у горизонта.
Наступившая темнота, усиленная временами туманом, надёжно спрятали – будем считать пустынными – датские берега от наших “недремлющих очей”.
Поверили судовому радио, дважды любезно сообщившему, что”Эстония” проходит, имея слева по борту, замок “ Эльсинор”.
Поредевший на минуту туман, позволил разглядеть тёмную громаду замка с высокими стрельчатыми башнями и огнём маяка в середине. Единственным светлым пятном.
Гамлета, как и следовало ожидать, мы не заметили!
Зато справа от Замка – золотая живописная россыпь огней небольшого города.
Выделяется здание с контурами освещённой ёлки на крыше.
Тёмная громада замка(глубокая старина) и четыре разноцветных линии электрических огней, надо полагать современного здания (20в.) резко контрастируют и дополняя друг друга, мирно сосуществуют. Красиво.
Пролив Каттегот. Туман. Плохая видимость. За иллюминаторами тихий плеск воды, ход судна самый малый.
Через пять минут солидный, слегка охрипший, как у таллиннских торговок зимой, голос”Эстонии” пытался прорезать туман, нависший над судном, но, как бы натолкнувшись на преграду глохнул.
На капитанском мостике – Капитан.
Очевидно будет там до выхода в Северное море. Тоже традиция. Хорошая, Морская.
Переводом стрелок на один час назад, к Москве, закончился день третий нашего плавания.





6 дек. Freier Tag.
6 декабря.

За кормой, отдраенной до блеска “Эстонии”- 1150 миль.
Завтра утром мы придём в Гавр, а сейчас”Эстония” в самой серёдке, если так можно говорить Северного моря.
Нам исключительно везёт: идём по морям яко посуху.
Ни Балтика, ни Северное море, штормующие в это время года, не проявляют своего строптивого характера и плавание проходит примерно также, как на остров Валаам.
Морская романтика, которую так хорошо показывают в кино и о которой написано столько толстенных книг, отсутствует пока начисто.
Чуть-чуть пригрело солнышко, температура наружного воздуха поднялась до + 7 С и
Всплыл вопрос о строительстве бассейна.
Перед обедом, пассажирский помощник, торжественно водрузил на одну из стен киота сувениров карту Мира. На ней флажками отмечены точки в которых находились на 7.00
М.С.К. теплоход “Эстония”и следующий за ней дизель-электроход “Обь”.
Совместным собранием, на котором капитан “эстонии” заверил, что экипаж судна приложит максимум усилий для выполнения поставленных задач, закончился день четвёртый нашего плавания к берегам шестого континента.

7 декабря. 7дек. Fritzlar. Grundschule
Наше знакомство с Гавром началось в море.
Из утренней дымки вынырнул чистенький кораблик, не торопясь подошёл к левому борту “Эстонии”, и первый представитель Гавра – лоцман, ловко поднявшийся по штормтрапу на капитанский мостик, был увековечен на плёнки десятков фотоаппаратов.
Повинуясь его указаниям, “Эстония” медленно идёт по знакомому каналу, приближаясь к одному из крупнейших портов Европы.
Его появление – как появление изображения на чистейшем листе бумаги при печатании.
Сперва на горе, сквозь дымку, проглядывают только смутные пятна чего-то непонятного, затем в них в них стали проявляться очертания знакомых понятий: портальные краны, суда, стоящие у причалов, городские здания.
Выскочивший откуда-то луч солнца мгновенно снял всю условность и всё стало жизненно-правдивым.
Всеобщее внимание приковывает высоченное здание, увенчанное крестом.
Оно господствует над городом, придавая ему какое-то своеобразие и оригинальность.
Швартуемся у пустынного причала, по соседству с крупнейшим пассажирским лайнером мира “Франция”.
Торжеств по случаю нашего прибытия не было и оркестры не гремели медью.
Более того встретили нас весьма сухо, хотя временами и накрапывал небольшой дождик.
Разного рода формальности, связанные с выходом на берег, прошли быстро и вот после четырёх дней плавания – Земля. Франция. Первый город-порт Гавр.
Его причальные стенки со множеством добротных складов тянутся на десятки километров и поражают безукоризненной чистотой.
Склады Гаврского порта принадлежат различным торговым и судоходным компаниям. Их покраска самая неожиданная, но всегда яркая, запоминающая и зависит, очевидно, от чисто коммерческих и рекламных соображений.
Городские улицы встречают нас неторопливой жизнью, со вкусам сделанными витринами фирменных магазинов и красивыми витринами маленьких магазинчиков, изобилием товаров и отсутствием покупателей. Короткие, порой очень узкие улочки выводят на площадь.
Её размеры безошибочно говорят, что она – центральная.
Хорош, может быть не архитектурой и формами памятник, поставленный здесь жертвам двух последних войн.
На гранитном основании – золотом фамилии погибших Героев.
Неповторим и своеобразен уголок с морем в центре города.
Белые паруса яхт, радужная окраска лодок и катеров придаёт ему какую-то праздничную нарядность.
Декабрь – месяц, зимний, холодный, а всё красивое, изящное, шикарное, как известно, требует тепла и поэтому на улицах города в этот день отсутствовало.
На лоно «девственной» природы Лазурного берега средиземноморья перекочевали, говорят, красота и изящность Гавра.
Течение жизни, естественное, т. сказать, стремление к солнцу!
Простые смертные или «средние французы», как именует их статистика, одеты просто, безо всяких претензий, преобладают чёрные тона.
Ребятишки поражают оригинальной, со вкусом сшитой одеждой и покрасневшими от холода голенькими коленками.
Вечером участники экспедиции были приглашены на коктейль, устроенный от имени Французской Антарктической экспедиции в баре пассажирского вокзала.
Буквально с корабля на бал, ибо трап судна заканчивался у широких входных дверей этого солидного заведения.
Речь-тост профессора Бауэра была длинной, как тезисы отчёта о ещё несостоявшемся походе и очевидно слишком умной, т.к. на русский язык не переводилась.
Новыми знакомствами, пробой плохонького шампанского в стихийно образовавшихся группах и группках закончился день пятый нашего плавания к берегам пока ещё далёкой Антарктиды.


8 декабря. 8дек. Schwerte. Giebelsaal, Am Markt 11
  17.00 Uhr Richtung Frankfurt.


К 10 часам «Эстония» опустела, за некоторым исключением, все в городе.
11.00. Музыкальный салон.
Немножко торжественно и не очень оригинально знакомимся с группой французских учёных, идущих с нами на «Эстонии» в Антарктиду.
Руководитель – профессор Бауэр, невысокий толстенький человек с живыми серыми глазами за толстыми стёклами очков.
Без них – трубку, пилотку, потрёпанный френч и вестовой подпоручика Дуба – рядовой Швейк готов.
У профессора очень большая семья – 9 человек детей – и когда только успевает!
«Мать-героиня» – это по-русски, интересно какое звание носят французы отцы таких вот многочисленных семейств?
Профессор Шумский – начальник советско-французского гляциологического отряда, представляет – четырёх молодых парней, нисколько не похожих ни на учёных, ни на полярников.
Небольшая речь, переведённая сразу же на французский, оказалась живой, доходчивой, и главное – короткой.
Moskowskaja and red caviar и после этого можно спокойно писать, что приём прошёл в тёплой и дружеской обстановке.
Удивление провожающих написано на лицах, проскальзывает в жестах, да они и не скрывают – впервые для французских полярников создана такая тепличная обстановка, обычно –грузовое судно, экспедиционные условия.
Гавр в воскресенье пустынен: магазины закрыты, движения почти нет.
Вся эта орава машин, растекавшаяся вчера по городским улицам и собиравшаяся под красный свет на перекрёстках, сегодня в живописном беспорядке замерла на площадях, рассыпалась вдоль тротуаров.
День отдыха.
Но не для рекламы. Она что-то предлагает, что-то хвалит, заставляет покупать.
Обязательно, но…., но не сегодня, в следующий раз. Наши франки в Национальном банке, а он закрыт. Воскресенье.
Просты и строги линии семиэтажного, где вскоре должно разместится управление Гаврским портом.
Стекло, алюминий, тёмно-синий пластик – немного, но так здорово продуманы сочетания этих компонентов, что невольно заставляют остановится и обратить на себя внимание.
Без людей и движения
Без людей и движения, повторила Ню. Она просто вцепилась в эти тетрадки. И написано хорошо, чтобы видеть вдаль, надо иметь широкий угол обзора. Ню смотрела в эту далёкую даль и интегрировалась в Европу. По странному совпадению начало антарктического пути совпадало с артистическим, и Ню маниакально следила, чтобы прочитанное совпадало с датами выездов, не понимая собственно, как это ещё может втиснуться в длительную антарктическую зимовку. Попахивало реконструкцией чувств, и чужая близость становилась своею и царица, королевна Тамарка, становилась сентиментальным Томусёнком и мчался поезд на всех парах и плыл корабль на всех парусах.
- Я тебе три тетрадки дал? Дай-ка одну.
- Хочу ещё одному нашему здесь живёт, с Шолвкнером на тык.
- Вадя, не будь продажным ни как журналист,
- никак женщина – помнит зараза – докончил Вадя смущённо, что ему шло, но не мешало.
- Давай, давай, Алекс пока тёпленький, какой-то размягший, а северные сияния в Антарктике и в Аф, Арктике похожи? Ответа дожидаться не стал, вырвал тетрадь.
Всё равно всё закончится (Ню посмотрела Турне-план) 23 декабря.

Без людей и движения транспорта – всего того, что придаёт прелесть городским улицам и толкового гида – (не нашли ничего выдающегося) Гавр показался нам глубокой провинцией, правда, заграничной.
Рассказывают, что жена нашего механика Ломоносова – балерина – только по заграницам и катается, но мне это до лампочки, хотя по- моему мы где-то с ним встречались. Никак не могу вспомнить. Память!
Как хорошо Томусёнок, что ты дома.
К моменту отхода (16.30. местного) у борта «Эстонии» – три десятка автомашин и полсотни провожающих.
Для отдыхающих «гавриков» это – событие.
Отход снимался на плёнку для показа по Французскому телевидению, члены экспедиции и экипаж на палубах, провожающие на причале.
Обмениваемся сувенирами.
На берег летят сигареты, монеты, открытки, на борт такая же мелочь.
На лицах провожающих грусть расставания, доброжелательность.
- Счастливого плавания. –
Всего хорошего.-

Раздаётся гудок и портовые буксиры, удивительно чётко работающие в этом порту, выводят «Эстонию» на фарватер морского канала.
На берегу, вчера таком пустынном, десятки людей, новые друзья.
Встречей и проводами наших французских коллег закончился день шестой нашего плавания к берегам пока ещё далёкой Антарктиды.

Смутное ощущение пьесы за спиной подхлёстывает Ню.
«На берегу, вчера таком пустынном» обещает не только переучёт муки.
Завскладом почти кавторанг; утёс, пустынный берег, кромка скал, Дания, Франция, кавторанг почти Гамлет, завскладом почти Гобсек.
-До свидания. А почему не до свишвеция?- злился ещё один сумасшедший.
Потому не до свифранция, что интеграция в Европу продолжается.
А пароход тем временем поворачивается задом.

9 декабря. 9 декабря. Eshborn.

 
За ночь «Эстония» пробежала 240 миль и вышла в Атлантический океан.
Просто не верится, что идём по знаменитому штормами и кораблекрушениями Бискайскому заливу, но координаты 48` 25` северной и 5 25 западной упрямо твердят, что это так.
Трёхбалльный ветер, озёрная гладь. А когда горизонт очистился от туч и выглянуло солнышко, стало совсем тепло – апрельский день ленинградской весны.
Ню поморщилась.
Чувствуется приближение Юга.
На корме деловито стучат топоры, закладывая основы нашей дружбы с морем и солнцем.
Работают аппетитно, со вкусом.
Время не торопит, но всеобщее внимание волнует и, очевидно, поэтому работается артистически!
В лаборатории погоды, бывшем баре первого класса начал работать интересный аппарат Ф.Т.А.К.(фото-телеграфный аппарат, карточный).
Принимая по срокам сигналы определённой частоты, Ф.Т.А.К. печатает синоптические карты, а наши пророки, подвергнув их тщательному анализу, предсказывают спокойное плавание вплоть до Гибралтара.
Неплохо!
И смок, грозивший поболтать «Эстонию» в Бискайе, остался где-то сзади, Северо-западнее Британских островов и нас, по-видимому, не догонит.
Со всеми своими «прелестями» он познакомит «Обь», отставшую от «Эстонии» из-за разницы в скорости.
Сегодня днём из каюты были извлечены на свет божий и подвергнуты предварительной оценки новые образцы климатической одежды, изготовленной из новых, в основном синтетика-материалов.
Внешне красиво, кое-что даже кажется тёплым и удобным, но как они поведут себя в естественных так сказать, условиях, при ураганных ветрах и температуре, хотя бы –40 С.
Вот это-то и неизвестно!
Поручили врачам написать методику испытаний и их заключение дадут или «Путёвку в жизнь» или будут для всего нового « Гибелью Помпеи»!
Вечером – небольшой семейный праздник: школьное совершеннолетие продолжателя, так сказать рода.
Выпили. Посидели. Поговорили.
Вспомнили Ленинград, проводы, кое-какие разделы науки.
Когда гости разошлись, – заскучал: нет виновника торжества и матери его родившей.
А без главных действующих лиц, это похоже не на торжество, а на рядовую пьянку.
Но… так будет в 1964 и немножко в 1965 и нужно себя к этому готовить.
Морально, так сказать.
Воспоминаниями о доме и близких закончился день седьмой нашего плавания к берегам пока далёкой ещё Антарктиды.


Ню почувствовала, как Педант замаячил у неё за спиной. Она думала, что садится на теплоход, отплывающий в Антарктиду, а оказалась в душной, загаженной квартире вместе со Стариком, пачкающим свои трусы. И тем не менее, тошноту вызывали не его «труусики», а что-то другое, неуловимое, его нерезультативная аккуратность. Он щерил свой полностью забитый сохранившимися зубами рот, но Ню этот рот казался бесстыжем и каким-то голым.
Это зависть, твердила Ню и бежала в ванную блевать.
Из уборной он выходил со спущенными трусами и с болтающимся где-нибудь сбоку говном. Вследствие своей аккуратности он подсовывал себе под задницу диванную подушку, закидывал ногу на ногу и так, голый, лежал на полу до прихода Ню. Натюморт с яйцами. Если это и было неким извращённым эротизмом, то его шутки были почти развратны из-за своей ограниченности и вежливости. Его немощь вызывала сочувствие, его мощь содрогание. Встать было и проще и приличнее, но «смекалка должна быть во всём и как ловко я это придумал». А пердёж вообще был его последним сладострастием. Иногда он дёргал себя за пенис, толи, чтобы моча лучше отходила, толи ещё за чем-то. Его мощью были сентенции и правила. И Ню с раскаянием думала в этот момент, что Свидригайлова ей почему-то жалко.
В нём была смесь стойкого солдата, солдафона и бояки-паникёра одновременно.
По квартире тучами летала моль, а за окном росла сосна, посаженная Тамаркой.
Это меня волнует меньше всего, отрезал Педант по поводу падающего из трусов говна.
Радость СТУЛА, захлёстывала любимый Тамаркин ковёр. Ковёр меня сейчас не волнует. Главное - это здоровье, а не измазанный говном ковёр.
Моя душа не лежит к нему. Обратный эффект.
Её всё время тошнило, и одновременно она чувствовала себя полновластной хозяйкой и дома и положения.
 Она осторожно снимает пену с супа и открывает форточки по всей квартире, чтобы не воняло говном, потом идёт в комнату и садится на трон. Это кресло португальских королей. Было бы троном, если бы не было обито потрескавшимся дерматином. Дерматин получше любого перспиранта отбивает запах пердежа, который наполняет собою всё.
Короли сидели на этом троне, когда ещё не было перспирантов, дезодорантов и аспирантов и без этих весомых атрибутов вершили или низводили. Как там, наверное, воняло, и амбра не спасала.
Рядом с креслом стоит маленькое трюмо или трёхстворчатое зеркало конца 20 века, то есть скорее современное, но кто-то уже боится выбрасывать его на помойку, пахнет музеем. Если очистить музей от слежалой грязи, можно чувствовать себя как дома, но этого Ню боится. Браслет, очищенный от пыли может засверкать и захотеть остаться на руке. ТО Что надо. Подбери. Протяни руку.
« Только матьподу, не может один, мой знакомый установить контакт с родственниками своей жены. Кандидат наук, казалось бы, а вот не может и всё», - плакался старик.
Может быть, он ещё был аспирантом.
Это предположение сделал поют Юрий Курочкин, который называл себя поэт Ка и слушал и внимал Ню. Курочкин был сыном того прыщавого мальчика, который водил Ню по мостам и улицам прозрачного города и который был узнан кем-то другим, а поэт должен был теперь за это отдуваться.
Он часто заходил по ночам и они с Ню не обращали на больного Старика никакого внимания. Старик боялся, что Ню его бросит и лежал тихо-тихо и сам потом извинялся перед Ню, а голос его дрожал, но раньше с ним обращались свирепо или презрительно и поэтому теперь он по-своему был счастлив.
На кухне Ню угощала поэта обедом. Она с особым удовольствием теперь занималась готовкой и превосходила самоё себя в этом.
Она приготовила чечевицу с луком в томатном соусе, и когда поел старик он похвалил так: голову бы сломал, но никогда бы не догадался, что это такое. Поэт молча уплетал и ложился на коврике перед троном, на который садилась Ню.
Поэт лежал на коврике, подперев голову рукой, и слушал. Мне казалось как будто меня обманули – начала Ню. Обман имел название Я забыла название обмана. Оно было очень точным. Я спала или даже дремала и вдруг мне подсказали точное название и от знания, которое всё прояснило я была счастлива, но когда я проснулось это знание осталось там во сне и я понимаю, что находиться на этом рубеже, когда знаешь и не удосуживаешься взять или запомнить знание оченьтяжело.
Спокойствие покинуло меня, я ждала случая, которое его бы восстановило. Я ждала искры, я ждала момента, когда можно сказать это же так просто, но потому это и есть самое сложное, то, что держал в руках и упустил. Упустил от усталости, паралича, схватившего онемением, глупости.
Сейчас это уже не вызывает такого беспокойства, а на днях, когда стая голубей взметнула сильный ветер, апрельскую бурю, а ветер создал иллюзию гула в печных трубах, хотя уже апрель, я получила по почте плотный коричневый конверт, упаковку.
Оттуда я вытащила мундштук в форме женского ботинка с янтарной пуговкой.
Поэт внимательно слушал.
Понимаешь, тот, кто мог мне прислать мундштук давно умер.
- Кто мне мог прислать мундштук, знак любви, тот объявись…, начал поэт Курочкин черпать из меня вдохновение, - подумала Ню.
- Не знаю, начало это или конец, продолжил мысли Ню поэт.
- Спасибо за поддержку,- а, так вот ты о чём.
- Разве что-то другое может родиться из… может, может, подхватил поэт и Ню стало смешно.


Ню не говорила поэту про падающее говно и про измазанный коврик. Оно оставалось за дверью, где спал старик.



10 декабря Freier Tag/


С утра дождь
Пятибалльный ветер поднял небольшую волну и гонит с Юга облачность.
На улице – палубах и на море всё серо и сыро.
Серый цвет различных оттенков преобладает и нагоняет скуку.
«Эстония» подошла к северным берегам Пиренейского полуострова. Португалия.
Её берега скрыты расстоянием и серым пологом из тумана и дождя.
Серое небо и серая вода и Лиссабон.
Один из красивейших городов Европы, окружённый кольцом утопающих в зелени курортов. Но об этом только говорят.
Оперативка была на редкость краткой: диспетчерская из Мирного, радиограмма с «Оби».
Других вопросов не было.
Жизнь вошла в нормальную колею и начальникам станций и отрядов – опытным и самостоятельным всё ясно без напоминаний.
Корреспонденты ТАСС и отцы экспедиционной фотогазеты, окрылённые первым успехом, готовят второй её номер.
Он будет посвящён людям труда, т.е. тем, кто или оказывает практическую помощь экипажу судна, или ведёт комплекс походных научных наблюдений.
Небрежность в туалете, рассеянный взгляд и причёска «творческий экстаз» – всё за то, что газета будет содержательной и интересной.
Общественность заседает – это не ново, было так и на берегу.
Но как лучше встретить Его величество Нептуна и кого рекомендовать в черти, – таких вопросов ни одна общественная организация, даже Балкомфлот, не обсуждала.
По судну поползли слухи. Чертовски не хорошие.
Для того, чтобы стать чёртом красивой биографии не нужно. Даже наоборот. Чем хуже, тем лучше!
Родственниками тоже не интересуются.
Здесь, оказывается, важно отвечать на вопрос: «Горилку пьёшь?» утвердительно и поднять, хотя бы раз, двухпудовую гирю.
Очевидно, сопротивляться при «крещении» будет бесполезно и небезопасно.
Для очередного номера радиогазеты написал краткую биографическую справку – конечно в радужных тонах на старшего повара обсерватории.
После обеда ветер усилился, с верхушек волн полетели гребешки.
По определению метеорологов, состояние моря шесть баллов.
Да и без них можно определить, что на море не всё благополучно, так как по коридорам можно ходить только держась за поручни.
А напоминание судовой администрации о том, что без их разрешения иллюминаторы открывать запрещается, кое- кого повергло в уныние.
Пробую – запретный плод всегда сладок – со звуком рвущейся бумаги в каюту влетает кусочек Атлантического океана, горько-солёный.
Судовая администрация оказалась предусмотрительной!
Проверяю надёжность крепления всех иллюминаторов каюты.
Сейчас мы находимся на траверзе мыса Сан - Винсент.
Давным-давно, эта точка Земли считается концом света.
Предприимчивые монахи построили здесь монастырь и вот уже сотню лет живут себе припеваючи.
Первой приличной качкой нашей малышки «Эстонии» закончился день восьмой нашего плавания к берегам Антарктиды.
За прошедшие сутки она спустилась к Югу ещё на 405 миль.

11 декабря. 11дек. Dannstadt-Schauenheim.

Утром, выбегая на зарядку, установил, что предсказания наших доморощенных пророков сбываются - + 17 С и хорошая погода и что до Адена, второй нашей стоянки остался сущий пустяк» – 3652 мили.
А сейчас «Эстония» приближается к мысу Трафалгар, где в 1806г национальная гордость Великобритании адмирал Нельсон наголову разбил объединённую франко-испанскую эскадру.
Адмирал Нельсон и……..леди Гамильтон.
Бушующее море, волны во весь экран, паруса кораблей, пушечный дым и прекрасная леди.
В кино они были прекрасны эти два действительно знаменитых – каждый в своей области – человека, вот почему память и сохранила эти имена.
А вот полезное, необходимое не держится.
Память?!
Судовые динамики, любезные как бармен в Гавре, сообщили: в 16.00. «Эстония» пойдёт Гибралтарским проливом.
Древние греки считали, что за Геркулесовыми столбами – так именовалось это место – кончается мир.
А сейчас эти места – одна из оживлённейших дорог мира.
Чуть ли не ежеминутно то по правому, то по левому борту возникают силуэты кораблей, различных по назначению и идущих разнообразнейшими курсами во все страны мира.
Преобладают танкеры водоизмещением, как правило, 30 –40 тыс тонн.
Очевидно на линии порты Малой Азии.
Порты Европы они самые экономичные.
Гибралтар это контролёр на морской дороге и ничего удивительного нет, что начиная с 17 века он превращён в крепость.
Впервые, это сделали арабы, затем испанцы.
Но в начале 18 века Гибралтар был захвачен английским десантом и с тех пор над массивной скалой – флаг «владычицы морей» Великобритании.
После открытия Суэцкого канала значение Гибралтара, как военной базы английского флота, возросло ещё больше.
Теперь, а Гибралтар укрепляется не одну сотню лет, это первоклассная крепость со стоянкой для британского флота, это доки, склады и снабжение для военных торговых судов.
Интересно осуществляется водоснабжение.
На скале, со стороны средиземного моря, сделана площадка в виде треугольника, обращённого вершиной к небу и наклонённая под углом в 60 к горизонту.
Во время зимних дождей вода, попадая на площадку, собирается и хранится затем месяцами в специальных бассейнах или резервуарах.
«эстония проходит невдалеке от мыса Европа.
На обрыве – небольшой маяк, окрашенный в белый цвет, у фонаря –широкая красная полоса.
Справа – россыпь небольших домиков с плоскими крышами, а фотоаппарат без плёнки.
Увлёкся Нельсоном и остался без снимков знаменитого своими разбоями и древней культурой Танжера.
Он когда-то был одним из крупнейших торговых центров Римской империи и древнего Карфагена.
По Европе бродили племена варваров, а Танжер уже был носителем высокой культуры и рассадником цивилизации.
Но как меняются времена.
Потомки отчаянных морских разбойников попали в цепкие руки потомков других разбойников, – разбойников Его величества Капитала.
Сейчас этот город с 200-тысячным населением получил статус интернациональной зоны с режимом «постоянного нейтралитета»
Средиземное море, нежаркие лучи солнца, почти что нежный ветер, и……
И, цитирую классика:
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет.
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах. –
Дня через два Средиземноморская вода заплещется в бассейне, а этого момента ждут многие.
Они не торопят плотников, даже не мешают им своими советами, они только присутствуют…………….
Запуском зонда, достигшего 17км. Отметки, тёплой встречей со средиземным морем закончился день девятый нашего совместного теперь плавания – на борту «Эстонии» представители Венгрии, Чехословакии, Франции и Великобритании – к берегам шестого континента. Пока ещё далёкого.
А где они все сели?

13 декабря. 13 декабря. Freier Tag


Утреннего традиционного сообщения не было – задержалось по техническим причинам
Не знаю, что произошло в администрации, но сегодня – тринадцатое.
Чёртова дюжина – зовут многие это число.
Чем оно не нравится никто не объяснит, но считают его, на всякий случай, одним из несчастливых.
Не из чувства суеверия, о нет, а простое стечение обстоятельств, но суда 13-го предпочитают порт выходу в море, а бразильские тренеры, для пользы дела, изъяли футболку с номером 13, но им можно, они – чемпионы мира!
Очевидно поэтому, сегодня ночью мебель каюты № 315 потянуло к странствиям, но это будет уже чистейшим суеверием!
Просто налетевший шторм раскачал “ Эстонию” так что всех любителей путешествовать пришлось крепить по штормовому.
Первыми были закреплены грибы – кулинарное творение жены, но незамедлительно, стулья, словно сговорившись, разбежались по каюте и начали угрожающе стучать в дверь, требуя свободы.
Сложил аккуратным рядочком разбегавшуюся судовую собственность, восстановил порядок в рассыпавшихся книгах, оставленных в каюте пассажирским помощником и порхавших по ней стайкой воробьёв.
Затем….затем крепил всё, что попадалось на глаза, так как поведение вещей при качке поистине неисповедимо.
Крен судна 20* - ты скатываешься к переборке и упираешься в неё согнутыми ногами.
Затем ноги приподнимаются и ты скользишь к подушке.
Ню отодвинула от себя листы и подумала: « Он мне внушает не испытанное им самим удовольствие. А Пруст был уверен, что это невозможно. Удовольствие от неумения чувствовать как он. Злоба на гармонию на плоскости по которой скользит этот кораблик. Круиз, Турбаза, КВН, страна добрых дел и походов у костров».
Если для скольжения применять мягкие части тела, то в промежутках между ними можно спокойно дремать.
С рассветом море успокоилось и подъём застал нас в точке с координатами 37 38 северной и 8 07 Восточной.
Мимолётный шторм и ночные волнения остались за кормой.
К завтраку участники экспедиции вышли как обычно и, сочувствуя поварам, съели его с завидным аппетитом.
Обед может быть и без первого. Бог с ним, с этим первым. Шторм! Но компот должен быть обязательно!
В 14 00 любезные судовые динамики пригласили в музыкальный салон группу хозяйственников для расширения знаний по альпинизму.
Вязали узлы, вспоминали прошлое. Между прочим выяснилось – при провале в трещину твоё поведение должно быть абсолютно спокойным, ибо одному, без помощи, из этой истории не выбраться, а темперамент и волнение помогут коварной Антарктиде сделать то, что не удалось с первого раза…
Примем к сведению – не лишено практического интереса.
Сегодняшняя погода – воспоминание о ленинградском лете: сыро, ветрено и холодно.
Надо полагать, декабрь – не бархатный сезон в Средиземноморье.
Справа по борту – берега Туниса, но они только угадываются по случайным очертаниям каких-то возвышенностей, которые случайно можно разглядеть сквозь частую сетку дождя.
Тунис, как государство, возник в 10 веке до нашей эры и во время расцвета Карфагена исправно платил ему дань.
После Пунических войн – за 200 лет до “рождения” Христа – перешёл под власть Рима.
Затем его история – это цепь имён различных завоевателей до французов включительно, покинувших, кстати, эти многострадальные берега совсем недавно: 10 лет тому назад.
Георгию Джамуловичу – геофизику и кандидату физико-математических наук, исполнилось сегодня 50 лет.
Юбилейная дата.
Но о ней узнали немногие.
Его скромную просьбу – о скромности – пришлось удовлетворить, хотя географическая карта, преподнесённая юбиляру, выглядит солидно: оба полюса гостеприимно принимали этого скромного работника науки в своих ледяных чертогах.
Первым и не очень приятным знакомством с “ заправдашным” штормом закончился день одиннадцатый нашего плавания к берегам всё ещё далёкой Антарктиды. Пока.

15 декабря Velbert Huserstrabe 40.

«Эстония» идёт вдоль берегов Египта и завтра утром доберётся до входа в Суэцкий канал.
Он начинается городом, который историки уже сейчас сравнивают со Сталинградом.
Его имя – Порт Саид.
В 1956 году, пожары сотен разрушенных бомбами и снарядами домов, коптили безоблачное африканское небо и только вмешательство нашей Родины спасло этот город от полного уничтожения.
Второй день стоит чудесная погода.
Сегодня вечером получил радиограмму.
А скучать-то Томусёнок, не нужно.
Впереди очень много дней разлуки и если сейчас начать заниматься этим нехорошим делом, то что же будет через месяц, год?
Всем очень понравились твои грибы, Томусёнок.
Высказанными комплиментами, если их написать на обоях, можно оклеить нашу комнату.
Открытием тропического купального сезона закончился день двенадцатый нашего плавания к берегам далёкой Антарктиды.
За эти двое суток она стала ближе на 800 миль.

Ню прочла ещё несколько страниц дневника и подумала, что зря она вместе со своей Родиной сюда въехала. Надо бы выехать. Дневник, который показался сначала чудом, приблизил её только к раздражению, к глубинам памяти, в которой спрятано откровение, он её не приблизил (или приблизил)
Шварцман спорить не стал (все уже давно недовольны, позавчера ты мне рога не на место поставила – мы же всё-таки здесь профессионалы.) но билет в Кёльн купить отказался.
Понимаешь, говорил он, - мы тут за тебя отвечаем, - а если, что не так. Давай-ка прямо домой. Пришлось самой сдать билет на Родину в кассу и, купив билет, до Кёльна, Ню, ощущая себя авантюристкой, села на следующий день в вагон для курящих.
Поезд мягко оставил позади себя платформу с точно отсчитывающими время часами, Ню, засунув чемодан и дорожную сумку под кресла, стала смотреть в окно.
Напротив сидела приятного вида фроляйн или фрау, по-русски говоря, женщина и Ню, вытащив немецко-русский разговорник, приготовила нужную фразу, чтобы не проехать.
Могла бы и не готовить – каждый раз скользя мимо платформы, поезд оставлял позади себя минуту в минуту верно идущие часы. И вкатывался поезд на платформу именно в ту секунду, когда это следовало по расписанию. Эти часы остались в памяти Ню как лейтмотив недолгого пути. Фроляйн или фрау, напротив смотрела на Ню дружелюбно, в вагоне стоял дым, курили все по- чёрному и Ню тоже время от времени засовывала в рот «Петра1», который ей презентовали артисты Шварцмана. Она чувствовала, что к ней возвращается давно забытое ощущение чего-то невероятно важного, что приближается вместе с городом, в который она ехала. Это выражалось в давно забытых сладких волнах, пульсирующих в животе.
Окружающие казались родными. Она уткнулась в окно и ловила каждый чистенький, вылизанный уголок этой страны. Казалось - она играет в куклы на железной дороге, построенной Незнайкой и его друзьями. Так было красиво, что казалось не хватает только бубенчиков на шляпах каких-нибудь Жевунов, да выложенной жёлтым кирпичом дороги.
«красиво» тоже не подходило, пожалуй, это было прэлестно.
Поезд поизвивался по затянутому розовым плющом ущелью и вкрался на Банхофф и тут
Появилось нечто, что захватило дух. Огромный неожиданный Собор навис над поездом внезапно как радуга и воссиял. Да, это тебе не Жевуны, перевела дух Ню.
Она тыкнулась с разговорником к фрау, но фрау поразила не меньше: да я тебе по-русски скажу, не парься.
Ню вышла на перрон и огляделась. Подумала, что лучше избавиться от вещей – сдать их в камеру хранения, а потом как учил Вадя, позвонить Шолвкнеру. Шолвкнер был очень любезен, но сказал, что может встретить Ню, только завтра.
У неё ещё был адрес Алисы, но она оставила его на потом. Она вышла из вокзала, покружила по центру, зашла в Собор – там было тихо и безлюдно. Ню посидела на широкой скользкой скамье, потом ноги вынесли её к Рейну.
« А Рейн и, вправду, тёмный Рейн», где-то она это слышала, усадил её на берегу, но на скамеечке.
Сержу бы понравились эти удобство. Серж пришёл на ум не известно почему. То ли из-за Алисы, то ли из-за скамеек, то ли из-за Собора.
Серж сгинул, а отец его, казалось, ещё плывёт на теплоходе в далёкую Антарктиду вместе с Педантом. Жаль, что он не оставил никаких дневников.
Когда я заходила к ним домой последний раз, Серж был озабочен пропажей бордовой коробочки с семейной реликвией.
Розовый камень насыщается муаром.
А, может и хорошо. Дневник оказался бы гадостью, а камень радует глаз по сию пору.
Ню захотелось окунуть в него глаз, но окунуть его она могла разве, что в Рейн.
На самом деле, гадостью было заколоченное пространство с конкретным названием Тюрьма, и только по дневнику Ню её узнала, и не захотела в это поверить. Это было сумятице. Её как будто уличили, а она рассердилась. Неправда, там восторг сидел в каждой клеточке тела.
А. Какое было это тело? Вот именно. Юное тело в огромной нежной заколоченной стране.
И это неправда. Правда только то, что неуловимо и не названо. И это неправда.
Педант тоже чувствует что и ты, знаешь, как дрожит у него голос от переизбытка чувств.
Кто- то это сказал по-русски у Ню за спиной. Их здесь было так много.
Быстро темнело. Ню захотела есть и зашла в булочную, в которой можно было курить, но по всем приметам это была булочная или кондитерская с зеркалами и пальмами в керамических горшках. Ей было приятно по-английски спросить чай и булочку, но булочек было столько, что ткнуть пальцем тоже пришлось.
Ей понравилась экстравагантная дама, похожая на Тамарку и она курила и смотрела на неё. Даме же было решительно наплевать, как было бы наплевать и Тамарке.
Ню решила вернуться на вокзал. Походила по съестным точкам, попила кофе, всё время, экономя, но в последний момент передумывая, чуть не заснула в туалете на тёплом унитазе, вернулась в зал ожидания и прикорнула в кресле.
Проснулась она от того, что кто-то дотронулся до неё. На неё смотрел полицейский. Прямо СС, подумала Ню.
Полиция проверяла билеты на наличие. У Ню билет был истрачен, а она была прибывшей, а не ожидающей. На каком-то чудовищном языке Ню объяснилась с полицией, и её оставили додрёмывать до утра, предварительно проверив документы.
Здесь тебе не фанерные диваны, на которых может валяться кто попало.
Наверное, сказали «данке» и кто-то по-русски уже сказал: как меняется у него голос от переизбытка чувств, - догадалась Ню задним числом.
Но всё равно, хоть и круиз, а свежего воздуха нет.
Тюрьма, круиз, турбаза.
Утром Ню уже звонила Шолвкнеру, и он говорил: - Приезжайте, что-нибудь придумаем.-
Ню подкатила на автобусе к высоченному зданию, которое торчало в единственном числе в этом городе, вышла из автобуса на тротуар, по которому - можно было ходить в домашних тапочках, и пересекла небольшую площадь перед входом в высотку.
В вестибюле она ещё час сидела, утонув в мягком кресле, никто не спрашивал у неё никакого пропуска, и она просто ждала. У Шолвкнера была с утра назначена встреча, как он её вежливо оповестил: с вашим, между прочим, соотечественником. А с кем они ещё там встречаются подумала Ню. Странно было, что он её известил о том, что это будут профессор Лауэр и художник Рейн.
Про Лауэра ей твердил, Вадя, когда просил передать дневники.
- А, если он меня не поймёт.
- Да, он чешет по-русски лучше, чем ты.
- А зачем они ему.
- Он всё-таки славист, может и для нас чего выгорит.
- Им там, что больше делать нечего.
- Ну, ты мать, не права. Куй железо пока наши в моде.
- Козак, мне рассказал, что эти дневники Педант послал ему в музей воздушной славы.
- Ну, тогда для славы, теперь для герра слава.
- А, почему воздушной.
- Потому, что воевал в 14 воздушной армии.
- А, вали всё в одну кучу: Славу, армию, антарктиду.
- Поверь, что-нибудь сработает.
Наверное, не сработало, подумала Ню, иначе он бы и меня позвал и поэтому из вежливости сообщил имена, на всякий случай, дал понять, поэтому и этого Рейна прицепил.
Я встречаюсь, а вы за своё отвечайте сами, как бы предупреждал Шолвкнер – Шолвкнер отказать не может, хохотал Вадя.
- Ещё как может, - покрутилась Ню в кресле, встала и подошла к лифту.
Ню вышла из лифта на, как ей показалось, стоужасном этаже и повисла над городом в прозрачно-стеклянном коридоре. Да тут от страха и клаустрофобию схватить можно.
Но страх затушёвывался тем, что ей надо было справиться со своим. Ню проверила себя на непосредственность и деловое достоинство одновременно: заглянула в какую-то студию и весело спросила, где здесь русская служба, в ответ захохотали.
Наконец, она нашла Шолвкнера, одиноко сидевшего за столом. Он ей сразу понравился.
Ну что, отвечал Шолвкнер, - к себе, я к сожалению вас пригласить не могу: у меня развод и это может навредить делу.-.
- Сейчас я вас отвезу в гостиницу, я нашёл недорогую, она не очень конечно.
Интересно, что он сразу понял так, что мне жить негде, хотя я говорила, что вот мол вы Вадю знаете и я случайно здесь оказалась и от поэзо-клуба пламенный привет.
Бедный Шолвкнер даже не поморщился, - Ню твёрдо решила не конфузиться.
Часто к нему приезжают из Турбазы?
По пути Шолвкнер рассказывал про Москву и свой взгляд на политические новости.
Наконец, они приехали на окраину, и в гостинице на заправочной станции Ню сняла номер, состоявший из одной комнаты на втором этаже за 20 марок в сутки.


Алекс, целый день сегодня потратил на Вадю. Вот говнюк, вроде знаешь уже его, а всё равно затягивает.
Примчался с какими-то тетрадями, пеной изо рта оплевал весь дом.
Кричал, что яйцо потому и выедено, что не мы всегда первые. Мы.
Мычал, хохотал, ломал язык на эстонско-финский манер: «Фто са срамик у тебя на шее, самоубица? Полошим тебя ».
- Я тебе покажу срамик, я тебе положу, вошь белёсая – у меня живот разболелся.
- А когда живот болит? Что делают. Таблетки жрут. Три дня из-за этой ****и с сумасшедшими в шахматы играл.
- Ахтунг, Ахтунг, в воздухе Покрышкин.
- Вадя, ты и вправду чокнулся.
- Вадя, ты и напиши о своей прибалтийской юности, что ты всё с чужим носишься.
- Я всё-таки газетчик, тяготею к сенсации.
Алекс взял тетрадь в заломах и молча положил на стол.
Когда Вадя, наконец, убрался, Алекс выдвинул ящик письменного стола и достал лист пожёванной факсом бумаги. На листе, скопированными русскими буквами было написано:
« Кранты» и подпись: Шуба.
Валерка, свинья, пьяница, думал Алекс. Радовал всегда своей стойкой живучестью. Выползал из передряг живым и невредимым. У всех смурные лица, один Валерка светится улыбкой. Никогда не видел его хмурым.
« Не переживай, Лёнька, а если, что я тебя разыщу на крайняк, ну, привет, сосед», - и умчался на всех парусах с рюкзаком на спине.
При этом была в нём скрытая скрупулёзность, всегда хранил всякие заветные вещички, что-нибудь вроде мундштука в виде дамского ботинка с изящной янтарной бусинкой.
- Это мне одна баба подарила, спёрла у отчалившего муженька - и добавлял вопросительно,
может быть, у неё всё ещё будет хорошо.
- Дамский ботинок был похож на ортопедический, - вспоминал Алекс.
Походил по комнате, сел, полистал тетрадку…

3 июля.

«В то время, когда ветер обрушился на нас бешеными скачками, а звёзды сверкали как алмазы на тёмном небе, яркий бледно-жёлтый свет распространялся на северо-восточной части горизонта – это было полярное сияние. Полоса тёмных облаков часто была видна ниже этого света, который всё расширялся и разливался, пока наконец не изогнулся низкой дугой по небу.
Скоро длинный луч, словно луч прожектора, блеснул на одном конце дуги, а затем ряд вертикальных полос потянулся вверх от арки, прорезая кругом темноту. Сияние то увеличивалось, то уменьшалось, то погасало и снова выступало и, наконец, растаяло в звёздном свете. Дуга потеряла свою лучистость, разделилось на отдельные разорванные клочки, и затем снова стемнело.
Это явление через короткие промежутки начиналось снова, регулярно повторяясь в течение тёмных ночных часов…
Временами свет был подвижный, колебался обильными волнами, разгорался до ослепительно жёлто-зелёных и розовых оттенков. Занавеси фестонами висели на небе, живые, струящиеся, танцующие под ритм световой музыки. Они поднимались вверх от линии горизонта, образуя вихрь над головой, беззвучный в молчании эфира».

Полистал…

14 мая
сегодня варили и замораживали супы.

Полистал…


11марта.

« Жизнь потекла ровно, размеренно. Днём она делится на размеренные промежутки между завтраком, обедом и ужином.
Ночью – сроками научных наблюдений.
Погода, на удивление всем старожилам январская, а праздничное настроение сегодня создали письма.
Чтобы попасть в Мирный, они прошли длиннейший путь
Но письма здесь и как хорошо, что они вообще существуют!
А ты была так скупа, Томусёнок – всего одно.
Я мечтал побыть с Вами совсем немного – один часок.
А оно одно»…

- А оно одно, ответил Алекс.

- Примерно ровесник моего отца, можно отыскать (посмотреть). Старик или же, как отец уже умер.
- Обстоятельства избавили меня от возни с умирающим.-
Обстоятельства ли? Алекс вспомнил, что он так и не собрался приехать к отцу.
Чужие, родственники укладывали его в постель, умывали, видели его дряхлое тело.
Он не мог представить его дряхлым, но сейчас жалел, что не перенёс этого.
- А, ведь меня не пугают немощи.-
Он даже испытывал потребность взваливать чужое увечье на себя.
- Бабочка, хрупкая бабочка с нежными крылышками.
- Папочка, я буду самой красивой балеринкой на свете, и все мальчики с воздушными шарами побегут ко мне. –
- Я буду ходить и кружится и Эта тётя не рассердится на меня…
- Не плачь Алиска, у этой тёти болит голова, она сама плачет, смотри. У неё теперь есть
Маленький, у него больные ножки, а она знает теперь, что нужно делать.
- Тынатваль.
- Она на другом конце мира, она в тебе, как и кто-то другой, кто не знает или знает. Какая, в конце концов, разница.

Как сказал бы Шуб, это пошло, очухался Алекс.
Одним словом: Кранты.



Ню стояла у окна и смотрела на чужое оптимистическое гетто.
Сегодня с утра постучались и спросили марок. Ню заверила, что она пока ещё никуда не уезжает. Всё утро она валялась в постели и вытаскивала одну за одной из подаренного блока Пётр1.
Наконец, вышла и пошла по вылизанным улицам.
Она была здесь своей. Ей хорошо шлось, хорошо заходилось в магазины, булочные, дома, скверы, церкви, агентства, кассы.
На крышах домов ползли, сидели, вылезали Санты Клаусы. Блестели гирлянды, распродавались шмотки, на улицах стояли цветы в горшках, мусор собирался в раздельные контейнеры.
Она осуществила своё желание: подошла и выбросила отработанную батарейку от диктофона не в склизкую помойку, а в ящичек, в котором бочком лежали такие же.
Она с наслаждением слушала чужую речь. Она была своей и чужой одновременно.
В вокзальном переходе она заприметила двух маргиналов: они пили и махнули Ню руками.
В пивной требовалась мойщица стаканов. Стало совсем хорошо.
К вечеру подобралась к дому. Четырёхэтажное серое здание, таких пруд пруди где-нибудь в Ласнамяэ.
Дзинь. Открыла Алиса. Такая же. Хрупкая, слабая, нежная. Изменилась – уверенная.
Письмо посылали?
Алиса потащила Ню в комнаты. Радоваласьили удивлялась.
Ню, по правде говоря, боялась, что уже неузнаваема, но они виделись так мало, что было бы и понятно.
Да, что удивляться.
Про палестины это я погорячилась. Письмо заголубело, расправилось в руках.
Наоборот, мне очень понравилось. Степенно, ну немного вычурно. Ню поймала себя на том, что говорит как Шуба.
А из-за этого захотелось домой и чувство бедной родственницы вообще ушло.
Здорово, мне у Вас так нравится.
Правда? (как будто это могло быть по-другому)
А, Алексей, вот уехал. Ну, ничего, я Вас с эдит познакомлю.
Они сидят и пьют чай. Эдит говорит, они слушают.
А она, как будто рала, что этого Алексея нет, мелькает у Ню в голове, говорят, в основном про то, откуда Ню приехала.
А связи рвутся, неожиданно замечает Эдит. Документы эпох, когда они под боком, никто не собирает, вещи теряются, ничего не найдёшь. Дорожишь любой мелочью.
Эта Эдит здесь кто? Думает Ню. Замена или подмена.
Эдит сводная Алекса, не сводная, а свойственная. Кто эдит не разобрались, но стали вспоминать, но для настоящих воспоминаний было слишком уж вежливо.
Со временем вежливость растаяла.
А сколько было времени. Математически. Счётно. Десять дней. Какое-там уравнение Пуанкаре решил Перельман? Сколько дней он решал и что он прожил за это время или только решал.
Они ничего и не решали, они были веками десяти дней.


Ню ещё зашла и ещё, всё время до отъезда она проводила у Алексея.
« Вы не у меня, Вы у Алексея,- поправляла её Алиса.
Алисе хотелось говорить о нём, Ню хотелось слушать всё что угодно.
И как-то Алиса показала фотку. Как-то это когда приходят и остаются и располагаются на
Диване и смотрят на того, кто в кресле или за столом что-то пишет и говорит: « не мешай, ну что же ты я окончательно сбился с мысли, когда она ещё придёт». А если её не удерживать она будет действенной. Действие было, будет составлять вашу избранность, ваше безмыслие при полном соучастии, сочувствовании.
На Ню смотрел Старик.
Зразу этого она не поняла, она лиц на фотографиях не разбирала, он держал в руках расшитый орнаментом кусок полотна и хотя фотография была чёрно-белой, орнамент неожиданно светился охрой.
- А, ты ведь его знаешь, Татушка.
Теперь, уже Алиса смотрела на Ню, почти с ужасом.
- А из-за чего ужас то?
- Его зовут Рейнгольд Алексеевич.
- Правильно, подтвердила Алиса, - это отец Алексея.
- Смотри. –
Ню снимает цепочку.

Барс, на золотой подвеске висел барс, древняя реликвия Юкагиров.

Тынатваль зачерпнула свет, излучаемый золотым Барсом, и передала его Рейну, чтобы он забрал её с собой она превратилась в это сияние, которое называется золотым, потому что несравненно и немыслимо.
 

Как, жаль, что нет Эдит, она же историк-искусствовед.
Не надо Эдит, не надо Эдит, не надо Эдит, не надо Эдит, не надо Эдит.

Выстукивают колёса поезда. Рейн пересекает черту, отделяющую его от огромного пространства.
Старый, рыхлый, ты будешь сбит с ног и остановлен; твои Лёгкие наполнились восторгом, когда ты пересёк оно одно схватило тебя и рассеяло по …потерял и нашёл.
 

А именинники здесь живут? И они ещё трезвые?